Время героев - Пират Ее Величества

А в отчёте они написали, что переход в лютерову ересь со стороны герра гроссмейстера был вынужденным шагом. И вынужден шаг сей был единственно тем, что русское наступ-ление могло привести к переходу всей территории Ордена к московитам, что чревато не только усилением схизматического Московского государства сверх допустимого, но и ослаблением верной Святейшему престолу Польши. А так – ставшая протестантским герцогством Ливония продолжает войну на стороне католических стран, да ещё и сможет теперь влиять в выгодном для Святейшего престола духе на лютеранские Данию, Швецию и Мекленбург с Померанией.

Когда герр герцог до конца разобрал, что же написал в отчёте своём барон Лишайникового леса и Мокрой башни, он сей же момент назначил герра барона своим вице-канцлером. В каковом качестве сей барон и встречался, уже в восьмидесятых годах шестнадцатого века, с Федькой-зуйком. Но это будет рассказано в надлежащее время, ещё не скоро. А покуда мы простимся надолго с герром бароном…

Глава 3. Сам с усам, или Одиночное плавание Федьки-зуйка

1

Как я уже говорил, в Англии бывали все мужчины Федькиной семьи. На что Федяня малец – а и то сподобился. Это плавание, без надежды на скорое возвращение, было для него третьим. Правда, в первое плаванье он сходил нечаянно: враз заболели мать, бабка, соседка и старшие сёстры обе, оставить мальца дома было не на кого, а он уж больно просился за море.

И вот плыл он в Англию сызнову – сиротою безматерним, побродяжкою бездомным. Плыл на чужбину, спасаясь от расспросных пытошных дел, от мук долгих и от казни лютой, медленной. Так что вроде как спасался. Но не в радость была ему, как и двум десяткам остальных людей на борту «Св. Савватея», интересная, такая непохожая на московскую, виденная и всё равно неведомая, чужая жизнь.

Тем более что, когда приплыли, высадились и осмотрелись, – увидели, что и здесь творится что-то, подозрительно похожее на российское негожее. Все выискивали испанских шпионов, видя их в каждом человеке. А уж тем более – в человеке, от других хоть чем-нибудь отличающемся. И тем ещё более – в иноземцах. Вот и в них, поморах, отродясь в той Испании не бывавших и как о баснословных чудесах слушавших россказни о стране, где якобы фрукты превкусные растут, как шишки в бору, и зима – как беломорское лето, и моря тёплые, и рыбины в тех морях с горячей красной кровью, тунцы называются…

Так вот, и к ним англичане соглядатая приставили, по-русски ни словечка не мерекающего, зато испанские песни под мандолину поющего час за часом без устали. Будто их где на Груманте, или в Орешке, или на шведском Готланде могли подкупить. Хотя ясновидцем быть тому подкупальщику было надобно. Дабы предугадать заранее, что нагрянут в их село опричники по злому извету, пожгут все домы, перебьют всё население и тем принудят их, горемычных, бежать аж в Англию…

И тогда собрались мужи почтенные из команды «Св. Савватея» на совет. Теперь они все вопросы решали так, советом мужей, а то и соборно. Ведь на чужбине корабль стал для них и домом, и миром, всем сразу, что оставалось родного на свете.

2

А впрочем, ведь почти так же – тесным миром, вброшенным недоброю могущественною рукою в чуждый мир, они чувствовали себя давно. Одиннадцать лет… Ведь когда взяли наши Нарву, древний Ругодив летописей, Иван Васильевич отселил их погост с родного Белого моря на Ливонское – они все сразу оказались на нерусской земле. Неприютной, нелюбимой… И дни тут летом покороче, чем на родине, и ночи темнее – как обокрал их великий государь, ввергнув в мир, где тьмы более, а свету менее. И в соседнее село теперь, если что нужно, так просто не сбегаешь. Потому что ближайшее село нерусское. Справа ижорцы, а слева чухонцы. Чудь белоглазая. И оторваться от этого корня, неприродного и за одиннадцать лет от переселения до опричного погрома мало у кого приросшего к душе, им было не так уж и больно…

Так вот, совет порешил: корабельщика-арматора, согласного нанять их, иноземцев, всей командой, здесь не находится, и похоже, что и не сыщется. Ждать дольше никак невозможно, ибо жить уже не на что. Продажа английских же товаров, назначенных для продажи в России и неходовых в Англии, принесла очень немного средств. Поэтому каждый волен устраивать дела свои наособицу. А кто похощет – волен воротиться в Московию, но на попутных судах – матросами без жалованья, с отработкой за перевоз. Лодья же достанется остающимся в Англии как общий их капитал.

