Время героев - Пират Ее Величества

Николай Курочкин-Креве

Пират Ее Величества

©Курочкин-Креве Н., 2011

©ООО «Издательский дом «Вече», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Глава 1. Государевы псы

1

Худородный боярский сын Онисим Крекшин доходов со своей подзолистой, к тому же каменистой, пашни на берегу Финского залива имел немного. Но жил на широкую ногу, притом на немецкий лад, не по-русски. Одевался сам и всех домашних, даже челядь свою, одевал в заграничные дорогие ткани, и ел, даже в будние дни, кушанья заморские. И так навык к нерусской еде, что и огороды развёл с травами-овощами, у каких и названий-то русских нет. Травы эти делали его кухню богатой и тонкой. Люди добрые пареную репу едят и хвалят, а у реченого Онисима «салат из пареной репы с кервелем и пореем» – одно блюдо, «салат из пареной репы с кориандром и фенхелем» – второе блюдо, «пареная репа, запечённая с артишоками в белом соусе» – третье блюдо, «та же пареная репа в галанском соусе с омарами» – четвёртое блюдо, и всего одна пареная репа давала с разными приправами да с соусами дюжину блюд разного вкуса!

А мог реченый Онисим такую жизнь себе позволить потому лишь, что ещё деду его великий государь Всея Руси Иоанн Васильевич Третий, дед нынешнего царя, тоже Иоанна и тоже Васильевича, за посольские и иные государству полезные службы пожаловал привилей: право торговли на своих судах с портами Ганзейскими, и с Аглицкими, и со Свейскими, и с Норвецкими (что ныне под датским королём), и с Ливонией…

А когда в Швеции новый король Густав Первый Вася укрепился и с датчанами воевать начал, отцу Онисима Крекшина, Никифору, случилось какую-то, не в обиду Руси, услугу и королю Васе оказать. И за ту услугу король Вася выдал всему роду Крекшиных охранную грамоту – навечно чтобы им невозбранно было торговать по всему морю Варяжскому, и морю Студёному, и морю Немецкому с проливами Датскими. И ни в мир, ни в войну (пусть бы даже, чего не приведи Господь, Швеция с Русью воевать стали), чтобы никакой обиды от свейского и союзных ему флотов не иметь отнюдь…

А как государь нонешний, Иоанн Васильевич Четвёртый, прозвищем Грозный, град Нарву у ливонцев отвоевал и порт велел дьяку Ивану Выродкову там выстроить – так Крекшины торг свой перенесли с устья Невы на Нарву. И завели на отвоёванной землице той верфь, причалы и склады-магазины.

Потом Онисим сговорился с земскими старостами погоста Анкудинова, что в Поморий – и с царева согласия, взявши на себя всё тягло оного погоста, перевёл его на свои земли, под Нарву. Вольные, черносошные поморские людишки того погоста и допрежь бегали на лодьях да на кочах в Нидарос норвейский, и в Гуль – город аглицкий, и даже в графства Галанского порт Зандам. А уж из Нарвы, откуль в заграницы путь удобнее и короче, стали добираться и до славного вольного града Гамбурха, и даже иногда до французского Гавра…

Причём осели эти поморы не в самой Нарве, где хватало, даже и на целое село, брошенных домов: и горожане были, и рыцари, предпочитавшие всё своё побросать и в бега уйти, чтобы только под русскими не жить. Нет, поморы срубили себе деревеньку верстах в десяти от градских стен, на голой пустой земле, среди ижорских поселений. Им, вишь ли, привычно было с чудью белоглазой дружбы водить. А ижорские рыбаки все фарватеры в здешних мелководьях знали – и друзьям-новосёлам показали. И даже костры на мысах жгли. Чужие не разумеют: ну костёр, да и костёр на берегу горит. Должно быть, мальчишки рыбачат или крестьяне в ночное лошадей выгнали да и жгут… А свои, кто в море плывёт и язык огня понимает, видели и куда держать, и каких мест избегать, и даже каков ветер на берегу…

И зажили на этой скудной земле, где репа, редька, горох да капуста так-сяк растут, а рожь и ячмень удаются не каждый год – то сам-два соберёшь, а то так и посевное зерно не возворотишь, всё вымокнет, – зажили тут северные молчуны ладно и сытно.

2

Воеводы царевы уже пол-Лифляндии покорили – но Ревель держался. А с ним от русских заперт был свободный выход из Нарвы в большое море. Впрочем, ни датским, ни любекским, ни иным многим купцам это не мешало. А уж людям Крекшина, имеющим охранную грамоту короля Васи, – и подавно. Торговля шла непрерывно – от самого ледохода до самого ледостава. Посуду и оружье, вина и ткани – к нам. Даже к государеву столу порой корицу, да перец, да раков морских – лангустов – доставлял Крекшин. А от нас в зарубежье – меха и воск, лён и пеньку, и холсты, и кожи, и мёд… Сам толстопузый Крекшин после тридцати лет в море не ходил, рыхл стал. Но верные люди его держали глаз за корабельщиками, дабы не утаивали выручку, в каждом рейсе.

Хорошо жил Крекшин. Только нагрянула такая беда: начал царь Иоанн с крамолой боярской бороться и от лютой, насмерть, борьбы той озверел. А от озверенья государева всему народу стало жить страшно, как в грозу: застигнет в поле и, повинен ли, грешен ли в чём, или вовсе невинен, всё едино. Молись православный, не молись – вдарит гром и до смерти убьёт!

Стал царь ходить войною на собственных вельмож и на знатные города российские: сначала на княжат Ярославских ополчился, потом – на Ростовских. А потом на господин Великий Новгород, и…

На десятый год после взятия Нарвы русскими полками наступило, наконец, для торговых людей времечко золотое. Государев печатник Иван Висковатов в Можайске с новым шведским королём Эриком Васей мир заключил!

Шведы отвели флот от Нарвы и пропускать русских гос-тей стали совсем свободно. Правда, от свободы доступа в порт цены на ввозимые товары упали – зато оборот вырос. Год прожили нарвские жители в довольстве, и в мире, и в надежде на совсем уже развесёлую жизнь. Но тут… Короля Эрика Васю сверг финляндский герцог Юхан, севший сам на престол, приняв имя: Иоанн Третий Вася. И снова блокада, и снова война…

3

Осенью 7076 года от сотворения мира (как в ту пору на Руси считали; это от Рождества Христова лето 1568-го) возвращалась из дальнего заморского плавания одна из лучших лодей Онисима Крекшина – трёхмачтовый «Св. Савватей».

Мореходы сгрудились двумя кучками: на носу, на крыше поварни, и на корме. Первые – чтобы по команде кормчего Михея большой парус перекидывать быстро – фарватер здесь узок и времени на маневр даёт мало, зазевался на полминуты – вынесет враз на мелководье! Последние – чтобы рулём и бизанью править, и тоже быстренько. Парус, промокший по нижней шкаторине от брызг, тяжёл, надобно всем впрягаться, кто ни есть на борту: кок не кок, до одного всем.

Кормчий усиленно вглядывался во мрак. Ночь, на счастье, была пасмурная, а луна, смутно желтеющая сквозь облако, – в малой четверти. Авось шведы и не заметят? Мудрый старик-кормчий не ведал, признают ли люди нового свейского короля Ивана Третьего Васи тарханную грамоту короля Густава или не признают? А рисковать ценным грузом он не хотел. Идя впусте, не побоялся бы и шведов. Но с таким грузом…

Тут и вина ренские в бочках, и сукна тонкие фландрские и аглицкие цветные, и посуда луженая немецкая, и кубки цветного стекла венецейские… Новый-то король ихний не по закону престол унаследовал, а оружьем его взял, – о том кормчий слыхал от верных людей в немецкой земле. Так что, не ровен час, могут и не признать грамоту. А могут издали, не слушая слов, влепить в борт из пушки… Лучше не связываться.

Тут кормчий оторвался от своих мыслей. Пора уж было показаться костерку по правому борту, на Курголовском мысу. А вместо того показалось великое зарево, и сильно уж справа. И великоват огонь, и глубоко в бухте, как бы не на мысу, а на берегу разведён… Уж не снесло ли лодью? Вроде все течения здесь за десяток навигаций изучил, а вот поди ж ты… Если что иное, а не снос – то что же?

А это что за звук? Как бы весла плещут – но как бы и не они. Черёд звуков как раз гребной, а сами звуки глуховаты…

4

К левому борту, с мористой, чухонской стороны, подвалил малый челночок. Гребец привстал и швырнул на крутой борт лодьи шнурок-легость с гирькой на конце. Гирька зацепилась за фальшборт, её подняли и вытянули за шнурок канатец-фалинь с навязанными через локоть узлами. По фалиню гребец взобрался на борт, перехватываясь от узла к узлу.

– Федька, это ты, что ли? – спросил, не веря себе, кормчий. Вовсе не этого мальца ожидал он, а его дядю-лоцмана.

– Я, дядя Михей, – странным дребезжащим голосом ответил паренёк.

– А дядя твой, Симеон Гаврилыч, где?

– Не будет его боле! – маловразумительно ответил малец и неожиданно торопливо молвил: – Крёстный, дай пищаль.

– Да ты что? Белены объелся, малой?

– Да давай же поскорее! – сказал паренёк таким страшным голосом, что кормчий только качнул сивой головой и приказал принести зуйку, что он просит. Принесли. Федька снарядил оружие и… И выпалил через борт – прямо в середину днища того самого челнока, на котором приплыл. Потом малец скинул за борт легость с гирькой, которую сам же только что сюда и закинул, и перекрестился:

– Ну вот и всё. Умре раб божий Феодор. Утоп я, крёстный. Пошёл сети дорогие, норвецкие, снимать, чтобы буря не разметала, – да и утоп. И сети потерял, и челн, и себя. Царствие мне небесное!

– Окстись, парень! Что ты несёшь-то?

– Не понял ещё? Мёртвый я, крёстный. Мёртвый. И я, и ты тоже, и Марфа Васильевна твоя, и детки все, и внучек…

– Ребята, вяжите его! Обезумел парень!

– Погоди с этим, крёстный. Я ж никуда не сбегу. И в огни те вглядись лучше. Разве ж то костёр?

– Да я уж гляжу, что не костёр. Но тогда что же? Может быть, пожар лесной?

– Нет. То село наше догорает.

– Ахти! Неужто пожар?

– Если б так. То поджёг, а не пожар.

– Всё село в поджоге? Это кто же такой злодей?

– Злодей кто, спрашиваешь? А царь наш. Иван Васильевич, прозвищем Грозный.

– Но-но, парень! – испуганно вскрикнул кормчий. – Ты, я вижу, вконец заворовался!

– Ну коли и не сам царь, то верные псы его.

– Что ж никто и не тушит? Спасать село надобно!

– Уже не к чему.

– Как то есть так?

– А так, что ни одной живой души там нет. Три дня, как никого, кроме меня не осталось. Ты бы, крёстный, приказал паруса покуда свернуть. Я по порядку всё обскажу, тогда и порешите, как быть. Может статься, что и приставать не захотите…

– Как то есть «не приставать»? Мы же с товаром…

– Товар теперь ваш.

– Ох, парень, не нравиться мне то, что ты говоришь.

– А мне, думаешь, нравиться?

Кормчий оглядел Федьку-зуйка внимательнее и охнул. Весь в мусоре, в волосах сено, да это бы ещё пустяки. Но морда побитая, в синяках, на голове рассечина до крови. А виски у парня седые! Это при том, что ему четырнадцать едва минуло и в роду у него седели поздно, уже облысевши…

– Ребята, паруса долой и якорь за борт!

Глубины в губе были – не более пяти сажен, грунт на дне всюду – глина с валунами, так что становиться на якорь можно было в любом месте, дно держало надёжно.

5

– Неделю назад прискакали в Нарву опричники. Многих казнили, ещё больше замучили, запытали. Домов множество пожгли и почти все разграбили, кроме бедных самых. И даже самого государевого окольничего, воеводу Нарвского, как ворога связали и в полон увели. Напали и победили.

– Да неужто ж и Лыкова-воеводу? Михаилу Михайловича? Он же самим царём поставлен.

– И его. Меня-то намедни батюшка в город послал – денег дал и наказал купить на торжище октан навигацкий: лодья Ивана Лопарева в досмотр попала к данцигским мореходам. А те товар в море повыкидывали, а навигацкий прибор весь поотбирали. Вот поэтому я и цел остался.

В городе зашёл в корчму «У Рихарда» пообедать – а то на монастырском подворье, в странноприимном дому, где я остановился (пришлось заночевать, потому что октан не хлеб, его на торгу не каждый день увидишь, и делается это не в одночасье), был день строгого поста, одной капустой варёной кормили. Сижу, ем, вдруг слышу – пьяная речь за соседним столом и вроде как батюшку нашего, Онисима Никифоровича, через слово на второе поминают. Ну я шапку на лоб надвинул, словно чудин, и сижу, щи хлебаю – да так, чтобы ложка о миску не скребла, слушать не мешала – и ушки на макушку! И такое услышал, такое!

Приказчик гостя Петры Лодыгина дружку своему рассказывал, что хозяин его от опричного нашествия бо-ольшую прибыль чает иметь. Дескать, сговорился он с двумя другими торговыми людьми и на кормильца нашего «слово и дело» объявил. Будто бы боярский сын Онисим Никифоров Крекшин в литовскую измену переметнулся со всеми своими людишками. И будто он, под видом заморского торга, от князя Володимера Андреевича Старицкого, который ноне в главных изменниках и злодеях состоит, записки разные через кормчих, доверенных своих, пересылает из Руси и в вольный город Данциг, и в Мемель, а оттуда – изменнику и вору князю Андрею Михайловичу Курбскому! И так же – от князя Курбского в Россию.

– Вот же злодей!

– И то ещё не всё. Сговорился он также показать, будто товары за рубеж и из-за рубежа мы ввозим негодящие, и вся наша торговля – только для отводу глаз. А все доходы наши и Онисима Никифоровича – и не от торговли вовсе, а от воровства нашего: якобы плата за соглядайство, плаченная врагами царя российского! Так и это ещё не всё! Ещё один донос на епископский двор отправили: будто батюшка-кормилец наш – еретик и молится не на святых угодников образа, а на поганые парусины, из немецких земель вывезенные.

– Ахти! И что же?

– А то, что не стал я дослушивать долее, побёг на монастырское подворье, отвязал лошадёнку свою и поскакал в село наше во весь дух. Мало, что коня не загнал! Известил старосту и боярина нашего. Сразу начали собираться. Известно же, что от опричного суда ни правому, ни виноватому нет другого спасенья, кроме утёка. Порешили утечь в свеям в Выборг-град. Да немного времени не хватило: нагрянули эти…

Главный у них – сам ростом с колокольню, кафтан весь златом расшит, яко пасхальная риза у попа, – а по колено, стало быть, с чужого плеча достался. Наверное, с убитого содрал или с замученного. У сёдел у каждого – метла, а с другой стороны – голова собачья отрубленная.

– Тьфу ты, Господи! А эта пакость зачем же?

– Крамолу, значит, выметать, как метлой, и врагов государевых загрызать, яко псы, будут. И шли они с облавой. Кто из наших к ижорцам в их деревеньку спасаться побёг – первыми на опричников и наткнулись. Их – в кнуты, девок всех снасильничали. А сборы наши недоконченные нам в доказ вины поставили: мол, точно изменники! Боярина нашего сразу под стражу, а людишек – на дыбу по очереди, чтобы доносы подтвердили. Ну послабже кто, не выдержали…

– И что ж сказывали?

– А много ли с дыбы скажешь? – огрызнулся зуёк. – Кивнёт на вопрос или там крякнет: «Да!» – и всё. Да им и не надобно было много. Это так только, для потехи. Одни с бабами и девками забавлялись, другие – с клещами да дыбой. Смотря по тому, чья к чему душа лежит. А больше всего средь них охотников чужие сундуки потрошить да свои тороки нашим добром набивать оказалось…

– А что, много ли наших-то до смерти поубивали?

– А всех до одного.

Сгрудившиеся вокруг кормчего и зуйка поморы замерли. Пошевельнуться боялись. А зуёк деревянным голосом, точно не о родных, близких и соседях сказывал – как неживая кукла, «автомат» по-заграничному, продолжил:

– Как допросы кончили да с женщинами натешились, всех в срубах заперли и подпалили. Так и сгорели все. Боярина нашего на воротах вздёрнули, а рядом – жену его, Олену Ильинишну на её же косе. А наших всех пожгли.

– Неужто ж и деток?

– Тех, кого прежде того не истребили. Всех. Только Карпа-приказчика в Москву увезли, чтобы ещё пытать насчёт подробностей нашей якобы измены. Только не довезут, я думаю.

– Что так?

– Да он еле жив после дознания огненного и палочного.

– А ты сам-то как жив?

– А я в толмачи попал. В гостях у нашего кормильца Онисима Никифоровича, царствие ему небесное, был иноземец. Как бы фряжин, именем Жиован Брачан. Про него в купецком навете ни слова сказано не было, – а ломать его опричники поперву опасались, потому как у него цельный сундук был бумаг с государьскими печатями разных держав. Он нашего языка якобы не разумел – а они все, по московскому обычаю, не бельмеса в немцах. Ну а я помаленьку ж немецкий понимаю, на меня и показали. Ну послушал я – точно, по-немецки говорит, только не совсем так выговаривает, как ганзейцы. Я собрался переводить с умом да с оглядкой – не то, что он скажет, а то, что надобно сказать. Но он умнее меня оказался вдесятеро. Зело хитёр был сей фряжин – впрочем, он и не фряжин вовсе, а словен. Императорский подданный, а по вере реформатор-лютор. Дружбы с нашим боярином водил не измены ради, а ради союза с Русьским государством супротив турок, ляхов и иных врагов общих земли нашей и ихней. Дескать, на южных ляшских украинах и в царьстве венгерском, что ноне под турком, ноне довольно много-делюторов, да и словен тоже…

А когда не поверили ему опричники и на дыбу потащили, он мне вскричал, что дела те все важные, но токмо для прикрытия – а наиважнейшее его дело в том заключается, что везёт он через Русь из-за края тайные бумаги к Аглицкого королевства печатнику Вилиму Сесилу, и где они схоронены, обсказал. Я про те бумаги опричникам говорить вовсе не стал, а наврал, что-де фрязин пощады просит и многими карами государевыми за обиду свою грозит. Они только посмеялись – и для меня огонь развели.

Но тут Павлушка, оружничий боярина нашего, содеял, что заранее решил: забрался в пороховой погреб под домом Онисима Никифоровича – и взорвался. Из подсальных оконец ка-ак пыхнуло, земля дрогнула, полы во многих палатах провалились. Все попадали – а я как дунул, и убёг! Ижорцы меня спрятали. Они мне сказывали, что в Нарве деется, они и ларец с тайными бумагами фряжина из потаённого места добыли…

– He уж с тобою они?

– Ларец тяжелёнек, мешал бы удирать, ежели что. А бумаги я сохранил. На мне они. Ну а теперь главное, крёстный. Боярин наш, как узнал про сговор купецкий, опечалился и сказал, чтобы деревня вся собиралась в свеи отплыть. А отец мой и другие лоцмана, чтобы вышли в море, перехватить вашу лодью и поворотить её в Выборг же, к берегу не причаливая.

