Бедлам в огне

Я даже подумывал, не сделать ли произвольную выборку, – быть может, с помощью какого-нибудь устройства, например игральных костей, а потом соединить их, слепить нечто вроде коллажа или калейдоскопа. Такой подход нельзя назвать несправедливым, и готовый продукт, вне всякого сомнения, выглядел бы вполне экспериментальным и откровенно полоумным. Нет, идея бредовая. Но ведь любой другой вариант не лучше.

К концу недели хаос завладел как библиотекой, так и моей головой. Мысли перемешались и перепутались, как и листы бумаги, усеявшие все поверхности в библиотеке. Я чувствовал, что больше не могу выносить суждений – ни литературных, ни каких бы то ни было еще. Я перетрудился. Все сочинения казались мне одинаковыми. И даже если отдельные куски, на мой взгляд, были написаны лучше и более связно, чем остальные, то что это значит? По каким критериям я определяю хорошее, лучшее и наилучшее? Не навязываю ли я свои узкие представления о душевном здоровье и здравом уме? Я стремился к ясности и связности, но теперь и эти понятия потеряли всякий смысл. А может, в бессвязности как раз и заключается весь смысл?

Шло время, вокруг меня кружились слова. Я наливался кофе, чтобы наброситься на работу, курил травку, чтобы передохнуть, пил подаренный Максом ром, чтобы хоть чуточку расслабиться. Но ничего не помогало.

Когда однажды поздно вечером Линсейд наконец просунул голову в дверь библиотеки, я пребывал в полном раздрае: взвинченный, одержимый всеми маниями сразу, готовый признать свое поражение. Но одно я сознавал вполне ясно: Линсейд не позволит мне этого позорного отступления. Так и произошло – он выразил непоколебимую веру в мои способности.

Линсейд оглядел беспорядочные бумажные груды и сказал:

– Да, у вас есть чему поучиться. Вы демонстрируете, как из хаоса лепится форма.

Мне захотелось его ударить. Наверное, он это почувствовал или, по крайней мере, заметил мое усталое отчаяние, отдающее безумием, потому что добавил:

– Знаете, Грегори, не стоит давать волю гордыне и отказываться от помощи.

Этот человек опять был прав. Я решил позвонить Грегори Коллинзу.

23

А что еще мне оставалось делать? Я вполне убедительно доказал себе, что редактор и составитель из меня никудышный; впрочем, насколько мне было известно, то же самое можно сказать и о Грегори Коллинзе, но к кому еще я мог обратиться? К Николе? К доктору Бентли? Ну да, как же. В общем, я решил просить о помощи Грегори. Пусть взглянет на работы пациентов. И если он, как и я, сочтет материал никчемным, тогда все отлично. – мы скажем Линсеиду, что идея антологии вздорна и мы от нее отказываемся. Некоторые, наверное, огорчатся, но если мы признаем поражение вместе, то я хоть не буду чувствовать себя полным неудачником.

Я позвонил Грегори и все объяснил. Он был польщен, что я к нему обратился, и как-то чрезмерно разволновался. Вскоре должны были начаться школьные каникулы, и он собирался поехать на машине в Лондон, чтобы провести пару недель с Николой. У них все было “здоровско”. Он сообщил об этом чуть менее скромно, чем, по моему мнению, требовала учтивость, а кроме того, меня удивило, что Грегори не только водит машину, но владеет ею. У него ведь на лбу написано, что он пользуется только общественным транспортом. Как бы то ни было, Грегори сказал, что ему не составит труда заскочить на полдня в Брайтон и просмотреть материал для предполагаемой антологии.

Я начал объяснять, что материала до отчаяния много, но донести до Грегори эту мысль не получилось, и я махнул рукой. Если он в самом деле считает, что может просто заскочить ненадолго и перемолоть всю эту гору за полдня, его ждет большое потрясение. Мы согласовали день приезда. Я все же попросил оказать мне любезность и приехать как можно раньше – на тот случай, если объем работы окажется больше, чем он предполагает, и Грегори нехотя согласился.