Стосковавшихся по родине за полтора месяца, минувшие с убега, нашлось шестеро. Их так влекли родной язык и обычай, что ни батожье, ни пытошный розыск их не пугали. И не одни деды, но два молодых парня. Проводили их – как похоронили. Да они и сами знали, что на казнь свою рвутся.

Спустя многие годы Фёдор разузнал, что пятеро из шести погибли – трое в застенке, двое на побеге. Один, Овдей Дубин по прозвищу Устюжанин, сбег на Дон и позже с Ермаком Тимофеичем ходил в ватаге Сибирь воевать. Там и встретились два седых мужа, почти старики. Но это уж другая история…

Оставшиеся в Англии двадцать три человека решили наёмщиков более не искать, но расходиться всё же погодить. И учредить кумпанство на здешний манер. А кто чего другого восхощет – пусть попытает счастия в одиночку, тому даже, нимало не понуждая оставаться, выходной пай уплатить с первой же прибыли, какая выйдет…

Сироту Федюню начали забижать, особливо по пьяному делу, что всё чаще случалось, трое мужей. То ли счёты с отцом его вспомнили, то ли от страха перед грядущим куражились, а стали мальца то поколачивать, то гонять без отдыха, то служить им, как господам каким, принудить хотят.

Сирота подумал-подумал – и отважился. Да, свой, привычный мир, сузившийся от размеров села до тесного круга лодьи. И теперь старые мужи каждый свой обычай, каждую привычную и пусть явную нелепицу отстаивать будут круто. Вот он полы кафтану обрезал, чтобы по делам сподручнее было бегать, а его за это на горох коленками хотели поставить! Он не дался, убегом спасшись. Но пропади оно пропадом – так жить! Они ж теперича вдесятеро круче прежнего за московские обычаи цепляться станут.

И Федяня объявил о своём решении уйти из кумпанства. Он знал, что будет и тяжко, и голодно – зато сам себе повинен во всём, что будет. Кулаки у него были крепкие, при его пятнадцати годах ему давали на вид, бывало, все семнадцать, хотя ростом не вышел. Язык аглицкий он освоил легко и почти свободно теперь говорил, даже писаной разумел, ежели никто не торопит, не сбивает. Так что, решил он, выживу! Ещё, может, и насмотрюсь занятного и небывалого. Отсюда в заморские страны дивные многие суда ходят. Может, ему повезёт, возьмут в экипаж такого судна – с арапами торговать, или с индийцами, или ещё с кем. А что? Англичане ведь по всему свету нынче плавают. Не вдруг, конечно, повезёт…

И он попрощался со всеми, а особо – с дядей Михеем и дедом Митрохой, которые его защищали от обидчиков, – да нешто уследишь за всеми-то? Потом поклонился обществу до земли и ушёл, сжимая борт куртки со вшитыми четырьмя шиллингами – долей его выходного пая, ещё шесть шиллингов после прибыли додать обещано…

3

Неделя, вторая, пошла уж третья… Он голодал, ночевал на бухтах троса в порту, провонявши от того тиром – корабельной смолою и пенькою. Но на борт «Св. Савватея», где накормили бы горяченьким и спать уложили бы по-людски, не показывался. Он сам! Вот когда у него что-то получится… Скажем, после первого удачного рейса…

Он закрывал глаза, сворачивался поплотнее на бухте троса, натягивал ворот вязаного свитера на нос, а руки зажимал для тепла между коленками. И начиналась самая сладкая часть горького дня. Он воображал, как воротится из дальнего, заморского плавания, соберёт всю команду «Св. Савватея» в таверне – да не в дешёвенькой какой, а в знаменитом «Дельфине», где собираются между рейсами те из моряков, что ходят за моря – не через одно море, а за много морей, или даже за океан…

