Год беспощадного солнца

Так бы и сошло, но кое-кто из врачей понял, что Мышкин не просто так вбросил шутку, хоть и неумную. Значит, что-то его толкнуло. Пытались интересоваться. В ПАО все молчали, а Литвак на радостях, что его не выдали, в тот же день превысил норму уже на двести граммов. Наутро его разбудила в морге тогда еще младший прозектор Клементьева. На полу рядом с Литваком лежал труп женщины лет пятидесяти.

– Эта помоложе, – уважительно отметила Клементьева. – Везет же вам!

А Мышкин рассвирепел:

– В первый раз в жизни вижу еврея, который не только спирт ведрами жрет, но и все мозги пропил!

Литвак пыхтел, из-за его всклокоченной, черной, как сапог, бороды не было видно лица, только глаза дико выкатывались.

– Сейчас вывалятся шары твои – ищи их потом по всем углам! – с отвращением сказал Мышкин. – Контролируй харизму, Мозес!

И на следующей конференции, зачитав эпикриз очередной покойницы, Мышкин снова ни с того, ни с сего бухнул:

– Экспертиза на некрофилическое изнасилование не проводилась.

«Что за черт? – изумленно спросил он у себя самого. – Кто меня за язык потянул?»

– А? Что? – встрепенулся главврач: он беседовал со своим заместителем профессором Крачковым и потому слушал Мышкина вполуха. – Почему не проводилась? – строго спросил он. – Кто прошляпил?

– Так ведь никто не заказывал, – сообщил заведующий ПАО Мышкин.

– Не заказывал, – в раздумье повторил Демидов. – А должен был заказать?

Мышкин пожал плечами. Конференция закончилась в легком недоумении.

Вот когда слухи завертелись! Однако чем больше в ПАО отнекивались, тем горячее становились проклятые слухи. И они выросли дополнительным препятствием для реставрации Литвака.

Мышкин спустился в прозекторскую. Там были Литвак и Клементьева.

– Четырнадцать, – пересчитал Литвак скрепки.

– Двенадцать, – хмуро поправил Мышкин. – Уже с утра даже посчитать правильно не можешь.

– Так что там у тебя?

– Ты уже спрашивал! – огрызнулся Мышкин. – Фурункул.

– Затылочной доли мозга?

– Той самой доли, которой у тебя давно нет! – отрезал Мышкин и подошел к секционному столу.

На нержавеющей синеватой стали лежал пожилой грузный азиат.

– Наш? – спросил Мышкин.

– Из четвертого отделения, – ответила Клементьева.

Мышкин пролистал эпикриз. Опухоль желудочков головного мозга. «Почему не оперировали? Ага, неоперабелен. Вливали бывший югославский, а теперь швейцарский цитоплазмид. Двадцать четыре капельницы. Почему не помогло? Поздно проснулся. Тогда зачем капать? Глупый вопрос: теперь такое лечение называется у них «терапия отчаяния». Оперировать поздно, а изображать лечение надо, потому что заплачено и клиент богатенький, можно до смерти обдирать…»

Он бросил взгляд на лицо мертвеца. Широкая, не успевшая осунуться морда. Типичный бай. Березовский из Киргизии. Или Абрамович из Казахстана. «Что ж ты так поздно спохватился, Абрамович косоглазый? Решил, если денег мешок, то и болезнь подкупить можно, как следователя прокуратуры? Что для тебя одна капельница цитоплазмида – восемь тысяч долларов. Залился бы. На весь курс всего-то сорок капельниц. Копейки».

На шее у яремной вены у бая едва видна черная точка: след шприца. Похоже, в реанимационной вливали, пытались вытащить с того света, но без толку. И не помогли большие деньги косоглазому Абрамовичу: оказывается, смерть взяток не берет.

Он вспомнил, как на предпоследней конференции главврач Демидов огласил свежую статистику по онкологии. Выходило, что в России свирепствует самая настоящая эпидемия. Со всеми формальными признаками. Особенно страшно, что рак добрался до массы детей. Главврач утверждал, что основная причина широкого и необычайно быстрого распространения опухолевых заболеваний – системное ослабление иммунитета большей части населения России.