Но поелику и боярина удавили и из погоста никто, кроме меня, не утёк, только приказчика в оковах увезли домучивать в Москву, то взамен отца казнённого я вот вас встретил и передаю вам последнюю волю всех наших мёртвых: живите! А для того надобно немедля поворачивать и на чужбину уходить!

– Куда ж на чужбину-то? В свейской земле сейчас новый король, не в пример прежнему, к русским лют. Ежели и примет без урона – так ведь против Руси служить заставит. А это нам никак не возможно. То же в Данциге или в Риге…

– Не-ет, уходить надобно подалее, в такую страну заморскую, какая из-за своей отдалённости с Россией воевать не может. В Англию, к примеру, – сказал кто-то из команды.

А старейший на борту, дед Митроха, шлёпнув себя по плеши, сказал так:

– И думать не о чем. У нас же бумаги фряжиновы, что Федя-зуёк уберёг. Они заместо пропуска в Аглицкую страну всем нам послужат…

– И то…

– То, да не про то! – возразил кормчий Михей. – Те бумаги ведь до самых тайных дел аглицких касаемы. А уж мы-то знаем, что с тайными делами только свяжись – ввек уж потом едва ли развяжешься. И во всех странах они действуют одинаково: допросы, пытки, тайные человекоубийства, темницы… Им, может, только и нужно будет вызнать, ведомо ли нам то, о чём в тех бумагах писано, – а половину народа изведут, сгубят, покуда отстанут. Уж лучше причалить да опричникам сдаться: тоже замучают, так хоть свои, русские. Их хоть по матери послать можно – поймут…

До свету рядились старшие в лодье. А и то: трудно ведь решать, зная, что твоё решение потом уж никакими силами не исправить. И что если уж прощаться с Родиной, то – навек…

И всё же – иного-то выхода у них, сирот, ведь не было, иной выход означал мученическую смерть непонятно за что. С тяжёлым сердцем Михей приказал поднять якоря и повертать на Запад…

6

Поначалу беглецам редкостно повезло. Из прежде ливонской, а ноне шведской гавани Падисе шла боевая галера. Остановила лодью. Все на ней порешили: тут-то нам и конец пришёл. Убежать нет возможности: утренний бриз как раз (это уж было не первого дня бегства, а следующего утро) уже спал, штиль стал почти полный и паруса пообвисли. А на галере, с её мощными вёслами и более чем сотней гребцов, что есть ветер, что нет – без разницы. Или даже нет: в штиль ей лучше, потому как в спокойной воде каждый гребок полный, а в волнение неровно: один полный, второй воздух черпает и ходу не даёт. Ладно. Легли в дрейф, одели припасённые ещё на тот рейс чистые рубахи, чтобы смерть, коли придётся, встретить в чистом.

Но капитан галеры оказался мятежником, ненавистником нынешнего, ляхам преданного, короля Юхана Третьего. А тарханную грамоту короля Густава Васи он признал не токмо что законно действующей, но едва ли и не святой. И целовал королевскую подпись на грамоте, и спросил, не требуется ли чего из припасов, и беглецы осмелели и взяли у шведа две бухты смолёного каната на перетяжку такелажа и два же бочонка воды пресной. Да от себя капитан подарил им мушкет с сошками и картузом пороха да водки ячменной бочоночек. А боле им шведы и не попадались.

Ну а датчане беглецов за союзников почли, пропустили через свои узкости беспошлинно и без задержки. Даже не заинтересовались, чего ради эти люди русского царя везут в Англию аглицкие товары.

Но уж как вышли в беспокойное из беспокойных Немецкое море – везение кончилось.

Жестокая буря настигла «Св. Савватея» уже в проливе Скагеррак – пришлось укрыться на норвецком берегу, в маленьком портишке Рундаль. Власти там мирные, можно даже сказать – равнодушные к войне, которую их король ведёт, и вообще к политике. Но жадные: втрое взяли за отстой и вчетверо – за потребные припасы. А потом – шторм за штормом! Если и выпадет денёк без бури – так только один, а не два-три подряд, волнение успокоиться не успевает, всё зыбь да зыбь, и с ветром, и без. Проломило правую скулу лодьи, пришлось заводить пластырь из бычьей кожи. Носовая мачта свалилась, по-иноземному фок-мачта, за минуту до того, как кормчий собрался отдавать уж приказ, чтоб её срубали. Да за борт троих смыло…

А потом захватили лодью некие отчаянные моряки на судёнышке вдвое короче «Св. Савватея» и под неслыханным флагом в шесть продольных полос одинаковой ширины: сверху рыжая, потом голубая, потом белая и снова: рыжая, голубая, белая. Взяли они лодью на крюк, попрыгали в неё и вопят: «Оранье бовен!» И тут же флаг свой подняли. Командир у них был зело страховидный: глаз правый вытекши, пальцев на обеих руках пять, от углов губ шрамы до ушей – кто-то ему, должно быть, пасть порвал, губы бритые, а на шее белокурая борода с сильной проседью. А на шляпе у него медная бляха с невиданным и никому понаслышке хотя бы не известным гербом: нищенская сума да две руки в перчатках пожимающиеся.

И первый вопрос их был не – «Чьи, откуда и куда?» – и даже не «Что везёте?», а – «Какого вероисповедания?»

Кормчий ответил. Вождь захватчиков изумился:

– Праф-фоо-слафф-ни. Католики или не католики?

Кормчий Михей аж за борт в крайнем гневе плюнул: мол, не знаю, кто ты сам есть, капитан, но душой кривить не стану: мы – греческой древней веры христианской, а орденцам-ливонцам, да полякам и ихнему папе – первые ненавистники. Вот так, и делай с нами что хошь!

Теперь пошли нормальные расспросы: чьи, куда, зачем. Услышав, что перед ними московиты, направляющиеся в Анг-лию по не названному ими делу, вождь захватчиков пощипал нижнюю губу и заорал:

– Э-эй, кто там трюмы потрошит? Отставить! Это же наши союзники!

Но хоть и союзники, а всё же кой-что потаскали из трюмов, вождя не слушая. Вернее, слушая с опозданием. Кто что тащил, тот то и утащил; кто ещё не выбрал, что себе на память о встрече прихватить, копошился в трюме, покуда не выбрал. Кто уж принёс добычу к себе, назад вдругорядь не пошёл. Ну да ладно, отпустили с миром – и то хорошо.

Такова была самая первая встреча Федьки-зуйка с «морскими гезами» – восставшими против испанского владычества подданными Нидерландов, избравшими себе в правители герцога Оранского. Протестанты по религии, гезы дрались со всем католическим миром – с Испанией и Португалией, с Польшей и папством. Так что получалось, дерущаяся который год с Орденом и Литвой, неразрывно связанной с Польшей, Московия была союзницей протестантов. Хотя из государств, где протестантизм уже победил, регулярные дружественные отношения имелись разве что только с Данией да отчасти с Англией…

7

А вскоре лодью взяли на крюк англичане и привели в устье реки Коли, которое они сами именуют «Блэкуотерз» – «Чёрные воды». Река та действительно какую-то чёрную муть несёт и оттого её воды впрямь как чернила. Там село на мель аглицкое судно. Плоскодонный же «Св. Савватей» проскочил. Пришлось англичанина стаскивать с мели. Стащили – спасибо, прилив как раз начинался. А он, вместо «спасиба» за помощь, объявляет лодью и всё, что на ней, от посуды в трюме до компаса на мостике, своей добычей! «Призом»! А?

Но когда, потея от страха, что все тайные бумаги к дьяку Вилиму Сесилу гроша ломаного не стоят и тогда весь его экипаж сгноят в каторжных рудниках на юго-западе Аглицкого королевства, кормчий Михей объявил, что имеет слово и дело до этого самого Сесила, – всё вмиг переменилось!

Беглецам и еды, и пива вволю, и караул от обидчиков к сходням приставили…

И ничья они не добыча, а почётные гости вольного и древнего града Колчестера и всех привилегированных и славных Пяти Портов Её Величества королевы Елизаветы!

А кормчего и Федьку-зуйка с его бумагами в карете с конвоем повезли в стольный город Лондон к самому лорду Сесилу или как его там…

8

И зуёк Федюшка, родившийся на палубе невдалеке от норвецкого порта Бергена, и старик Михей, и все беглецы со «Св. Савватея» бывали, и даже не по одному разу, в Англии. Но вот от побережья вдаль никогда допрёжь не забирался из них никто ни в Англии, ни в более привычных Германии или Дании. Поэтому сейчас, из окна кареты, смотрели с любопытством и неотрывно, примечая малейшие с Русью различия и донимая приставленного стражника расспросами…

Расспросами на языке не вполне английском. Скорее, это был портовый жаргон восточного побережья Англии, здорово отличающийся от говора южноанглийского побережья, откуда происходил стражник-сассексец. К тому же московиты ввёртывали в разговор слова и нижненемецкого, и свейского, и норвейского, а то даже эстонского или финского языков, если не вспоминалось нужного аглицкого… Но стражник попался им, на их счастье, говорливый и сообразительный, так что разговор шёл бодро. Московиты слушали и дивились.

Оказалось, к примеру, что здоровенные, высокие каменные, избы с малыми оконцами под самой стрехой, чуть не на каждой версте попадающиеся посредь луговин, – не людские домы, а… овины! Точнее если сказать, – то шерстомойни, шерстечесальни и прядильни. А бурого цвета мокрые кучи возле каждого дома – вовсе не навоз, а «торф» – замена дровам, добываемое со дна болот земляное топливо на зиму. Из него же и тёплые сараи можно строить.

– И строить из него, и топить им печи. Всё из одного! Чудно. А есть его нельзя? – спросил Фёдор.

Стражник сказал:

– Есть нельзя, но как удобрение он хорош, особливо на подзолах и с известью вообще на любых кислых почвах. К тому же торф – наилучшая подстилка для скота, всё впитает.

Фёдор с уважением поглядел на невзрачные мокрые кучи. Затем московиты обратили внимание на то, что людей почти и не видать, – хоть трава зелёная, сочная, коси её и суши! Но косарей на лугах не видно было, одни овцы. Потом обогнали, тоже от побережья движущиеся, возы вонючей бурой травы – и стражник объяснил, что нет, московитам не померещился запах моря среди суши. Это не от залива какого, это от тех возов. Потому что не трава это вовсе, а водоросли. Зачем? А для удобрения полей.

И уж вовсе удивились русские, узнав, что обыкновенный розовый клевер не сам растёт, а сажен нарочно. И не только на корм скоту, но и ради удобрения почвы. А канавы нарыты в лугах не для водопоя, а для осушения: вода стекает с луговин в эти канавы, а по ним, соответственно приданному нарочно для того уклону – в реки. Так сырые луга превращают в сухие, а бесплодные болотины – в сырые луга. Для выпаса овец пригодные.

– Не, у нас не так. У нас только попробуй известь альбо ту же водоросль в землю закопать, даже тайно – подсмотрят, донесут – и объявят тебя еретиком и слугой дьяволовым. Особливо ежели что уродится лучше, чем у соседей. Навоз само собою, его от века вносят и у нас. А то, чего от веку не делалось, – то всё от лукавого! И сколько родится на такой удобренной земле? Что-о?! Сам-пять самое малое, а то и сам-шесть, и в самые урожайные годы – до сам-девять? Неужто? Ле-е-епота-а! – прямо-таки запел в восхищении кормчий. И тут же осадил себя: – Да, нам это никак не погодится. В России за такой урожай убьют, яко колдуна, и осиновый кол в могилу загонят!

Михей был крестьянский сын, пошедший в моряки смолоду. Он всё примерял на свой опыт. Федька же был потомственный моряк, и удобрения, урожаи, уход за скотом его никак не задевали. Вот то, что избы сплошь каменные, и крыши чаще черепитчатые, нежели соломенные (а если соломенные, то аккуратные – не похоже, что после недорода их на корм скоту раздёргали, а поправить так руки и не дошли), и окна часто – даже в деревнях – со стекольями… И ни единого дома не видать, чтоб топили по-чёрному, надо всеми домами – трубы торчат…

– Ну хорошие, хорошие тут урожаи. Вернее, неплохие. И дома тут хорошие. Аккуратные. А вот небо какое-то невесёлое. За крыши цепляется, – строптиво сказал зуёк. – И одежда у тутошних людей сплошь немецкая, неподобная. Куцая какая-то…

– А то ты сам не хвалил немецкие кафтаны дома, яко удобные! – с усмешкой напомнил кормчий. Но Федьку уже было не удержать. Он и сам недоумевал, чего это его вдруг понесло хвастать тем, над чем сам же дома всегда издевался.

Он вертел головою, красный от стыда за свои нелепые слова – более от стыда не за сказанное, а за то, что ещё скажется сейчас, – и всё же выпалил:

– Так одно дело – дома, и другое дело – здесь. Вот и дым от ихнего земляного топлива противный идёт, едкий, – он старательно покашлял, – от него за полверсты в горле першит. Потому у них и трубы, что эдакий дым не перенести – не то что наш, русский, от берёзовых дров.

– Давай-давай, малец. Это хорошо, что ты за обычаи своего народа заступаешься. Хуже, если бы тебе сразу всё наше показалось лучше своего, – неожиданно поддержал его стражник. Но тут же добавил: – Хотя, по-моему, из того, что я от вас за дорогу услышал, менять наше на ваше решительно не стоит.

– А, надо полагать, найдутся среди наших и такие, кто рады будут завтра же забыть, что они русские люди, – горько сказал кормчий. – Ох, найдутся. И как запретишь, коли мы сюда насовсем приплыли, и вживаться в здешнее житьё-бытьё всё равно нужно…

И замолчал надолго…

На постоялом дворе в городке Челмсфорде заночевали, сменили лошадей – и ввечеру въехали в стольный город Лондон.

9

Лорд Сесил оказался уже не тайных дел одних вершителем, а всей вообще политики Аглицкого королевства. Дородный, видный мужчина с умными добрыми глазами и озабоченным выражением большого плоского лица, украшенного окладистой светлой бородой, он принял русских почти сразу: пришли в приёмную, доложили своё дело секретарю лорда-казначея (так именовался ныне мистер Сесил, как сказали нашим беглецам), мужчине на вид лет тридцати пяти – сорока, одетому в тёмное, с волчьим каким-то лицом и жалобными глазами, тот сразу зашёл к лорду-казначею, обсказал, в чём и чьё дело, и тут же воротился с сообщением, что лорд-казначей примет их сегодня же, сразу после обеда, в три часа дня. Не опаздывать! Если, мол, опоздаете, – приём просто отменяется, а просить повторно можно не ранее как через месяц в то же число…

Погуляли, к каждому прилично одетому прохожему приставая с просьбой время сказать по часам. И пришли назад за час до назначенного времени.

Итак, лорд Сесил прочитал бумаги из ларца, которые россияне так и не развернули во все дни, что лежали эти бумаги у Фёдора-зуйка, очень бегло, снова сложил, позвонил в колокольчик, и когда секретарь вошёл, сказал непонятно:

– Последние новости от нашего резидента на Островах Пряностей. Передайте их сэру Фрэнсису Уолсингему и заодно сообщите, что мистер Джиован Брачан, наш курьер, погиб в России при доставке сих бумаг. Доставил же их в Англию вот этот сердитый молодой человек – как вас звать-то, юноша? Ага, стало быть, Тэдди Зуйокк?

Секретарь вставил, что у московитов фамилии, как правило, заканчиваются на «офф». Мистер Сесил добродушно поправил запись в своей памятной книжке. Потом приказал выдать русским награду за нежданную уже, но важную весть и спросил, для государыни его нет ли какой тайной бумаги от царя Ивана Васильевича. Кормчий удивился: нешто станет великий государь передавать государственные письма с простым лодейным кормчим, не с посланником, и тем достоинство ронять – и русское, и царское? Но виду почти не подал, что удивлён, а ответил кратко, что нет, мол, таковых писем не имеем. Мистер Сесил, похоже, тем заметно огорчился.

Он спросил, какие у московитов планы. Услышав, что, ежели только будет на то его воля и позволение, они остались бы все навек в Англии, сказал, что храбрые и опытные моряки здесь в цене всегда. Так что, если кто хочет – может поступить в королевский военный флот, а кто того не желает – волен служить по найму. Ни в том, ни в другом никому из них препон чиниться не будет никаких. И даже напротив…

Воротясь в Колчестер, кормчий собрал людей и объявил, о чём и как шла речь в Лондоне. Трое сразу решились идти в военный флот, а остальные надумали такое: держаться кучно и искать, к кому бы на службу так поступить, чтобы всем скопом остаться. Но оказалось, что сплошь русскую команду не хотел иметь ни один хозяин. Пришлось им разлучаться…

Глава 2. Ливонские дела

1

Не Петр Великий первым додумался, что России для нормального государственного существования необходимы флот, порты и западные учители. Ему посчастливилось успешно завершить то, что начинали за два века до него. Очень много на Руси зарождалось без Петра и до Петра: первый театр завёл любовник царевны Софьи (как мы по не вполне точным учебникам учили – противник преобразований, ярый реакционер, а на самом деле западник до мозга костей и реформатор) князь Василий Васильевич Голицын, и «аптекарские огороды» на Яузе-реке до него завели, и полки «иноземного строя» – драгунские и рейтарские – до него появились. Но мы помним удачливого завершителя преобразований, а зачинатель кто ж? О том забыли. Такова уж неблагодарная память людская…

Так кто был зачинателем прорубания «окна в Европу»? Возможно, началось с воцарения новой династии Романовых?

Да нет, если бы так и было, – едва ли стал возможен Лжедимитрий Первый, открыто проводивший насквозь прозападную политику. Так кто? Иван Грозный, который даже в опричники принимал охотно немцев и врачей-англичан выписывал? Он-то да, в этом ряду, но не первый. Вспомним, что кремлёвский собор доныне высится, творение ученика Леонардо да Винчи – флорентинца, мессира Аристотеля Фиораванти, а Иван Васильевич его уже выстроенным застал!

Да, зачинателем прорубания «окна в Европу» с полным основанием можно назвать Ивана Третьего, мужа Софьи Палеолог, зятя императора Византии. Но позвольте, скажете вы, при нём-то Русь и начиналась: он принял у отца Великое княжество Московское – крупнейшее и сильнейшее, но всё ж таки одно из нескольких русских княжеств – а сыну оставил государство Российское! При нём и гордый Господин Великий Новгород навсегда утратил независимость, и с татарским игом было окончательно покончено…

Ну да, так и есть. И он же начал войны за Прибалтику, за вернейший и прямой путь на запад.

В 1480 году пало татарское иго, а в 1492-м – «смиритель бурь, разумный самодержец», как справедливо назвал его великий наш поэт Александр Пушкин, основал крепость Ивангород на границе с владениями крестоносцев и близ побережья Финского залива. Но войны с западными соседями привели к возвращению от Литвы под русскую руку обширных территорий на юго-западе; на северо-западе же особенных успехов не было.

А без выхода к морю Русь оставалась закупоренным, предоставленным самому себе, обществом, лишенным возможности сравнивать себя с другими и не усугублять собственные ошибки. Малолюдное пространство меж льдами Студёного моря и степями Дикого поля населено тюркоязычными кочевниками, подчинёнными своим монархам – «ханам» лишь в то время и в той мере, какая потребна для защиты от сильных соседей и набегов на соседей послабее.