Теперь нужно было придумать легенду для Грегори. Разумеется, Алисия уже однажды видела его, во время моего бенефиса в книжной лавке Рут Харрис. Они тогда и словом не перекинулись, их даже не представили друг другу, и я надеялся, что Алисия не вспомнит его, но на всякий случай я оставил Грегори имя, которое он сам для себя придумал, – Боб Бернс. Если Алисия начнет расспрашивать, как получилось, что человек, с которым я тогда был совершенно незнаком, сейчас числится в моих добрых приятелях, я либо отвечу, что мы подружились после того самого вечера, либо наплету, что Боб Берне – мой давний друг, а на вечере присутствовал в качестве подсадной утки, чтобы сказать обо мне пару добрых слов. Но Алисия не выказала ни любопытства, ни подозрительности. Я объяснил им с Линсейдом, а потом и пациентам, что у моего друга безупречное литературное чутье и он согласился мне помочь. Никто не усомнился в моих словах. Линсейд сказал, что еще одна голова – это совсем неплохо, но предупредил, что мне не следует слишком полагаться на внешние источники, а составление антологии – это “наша заслуга”. Подразумевалось, разумеется, “его заслуга”.

Весть о грядущем приезде Боба Бернса породила у пациентов всплеск творческой активности. За несколько оставшихся дней они выдали на-гора еще несколько сот страниц, которые я с трудом заставил себя прочесть. Утешало лишь то, что вскоре они тяжким грузом обрушатся на Грегори.

Он приехал на машине точно в указанное время. Линсейд ждал его у ворот. Меня этот факт несколько обидел: я прекрасно помнил собственное унизительное появление. Почему Грегори нельзя, как меня, швырнуть в обитую войлоком палату?

Почему я чувствовал к Грегори враждебность? Причины назвать было легко, но ни одна не отличалась ни основательностью, ни особым благородством. Наверное, меня бесило, что Грегори может то, чего не могу я, что он – тот, за кого я себя лишь выдаю: писатель. А теперь я еще буду у него в долгу. Ведь Грегори оказал мне любезность, приехав в клинику. Впрочем, у него имелись все основания быть благодарным мне, а благодарность – весьма тяжкая и гнетущая штука. Кроме всего прочего, была еще и Никола. Хотел бы я провести две недели в Лондоне с Николой? Нет, решительно и определенно – нет, и все-таки то, что Никола проведет две недели с Грегори, мне не нравилось. Нельзя сказать, чтобы меня заботили мысли вроде “если она не досталась мне, пусть не достанется никому”; меня угнетала лишь мысль, что она достанется Грегори. Он ее не заслуживал. Он не был для нее достаточно хорош.

Положение только ухудшилось, когда я увидел, что, похоже, Никола благотворно влияет на него. Грегори уже не так смахивал на зануду, как раньше. Он отпустил волосы и сделал стрижку, а одежда была не такой демонстративно старомодной, как прежде. Грегори пока еще не походил на принца на белом коне, но прогресс был налицо.

Не успев вылезти из машины, он сказал:

– Никола передает тебе сердечный привет.

– Правда?

С трудом верилось, что Никола попросила передать мне такую приятную и недвусмысленную вещь.

– Правда, – подтвердил Грегори. – Она на тебя не в обиде, уже не в обиде.

– Приятно слышать.

– С работой у нее все здоровско, ее продвинули по службе. Она теперь редактор, и у нас с ней все здоровско, так что обижаться ей не на что, правда?

Я хотел сказать, что у нее никогда не было оснований обижаться, – обижаться в нашей истории могу только я. Но сказал другое:

– Ну что ж, и от меня передай ей привет.

– Обязательно.

За воротами Грегори представился Бобом Бернсом. Они обменялись любезностями с Линсейдом и Алисией, после чего я повел его в другой конец клиники, в библиотеку. Шагая по коридорам, он не выказал и намека на любопытство, не продемонстрировал никакой неловкости оттого, что оказался в сумасшедшем доме, но я то и дело замечал пациентов, притаившихся в углах, на лестничных площадках и в дверных проемах; все они усердно делали вид, будто оказались там случайно и как бы ненароком бросали взгляд на моего приятеля-литератора, человека, который обладает властью донести их творения до заждавшегося мира.

Я провел Грегори в библиотеку, испытывая своеобразную, если не извращенную, гордость. Даже на бесстрастного, сурового йоркширца должно было произвести впечатление несметное количество бумаги, несметное количество слов, с которым ему предстоит столкнуться. Но Грегори обвел глазами бумаги, разложенные на библиотечных полках, на столе и полу, и без малейших признаков потрясения, удивления или оторопи сказал:

– Мне нужен большой чайник, и чтобы его приносили через регулярные промежутки времени. Договорились?

