Непрошеная повесть

Всю ночь напролет он говорил мне, что знать ничего не знал, что отныне никогда не допустит, чтобы ко мне непочтительно относились, и клялся, призывая в свидетели Священное Зерцало [73] и бога Хатимана, так что меня невольно даже охватил трепет; в конце концов я обещала, что буду служить во дворце по-прежнему, но мне было грустно при мысли, что время принять постриг снова от меня отдалилось.

С рассветом мы приехали во дворец. В моей комнате было пусто, все вещи отправлены домой, на первых порах пришлось приютиться в комнате тетки, госпожи Кёгоку. Мне было грустно и тягостно снова повиноваться уставу дворцовой жизни. Вскоре, в самом конце четвертой луны, там же, во дворце, свершился обряд надевания пояса. О многом вспоминалось мне в этот день…

Итак, дитя, чей облик остался у меня в памяти, как мимолетное сновидение, все продолжало хворать, и вот меня пригласили в дом к каким-то совсем незнакомым людям. Там я увидела свою дочь.

Сперва я хотела пойти на свидание с ней в пятый день пятой луны; это была годовщина смерти моей матери, я собиралась поехать домой, чтобы побывать на могиле, и думала, что заодно смогу встретиться с девочкой, но Снежный Рассвет решительно возразил:

— Пятая луна и вообще-то считается временем удаления, а уж тем более видеть ребенка после посещения могилы… Это сулит несчастье!

Поэтому я отправилась в указанное мне место в последний, тринадцатый день четвертой луны. Девочка была одета в цветастое темно-красное кимоно, личико обрамляли густые волосы, — мне сказали, что начиная со второй луны ей начали отращивать волосы. Она показалась мне совсем такой же, как в ту ночь, когда я разлучилась с ней, лишь мельком ее увидев, и сердце у меня забилось. Случилось так, что супруга Снежного Рассвета разрешилась от бремени как раз одновременно со мной, но новорожденное дитя умерло, и Снежный Рассвет выдал мою девочку за своего ребенка, поэтому все уверены, что она и есть та самая его дочка.

— Впоследствии я предназначаю ее для императора, пусть она служит во дворце, сперва младшей, а потом и старшей супругой! Оттого мы и бережем ее пуще глаза! — сказал он, и когда я услышала это, то невольно подумала: «Стало быть, для меня она — отрезанный ломоть!» — хоть, может быть, мне, матери, грешно было так думать… А государь?… Ведь он ни сном ни духом не догадывается, как бессовестно я его обманула. Он уверен, что я предана ему безраздельно. Страшно подумать, как я грешна!

Кажется, это было в восьмую луну, — во дворец пожаловал министр Коноэ. Рассказывали, что государь-инок Го-Сага перед своей кончиной сказал: «Отныне служи верой и правдой моему сыну Го-Фукакусе!» С тех пор министр очень часто бывал у нас во дворце. Государь, со своей стороны, всегда оказывал ему любезный прием. Вот и на этот раз в жилых покоях государя министру было подано угощение.

— Как же так? — сказал он, увидев меня. — Я слыхал, будто вы исчезли неизвестно куда… Где же, в какой глуши вы скрывались?

— Да, чтобы отыскать ее, нужно было быть чародеем… Но мне все-таки в конце концов удалось найти ее на горе Пэнлай [74]! — ответил государь.

— Вообще-то старческие выходки Хёбукё возмутительны! — снова сказал министр. — А уход со службы дай-нагона Дзэнсёдзи? Меня крайне огорчило это событие… Ну и дела творятся теперь при дворе! А вы что же, неужели и впрямь решили навсегда бросить лютню? — опять обратился он ко мне.

Я молчала.

— Да, Нидзё дала обет богу Хатиману, что не только сама не возьмет в руки лютню до конца своих дней, но и всем своим потомкам закажет! — отвечал за меня государь.