На востоке – бескрайние таёжные пустыни, неведомо где и чем заканчивающиеся. А на Западе – католический мир, в себе разобщённый, непрестанно воюющий сам с собой не на жизнь, а на смерть. Но на окраинах своих, там, где соседствуют с ним иные, некатолические страны и народы, этот мир сжимался, как живое существо, до которого дотронулись, и вспоминал, что он в некотором смысле един. Просыпался древний дух крестовых походов, солидарность. И эта, нехарактерная уже для сердца католического мира, сплочённость хранила границы его от прободения…

2

Русь оставалась вне круга европейских стран – как расплющивающий нос о жгучее, ледяное стекло бедный мальчуган, любующийся новогодним праздником, куда его не позвали. Там, за стеклом, яркий свет, там тепло и уютно. Там нарядная ёлка и разряженные сверстники, в костюмах и масках. Им страшно весело! Им раздают подарки! Ни за что ни про что – таинственные пакетики с вкусными вещами: там дорогие конфеты, там – зимой лютой! – разноцветные заморские фрукты, шоколад, печенье, орехи… А тут стужа, ветер прожигает одежонку, темно, страшно и кто-то воет (скорее всего, ветер, но может статься, что и волки! Стра-а-ашно!). Ты один, тебе грустно-грустно, слёзы на щеках застывают бугорками… И невозможно, даже если узнаешь о том точно, поверить, что вовсе там не столь прекрасно и весело, как кажется при взгляде в продышанный глазок, со стороны. Там интриги, мучительная, съедающая человека зависть и мучительная ревность. А грошовые подарки в пёстром кульке из скверной обёрточной бумаги только кажутся сокровищами. Ценно в них не содержимое, а его нежданность. Но увы! Человек так уж устроен, и ничего с этим не поделать, что те, кто «вне праздника», склонны преувеличивать его достоинства и привлекательность, ну а те, кто «внутри праздника», напротив, преуменьшают его истинную цену. Какой-то умный австриец сказал уже в нашем, двадцатом веке: «Заключённые ищут выхода, исключённые ищут входа».

Так устроены люди. И эта общечеловеческая особенность и толкала русичей прорубать окна на Запад: и впрямую – войной с западными соседями, и в обход – неоднократными попытками установить сколько-нибудь регулярное сообщение с Европой по Студёному морю, вокруг Скандинавского полуострова. Но это устремление встречало ожесточённое сопротивление. Почему?

Да потому, во-первых, что, заполучи Россия достаточно просторное и, главное, постоянно распахнутое окно в Европу, исчез бы постоянный источник баснословных прибылей для сотен купцов, составивших немалые состояния на торговле с Россией.

Да потому, во-вторых, что никто толком в Европе не знал ни расстояний евразийских, ни соседей Руси на востоке. Поэтому существовала опасность (или на Западе необоснованно предполагали, что существует такая опасность. Неважно, была ли она на деле. Важно, что боялись, и это определяло политику), что Русь установит прямую связь с восточными и юго-восточными соседями и заберёт в свои руки торговлю с Востоком: с Китаем, с Индией, с островами Пряностей.

– Ну заберёт, – скажете вы, – ну и что?

А вот что. Переместятся главные пути мировой торговли. А они только-только установились после большого смещения их на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, после открытия Америки, морского пути в Индию, после падения Константинополя – и связанных с этим смещением торговых путей упадком итальянских торговых городов и северогерманской Ганзейской лиги, возвышением Испании и Англии… Мир пойдёт иным путём, вот что. Русь станет сверхдержавой, на манер сегодняшней Испании. И станет за счёт иных стран, их могущества и богатства!

Так что костью в горле стояла перспектива выхода России к европейским морям и святейшему престолу, который только начал осваиваться с мыслью, что первую партию в мировой торговле стала играть не схизматическая Византия, а наикатолическая Испания, и могущественнейшей в мире недружной семье Габсбургов, и «татарским» ханствам, которым в мире российского великодержавия попросту не оставалось места на карте, и нарождающемуся польско-литовскому единству…

Ведь не подлежало сомнению, что, выйдя к морям, Россия не сможет оставаться прежней, ей придётся перестроиться, чтобы вписаться в семью европейских народов. А тогда – о, тогда прощайте привилегии английской Московской компании на российском рынке!

Да ещё Реформация, потрясающая святейший престол с 1517 года. Только в канцеляриях папской курии утихло многолетнее (несколько нечестивое, поскольку речь шла о крушении христианской державы под ударами мусульман) ликование в связи с окончательной гибелью Второй Византийской империи – строго говоря, уже не той тысячелетней без малого твердыни православия, что веками коснела в схизме и идейная борьба с которой оказалась католицизму с его мощными схоластическими школами не по зубам. Ту, Первую империю, сокрушили крестоносцы Четвёртого крестового похода в 1204 году. Эта кровавая репетиция пригодилась буквально через несколько лет в крестовых походах против «катаров» – еретиков процветающей тогда Южной Франции. Помните из школьной истории: папский легат твердил крестоносцам, немалое число которых уже испробовало вкус христианской кровушки при сокрушении Первой Византийской империи: «Убивайте-убивайте, Господь на том свете отличит своих от чужих!» А эта, догрызенная, наконец, турками в 1453 году, реставрированная династией Палеологов, составленная из разнокалиберных кусочков, не граничащих один с другим, ещё два века агонизировала. Схизматики живучи более, нежели пресловутые кошки. И высокомерны запредельно. Эта самая Россия ещё только нарождалась, когда тамошний монах, псковский инок Филофей, заявил с наглостью сверхъестественной: «Москва – третий Рим, и четвёртому не быти!»

Тут имелось в виду, что первый Рим – императорский – рухнул за язычество, второй Рим – Константинополь, пал за «нечестие своё». Так каковы же будут надменные речи московитов, если они оседлают мировые торговые пути? Их высокомерие тогда во много раз превзойдёт испанское!

В свете вышеизложенного понятно, почему принудить Европу принять Московию в свой круг можно было разве что подавляющим военным превосходством. А для создания подавляющей военной силы на западных границах нужен был полный мир на восточных границах России.

3

Так что возникающие вновь и вновь едва ли не каждое царствование войны Московии с западными странами, и прежде всего с ближайшими соседями – Ливонским орденом, Польшей и Литвой, не были случайными. И отнюдь не случайно то, что и Иван Грозный – властитель болезненно подозрительный, жестокий и коварный, видимо даже душевнобольной, но при этом одновременно умный, образованный, дальновидный и расчётливый, – начал свою войну за «окно в Европу». Единственную из множества допетровских войн за достижение этой цели, получившую собственное имя, – Ливонскую.

Формальным поводом был отказ Ордена уплатить ежегодный взнос за владение Дерптом (по-русски Юрьев, по-эстонски Тарту) по договору ещё с дедом Грозного.

И, едва начавши эту войну, Россия из государства на краю света стала важным элементом европейской политики!

Ибо выход к Балтике для Московии закрывали католические Польша, Литва и Ливонский орден. Поэтому тот, кто начинал с ними войну, сковывал часть ресурсов католического мира – ресурсов, которые крайне нужны были для борьбы с Реформацией. А значит, он выступал на стороне стран, Реформацию поддерживающих: Англии, Нидерландов, северогерманских княжеств, Дании.

Впрочем, действительность всегда сложнее схем, и протестантская Швеция оказалась среди членов католического лагеря. Ибо по географическому положению своему могла рассчитывать исключительно на расширения за счёт протестантских соседей да России. При этом гугенотам, с которыми у шведов не было никаких территориальных споров, они рьяно помогали.

Так геополитика сделала Дрейка союзником России. И навряд ли что тут изменилось бы, окажись он почему-либо врагом Ивана Грозного – скажем, из-за безумной жёстокости русского царя, ведь Дрейк не терпел излишней жестокости, мучительство ради мучений истязуемого было, по его мнению, доказательством преступности палача, неправедности суда и богопротивности властей, такое допускающих. И даже будь Дрейк «русофобом», даже и тогда…

Был только один способ для английского моряка тех лет, чтобы не содействовать России: это уйти от дел. Но с темпераментом Фрэнсиса Дрейка такое и вообразить нельзя!

Но знал ли он сам об этой незримой связи своей с кровавым самодержцем отдалённейшей страны?

4

Да, знал. Нет, не сам он, глядя на политическую карту мира, до этого додумался. Ибо в его время карта мира могла ещё дать пищу уму скорее писателя, чем политика. На иных картах Россия ещё, по застарелой привычке, именовалась «Дальней Татарией» или даже «Скифией».

У Фрэнсиса был вовсе не теоретизирующий склад ума. Не будем приписывать ему то, чего не было. Ему объяснил это могущественный тёзка – первый государственный секретарь, основатель и бессменный руководитель первой в мире кадровой спецслужбы почти современного образца – прославленной «Сикрет интел-лидженс сервис», сэр Фрэнсис Уолсингем.

Сэр Фрэнсис – неулыбчивый густоволосый мужчина с продолговатым лицом и горящими глазами фанатика – подробно объяснил молодому капитану место России на мировой «шахматной доске». А поводом к этому разговору явилось зачисление в экипаж, комплектуемый Дрейком для некоего рейса, русского юнги – уже известного нам Федьки-зуйка.

Рейс был не просто тайный, а сверхтайный. Поэтому сэр Фрэнсис Уолсингем как в силу своей высокой должности, так и в силу личных наклонностей знал о нём пока что поболее самого Дрейка. Сэр Фрэнсис, случалось, упускал иногда из виду вещи общеизвестные. Такие, скажем, как: какой длины дублеты нынче в моде, или какой ширины воротники, или от кого забеременела мисс Фрогмортон, фрейлина Её Величества. Но чтобы было, или появилось, или ожидалось в Английском королевстве нечто тайное, политическое, о чём бы он не пронюхал, да при том ещё заблаговременно. – это уж фантастика! Уж тайные дела в его стране (и часть тайных дел – большая или меньшая, смотря о какой стране речь пойдёт, – в иных странах) до него касательство имели! Да при этом многие из таких дел – ещё задолго до своего зарождения!

Соответственно, и сверхтайный маршрут Дрейка был в его нешумных канцеляриях продуман, расчислен и нанесён на карту, свёрнутую и вложенную в особую красно-зелёную полосатую папку. И по поводу содержимого этой папки, а вернее сказать – по поводу предстоящего превращения чернил, коими написано и начерчено в этой папке немало уже, – состоялось уже четыре беседы первого государственного секретаря с молодым капитаном, ничего особо выдающегося не совершившим, но, по мнению Уолсингема, из молодых, да ранних, самым многообещающим в своём поколении. И в последней сэр Фрэнсис обронил как бы мимоходом:

– Да, кстати, Фрэнк: я слышал, что вы заинтересовались Московией и московитами?

– Уже слышали? Гм! Не означает ли это, часом, того, что уже и неприятель знает все мои новости до пустяков?

– Успокойтесь, друг мой. Не означает. Это я проверяю дважды в неделю сам. И вообще неприятелю совершенно точно известно, и заплатил он за эту информацию целую кучу дукатов, что вы намереваетесь скопировать последний маршрут нашего общего друга Джона Хоукинза, но по возможности избежать его ошибок…

Тут тёзки благодушно рассмеялись. Они понимали друг друга самое большее с полуслова, а чаще без слов: ибо принадлежали оба к одной партии. К той, что позднейшие исследователи назвали, всесторонне изучив ситуацию, точно так же, как они назвали сами себя «партия войны». Правда, занимали в партии тёзки далеко не равное положение: Уолсингем был одним из её вождей и вдохновителей – вождём, занимавшим среди сторонников её наиболее высокое служебное положение, а Дрейк был пока не более чем перспективным молодым офицером. Пока ещё всего лишь одним из сотен…

Дрейк сказал хитровато:

– По совести говоря, было бы только справедливо, если б какая-то часть испанского золота, уплаченного за «достовернейшую» информацию о моих планах, – скажем, четвёртая часть – отошла бы мне. Я бы тогда смог увереннее готовиться к экспедиции, а то приходится экономить на каждой мельчайшей мелочи. А для этого приходится влезать в эти дурацкие мелочи по уши, отвлекаясь от той подготовки, которую я никому передоверить не могу, – вы знаете, о чём я говорю.

– Хо-хо, Фрэнк, вы хотите получать деньги за достоверную информацию о своих намерениях? Бога ради! Я ничего не имею против этого. Только учтите: главная особенность оплачиваемой кассой моего ведомства информации о ваших действиях и намерениях вовсе не степень её расхождения с истиной, а…

– А что?

– Ага, интересно? Так вот, ценность её определяется двумя пунктами: а) степенью доверия к ней противника и б) широтой её распространения в неприятельском лагере.

– М-м-да, с этим посложнее…

– Да нет, если разобраться, вовсе не в сложности дело. Для ума вашего калибра это не сложность. Любой разумный купчина справился бы (и справляются, скажу я вам!). Но это отнимает такую массу времени и денег… Вам пришлось бы отставить все ваши нынешние занятия…

– Ну уж это – нет! Это меня бы не устроило!

– Ещё бы! Полагаю, что и Англию бы тоже. Главный секрет моего ведомства, Фрэнк, в том, что любой среднеобразованный и (весьма желательно, но не обязательно) хоть на волос выше среднего уровня ума человек с нашей работой запросто бы справился. Надо только посвятить этому всего себя.

– Ну тогда я в вашу фирму не перехожу.

– И не зову. С вас куда больше проку там, где вы сейчас находитесь. Но вернёмся к вашему русскому юнге Тэду. Это вы его так назвали для удобства, а крещён он как?

– Представьте себе, это его подлинное имя! По-моему, я изменил в нём одну букву, для удобства.

– Одну всего? Удивительно! Обычно у этих русских имена такие, что ни выговорить, ни записать на слух, ни прочитать вслух европейцу невозможно! Хуже, чем у турок!

– Что ж, выходит, мне редкостно повезло.

– Судя по тому, что говорят оборванцы в тавернах, вам во многом редкостно везёт. Это главное, чем вы известны после возвращения из Вест-Индии.

– Ну слухи – это только на одну ступенечку повыше бабьей болтовни, – отмахнулся польщенный Дрейк.

– Будем надеяться, что этот Тэд станет удачным приобретением и в остальных отношениях.

– Ну «приобретением» – сказано не вполне точно, сэр. Он не невольник, и я его не покупал. Такой же наёмник по контракту, как и остальные в моей команде. Но насчёт того, что он принесёт нам удачу, – что ж, тому есть знамения.

– Дай бог!

И два Фрэнсиса перешли к делу.

5

Уже более десяти лет Московия вела войну на западе – и пока, увы, ни одна из целей войны не была достигнута полностью и прочно.

А начиналась эта война при благоприятнейших предзнаменованиях, удачно и даже весело! Малой кровью и быстро брались крепости. Без боя сдавались торговые порты. Неприятель бежал на всех направлениях, точно заманивал русское войско в глубь своей территории. Потом… Потом как кто сглазил и российское войско, и его воевод, и тамошнюю местность, и даже самого царя Ивана Васильевича…

Вражьи крепости – точно кто в них гарнизоны иным, железным, племенем заменил, перестали сдаваться и стойко сидели в осаде месяц за месяцем, сковав половину, а затем и большую часть царского войска.

Новые и новые наборы «даточных людей» уходили в глубь Ливонии и застревали в её сырых, пасмурных низинах, как нож в тесте. Земли там малородящие, хлеб для войска приходилось слать из России. И из того доходила до полков третья часть, редко когда половина. Потому что ливонцы побросали свои подзолистые пашни с хлебом по колено, где пожегши на корню серые хлеба, а где скотом потравивши, и ушли в дубравы. Сидя в дубравах, они на русские рати не нападали, а подкарауливали обозы с хлебом из России. Разграбивши их и выпрягши лошадей на мясо, снова хоронились в своих дубравах.

Помещики-немцы со своей челядью сидели в замках. Холопы их, ливонцы, сидели в своих лесных берлогах – и готовы были сидеть там ещё хоть и десяток лет. На барщину ходить не надо и корму вдосталь. Кто кониной брезгует – тот волен дичь стрелять в господских лесах любую, какой в мирное время мало кому и попробовать довелось. Ведь лесники, самые ненавидимые из челядинцев, первыми посбегали в замки, за каменные стены. И простонародью ведь оружие роздали – для войны. Так что свободно можно было в баронских, графских и даже архиепископских лесах браконьерничать сколь душе угодно. Кабан – бей кабана, глухарь – бей глухаря, ни тебе штрафов, ни плетей. От перепёлки в поле до форели в ручье – всё твоё! В торфяных хижинах молились о том, чтобы подольше длилась эта нестрашная война. Эстляндским и лифляндским крестьянам эта война была не в тягость, а в радость.

6

В самом низу социальной лестницы крестьяне Ливонии извлекали свою пользу из войны, а в самом верху этой лестницы гроссмейстер Ливонского ордена герр Кеттлер тоже постарался извлечь кой-какую выгоду из разорившей его владения (а как-никак, ровно одна треть всех земель в Ливонии была – орденские земли!) войны. И, взвесив все «за» и «против», он в один прекрасный день объявил Ливонию герцогством, а себя – протестантом и владетельным герцогом!

Легат – представитель Святейшего престола – вздумал опротестовать его действия. В ответ герцог Готфрид Первый посадил его высокопреподобие в подземелье, на хлеб и воду. Ну там ещё всякие овощи на вонючем холопском травяном масле – как его, конопляном, что ли? Человек привык к разнообразной мясной пище, деликатесной рыбе, а тут эти травы, будто он – впавший в безумие библейский царь Навуходоносор! Фу!

В беседе с глазу на глаз герцог объяснил легату, что он заблуждается: ущерб Святейшему престолу, нанесённый отпадением от католичества Ордена, созданного усилиями и жертвами всего католического мира для борьбы со схизматиками, а также для обращения в христианство язычников, вызвано отнюдь не его, гроссмейстера, злой волей, а божиим попущением. И как вы думаете, за что? А вот за его, недостойного папского посланца, личные тяжкие грехи.

Ну тут уж его высокопреподобие возразить не мог. Ибо не по навету говорил о сем предмете герр Кеттлер, а по наиточнейшему знанию: вместе обжирались жирными угрями, ароматной форелью, сочными окороками, нежными фазанами и много-много чем ещё. И пили вровень, хотя грубых водок его высокопреподобие мог без облегчения блевотиной побольше осилить – зато герр гроссмейстер был сильнее по части тонких вин, ликёров и сладких наливок. Легат же, если по-мужски, откровенно, всему предпочитал грубую, терпкую можжевеловку да утеху лесорубов – двойную перцовочку.

А теперь он давнего собутыльника заточил и церковью не предусмотренный постоянный пост ему учинил. По великим праздникам разрешил вдоволь давать (но бдительно при этом следить, чтоб на завтра не припрятывал, ест пусть, покуда не осовеет, а уж потом ни-ни) ливерной колбасы и скучной тощей салаки. А пить в такие дни одну бадью пива на весь день. Ну не мучитель ли, подобный цезарю Домициану или Нерону, а?