– Договорились, – нехотя согласился я.

Не снимая пальто, он сел за библиотечный стол и принялся читать первое, что попалось под руку. Я увидел, что это одно из тех отвратительных сочинений со сценами насилия, и предложил начать с чего-нибудь другого. Но Грегори велел мне молчать и высказался в том духе, что не хочет, чтобы ему портили первое впечатление. После этого сосредоточился на чтении, да так, что было совершенно ясно: я, библиотека, клиника, мир перестали для него существовать.

Мне оставалось только отправиться на кухню за чаем. Там уже торчали Реймонд и Кок, и они просто из кожи вон лезли, заваривая чай. Я их поблагодарил и отнес чайник в библиотеку. Так продолжалось до конца дня. Грегори читал, а я трудился официантом. Вероятно, эта роль подходила мне лучше прочих. А что еще было делать? Сидеть и смотреть, как он читает?

Входя и выходя, я каждый раз обнаруживал одного-двух пациентов, совершенно случайно оказавшихся у библиотеки, а то и совершенно случайно приникших к двери. Впрочем, я плохо понимал, что они рассчитывали услышать. Даже Линсейд не смог удержаться и спросил, не нужно ли чего моему другу. Чего, например?

– Ну, – сказал Линсейд, – подушку, секретарские услуги, массаж, беруши, настольную лампу.

Эта заботливость вывела меня из себя, и я заверил Линсейда, что мой друг привык к аскетичному, монашескому образу жизни, что он любит тишину, уединение, обычный стул и режущий глаза верхний свет. Я чувствовал себя воспитателем Грегори, его представителем по связям с общественностью, его сообщником. Все эти роли были еще менее привлекательны, чем роль официанта.

Каждый раз, заходя в библиотеку, я видел, что Грегори поглощает страницы просто с нечеловеческой скоростью. Я даже подумал, что такая скорострельность объясняется его профессией и необходимостью читать десятки школьных рефератов по истории. Если честно, меня впечатлили его сосредоточенность и работоспособность. Но все равно можно было не сомневаться, что даже для Грегори работы здесь не на один день.

В пять часов пополудни он сказал:

– В половине седьмого я должен встретиться с Николой в Лондоне. Я не пойду на встречу. Ты ей не позвонишь от моего имени?

– Нет, Грегори, – ответил я. – Я думаю, звонить должен ты.

– Но я занят.

– Поверь мне. Она не захочет услышать эту новость от меня.

Грегори был обескуражен моим отказом, но все же позвонил – решив, что в этих вопросах я разбираюсь лучше. Я стоял в стороне и делал вид, будто не слушаю, но я слышал каждое слово – он говорил, что все оказалось гораздо интереснее и, очевидно, ему придется остаться на ночь. Если Никола и высказала недовольство – а я полагал, что наверняка высказала, – Грегори никак не отреагировал.

Когда он отошел от телефона, я сказал, что пойду прослежу, чтобы ему приготовили постель, но Грегори ответил, что не надо – в этом нет необходимости. Он собирается читать всю ночь. Если устанет, то подремлет часок-другой прямо за столом, а потом проснется и продолжит работу. Он уверил меня, что дома частенько ночи напролет читает книги по истории – иногда для урока, но большей частью просто удовольствия ради.

В последний раз я заглянул к Грегори в начале первого и сообщил, что ложусь спать, так что о чае ему надо заботиться самому. Раньше Грегори едва удостаивал меня взглядом, но на этот раз посмотрел на меня с такой любовью, что мне стало неуютно.

– Здесь есть несколько чертовски хороших вещей, – сказал он и замешкался, явно размышляя, стоит ли говорить, что на самом деле у него на уме. Решил, что стоит. – Я хочу поблагодарить тебя, Майк. Ты классный чувак.

Смущение мое было столь сильно, что я счел его весьма подходящей прелюдией для ускоренного отхода ко сну.

На следующее утро я отнес в библиотеку чайник свежезаваренного чая. Грегори сидел за библиотечным столом примерно в той же позе, в какой я его оставил. Глаза немного покраснели, однако он был бодр и возбужден. Невероятно: он прочел все рукописи до единой, прочел каждую строку, разложил листы в красивые, аккуратные, ровные стопки и теперь оглядывал их добрым, любовным взглядом. Выражение его лица я бы охарактеризовал как горделивую скромность. Грегори собирался вынести свой вердикт.