— Такая молодая — и уже приняла такое горестное решение! — сказал министр. — Все отпрыски семейства Кога очень дорожат честью своего рода [75]… Семейство старинное, ведет свое происхождение со времен императора Мураками, доныне сохранилась только эта ветвь Кога… Накацуна, муж кормилицы госпожи Нидзё, — потомственный вассал дома Кога. Мне говорили, что мой брат, канцлер, сочувствуя ему, пригласил его к себе на службу, но Накацуна отказался — он, дескать, потомственный вассал Кога… Тогда канцлер собственноручно написал ему, что не видит препятствий к тому, чтобы Накацуна одновременно стал и его вассалом, потому что дом Кога так родовит, что его нельзя равнять с прочими благородными домами… Хёбукё был совершенно не прав, настаивая, чтобы его дочь сидела выше Нидзё только потому, что приходится Нидзё теткой. А прежний император Камэяма в беседе с моим сыном, бывшим канцлером Мототадой сказал, между прочим, что поэтический дар — лучшее украшение женщины… Танка, сложенная госпожой Нидзё — и притом в столь грустных для нее обстоятельствах, — глубоко запала ему в душу. И еще он сказал, что дом Кога вообще издавна славился поэтическим дарованием, искусство стихосложения передается у них из рода в род, на протяжении восьми поколений, вот и Нидзё, даром что еще совсем молода, отличается незаурядным талантом… У прежнего государя Камэямы во дворце служит некий Накаёри, вассал дома Нидзё, от него государь узнал, что Нидзё исчезла и ее разыскивают по всем монастырям, по всем храмам, буддийским и синтоистским… Государь Камэяма сказал, что и сам тревожится, что с ней сталось. Это его собственные слова…

Трапеза продолжалась, и за угощением министр сказал еще вот что:

— Мой сын, тюнагон Канэтада, весьма изрядно слагает песни «имаё». Очень хотелось бы, чтобы государь, если возможно, поведал ему свои секреты стихосложения!

Государь согласился, но заметил:

— Здесь, в столице, это неудобно. Лучше займемся этим в загородном дворце Фусими!

Он объявил, что отлучится до послезавтра, и быстро собрался в путь. Выезд состоялся неофициальный, поэтому сопровождающих было совсем немного, кушанья в дорогу взяли только самые простые, несложные. Помнится, занималась этим одна лишь госпожа Бэтто. Из-за того что я лишь недавно разрешилась от бремени и к тому же часто переезжала с места на место, я очень исхудала и, кроме того, обносилась, но раз приказ гласил: «Поезжай!» — пришлось ехать. После того случая дед мой Хёбукё вовсе перестал бывать во дворце, и я тревожилась — как же мне собираться, в чем ехать? Ведь мне вовсе нечего надеть! К счастью, как раз в это время Снежный Рассвет прислал мне набор косодэ, цвета менялись от бледно-желтого к зеленоватому, парадную красную накидку, — вышивка изображала унизанные каплями росы осенние травы, — еще одно шелковое косодэ с узкими рукавами и шаровары-хакама. Поистине, я больше чем когда-либо обрадовалась его подарку! С нами ехали министр Коноэ, его сыновья — тюнагон Канэтада и прежний канцлер Мототада, а из свитских государя — только дайнагон Санэканэ Сайондзи и вельможи Митиёри и Моротика. Усадьба Кудзё, где проживал теперь дайнагон Дзэнсёдзи, находилась недалеко от дворца, его часто к нам приглашали, говоря, что хоть он и удалился с императорской службы, но уж к нам-то во дворец приехать бы можно без стеснения, однако он всякий раз отказывался, ссылаясь на то, что из дома никуда не выходит. Несмотря на это, все-таки опять послали за ним придворного Киёнагу, и на сей раз он, в конце концов, приехал в Фусими и привез с собой двух замечательных певиц и танцовщиц «сирабёси»; впрочем, до поры до времени об этом никто не знал. Но после того, как в Нижнем дворце закончилось обучение искусству стихосложения, Дзэнсёдзи объявил, что здесь присутствуют две сирабёси [76], государь очень заинтересовался и тотчас же приказал их позвать. Оказалось, что это сестры. Старшая была в темно-алом одинарном косодэ и в шароварах-хакама, ей было уже за двадцать, младшая — в бледно-желтом полосатом кафтане — на рукавах были вышиты лепестки кустарника хаги, — и в широких хакама. Старшую звали Харугику, Весенняя Хризантема, младшую — Вакагику, Юная Хризантема. После того как они спели несколько песен, государь пожелал увидеть пляску. Сирабёси отнекивалась: «Мы не привезли с собой барабанщика!» — но барабанчик удалось отыскать, и отбивать ритмы стал дайнагон Дзэнсёдзи. Сперва плясала Юная Хризантема. После этого государь повелел: «Старшая тоже!» Старшая всячески отказывалась, говоря, что давно уже не плясала и все забыла, но государь просил ее очень ласково, и она в конце концов согласилась — это был дивный, изумительный танец! Государь пожелал, чтобы танец был не слишком коротким, и она исполнила пляску «Славословие». Поздней ночью сирабёси уехали, но государь даже не заметил этого, так сильно он захмелел. Ночью нам предстояло дежурство, а назавтра — отъезд.

