Проклятые зажигалки !

      Его кроткое бормочущее пение ножом бороздило сердце Афанасия, Марьи, Данилы.
      - Значит не нужно? - дрогнувшим голосом спросил Афанасий и мутно, как сквозь туман, уставился на заказчика, который, казалось, то стоял перед ним, то исчезал.
      Марья готова была лишиться чувств. Она задрала, сколько могла, голову, закатила глаза, раскинула руки, ноги, судорожно распялась на стене, затрепетала, заколотилась, как высохший лист плюща на камне на ветру.
      - Что значит не нужно? - пожал плечами заказчик и улыбнулся полу. Товар нужен. Я товаром нуждаюсь. Я товару ищу. Я товар заберу. Но не по такой же цене. Смешно. Вы наверное давно не были на базаре? Сейчас этому товару вовсе нет ходу. Сейчас ему не сезон. А держать его до время тоже нет расчету, потому что еще неизвестно, что спички скажут. Сейчас везде жалуются, что этот товар забивается новозыбковскими спичками. Что? И на базаре сейчас таких цен нет. Я не спорю, безусловно, может, они когда-нибудь будут, но сейчас таких нет. Вот спросите у вашей жены, она вам расскажет, или сами сходите завтра на базар, так там стоит одна женщина с зажигалками, так у ней полная щикатулка разных зажигалок, фигурных, с ободками, с резьбами. Так она просит за свои зажигалки дешевле вашего, и то никто не берет, что-о?
      - Резьбу я могу понарезать вам всякую, - раздраженно произнес Афанасий и отвернулся от заказчика в сторону.
      Вот на что кидается, будь он проклят, покупатель: на резьбу, на ободки, бородки, пояски, кантики! Где у людей понятие? Куда перевелись умные люди?
      Марья изнемогала от желания ввязаться в разговор мужа с заказчиком. Еще никогда в жизни не имела она в уме таких хороших, таких доказательных слов в хулу чужих зажигалок, красивых, и в защиту своих, простых. Пять лет жизни отдала бы она за то, чтобы муж разрешил ей сейчас привести заказчику ее доводы. Муж не торговый человек, муж рабочий, он не умеет. А она торговая, она оборотистая, языкатая язва.
      Афанасий и заказчик между тем разговорились, языки их развязались, и они мало-по-малу вступили в тот особенный, отчаянный, непередаваемый, болтливый и многословный торг, который обычно имеет место только на толчке среди профессиональных толчковых перекупщиков. Обе стороны, и мастер и купец, с горячими жестами божились, клялись друг другу, уверяли один другого, что они уступают только благодаря своей врожденной доброте, терпя при этом колоссальные убытки.
      - Я такой человек! - говорил один.
      - Хорошо, что вы напали на такого человека, как я! - горячился другой.
      И оба расхваливали друг другу свои редкие душевные качества.
      - По правде сказать, таких людей, как я, мало!
      - Таких, как я, вы тоже больше не найдете!
      - Я уступаю еще немного только из вежливости к вашему хорошему характеру!
      - А я прибавлю еще немного только потому, что вижу, что вы хороший человек, семейный, живете своей квартирой, а не такой, какие, бывают, валяются в чужих квартирах на койках, по углам!
      - Вы человек умный! - льстил купец мастеру. - С глупым я бы так не разговаривал!
      - Вы ведь человек понимающий в зажигалках! - на комплимент купца отвечал мастер собственным комплиментом. - Понимающего в зажигалках я сразу вижу!
      Купец несколько раз хватал со стола шляпу и брался за дверную ручку, решив уходить, но не уходил и шляпу снова бросал на стол. Мастер в свою очередь несколько раз с решительным видом ссыпал зажигалки в мешочек, затягивал мешочек шнурком и тотчас же снова расшнуровывал и с шумом высыпал зажигалки на стол, чтобы заказчик наконец убедился, какой золотой берет он товар.
      - Я ухожу! - берясь за дверь, говорил заказчик.
      - Вы поглядите, от какого золота вы уходите! - с грохотом рассыпал по столу из мешечка товар Афанасий.