Следующий из смертных грехов, в коих невозвратно погряз его высокопреподобие, – сластолюбие. Каждую ночь господину легату согревала постель лифляндская крестьянка не старше восемнадцати лет. А тут дни тянутся пустые без застолья, а уж ночи вообще хоть удавись! В такие ночи с ужасом вспоминаешь, что тебе уже пятьдесят лет и что за крах орденского государства, кое вверено было твоему надзору, погонят со службы навсегда, и хорошо ещё, ежели деревенский приход дадут в каком-нибудь жалком захолустье. А что приход? Одно – что он уж давно перезабыл всю литургию, занятый важными делами, высокой политикой да к тому же пьяный непробудно все последние года. А другое – он привык, понимаете, при-вык! – к другому уровню доходов, к другому уровню почёта… Ну вот женщины. На что он может рассчитывать в захолустном приходе, если трезво рассудить? А? (И ведь ещё большой вопрос, дадут ли ему хотя бы самый поганый приход! А то и в каталажку, в штрафной картузианский монастырь лет на пять молчанки заточат!) Так вот, всё, на что он в лучшем случае может рассчитывать, – это горластая, сварливая, костистая баба, вдовица лет сорока. Он в сумраке своего подземелья увидел эту старую каргу как наяву: чёрная, точно не мылась от роду, всклокоченные редкие волосы, каркающий голос, тощая безотрадно, во всех местах, где у женщин Бог повелел быть мягкому и упругому, у неё под шершавою кожей сочленения, твёрдые, как железные доспехи…

Чур меня, чур!

Наутро пришёл герольд от господина герцога – известить арестанта о том, что, если доклад Риму будет составлен в угодном господину герцогу духе, режим будет смягчён следующим образом: перевод из подземной в надземную камеру башни, сокращение поста до четырёх дней в неделю, одна крестьянка в неделю. Но легат угрюмо сказал:

– Пускай его светлость погодит со льготами. Мне нужно всё хорошенечко обдумать. Три… Нет, шесть дней на раздумье прошу! – и, не слушая возражений, улёгся на свой жалкий, к тому же отсыревший, соломой набитый тюфяк недавно ещё упитанной и поросячье-розовой, а ныне морщинистой и седощетинистой мордой к стенке.

Он лежал все шесть дней, вставая только за нуждой, и ел лежа, только от стены отвернувшись. Потом встал, кряхтя, размялся, помахав руками и поприседав, и заколотил в дверь. Когда тюремщик явился на шум, легат прежним своим тоном – тоном человека, не знающего возражений и не ожидающего их услышать от кого бы то ни было, – скомандовал:

– Немедленно сообщите его герцогскому высочеству, что я готов совместно с ним приступить к написанию отчёта об имевших место в последние годы событиях. Пусть его высочество выберет время, когда ему… Когда Им будет благоугодно этим заняться.

Тюремщик не сразу и понял, кому «им» будет благоугодно. А господин легат не отпускал грубияна до тех пор, пока тот наизусть не выучил текст послания.

Отчёт они написали за два дня, потом два дня легат пил беспробудно, так что доставленная по приказу герцога очередная лифляндочка вышла такою же нетронутой, как и вошла. А потом в замковой церкви его высокопреподобие отрёкся от католичества, сложил с себя сан и… И присягнул на верность своему господину, став первым бароном, чей титул не от рождения владельцу достался, а пожалован герцогом за заслуги. Барон фон Лихенвальд унд цу Вассерштайн – звучит? То-то! Главное в жизни – правильно, на трезвую голову рассчитать все плюсы и минусы своего положения. В сущности, он, сын умбрийского кабатчика, никогда не ощущал себя именно итальянцем. Он был вне национальности, над национальностями. Был сыном Вселенской церкви. А стал второразрядным немцем. Зато из опального дипломата, обречённого на убогое доживание где-то в европейском захолустье, он стал владельцем трёх деревушек и семи хуторов (правда, одна деревушка и пять хуторов заняты московитами, но и в оставшихся достаточно крестьяночек на его век).

Одно беспокоило новоявленного феодала: как бы русские не победили – отберут же все владения, по миру пойдёшь! – или Польша не победила бы. А то, не дай бог, в обозах победителей придёт инквизиция, тогда ему, отступнику, да ещё расстриге, костра не избежать. Длилась бы эта война вечно!

А в отчёте они написали, что переход в лютерову ересь со стороны герра гроссмейстера был вынужденным шагом. И вынужден шаг сей был единственно тем, что русское наступ-ление могло привести к переходу всей территории Ордена к московитам, что чревато не только усилением схизматического Московского государства сверх допустимого, но и ослаблением верной Святейшему престолу Польши. А так – ставшая протестантским герцогством Ливония продолжает войну на стороне католических стран, да ещё и сможет теперь влиять в выгодном для Святейшего престола духе на лютеранские Данию, Швецию и Мекленбург с Померанией.

Когда герр герцог до конца разобрал, что же написал в отчёте своём барон Лишайникового леса и Мокрой башни, он сей же момент назначил герра барона своим вице-канцлером. В каковом качестве сей барон и встречался, уже в восьмидесятых годах шестнадцатого века, с Федькой-зуйком. Но это будет рассказано в надлежащее время, ещё не скоро. А покуда мы простимся надолго с герром бароном…

Глава 3. Сам с усам, или Одиночное плавание Федьки-зуйка

1

Как я уже говорил, в Англии бывали все мужчины Федькиной семьи. На что Федяня малец – а и то сподобился. Это плавание, без надежды на скорое возвращение, было для него третьим. Правда, в первое плаванье он сходил нечаянно: враз заболели мать, бабка, соседка и старшие сёстры обе, оставить мальца дома было не на кого, а он уж больно просился за море.

И вот плыл он в Англию сызнову – сиротою безматерним, побродяжкою бездомным. Плыл на чужбину, спасаясь от расспросных пытошных дел, от мук долгих и от казни лютой, медленной. Так что вроде как спасался. Но не в радость была ему, как и двум десяткам остальных людей на борту «Св. Савватея», интересная, такая непохожая на московскую, виденная и всё равно неведомая, чужая жизнь.

Тем более что, когда приплыли, высадились и осмотрелись, – увидели, что и здесь творится что-то, подозрительно похожее на российское негожее. Все выискивали испанских шпионов, видя их в каждом человеке. А уж тем более – в человеке, от других хоть чем-нибудь отличающемся. И тем ещё более – в иноземцах. Вот и в них, поморах, отродясь в той Испании не бывавших и как о баснословных чудесах слушавших россказни о стране, где якобы фрукты превкусные растут, как шишки в бору, и зима – как беломорское лето, и моря тёплые, и рыбины в тех морях с горячей красной кровью, тунцы называются…

Так вот, и к ним англичане соглядатая приставили, по-русски ни словечка не мерекающего, зато испанские песни под мандолину поющего час за часом без устали. Будто их где на Груманте, или в Орешке, или на шведском Готланде могли подкупить. Хотя ясновидцем быть тому подкупальщику было надобно. Дабы предугадать заранее, что нагрянут в их село опричники по злому извету, пожгут все домы, перебьют всё население и тем принудят их, горемычных, бежать аж в Англию…

И тогда собрались мужи почтенные из команды «Св. Савватея» на совет. Теперь они все вопросы решали так, советом мужей, а то и соборно. Ведь на чужбине корабль стал для них и домом, и миром, всем сразу, что оставалось родного на свете.

2

А впрочем, ведь почти так же – тесным миром, вброшенным недоброю могущественною рукою в чуждый мир, они чувствовали себя давно. Одиннадцать лет… Ведь когда взяли наши Нарву, древний Ругодив летописей, Иван Васильевич отселил их погост с родного Белого моря на Ливонское – они все сразу оказались на нерусской земле. Неприютной, нелюбимой… И дни тут летом покороче, чем на родине, и ночи темнее – как обокрал их великий государь, ввергнув в мир, где тьмы более, а свету менее. И в соседнее село теперь, если что нужно, так просто не сбегаешь. Потому что ближайшее село нерусское. Справа ижорцы, а слева чухонцы. Чудь белоглазая. И оторваться от этого корня, неприродного и за одиннадцать лет от переселения до опричного погрома мало у кого приросшего к душе, им было не так уж и больно…

Так вот, совет порешил: корабельщика-арматора, согласного нанять их, иноземцев, всей командой, здесь не находится, и похоже, что и не сыщется. Ждать дольше никак невозможно, ибо жить уже не на что. Продажа английских же товаров, назначенных для продажи в России и неходовых в Англии, принесла очень немного средств. Поэтому каждый волен устраивать дела свои наособицу. А кто похощет – волен воротиться в Московию, но на попутных судах – матросами без жалованья, с отработкой за перевоз. Лодья же достанется остающимся в Англии как общий их капитал.

Стосковавшихся по родине за полтора месяца, минувшие с убега, нашлось шестеро. Их так влекли родной язык и обычай, что ни батожье, ни пытошный розыск их не пугали. И не одни деды, но два молодых парня. Проводили их – как похоронили. Да они и сами знали, что на казнь свою рвутся.

Спустя многие годы Фёдор разузнал, что пятеро из шести погибли – трое в застенке, двое на побеге. Один, Овдей Дубин по прозвищу Устюжанин, сбег на Дон и позже с Ермаком Тимофеичем ходил в ватаге Сибирь воевать. Там и встретились два седых мужа, почти старики. Но это уж другая история…

Оставшиеся в Англии двадцать три человека решили наёмщиков более не искать, но расходиться всё же погодить. И учредить кумпанство на здешний манер. А кто чего другого восхощет – пусть попытает счастия в одиночку, тому даже, нимало не понуждая оставаться, выходной пай уплатить с первой же прибыли, какая выйдет…

Сироту Федюню начали забижать, особливо по пьяному делу, что всё чаще случалось, трое мужей. То ли счёты с отцом его вспомнили, то ли от страха перед грядущим куражились, а стали мальца то поколачивать, то гонять без отдыха, то служить им, как господам каким, принудить хотят.

Сирота подумал-подумал – и отважился. Да, свой, привычный мир, сузившийся от размеров села до тесного круга лодьи. И теперь старые мужи каждый свой обычай, каждую привычную и пусть явную нелепицу отстаивать будут круто. Вот он полы кафтану обрезал, чтобы по делам сподручнее было бегать, а его за это на горох коленками хотели поставить! Он не дался, убегом спасшись. Но пропади оно пропадом – так жить! Они ж теперича вдесятеро круче прежнего за московские обычаи цепляться станут.

И Федяня объявил о своём решении уйти из кумпанства. Он знал, что будет и тяжко, и голодно – зато сам себе повинен во всём, что будет. Кулаки у него были крепкие, при его пятнадцати годах ему давали на вид, бывало, все семнадцать, хотя ростом не вышел. Язык аглицкий он освоил легко и почти свободно теперь говорил, даже писаной разумел, ежели никто не торопит, не сбивает. Так что, решил он, выживу! Ещё, может, и насмотрюсь занятного и небывалого. Отсюда в заморские страны дивные многие суда ходят. Может, ему повезёт, возьмут в экипаж такого судна – с арапами торговать, или с индийцами, или ещё с кем. А что? Англичане ведь по всему свету нынче плавают. Не вдруг, конечно, повезёт…

И он попрощался со всеми, а особо – с дядей Михеем и дедом Митрохой, которые его защищали от обидчиков, – да нешто уследишь за всеми-то? Потом поклонился обществу до земли и ушёл, сжимая борт куртки со вшитыми четырьмя шиллингами – долей его выходного пая, ещё шесть шиллингов после прибыли додать обещано…

3

Неделя, вторая, пошла уж третья… Он голодал, ночевал на бухтах троса в порту, провонявши от того тиром – корабельной смолою и пенькою. Но на борт «Св. Савватея», где накормили бы горяченьким и спать уложили бы по-людски, не показывался. Он сам! Вот когда у него что-то получится… Скажем, после первого удачного рейса…

Он закрывал глаза, сворачивался поплотнее на бухте троса, натягивал ворот вязаного свитера на нос, а руки зажимал для тепла между коленками. И начиналась самая сладкая часть горького дня. Он воображал, как воротится из дальнего, заморского плавания, соберёт всю команду «Св. Савватея» в таверне – да не в дешёвенькой какой, а в знаменитом «Дельфине», где собираются между рейсами те из моряков, что ходят за моря – не через одно море, а за много морей, или даже за океан…

И он выставит богатое угощение на всех. И выпивку – кто какую любит: дяде Михею – сливовую крепкую водку, деду Митрохе – сладенькую наливочку-вишнёвочку, остальным – лимонный джин и самый дорогой, тёмный тройной, портер. И мясо, кабанятину, зажаренную на решётке (а беззубому деду Митрохе – нежного молочного поросёночка, рулетиком), и ветчины разных сортов, и для вспоминания родины, привычной там и роскошною почитаемой здесь рыбы палтуса. И закусок всяких, каких здесь умеют многое множество разных готовить. И ему, честное слово, делалось тепло от этих мечтаний. Вот только сон не шёл долго…

А днём он из пределов порта не выходил, потому что лондонская полиция охотилась на бездомных, нищих и бродяг, как на зверей диких. И вешали бродяжек без сыска иной вины, за то единственно, что бедные и вольные. А в порту ничего, можно было. Надо только убедить полицейских ярыжек, что ты не из города сюда приплёлся в поиске убежища, а морской человек есть. Ну Федяня мог спросонья сказать, с какого он судна списался, и на «Св. Савватее» всегда бы все подтвердили, что он ни болтни, – свой же, хоть и отщепенец. Пару раз в неделю он заглядывал в портовую таверну «Дельфин» – нет-нет, не обедать – для этого были подешевле таверны, вроде «Свиньи и её потрохов». В «Дельфине» он заказывал кружку самого дешёвого, какое там только случалось, светлого пива, и мусолил её весь вечер. Ему нужно было протянуть там как можно долее времени. Там вербовали матросов в дальние плавания. Там и только там он, иноземец без рекомендаций и знакомств, слишком к тому же молодой, а значит, малоопытный, мог схватить за хвост ярко-пёструю и капризную птицу счастья. Разумеется, для этого нужно было какое-то чудесное везенье. Но разве он не единственный чудом спасшийся от опричного погрома? А это враки, что своё везение можно до дна вычерпать, и быстро. На самом деле вовсе не так. Везение или есть у человека, или не видно и не будет видно. Это от Бога или от врага рода человеческого… Но как бы то ни было – Федька-зуёк верил в своё чудесное везение и… И словил-таки свою Большую Удачу. И даже быстро.

Большая Удача Федьки-зуйка оказалась рыжеватой, а если уж откровенно сказать, так вовсю рыжей, кругломорденькой, с кошачьими усами вразлёт и тщательно подстриженной бородкой. В левом ухе у неё была тяжёленькая золотая серьга. Одета она была в яркий дорогой аксамит: камзол ярко-лазоревый, штаны и дублет прорезной пунцовые, манжеты кружевные, воротник тоже, жилет и сапоги жёлтые, мягкие, испанской кожи.

Эфес модной длинной шпаги усеян изобильно малыми камушками – прозрачно-огнистыми. Когда незнакомец двигался, камушки выстреливали разноцветные лучики.

«Бриллианты!» – догадался и про себя ахнул Федяня. Он уже немало наслышан был об этих каменьях, сказочно дорогих, твёрже стали и твёрже любого другого камня – но при этом горящих как уголья. Правда, так близко и так много враз он ещё не видел.

Владелец бриллиантов сидел во главе длинного стола, но не того общего, для публики поскромнее, а составленного из трёх «чистых», с богатыми скатертями. Компания с рыжим сидела молодая, самый старый лет тридцати. За общим столом прошелестело:

– Фрэнсис Дрейк! С ним можно из ада целеньким вернуться запросто: везунчик. Но разборчив – чёрт поймёт, что ему нужно. Матросов на один рейс выбирает как невесту на всю жизнь.

Федяня навряд ли отважился бы сам первым подойти к этому смугловатому, не в лад рыжизне, опалённому явно нездешним солнцем, богатому и властному капитану. Но…

Но за тем столом о чём-то заспорили, и вдруг…

– А кто из вас пойдёт со мною, если мне взбредёт в голову идти вперёд и вперёд, ни-ког-да не поворачивая назад? Ну кто?

За сдвинутыми столами на мгновение смолкли. И… «Вот он, твой шанс, парень! Не зевай!» – сказал себе Федяня и, на чуть-чуть раньше, чем кто из парней, гуляющих с этим рыжим Дрейком, очухался от оторопи, вызванной словами рыжего капитана. Федька-зуёк встал, рванулся к тому столу и неожиданным для себя сиплым басом сказал громко:

– Сэр, я готов идти с вами, куда прикажете, – и меня никто и ничто не остановит. Я молод и пока ещё умею не слишком много. Но, во-первых, я буду стараться, во-вторых, я буду учиться, а в-третьих, я везучий!

– Гм, хорошо сказано. Но вы не англичанин, юноша. Откуда?

– Московит.

– О-о! Второй раз в жизни разговариваю с живым московитом. Вы сбежали со своего корабля?

– Нет. Царь у нас грозный. Его слуги спалили наше село, и мы навсегда в ваше королевство отплыли, поскольку и прежде торг с вами вели.

– Малец смел, находчив и, что немаловажно, рыж, как я и как Её Величество! Но ведь малец… А, ладно. Юный московит, я вас беру. Но будьте готовы к тому, что ближайшие рейсы со мной не принесут ни славы, ни денег.

– Ближайшие – ладно. Не одни ж они будут?

– Верно. Кстати, как вы, юноша относитесь к испанцам?

– К папистам? Я с ними никогда ещё не сталкивался. Но слышал, что они хотят и добиваются, чтобы все земли, сколь ни есть их в мире, стали одной веры – ихней – и под ихней властью. Ежели вправду так, то я против испанцев. Мне такие планы не по сердцу. Пускай каждый живёт и от геенны огненной спасается, как он сочтёт правильным.

– Браво, малец. Сейчас у меня полно малых дел, а ты нанят для большого дела. Через… Через два месяца ровно явишься в доки короля Эдуарда в Чатаме с утра, не позднее полудня и найдёшь там барк «Лебедь». Там о тебе будут знать. А сейчас – прощай, московит. Вот тебе пять шиллингов, поскольку к осени дело, а тёплая одежда денег стоит. Всё ясно?

Этот разговор состоялся в таверне «Дельфин» в Лондонском порту в августе 1569 года…

Глава 4. Дивное пенье попугая

1

В начале октября 1569 года английский матрос Тэд – недавно ещё Федька-зуёк, сын нарвского лоцмана и внук беломорского кормчего, приплыл из Гулля в Плимут с грузом шеффилдского железа на люгере «Св. Георг». Рейс был нелёгкий, сплошные шторма – и команда, набранная на один рейс, решила отметить благополучное прибытие в порт назначения. Но Тэд отстал от своих – он не любил джина, сразу валящего с ног, и быть сильно, до беспамятства, пьяным тоже не любил. Поэтому он не пошёл в кабак «У Смитонской башни», а тихо свернул в таверну «Под розой и омелой», что на Нью-стрит в плимутской слободе Барбикен, пивка-портера попить.

