Год беспощадного солнца

– Завидуют? Ну, как вам сказать… – задумалась Потапова. – А что вы звoните? Чем могу?

– Мне нужны истории болезни всех усопших за последние три года. Буду брать ящиками.

Трубка замолчала. Потом удивленный голос Потаповой:

– Что-то не пойму вас, Дмитрий Евграфович.

– Истории с летальными исходами по клинике за три последних года, – медленно, как диктовку, повторил Мышкин.

– Вы в отпуске-то были? – неожиданно спросила Потапова.

– То есть?

– В отпуск уходили?

– Это я вас что-то не пойму. При чем тут мой отпуск, Вера Сергеевна?

– Были или нет? – упрямо допытывалась Потапова.

– Был, но при чем тут…

– Когда вернулись? – не отступала она.

– Уже не помню. С месяц, наверное. Да, месяц назад. Но при чем тут…

– Значит, вы ничего не знаете. Вообще-то, странно.

– Конечно, не знаю! Что я, по-вашему, должен знать?

– Всего лишь то, что ровно четырнадцать дней назад я передала в компьютерный центр последний документ нашего архива. Идите к Ладочникову. Он на месте – только что мне звонил. А у меня ничего нет. Даже завалящей справки. В связи с переходом на электронную форму хранения документов, наш отдел ликвидируется. Я уже полы вымыла и через три дня меня здесь не будет.

– И куда же вы?

– На повышение. В коммерцию, – холодно ответила Потапова.

– Вот как! – уважительно отозвался Мышкин. – Значит, вы у нас стали бизнес-вумен. Собственную фирму открыли?

– Незачем. Около моего дома уже есть нужная коммерческая фирма.

– И какая же?

– Мясной магазин.

– Лучше не придумать! – восхитился Мышкин. – Приобрели в собственность? Или акции?

– Я туда кассиром. Обещают на пять тысяч больше, чем здесь.

– Очень жаль! – искренне пожалел Мышкин. – Вот Эсмеральда, а тут еще вы… Лучшие люди уходят. Все равно: дай Бог вам удачи!

Он позвонил в компьютерный центр – прямо начальнику. Сергей Ладочников, начальник и одновременно сам себе подчиненный, не отвечал. Мышкин послушал гудки минут пять, плюнул и бросил трубку.

На двери компьютерного центра висели два объявления: «Надень бахилы! Здесь тебе не операционная!» и второе: «Осторожно: живой Ладочников. Стучать три раза, только без звука».

Машинально Мышкин глянул на свои кроссовки: оказывается, он так и ходил в демидовских бахилах.

Дмитрий Евграфович деликатно поскреб пальцами дверь, потом щелкнул по ней ногтем три раза. Выждав две минуты и представив себе, что бьет пенальти, Мышкин с размаху ударил ногой по филенке. С потолка сыпанула штукатурка. За дверью что-то лязгнуло, и она отворилась.

Ладочников сидел за компьютером. Он повернул голову на шум и поспешно выключил монитор.

– А! Димундий! – закричал Ладочников. И с неодобрением: – Мы знаем, что Македонский был герой, но зачем двери ломать?

Мышкин разглядывал его розовую, как у большинства рыжих, физиономию в крупных веснушках, наползающих чернильными кляксами одна на другую.

– Заперся? Не открываешь, парниша? Увлекся? Кино смотрел, конечно. Или я тебя просто разбудил?

– Это невозможно! – отпарировал Ладочников. – Я никогда не сплю. А кино вообще не смотрю. Все хорошее кино осталось в двадцатом веке.

– И что там такого хорошего?

– В тех фильмах герои не говорят: «Ты в порядке?»

– Не спишь, значит… Даже когда взламываешь сайт Сити-банка?

– Когда взламываю – тем более. Ты что же, пришел делать маленький рэкет? Вот вскрою форт Нокс[9], тогда и приходи, требуй свою долю.

– Не сомневайся, потребую! Вот счастье-то привалило!

– Еще не привалило, – рассмеялся Ладочников. – Только в следующий раз дверь открывай не ногой, а башкой. Иначе ничего не получишь.