      Купец торговался, возбуждался, а сам все время нервно зажигал зажигалки, все под-ряд: одну, другую, третью. Случилось, что одна зажигалка не зажглась. Купец обрадовался, оживился, швырнул ее на стол, высоко поднял плечи, состроил гримасу.
      - Это же совсем брак! - сказал он. - Один брак! Что-о?
      - Брака у нас не бывает! - грозно пробасил старый мастер, выпрямился, расширил ноздри и поправил на носу очки, чтобы лучше разглядеть мизерные черты обидчика. - Брак на базаре бывает!
      - Вы не на улице, не на толчке берете! - закричал угрожающе от станка Данила. - Вы в мастерской берете, вы на квартире берете, куда вы всегда сможете прийти и плюнуть мастеру в рожу, если он вас обманет! Здесь не мошенники, не купцы, здесь рабочие!
      - Да!.. Да!.. - как бы прикладывал одобрительные печати к каждому слову сына отец. - Д-да!.. Д-да!..
      Заказчик сперва недоуменно пожал плечами, потом весь сжался, закрыл один глаз и развел крылышками кисти рук.
      - Ну, хорошо. Ну, хорошо, я понимаю. Допустим, что она не брак. Но зачем же тогда она не зажигается? Что-о?
      - А, может, в ней уже бензину нет! - грубо бросил ему Данила. - Ведь вы ее больше полчаса мучаете, и раньше она зажигалась!
      - Это она, скорей всего, на погоду, - не утерпела и закричала от стены Марья, со злостью глядя на купца.
      - Цц!.. - зашипел на нее Афанасий, показал ей из-под полы пиджака огромный кулак и повертел им там так, как вертят в балагане Петрушкой.
      - Зажигалки не зажигаются чаще всего от камушка... - начал лекцию по своей специальности Афанасий. - Камушки бывают: твердые, мягкие, настоящие, поддельные... Другой раз мальчишки нарежут кусочки цинкованной проволоки и продают за камушки... Это тоже надо принять во внимание... Опять же в другом даже нормальном камушке бывают две разных слойки, две породы: половина камушка такая, половина такая... А покупатели не понимают и давай ругать мастера зажигалки... А при чем тут мастер? Скажите, если начать роликом по железу шкрябать, может железо дать искру?.. Так же самое и по другому предмету и по плохому камню... Вся причина в камне... Вторая причина, когда зажигалка не дает огня, содержится в ролике: если ролик не стальной, как у нас, а железный, как у других... Третья причина...
      - Будем говорить не за причины, а за цену, - перебил его заказчик, багровый, потный от желания выторговать копейку. - Мы ценой не сходимся. Говорите, какая ваша последняя цена?
      - Какая ваша? - спрашивал Афанасий. - Я свою сказал.
      Торг продолжался...
      В конце концов, Афанасий, измученный, осовелый, уступил. Заказчик оставил задаток, взял расписку, полез в глубь одежд за деньгами.
      - Смотрите, какими хорошими деньгами я вам даю! - повертел он бумажкой. - Новенькие!
      Афанасий махнул рукой:
      - Они хоть новенькие, хоть старенькие, один чорт: цена им всем одна.
      - Потом, если хорошо эту сотню сделаете, я еще тысячу штук вам закажу.
      - Когда? Слышите, Марья, Данила: тысячу штук!
      - Ну, потом, после.
      - Все-таки приблизительно когда? Мы должны собраться с материалом.
      - Ну, через пару дней после того, как эти сделаете. Смотря, как эти сделаете. Если хорошо эти сделаете. Все от этих будет зависеть. Что-о?
      И заказчик ушел.
      А в доме сейчас же поднялся невообразимый скандал. Марья нападала на Афанасия.
      - За такую цену отдать такие зажигалки! - набросилась она на него. Полоумный! Да я бы эту сотню на базаре дороже продала! За такую цену на базаре любая будка или любой столик хоть тысячу штук у тебя заберет, не надо и заказчика ожидать! Разве это цена? Это не цена.
      - Пускай наживает, - пришибленно отвечал Афанасий. - Ему с ними тоже не малая толока будет, покамест он всю сотню пропустит, из-за каждой зажигалки с каждым всяким трепать языком.