В таверне было тепло и людно. Пылал камин, в котором на вертеле жарился целый кабан, брюхо которого было набито душистым сеном из мяты, чабера, тимьяна и крапивы. За строгаными, не покрытыми ничем столами гуляли-веселились моряки. Судя по выговору, гнусавому и тягучему, местные, девонширские. За всех платили молодцы Джона Хоукинза – загорелые, разодетые в дорогие заграничные одежды из фландрских сукон, испанского аксамита и даже турецкого муслина. Эфесы клинков вызолочены, отвороты сапог расшиты бисером, среди которого блестят розоватые караибские жемчужины…

А на плече у одного из них сидела большая птица с толстым жёлтым клювом. Ярко-зелёная, в алых подштанниках, с синими подкрыльями. Вдруг красивая птица разинула толстый, точно у беломорского топорика, клюв и хрипло заорала по-английски:

– Деньги! Деньги! Я люблю деньги! Много, много денег! Ещё больше денег! Давай, загребай! Смер-рть испанцам!

Конечно же это был попугай – сказочная говорящая птица из южных дальних стран. О существовании таких птиц Федька уже наслышан был и от кормчего Михея, и от здешних бывалых людей, вроде Дика Тернбулла, матроса, с которым Федяня оказался по соседству в бордингхаузе – дешёвой, пьяной и шумной гостиничке для моряков, где он несколько раз ночевал в сильный дождь. Болтали, что стоит эта птица невероятные деньги, а водится где-то в испанских владениях. И как магнит железную соринку, притянула сказочная птица скудно одетого российского паренька.

Федяня подошёл, заговорил… И всё шло нормально, пока русский не обронил, что нанят некиим рыжим капитаном, по фамилии Дрейк. Тут владелец попугая разъярился:

– Ты, русская салага! Чего врёшь? Фрэнсис меня-то не взял – ме-ня, выросшего с ним по соседству.

И поскольку Федя стоял на своём, его крепко побили. И выкинули из таверны на мокрый булыжник. И последними словами, какими его напутствовали, были: «Всякий иностранец воображать о себе будет! Ишь, Дрейком нанятый!» Каким-то образом эта история разнеслась по порту, и докеры при разгрузке судна его уж иначе и не называли, как «Эй ты, Дрейком нанятый!»

2

А через две недели, взявши расчёт, Федяня явился в Чатам, в доки короля Эдуарда. Там стоял малоприметный коричневый трёхмачтовый барк с двенадцатью пушками и необычно длинным бушпритом – «Лебедь». Вахтенный матрос, едва Федяня открыл рот, сказал:

– Ты, что ли, капитанов русский? Сроду такого чудного акцента не слышал. Подымайся на борт. Твой гамак третий налево от входа. Вещи все с тобой?

– Все, а что? – спросил Фёдор, набычась, после драки в Барбикене готовый в любом слове увидеть намёк на издёвку и тут же дать отпор. Но вахтенный добродушно сказал:

– Пойдём же далеко, на полгода, а у тебя один рундучок, и тот не больно тяжёл.

– И что? – колюче спросил Фёдор.

– А ничего. Только то, что после плавания, если живы будем, скарба прибавится.

– А сэр капитан предупреждал, что ни славы, ни денег из этого рейса не привезём.

– Ну да, большой наживы не будет. Но чтобы совсем всухую – так у нас не бывает.

Фёдор поднялся на палубу, спустился в кубрик и задвинул дощатый рундучок под койку на указанном месте. В кубрике было пусто, и он спросил вахтенного, как его звать и где остальные. Тот ответил, что его звать Фрэд, а команда собралась уже вся, одного боцмана нет пока, но, по обычаю Дрейка, назначено время, суток за двое до отплытия, когда все должны стоять на местах как при самом отплытии – но до тех пор кто перебрался полностью на корабль, тот уж свободен.

Команда сошлась в кабаке «У Смитонской башни» в Плимуте впервые, и вторично – в «Медведе и кошке», что в Чатаме, по-над Темзой. В Плимуте Федяни среди них ещё не было, а в Чатаме он приглядывался к молодым парням, почти сплошь девонширцам, и нашёл, что жить с ними, кажись, можно: зазря не обижают. Но вот что чудно: так никто и не знал, куда ж они собираются плыть! Да не то что не проболтнулся из них никто. Спрашивали друг друга, и никто, никто не знал. Самые капитану близкие, уже плававшие с ним на «Юдифи» (когда его судно изо всех одно пришло домой по-доброму, а второе когда в Плимут вернулось – из двухсот человек экипажа живых на борту пятнадцать человек было!), говорили почти беспечно:

– Ему виднее. Мы Дрейку доверяем больше, чем себе: он под счастливой звездой родился. Знаем одно: что велел прощаться с близкими на полгода. Так что уж верно, за море. Может быть, в Гвинею? Или вовсе в испанские моря?

– Мне неважно, куда и зачем. Тут капитан Дрейк всё равно побольше нашего смыслит, – сказал вертлявый Ллойд Томпсон – единственный валлиец на борту, темноволосый и мрачный. – Но вот что мне действительно интересно, так это при чём тут первый лорд Адмиралтейства. В прошлый раз мы отплывали, как и положено вольным джентльменам удачи, из славного города Плимута, на деньги Хоукинзов и от причала набережной Хоукинзов. А сейчас судно стоит у коронного причала, и припасы – я, сами понимаете, о выпивке в первую голову – поступают с клеймом лорда Винтера.

– Так, может, он поставщик.

– Тютя! Скажи ещё, посредник. Станет тебе первый лорд британского Адмиралтейства продавать вино и пиво.

Когда уже вышли в море и меловые обрывы родины остались справа за кормой, Дрейк перестал скрывать, что да, этот рейс оплачен и снаряжён полностью попечением главы английского военно-морского флота. Но куда идём, оставалось тайной. Курс задавал капитан ежеутренне, и никто не знал, куда завтра будет смотреть длинный бушприт «Лебедя». Как не знали и что лежит в трюме, обшитое бурой, цвета гнили, мешковиной. Ящики небольшие, но тяжёлые, а что в них?

Но вот, после по меньшей мере трёх зигзагов по морю, подошли к португальским берегам. Капитан приказал спустить и спрятать британские флаги с тюдоровскими розами и алым крестом Святого Георга. И подняли зелёные с золотой арфой, ирландские.

А ирландцев на борту ну хотя бы один был! Единственно что Ллойд Томпсон разумел по-ирландски, но и то говорить не мог.

– Вот он со мной и поедет, как явный ирландец. Сам брюнет, нос красный, глаза мечтательные. Так, и Синий Рожер. И… И ты, Тэд. Так что у нас в команде и англичан-то нет. Хотя да, между собой-то мы по-английски говорим, собаки-испанцы сразу раскусят…

– Капитан, так мы в само логово зверя собрались? – спокойно спросил Синий Рожер, угрюмый бретонец, попавший к Дрейку после того, как англичане в испанских водах подобрали нескольких французских пиратов после кораблекрушения. Рожер был невозмутим, и похоже было, что ему неинтересно всё на свете и наплевать даже на религию. Во всяком случае, он, католик, плавал с протестантами и грабил единоверцев.

– Да. Я намерен поучиться кое-чему у этих спесивых бурдюков. А что, ты имеешь что-то предложить?

– Я? Да, сэр. Я предлагаю вот что: если мы будем сходить на берег, надлежит перво-наперво сходить к мессе, отстоять до конца, и потом уж всем будет не так важно, кто мы по национальности. У вас, англичан, короткая память. Десять лет как померла ваша королева Мария – и вы уже позабыли, что и среди англичан есть католики. И ничего странного не было бы, если б ирландские мятежники наняли английскую команду из единоверцев. Надо только заранее договориться, за каким они нас дьяволом наняли.

– Рожер, умница! – взревел Дрейк. – Мы вот за каким сюда дьяволом попёрлись: известно каждому моряку мира, что испанские картографы – первые во Вселенной! И мы по поручению вождя ирландских мятежн… повстанцев, лорда Тиронна, должны ознакомиться с испанскими картами Ирландии и прилегающих вод, дабы наш лорд мог избрать наилучшее место для приёма испанской помощи и десанта. Вот!

«Лебедь» вошёл в испанские воды и поднялся вверх по главной андалузской реке Гва… Гвадал… Вот чёрт, англичане считают русские названия непроизносимыми и незапоминаемыми. А здешние? Река Гвадал… Уфф! Устанешь, пока договоришь: Гва-дал-кви-вир. Или эта портовая деревушка при устье Гва-дал-кви-вира: Санлукардибаррамеда. А? Или самый знаменитый испанский город, где мученическую смерть принял апостол Христов, Иаков: Сантьягодекомпостела. Или ещё город недалече от устья Гвадалквивира: Хересделяфронтера. Вино оттуда вывозят преславное, по-особенному терпкое, крепкое и вкусное, но вино кличут попросту: «Херес», безо всяких там «деляфронтера» или как там ещё? Вроде ещё где-то подальше от побережья у них имеется ещё Хересделоскабальерос.

Ну вот, поднимались они вровень с океанским приливом к главному городу Андалузии и обеих Америк (поелику именно в нём находится могущественнейший Совет по делам Индий – верховная палата управления испанскими владениями в Новом Свете), к прославленной Севилье. Всё свободное от вахты время Фёдор торчал на палубе с раздутыми ноздрями и вытаращенными глазами. Потому что холмы вдоль широкой мутной реки сплошь были засажены аккуратными рядами шаровидных апельсиновых деревьев, на которых тёмно-зелёная листва как тусклыми фонарями была прорезана буро-жёлтыми – говорят, ещё незрелыми, а как созреют к Рождеству, так станут вовсе огненными, – плодами. И уж как они пахли, как пахли – судно идёт по фарватеру, под правым берегом, а с левого такие густые пряные волны запаха несёт, что аж шатаешься! А повыше над апельсинными – лимонные рощи. А там гранатовые. А тут громадное, кудлатое серебристое оливковое дерево, дающее «деревянное» масло, которое на святой Руси в лампадках жгут и к праздникам волосы мажут, чтоб не ершились. Говорят, такое дерево один раз посадят и потом семьсот семьдесят семь лет урожаи снимают. Чёрные такие ягоды с мелкую сливу, жирные, вкусные, а едят их солёными с хлебом, не вместо иных фруктов, а вместо сала. Честное слово! Федька сам видел: грузчики в порту таскают здоровенные тюки, а обедают – у одного краюха хлеба, корка сыра да бутылка красного вина, а у другого такая же краюха, пригоршня маслин да такая же бутылка вина – и ничего, доволен.

Пока поднимались, Фёдор испробовал и вяленый инжир, который здесь продавали снизками, как ожерелье, и изюм ветками, и овечий сыр с чесноком и зеленью, и зелёные ещё, горьковатые апельсинчики.

Останавливали их каждый час стражники (как их? «Альгвазилы», кажется), допытывались, кто они, что за флаг на грот-мачте, откуда и зачем. Но то, что придумал Синий Рожер, рассказанное по-испански их капитаном уверенно и складно, хотя и не без запинки (иногда, кажись, понарошечной, чтобы подозрительные испанцы не подумали чего насчёт уж больно их язык хорошо знающего английского капитана), казалось достоверным. А когда – были и такие – спрашивали насчёт того, как же вы, мол, согласились служить врагам вашей англиканской веры, – капитан Дрейк спокойно цедил:

– А мне наплевать на вопросы истинной веры. Я верую в деньги. А ирландцы неплохо платят. Кстати, почему-то вашей, испанской, монетой. Да у меня на борту англичан мало. Вот, извольте видеть: Рожер – бретонец, католик. Томпсон – валлиец. Он на англичанина и не похож вовсе, гляньте. А этот рыжий малец – вы не поверите – живой, натуральный московит.

Тут ни один испанец не выдерживал: начинались охи, ахи и дурацкие расспросы: правда ли, что у вас там ничего не растёт, кроме гороха, репы и капусты? Или: правда ли, что у вас там полгода темно и холодно и оттого все в спячку впадают? Смех, да и только! Взрослые люди, а такие глупости болтают! Но отвечал им Фёдор осторожно, помня всякий раз, что плывут они по вражеской реке, и стоит дать хозяевам малейший повод к подозрениям – убьют не хуже опричников. И он говорил не то, что было правдой, а то, что этим смуглым людям хотелось услышать. А хотелось им – он видел чего: чтоб было после что жене или приятелям в кабаке рассказать удивительного. И он щедро дарил людям потрясающие новости:

– Что они говорят? В спячку? Ну да, а как же иначе такой мороз выдержать? Полгода по подземным норам, называемым по-русски «берлога», и сосём лапу при этом. Вот, смотрите, – и нагло показывал отшибленную о кабестан при выбирании якоря в устье Гвадалквивира правую руку с синячищем. Стражники ахали и угощали русского мальчишку сухофруктами.

3

Вот, наконец, и Севилья – большой торговый город на левом, низменном, берегу Гвадалквивира. На берег отпускали скупо, с наказом: на берегу не пить вина, не играть в кости и в карты, не перечить стражникам, не вступать в ссоры с обывателями, не отделяться от товарищей… В общем, столько ещё всяческих запретов, что иные из команды вовсе от берега отказались.

А Федька и Синий Рожер сопровождали Дрейка, когда тот ходил по севильским картографам – от еврея Мануэля де Тудела к португальцу Эштевану Фалейру, от того к баску Хуану Эстечьяле, от баска – к испанцу Пласенсио Паблооте Арриага. С каждым капитан беседовал подолгу, и каждому подарки подносил, и от каждого свитки бумаг или, чаще, тоненького пергамента уносил. Свитки нёс Федяня, каждый раз получавший наказ: умереть, но не выпускать из рук! И все остальные, обычно трое, шли, как охранный конвой, по сторонам и позади русского юнги. И ещё ему наказано было: если драка завяжется, давать дёру вместе с капитаном, свитка не выпуская из рук. На всякий случай ему выдавался тяжёлый долгоствольный пистоль с дюжиной тяжёлых пуль и кисетом пороха – не рогом-пороховницей, как обычно принято, которого нигде не спрячешь, а мягким кисетом, который удобно хоть к поясу под камзолом подвязать, хоть и на плечо на лямке подвесить.

Но на них так никто и не напал ни разу. Только город толком и не увидели из-за этих предосторожностей. Идёшь мимо знаменитой «Хиральды» – четырехугольной башни, как сказывают, построенной сарацинами для своих молений, – а задрать башку, чтобы оценить её высоту, не смеешь. Ну как нападут в тот самый момент?

А Севилья бурлила вокруг них… И то ли повзрослел от беды, то ли тут девушки такие уж нетерпеливые да горячие – но в Севилье к нему впервые в жизни женщины приставали. Раньше, чем усишки отросли. И какие женщины? О-о! Совсем юная, по лицу видать, не старше Фёдора, глаза огненные, сама пышная в бёдрах и в грудях, а талия, как у пчелы. Идёт – сама себя раскачивает, как лодку в мёртвую зыбь. В волосах цветок, на плечах чёрно-прозрачная шаль, на голове такая же тонко-кружевная накидка, каблуки стучат… Ухх! Если б не проклятые свитки! Так и ушёл бы вслед такой, улыбчивой, белозубой, подмигивающей…

Томпсон, заметя это, предложил познакомить в свободный вечерок с одной такой… Но Федяня отказался – мол, у меня с этими свитками свободный вечерок ежели и выдастся, так уж, верно, после того, как отчалим из города. А сам себе думал: «Это только тебе кажется, что твои знакомые не хуже. Но я-то, я знаю: та смуглянка, подпоясанная алым платком, что улыбнулась мне в тени кафедрального собора, не “не хуже”, а во сто крат лучше наилучшей из твоих знакомых!»

А вообще-то все смуглянки не сравнятся с рыженькой барменшей из «Под розой и омелой». Правда, эта вертихвостка улыбалась налево и направо, бородатым и безусым, блондинам и брюнетам – только не ему…

Помаленьку Федяня вникал в испанскую речь, которой – в отличие от сызмала привычной аглицкой – он допрёжь и не слыхивал. На слух нравилось: гордый язык, звучный, как медный барабан. И помаленьку он решил учить испанский. Вон как хорошо: капитан по-испански разумеет и сразу знает, о чём за его спиной испанцы шепчутся, сговариваются или ещё что. А тут… Ты идёшь по улице, а за спиною женский смех – и не знаешь, то ли это впрямь, как уверяет Ллойд Томпсон, завлекают так, то ли надсмехаются, то ли ещё что. Чтобы быстрее поднатореть в испанском, Федя придумал помогать коку Питчеру таскать провизию с Кордовского рынка – того, что выше по реке: там чуть-чуть дешевле всё. Кок закупал на всю команду, а пожрать все горазды. Помощников же ему боцман заставлял работать только угрозой наказания, и то на один день. А Федька сам вызвался постоянно сопровождать Питчера.

И всем от такого Федькиного решения было хорошо: команда избавилась от малоприятной обременительной повинности; боцман избавился от обременительной необходимости каждый вечер уговаривать и запугивать очередных «дежурных по рынку»; повар избавился от постоянной тревоги о том, что завтра ему придётся под палящим «зимним» солнцем тащить одному тяжёлые корзины с припасами. Ну а Фёдор получал двойную выгоду: во-первых, ходя на рынок, где чего только не увидишь и не услышишь, он будет учиться испанскому, а во-вторых, в кубрике стали на него поглядывать искоса и за спиной бурчали: кому ж понравится, если малец, иноземец к тому же, которому ещё до матроса второй статьи тянуть службу и тянуть, все дни с начальством, и каждый божий день на берегу, и форменку ему из-за этого боцману приказано было подобрать получше и, подобрав, подогнать по фигуре. Чтоб проклятые паписты и подумать не смели, что у англичан нужда имеется! А так он вровень со всеми встаёт. Причём не по приказу, а добровольно. Кубрик такие вещи чётко различает и моментом реагирует.

То было – Фёдору и лягушку в постель подкладывали (со связанными лапками, чтоб не ускакала), то ночью фунтик бумажный с наловленными тараканами под носом подвешивали на тонкой бечёвочке и перцем на нос сыпали: начнёт чихать, тараканы из фунтика посыплются, глядишь, и слопает пару штук салага! И, разумеется, никто никогда не видел и не слышал, какой же прохвост это сделал! Как-то в якобы полном смятении матрос Крэйг высказал предположение, что это испанцы-негодяи прокрадываются на «Лебедя» мимо дремлющих вахтенных и злые шутки шутят. Мол, поди, Тэд, пожалуйся – ты ж вхож к капитану, не то что мы, рабочая скотинка! А тут он спал спокойно и утром, за четверть часа проснувшись перед подъёмом, услышал, как злоехидный Крэйг шипел на матроса Торнмиджа:

– А ну, отзынь от человека! Не знаешь, что ли: он вызвался в «дежурные по рынку» без смены на всё время нашей стоянки здесь! Сейчас его Питчер подымет без твоей помощи. Выбрось свою богомерзкую гадину за борт!

Кордовский рынок в Севилье был ещё сам по себе как большой испанский город: улочка златокузнецов, маленькими молоточками выгибающих на наковаленках еле видные проволочки из драгоценного тяжёлого металла, улочка портных, улочка сапожников – и целые тесные ряды попрошаек, уродов, калек самых страшных и невероятных: один безрукий и безногий, другой как медведем изодран, клочья висят зарубцевавшиеся, третий с ровно, под верёвочку, спиленными зубами и вырванным языком (рассматривали их охотно и даже с жадностью, а подавали, только если урод о себе рассказывает связную историю и по этой истории он – не инквизицией калечен!). А уж цыганята! То голые бегают, выпрошенные монеты за щёку складывают, то – если постарше – воруют, хотя ловят их почти тут же и бьют смертным боем.