– Обратите внимание, коллеги, – сказал он на конференции. – Мне самому не нравится то, что я хочу вам сообщить, но вынужден. Эпидемия имеет место, и индуцирована она, прежде всего, факторами социальными. Богатые болеют меньше. По моим данным, которые, конечно, надо еще проверять и уточнять, сегодня основной причиной эпидемического распространения онкологических заболеваний по-прежнему остается то перманентное стрессовое состояние, в котором уже второе десятилетие пребывает большинство населения России. Но не менее важен и второй фактор – качество питания. Человек состоятельный не ест сосисок за двести рублей из генно-модернизированной сои, не ест генно-модернизированную картошку или помидоры, фаршированные генными вирусами. Он не пьет молоко из генно-модернизированного крахмала. Вся эта смертельно опасная и фантастически дешевая дрянь предназначена для бедных, которых у нас, даже по официальной статистике, не меньше семидесяти процентов от численности всего населения. Эти семьдесят процентов приговорены, безо всякой вины, к смертной казни, причем в самой мучительной ее форме. Эти люди никогда не смогут платить за цитоплазмид. Но, конечно, на самом деле приговоренных больше семидесяти процентов. Нозологический профиль различных новообразований становится все разнообразнее и, что характерно, все больше фиксируется у сельских жителей…

– У остатка сельских жителей, – буркнул Мышкин себе под нос, но его услышали все.

– Можно и так, – согласился главврач. – В любом случае, из абсолютно медицинских категорий вытекает вывод парамедицинский… Государство не имеет права равнодушно смотреть на эту ситуацию хотя бы потому, что если исчезнут эти бедные, то некому будет работать на богатых.

Он иногда позволял себе фрондерские выходки, но они всегда воспринимались в клинике как профессорское кокетничанье. Но в этот раз на Демидова кто-то донес, и его вызвали в горздрав.

Что там было, Демидов не сказал никому. А Мышкин поинтересовался.

– Я предложил задуматься о тех самых… о бедных, – хмуро проговорил Демидов. – Иначе государство останется вообще без подданных, а богачи без обслуги.

– Догадываюсь, что вам ответили, – кивнул Мышкин.

– Не догадываетесь. Что, по-вашему?

– Дескать, нет свободных денег, потому что экономический кризис у нас на дворе, и поэтому надо помогать в первую очередь банкирам.

– Ошибаетесь, любезнейший мой доктор![3] Мне сказали другое: «Откуда ты взял столько бедных?» Предложили посмотреть в окно: вон сколько на улице автомобилей. Откуда бедным взяться, в самом деле, при таком количестве фордов и тойот?

– Су-ки, – медленно произнес Мышкин. – Это их главный аргумент. И ведь на кого-то действует: автомобиль ведь большой, у нас во дворе их полтора десятка, а кажется, что весь Питер загроможден. Пусть бы в Кострому съездили…

Главврач достал из бокового кармана алюминиевую тубу из-под кубинской сигары «белинда», вытряс оттуда на стол черный, еще жирный окурок («Бразильская! – определил Мышкин) и закурил. Сделав две затяжки, поплевал на окурок и снова сунул в тубу.

– Хоть бы сдохнуть поскорей, – прикрыв глаза, произнес Демидов. – Мне. Надоело все.

– Ни в коем случае! – возразил Мышкин. – Нам с вами, Сергей Сергеевич, надо досмотреть это кино до конца.

– Какой смысл?

– Большой! – убежденно ответил Дмитрий Евграфович. – Все удовольствие от любого боевика – в конце. Когда хорошие парни побеждают, смеются, пьют виски и хвалят билль о правах вместе со второй поправкой к конституции США. А плохие с пулями в головах плачут, играют на балалайках, пьют кружками водку и танцуют с медведями.

– Ворье пришло в Кремль надолго. Оттуда их никакими демократическими выборами не вышибить. Разве что танковыми пушками. Танк – да, он для них знакомый аргумент… Нет, не дождемся.