      Марья продолжала беситься. Афанасий ее усмирял.
      - Теперь уже поздно языком колготать, - говорил он, все более приходя в себя. - Дело сделано. Надо было раньше смотреть. А теперь я сам ум тебе вставлю.
      - Как это так "раньше", как это так "раньше"? - дергалась всеми своими мышцами Марья. - Ты же одного слова не давал мне сказать и цыкал на меня, как на собаку! И я тебе, старому дураку, все время моргала глазами от стенки; "не уступай, не уступай, жид прибавит". И разве ты не слыхал, как я кашляла каждый раз, как ты собирался спускать свою цену? Потом смотрю, ты взял и ляпнул. И главное, за какую цену? За цену-то какую? Больно даже подумать. А меня всегда ругаешь, если я на базаре под конец дня иногда за такую же цену товар отдаю. Мне нельзя, а ему можно! Но там дело идет только об нескольких штуках, об двух, об трех, а тут мы сразу теряем на сотне. Вот это надо понять!
      - Кончено! - отрезал рукой Афанасий. - Замолчи!
      И пошел к станку.
      XII.
      - Кушай, Афоня. Хорошенько кушай. Поправляйся, - говорила мужу за обедом Марья, несколько дней спустя, когда сдали заказ и получили остальные деньги. - А когда покушаешь, сходим в город, купим тебе новые штаны, пока не проели все деньги.
      - Что-то не хочется мне штаны в магазине покупать, - смущался Афанасий. - Лучше на толчке.
      - О! - вскричала Марья, смакуя второе блюдо, приготовленное только по случаю получки денег. - Опять на толчке! Всю жизнь одеваться будешь на толчке! Хотя один раз в жизнио день на себя штаны по мерке, чтобы были как раз по тебе!
      - Может, завтра? - расковыривал Афанасий ложкой на тарелке знаменитое "второе", громадную цельную тушоную морковину, приятно попахивающую из надломов как бы свежей сосновой смолой.
      - Почему завтра? Нет, нет, не будем откладывать! А то деньги разойдутся, а тебе опять будет нечего в праздник надеть. Смотри, в каких лохмотьях ты ходишь.
      - А какая разница, в лохмотьях человек или нет? У меня работа домашняя, а свои, домашние, не осудят.
      После обеда супруги взяли деньги и отправились со своей слободы на главную улицу города: там выбор готовых брюк был больше.
      Афанасий не выходил на главную улицу годы, и теперь проспект поразил его эффектностью многоэтажных зданий, роскошью магазинов, многолюдностью тротуаров, праздностью толп, их нарядами. Что сегодня здесь: будни или Пасха? Почему же они не работают? И какие это люди: русские или нет? Скорей всего, что нет. Скорей всего, он попал за границу, где все чистые, сытые, богатые...
      - Машенька, пойдем лучше на базар, там проще, - морщился Афанасий, стеснялся окружающего блеска, теснее прижимался к единственно близкому ему тут человеку, к жене.
      Он держался за ее рукав, как ребенок держится при чужих за юбку матери.
      - Провались ты с твоим базаром! - озлилась Марья, у которой глаза так и горели при виде в магазинах предметов комфорта. - Я твой базар уже видеть не могу!
      - Тут купить штаны нашего капиталу не хватит.
      - Не хватит - уйдем. А за спрос денег не берут. Что мы хуже людей, что ли, что ты всего боишься? Я тут никому не спущу, пусть только нас кто-нибудь тронет.
      Афанасий робел перед каждым чисто вымытым стеклом витрины, перед каждой сияющей дверной ручкой магазина. И он не переставал поражаться храбрости Марьи. Нет, бабы развязнее мужчин. Бабы могут требовать. Им доступнее везде проникать, всего добиваться. Ишь, как Марья разговаривает с образованными приказчиками! Как равная. Как будто у нее полные карманы денег и на улице ее ожидает собственный выезд. А между тем один цветистый галстух, что на шее приказчика, стоит дороже, чем все, что надето на ней. А на их улице соседи еще дразнят ее: "косая", "косая"... Вот тебе и "косая"! Если бы не эта "косая", он уже сто раз бы погиб. Она ему верный друг и помощница в жизни. Разве он сам когда-нибудь в жизни надел бы на себя новые штаны? А сегодня наденет. Один раз она его так же силой к доктору вела, толкала в спину, била, плакала, жаловалась на него на улице прохожим, а потом оказалось, что она ему жизнь спасла. Раз даже смех вспомнить! - к зубному врачу свела... Смелый, смелый и еще совсем мало оцененный этот народ, бабы!