Пока государь почивал, у меня нашлось небольшое дело в павильоне Цуцуи, и я туда отправилась. Ветер, шумевший в соснах, веял прохладой, звон цикад навевал печальные думы. Был час, когда долгожданная луна уже сияла на небосводе, озаряя ясным светом всю землю. Кругом все дышало грустным очарованием, я даже не ожидала, что здесь так прекрасно… Я уже шла назад, проходила мимо одного из строений в самом неубранном виде, в одном лишь легком банном одеянии, — ведь мы находились в загородном дворце, отдаленной горной усадьбе, и притом я была уверена, что все давно спят, — как вдруг из-за бамбуковой шторы высунулась чья-то рука и ухватила меня за рукав. Я громко закричала от страха, решив, что это, конечно же, оборотень, но услышала слова: «Тише, ночью нельзя кричать, а то лесовик придет, накличешь беду!» По голосу я узнала министра, в испуге молча хотела вырвать рукав и убежать. Рукав порвался, но министр все равно не отпустил меня и, в конце концов, втащил в дом, за штору. Кругом не было ни души. «Что вы делаете?!» — воскликнула я, но это не помогло, он стал говорить, что давно уже меня любит, и другие, давно знакомые, приевшиеся слова. «Вот не было печали!» — подумала я, а он продолжал на все лады твердить о своей любви, но его речи показались мне очень безвкусными, заурядными. Вся во власти единственного желания — как можно скорее вернуться в комнату к государю, я твердила, что государь среди ночи может проснуться и, наверное, зовет меня… Под этим предлогом я пыталась уйти.

— В таком случае, обещай, что снова придешь сюда, как только улучишь время! — сказал министр, и я обещала, потому что не было иного способа избавиться от его домогательств, поклялась, призывая в свидетели всех богов, и в конце концов убежала, в страхе за наказание, ожидающее меня за эти ложные клятвы.

А меж тем государь, проснувшись, пожелал продолжить веселье, собрались люди и опять пошел пир горой. Государь досадовал, зачем слишком рано отпустили Юную Хризантему, выразил желание увидеть ее еще раз и решил остаться для этого во дворце Фусими на весь завтрашний день. Услышав, что его желание будет исполнено, он остался очень доволен, много пил и так переусердствовал, что снова уснул. А я, вся в смятении, так и не сомкнула глаз до рассвета, силясь уразуметь — сном или явью было то, что случилось ночью возле павильона Цуцуи.

На следующий день ответный пир давался от имени государя, распорядителем он назначил вельможу Сукэтаку. Приготовили целые горы яств и напитков. Снова приехали вчерашние танцовщицы. Было особенно оживленно и шумно, ведь пир давал сам государь. Старшей танцовщице преподнесли золоченый кубок на подносе из ароматного дерева, а в кубке — три мускусных мешочка, младшей — один мешочек в кубке из лазурита на золоченом подносе. Веселились, пока не ударил полночный колокол, и опять заставили плясать Юную Хризантему, а когда она запела песню «Раскололось пополам изваяние Фудо [77] у священника Соо…» и дошла до слов: «Наш священник весь во власти нежной страсти, грешной страсти…», дайнагон Дзэнсёдзи бросил на меня многозначительный взгляд; мне и самой кое-что вспомнилось и стало так страшно, что я сидела, словно окаменев. Напоследок все пустились в беспорядочный пляс, и вечер закончился среди разноголосого шума.

Государь улегся в постель, я растирала ему плечи и спину, а вчерашний мой воздыхатель подошел к самой опочивальне и принялся меня звать:

— Выйдите на два слова!

Но как же я могла выйти? Я вся съежилась, прямо оцепенела, а он продолжал:

— Хоть на минутку, пока государь спит!