– Дождемся. На гнилом фундаменте ничего долго не устоит, – заявил Мышкин. – А в основании нашего химерического государства – фундамент хуже не придумаешь: несправедливость, алчность и ненависть к собственному народу.

– Нет, – покачал головой Демидов. – Эти, повторяю, надолго. Власть у них можно вырвать только вместе с руками…

Он снова вытащил окурок, сделал пару затяжек и стряхнул белый пепел в пепельницу из настоящего человеческого черепа, инкрустированного бронзой.

Пепельницу из настоящего человеческого черепа подарил главврачу Литвак, когда еще был заведующим. Дело случилось на всеобщем сборище в конференц-зале по случаю дня рождения главврача.

Голову для пепельницы он взял от невостребованного трупа какого-то бомжа. Литвак дело никому не доверил и два дня собственноручно вываривал голову и тщательно выскабливал. Вонь стояла по всей клинике и выходила на улицу, но обошлось.

На день рождения Литвак явился с черепом подмышкой, вручил его юбиляру и, не дожидаясь команды, сел за стол и набросился на выпивку.

Стол, накрытый в конференц-зале, был обычным – бутерброды с докторской колбасой, с ветчиной нескольких сортов, но с одинаковым вкусом хозяйственного мыла, и с балтийской килькой, выложенной на хлеб без сливочного масла. Был май, раньше женщины мариновали специально ко дню рождения Демидова знаменитую питерскую корюшку, но правящее ворье города засыпало часть Финского залива под бизнес-застройку и корюшка пропала. Теперь ее подают только в ресторанах по цене норвежской семги.

Выпивка была тоже традиционная: разбавленный водой из крана и охлажденный спирт, разлитый по химическим ретортам и по банкам для хранения человеческих органов. В спирте плавали лимонные корки.

Торжественная часть еще шла, но Литвак сумел опустошить две реторты подряд. Больше ему не дали: Демидов запретил.

Тогда сильно Литвак огорчился. Грустно посидел минут пять и спустился в патанатомическое отделение.

Большая молочная фляга на сорок литров была, как всегда, заперта на цепь и обычный амбарный замок. Литвак пошарил по карманам – ключа не оказалось.

– Странно, странно… – пробормотал он. – Кто-то меня обокрал. Мышкин – кто еще… Давно, гад, под меня копает.

Ключ от фляги со спиртом в ПАО – это скипетр и держава одновременно, символ реальной власти, терять его – плохая примета. Литвак сначала внимательно осмотрел свой стол, пошарил в бумагах, одновременно сбросив на пол тот самый ключ, который лежал на виду, рядом с настольной лампой. Обыскал ящики и тяжело задумался. Потом полез в стол к Мышкину.

Он хорошо знал, что в нижнем ящике Мышкин прячет самые любимые свои инструменты – хирургический молоток и долото фирмы «Becker-Solingen». Даже прикасаться к ним он никому не давал. Ага, вот он, Золинген.

На третьем ударе по замку долото выскользнуло у Литвака из рук и улетело куда-то в темный угол, звякнув на кафельном полу. Тогда он ударил по замку молотком. Замок остался на месте. Молоток отломился, упал на пол, в руках Литвака осталась только хромированная ручка.

– Немецкое качество! – возмутился Евгений Моисеевич. – Дерьмо, а не Золинген. Надули тебя, Дима, с твоим Золингеном.

«Что же теперь? – задумался он. – Не в ларек же за водкой бежать».

Он огляделся и остановил взгляд на стеллаже, уставленном банками со спиртом, в котором плавали препарированные человеческие органы. Тут Литвак хлопнул себя по лбу:

– Ну, конечно! А я что ищу?

Он решительно снял крышку с ближайшей банки, в которой плавали чьи-то мозги, посеревшие от времени. И с удовольствием отпил спирта сразу граммов двести.