И он выставит богатое угощение на всех. И выпивку – кто какую любит: дяде Михею – сливовую крепкую водку, деду Митрохе – сладенькую наливочку-вишнёвочку, остальным – лимонный джин и самый дорогой, тёмный тройной, портер. И мясо, кабанятину, зажаренную на решётке (а беззубому деду Митрохе – нежного молочного поросёночка, рулетиком), и ветчины разных сортов, и для вспоминания родины, привычной там и роскошною почитаемой здесь рыбы палтуса. И закусок всяких, каких здесь умеют многое множество разных готовить. И ему, честное слово, делалось тепло от этих мечтаний. Вот только сон не шёл долго…

А днём он из пределов порта не выходил, потому что лондонская полиция охотилась на бездомных, нищих и бродяг, как на зверей диких. И вешали бродяжек без сыска иной вины, за то единственно, что бедные и вольные. А в порту ничего, можно было. Надо только убедить полицейских ярыжек, что ты не из города сюда приплёлся в поиске убежища, а морской человек есть. Ну Федяня мог спросонья сказать, с какого он судна списался, и на «Св. Савватее» всегда бы все подтвердили, что он ни болтни, – свой же, хоть и отщепенец. Пару раз в неделю он заглядывал в портовую таверну «Дельфин» – нет-нет, не обедать – для этого были подешевле таверны, вроде «Свиньи и её потрохов». В «Дельфине» он заказывал кружку самого дешёвого, какое там только случалось, светлого пива, и мусолил её весь вечер. Ему нужно было протянуть там как можно долее времени. Там вербовали матросов в дальние плавания. Там и только там он, иноземец без рекомендаций и знакомств, слишком к тому же молодой, а значит, малоопытный, мог схватить за хвост ярко-пёструю и капризную птицу счастья. Разумеется, для этого нужно было какое-то чудесное везенье. Но разве он не единственный чудом спасшийся от опричного погрома? А это враки, что своё везение можно до дна вычерпать, и быстро. На самом деле вовсе не так. Везение или есть у человека, или не видно и не будет видно. Это от Бога или от врага рода человеческого… Но как бы то ни было – Федька-зуёк верил в своё чудесное везение и… И словил-таки свою Большую Удачу. И даже быстро.

Большая Удача Федьки-зуйка оказалась рыжеватой, а если уж откровенно сказать, так вовсю рыжей, кругломорденькой, с кошачьими усами вразлёт и тщательно подстриженной бородкой. В левом ухе у неё была тяжёленькая золотая серьга. Одета она была в яркий дорогой аксамит: камзол ярко-лазоревый, штаны и дублет прорезной пунцовые, манжеты кружевные, воротник тоже, жилет и сапоги жёлтые, мягкие, испанской кожи.

Эфес модной длинной шпаги усеян изобильно малыми камушками – прозрачно-огнистыми. Когда незнакомец двигался, камушки выстреливали разноцветные лучики.

«Бриллианты!» – догадался и про себя ахнул Федяня. Он уже немало наслышан был об этих каменьях, сказочно дорогих, твёрже стали и твёрже любого другого камня – но при этом горящих как уголья. Правда, так близко и так много враз он ещё не видел.

Владелец бриллиантов сидел во главе длинного стола, но не того общего, для публики поскромнее, а составленного из трёх «чистых», с богатыми скатертями. Компания с рыжим сидела молодая, самый старый лет тридцати. За общим столом прошелестело:

– Фрэнсис Дрейк! С ним можно из ада целеньким вернуться запросто: везунчик. Но разборчив – чёрт поймёт, что ему нужно. Матросов на один рейс выбирает как невесту на всю жизнь.

Федяня навряд ли отважился бы сам первым подойти к этому смугловатому, не в лад рыжизне, опалённому явно нездешним солнцем, богатому и властному капитану. Но…

Но за тем столом о чём-то заспорили, и вдруг…

– А кто из вас пойдёт со мною, если мне взбредёт в голову идти вперёд и вперёд, ни-ког-да не поворачивая назад? Ну кто?