Питчер отчаянно торговался из-за каждого пучка зелени, а если выгадывал против нормальной, общей цены сколько-нибудь заметную сумму, – выпивал пару литров дешёвого вина и покупал какой-нибудь образок.

– Хоть нам, англиканам, и не положено святые образа в доме держать и поклоняться им, а я считаю, морское дело настолько рисковое, что любая лишняя заручка на небе – к месту. Но только капитану об этом – чур, молчок!

Ясное дело – Федяне и так приходилось всё время помнить, что товарищи его за выскочку, капитанского любимчика почитают, и доказывать, что нет, он как все… Конечно, это пока судно в порту стоит. В море выйдем – сразу станет ясно, что насчёт любимчика – придумки от скуки. Паруса тягать или кабестан крутить – тут всем достаётся почти поровну. В море выйдем – все подначки враз кончатся. Но пока приходилось держать ухо по ветру.

4

Дни шли за днями, а «Лебедь» всё стоял в Севилье. Команда устала от актёрства: ведь приходилось изображать папистов, а если придёт на судно испанский чиновник или просто шпион, выдающий себя, чаще всего, за торговца с предложениями, но без товара, – даже если торгует всего-навсего пресной холодной водой из кувшина, на развес – а шпионы, подсылаемые властями на «Лебедя», все разумели по-аглицки – надо было прямо богохульствовать, ругая протестантскую веру, и Библию на английском языке, и королеву, и особенно рьяно – пиратов, «морских псов Её Величества»…

Уж вторая неделя стоянки шла к концу, а явных неудач пока ещё не было, испанцы почти уже верили, что перед ними корабль мятежников, северян-католиков и ирландцев. Хотя говорится, что выговор северян ещё ни одному южно-английскому уроженцу копировать не удавалось так, чтобы ему кто-нибудь поверил, имеется в виду, наверное, что не обмануть того, кто сам в северных провинциях бывал. А испанцев надуть удавалось. И тут Дрейк объявил, что дальше он намерен…

Он объявил такое, что в кубрике стали поговаривать, что их капитан спятил от хождения по севильским улицам в самую жару, когда и сами испанцы – а уж они-то привычные! – никуда не ходят, ничего не делают, а дремлют по домам. Мозги от здешней жары-де у него расплавились! Надо-де его вязать и выбирать временного капитана, который бы вывел судно из этого вонючего Гав-гав-кви-квира или как его там… И привёл бы на Родину.

5

Дрейк объявил, что у него дела в Барселоне, такого же рода, что и здесь, но он опасается вводить судно в Средиземное море, где испанцы уж очень легко могут им завладеть. Поэтому он решил так: сейчас, как только закончим с делами, идём в Виго, на северо-западе Испании, там высаживаем Дрейка и с ним русского юнгу. Ну и, если ещё кто добровольно с ними пойдёт, – тоже неплохо. Они пешком пройдут через всю северную Испанию с запада на восток, до Барселоны и обратно. Он уже всё обсчитал: путь займёт два с половиной месяца и дела в Барселоне – полмесяца. То есть забирать его надлежит в Виго через три месяца. Подойти и ждать сигнала (о коем надлежит условиться сейчас) десять дней. По сигналу выслать шлюпку. Если он не вернётся по истечении десяти дней ожидания, – сообщить о его гибели лорду Винтеру в Адмиралтейство и отцу.

Пешком через всю Испанию, страну инквизиции! Да это же всё равно, что самому собрать хворост, просушить его и, забравшись на ворох этого хвороста, поджечь! Безумие!

Федьку же идея капитана Дрейка заворожила. Забраться в самое логово врага, изучить его изнутри, увидеть слабые места – те, которые только изнутри и можно заметить, – и воротиться целыми и невредимыми – вот это дело! Риск, да ещё и какой! Зато уж и польза делу…

Одно плохо: дело это – Федяня и в свои пятнадцать-то лет понимал – настолько тайное, что и похвастаться до самой старости никому нельзя будет. Да и не то что похвастаться, а даже просто намекнуть… Фёдор почти не спал, считая часы до Виго…

Перехода вокруг Пиренейского полуострова он почти и не заметил…

Уже в виду Виго, вернее – в виду извилистых щелей между утёсами, шесть из которых были ложными входами, тупиками, и только одна щель вела в бухту, Дрейк озабоченно сказал – вернее, крикнул, перегнувшись через леера ограждения мостика, Фёдору, бывшему в тот день и тот час вахтенным:

– Хэй, Тэд! Знаешь ли ты, что нам нужна будет крыша?

– Дом? Может быть, купим фургон? – озадаченно отвечал юнга.

– Не-ет! – расхохотался капитан. – «Крыша» в смысле «легенда». Ну как мы объясним испанцам своё появление в Виго и своё путешествие до Барселоны и обратно?

– А-а, вон что! – с опозданием сообразил Фёдор. – Ну о первой половине дороги и думать особенно нечего. Ваша сестра имела дурость выйти замуж за московита-католика. И вот вы с её свойственником, младшим братом мужа, отправляетесь в паломничество к мощам святого апостола Джеймса, в Сантьяго-де-Компостела, а потом вам придётся ещё сопровождать его в ближайший к Московии испанский порт – Барселону. А там мы сразу начнём искать корабль, который бы отвёз меня в Россию.

– Искать нам придётся, боюсь, очень долго, – многозначительно сказал Дрейк.

– Если мы всерьёз этим займёмся, – боюсь, не хватит всей жизни. Между делом придётся организовать крестовый поход, чтобы сокрушить Турецкую империю. Но это так, пустяки. А вообще-то мы будем заниматься этими поисками ровно столько времени, сколько займут ваши дела в Барселоне. А потом… – в тон капитану, с плутовской ухмылкой, сказал Фёдор. И тут капитан аж подпрыгнул на мостике от полноты чувств и завизжал в полном восторге от своего ума:

– Всё ясно! Это же прикрытие и на обратную дорогу! Мы истратим полмесяца, деньги наши подойдут к концу – и мы понуро поплетёмся обратно в Виго, чтобы хоть там уж сесть на корабль в Россию. Да, но! Если вдруг каким-нибудь ветром туда впрямь занесёт корабль, идущий в Россию? Придётся нам на него садиться…

– Ничего подобного! – в азарте завопил Фёдор. – Мы справимся о цене – и она окажется для нас чуть-чуть-чуть высоковата. На три дублона более, чем у нас осталось.

Ему хотелось петь и кувыркаться, или, по крайней мере, попрыгать на месте. Вот они какой хитроумный планчик наметили! Никто не подкопается, никакая святейшая, или какой там она у них зовётся, инквизиция…

– А у тебя неплохо устроена голова, малец, – ласково сказал капитан. И тут же добавил: – У нас с тобой только одна общая беда, Тэд.

– Какая? – спросил Фёдор, окрылённый и планом, и похвалою капитана Дрейка.

– А такая, что мы с тобой – два идиота. Если испанцы не такие идиоты, как мы, – а это вряд ли, потому что иначе им бы не скрутить полмира – какой-нибудь специально приставленный к нам испанский шпион, невидимо, но неотступно при этом сопровождающий «Лебедя» ещё от Севильи, сейчас, запыхавшись, докладывает инквизиции подробности нашего замечательного планчика. Мы же, два осла, раструбили о нём на всё море!

– Ну если бы кто срочно отплыл от борта, слышен был бы плеск вёсел. Я когда от опричников удирал, вёсла обмотал тряпками, а всё равно слышно было. Только звук глуше, чем обыкновенно бывает, вышел. Но по воде всё равно слышно, – упрямо и в то же время не вполне уверенно сказал Фёдор. Уж так ему не хотелось из соавтора замечательного планчика становиться ослом и идиотом, к тому же обречённым на смерть под пыткой в застенках испанской инквизиции. Нет, что у него за судьба такая горькая: чуть что не каждый год ему грозит смерть под пыткой – хоть в Московском государстве, хоть в Испанском королевстве. Точно иных смертей и нет в этом мире!

– Ладно. Будем уповать на милость Божию, – почти беспечно сказал Дрейк.

6

И начались сборы. Перво-наперво Дрейк заставил всю команду предъявить свои ножи – и отобрал два трофейных клинка. Толедская сталь, легко точащаяся, но трудно тупящаяся, с особенным сизым блеском, почти не прогибающаяся… И кастильские рукоятки из кости и рога, зеленовато-серые, с полупрозрачными навершиями: одна в форме распятия, вторая в форме дельфина, улыбающегося дружелюбно, но если повернуть нож остриём от себя – скорбно-коварного.

И ничего неиспанского из мелочей. Но предпочтительно изделия галисийских ремесленников. Мол, собирались в путь спешно, захватили только нательные кресты да одежду без смены. Благо, трофеев у каждого почти члена команды хватало. Нашёлся и католический молитвенник, и маленький нашейный образок Богородицы в кипарисовом окладе, на серебряной цепочке, и чётки из какого-то твёрдого дерева. Матрос, у которого они были, уверял, что это – пальмовые косточки.

Кто-то из офицеров сказал, что это неразумно и даже подозрительно: англичанин и русский не имеют ничего при себе из изделий своих стран. Сразу наводит на подозрения и на мысли о тщательной подготовке.

– А мы и не будем говорить, что так случайно получилось. Мы будем всюду трубить, что долгие годы готовились к паломничеству, заранее решили, что не возьмём ничего своего – так сказать, заражённого протестантизмом.

– Раз уж «долгие годы» – придётся вам, Фрэнсис, поискать другого спутника: Тэд зеленоват.

– Гм, верно. Ну тогда так: я всю жизнь готовился, а он присоединился, считая мой выбор бессмысленным, но безобидным.

– Ну так ещё пойдёт.

В таких разговорах оттачивалась их «легенда». И тут…

«Лебедь» стоял возле входа в бухту Виго – и вдруг со стороны моря послышалась… Весёлая музыка! И музыка, как будто знакомая Фёдору по Нарве. Как будто… Ну да, как будто польский танец краковяк!

То было на самом деле польское судно «Король Владислав Локетек». Оно шло мимо, в гавань. С «Лебедя» просигналили, что хотят обменяться новостями. Фёдор, честно говоря, испугался: а ну как ляхи разбили наголову российскую армию и победу празднуют?

Оказалось, отмечали первую годовщину польско-литовской унии. И под действием этого известия корабельный священник «Лебедя» мистер Дэйвид Рауд вспомнил о церковной унии: мол, русских католиков нет, и это можно проверить, да это и так, наверное, известно кому положено такими делами заниматься в Испании. А вот есть уния католицизма с православием Флорентийская – не утверждённая Римом и какая-то ещё недавняя. Так что Фёдору быть не католиком, а униатом, интересующимся пышной, издревле идущей религией католицизма. Да, так: русский – униат. Ну а Дрейк – английский католик, «которому не повезло родиться уже после Реформации».

На том и порешили – хотя Фёдор опасался, что столько времени подряд в чужой, да притом ещё вражьей, шкуре, капитан Дрейк не выдюжит, взорвётся…

7

К Виго подошли на вёслах, вдвоём. Брать ещё кого-то Дрейк, по здравом размышлении, передумал: чем больше компания, тем больше внимания она привлечёт. Ненужного их замыслу внимания – особенно. Известно же, что Испания переполнена надзирающими за населением и друг за другом тайными агентами-осведомителями инквизиции, внештатными доносителями-добровольцами и так далее…

По пути Дрейк придумал ещё одно объяснение их появления в Испании:

– Мы объясним, что задумали это паломничество давно, но случай всё никак не подворачивался, – и только вот теперь удалось наняться на корабль, который из Лондона шёл в Севилью, оттуда мимо галисийских берегов. Мы понадеялись сговорить этих богопротивных торгашей зайти в Виго, высадить нас и заодно посмотреть на здешние рынки. Изучили бы, на что тут спрос имеется, на что цены какие. А то ж англичане во всей великой Испании знают две дороги: всю Андалузию изучили и Страну басков. А остальные земли этой державы как и не существуют вовсе!

Но нас даже не дослушали до конца – сказали: «Ну коли вам так уж хочется к вашим любимым испанцам, вот ялик, вот вёсла, а Виго вон где. Плывите, милые!» И вот мы здесь! Да ещё на прощанье нам выпотрошили карманы, так что теперь уж и не знаем, как до дому добраться. Единственная надежда для Тэда – Барселона. Туда мы и будем пробираться. Оттуда, по слухам, ходят каталонские суда на восток до турецких владений на Чёрном море, а уж оттуда до Московии рукой подать! Ну а я уж как-нибудь до своей Англии доберусь. Штурман всегда работу найдёт.

Но если уж и из Барселоны не удастся родственничка – тебя то есть – отправить, то придётся ему, бедненькому, со мною в Англию, оттуда в ганзейский порт какой-либо – ну и дальше на восток. Что плохо – война там…

– Да, всё поотбирали у нас гады-протестанты!

– Так-так, хорошо! Слушай, Тэд, ты мне почаще напоминай тайком, что я католик. Хорошо?

Федька с улыбкой кивнул:

– Каждое утро напоминать буду. Мистер Дрейк, а какие ж мы с вами католики, если ни молитв ихних не знаем, ни перекреститься не умеем? Нас же в два счёта разоблачат!

– Я знаю. Я ведь при католической королеве Кровавой Мэри был уже взросленький – вот как ты сейчас, и молился, как у них и положено, на латыни. А тебе можно по-русски всё что угодно молотить, только в такт.

Тут Дрейк спохватился, скомандовал: «Суши вёсла!» – и начал учить Фёдора креститься по-католически, двоеперстием. Это оказалось непросто. Хотя Фёдор и видел сотни раз, как в Европе люди крестятся, – сам не пробовал. И стоило отвести большой палец из щепоти на дюйм – оставшиеся два пальца тут же растопыривались. А надо было держать их сведёнными! Наконец Федька догадался, что движение не надо начинать с привычного складывания щепоти. И дело пошло на лад.

Крестясь, Федька припомнил кое-что слышанное и азартно сообщил мистеру Дрейку:

– Они ещё издевались над нами!

– Кто «они»?

– Да гады-протестанты же! Мол, католики – не нам чета, мы веруем, что Господь заранее приговорил иных ко спасению, иных же – к погибели вечной, католики же веруют, что можно отмолить грехи, спастись добрыми делами, откупиться от ада милосердием. Вот пусть они помогут своим братьям-паломникам, не дадут пропасть. Заодно и проверите, столь ли они милосердны, сколь подобает им по их учению…

– Неплохо, Тэд, совсем неплохо. Вот видишь, ты уже начинаешь постигать разницу между ими и нами. Да, вот ещё что тут подойдёт: «Заодно проверите» – и добавляли: «Если ещё когда приведётся свидеться!»

Для вящей убедительности Дрейк нарочно не в такт посунулся вперёд и расквасил нос себе рукояткой собственного же весла. Кровь капала, но он не утирал её. Фёдор попробовал сунуться с советами или с платком, но Дрейк, смеясь, замотал головой:

– Не-ет! Нас же немножко побили, когда провожали. А когда дерёшься, некогда утираться – верно?

– Ну тогда уж покрутите головой, да порезче. Чтобы капли по всей одежде разлетелись. А то дорожка из крови на дублете – точно вас били, а вы стояли смирно…

– Дельное замечание, малец! – сказал. Дрейк и пошатался на банке влево-вправо и вперёд-назад.

8

И вот снова Испания. Но не Севилья, отвоёванная у мавров триста лет назад, а Галисия, под маврами почти что и не бывшая. Тут даже лица другие… Как бы больше похожие на наши, поморские, что ли? Хотя откуда бы?

Федька не знал, и не узнал никогда, что сходство он подметил точно: в отличие от остальной Испании, тысячу лет назад завоёванной вестготами, здесь, на крайнем северо-западе, образовалось – таковы были капризные пересечения народных судеб в ту пору, пору Великого Переселения Народов, – королевство свеев. Завоеватели его были предками шведов, но немалую их долю составляли… аланы, предки осетинов! И я затрудняюсь точно сказать, кто в том королевстве был более неуместен и сенсационен: аланы ли, проделавшие более длинный путь из предгорий Кавказа, или свеи, пересекшие все климаты Европы по пути из еловой тайги в вечнозелёные леса из буков, каштанов, пробковых дубов и тому подобных теплолюбов.

Сначала их долго промурыжили таможенники: обыскали подробно, ничего не нашли, изучили клейма на ножах (Толедо!), на фляжках (Куэнка – на глиняной и Баракальдо – на оловянной) и всём прочем, дважды записали рассказ о причинах появления здесь – сначала по отдельности они рассказывали двум чиновникам, потом оба вместе.

Они нигде не запутались, прицепиться было решительно не к чему. Но таможенники (сами-то по себе ребята неплохие. Фёдор даже выпросил у «своего» допросчика писчее перо и «настоящие испанские» игральные карты, в колоде которых не хватало двух красных тузов и валета треф, на память) спихнули дело своему старшине, который ушёл обедать и потом подремать, отложив дела на потом. В общем, первую ночь они провели на дерюжке, дрожа от промозглой ночной сырости, и только назавтра после полудня их освободили, выдав бумажку о том, что таможенный досмотр они прошли.

Но на бумажке, правда, одной на двоих, были написаны слова, делающие её бесценной: «…прибыв в Испанское королевство законным образом, вышеозначенные двое намереваются совершить благодатное паломничество к мощам Св. Иакова Компостельского и затем путешествие по Испании до столицы графства Барселонского. Оные два паломника обязались соблюдать нижеприлагаемый маршрут, не сворачивать в столицу королевства, дабы не увеличивать тамошнего избыточного многолюдства, не вступать в споры о вере с мирянами и духовенством, не пытаться проникнуть в заморские владения испанской короны, не чинить заговоров, не играть в азартные игры, не соблазнять замужних женщин, а также вдов и девиц, не… не… не…» – всего дотошный Фёдор насчитал тридцать девять запретов.

Правда, никакого «прилагаемого» описания разрешённого им маршрута не дали – «Много чести!», а в азартные игры предложил поиграть сам таможенник, сей запрет на бумаге изложив и песком посыпав, чтоб осохли чернила…

Замечу, что так было и во всё их испанское путешествие: им сообщали устно или письменно множество строжайших запретов, которые на деле не соблюдались, им выдавали бумаги со ссылками на приложения, которые никто и не думал к тем бумагам прикладывать. Ни один вопрос не решался сразу. Его откладывали до «сейчас начальник придёт», потом, когда придёт, откладывали вновь «до обеда» – ну а после обеда вообще никто ничего не делал и всё переносилось на «завтра утром». Назавтра их отпускали, не вникая ни в их бумаги, ни в их рассказы и объяснения.

Видимо, просто-напросто держали, пока не отчаятся взятку содрать. Поймут, что безденежные, – пару пинков дадут и – иди куда хочешь…

Дрейк задумчиво цедил:

– С такими чиновниками и вообще с такими порядками не то удивительно, что иногда мы, маленький остров, их пощипываем, а то и бьём, – а то, что они вообще ещё не рухнули, как описанный в Ветхом Завете колосс на глиняных ногах!