Выкурив две сигареты подряд, Литвак с полчаса сидел, как каменный, подперев кулаком подбородок и глядя на свое отражение в стеклянном шкафу. Он подумал, что именно так и должен выглядеть настоящий мудрец, в отличие от каменного Поля Дирака, ученого, чей скульптурный портрет, высеченный знаменитым французским скульптором Огюстом Роденом, больше известен под названием «Мыслитель».

Скоро он с грустью отметил, что добавка не принесла ожидаемой эйфории в мозгу и облегчения в душе. Напротив, душа налилась тяжелой ненавистью, а мозг вообще отказывался работать.

Он достал третью сигарету, как вдруг обнаружил, что в банках с препаратами что-то шевелится. Пригляделся и остолбенел.

В банках сидели чертики, правда, небольшие, но все своё было при них – козлиные копытца, прямые острые рожки, хвосты с кисточками. Только были чертики не зеленые, а темно-синие, бархатные, и каждый – с физиономией главврача клиники профессора Демидова Сергея Сергеевича.

Литвак внимательно осмотрел все двадцать восемь банок. И в каждой нашел по маленькому темно-синему профессору Демидову с рожками и хвостиком.

Евгений Моисеевич стоял совершенно обалдевший, покачиваясь, как на молитве в синагоге, а чертики над ним потешались: скалили острые мелкие зубы, визжали, хохотали, корчили рожи, показывали крошечные волосатые кукиши. Один плевал в заведующего ПАО прямо сквозь стекло, и с такой интенсивностью и скоростью, что белый халат Литвака мгновенно оказался весь в плевках и соплях. Тут-то терпению его пришел конец.

– Ну, шеф! – возмутился Литвак, обращаясь ко всем чертям сразу. – Совсем обнаглел, однако! Мало, что поиздевался надо мной наверху!.. И здесь достал. Но даром тебе номер не пройдет! Уж я научу тебя и родину любить, и страховую медицину! И меня, Литвака, тоже любить научу. Подожди, я сейчас! – с угрозой пообещал он.

Литвак сбегал за электрофрезой для вскрытия черепов. Вернувшись, с удовлетворением отметил: все черти на месте. Не разбежались и продолжали вовсю хамить и издеваться, не подозревая, что их ждет.

Литвак врубил фрезу и прошелся алмазным резаком по всем банкам своей твердой рукой, привыкшей к ежедневной работе с инструментом. Черти завопили, заныли, запищали, захныкали, но он неуклонно шел к цели. Закончив, обвел взглядом стеллаж и остался доволен своей работой. Все банки были распилены точно посередине.

Черти в панике повыскакивали и все сразу, кучей, бросились бежать по ступенькам наверх. У двери возникла давка. Каждый рвался пролезть первым. Черти толкались, визжали, били друг друга по мордам, рвали хвосты, кусали друг друга за уши и, в смертельном страхе, оглядывались на Литвака.

– Беги, беги, профессор хренов! – кричал им вслед Литвак. – Думал меня голыми руками взять? Думал испугать меня, начальник? Так знай: теперь ты – бывший начальник! С завтрашнего дня главврач – я, а ты санитаром будешь на подхвате у Клюкина! И я тебе башку оторву за перерасход спирта.

Черти, наконец, пропихнулись в дверь и исчезли. Литвак был доволен – не скоро Демидов забудет нужный и полезный урок.

Выпив еще немножко, в самом радужном настроении Евгений Моисеевич вышел на Большой проспект Васильевского острова и принялся ловить мотор. Через пару минут около него резко затормозили белые жигули с синей полосой по бокам. Однако едва успел Литвак назвать водителю свой адрес, как из машины выскочили двое полицейских, затолкали его в машину и выгрузили только в вытрезвителе на Канареечной улице. Там его внимательно обыскали, изъяли 500 долларов США и пять тысяч рублей. Оставили отсыпаться на холодном бетонном полу, пропахшем застарелой мочой.

Наутро Мышкин пришел на работу первым. Открыл дверь, спустился по лестнице и неожиданно поскользнулся. Грохнулся на кафельный пол с такой силой, что очки отлетели на два метра в сторону.

Он включил свет, нашел очки, огляделся и сначала не понял, куда попал.