– Ну? – спросил я.

– Мне нужно встретиться с твоим боссом, – сказал он.

Я воспринял эти слова как тяжкое оскорбление. Я кто, мальчик на побегушках? Неужели его суждение настолько серьезно, что им нельзя поделиться со мной?

– Нет, – ответил я. – Все, что ты можешь сказать Линсейду, ты можешь сказать мне.

– Хорошо, – согласился Грегори. – По моему мнению, вы проделали блестящую работу, побудив пациентов к сочинительству; честно говоря, вы проявили гениальность.

Теперь я чувствовал себя совсем плохо. Более того, я подозревал, что Грегори намеренно подобрал такие слова, чтобы я почувствовал себя совсем плохо.

– Будь моя воля, – продолжал он, – я бы сказал: давайте опубликуем все это скопом, как есть, во всем размашистом величии, не изменив ни слова. Но, зная издательский бизнес изнутри, я полагаю, что придется слегка сократить произведения, сделать их более удобоваримыми. Но не нужно роптать. Наш мир не идеален. И я был бы горд взять на себя труд по сокращению.

– Так ты считаешь, что это можно публиковать?

– Разумеется. Никола и опубликует.

– Никола?

– Если я ей скажу, она опубликует.

Он произнес эти слова с жестокой гордостью человека, уверенного в себе. Он – тот, кто умеет улаживать дела, умеет устраивать дела, умеет заставить подружку делать то, что ему надо. И почему меня это так сильно задело?

Мы отправились на встречу с Линсейдом и Алисией, и Грегори рассказывал им о “работе” так, словно по своему значению она находилась где-то между “Улиссом” и кумранскими свитками. Он уверял, что играет лишь роль повитухи, вся заслуга принадлежит мне, а он намерен вмешиваться как можно бережнее. У него только одно желание: чтобы младенец родился в целости и сохранности. Он сказал, что не хочет, чтобы его имя стояло на окончательном варианте книги; лучше всего, если там будет значиться: “Под редакцией Грегори Коллинза”. Линсейд с Алисией немало поразились такому бескорыстию и обещаниям пустить в ход литературные связи.

По очевидным причинам я не особо поразился. Да, я был рад, что Грегори считает книгу достойной публикации, рад, что он взял на себя труд, который, как выяснилось, оказался мне не под силу, я был доволен, что Грегори считает – хотя бы на словах – мой труд гениальным, но вместе с тем я был в бешенстве от того, что меня ткнули носом в мою никчемность. Почему я не из тех, кто умеет улаживать дела, кто умеет устраивать дела? Почему мне понадобилось прибегать к услугам Грегори, да еще привлекать мою бывшую подружку? Мне казалось, что я более достоин связей и власти.

Хочется думать, что я сумел не выдать раздражение и зависть. Потом мы все – Линсейд, Алисия, Грегори и я – много улыбались, жали друг другу руки и твердили, что поступаем правильно. Затем погрузили в машину Грегори все рукописи. К воротам сбежались и большинство пациентов, желавших знать, что происходит. Линсейд сообщил, что рассчитывает увековечить их имена. Алисия дала более прозаичное и подробное объяснение, и пациенты очень обрадовались – даже чересчур, как мне показалось. Весть быстро разнеслась по клинике, и все больные пришли в такое головокружительное возбуждение, что, по моему мнению, дело вполне могло кончиться истериками.

Когда мы загрузили рукописи в машину Грегори, я испытал ужасное чувство, будто расстаюсь с чем-то очень ценным и личным. Я понимал, что для этого нет оснований. Сочинения не были “моими” ни в каком смысле, и они никуда не девались. Напротив, они находились на пути к своему подлинному успеху. Если не случится аварии, автомобиль не угонят, Грегори сможет выполнить взятую на себя работу, Никола окажется достаточно сговорчивой, ее издательство не обанкротится и так далее и тому подобное, то рукопись – на пути к своему читателю. Но все равно мне было до слез жалко расставаться с сочинениями. Я привязался к ним.