– Обещаю, – заверил Мышкин. – Головой.

– Посмотрим… Так зачем мешаешь моей компьютерной мысли? Надо что?

– Понимаешь, Серж, я был в отпуске, а тут мне Потапова говорит, что весь архив клиники у тебя.

– Нет, – возразил Ладочников.

– Не понял! – удивился Ладочников. – Что же Потапова? Она меня именно к тебе прислала. Говорит: «Все у нашего любимого Сереженьки. Весь архив. И для вас, Дмитрий Евграфович, он покажет его полностью, причем немедленно!»

– Это она так развлекается!

– Значит, архив у нее? Ну, стервоза… – угрожающе произнес Мышкин.

– У нее, в самом деле, ничего нет. Уже с месяц.

– А ты?

– А я просто отсканировал десятка два историй последних и отправил в Женеву. Там теперь весь архив.

– И оригиналы?

– И оригиналы давно там. С полгода. Все у них на сервере.

– Ничего не понимаю, – заявил Мышкин. – Как он туда попал? И зачем?

– Попал согласно приказу Барсука, то есть главврача Демидова. А точнее, по распоряжению совета директоров фонда. А зачем? Сам у него и спроси. Мне до этого дела нет.

Мышкин взял стул и сел около компьютера.

– Все-таки не понимаю, – признался он. – Ну, на другой носитель скопировать документы – понятно, так удобно. Но зачем выводить туда наш архив? Зачем им оригиналы?

Ладочников усмехнулся.

– Тебя не Дмитрием назвать следовало, а Кандидом[10]. Вот скажи мне: когда войско вступает в неприятельский город, что в первую очередь хватают победители?

– М-м-м… Млеко, яйки, шпек, руссише швайн, Сталин капут… Хенде хох.

– Ответ неверный! В первую очередь хватают не жратву, не оружие, не трофеи, не золотой запас, не женщин… Самая большая ценность – архивы. Именно архивы и вывозят оккупанты в первую очередь.

– Да уж! – не поверил Мышкин. – Какая великая ценность – был понос у пациента Иванова или нет? И потел ли перед смертью коматозник Петров?

– Не в поносе дело, конечно. А в общей тенденции. В принципе! Когда в девяносто первом победили демокрады и либерасты, то на Запад, в первую очередь, к янкесам, немедленно ушли колоссальные секретные архивы КПСС, Верховного Совета СССР, Совмина и даже Госплана. И личный архив Сталина янки украли. Точнее, ельциноиды им так отдали, за бутылку водки.

– И что же теперь? – растерялся Мышкин.

– А ничего. Набраться терпения и ждать Реконкисты[11]. Может, тогда вернем хоть что-нибудь.

Мышкин вздохнул:

– Я не могу столько ждать, – возразил Мышкин. – Мне некогда. Да и проблема попроще. Надо посмотреть кое-какие истории болезни. За три года. Открой базу. Можешь?

– Не могу, – развел руками Ладочников. – Не имею доступа.

– Что значит – не имею? У меня приказ Демидова поднять архивы. Я готовлю для него материал. И для фонда, кстати. Барсук лично должен тебе приказать? В письменном виде?

– Он не может мне приказать, – ответил Ладочников. – У него тоже нет доступа.

– Как так – у начальника конторы нет доступа к архивам его же конторы! Никогда не поверю.

– Кого волнуют твои сомнения, Дима? – усмехнулся Ладочников. – Кому интересно, во что ты веришь или не веришь?

Мышкин покачал головой.

– Ну и дела, – произнес он. – Что мне теперь делать? У кого доступ? У Пушкина?

– В фонде. Только тебе его все равно никто не даст. Можешь не сомневаться. Уже были прецеденты. Я лично проверял.

Мышкин вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. Он достал пачку сигарет.

– Здесь не курят, – предупредил Ладочников.

– Даже для меня не сделаешь исключения?

Улыбнувшись, Ладочников, кивнул:

– Для тебя сделаю.

Погасив окурок в банке из-под пива, Мышкин сказал:

– Идиотская ситуация.