На кафельном полу валялись кишки, почки, отдельно желтела кучка раздавленного головного мозга со следами инсульта. Прямо под ногами Мышкина лежал мужской член, аккуратно разрезанный на тонкие кружки, словно салями в супермаркете.

Но самое ужасное, на полу валялся его любимый молоток, варварски разломанный. Бедный Мышкин сразу осознал, что отремонтировать молоток не получится – ни одна сварка не удержит прекрасную высоколегированную сталь.

От горя его отвлек местный телефон. Секретарша велела бежать к главному.

– Скажите мне честно, Дмитрий Евграфович, – спросил Демидов с какой-то тоской в глазах. – Только не обижайтесь… Вы когда в последний раз были в вытрезвителе?

Мышкин ошалел и, не говоря ни слова, таращился на начальника.

– Так когда же? – нетерпеливо переспросил Демидов. – Я никому не скажу. Ночевали там когда?

– Это вы так шутите? Смеяться уже можно или нет? – наконец спросил Мышкин.

– Я серьезен, как никогда.

– Побойтесь Бога, Сергей Сергеевич! Ни разу в жизни!

– А на Канареечной? Только честно.

– Я по-другому не умею, – заверил Мышкин. – Не знаю даже, где он там находится.

– Странно, – задумался главврач. – Очень странно…

– А при чем тут вытрезвитель?

– Ваш руководитель ночевал в вытрезвителе на Канареечной.

Мышкин рассмеялся, правда, смех вышел кисловатый.

– Шутить изволите, Сергей Сергеевич, – предположил он с надеждой.

– Какие, к дьяволу, шутки! – крикнул Демидов. – Я похож на идиота, способного на идиотские шуточки? – и добавил спокойнее. – Оттуда только что звонили. Надо его забрать. Литвак просил, чтоб только вы приехали и никто другой. Сказал, что вас там хорошо знают.

– Брешет, собака! – заявил Мышкин. – Наверное, от белой горячки еще не отошел.

– Ну, так и разберитесь на месте! Возьмите санитарную машину. Я уже распорядился.

Мышкин поднялся.

– Разрешите идти?

– Нет, не разрешаю. Сядьте. Значит так. Отвезете его домой. Пусть отсыпается. Да и видеть его не могу. Вчера нахамил, сегодня из вытрезвителя осчастливил…

– Понятно… Так я пойду?

– Да. То есть, нет! Жить дальше будем так: с завтрашнего дня Литвак у вас в подчинении. Вот такая рокировочка, как говаривал когда-то товарищ Ельцин. Приказ я уже подписал. Теперь можете идти.

Но Мышкин не сдвинулся с места. Тяжко вздохнул.

– Что, ошалел на радостях? – спросил Демидов.

– Спасибо за доверие, Сергей Сергеевич, – сказал Дмитрий Евграфович безо всякой радости. – Но очень уж неожиданно.

– Хорошие дела всегда неожиданны. Это плохих ждать не надо – сами приходят. Как в нашем случае… с Канареечной.

– Сергей Сергеевич! – решительно сказал Мышкин. – Мне кажется, в таком деле не стоит торопиться. Полагаю, с Литваком еще не все ясно. Может, он стал жертвой полицейского произвола. И потом, не могу я садиться на неостывшее место. Женя ведь мой приятель – еще с института. Мы с ним вместе пятнадцать лет работаем. Как я в глаза ему буду смотреть? Да и его родственник в Женеве… Тоже учитывать надо.

– В глаза? Честно будешь смотреть ему в глаза, Дмитрий Евграфович. Честно! Литвака так и так увольнять надо. Так уж лучше пока просто понизить. Никакой родственник возражать не станет, потому что репутацию нашей фирмы нельзя в вытрезвителе топтать. Даже на Канареечной. В нашем деле репутация – это деньги. Большие деньги. Это хоть ты понимаешь? И кого на его место ставить? Знаешь?

– Не знаю, – честно ответил Мышкин.

– Зато я знаю! Все. Пошел. Вези подлеца домой.

– Иду.

Но Демидов снова его остановил.