За сдвинутыми столами на мгновение смолкли. И… «Вот он, твой шанс, парень! Не зевай!» – сказал себе Федяня и, на чуть-чуть раньше, чем кто из парней, гуляющих с этим рыжим Дрейком, очухался от оторопи, вызванной словами рыжего капитана. Федька-зуёк встал, рванулся к тому столу и неожиданным для себя сиплым басом сказал громко:

– Сэр, я готов идти с вами, куда прикажете, – и меня никто и ничто не остановит. Я молод и пока ещё умею не слишком много. Но, во-первых, я буду стараться, во-вторых, я буду учиться, а в-третьих, я везучий!

– Гм, хорошо сказано. Но вы не англичанин, юноша. Откуда?

– Московит.

– О-о! Второй раз в жизни разговариваю с живым московитом. Вы сбежали со своего корабля?

– Нет. Царь у нас грозный. Его слуги спалили наше село, и мы навсегда в ваше королевство отплыли, поскольку и прежде торг с вами вели.

– Малец смел, находчив и, что немаловажно, рыж, как я и как Её Величество! Но ведь малец… А, ладно. Юный московит, я вас беру. Но будьте готовы к тому, что ближайшие рейсы со мной не принесут ни славы, ни денег.

– Ближайшие – ладно. Не одни ж они будут?

– Верно. Кстати, как вы, юноша относитесь к испанцам?

– К папистам? Я с ними никогда ещё не сталкивался. Но слышал, что они хотят и добиваются, чтобы все земли, сколь ни есть их в мире, стали одной веры – ихней – и под ихней властью. Ежели вправду так, то я против испанцев. Мне такие планы не по сердцу. Пускай каждый живёт и от геенны огненной спасается, как он сочтёт правильным.

– Браво, малец. Сейчас у меня полно малых дел, а ты нанят для большого дела. Через… Через два месяца ровно явишься в доки короля Эдуарда в Чатаме с утра, не позднее полудня и найдёшь там барк «Лебедь». Там о тебе будут знать. А сейчас – прощай, московит. Вот тебе пять шиллингов, поскольку к осени дело, а тёплая одежда денег стоит. Всё ясно?

Этот разговор состоялся в таверне «Дельфин» в Лондонском порту в августе 1569 года…

Глава 4. Дивное пенье попугая

1

В начале октября 1569 года английский матрос Тэд – недавно ещё Федька-зуёк, сын нарвского лоцмана и внук беломорского кормчего, приплыл из Гулля в Плимут с грузом шеффилдского железа на люгере «Св. Георг». Рейс был нелёгкий, сплошные шторма – и команда, набранная на один рейс, решила отметить благополучное прибытие в порт назначения. Но Тэд отстал от своих – он не любил джина, сразу валящего с ног, и быть сильно, до беспамятства, пьяным тоже не любил. Поэтому он не пошёл в кабак «У Смитонской башни», а тихо свернул в таверну «Под розой и омелой», что на Нью-стрит в плимутской слободе Барбикен, пивка-портера попить.

В таверне было тепло и людно. Пылал камин, в котором на вертеле жарился целый кабан, брюхо которого было набито душистым сеном из мяты, чабера, тимьяна и крапивы. За строгаными, не покрытыми ничем столами гуляли-веселились моряки. Судя по выговору, гнусавому и тягучему, местные, девонширские. За всех платили молодцы Джона Хоукинза – загорелые, разодетые в дорогие заграничные одежды из фландрских сукон, испанского аксамита и даже турецкого муслина. Эфесы клинков вызолочены, отвороты сапог расшиты бисером, среди которого блестят розоватые караибские жемчужины…

А на плече у одного из них сидела большая птица с толстым жёлтым клювом. Ярко-зелёная, в алых подштанниках, с синими подкрыльями. Вдруг красивая птица разинула толстый, точно у беломорского топорика, клюв и хрипло заорала по-английски:

– Деньги! Деньги! Я люблю деньги! Много, много денег! Ещё больше денег! Давай, загребай! Смер-рть испанцам!