– Не без того, – согласился Ладочников.

– И что же мне теперь делать, Серж? То, что приказ главврача – плевать… Но мне и для себя надо. Мне еще важнее, чем главному. Нет вариантов?

– Почему же… Есть. Порядок теперь такой: Барсук пишет бумагу, отправляет в Женеву – и не «мылом»[12], а обычной почтой. Там бумажку маринуют пару месяцев, а потом вежливо отказывают. Или невежливо. Я плохо объяснил? Вопросы?

– Сережа, неужели не можешь? – в отчаянии воскликнул Мышкин. – Во что угодно поверю, но только не в это!

Ладочников сразу не ответил, и Мышкин понял, что тот клюнул. Теперь надо подтягивать удочку – сильно, но осторожно.

– Понимаешь, – вкрадчиво продолжил он. – Теперь, после того, что ты сказал, у меня появилась масса дополнительных причин залезть в этот чертов архив. Зачем они его закрыли? Что-то там такое, что нельзя всем показывать. Так? А почему нельзя? Какие у нас могут быть тайны в морге? Нет тайн, а они засекретили. Значит, я просто обязан посмотреть. И отметь себе: я не журналист и не следователь прокуратуры. Научный интерес – самый бескорыстный в мире интерес.

Ладочников встал и подошел к двери. Запер на сейфовый замок, провернув ключ четыре раза, еще и цепочку набросил. Включил компьютер, открыл какой-то файл, запустил медиа-плеер. Из колонок полились низкочастотные вибрирующие звуки.

– Зачем это? – удивился Мышкин. – Даже башка загудела.

– Защита, Дима. От прослушек защита.

Мышкин рассмеялся:

– В шпионов играешь?

– Уже наигрался, – спокойно ответил Ладочников. – Это они играют. И думают, что я ничего не вижу. Здесь, у меня, как минимум, три клопа. Минимум! И две веб-камеры скрытого наблюдения. Цифровые: можно писать полгода без перерыва.

– Если бы я тебя не знал, то сказал бы, что ты параноик! – заявил Мышкин. – Хочешь сказать, слухачам интересно, какое кино ты смотришь в рабочее время? Или каких баб сюда водишь?

– В тотальном контроле, Дима, важен сам принцип – ничего не оставлять без внимания. Тогда, действительно, ничего не упустишь. Даже в сортирах нашей клиники есть прослушки и веб-камеры. В женском тоже. Представлешь? Записывают, как наши бабы трусы снимают.

Мышкин понял, что шанс у него в руках.

– Вот ты кто на самом деле! Все раскопал! Тебя не проведешь, – радостно воскликнул он. – Профессор! Академик! И не говори теперь, что ничего нельзя для меня сделать.

Ладочников прищурил свои зеленоватые, как у рыжего кота, глаза.

– Вообще-то можно. Только ты должен тоже подключиться. Разделить со мной ответственность. Стать немножко хакером.

– Я готов! – радостно воскликнул Мышкин.

Но Ладочников его тут же остудил.

– Дело это уголовно наказуемое, доктор. Могут даже посадить – это в лучшем случае. В худшем – искалечить до инвалидности. Найти компьютер, с которого хакер выходит в сеть, сейчас проще пареной репы. На дне морском сыщут.

– Тебя же они не поймали! – грубо польстил Дмитрий Евграфович.

– Ну, меня-то… – усмехнулся Ладочников. – Долго бежать придется, чтоб меня догнать.

Он вытащил из кармана пачку «Мальборо».

– Будешь?

– Так ведь здесь не курят! – удивленно напомнил Дмитрий Евграфович.

– Разве это курево? – отмахнулся Ладочников. – Фальшивые. Как все наши достижения. Все решили, что при демократии будем курить настоящие американские сигареты и пить настоящее немецкое пиво. А получили фальшивые сигареты, пиво, выборы, фальшивые свободы… Одно только в нашей России настоящее.

– Что же?

– Ворье! – плюнул в корзину для бумаг Ладочников. – На сто процентов настоящее. А как иначе, если все ворье начинается с Кремля.