Федька, который повидал в жизни ещё много меньше, чем его капитан, не особо удивлялся. Ему тут казалось всё похожим на Россию. Вот всё инакое – и вера, и что бедняки едят, и одежда, и домы, и язык. И всё очень похожее. Народ лихой, удалый, нерасчётливый. Горячий народ. Русские туго заводятся, а эти моментом, но уж как заведутся – не вдруг отличишь.

Окончательно он в сем странном сходстве уверился, когда увидел то, чего нигде в Европе не видал: поспорили два погонщика мулов о чём-то, и – шапку оземь!

Дрейк, тоже это видевший, увидел и понял другое:

– Хоть и говорят, что галисийцы в Испании считаются холодными людьми, а такие же петухи, как и андалусийцы. Только и разницы, что не такие чёрные да песни другие поют.

Это точно: тут пели не такие тягучие, с бешеными вдруг всплесками, а напевные, мягкие, тоже чём-то похожие на российские песни. И бабы тут ходят часто в белых платочках, низко надвинутых на лоб или вовсе уж по-русски, по-деревенски повязанных – с узлом под подбородком. Вот только в церкви ведут себя иначе. И то не совсем-то иначе. Часть серьёзно и тихо молится, а часть – чисто юродивые московские! Тот на полу распростёрся, молотит себя по спине через плечо, на пузе лежа, цепью и орёт: «Грешник я великий! Плюйте на меня, христиане!» (И ведь находятся, плюют, озорства ради более.) Помолится так, встанет окровавленный и оплеванный, капюшон ниже надвинет и – из храма. Спросишь, кто – оказывается, не юродивый вовсе, не нищий Христа ради, а известный купчина…

Правда, говаривали втихаря, что и Грозный царь так же валяется в храмах, себя бичуя, и орёт: «Грешник я велми велик еси! Вяжите мя, православные!» Особливо после попойки, с похмелья…

Так вот, ещё Русь Фёдору напоминало то самое чиновничество, что озадачивало мистера Дрейка. «Это ж наши приказные! Подьячие!» – догадался ещё на второй день после высадки Фёдор – и всё на свои места встало. Он даже частенько понимал без ошибок, чего чиновник хочет, даже если слова шли ему незнакомые прежде. До слов понимал.

И потому объяснял Дрейку, что напрасно думать, будто такое нерадивое, погрязшее во взяточничестве повальном, волокитное чиновничество – верный знак гнилости государства. Вон в России точно такое же оголтелое приказное племя – а страна стоит, и победить её не удастся. Сама не всегда побеждала, это точно. Но зато её победить – дело вовсе немысленное. Почему? Да, наверное, потому, что такое чиновничество – знак того, что в сей державе народ на великие дела способен, но живёт при этом как бы на отшибе, властям вопреки. Они ему за указом указ – а он плевал… И лицо страны для иноземца при таком раскладе совсем не истинное. Оно и для самих той страны подданных, может быть, не то. Вот когда надо жилы рвать и из себя выпрыгивать – тогда оно истинное. А потом опять как бы полусонное…

Он это ясно чувствовал, но не мог ясно обсказать. Тем более что надо по-английски… Вот вроде и знаешь, а неродной и есть неродной. Вот богомаз рисует, разводит краски – тут мазнёт густой краской, а тут чуть-чуть, один раствор… А на чужом языке говорить и думать – всё равно что иконы писать одними чистыми красками. Грубо выходит, оттенков никаких не передать…

9

Они продвигались по торной дороге, забитой паломниками, ночевали на постоялых дворах – их тут было великое множество, и ни один не пустовал! В каждом постоялом дворе был и храм. Паломники в одно время вставали, равномерным шагом доходили до следующего храма точно к часу обедни, отстаивали мессу и, поев и часок отдохнув, выходили в путь к следующему храму.

Разноязыкий говор, ужасные увечья и врождённые уродства, многоцветье лишаев, рубцы и язвы… Казалось, здесь собралась вся боль человеческая, сколь её в мире есть, – и за пределами этого людского потока, надо полагать, сейчас благостно и покойно… Тут же ты взглядывал на остающуюся позади, мелькнувшую едва, деревеньку и понимал, что это только сказочка для самого себя, боли в мире на самом-то деле не столько, сколько её здесь, а море неисчерпанное. Да и неисчерпаемое!

Однажды на привале, когда Фёдор развалился на соломе, а Дрейк ушёл поискать хоть одеяло какое, к русскому подсел высокий горбоносый паломник и тихо спросил:

– Славянин?

– Да. А ты?

– Я хорват.

– Слышал. Это в Венграх?

– В общем, да. Слушай, брат, я не спрашиваю, кто ты, куда и зачем, – это твои дела. Я только дам маленький совет. Бойся и беги, как огня, калек. Они все прошли через инквизицию и сломались на пытке. Кого-то предали, а если некого предавать – оговорили невинного. Не их вина – пытка ужасна. Но важно то, что после пытки они все – секретные сотрудники инквизиции. Доносчики. Им платят мало-мало, и с каждой сданной хозяевам головы. Берегись их!

Хорват бесшумно вскочил и, не оборачиваясь, в два шага, через костры и тела, исчез во тьме как и не бывало.

А на его место робко приполз калека с раздробленными беспомощными пальцами рук и перебитыми ногами – в потоке было немало таких людей, вообще-то передвигаться самостоятельно неспособных. Их катили в креслах на колёсах, несли на носилках, или даже они сами как-то ковыляли, кто на култышках, обёрнутых кожей, кто на тележке в два дюйма от земли всего…

Калека поднял на Фёдора пристальные умные глаза и спросил:

– Иноземец?

Фёдор молча кивнул.

– Впервые у нас?

Фёдор кивнул.

– Галисия – не Испания! – важно объявил калека.

– Это ваши дела, – мрачно ответил Фёдор.

– Жаль. Я хочу сказать: как жаль, что такой молодой человек так прискорбно равнодушен к страданиям людским!

– Что делать: такой уродился, – издевнулся Фёдор. Это была проверка: если калека тайно работает на инквизицию, он не обидится – он же на работе, ему положено в суму спрятать самолюбие – и не отлипнет. Если же чистосердечный человек – обидится и отползёт. Не отстал. И когда Дрейк наконец вернулся с жидким, изношенным до прозрачности квадратным одеялом, Фёдор, чтобы мистер Дрейк не сказал сгоряча чего лишнего, громко изумился, что при таком наплыве чужеземцев здешние власти ещё находят какие-то возможности дать паломнику хоть что-то сверх позволения пройти беспошлинно по испанской земле.

Мистер Дрейк покосился на плотно усевшегося рядом калеку, что-то (или даже всё) понял и уселся рядом, накрыв ноги – свои и Фёдора – одеялом. Калека откровенно ждал, что скажут иноземцы. Те так же демонстративно молчали. Потом Дрейк зевнул и сказал:

– А что, Тэд, если мы сегодня постараемся пораньше уснуть, а завтра, если нам удастся это «пораньше», встать пораньше и пройти перегон до следующего постоялого двора не в такой пыли и толкучке, какая сопутствует главному потоку паломников…

Попробовали, хотя условий для нормального отдыха не было: ледяные сквозняки плюс духота от испарений сотен тел, часто немытых (многие богомольцы давали обеты не мыться и не бриться, покуда не прикоснутся к раке с мощами апостола). Говорили паломники вполголоса, но их было столько, что гул от этого стоял, бьющий по ушам с неменьшею силой, чем городской шум Лондона бьёт по ушам моряка после месяцев в океане…

Наутро Дрейк поднялся ещё до света и безжалостно растолкал Фёдора, погнав его тут же умываться к холоднючему роднику. Фёдор со сна ныл, что вода уж больно холодная, льда холоднее. Дрейк загоготал:

– Эх ты, гиперборей! Разве у вас не всегда такая же вода? Вы же там, в Московии, снег растапливаете, верно?

Фёдор мычал, невнятно гундел что-то себе под нос. Наконец его осенило, и он заворчал:

– Верно. И я за свою жизнь успел впитать больше холода, чем вам доведётся в целый век! Поэтому я не рвусь прибавить к холоду, который у меня с детства внутри, ещё и этот. И вообще, мы, московиты, вовсе не как самоеды, выдерживающие любой мороз, даже с ветром, голышом. Мы, когда одеты в шубы и меховые рукавицы, меховые же шапки и валяные сапоги, можем выносить любые морозы сколь угодно долго. Даже такие, от которых птицы на лету замерзают! Но холодная вода в холодное утро – это, извините, не по-русски…

Мистер Фрэнсис загоготал громче прежнего, разделся совсем и вылил на себя весь большой кувшин. При этом он взревел и немедленно покраснел. А потом бегал по двору полуодетый и дразнился.

Когда вышли в путь, Фёдор быстро оценил преимущество подобного отрыва от основного потока богомольцев. Пыли почти нет, галдёжа нет… Но, как выяснилось, вовсе не это преимущество имел в виду капитан, когда настаивал на столь раннем выходе в путь. Главным, с его точки зрения, преимуществом было то, что на очередной постоялый двор они явились задолго до начала мессы. Отдохнули, пообедали – правда, недожаренным мясом, но и это было по сердцу англичанину – и выходили в дальнейший путь, когда первые ряды основного потока были на подходе, шагах в двухстах от арки входа.

На следующий день они также встали ранее раннего.

А к обеду пришли в Сантьяго-де-Компостела, мрачный городок, выстроенный весь из тёмно-серого камня, с кровлями из вовсе уж чёрного шифера. Только храм был побелен, крыт позеленелой медью и с вызолоченными колоколами на звоннице.

Тут уж пришлось снова вливаться в общий поток паломников – среди них полно было людей, так же, как и Дрейк с Фёдором, не знающих, что тут делать и в какой последовательности.

Смешавшись с толпой и повторяя, как учёные обезьяны, то же, что и другие, Фрэнсис и Фёдор, кажется, особых подозрений не вызывали. А что за ними два дня таскался некий молчаливый субъект – так тут за всеми иностранцами наружное наблюдение ведут…

Теперь им предстояла самая сложная часть пути: вне потока паломников, в котором отдельного человека различать так же непросто, как отдельную икринку в миске чёрной икры…

10

Дрейк купил двух мулов для этой дороги, продав еврею-меняле два маленьких прозрачных камушка, но где он их прятал от всех досмотров – он и Фёдору не признался, только ухмылялся таинственно.

Итак, одобренный властями маршрут: из Сантьяго – в Леон, угрюмый город, в котором кладбище не меньше всех жилых кварталов вместе, с какими-то тягостными пропорциями древних соборов и с невероятным изобилием бездомных кошек, приставучих и опаршивевших.

Из Леона – в стольный город главной провинции страны, Старой Кастилии, Бургос, где такие же древние соборы глядятся ку-уда веселее леонских. Для путников важно также было то, что в Бургосе бездомные собаки заняли место леонских котов. А коты не имеют обыкновения, даже в одичалом состоянии, хватать за ноги бедных проезжих…

Через два дня после Бургоса надоевшие горы по левую руку сменились пшеничными, а чаще – ячменными полями долины Эбро. Горы на горизонте маячили, но уже справа…

И насмотрелись же Фрэнсис и Фёдор за эту дорогу! Нигде в Европе Фёдор не видывал столько бесноватых, калек, юродивых и дурачков. Фрэнсис сказал, что это, по его мнению, от ужасов здешней жизни: один раз посмотришь, как человека живьём сжигают на медленном огне, – так свихнёшься запросто. В Англии в пору Кровавой Мэри тоже дурачков да бесноватых стало заметно больше за пару лет жизни по испанскому образцу. Так то «по образцу», там не всё было, что тут можно увидеть задаром…

А в Туделе (в которую чтобы попасть, пришлось пересекать Эбро, но в Сарагосу им почему-то запрещено было входить), городе старинном и в древности, кажется, чем-то знаменитом, Дрейк и Федька видели комедию на театре: внутри выстроенного «покоем» постоялого двора, занавесив галерею средней части, актёры представляли смешные похождения некоего лиценциата обоих прав, возжелавшего жениться на богатой вдове, которая ну очень хотела замуж, только вот не за него! Фёдору понравилось, а Дрейк сказал, что в Лондоне, за городскими воротами, есть получше театры…

Но вот местность из красно-коричневой или жёлто-бурой и голой снова стала зеленеть.

– Каталония! Страна великих древних навигаторов! – мечтательно сказал Дрейк. – Я изучал всё, что по этому вопросу написано, – и пришёл к выводу, что именно здесь изобрели навигационные карты!

– И мы едем к тамошним картографам? – спросил Фёдор.

– Да. А потом ещё в Лиссабон. Если, конечно, выберемся целыми отсюда.

…Барселона была какая-то не по-испански весёлая. Без мрачного величия. Спускающийся к морю город с очень красивыми женщинами. В Испании всюду красивые женщины – но в Барселоне они были проще. Не столь надменны, как кастильянки, не набожны до тупоумия, как галисийки, но и не вертлявы до головокружения, как андалусийки.

Идёт мимо тебя этакая скромница и не замечает таких малоприятных букашек, как мужчины. И вдруг, поравнявшись с тобою, откинет на мгновение кружевную мантилью, стрельнёт чёрным глазом и – ты готов! Поманит – пойдёшь, как баран на убой идёт, – безропотно и даже поспешно…

Барселонские картографы, ярые католики и патриоты, были сплошь «новыми христианами» – то есть крещёными евреями. Но после 1492 года, когда евреи официально поголовно были изгнаны из Испании, в этой стране не принято было говорить о том, что не все люди этой нации выехали в Африку или ещё куда.

Эти «новые христиане» сходились в одном: их карты не интересуют испанские власти! Тем нужны карты не мира, в коем мы живём, а карты сказочного мира с Эльдорадо, семью городами Сиболы, проливом Аниан и горами Эмаус!

Понимаете, начальству не интересно жить на этом земном шаре, каков он на деле. Начальству подавай романтику, земли, о которых уже семьдесят пять лет точно известно, что нет их, нет, нет! Море плещется глубокое на их месте – вот те земли им нужны. Причём, если на месте одной из этих якобы земель сыщется малый островок, открывателю хуже: его не возвеличат за умножение имперских пространств, его замучают проверками, ревизиями, сличением показаний: как же так, в древних книгах написано, что там, на месте открытого капитаном Н. острова – богатейшая земля, обильная золотом и всякими плодами земными, птицами, говорящими по-латыни, и волками с железной шерстью, от которых нет иной защиты, кроме компаса или просто камня «магнит». А также многолюдная и мирная, так что завоевать миллион рабов можно тремя ротами мушкетёров. Вот как должно там быть на самом-то деле, соответственно древним книгам. А он что? Он наперекор авторитетам нагло утверждает, что там только и есть, что низменный остров, три деревни вонючих дикарей да кокосовые пальмы! Он не открыватель, а закрыватель! Он лишил корону её законных, лежащих в отданном Его Святейшеством Испании полушарии, высокодоходных земель… Так открыватель и помрёт нищим и под следствием…

Чувствовалось, что накипело у этих седобородых учёных мужей ох как много всякого. И выговориться, даже рискуя тем, что собеседник может оказаться подосланным инквизицией соглядатаем, им необходимо, подпёрло.

Фёдор сидел в сторонке и скучал. У одного проскучал день, у второго. Третий догадался сунуть парню в руки новомодный «глобус» – карту мира, как он есть круглый, наклеенную на шар. Время пролетело незаметно, хотя ушло столько же, сколько и вчера…

А на четвёртый поход к картографу тот, ещё молодой, с чёрной ровной бородищей от глаз, покосился на Фёдора, сличающего две карты, нидерландскую и австрийскую, обращая внимание на то, как изображена Россия, и спросил:

– Капитан, а откуда этот ваш юный спутник?

– Московит.

– Невероятно! Никогда в жизни не встречался с настоящим московитом! И что, он по-английски говорит? С ним можно пообщаться?

– Попробуйте, – кратко сказал Дрейк.

И тут Фёдор не отказал себе в удовольствии поразить и полюбоваться пораженным. Он сказал по-испански:

– Вообще-то со мною общаться легче, чем вы думаете.

Что тут началось! «Где вы обедаете? Не будет ли с вашей стороны возражений, если я возьму на себя смелость пригласить вас и вашего юного спутника к моему скромному столу?» Оказалось, что «Северо-Восточная Татария», «Скифия к востоку от гор Имаус», «Югория» и прочие весёлые места гиперборейской земли – конёк этого картографа. Он кликнул необъятно толстую свою жену и приказал срочно стряпать медовое печенье и резать курицу…

Во второй половине визита чернобородый осчастливил и озадачил Дрейка, вручив ему для ознакомления карту в тридцать шесть футов длиною, причём на ней уместились только западное прибрежье Атлантики и прилегающие части Нового Света, да восточное прибрежье океана, открытого португальцем Магелланом и названного им «Тихим», – океана, которого ещё ни единый англичанин не видел за полвека со дня его открытия. Оба океанских побережья Южной Америки на этом свитке были, но назвать это картой Нового Света, тем не менее, было нельзя. Потому что внутренние районы материка даже не «белыми пятнами» были обозначены, а как бы условно вырезаны и побережья сближены.

Усадив мистера Дрейка за необъятную карту, которую изучать понимающему человеку – работа на две недели, Хайме Дорнехес (так звали чернобородого) взялся за Фёдора. Вручив парню несколько больших листов бумаги, он попросил изобразить на одном Московское государство – ту часть, о которой известия точны и проверены. На втором – всё государство, включая части, о которых мало что известно. На третьем – побережье Ледовитого океана от норвейского мыса Нордкин и рядом с ним расположенного, на островочке чуть севернее, мыса Нордкап – и далее на восток, сколь можно.

Федька важно сказал:

– Это-то можно, поскольку я происхождением помор, с побережья Ледовитого океана…

Тут сеньор Хайме аж подскочил на облезлом бордового бархата кресле и возопил:

– Сеньор Дракес, вы привели мне необычайно интересного собеседника! Где вы остановились? В гостинице «Кабаний Кредит»? Съезжайте, у меня найдётся для вас комнатка, и кормить мои жена и мама будут получше…

Пообедали и убедились, что кормят у сеньора Хайме действительно получше, чем в гостинице. Курица под чесночной подливой, коржики на меду, разварной палтус, миндаль засахаренный, варенье персиковое с орехами…

Переехали. И прожили неделю. Рисование карт и писание к ним объяснений заняли много времени. Сеньор Хайме, долго и экономно взвешивая «за» и «против», в конце концов решился и за «обоюдоинтересные и взаимнополезные беседы», а также за «труды по картографированию восточных областей Московии» презентовал гостям замечательный свиток, сказав, что это – на сегодня самая точная и самая полезная карта прибрежий Нового Света в мире. Но! Но ни при каких обстоятельствах вы не должны признаваться, что приобрели её в Испании! Ни под пыткой, ни во хмелю… Авторы карты живут в Лиссабоне, на них и ссылаться, если встанет вопрос. Потому что к барселонским картографам давно уж приглядывается инквизиция. И потому что очень немногие знающие о существовании этого бесценного свитка, в основном господа из севильского Совета по делам Индий, добились постановления о признании передачи его иноземным державам в любой форме, как-то: продажи, предоставления для копирования и даже ознакомления, – государственной изменой. Виселицу сеньору Хайме – вот что обеспечит тот, кто проговорится.

– А разве я плохо вас принимаю? Разве я чем обидел? Я не заслужил петли. И я ещё нужен науке.