Я старался не думать о происходящем как о каком-то конце. Как только представится случай, я соберу пациентов, объясню им, что сочинительство – это процесс, а не конечный продукт, и заставлю их писать снова, накапливать материал для следующего сборника, для второго тома. Но сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что лучше было тогда признать, что все-таки это конец. Возможно, то был самый подходящий момент объявить, что с меня хватит. Я мог сказать, что работа закончена, и удалиться с поднятой головой. Стильный и цельный поступок. Единственный недостаток этой блестящей идеи заключался в том, что мне некуда было идти. Искать работу учителя в другом дурдоме? Я подозревал, что схожие вакансии освобождаются нечасто, – возможно, я единственный во всей Англии занимаю такую должность. Вернуться в книготорговлю? Заняться чем-то другим? Чем? Разнообразие вариантов продолжения моей карьеры и жизни было до отчаяния, до смеха скудным.

А если начистоту, то, наверное, следовало признаться: мне просто нравилось жить в клинике Линсейда. У меня имелись работа, зарплата, жилье и какая-никакая девушка, и пусть у меня не было друзей и светской жизни, но с пациентами я ладил совсем неплохо. Жизнь в клинике далека от идеала, но все-таки эта жизнь – не хуже той, что я вел в университете, и гораздо лучше той, что я вел в Лондоне. Впервые за долгое время у меня было что терять.

24

Грегори Коллинз был так уверен, так беспечно, так нескромно уверен в успехе, что я почти желал ему неудачи. Почти – но все же не совсем. Теперь, когда мысль о публикации прочно поселилась в наших головах, я хотел ее воплощения не меньше остальных. Линсейд говорил о книге как о деле решенном, и пациенты верили ему на слово. И только меня беспокоили трудности, которые могут встать на пути публикации.

Но у Грегори все получилось. Понадобилось совсем немного времени, чтобы издательская машина пришла в движение. Я пытался представить себе, как Грегори убеждает Николу, а Никола убеждает свое начальство в жизнеспособности проекта – ее издательство было достаточно маленьким и достаточно эксцентричным, чтобы принимать решения быстро. И ответ пришел очень скоро – Никола официально подтверждала, что ее издательство желает издать отрывки из сочинений пациентов. У них неожиданно образовалась дыра в плане, и эта антология – как раз та книга, которая может ее заткнуть. Это означало, что издание двинется семимильными шагами, что, с моей точки зрения, было просто здорово, ведь терпение не числилось среди достоинств пациентов.

Я был доволен, но удивлен. Никогда не думал, что все выйдет так просто. В письме говорилось, что проект договора вышлют в ближайшее время. Линсейд имеет право подписать его от имени всех пациентов, поскольку руководитель клиники заменяет опекунов. Нам сообщили, что текст договора будет стандартным, и я в этом не сомневался. Никола не стала бы нас обманывать. Чуть позже надо будет одобрить оформление обложки, а пока нам с Линсейдом предстоит состряпать введение и предисловие с подробным описанием основных принципов и методологии. Больше ничего от нас не требовалось. Вся черная работа ложилась на Николу и “Боба Бернса”.

Мне очень хотелось знать отношение Николы. Учитывая, как она разозлилась на меня за то, что я решил выдать себя за Грегори, с трудом верилось, что она с готовностью взялась работать над книгой, которая и появилась только благодаря моему маскараду. Но объяснений было несколько. Во-первых, злость просто могла пройти. Такое случается, да и можно ли долго злиться на старого приятеля, к которому ты с самого начала была достаточно равнодушна? Во-вторых, возможно, Грегори – действительно тот самый Свенгали[55], и достаточно одного его слова, чтобы Никола послушалась. Эта гипотеза противоречила тому, что я знал о них обоих, хотя, конечно, я отдавал себе отчет, что запросто могу ошибаться. В-третьих – и это самое правдоподобное объяснение, – желание Николы издать книгу не имеет никакого отношения к ее чувствам ко мне или к Грегори. Быть может, она просто нашла идею интересной, стоящей и даже выгодной.

Письмо Николы очень обрадовало пациентов. Они даже вести себя стали более-менее разумно, и это меня слегка встревожило: ведь само писательство такого благотворного действия на них не оказывало. А вот перспектива увидеть свои сочинения напечатанными заставила пациентов хотя бы отчасти образумиться, – мне такое положение вещей представлялось немного странным. Баланс между причиной и следствием был явно нарушен. Возможно, эту методику скорее следовало называть не лечением писательством, а лечением публикацией. Возможно, этого достаточно, чтобы излечить человека от безумия, – просто предложить издать написанное им. Но все это верно только в случае, если пациенты действительно сумасшедшие. В той же степени, в какой я сомневался, насколько пациенты притворяются безумцами, я сомневался и в том, что новообретенное (сравнительное, конечно) здравомыслие есть результат этого притворства.