Конечно же это был попугай – сказочная говорящая птица из южных дальних стран. О существовании таких птиц Федька уже наслышан был и от кормчего Михея, и от здешних бывалых людей, вроде Дика Тернбулла, матроса, с которым Федяня оказался по соседству в бордингхаузе – дешёвой, пьяной и шумной гостиничке для моряков, где он несколько раз ночевал в сильный дождь. Болтали, что стоит эта птица невероятные деньги, а водится где-то в испанских владениях. И как магнит железную соринку, притянула сказочная птица скудно одетого российского паренька.

Федяня подошёл, заговорил… И всё шло нормально, пока русский не обронил, что нанят некиим рыжим капитаном, по фамилии Дрейк. Тут владелец попугая разъярился:

– Ты, русская салага! Чего врёшь? Фрэнсис меня-то не взял – ме-ня, выросшего с ним по соседству.

И поскольку Федя стоял на своём, его крепко побили. И выкинули из таверны на мокрый булыжник. И последними словами, какими его напутствовали, были: «Всякий иностранец воображать о себе будет! Ишь, Дрейком нанятый!» Каким-то образом эта история разнеслась по порту, и докеры при разгрузке судна его уж иначе и не называли, как «Эй ты, Дрейком нанятый!»

2

А через две недели, взявши расчёт, Федяня явился в Чатам, в доки короля Эдуарда. Там стоял малоприметный коричневый трёхмачтовый барк с двенадцатью пушками и необычно длинным бушпритом – «Лебедь». Вахтенный матрос, едва Федяня открыл рот, сказал:

– Ты, что ли, капитанов русский? Сроду такого чудного акцента не слышал. Подымайся на борт. Твой гамак третий налево от входа. Вещи все с тобой?

– Все, а что? – спросил Фёдор, набычась, после драки в Барбикене готовый в любом слове увидеть намёк на издёвку и тут же дать отпор. Но вахтенный добродушно сказал:

– Пойдём же далеко, на полгода, а у тебя один рундучок, и тот не больно тяжёл.

– И что? – колюче спросил Фёдор.

– А ничего. Только то, что после плавания, если живы будем, скарба прибавится.

– А сэр капитан предупреждал, что ни славы, ни денег из этого рейса не привезём.

– Ну да, большой наживы не будет. Но чтобы совсем всухую – так у нас не бывает.

Фёдор поднялся на палубу, спустился в кубрик и задвинул дощатый рундучок под койку на указанном месте. В кубрике было пусто, и он спросил вахтенного, как его звать и где остальные. Тот ответил, что его звать Фрэд, а команда собралась уже вся, одного боцмана нет пока, но, по обычаю Дрейка, назначено время, суток за двое до отплытия, когда все должны стоять на местах как при самом отплытии – но до тех пор кто перебрался полностью на корабль, тот уж свободен.

Команда сошлась в кабаке «У Смитонской башни» в Плимуте впервые, и вторично – в «Медведе и кошке», что в Чатаме, по-над Темзой. В Плимуте Федяни среди них ещё не было, а в Чатаме он приглядывался к молодым парням, почти сплошь девонширцам, и нашёл, что жить с ними, кажись, можно: зазря не обижают. Но вот что чудно: так никто и не знал, куда ж они собираются плыть! Да не то что не проболтнулся из них никто. Спрашивали друг друга, и никто, никто не знал. Самые капитану близкие, уже плававшие с ним на «Юдифи» (когда его судно изо всех одно пришло домой по-доброму, а второе когда в Плимут вернулось – из двухсот человек экипажа живых на борту пятнадцать человек было!), говорили почти беспечно:

– Ему виднее. Мы Дрейку доверяем больше, чем себе: он под счастливой звездой родился. Знаем одно: что велел прощаться с близкими на полгода. Так что уж верно, за море. Может быть, в Гвинею? Или вовсе в испанские моря?