– Это мы все знаем.

– А толку?

Мышкин пропустил вопрос мимо ушей.

– Выручай, старичок. С меня причитается.

– Что будет?

– Бутылка «хеннеси».

– «Хеннеси», говоришь… Что ж, есть над чем подумать.

Ладочников докурил, тоже раздавил сигарету в пивной банке, встал и с удовольствием потянулся.

– Помнишь, как сказал великий пролетарский писатель Максим Горький: «Человек оттого и растет, что тянется ввысь»?

– Не помню, – признался Мышкин.

– Позор. Ладно, на первый раз прощаю… Только имей в виду, господин хакер, вся ответственность на тебе. Не струсишь?

– Даже не знаю, что означает это слово! – с торжественным презрением ответил Мышкин.

– Тут главное не в том, чтобы полицаев не бояться. А в том, чтобы все сделать точно и без ошибок. Немножко придется повозиться. Машина есть?

– Волга. Пробег – четыреста тысяч километров. Без капиталки.

– Я про компьютер. Дома?

– Дома есть.

– Объем RAM?[13] Винчестер?

– Пятьсот двенадцать мегабайт, сто гигов.

Ладочников поморщился.

– Керосинка, конечно, но сойдет. В сеть выходишь через телефон?

– Кабель. Скорость десять мегабит в секунду.

– Очень хорошо, что кабель… Значит так: вечером получишь «мыло». На сегодня все.

Мышкин выбрался из тесного кресла.

– Спасибо, дорогой друг, товарищ и брат! От всей души.

– От души мне ничего не надо! – отрезал Ладочников. – Беги в лабаз за бутылкой.

Вечером, действительно, пришла почта – два сжатых файла и письмо.

«Прежде чем приступить к работе, – писал Ладочников, – уничтожь это письмо, как прочтешь. Да с гарантией, чтоб и следа не осталось. В нашем деле главное – не оставить никаких следов после незаконного посещения сайта в отсутствие его хозяина. Для этого установишь программу анонимного серфинга. Она будет менять твой сетевой адрес каждые пять минут. Сейчас ты заходишь на сайт жертвы из Германии. А через пять минут уже из Таиланда. Можно менять через минуту. Но не стоит. Уже на первой смене след обрывается. Второй архив – собственно программа взлома. Работает подбором разных вариантов букв и цифр и выдает логин жертвы, пароль и дополнительные коды, если надо.

Когда сходишь на сайт к клиенту, все снятые данные запиши на отдельный носитель и полностью отформатируй винчестер. Придется тебе систему переустанавливать, все настраивать, но зато гарантия. Цена этой гарантии – твоя свобода. И моя тоже. Жду бутылку!» Подписи не было.

Компьютер Мышкина работал всю ночь с субботы на воскресенье и утром выдал логин и пароль. С сердечным трепетом Мышкин зашел на сервер Европейского антиракового фонда, заполнил форму запроса и тут же получил ответ: «Acces impossible. Wrong login or password»[14].

Битых два часа он пытался снова и снова вставлять буквы и цифры. В конце концов сервер прервал связь. В довершение обе программы Ладочникова исчезли с винчестера.

– Сергей Васильевич, – позвонил он утром Ладочникову. – Не получается. Выручай.

– А что он тебе пишет?

– Кто? – не понял Мышкин. – Златкис?

– Да уж, конечно, он! Сундук твой что пишет? Керосинка твоя!

– Пишет: «Доступ запрещен, неправильные лог и пас».

– И это все?

– Не все. Твои программы исчезли. Как корова языком слизала. Только что были и вот – нет. Устанавливать заново?

– Боюсь, Дима, что ничего уже не надо, – замогильным голосом сказал Ладочников. – Нельзя тебе заниматься этим делом.

– Вчера ты говорил по-другому, – обиделся Мышкин.

– Вчера я думал, что ты точный и дисциплинированный человек.

– Разве я мог перемениться за ночь?

– Ха! Человек может перемениться за секунду! – заявил Ладочников. – Сейчас он нормален. А через секунду – убийца, насильник или член партии «Единая Россия». Нельзя с тобой дела иметь.