— Иди скорее! Я позволяю! — шепнул мне государь -эти слова его были для меня горше смерти! Я сидела в ногах постели, так государь даже схватил меня за руку и силой заставил встать. Волей-неволей пришлось пойти…

— Я отпущу вас, как только государь проснется! — сказал министр. И пусть на сей раз грех совершился вопреки моей воле, слов не хватает, чтоб передать, какую муку я испытала при мысли, что государь нарочно притворяется спящим и слышит все любовные речи, все до единого словечка, которые говорил мне министр на той стороне тонкой перегородки! Я все время заливалась слезами, но министр был так пьян, что отпустил меня лишь под утро. Когда же я снова вернулась к государю и прилегла возле его постели, он, нисколько не понимая, что творится у меня на душе, показался мне даже более веселым и оживленным, чем всегда, и это было мне нестерпимо больно.

Днем мы должны были вернуться в столицу, но министр сказал, что танцовщицы еще здесь, потому что им жаль расставаться с государем. «Побудьте еще хотя бы денек!…» Очередь устраивать пир была теперь за министром, и мы остались. Я горевала — что опять придется мне пережить? У меня не было здесь своей комнаты, я просто нашла местечко, чтоб отдохнуть, прилегла ненадолго, и тут мне принесли письмо. Сперва шли стихи:

Образ твой, что в ночи

промелькнул мимолетным виденьем,

я не в силах забыть -

и в душе остался навеки

аромат рукавов летучий…

Дальше министр писал: «Сегодня утром я испытываю неловкость. Уж не проснулся ли давеча государь, почивавший так близко от нас?…»

Я ответила:

Ах, быть может, и впрямь

это был только сон мимолетный?

Кто бы видел теперь

рукава мои, что пропитались

потаенных слез росной влагой!

Государь уже несколько раз присылал за мной; пришлось пойти. Как видно, он почувствовал, что я страдаю из-за того, что случилось минувшей ночью, потому что казался оживленней и веселее, чем обычно, но мне это было еще обиднее.

Снова начался пир, но сегодня, пока еще не слишком стемнело, государя пригласили на прогулку на лодках, и мы поехали в Фусими. Когда сгустилась ночь, позвали рыбаков, искусных в приручении бакланов, к корме августейшего судна привязали лодку с бакланами и показали государю, как ловят рыбу с помощью птиц. Рыбаков было трое, государь пожаловал им одежду со своего плеча. После возвращения снова началось угощение, пошло в ход сакэ, и государь опять напился допьяна. Ближе к рассвету министр снова прокрался к опочивальне.

— Сколько ночей подряд приходится ночевать в чужом, непривычном месте… — послышались его речи, — это так неприятно… Да и вообще здесь, в Фусими, местность очень унылая, никак не уснуть… Прошу вас, зажгите в моей спальне огонь, а то досаждают какие-то противные мошки… — мне было отвратительно слышать это, но государь опять сказал:

— Ну, что ж ты? Почему не идешь? — И эти его слова причинили мне нестерпимую боль.

— Простите меня, старика, за мои причуды! — без всякого смущения говорил министр чуть ли не возле самого изголовья государя, — Наверное, вам противно смотреть, как я схожу с ума от любви… Но в прежние времена тоже случалось, что пожилой мужчина становился благодетелем молодой особы. Такой союз приводил к долгому покровительству… — Мне было больно и горько слушать эти слова, но что я могла поделать? А государь, по-прежнему в самом благодушном расположении духа, сказал:

— Мне тоже очень тоскливо лежать здесь одному, так что располагайтесь поближе… — И мне снова пришлось лечь с министром в соседнем помещении так же, как прошлой ночью, за тонкой раздвижной дверью.

На следующее утро отъезд назначили еще затемно, так что шум и суета начались очень рано, и я рассталась с министром, не сохранив от этой встречи ничего, кроме горькой душевной опустошенности. Я села позади государя в его карету; в той же карете ехал и дайнагон Санэканэ Сайондзи. Наконец, показалась столица; до моста Киёмидзу все кареты ехали друг за дружкой, но от Кёгоку поезд государя свернул к северу, а кареты министра и остальных — на запад, и тут — я сама не могла бы сказать, почему? — мне стало грустно расставаться с министром. Эта грусть показалась неожиданной мне самой, и я с удивлением спрашивала себя, когда и как могла произойти такая перемена в моей душе?