      В магазине готового платья перед оторопелым Афанасием разложили на широком прилавке брюки всевозможных сортов, суконные, шевиотовые, бумажные, с рисунком, в полоску или клетку и без.
      - Ну, выбирай! - раздраженно уставила Марья белок косого глаза на Афанасия. - Чего же ты стоишь, за меня прячешься?
      Марья чувствовала себя в богатом магазине так легко, точно она была хозяйкой разложенных по полкам мануфактурных сокровищ.
      Афанасий придвинулся ближе к прилавку и начал выбирать. Он искал для себя вещь погрубее, подолговечнее, прощупывал главным образом толщину материи, смотрел на свет, какая плотность, пробовал на ладони вес, какие потяжеле. В магазине перед приказчиком он страдал и волновался, как в полиции перед приставом. Он выбрал брюки самые твердые, по твердости более похожие не на брюки, а на валенки, разложил их на прилавке, с растроганными глазами погладил рукой, и, прежде чем спросить о цене, начал усиленно глотать пересохшим горлом слюну. У него и голоса не было, и слов подходящих для вопроса не находилось.
      Наконец, подняв на приказчика красные, как заспанные, глаза, он спросил не своим голосом:
      - Сколько зажигалок за них?
      Лицо приказчика изобразило гримасу удивления.
      - Что-с вы-с сказали-с? - с привычной галантностью преклонил он ближе к Афанасию одно ухо, а сам в это время разглядывал надетую на токаре шишковатую от заплат дерюгу.
      Марья ударила мужа по плечу, точно будила его.
      - Это он так, - объяснила она приказчику. - Он спрашивает, какая этим штанам цена. Уже заговариваться стал, - прибавила она тише с укором. Вроде ополоумел...
      Приказчик притворился, что не знает цены брюкам, щуро посмотрел на исписанный трехугольный бумажный билетик, пришпиленный булавкой к поясу брюк, нарочно на глазах у покупателей поиграл со свинцовой пломбочкой, зачем-то прикрепленной там же, потом обменялся быстрым воровским взглядом с хозяином, пузырем, сидящим в кресле за кассой, и назвал цену.
      Марья вскрикнула. Не только у них самих никогда не было подобных денег, но они даже не слыхали, что вообще у кого-нибудь бывают такие деньги.
      На Афанасия количество рублей уже давно не производило никакого впечатления, на него производило впечатление только количество зажигалок, и он стоял перед прилавком и, беззвучно шевеля губами, мысленно переводил сумму рублей, названную приказчиком, на зажигалки. Он высчитывал, сколько раз уложится стоимость зажигалки в стоимости штанов. Выходило 2253 раза. Значит, одни штаны стоили 2253 зажигалки, или 112 1/2 дней самой каторжной работы. И это, если не пить, не есть, ничего на себя не тратить, работать только на штаны. А если и питаться и откладывать маленькие сбережения на покупку штанов, тогда на них придется проработать сверхурочно года два-три. Вот сколько своего соку он должен отдать за новые штаны.
      - Пойдем, - взяла его за руку, как слепца, Марья и вывела из магазина.
      - Пардон! - закричал им вслед образованный приказчик, и дирижируемый спокойными глазками неподвижного пузыря, погнался за ними. - А сколько вы хотели дать? Пожалуйте-с, пожалуйте-с! Можно уступить!
      Но Афанасий и Марья ничего ему не ответили. Они были так оглушены, что даже не слыхали его вопроса. Марья только обернулась белком косого глаза назад и с испугом посмотрела на дом, из которого они так счастливо спаслись. Дом был чудовищно громадный. А у Афанасия все еще стояла в глазах страшная цифра: 2253 зажигалки.