На эти горячие слова Дрейк ответил без колебаний:

– Сеньор Хайме, мы клянёмся не продавать вас ни-ко-му. Ничего, если при клятве я обойдусь без ваших и наших книг? А впрочем, вот же! Клянусь на глобусе, включающем всё, что у нас всех имеется!

– Достойная клятва! – прочувствованно сказал чернобородый и полез в свой погреб нацедить хереса.

Теперь предстояло незаметно вывезти из Испании свёрток в фут толщиной и в полтора ярда длиной. Для этого пришлось купить ковёр, выбранный не по рисунку и не по добротности, а по размерам. Женщины дома Дорнехесов ночь просидели и зашили свиток в изнанку ковра, покрыв его голубой тканью, затканной белым шёлком. По мнению Федьки, эта подкладка была куда красивее самого ковра, тревожных пунцовых и голубовато-зелёных тонов, изображающего жуков на траве или какие-то диковинные и явно несъедобные плоды…

– Ну теперь моя цель достигнута! – весело сказал Дрейк, когда жена сеньора Хайме, для пущего правдоподобия, обвязала ковёр несвежей бахромой с серебристыми грязноватыми кистями. Ковёр сразу приобрёл такой вид, точно им пользовались пять лет подряд без чистки.

– Ага, – язвительно поддакнул Федька. – Остались совсем пустяки: провезти эту покупку в сотню фунтов весом незамеченной через границу.

– Ну зачем же незамеченной? Я всем и каждому теперь этот ковёр в нос тыкать буду и твердить, что такую прелесть только в Барселоне ещё и можно достать, ни в Мадриде, ни в Севилье, ни где бы то ни было в целом мире таких не делают! – и Дрейк расхохотался, довольно покручивая правый ус.

– И кто вам поверит, что это уж такой замечательный ковёр? – скептически сказал Фёдор. – И как вы объясните, чем он прекрасен?

– А-а, чепуха. Придумаю что-нибудь понепонятнее. Ну таможенники решат, что я чокнутый. Что за беда, мне с ними не встречаться более. Кстати, в Лиссабон отпала нужда ехать. Но мы должны продумать, когда там якобы были, кого там видели, что слышали. Дон Хайме не должен пострадать. Я, кстати, пообещал ему перевести через бристольских купцов тысячу реалов за эту карту, если доберусь до Англии живым.

– Тысячу? Реалов? Но это же очень большие деньги! – встревожился Федька.

– Малыш, этот свиток стоит во много раз больше! К тому же лорд Винтер компенсирует мне все траты. Эту экспедицию снаряжали ведь на адмиралтейские средства!

– А-а, вон в чём дело! Теперь дошло, зачем мы полезли в глотку к зверю. Карты-то не одним нам послужат!

– Гм, схватил суть. Не зря я избрал именно тебя в партнёры.

– Да, не будь у сеньора Хайме такого интереса к моей родине – слупил бы он с нас… Никаких камушков бы не хватило!

– Но-но, малыш! Не очень-то заносись! Не хватило бы камушков – нашёлся бы здешний банкир, который открыл бы крупный кредит бедному путешественнику.

– Вы так уверены? А под какую гарантию?

– Малыш, банкир на сей счёт получил кое-что посерьёзнее гарантий. Он получил инструкции. Понятно?

– Н-нет. От кого?

– А вот это уже не наше дело, не твоё и даже не моё. Чем ты меньше будешь знать – тем спокойней будешь спать!

– Весёлое дело! Это из песни?

– Что – из песни? – не поняв, вытаращился мистер Дрейк.

– Знать – спать. То, что вы сейчас сказали.

– А-а… Нет, это не из песни, но в песню годится. Это девиз одной тихой службы…

– Успешно возглавляемой одним вашим тёзкой?

– Умён ты не по годам, Тэд. Совсем как я в своё – ну да, так и есть – в твоё время. То есть когда мне столько лет от роду было, сколько тебе сейчас…

11

И вот, распрощавшись с гостеприимным русофилом сеньором Хайме и запасшись рекомендательными письмами от него разным именитым людям, англичане уехали из Барселоны. Письма им вовсе не затем нужны были, чтоб в прихожих у этих вельмож топтаться да трепетно ждать, подействует ли смиренная мольба провинциального картографа о содействии этим двоим достойным людям. Письма Главному Кормчему Испании, Председателю Палаты Космографии при Совете по делам Индий и кардиналу Дуарте (восприемнику сеньора Хайме при крещении), португальцу, – но сеньору Хайме ещё более, чем им двоим, ценно было малейшее свидетельство того, что Дрейк и Федька направляются в Португалию после Барселоны. Сеньор Хайме уже готов был с дыбы орать палачу: «Пиши! От меня они в Лиссабон уехали! Не получили того, чего желали, – и отправились туда, где можно получить! Сними! Я же всё сказал, сними!»

Теперь, когда дело сделано, можно было б не спешить и даже делать крюки, отклоняясь от кратчайшего пути, дабы полюбоваться известными достопримечательностями. Разбойников они не боялись – или отобьёмся, или они рассмотрят, что мы с собою имеем, поймут, что выкупа тут не взять, и отпустят. Разбойников на дорогах было, по слухам судя, множество – но особо не жестоких, более рачительных. Если выкуп можно будет содрать – вот тут они могли и помучить…

Дрейк и Фёдор ехали уже на трёх мулах: Ушастик и Черныш везли людей, а вздорный и менее надёжный Побрекито («Придурок» по-русски) тащил на худой спине вьюк с ковром, одеялами и прочим незамысловатым дорожным имуществом двух иноземцев.

Дрейк решил возвращаться к Виго более южной дорогой – на ней не будет прежних соглядатаев, возможно запомнивших Дрейка и Фёдора и ждущих с нетерпением их возвращения, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки…

12

Дрейк захотел было забраться в Мадрид, понюхать, чем дышит новоиспечённая столица величайшей империи шестнадцатого века. Но тогда, чтобы успеть в бухту Виго к назначенному сроку, следовало с мулов пересесть на резвых скакунов – а по испанским дорогам не ездят на лошадях все, кто того ни пожелает. Небогатые чужестранцы на дорогих лошадях – это само по себе уж подозрительно!

И они решили идти на прежнюю столицу Испании, разжалованный из этого звания десять лет назад Вальядолид и попутно, сразу после Вальядолида, без всяких крюков, на Медину-дель-Кампо («Город в поле»), главную ярмарку Испании.

Первая половина пути была трудной оттого, что крутые тропки по угрюмым, безжизненным и как бы пеплом присыпанным красно-серым горам все силы отнимали. Мулы временами идти отказывались. Но зато ни разу не оступились, даже на самых, казалось, непроходимых тропках. Фёдор успел если и не полюбить, то привязаться к своему черноватому Ушастику. Безропотному, работящему и самоотверженному – ну совсем как российский мужик… Он тайком баловал своего Ушастика: приберегал для него палки сахарного тростника, отделяя их от своей доли, не мешал пощипать травку вдоль пути – известно ведь уже, что нагонит, нам ведь тоже свеженького хочется. И Ушастик его полюбил. На ночёвках он подходил к сидящему на земле хозяину, клал бархатистую морду ему на плечо, прижимался ухом к уху, закрывал глаза и стоял недвижно, пока не отгонят.

Но в Вальядолиде на Дрейка и Фёдора обрушилась беда!

Наряд стражников – четверо всадников в жёстких чёрных шляпах с заломленными полями – остановил их, развернул ковёр и нашёл… Что в нелепом узоре ковра… зашифрованы предательские сообщения для английских шпионов!

Мороз прошёл по коже Федьки, едва он понял, в чём их заподозрили. Ведь теперь потребуют расшифровать записи на ковре, а поскольку никаких там записей нет – станут пытать… Изувечат… А потом убьют.

Дрейк, угрюмо глядя на стражников, сказал, почти не двигая губами:

– Вот ни черта на свете не боюсь, только испанской тюрьмы. Это уже давно. Видел побывавших там англичан – и всё! Я решил тогда же: лучше смерть в схватке, чем их тюрьма.

– Я так же, – твёрдо сказал Федька. Ему было не страшно. Ему было до острой боли печально. И жить почти не начал, а уж конец. Ну что ж делать, такая судьба.

– Эй вы! Говорить только по-испански! Впредь за каждое слово на ваших языках – по удару хлыстом! – зарычал старший наряда.

«Ну уж нет. Буду лучше молчать!» – подумал Федька, поднял глаза на своего капитана и понял: Дрейк принял такое же решение…

Им связали руки, поводья каждого мула привязали к правому стремени одного из стражников и повлекли пленных (или арестованных?) в город – до него было миль пять.

В Вальядолиде их доставили прямиком в полицейскую управу. Было время послеобеденной сиесты. Офицер, дежуривший в то время, скучливо удил мух из чернильницы и раскладывал на просушку в ровный ряд.

– Еретики? Хо, ещё и шпионы? А ну-ка, где этот ковёр? Это? Да нет, у моего тестя точь-в-точь такой же висит. Только на нём мастера поэкономили – бахрому не подшили. Откуда везёте? Ну правильно, вот и тесть в Барселоне купил. На улице… Нет, не помню, на какой улице. Так зачем он вам-то?

– Во-первых, сеньор рехидор, я не еретик, а добрый католик, в Плимуте все знают, что мне пришлось и скрываться от нынешних властей. И мы приехали в Испанию не шпионить, а поклониться праху апостола Божия святого Иакова Компостельского.

– Славное имя! А кто может подтвердить, что вы там были и что действительно молились?

– Да много кто! Мы ж на постоялых дворах ночевали, нас там все видели, а поскольку мы иностранцы, многие, уверен, запомнили.

– Ну среди паломников всегда много иностранцев.

– Тогда уж и не знаю, чем доказывать…

– Ладно. Мы уклонились от главного. Зачем вам именно этот ковёр?

– Во-первых, – медленно и как бы с жалостью к полицейским, которым приходится растолковывать очевидное, начал Фрэнсис, – на нём единственное в своём роде сочетание растительных и животных мотивов. Одно это делает ковёр ценным для понимающего человека. Во-вторых, блеклые тона создают иллюзию значительной древности изделия. На деле это не так, ковёр вполне современный. Но понять это сможет только понимающий все тонкости ковроткачества человек. А любому человеку, хоть и вас взять, ковёр покажется трёхсотлетним. Наконец, в-третьих, бахрома. Вот у вашего ковра бахромы нет, говорите? И это не случайно. Присмотритесь к форме узла на кисти. Это еврейский узел! А найдите мне нынче на любом рынке Испанского королевства современное изделие с еврейскими узлами! Ни в Мадриде, ни даже в Медина-дель-Кампо, уверяю вас!

– И что, у вас много ковров? – спросил офицер.

– Нет, пока всего лишь шестнадцать, считая вот этот. Но у меня имеется богатый дядя семидесяти семи лет. Я – наследник. И как получу наследство – отправлю этого молодого человека в Грецию и Турцию. Проинструктирую его – и он купит дюжину подлинных персидских ковров и парочку болгарских – знаете, таких пёстрых, крестьянских…

Подавленные стражники молчали. Только Дрейк разливался соловьём. Фёдор тоже онемел от изумления. Такие познания, такая уверенность… Откуда это? Ни разу прежде Дрейк не проявлял ни малейшего интереса к коврам…

Их отпустили. И первое, что Фёдор сказал, выехав за ворота полицейской управы Вальядолида, – это:

– Мистер Дрейк! Я и не подозревал, что вы такой знаток ковров!

– Ха-ха-ха! Тэд, я тоже ещё два часа назад этого не подозревал!

– Так откуда всё, что вы им говорили?

– Честно?

– Конечно!

– Жить очень захотелось – вот откуда. Признаться, я уже ничегошеньки не помню из того, что я им там рассказывал. Поэтому, если они нас сцапают вторично и потребуют повторить рассказ, – я засыплюсь и нас вздёрнут как шпионов. Притом не рядовых, а особо опасных, сумевших даже стражников одурачить…

После этого оба наших путника решили, что ничего с ними страшного не будет, ибо их Господь хранит. И поехали по сухим степям Кастилии, спеша в свою землю, соскучившись по нормальной жизни, в которой у каждого есть хоть какие-то права…

В пути Дрейк начал подробно рассказывать Фёдору про свою прошлую жизнь, начиная с самого детства. Времени у них было более чем достаточно. Фёдор жадно слушал, потому что этот бесконечный рассказ приоткрывал ему что-то такое в английской жизни, чего толком и не объяснишь. Жизнь эта, так недавно ещё чуждая и загадочная, делалась понятной и даже чуточку своей.

Федька подумал: «Вот теперь уж всё. В Россию уж не попасть, да если и попаду, меня ж замучают, как беглеца и изменника. А если и не замучают – сам жить там не смогу. Это же, как Испания. Туда не шагни, сюда не дохни. Дьяки приказные свирепствуют. По всякому пустяку порки. Нет, я уж приотвык. А к российской жизни большую привычку иметь надобно, тогда лучше и жизни нет. А я отвык… Надо в английскую жизнь вживаться, вкореняться…»

Поэтому слушал он завороженно, а Дрейку именно такой и нужен был слушатель. Фрэнсис сверял свою жизнь, не безоблачную, со здешней. Выверял свой выбор. «Сатана – враг духовный, а Испания – враг телесный!» Именно так. Испанцы народ неплохой, но Испания как способ жизни должна быть сокрушена и вычеркнута из истории…

Глава 5. Девонширский прецизионист, или В начале было дело

1

Быть приглашённым к столу местного лендлорда – хозяина всех земель в округе – высокая честь. А уж если местный лендлорд имеет звучный титул!

В замке Тейвисток, родовом гнезде герцогов Бедфордских, крупнейших помещиков Юго-Западной Англии, столовая – вытянутое в длину помещение с тремя рядами столов – главным и двумя – у стен. Ну стены, как водится, обшиты чёрным дубом, на стенах – галерея фамильных портретов. Мрачновато.

Но дуб не с самого начала был чёрным. При Генрихе Восьмом столовую обшили свежим, зеленоватым дубом. Витражи были непотускневшими, зеркала в простенках – тоже. Галерея фамильных портретов была вдвое короче. Но столы – самый длинный на семьдесят семь персон – стояли так же.

Столы при стенах были назначены: один для приближённых челядинцев, один – для приглашенных низкого звания, самый большой – для вассалов и соседей-помещиков. Наконец, в конце зала, дальнем от кухни, пол на одну ступеньку был повыше, чем в остальной части. На возвышении стоял стол на двадцать персон, для хозяина и его семьи. Наконец, для музыкантов были сделаны хоры, как в соборе.

Фрэнсис Дрейк был сыном небогатого арендатора, одним из тысяч.

А, ну понятно, – скажете вы. Сто раз читали, как это: «Трудное, полуголодное детство; горечь при виде того, как богатые и знатные, никаких заслуг, кроме происхождения, не имеющие, получают всё и сразу – а его отец дни напролёт трудится за медные гроши… Эти, типичные для позднего феодализма, жизненные условия, с одной стороны, рано пробудили в любознательном мальчике классовое чутьё, ненависть к богатеям и понимание своего единства с угнетёнными».

Да нет. Всё было вовсе не так. А как тогда? А вот как.

Начнём с того, что отец Фрэнсиса, Эдмунд Дрейк, бедным фермером не был, при всём своём малоземелье. Богатым – тоже. Он вообще фермером не был. Хотя и унаследовал от отца арендные права на фермочку – пожалуй, вернее было б сказать: приусадебный участок, – в Краундейле, что под Тейвистоком. Так что дом под соломенной бурой крышей стал «родовым гнездом» Фрэнсиса.

Кстати, сын бедного арендатора, каких у лорда Джона Рассела были даже не десятки, а тысячи, почему-то стал крестником могущественного лендлорда. А? Что-то не вписывается в схему? Ну да, никак не вписывается. А сюда надо добавить ещё и то, что Джон Рассел, маркиз Тейвисток, почитал за честь для себя принимать в своём доме «бедного арендатора», и сажать его при этом за свой стол – тот, что на возвышении. Не за тот, что для челяди, не за тот, что для приглашённых низкого звания, и даже не за стол для соседей-помещиков, – а за свой выщербленный старый стол, за которым случалось сиживать и королю Генриху Восьмому, и великому мятежнику, герцогу Нортумберлендскому, и иным знатнейшим людям…

Да почему? Чего ради одному из многоголового стада арендаторов, вовсе не знатному, – такая честь?

2

Всё дело в том, что Эдмунд Дрейк был и небогат, и незнатен, но популярен, а в своём родном Девоншире, пожалуй, его считали знаменитостью. Он был протестантским пастором, да ещё и не рядовым. Непреклонный, твёрдый, знаток Священного Писания… Его называли «одним из столпов веры» и «светочем, освещающим верные пути другим людям». Поэтому лорд Рассел считал честью для себя оказывать покровительство Эдмунду Дрейку и не скрывал того, что считал лестным для себя и для своих домашних сидеть за одним столом и есть с одного блюда со «столпом и светочем».

И могущественный лорд, конечно, охотно бы сделал всё, что потребуется, чтобы все многочисленные потомки пастора Дрейка были пристроены. Но…

Но помешало… Усердие короля! Его величество Эдуард Шестой не был великим королём, как его отец. У него не было ловкости, позволявшей Генриху Восьмому заработать титул «защитника веры» у папы римского, а через год отречься от католичества и объявить себя главой англиканской церкви. Король Эдуард был ревностным протестантом и в 1549 году, в полном соответствии с буквой протестантской религии, запретил почитание католических святых и поклонение иконам. Как это всегда бывает, перегиб вызвал обратную реакцию. Множество людей сохраняли в душе приверженность к старой вере или, по крайней мере, привычку к её ритуалам. Отмену культа святых народ воспринял как отнятие у него проверенных заступников. К этому прибавился протест крестьян против захвата общинных земель помещиками, которые нашли овцеводство куда более выгодным (шерсть шла на экспорт), чем земледелие или животноводство молочного направления.

Началось крестьянское восстание, лендлорды из отдаленных поместий съехались в города, но и там было небезопасно, пришлось бежать в Лондон.

3

А хуже всего было тем, кто популярен в протестантских кругах, но не могуществен. Их отлавливали как зверей. Им пришлось бежать, бросивши всё. При этом нередко один бежал из Бристоля в Халл – а другой из Халла в Бристоль: ведь ни радиовещания, ни телевидения, ни хотя бы фотографии не было, и известность большинства известных людей была местной. А защитникам старой веры было важно, чтобы популярные среди еретиков личности исчезли из тех мест, где они были популярны. Чтобы обезглавить ересь.

А «столп веры и светоч знаний» мистер Эдмунд Дрейк был весьма популярен. И его положение осложнено было близостью к сэру Джону Расселу. Сам лендлорд уехал в Лондон, а его друзей, слуг и вассалов, если они не успели удрать, обозлённые крестьяне ловили и вешали, на ветках деревьев или временно свободных казённых виселицах – благо они в том веке, и даже много позднее, торчали на каждом перекрёстке дорог, на каждой рыночной площади и рядом с ратушами городов. Так вот, в дни восстания свободных виселиц не осталось, а на иных вешали по двое и даже по трое на крюк! Ещё и деревья разукрасили трупами, и с зубцов городских стен свисали казнённые…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.