– У вас там все нормально? – неожиданно спросил он. – Говорят, шум там был какой-то ночью. Колотили что-то. Вскрывал сверхурочно?

И Мышкин, немного поколебавшись, с большой неохотой рассказал, как едва не сломал себе шею, поскользнувшись на кишках. Про молоток ничего не сказал.

Главврач молчал, снова достал окурок своей «бразиль». Глядя, как он прикуривает, Мышкин отметил, что каждый раз Демидов извлекает из «белинды» один и тот же окурок. «Самовозобновляемый он у него, что ли?»

– Так что же это было? – спросил Демидов.

– Сам не могу понять, – признался Мышкин, – Кому понадобилось? Кто разгром учинил?

– Delirium учинил. Вместе с tremens'ом[4], – деловито сообщил Демидов. – Тебе не понятно, видите ли… А мне все понятно! Охрана уже доложила: последним из ПАО уходил Литвак. Ключ после него никто не брал.

– Вот оно! – огорчился Мышкин. – Жаль, что так у него вышло.

– А ты: «Поспешили, гражданин начальник!» Иди отседова, гуманист недорезанный.

Так Мышкин стал заведующим патологоанатомическим отделением.

4. Бабушка русской демократии

Бросив эпикриз азиата на секционный стол, Мышкин вернулся к себе. Литвак увязался следом, продолжая на ходу его рассматривать.

Дмитрий Евграфович многозначительно глянул на часы, потом на Литвака. Тот притворился, что не понял.

– Жень, мне переодеться надо, – попросил Мышкин.

– Так и переодевайся. Мешаю? Ты же не баба.

– Вот именно. Поэтому особенно раздражаешь. Я ведь могу черт-те что подумать о твоей сексуальной ориентации.

Говядина пропала в литваковской бороде, но сказать он больше ничего не успел: послышался металлический лязг: широко отворилась входная дверь и ударилась о стенку. Мышкин выглянул – по лестнице спускались санитары с носилками.

– Клиент прибыл, – сказал Мышкин. – Будь другом, пойди глянь.

Литвак мрачно развернулся и пошаркал в прозекторскую.

Оставшись один, Мышкин неторопливо разделся до трусов – хоть и подвал и потолочный вентилятор сутками не выключается, но жара сверху и сюда достает. Надел свежий, только из прачечной, халат – жестяный от крахмала. Как-то он обронил, что любит жесткий крахмал. Клементьева, ни слова не говоря, взялась контролировать кастеляншу. «Димулька любит, чтоб халат на полу стоял», – повторяла Большая Берта, возвращая плохую работу. Мышкин не подозревал о такой заботе и всегда хвалил кастеляншу.

Он прошел в мертвецкую и остановился на пороге в восхищении. Полгода, каждое утро – одно и то же: Мышкин так и не привык еще к новенькому моргу и всякий раз радовался, будто зашел сюда впервые.

Всего шесть месяцев назад морг Успенской клиники представлял собой жуткое зрелище – поле Бородинского сражения после мародеров. Голые трупы с разрезанными и крупно зашитыми животами валялись тут как дрова – на полках, на полу, в общей куче без различия пола, возраста и причины смерти. Различались только бумажными номерками, привязанными к ногам. Бывало, что востребованного покойника искали в куче полдня, а то и до вечера. Родственники зверели, считая, что работники морга столь цинично-безжалостно вымогают деньги. А сотрудники ПАО сами готовы были помереть от стыда и занять в морге освободившиеся места. Особенная круговерть возникала, когда бумажные номерки отрывались, все путалось, трупы терялись, санитары и прозекторы сходили с ума, и часто вместо своего покойника несчастные родственники получали чужого.

Так продолжалось много лет. При Литваке путаница стала вообще привычной и системной. Иногда, правда, возникали обстоятельства из ряда вон, когда покойного удавалось найти и выдать за десять минут. Такие случаи считались и вовсе ненормальными.