      По пути домой они останавливались перед витринами эффектных магазинов и рассматривали разложенные там товары.
      - Ого! - назвала Марья цену в рублях, помеченную на блестящем никкелевом кофейнике в окне магазина металлических изделий.
      На Афанасия рубли не произвели никакого впечатления. С равнодушным лицом он смотрел на кофейник и мысленно переводил рубли на зажигалки.
      - Да, - только после решения этой арифметической задачи лицо его вдруг приняло живое, необычайно осмысленное выражение, - из этого кофейника кофию не попьешь.
      - Было бы что пить. - отозвалась Марья. - Был бы кофий, а из чего его пить всегда найдешь! Его можно и из кастрюли пить.
      - Все деликатность! - со злобой произнес Афанасий, скривил лицо и сплюнул на тротуар.
      - Ветчина! - стояли они затем перед окном следующего магазина, принадлежавшего производительно-потребительскому кооперативу сотрудников отдела народного питания.
      - Даже сквозь стекло слышно, как копченым пахнет, - потянула Марья от стекла в себя воздух.
      - Это не пахнет, это так аппетитно разложено на блюде, что кажется, что пахнет, - поправил ее Афанасий.
      - А какая сумасшедшая выставлена за нее цена, за фунт, - вскричала Марья.
      Афанасий опять произвел умственную работу, высчитал, сколько зажигалок уложится в фунте ветчины.
      - 32 зажигалки за фунт, - возмутился он. - Ловко.
      - Ловко с нашего брата шкуру дерут, - прибавила Марья.
      - Я бы им этой ветчиной по морде, по морде, по морде! - сказал Афанасий, увлекая Марью прочь от витрины.
      - Галоши! - через минуту глядели они сияющими глазами на сияющие новенькие галоши в окне склада резинового треста.
      - 387 1/2 зажигалок за пару галош! - мотал головой Афанасий. - Лучше всю жизнь босиком проходить!
      - И находятся люди, которые всем этим пользуются! - уязвленно поделав губами, медленно проговорила Марья.
      - Ого, еще сколько! - тряхнул бородой Афанасий.
      Он вдруг почувствовал страшное утомление от всего этого: от бесцельной ходьбы, от окружающего движения, шума, чистого воздуха, уличного света...
      Придя домой и торопливо влезая в грубую холщевую рабочую блузу, от хотел сказать жене, чтобы она посмотрела в соседней комнате на часы, сколько времени, а вместо этого крикнул:
      - Маша, глянь-ка там сколько зажигалок?
      - Где, каких зажигалок?
      - Да на часах.
      - Какие же зажигалки на часах? Ты уже что это?
      - Я спросил, сколько время, а она "зажигалки"!
      - Нет, ты сказал "сколько зажигалок". Давеча и в магазине у приказчика спросил: "сколько зажигалок за брюки".
      Данила рассмеялся.
      - Видите, отец, зажигалки у вас уже в печенках сидят.
      В это время Марья крикнула из другой комнаты, который час.
      - Ишь, сколько время потерял зря, - покрутил головой Афанасий и поставил привычную ногу на подножку токарного станка. - Сколько за это время можно было сделать зажигалок? - завертел он ногой колесо и стал высчитывать, сколько зажигалок уложится в потерянных им часах...
      С некоторых пор он и время мерял не часами, а зажигалками. Два часа времени означало у него одну полную зажигалку. Один час равнялся половине зажигалки, полчаса - четверти зажигалки...
      - Вжж... вжж... - доставляя ему истинное удовольствие, гудел под нажимами его ноги станок. - Вжж... вжж... Марья, ты меня в город больше никогда не води. Сроду я в нем не был и сроду не буду. Ну его! Вжж... вжж...
      А Данила, работая над чуждыми его душе ничтожными зажигалками, легко и вольно продолжал думать и мечтать о своем, о великом, о том, о чем он думал все время, пока его отец и мать ходили в город за новыми штанами.
      Что же все-таки он будет изображать на своих замечательных картинах?