– Да можешь ты объяснить в конце концов! – разозлился Мышкин.

– Я тебе что говорил? Что было в инструкции, которую ты якобы выполнил?

– Все сделал, как сказано.

– Ты не убрал следы! – отчеканил Ладочников. – На твое счастье я поместил в своих прогах по маленькому троянчику[15]. Программу на самоуничтожение, если следы твоего путешествия останутся на винчестере.

– Ах ты, холера! – воскликнул Мышкин. – Точно! Забыл! Не сердись, старик. Не повторится.

– Мне-то что? Твоя шея. На нее веревку надевать будут… Вот что: там, у клиента твоего, за прошедшие сутки произошли крайне неприятные изменения.

– Серьезные? – упавшим голосом переспросил Мышкин.

– Очень. Они, видно, взяли наконец на работу хорошего компьютерщика.

– И тебе тут же сообщили? Отчитались… – попробовал сострить Мышкин.

– И так вижу. Теперь нужен дополнительный пароль. И не простой.

– Что я должен делать?

– Ничего ты не сделаешь. И даже не знаю, получится ли у меня.

– Так сложно?

– Сложно. Надо вводить голосовой пароль. Сервер различает определенные голоса. Тут не подберешь. Тысячу лет будешь подбирать и ничего не выйдет. Потому что нет на свете двух людей с одинаковыми голосами. Так же, как и с одинаковыми отпечатками пальцев. Нужен хотя бы образец. А где взять?

– Значит, конец? Все – по домам? – уныло спросил Мышкин.

– По домам, – подтвердил Ладочников. – Хотя…

– Что? Что? Есть шанс? – вскочил Дмитрий Евграфович.

– Я этого не сказал, – отрезал Ладочников. – Еще одна «хеннеси» будет?

– Да хоть две!

– А четыре? – насмешливо спросил Ладочников.

– Четыре? – задумался Мышкин.

– Ага! Не знаешь. И кто поверит, что тебе база данных нужна позарез, если коньяка жалко?

– Будет четыре! – твердо пообещал Дмитрий Евграфович.

– Не надо, – засмеялся Ладочников. – Проверка! Хватит двух. Как справлюсь, позвоню. Ко мне в конторе даже не подходи. Как понял?

– Есть не подходить, ваше благородие!

Ладочников молчал четыре дня. Позвонил на пятый – в два ночи.

– Зайди ко мне завтра. То есть уже сегодня в семь утра, до конференции.

Мышкин был у него без пяти семь.

– Кажется, имеем, – сообщил Ладочников, включая защиту от прослушек. – Завтра в пять вечера будь у метро «Чернышевская». К тебе подойдет красивая девушка, блондинка, звать Елена. Она тебя знает. Не вздумай флиртовать – это моя жена.

– Лучше сдохну! – заверил Мышкин.

– Ну, ежели так, то она даст тебе диск.

– А откуда она меня знает? – поинтересовался Мышкин. – Моя аспирантка? Врач?

– Фамилия Карташихин тебе известна?

– Иван Антонович?

– Он.

– Главный судмедэксперт города?

– Именно. Лена – дочка евонная…Не опаздывай, доктор.

– Постой, постой! – закричал Мышкин. – А коньяк? Две бутылки! Ей передать?

– Не надо, – сказал Ладочников. – Выпей сам – за мое здоровье и за успех нашего дела.

– Но как же… Ты говорил… условия… Да и не могу я на халяву. Быть неблагодарным, скажу тебе, – чувство отвратительное.

– Не переживай! – засмеялся Ладочников. – Я совсем не пью. И Ёлка моя тоже.

– Так какого же ты дьявола меня по магазинам гонял? – обиделся Дмитрий Евграфович.

– А такого, – отрезал Ладочников, – что такую работу бесплатно делать нельзя. У меня примета такая. Фортуна моя – девка капризная. Шуток не любит.

– Трудно мне тебя понять иногда, Серега, – признался Мышкин. – Зачем же отказываешься, если фортуна такая?