Грегори подобные вопросы не волновали. Он буквально завалил меня письмами. Я и раньше знал, что он не из тех людей, кто станет работать спустя рукава, но его дотошность меня все же удивила. Он слал мне длинные письма, короткие записки, замечания, подробно описывал, как идет редактирование. Грегори находил в сочинениях все новые и новые достоинства, он выискивал в них великие сюжеты и литературные параллели; в одном письме он цитировал Юнга, Пиндара и обоих Джонов Фордов. Хоть я и радовался, что он держит меня в курсе, складывалось впечатление, что все эти послания написаны не ради меня, а скорее ради будущих историков литературы, которые захотят знать, как именно он выполнял работу. Это впечатление усилилось, когда Грегори сообщил, что сохранил у себя копии всех сочинений.

В конце каждого письма Грегори приписывал крупным размашистым почерком “ПРИШЛИ ЕЩЕ”, и пациенты были только рады услужить. Каждый день у меня появлялась новая пачка рукописей, и каждые два дня я запаковывал ее и отправлял Грегори. Конечно же, я прочитывал сочинения перед отправкой, но уже совсем не с тем вниманием, как прежде. Да и с какой стати? Сочинения больше не были моими. Они принадлежали Грегори и всему миру – во всяком случае, те, которые Грегори отредактировал, одобрил и включил в антологию. Пациенты знали об этом не хуже моего и теперь относились ко мне как к посыльному, через которого они могут связаться с Бобом Бернсом.

Сами сочинения если изменились, то лишь в сторону большей маниакальности. Пациенты вели себя сдержанно и разумно, но на бумагу изливали совсем уж околесицу. Потоки отвратительного секса и насилия, идиотских признаний, паранойи, мистико-наркотических излияний, страха кастрации, безумной игры слов, пересказа “Сэра Гавейна и зеленого рыцаря”[56] и “Черной красавицы”[57] и “Черной красавицы”– в общем, все та же история. Пациенты выпендривались перед новой аудиторией, а Грегори проглатывал все подряд. Каждая новая партия рукописей возбуждала его все сильнее, и это меня тоже беспокоило.

Наверное, если покопаться, суть заключалась в том, что я сомневался в его высокой оценке этой писанины. Я сомневался, что она действительно настолько хороша и увлекательна, как утверждает Грегори. Сочинения и мне нравились, я к ним привязался, но исключительно по личным причинам, а вот оценка Грегори, на мой взгляд, была в лучшем случае завышенной и слишком оптимистичной, а в худшем – претенциозной, нелепой и попросту неверной.

Зелен виноград? Я бесился оттого, что Грегори находил литературные достоинства там, где я видел лишь безумие? Меня задевало, что он оказался лучшим “литературным критиком”, чем я? Полагаю, на все эти вопросы имелся простой ответ – да. Отчасти можно было утешаться мыслью, что я находился внутри происходящего, а человеку со стороны намного проще оценить сочинения, но я почему-то не утешался. Я бесился. Но это вовсе не означало, что я желал книге провала. Нет, не желал. Я хотел, чтобы она получилась. Я хотел, чтобы Грегори оказался прав, даже если сам сомневался в его правоте.

Мне было не с кем поделиться своими сомнениями – не с Грегори же или Линсейдом, и не с Алисией. У нас с ней все складывалось замечательно. Алисия по-прежнему отказывалась признать, что у нас роман или что-то типа того, но ее ночные визиты стали чаще, и в те дни она почти не сердилась на меня. Мы продолжали усердствовать по части вербального секса, в котором я все больше играл роль умалишенного, сдвинувшегося на похабщине. Было ли в этом что-то нездоровое? Несомненно, однако что я мог поделать? Сказать Алисии: “Прости, дорогая, но я предпочитаю нормальный, здоровый, традиционный секс”? Может, мне и удалось бы выдержать ее ярость, но ее нормальные, здоровые и традиционные запросы я бы точно не выдержал.