– Мне неважно, куда и зачем. Тут капитан Дрейк всё равно побольше нашего смыслит, – сказал вертлявый Ллойд Томпсон – единственный валлиец на борту, темноволосый и мрачный. – Но вот что мне действительно интересно, так это при чём тут первый лорд Адмиралтейства. В прошлый раз мы отплывали, как и положено вольным джентльменам удачи, из славного города Плимута, на деньги Хоукинзов и от причала набережной Хоукинзов. А сейчас судно стоит у коронного причала, и припасы – я, сами понимаете, о выпивке в первую голову – поступают с клеймом лорда Винтера.

– Так, может, он поставщик.

– Тютя! Скажи ещё, посредник. Станет тебе первый лорд британского Адмиралтейства продавать вино и пиво.

Когда уже вышли в море и меловые обрывы родины остались справа за кормой, Дрейк перестал скрывать, что да, этот рейс оплачен и снаряжён полностью попечением главы английского военно-морского флота. Но куда идём, оставалось тайной. Курс задавал капитан ежеутренне, и никто не знал, куда завтра будет смотреть длинный бушприт «Лебедя». Как не знали и что лежит в трюме, обшитое бурой, цвета гнили, мешковиной. Ящики небольшие, но тяжёлые, а что в них?

Но вот, после по меньшей мере трёх зигзагов по морю, подошли к португальским берегам. Капитан приказал спустить и спрятать британские флаги с тюдоровскими розами и алым крестом Святого Георга. И подняли зелёные с золотой арфой, ирландские.

А ирландцев на борту ну хотя бы один был! Единственно что Ллойд Томпсон разумел по-ирландски, но и то говорить не мог.

– Вот он со мной и поедет, как явный ирландец. Сам брюнет, нос красный, глаза мечтательные. Так, и Синий Рожер. И… И ты, Тэд. Так что у нас в команде и англичан-то нет. Хотя да, между собой-то мы по-английски говорим, собаки-испанцы сразу раскусят…

– Капитан, так мы в само логово зверя собрались? – спокойно спросил Синий Рожер, угрюмый бретонец, попавший к Дрейку после того, как англичане в испанских водах подобрали нескольких французских пиратов после кораблекрушения. Рожер был невозмутим, и похоже было, что ему неинтересно всё на свете и наплевать даже на религию. Во всяком случае, он, католик, плавал с протестантами и грабил единоверцев.

– Да. Я намерен поучиться кое-чему у этих спесивых бурдюков. А что, ты имеешь что-то предложить?

– Я? Да, сэр. Я предлагаю вот что: если мы будем сходить на берег, надлежит перво-наперво сходить к мессе, отстоять до конца, и потом уж всем будет не так важно, кто мы по национальности. У вас, англичан, короткая память. Десять лет как померла ваша королева Мария – и вы уже позабыли, что и среди англичан есть католики. И ничего странного не было бы, если б ирландские мятежники наняли английскую команду из единоверцев. Надо только заранее договориться, за каким они нас дьяволом наняли.

– Рожер, умница! – взревел Дрейк. – Мы вот за каким сюда дьяволом попёрлись: известно каждому моряку мира, что испанские картографы – первые во Вселенной! И мы по поручению вождя ирландских мятежн… повстанцев, лорда Тиронна, должны ознакомиться с испанскими картами Ирландии и прилегающих вод, дабы наш лорд мог избрать наилучшее место для приёма испанской помощи и десанта. Вот!

«Лебедь» вошёл в испанские воды и поднялся вверх по главной андалузской реке Гва… Гвадал… Вот чёрт, англичане считают русские названия непроизносимыми и незапоминаемыми. А здешние? Река Гвадал… Уфф! Устанешь, пока договоришь: Гва-дал-кви-вир. Или эта портовая деревушка при устье Гва-дал-кви-вира: Санлукардибаррамеда. А? Или самый знаменитый испанский город, где мученическую смерть принял апостол Христов, Иаков: Сантьягодекомпостела. Или ещё город недалече от устья Гвадалквивира: Хересделяфронтера. Вино оттуда вывозят преславное, по-особенному терпкое, крепкое и вкусное, но вино кличут попросту: «Херес», безо всяких там «деляфронтера» или как там ещё? Вроде ещё где-то подальше от побережья у них имеется ещё Хересделоскабальерос.