– Не тебе одному трудно, – успокоил Ладочников. – Хотя тут понимать нечего. Ты выпивку мне выставил?

– Выставил.

– Приходится честно признать, дорогую выпивку. Так вот: считай, что я коньяк у тебя принял, значит, работа оплачена. А теперь я тебе эти две бутылки дарю – по старой дружбе.

– У меня пока одна, – уточнил Мышкин.

– Обязательно купи вторую. Фортуна все видит.

– Не сомневайся! – пообещал Мышкин, повеселев. – Сегодня же.

– Верю. Кстати, посмотри диск очень внимательно. Там есть пара бонусов для тебя лично.

– Спасибо, век не забуду! – растроганно сказал Мышкин.

– А теперь дай, друг, на счастье лапу мне. Такую лапу не видал я сроду. Давай повоем вместе при луне на тихую и ясную погоду![16]

– Повоем, Сережа, я – с удовольствием.

– Еще раз призываю: ни на шаг от инструкции. Иначе плохо будет. Мне тоже лет пяток могут дать. И не только за соучастие. А для удовольствия. Там, за бугром, русских хакеров ненавидят чуть меньше, чем белорусского батьку Лукашенко.

– Тогда… – несмело начал Мышкин, – Если все настолько серьезно, то какой тебе смысл мне помогать?

– Какой смысл, говоришь? – задумчиво повторил Ладочников.

– Конечно! Тут коньяка мало. Но консультацию квалифицированного специалиста, твою консультацию, я оплачу. Только не в один прием, – спохватился он. – Частями.

Ладочников посмотрел на него с сожалением.

– Дурак ты, Дима, дурак, хоть и без пяти минут доктор наук. Это у вас там в академии учат теперь, что всё на бабки надо сводить? Обижаешь, гражданин начальник… А если бы я к тебе с такой вот просьбой пришел? Ты отказал бы? Или стал намекать на бабки?

– Ну… на «хеннеси» я точно намекнул бы, – честно сказал Мышкин.

– Другое дело! Значит, зачем я влез в твое дело? Тут немного сложнее все… Скажу так, чтоб ты сразу понял. Я уже сейчас знаю, на что ты натолкнешься в базе данных фонда. И даже знаю, как отреагируешь. И скажу тебе честно, старая перечница: мне очень хочется, чтобы ты нарыл на огороде у Златкиса все, что можно. И даже больше, чем все. А главное, пристроил к делу. Чтоб труд мой не пропал. И твой.

Что-то защемило у Мышкина за грудиной, и так печально защемило, что он не нашелся, как и что ответить Ладочникову. Хоть он и освоил кое-как роль холодного циника, но сегодня не получилось. Защемило и в носу. Мышкин взял салфетку, которой Ладочников только что протирал монитор, высморкался в нее и швырнул в корзину.

– Спасибо тебе, старина, – с чувством сказал он.

– Благодарить будешь, когда получишь результат.

Тут Сергей Ладочников неожиданно помрачнел и затих, и вид у него был такой, словно он что-то взвешивал на невидимых весах в своей голове, но при этом знал, что весы врут, а других весов у него нет.

Дмитрий Евграфович ждал – внимательно и почтительно. Он думал, что Ладочников, конечно, скрытый психастеник, как большинство людей, занимающихся делом неясным, но требующим большого душевного напряжения. Понятно, Ладочников человек творческий, следовательно, плохо управляемый. Судьба таких людей – постоянно пребывать в зоне повышенной опасности, о чем они, как правило, не задумываются, потому что для них опасность – естественное состояние.

– Скажи мне, друг Дима, – заговорил Ладочников. – Какая категория социальных отношений, как принцип всей жизни, стала определяющей для нашего счастливого времени? Даю пять секунд на размышление.

– Не надо, – ответил Мышкин. – Я тоже думал над тем же. И вычленил две категории.

– Ну и?

– Предательство и безграничная жестокость к ближнему. И дальнему тоже. Вот две.