Рефрижератора в морге не было никогда, а древняя холодильная установка «ЗИС», построенная еще при товарище Сталине, больше охлаждала не покойников, а сотрудников. Сотрудники часто простуживались, а трупы уже на второй день после прибытия покрывались лиловыми, потом синими пятнами, раздувались от стремительного газообразования и, бывало, даже взрывались.

Литвак к происходящему относился философски, а вот санитары, зашибающие левые деньги за гримирование покойников, были очень довольны.

Когда Мышкин стал заведующим, он не сразу, но решил, что систему надо ломать. Подтолкнула его случайная фраза Клюкина.

– Когда же это кончится, Дима? Смотри, вот молодая красивая девушка. А рядом с ней – пропойца, бомж, а может, и преступник. Неприлично. Как ты считаешь?

И Дмитрий Евграфович решительно направился к главврачу.

– Вы, Сергей Сергеевич, назначили меня заведующим, – напомнил он.

– В самом деле? – удивился Демидов. – Не может быть!

– Как не может? – опешил в свою очередь Мышкин.

– Если ты мне напоминаешь, как я управляю кадрами, то, безусловно, считаешь меня идиотом.

– Нет-нет! – в панике воскликнул Мышкин. – Скорее себя!

– Ну, это ближе к истине. А себя за что?

– Вы возложили на меня определенную ответственность.

– Возложил, – согласился Демидов. – Не буду отпираться и вводить прокурора в заблуждение.

– И на себя, таким образом, тоже возложили.

– И это преступление беру на себя. Будет минутка, напишу явку с повинной. Ты чего хочешь? Говори по-человечески.

– Театр начинается с вешалки. А Успенская клиника – с морга, – заявил Мышкин.

– Вот это да! – поразился Демидов. – А я-то, по неграмотности думал, что всё наоборот: моргом клиника заканчивается. Неправильно?

– Правильно, – великодушно согласился Мышкин. – Но не совсем: ПАО – тоже визитная карточка клиники. Ее обратная сторона. И по состоянию мертвецкой люди тоже судят, как мы здесь работаем и чего от нас можно ожидать. Точно так же по состоянию бесплатных общественных туалетов можно судить о цивилизованности нации. Вы хоть раз были в нашем морге?

– Еще нет. Но давно мечтаю. Приглашаешь?

– Да: приглашаю на экскурсию «Путешествие в мир прекрасного». Прямо сейчас. Дальше откладывать просто невозможно. Неприлично, считает прозектор Клюкин и весь народ с ним.

– Тогда пойдем, – застегнул пуговицы халата главврач.

Из путешествия в мир прекрасного Барсук вернулся злее черта. Через полторы недели Еврофонд выделил полтора миллиона швейцарских франков, и еще через неделю из Женевы прибыло настоящее чудо, сверкающее никелем и вороненой сталью – полное, под ключ, оборудование для морга. Осталось только собрать.

Теперь у каждого клиента свой нумерованный пенал с автономным охлаждением, исчез неистребимый запах формалина, смешанный с метаном – трупным газом, каждый сотрудник ПАО получил индивидуальный шкафчик со своим душем и туалетом, а для всех на десерт Фонд прислал самую настоящую сауну, из которой все работники ПАО, включая Большую Берту, по субботам не вылезали с девяти утра до семи вечера. Специально для таких суббот Мышкин за свои покупал два ящика пива, а Клементьева готовила двойную порцию буженины.

– Ну как? – спросил главврач. – Доволен?

И Дмитрий Евграфович чистосердечно признался:

– Я просто счастлив. Теперь и у нас, как у людей.

– Иди и работай еще лучше.

Оглядевшись еще раз, Мышкин направился в угол, где на полу лежал обычный сосновый гроб из некрашеных досок. Гроб был заколочен, но сбоку зияла дыра, в которую могла бы пролезть кошка. Только там была не кошка. Дмитрий Евграфович ударил ногой по гробу. Оттуда послышалась возня и злобное шипение. В гробу жил ручной африканский питон. Притащил его с полгода назад Литвак. «Хоть бы украл тебя какой-нибудь хороший человек! – пожелал питону Мышкин. – Всю жизнь Бога за вора молили бы!»