Ну вот, поднимались они вровень с океанским приливом к главному городу Андалузии и обеих Америк (поелику именно в нём находится могущественнейший Совет по делам Индий – верховная палата управления испанскими владениями в Новом Свете), к прославленной Севилье. Всё свободное от вахты время Фёдор торчал на палубе с раздутыми ноздрями и вытаращенными глазами. Потому что холмы вдоль широкой мутной реки сплошь были засажены аккуратными рядами шаровидных апельсиновых деревьев, на которых тёмно-зелёная листва как тусклыми фонарями была прорезана буро-жёлтыми – говорят, ещё незрелыми, а как созреют к Рождеству, так станут вовсе огненными, – плодами. И уж как они пахли, как пахли – судно идёт по фарватеру, под правым берегом, а с левого такие густые пряные волны запаха несёт, что аж шатаешься! А повыше над апельсинными – лимонные рощи. А там гранатовые. А тут громадное, кудлатое серебристое оливковое дерево, дающее «деревянное» масло, которое на святой Руси в лампадках жгут и к праздникам волосы мажут, чтоб не ершились. Говорят, такое дерево один раз посадят и потом семьсот семьдесят семь лет урожаи снимают. Чёрные такие ягоды с мелкую сливу, жирные, вкусные, а едят их солёными с хлебом, не вместо иных фруктов, а вместо сала. Честное слово! Федька сам видел: грузчики в порту таскают здоровенные тюки, а обедают – у одного краюха хлеба, корка сыра да бутылка красного вина, а у другого такая же краюха, пригоршня маслин да такая же бутылка вина – и ничего, доволен.

Пока поднимались, Фёдор испробовал и вяленый инжир, который здесь продавали снизками, как ожерелье, и изюм ветками, и овечий сыр с чесноком и зеленью, и зелёные ещё, горьковатые апельсинчики.

Останавливали их каждый час стражники (как их? «Альгвазилы», кажется), допытывались, кто они, что за флаг на грот-мачте, откуда и зачем. Но то, что придумал Синий Рожер, рассказанное по-испански их капитаном уверенно и складно, хотя и не без запинки (иногда, кажись, понарошечной, чтобы подозрительные испанцы не подумали чего насчёт уж больно их язык хорошо знающего английского капитана), казалось достоверным. А когда – были и такие – спрашивали насчёт того, как же вы, мол, согласились служить врагам вашей англиканской веры, – капитан Дрейк спокойно цедил:

– А мне наплевать на вопросы истинной веры. Я верую в деньги. А ирландцы неплохо платят. Кстати, почему-то вашей, испанской, монетой. Да у меня на борту англичан мало. Вот, извольте видеть: Рожер – бретонец, католик. Томпсон – валлиец. Он на англичанина и не похож вовсе, гляньте. А этот рыжий малец – вы не поверите – живой, натуральный московит.

Тут ни один испанец не выдерживал: начинались охи, ахи и дурацкие расспросы: правда ли, что у вас там ничего не растёт, кроме гороха, репы и капусты? Или: правда ли, что у вас там полгода темно и холодно и оттого все в спячку впадают? Смех, да и только! Взрослые люди, а такие глупости болтают! Но отвечал им Фёдор осторожно, помня всякий раз, что плывут они по вражеской реке, и стоит дать хозяевам малейший повод к подозрениям – убьют не хуже опричников. И он говорил не то, что было правдой, а то, что этим смуглым людям хотелось услышать. А хотелось им – он видел чего: чтоб было после что жене или приятелям в кабаке рассказать удивительного. И он щедро дарил людям потрясающие новости:

– Что они говорят? В спячку? Ну да, а как же иначе такой мороз выдержать? Полгода по подземным норам, называемым по-русски «берлога», и сосём лапу при этом. Вот, смотрите, – и нагло показывал отшибленную о кабестан при выбирании якоря в устье Гвадалквивира правую руку с синячищем. Стражники ахали и угощали русского мальчишку сухофруктами.