– Неточный ответ. Поправляю: не простое предательство, а тотальное. Предательство как условие существования общества и функционирования государства. Оно везде – в политике, в бизнесе, в дружеских и в семейных отношениях. Но самое отвратительное не это.

– Что может быть более отвратительным? – усомнился Мышкин.

– Сошлюсь на себя. Самое отвратительное в том, что состояние тотального предательства стало для нас привычным. Как и двадцатилетний непрерывный антисоветский и антисталинский вой демокрадов, либерастов и едросов. Оно не удивляет. Я уже не боюсь предательства отовсюду и от всех. Страх прошел, появилась привычка. И я привычно жду сволочизма каждый день со всех сторон. Но еще гнуснее то, что я чувствую себя тоже вполне готовым на предательство. И боюсь, что скоро совершенно перестану бояться предать кого-нибудь. И только когда думаю, что придется за все ответить на том свете, каким-то чудом еще удерживаюсь.

– На каком – на том? – Мышкин вспомнил разговор с Волкодавским.

Но Ладочников отмахнулся.

– Он у каждого свой, – ответил он и включил компьютер.

На мониторе появились две красотки – одна в черном, другая в белом. Прозвучали первые симфонические аккорды «Гренады» – великолепного шлягера Агустина Лары, мексиканца, сочинившего лучшую испанскую песню на все времена. Дмитрий Евграфович загорелся. даже стал подпевать:

Granada, tierra ensangrentada en tardes de toros;

Mujier que conserva el embrujo de los ojos moros,

De sueno rebelde y gitana, cubierta de flores

Y beso tu boca de grana jugosa manzana

Que me habla de amores…[17]

Ладочников кисло поморщился: у Мышкина совершенно не было слуха. Но он страстно любил музыку – такое нередко случается с «глухарями».

– Бог ты мой! – грустно восхитился он, когда песня затихла. – Как они танцуют! Сколько радости, сколько жизни, какая красота!

– Испанки! Они уже в утробе матери разучивают фламенко. И потом танцуют, как чертовки.

– Только не эти, – возразил Мышкин. – Тут не дешевка, не сельская самодеятельность типа Орбакайте или Аллегровой. Профессионалки явные.

– Точно! – подтвердил Ладочников. – Обе из балета Клода Пурселя. Почему ты так решил?

– Да потому, что я не вижу танца. Я его только чувствую – и все.

Он был совершенно прав: это тот уровень искусства, когда не видны ни автор, ни материал, ни исполнитель. Такая легкость дается каторжным трудом, плата за нее – растянутые и разорванные сухожилия и мышцы, раздавленные коленные мениски, но самое мучительное – страдания от постоянного голода и днем, и ночью. Лишние сто граммов веса могут уничтожить плоды многомесячных тяжких трудов.

– Кто сейчас для тебя спел, знаешь?

– В первый раз вижу. Правда, голосами немного напоминают певичек из дуэта «Баккара» – помнишь такой? Лет двадцать назад появились – две ослепительные звезды! Но как-то быстро исчезли. Правда, успели выпустить за три года шестнадцать миллионов пластинок.

– Это они и есть.

– Да ну? – изумился Мышкин. – Неужели? Ну-ка, еще раз.

– У меня еще четыре клипа есть.

– Крути!

И опять Дмитрий Евграфович взялся подпевать и даже подтанцовывать, щелкая пальцами, как кастаньетами.

– Не украшай! – поморщился Ладочников. – Пусть поют, как могут.

– Спасибо, друг! – наконец с чувством сказал Мышкин. – Будто в отпуске побывал! Или, еще лучше: словно мне машину бесплатно отремонтировали!

– Так нравятся?

– Неужели непонятно? – удивился Дмитрий Евграфович. – Нота бене, Серега: во всем их репертуаре только одна минорная песня. Только одна! Все остальное – мажор, богатейший шлейф положительных эмоций. Так бы и приволокнулся за одной… потом за другой… потом снова за первой.

– Скромности у тебя на десятерых.

– Верно подмечено! – подтвердил Мышкин. – Я себя частенько недооцениваю. Жаль, так и не удалось вживую увидеть этих… как ты их назвал? Испанских чертовок.