Свиток третий

Уныло, мрачно текла моя жизнь. «Неужели до конца дней придется влачить столь безрадостное существование?» — думала я. Единственно желанным казался уединенный приют где-нибудь в глуши гор, но это стремление, увы, было невыполнимо. Да, нелегко бежать от суетного мира! — против воли роптала я на мой печальный удел. Я боялась, что государь со временем меня разлюбит, страх утратить его любовь преследовал меня даже во сне, я ломала голову, как предотвратить беду, но ничего не могла придумать. Наступила вторая луна, повсюду расцвели цветы, ветерок доносил благоухание цветущей сливы, но радость новой весны не веселила меня, ничто не могло развеять мою тревогу, мою печаль.

…Послышался голос государя — он звал людей, и я поспешила на его зов. Государь был один.

— В последнее время все женщины разъехались по домам, во дворце стало совсем уныло… — сказал он. — Ты тоже целыми днями уединяешься в своей комнате. Желал бы я знать, о ком ты тоскуешь?

«Опять ревнивые намеки!» — подумала я с досадой. В это время доложили, что во дворец пожаловал настоятель.

Его сразу провели к государю, и мне не оставалось ничего другого, как молча внимать их беседе. Этой весной захворала дочь государя, будущая государыня Югимонъин [78] (в ту пору она была еще ребенком и звалась принцессой Има), болезнь затянулась, и решено было служить молебны богу Айдзэну о ниспослании выздоровления болящей. Кроме того, государь хотел вознести моления созвездию Северного Ковша [79]; эту службу, если не ошибаюсь, поручили преподобному Нарутаки из храма Высшей мудрости, Ханнядзи.

…Завязалась беседа, даже более доверительная и теплая, чем обычно, я сидела тут же, внутренне трепеща от страха при мысли о том, что творится в душе настоятеля в эти минуты, как вдруг государю сообщили, что принцессе внезапно стало хуже, и он поспешил удалиться во внутренние покои.

— Дождитесь, пожалуйста, возвращения государя… — обратившись к настоятелю, сказала я.

Мы остались одни, кругом не было ни души, и настоятель стал горько упрекать меня, говорил, как тосковал обо мне долгие дни и луны после нашей последней встречи… Слезы, которые он при этом утирал рукавом своей рясы, невозможно было бы скрыть от постороннего взора… Я не знала, что отвечать, слушала молча, а меж тем государь вскоре вернулся. Не подозревая об этом, настоятель все продолжал свои сетования. Услышав его речь сквозь тонкую перегородку, государь остановился, прислушался и, будучи от природы человеком проницательным, скорым на догадку, сразу, конечно, все понял. Это было ужасно!

Государь вошел в комнату. Настоятель сделал вид, будто ничего не случилось, но следы слез, которые он тщетно пытался скрыть, были слишком заметны, государь не мог их не видеть. «Какой же гнев пылает сейчас в его душе!» — сама не своя, думала я.

Вечером, когда наступило время зажечь светильники, государь удалился в опочивальню, я растирала ему ноги; кругом было необычно безлюдно, тихо.

— Сегодня мне довелось услышать нечто весьма неожиданное! — сказал государь. — Мы с младенческих лет дружны с настоятелем, всегда были очень близки и, как мне казалось, друг от друга ничего не скрывали… А я-то думал, что он чужд любовной страсти… — с упреком сказал он мне.

Отпираться, уверять: «Нет, вы ошиблись, ничего такого нет и в помине!» — было бы бесполезно, и я поведала ему обо всем, начиная с первых встреч с настоятелем и кончая разлукой той памятной лунной ночью, рассказала все без утайки, вплоть до самых малых подробностей.

— Поистине, таинственный, необъяснимый союз! — сказал государь. — Подумать только, он так горячо полюбил тебя, что решился просить дайнагона Дзэнсёдзи устроить встречу… А ты так жестоко его отвергла! Это к добру не приведет! Любовь властвует над людьми без разбора, в древности тоже бывали тому примеры. Епископ Какино-мото, превратившись в демона, вселился в государыню Сомэ-доно [80]. Любовь сгубила его, несмотря на то что силой духа он не уступал буддам и бодхисаттвам… Зато праведник из храма Сигадэра излечился от пагубной страсти, когда супруга императора Уды, сжалившись над ним, написала ему стихи «В чертоги рая отведи меня…». Но сдается мне, любовь, которую питает к тебе настоятель, еще сильнее, чем все, что случалось в прошлом. Помни об этом и не относись к нему так холодно и сурово… Я сам все устрою, но никто не должен об этом знать… — ласково говорил государь. — Ничего от меня не скрывай. Теперь, когда ему придется часто бывать во дворце, можно будет устроить так, чтобы он перестал страдать и гневаться на тебя…

Могла ли я без сердечной боли слушать эти слова?!