      Что-нибудь самое важное для человека, необходимое ему более, чем даже хлеб.
      Что же это такое?
      Он, как фабрично-заводский рабочий, никогда не видит солнца. Его отец, как фабрично-заводский рабочий, никогда не видал солнца. Его дед и его прадед - тоже. Словом, весь фабрично-заводский рабочий класс никогда не видит солнца. А без солнца даже растение растет уродливо - криво... И вот он все свои картины будет заливать солнцем и таким солнцем, какого еще ни у одного художника не было. Кто может дать сильнее почувствовать солнце, как не он, вечный пленник бессолнечной мастерской!
      Он глубже всего чувствовал солнце в самом раннем детстве, когда был безгранично беспечен. И с тех пор он всю свою жизнь носит в себе то давнишнее чувство солнца. Проснешься утром, оторвешься от волшебных детских снов, откроешь глаза и видишь перед собой еще более волшебную явь: сочащиеся в комнату изо всех щелей ставен золотые лучи росисто-утреннего, ароматного солнца. Мгновенно забываешь обо всем, срываешься с постели, торопишься наверстать упущенные во сне часы, минуты, мчишься на воздух, на двор, на улицу, к детям, к воробьям, к собакам, ко всей звенящей в ушах земной жизни, к венчающему эту жизнь солнцу!
      Вот таким притягательным, таким пробуждающим к большой жизни будет на его картинах солнце.
      Каждый, кто взглянет на его картины, моментально забудет про свои годы, старый он или молодой; забудет про свои маленькие, частные, будничные, годами налаженные дела; забудет даже про то, что он будто бы хорошо знает и понимает и исповедует; и вдруг, как бы воскреснув из мертвых, вновь испытает ту стихийную органическую животную тоску по солнцу, которая не считается абсолютно ни с чем, ни с какими препятствиями, и которая так хорошо знакома каждому по его годам раннего детства.
      Солнце!
      XIII.
      - Меди! - весь день и все дни твердит Афанасий. - Как можно больше меди! Главное - медь! Не будет меди, и мы все пропадем, как собаки! Из чего мы тогда будем делать зажигалки? И потом каждый день надо ожидать того заказчика на 1000 штук. Тысяча штук это не шутка! На этом заказе сразу можно будет поджиться! Наверное он адрес потерял и теперь где-нибудь блукает по улицам, нас ищет!
      - Да, - озлилась Марья наивности мужа. - Ты все еще помнишь про него. А он уже давно забыл про тебя. Неужели ты думаешь, что он на самом деле имел заказать нам 1000 штук?
      - А почему же нет?
      - Он врал.
      - А какой расчет ему врать?
      - Чтобы вы ту сотню старались как можно лучше сработать.
      Данила перестал драть наждачной шкуркой медь и тоже ввязался в разговор.
      - Вы, отец, делаетесь как маленький, - сказал он с горечью. - Вы каждому выжиге верите. Вас обмануть - раз плюнуть. Он и про отправку товара врал. Просто его жена и дети торгуют на базаре в будках или на столиках, и он хотел достать для них товару получше и подешевле. Вот и все.
      - А зачем же ему было и про отправку врать?
      - Для форсу, - опять заговорила Марья. - Для весу. Как вообще торговый человек.
      - Не он придет - другой придет! - стоял твердо на своем Афанасий. Запас меди все равно надо иметь. Хорошо, что у меня в тот раз был старый запас меди, а то бы мы и с той сотней не управились. Теперь, если кто где увидит медь, забирайте прямо без никаких, или мне говорите, я заберу. Вы и раньше всегда смеялись надо мной, когда я мимоходом всю жизнь везде медяшки подбирал, а вот она нам и пригодилась, вся дочиста в дело ушла. Заворушка в России будет, спичкам не жить, зажигалки пойдут! Я это знаю, я предчувствую, я старый человек, я никогда не ошибаюсь, вот увидите, тогда помянете мое слово. И ни у кого тогда не будет меди, у одного меня будет медь, и я на одной меди сколько тогда заработаю!