А на секционном столе Мышкина лежал свежий труп – старуха, исхудавшая так, что кожа на желтоватом теле обвисла складками. Лицо – в черноморском загаре, нос даже облупился: последствия лучевой терапии. Казалось, что голова одного человека приделана к туловищу другого.

Мышкин не торопясь взял большой секционный нож, сбалансировал его в руке, медленно поднял, чтобы вскрыть труп своим знаменитым приемом – секундным взмахом от гортани до лобка, чему каждый раз, будто впервые, восторгался Клюкин.

– Эй-эй! Стой! Дима, остановись! Стой – кому говорю! Не режь!

Нож остановился. К Мышкину спешил Литвак, отгребая в сторону воздух правой рукой.

– Не вскрывай! – крикнул он.

– Ты чего, Жень? – удивился Мышкин. – Что с тобой?

– Это с тобой сейчас что будет! Отставить вскрытие!

– С какой стати? Совсем уже окосел?

– Есть требование – не вскрывать.

– Кто потребовал?

– Кто-кто!.. Я, по-твоему? – возмутился Литвак. – Кто еще может потребовать?

– Родственники, что ли? – Мышкин опустил руку с ножом.

– А ты думал?

– Что-то они зачастили в последнее время, эти родственники… – проворчал Мышкин. – Так и на науку ничего не наскребешь… – положил нож на стол и взял историю болезни.

Так-с, Салье Марина Евгеньевна, 77 полных лет, обширная опухоль головного мозга, левая височная доля, с метастазами в молочные железы и паховые лимфатические узлы, которые при поступлении пациентки не просматривались. «Значит, проросли уже в клинике, – отметил Мышкин. – Быстро дело пошло…» А вот еще метастазы – в грудной отдел спинного мозга. «Ну-ка, глянем еще раз, какой ты к нам пришла…»

Прочитав предварительный диагноз, Мышкин с неодобрением покачал головой: поступила в приемный покой явно неоперабельной. Основные назначения: лучевая терапия («Мертвому припарки!» – хмыкнул Мышкин) и цитоплазмид, максимальная концентрация, капельницей каждые два часа непрерывно. То есть двенадцать раз в сутки, в том числе и ночью.

Он дошел до эпикриза и вдруг отшвырнул историю болезни и крепко выругался.

История полетела прямо в лицо Клементьевой, но Большая Берта с кошачьей ловкостью успела поймать ее в воздухе.

– Извини, Даниловна, – буркнул Мышкин. – Ей-богу, не хотел.

– А что там? – деликатно спросила она.

– Смерть!.. – голос Дмитрия Евграфовича зазвенел. – Смерть, понимаете ли, наступила от внезапной остановки сердца! А? Как тебе нравится?

– И что? – пожала плечами Клементьева. – Сплошь и рядом.

– Так ведь в реанимации! – заорал Мышкин. – В реанимации, дубина ты стоеросовая!

– Да уж… действительно, свинство, – торопливо согласилась Большая Берта.

Сердце старухи остановилось в том отделении клиники, где оно не должно останавливаться вообще. Для того и реанимация и реаниматоры, чтобы не давать жизни исчезнуть при любых обстоятельствах. Даже когда умирает головной мозг и пациент не более чем живой труп, нынешний реаниматор и в обычной больнице может без труда поддерживать жизнь тела неделями, а то и месяцами.

Большая Берта была права – смерти в реанимации и раньше всегда бывали. Но Мышкин все равно при каждом таком случае приходил в ярость и даже пообещал однажды, что внезапно остановит сердце главному реаниматологу Писаревскому – пусть попробует, каково это.

– Ненавижу дилетантов в любом деле! – повторял он. – Даже дворник должен быть профессионалом. А Писаревский – тем более. Хуже дворника, скотина.

Робко глядя в глаза шефа, Клементьева тихо сказала:

– Мне всегда больно смотреть, как вы расстраиваетесь. Вы же сами говорили: если ничего нельзя сделать, надо ничего не делать. И не жечь понапрасну нервы и сердце.