Я полюбил тебя раньше всех, — продолжал государь, — с тех пор прошло уже много лет, и, что бы ни случилось, всегда буду нежно любить… Увы, многое в нашей жизни не зависит от моей воли, и мне прискорбно, что я лишен возможности доказать, как глубоко я тебе предан… Твоя покойная мать, Дайнагонноскэ, была моей первой наставницей в искусстве любви, тайно от всех я горячо привязался к ней, но в ту пору я был всего лишь подростком, не смел открыто признаться в своей любви… Я робел, меня смущали порядки нашего мира, отношения между мужчинами и женщинами приводили меня в смятение… А меж тем ее полюбил Фуютада, потом Масатада, а мне оставалось лишь униженно выжидать время, когда любовник не навещал ее… Ты была еще в материнском чреве, а я уже ждал тебя и потом, держа тебя на коленях, все ждал, когда же ты, наконец, подрастешь… Уже тогда я любил тебя! — говорил государь, повествуя о давно минувших делах, но все, о чем он поведал, касалось меня так близко, что я внимала ему с невыразимой печалью.

На следующее утро должен был начаться молебен. Поднялась суета, устанавливали алтарь, устраивали все необходимое для богослужения, а я опасалась лишь одного — как бы по выражению моего лица не догадались, в каком смятении я пребываю. Наконец, объявили: «Пожаловал его преподобие!» — и хотя внешне я спокойно сидела неподалеку от государя, мне было мучительно тяжело при мысли о том, что он задумал.

* * *

Мне и раньше часто случалось ходить к настоятелю с поручениями от государя, но сегодня совесть мучила меня особенно сильно. До вечерней службы еще оставалось время, и государь послал меня отнести настоятелю бумагу, отметив некоторые непонятные места в догмах вероучения Сингон [81]. В покоях настоятеля не было никого посторонних. Луна, подернутая туманной дымкой, смутно озаряла покой; настоятель, опираясь на подлокотник, вполголоса читал сутру.

— Я поклялся пред ликом Будды, что та злосчастная осенняя ночь будет нашей последней встречей, — сказал он, — но по-прежнему продолжал невыносимо страдать. Вижу теперь, что любовь мне дороже жизни… Я молил лишь о смерти, дабы уйти прочь от тебя в мир иной, но, как видно, боги не внемлют моим молитвам. Я бессилен справиться с этим чувством… — говорил он, и мне пришлось у него остаться. Я трепетала от страха, опасаясь, как бы люди не проведали о нашем свидании. Все свершилось словно во сне; я не успела еще толком досмотреть этот сон, как послышались голоса: «Время начинать службу!» — и я поспешила скрыться через раздвижную заднюю стенку. Невидимая преграда нас разделяла… «Непременно встретимся снова, когда служба окончится!» — твердил настоятель, но остаться и ждать его было слишком мучительно, и я удалилась в свою комнату. И все же я чувствовала, что образ настоятеля не в пример сильнее запал мне в душу, чем даже в ту памятную, далекую ночь, когда, расставаясь со мной, он написал мне стихи: «Лишь горечь осталась от печальных снов этой ночи…» Наверное, сама судьба уготовила наш союз… — думала я в слезах, и невольно хотелось знать, какие узы соединяли нас в прошлом существовании. Я прилегла отдохнуть, но очень скоро рассвело, и мне пришлось пойти к государю прислуживать при утренней трапезе.

— Вчера я нарочно послал тебя к настоятелю, — сказал государь, когда рядом никого не было. — Надеюсь, что он об этом не догадался… Ты тоже не показывай вида, что знаешь… Мне жаль его, нельзя, чтобы он при встрече со мной смущался…

Растерявшись, я не знала, что отвечать. Мучительно было думать, что настоятель страдает, творя молитвы с грехом на сердце. Шестая ночь молебна пришлась на восемнадцатое число второй луны. В этот вечер государь допоздна наслаждался дивным благоуханием сливы, цветущей в этом году особенно пышно перед одним из павильонов дворца Томикодзи. Я была с ним. Наконец, мы услышали, что богослужение закончилось.