3

Вот, наконец, и Севилья – большой торговый город на левом, низменном, берегу Гвадалквивира. На берег отпускали скупо, с наказом: на берегу не пить вина, не играть в кости и в карты, не перечить стражникам, не вступать в ссоры с обывателями, не отделяться от товарищей… В общем, столько ещё всяческих запретов, что иные из команды вовсе от берега отказались.

А Федька и Синий Рожер сопровождали Дрейка, когда тот ходил по севильским картографам – от еврея Мануэля де Тудела к португальцу Эштевану Фалейру, от того к баску Хуану Эстечьяле, от баска – к испанцу Пласенсио Паблооте Арриага. С каждым капитан беседовал подолгу, и каждому подарки подносил, и от каждого свитки бумаг или, чаще, тоненького пергамента уносил. Свитки нёс Федяня, каждый раз получавший наказ: умереть, но не выпускать из рук! И все остальные, обычно трое, шли, как охранный конвой, по сторонам и позади русского юнги. И ещё ему наказано было: если драка завяжется, давать дёру вместе с капитаном, свитка не выпуская из рук. На всякий случай ему выдавался тяжёлый долгоствольный пистоль с дюжиной тяжёлых пуль и кисетом пороха – не рогом-пороховницей, как обычно принято, которого нигде не спрячешь, а мягким кисетом, который удобно хоть к поясу под камзолом подвязать, хоть и на плечо на лямке подвесить.

Но на них так никто и не напал ни разу. Только город толком и не увидели из-за этих предосторожностей. Идёшь мимо знаменитой «Хиральды» – четырехугольной башни, как сказывают, построенной сарацинами для своих молений, – а задрать башку, чтобы оценить её высоту, не смеешь. Ну как нападут в тот самый момент?

А Севилья бурлила вокруг них… И то ли повзрослел от беды, то ли тут девушки такие уж нетерпеливые да горячие – но в Севилье к нему впервые в жизни женщины приставали. Раньше, чем усишки отросли. И какие женщины? О-о! Совсем юная, по лицу видать, не старше Фёдора, глаза огненные, сама пышная в бёдрах и в грудях, а талия, как у пчелы. Идёт – сама себя раскачивает, как лодку в мёртвую зыбь. В волосах цветок, на плечах чёрно-прозрачная шаль, на голове такая же тонко-кружевная накидка, каблуки стучат… Ухх! Если б не проклятые свитки! Так и ушёл бы вслед такой, улыбчивой, белозубой, подмигивающей…

Томпсон, заметя это, предложил познакомить в свободный вечерок с одной такой… Но Федяня отказался – мол, у меня с этими свитками свободный вечерок ежели и выдастся, так уж, верно, после того, как отчалим из города. А сам себе думал: «Это только тебе кажется, что твои знакомые не хуже. Но я-то, я знаю: та смуглянка, подпоясанная алым платком, что улыбнулась мне в тени кафедрального собора, не “не хуже”, а во сто крат лучше наилучшей из твоих знакомых!»

А вообще-то все смуглянки не сравнятся с рыженькой барменшей из «Под розой и омелой». Правда, эта вертихвостка улыбалась налево и направо, бородатым и безусым, блондинам и брюнетам – только не ему…

Помаленьку Федяня вникал в испанскую речь, которой – в отличие от сызмала привычной аглицкой – он допрёжь и не слыхивал. На слух нравилось: гордый язык, звучный, как медный барабан. И помаленьку он решил учить испанский. Вон как хорошо: капитан по-испански разумеет и сразу знает, о чём за его спиной испанцы шепчутся, сговариваются или ещё что. А тут… Ты идёшь по улице, а за спиною женский смех – и не знаешь, то ли это впрямь, как уверяет Ллойд Томпсон, завлекают так, то ли надсмехаются, то ли ещё что. Чтобы быстрее поднатореть в испанском, Федя придумал помогать коку Питчеру таскать провизию с Кордовского рынка – того, что выше по реке: там чуть-чуть дешевле всё. Кок закупал на всю команду, а пожрать все горазды. Помощников же ему боцман заставлял работать только угрозой наказания, и то на один день. А Федька сам вызвался постоянно сопровождать Питчера.