      И со странным упорством Афанасий стал отовсюду тащить в свой дом все, что было сделано из меди. Ночами, когда все спали, и праздниками, когда все не работали и отдыхали, он перекидывал через плечо мешок и отправлялся в город на поиски драгоценного для него металла.
      В углах комнат, на полках кладовок, на чердаке под крышей, в сарае на дворе, везде была навалена разная медь: листовая, трубчатая, проволочная... Но больше всего Афанасий приносил медного лому, остатков всевозможных старых медных вещей: сплющенных кастрюль, измятых умывальников, гирь от стенных часов, пряжек от сбруи...
      - Два дня семейство сидит без обеда, а он опять где-то меди купил! жаловалась с плачем Марья, следя в окно за Афанасием, как он украдкой от всех прошел двором прямо в низенький сарайчик, держа под полой какой-то твердый угловатый предмет, похожий на медную прозеленевшую раму от разбитого стеклянного аквариума. - Ты опять откуда-то медь приволок! встретила она его появление в комнате еще более отчаянным криком. - Лучше бы хлеба семейству купил! И сам голодный ходишь, на кого стал похож, и нас голодом моришь!
      - Я ее почти что задаром купил, - оправдывался Афанасий, тревожно озираясь на своих, как на чужих. - За эти деньги хлеба все равно не купить. А медь сгодится. Ее все трудней и трудней достать. Она вот-вот совсем прекратится.
      За два летних месяца Афанасий осунулся, постарел, одряхлел. Глаза его угасли, помутнели, он, как никогда, затосковал, заскучал.
      Единственной его отрадой были медные вещи. Он смотрел на них долго, упорно, с удовольствием, почти с обожанием и с умильной улыбкой подробно высчитывал, сколько из какой медной вещи можно выкроить зажигалок. Что ни держал он в руках медное, что ни попадалось ему на глаза сделанное из меди, какой бы медный предмет ни выкапывал он из своей старческой памяти, - все тотчас же мысленно перекраивал на зажигалки: это пойдет на корпуса, это на винтики, это на ниппеля; из этого можно навить пружинку; это свернуть на трубки для камушка... Таким образом он в воображении своем уже переделал на зажигалки почти все медные вещи, существующие на земле: предметы домашней утвари, церковные колокола, части паровых машин, превращал в лом целые океанские пароходы...
      Он и возиться любил только с одной медью, от чего его руки насквозь пропахли желтой самоварной медью, и ему был истинно приятен только один этот запах, единственный возбуждающий его жизненную энергию. В седых волосах его, на голове, в бороде и усах всегда искрились золотые опилки меди. В одиноком раздумье и в разговоре с другими он любил покусывать зубами или крошить в руках крепкую, с едким вкусом, медную стружку.
      Медь пропитала, просочила этого человека всего. Казалось, она сделалась его второй кровью: отнять у него медь, и сердце у него перестанет биться.
      И ни один предмет, сделанный не из меди, совершенно не останавливал его внимания, казался ему просто несуществующим, не занимающим на земле места и невидимым, как невидим воздух...
      XIV.
      - Солнце... - сидел Афанасий за столом, за обедом, вместе со всеми, и задумчиво рассуждал, пронизывающе сощурясь на огненно-золотой шар солнца, уже коснувшийся нижним своим краем крыши соседнего дома. - Солнце... На кой оно?.. Из него не сделаешь ни одной зажигалки...
      - Ого, отец! - грубо усмехнулся Данила в свою тарелку, жадно жуя. Ты, кажется, скоро уже и солнце будешь кроить на зажигалки!
      - Солнце... - с тихой страстью в голосе и во взгляде воскликнул Афанасий, весь странно преобразился, привстал со стула и медленно, как во сне, подошел к окну. - Но это запас тоже недолговечный, - разговаривал он сам с собой, не спуская очарованно-сощуренных глаз с солнца. - Ну, сколько из него, примерно, можно было бы выточить зажигалок?
      - Ты лучше ешь! - прикрикнула на него Марья строго: - чем языком молоть-то!
      Данила бегло взглянул на отца, послушал и опять погрузился в еду.
      - Отец, твои щи захолонут! - пробормотал он между одной ложкой щей и другой.