Лишь однажды Алисия по-настоящему меня испугала. Дело было поздним вечером. Я искал в библиотеке, что бы почитать. К тому времени я практически вычерпал все ресурсы из собрания Рут Харрис, поэтому требовалось время, чтобы найти непрочитанную книгу. В итоге я остановился на биографии генерала Гордона[58]. Возвращаясь в хижину, я не увидел в окне света, и это показалось мне странным, поскольку я твердо помнил, что оставил лампу включенной. Но затем я увидел распахнутую дверь, которую совершенно точно закрывал. Очевидно, кто-то вошел в хижину и выключил свет. Естественно, я спросил себя – зачем и находятся ли эти люди по-прежнему там, в кромешной темноте. Что-то подсказывало мне, что так оно и есть. Я остановился у открытой двери и прислушался.

Внутри кто-то шевелился, матрас на диван-кровати скрипел в натужном, сексуальном ритме; и тут я услышал голос – хорошо знакомый голос, голос Алисии. Он произносил хорошо знакомые слова (во всяком случае, вариации хорошо знакомых слов), что я слышал от нее прежде: копрофемическая речь, непристойные слова, нецензурные выражения, вульгарное сексуальное стимулирование.

– Вот так, вот так, безумная ебучка, лижи мне лохматку, соси, щупай, кусай, засунь в нее свой язык, пальцы, руку засунь…

И так далее и в том же духе. И кого это, подумал я, она там стимулирует? Я мысленно пробежал список возможных действующих лиц: всех пациентов обоего пола. Кого из них она выбрала? А может, она не с одним, может, там три или четыре человека и все наслаждаются ее грязным лексиконом? Может, это Алисия – основной участник тех оргий, о которых говорил Чарльз Мэннинг?

Стоп, одну минуту. Так не годится. Это ведь у Алисии чересчур буйное воображение, а не у меня. Но в любом случае, с кем бы Алисия там ни упражнялась, она затащила их в мою кровать. Зачем она это сделала? Хотела нанести мне самое глубокое оскорбление, самую обидную пощечину или пошла на такой поступок, чтобы сильнее возбудиться?

Я пытался придумать, что сделать или сказать. Ничего рационального в голову не приходило. Я не вполне владел собой. На автопилоте, рассерженный, но уязвленный, испуганный, но отчаянный, я влетел в хижину и включил верхний свет, готовый увидеть в своей в постели омерзительную порнуху. И разочарованно остолбенел – нет, обрадованно остолбенел, ибо свет изгнал все непристойные образы, всех сексуальных демонов. Алисия лежала в моей постели совершенно одна и, похоже, совершенно голая, но полностью прикрытая простынями. Она мастурбировала, а ее непристойности были обращены в пустоту. Глаза Алисии, такие беззащитные без очков в роговой оправе, щурились от яркого света. Увидев меня, она удивилась, но не смутилась.

– Выключи свет. Иди сюда и отдрочи меня, безумец.

Я сделал, что мне велели.

Потом Алисия рассказала, что хотела сделать мне сюрприз, но, лежа голышом в моей постели, стала думать обо мне, представлять, что я с ней буду делать, и от всего этого жутко возбудилась. А как следствие – начала мастурбировать и говорить. Произнося все эти непристойности, она представляла меня сексуальным безумцем, оказавшимся с ней в одной постели. Я был польщен и решил ей поверить.

Но в следующей партии рукописей обнаружилась если не дословная запись, то довольно точный пересказ копрофемического монолога, с которым Алисия обращалась к пустому пространству. В первый момент я взбеленился. Кто-то явно подслушивал и украл слова Алисии. Я даже хотел устроить внеочередную встречу с пациентами и, подобно старомодному директору школы, заставить признаться, кто это сделал, и не выпускать никого из зала, пока негодяй не сознается. Но, подумав, оставил эту мысль. Я даже Алисии ничего не сказал. Было понятно, что автора я не найду и лишь выставлю себя на посмешище. Однако маленькую месть я все же устроил. Именно это сочинение я не переправил Грегори.

Во время очередной встречи с пациентами я поймал себя на том, что внимательно вглядываюсь в них, гадая, кто же мог записать слова Алисии, но то была старая неблагодарная игра, и вскоре я бросил это дело. Сборища наши стали теперь формальными, если не изжили себя вовсе, но я не собирался упразднять их. Без этих встреч мне бы совсем было нечего делать. Мы больше не обсуждали сочинения, а разглагольствовали на общие темы.

– А можно записывать свои сны? – как-то спросил Реймонд.

Я заверил его, что литература, основанная на снах, имеет богатую традицию, но тут же предупредил, что сны всегда значительно интереснее для того, кто их видит, чем для бедолаги, который вынужден читать их пересказ.