– Хочешь увидеть?

– Спрашиваешь!..

– Послезавтра они выступают в «Октябрьском», – буднично сообщил Ладочников.

Дмитрий Евграфович сначала онемел.

– Шутишь! – воскликнул он. – Или врешь!

– Не сейчас. Только почему-то с ними будет Лев Лещенко.

– Зачем им Лещенко? – удивился Мышкин. – Зачем им кузнец?

– Вот и узнай, – предложил Ладочников.

Он открыл свой бумажник и достал из него два билета.

– Вот. Дарю!

Дмитрий Евграфович опять сразу ничего не понял. До него дошло лишь тогда, когда Ладочников сунул билеты ему в карман халата.

– Постой, постой! – забормотал Мышкин. – А ты?

– Увы, не получается, – развел руками Ладочников. – Срочно ухожу в отпуск. Послезавтра буду очень далеко отсюда.

– Старик!.. – растроганно произнес Дмитрий Евграфович. – По гроб не забуду! Сколько я тебе должен?

– Нисколько. Мне тоже подарили.

– Ты даже не представляешь… – начал Мышкин.

– Представляю! – оборвал его Ладочников. – Извини, но я еще раз хочу возвратиться к нашим кошерным баранам из Женевы. Ты, действительно, осознал всю преступность наших с тобой намерений?

– Осознал, Сережа, осознал.

– Не сдашь меня?

– Как ты можешь… – обиделся Мышкин.

– А за миллион евро? Это не теоретический вопрос. Евро вполне реальные. Получить можно будет без труда.

– Разве я тебе дал повод так думать обо мне? – тихо спросил Дмитрий Евграфович.

– Пока нет.

– Как мне доказать, что…

– Никак! – отрезал Ладочников. – Уже не надо. Мне достаточно.

– Ты, наверное, что-то знаешь еще… что-то особенное, – неуверенно предположил Мышкин.

– Даже больше, чем нужно, – усмехнулся Ладочников. – Повнимательнее прочти все, что даст тебе моя Ёлка. И ни в коем случае не носи диск с собой. Лучше закопай где-нибудь в огороде, а все, что надо, держи в голове. Обрати внимание на «индекс-м».

– Какой индекс? Что за индекс?

– Сам догадаешься. Иди, у меня, в самом деле, совсем нет времени. Надо еще поработать – на тебя, между прочим. Мы, наверное, не скоро увидимся.

– Ты можешь дать запись твоей глушилки? – спросил Мышкин.

Ладочников, похоже, был готов к его просьбе, потому что немедленно извлек из кармана своего не очень белого халата мини-компакт.

– Пользуйся на здоровье. Да почаще! И пожелай мне счастливого возвращения.

– До скорой встречи.

Они, действительно, скоро встретились – живой с мертвым.

8. Питон и лиловый негр

Пройти от Ладочникова к патологоанатомическому отделению можно было только через вестибюль клиники. И Мышкин всегда старался проскочить его рысцой.

Здесь каждый день уже с семи утра, за два часа до открытия справочной, десятка полтора человек в страхе ждали результаты анализов. Беспощадный диагноз подтверждался не у всех, но с каждым месяцем несчастных становилось все больше. При плохой советской жизни, до победы демократии и частной собственности, на сотню всех заболевших приходился только один раковый больной. При нынешней жизни счастливой заболеваемость раком выросла в 12 раз. И каждый год, начиная с 1996-го, растет на 10–12 процентов. Рост – в геометрической прогрессии.

Конечно, цифры этого роста неверные. Больных на самом деле гораздо больше – в десятки раз. Огромное число заболевших просто не выявляется и не учитывается: советская система профилактики и раннего обнаружения опухолей уничтожена. Онкологическая помощь стала недоступной для восьмидесяти процентов населения. Весь медицинский потенциал сконцентрирован в нескольких крупных городах, куда невозможно добраться тем, кто живет в провинции, на селе и просто в глуши, где ни дорог, ни телефонов, ни школ, ни больниц. Их около 120 миллионов человек. Собственно, они и есть Россия.