      - Его бы расклепать в тонкий лист... - продолжал решать судьбу солнца Афанасий.
      Он стоял, беззвучно шевелил губами, морщил лоб, очевидно, производил в уме какие-то сложные вычисления.
      - Отец! - почти одновременно закричали на него мать и сын и, побросав на стол ложки, уставили на Афанасия суеверно вытаращенные глаза.
      Афанасий полуобернулся, указал им пальцем на солнце и так при этом улыбнулся, такую изобразил на лице гримасу безумия и вместе страдания, что мать и сын откинулись на месте назад, потом со стиснутыми зубами, с ужасающим стоном, бросились к старику.
      - Отец! - беспомощно и как-то гнусаво, в нос зарыдал, как ребенок, Данила, этот двадцатичетырехлетний русский богатырь, и, совершенно растерявшийся, убитый, припал обеими руками к плечам несчастного старика. Отец! - кричал он леденящим душу голосом. - Что мы с тобой сделали? Отец! - содрогался он от конвульсивных рыданий на плече безумного отца. - Ой-ей-ей... Пропал человек... Пропал... Наш отец... Мама... Груня...
      - Это я тебя убила, я! - упала перед стариком на колени Марья. - Это я замучила тебя, нашего кормильца, я! - била она себя в костлявую грудь, ломала черные худые руки, припадала губами к его сапогам. - Я барыней возле тебя жила, а должна была в прачках жить, чтобы помогать тебе приобретать! Афоня, прости меня, подлюку. Подлюка я, подлюка!
      Груня стояла на своем месте за столом и, глядя издали на отца, с тупым видом крестилась и крестилась, сама даже не замечая этого.
      Только один Афанасий, казалось, не потерял присутствия духа.
      - Погодите, погодите, не плачьте, медь будет! - успокаивал он семью и блуждал вокруг бессмысленными, как бы что-то внезапно позабывшими, глазами. - Медь будет, медь будет! - колюче щурил он глаза.
      Потом его залихорадило, он сжался, стал возле окна, спиной к подоконнику, лицом к семье, и задрожал.
      - Сколько заказчиков! - показал он рукой прямо перед собой, всматриваясь и дрожа. - Сколько заказчиков!
      Груня дико вскрикнула, выскочила из-за стола и, боясь взглянуть на страшное лицо отца, с плачем бросилась к матери.
      - Мамочка, дорогая, неужели это уже нельзя?
      Мать, дочь, сын, все трое прижимались к седой всклокоченной голове Афанасия, точно своими по-родственному любящими прикосновениями они еще надеялись вернуть безумцу разум.
      Афанасий, высвобождаясь из их объятий, подозрительно вглядывался в каждого из них сверху вниз.
      - Афоня, это мы, ничего! - успокаивала его, кричала ему в самое ухо, как глухому, Марья.
      - Отец, не смотри так, не бойся, мы тебя не тронем, это мы, мы! тщетно старались вдолбить в него сознание дети.
      - Грунечка, дочечка моя родненькая! - вдруг совсем по-другому, тонко и нараспев, заголосила Марья. - И что же мы теперь без него, без кормильца нашего, будем дела-ать!
      - Тише! - раздраженно прикрикнул на мать Данила. - Мама, вы как будто уже хороните его. Может, еще ничего такого нет. Надо скорей людей созвать, доктора, доктора! Груня, бежи скорее к дяде Филиппу; пусть он сейчас придет сюда, скажи ему, что наш отец сошел с ума!
      Груня накрыла голову шалью и побежала, тряся мешками своих дряблых заплаканных щек.
      - О-о-о!.. - потерянно повалилась на пол Марья и завыла. - Пропали мы теперь без него, пропали!.. Дом только им и держался!.. Пропа-а-али...
      - Мать! - сквозь душившие его горло спазмы воскликнул Данила тоном железной уверенности. - Я не дам вам пропасть, я брошу все, и студию, и живопись, распродам краски, холсты, альбомы, все принадлежности! Я буду работать дни и ночи, но только мы должны как-нибудь спасти нашего отца! Как мы могли допустить это? Но кто же знал, кто знал, что так будет!