— Вот и конец молебнам… — сказал государь. — Час уже поздний, можешь быть свободна, ступай к нему! — Я не ожидала, что он опять пошлет меня к настоятелю, было больно услышать его приказ, но с ударом колокола, возвестившего полночь, к государю пригласили госпожу Хигаси и они вместе отошли ко сну в Померанцевом павильоне, а я отправилась к настоятелю, туда, где мы всегда с ним встречались, — не столько из повиновения государю, сколько из жалости — ведь настоятель проводил сегодня последнюю ночь во дворце… Конечно, он ждал меня. «Нужно порвать эту связь, иначе со временем придется горько раскаиваться…» — думала я. В ушах моих еще звучали ласковые слова, которые говорил мне государь какой-нибудь час назад, одежда еще хранила аромат благоуханий, пропитавших его одежды, и вот пришлось снова соединить рукава — на этот раз с настоятелем. Но разве это была моя вина?

Настоятель плакал, горюя, как будто расставались мы навсегда, а я, напротив, все время думала — ах, лучше было навсегда прервать эту связь, когда я его еще совсем не любила, после той безрадостной ночи под кровом дайнагона Дзэнсёдзи… Но теперь поздно было жалеть об этом. Меж тем короткая летняя ночь вскорости сменилась рассветом, прервав наше свидание, недолгое, как сверканье росы в лучах утра. Впереди нас ожидала разлука, а новая встреча… — кто знает, состоится ли, и когда?

Немало мучений

пришлось мне в любви претерпеть -

и все же сегодня

лью снова горчайшие слезы,

в разлуке тебя вспоминая…

* * *

Здоровье принцессы пошло на поправку, на седьмой День молебствий служили только вечерню, и настоятель уехал. Его образ глубоко запал мне в сердце, я очень о нем грустила.

Но вот что удивительно: в ночь нашей последней встречи я покинула настоятеля еще до рассвета и только успела было прилечь у себя в каморке, как за мной срочно прислали от государя. «Скорей, скорей!» — торопил меня его посланец Киёнага. Я встревожилась: эту ночь государь провел с госпожой Хигаси, отчего же такая спешка? Ведь я только что рассталась с настоятелем…

— Вчера ты пришла к настоятелю очень поздно, была уже глубокая ночь, — сказал мне государь. — Представляю себе, с каким волнением он тебя ждал… Такая любовь не часто встречается в нашем мире, иначе я не стал бы вам помогать… К тому же я глубоко почитаю настоятеля, оттого и разрешил вам встречаться… Слушай же, сегодня ночью мне приснился удивительный сон! Мне снилось, будто настоятель подарил тебе свой молитвенный жезл и ты прячешь его от меня за пазуху. Я тяну тебя за рукав и говорю: «Ведь мы так близки с тобой, почему ты хочешь утаить от меня его дар?» Тогда ты, такая печальная, утирая слезы, достаешь этот жезл. Я гляжу и узнаю жезл, серебряный жезл покойного отца, государя-монаха Го-Саги. «Отдай его мне!» — говорю я, хочу взять у тебя жезл… Но тут я проснулся. Сомнения нет — этой ночью что-то случилось… Помнишь стихи о сосне, что выросла на скале?…

Я слушала, верила и не верила, но с того дня государь целый месяц ни разу не призывал меня. Я не смела роптать, ибо, как бы то ни было, согрешила-то я, хоть и не по своей воле. В одиночестве встречала я утро и вечер и вскоре заметила, что и впрямь снова в тягости. И опять одолела меня тревога — как сложится отныне моя судьба?

Однажды, в начале третьей луны, когда во дворце было необычно пустынно и тихо, государь перед ужином удалился в Двойной покой, а меня призвали к нему. «Зачем он зовет меня?»-подумала я, но государь обошелся со мною ласково, говорил нежные слова, клялся в любви, а я не знала, радоваться мне или, напротив, печалиться…

— После того, как мне привиделся тот сон, я нарочно ни разу не призывал тебя…— сказал государь. — Ждал, чтобы прошел ровно месяц, и очень по тебе тосковал…

«Так и есть… Стало быть, он нарочно не звал меня, — пораженная, подумала я. — В самом деле, ведь с того месяца я понесла…» И тревога о ребенке, о том, что будет с ним и со мною, с новой силой сдавила сердце.

* * *

Ну, а тот, с кем меня соединяло столь глубокое чувство, кто был моей первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня после тех злосчастных ночей в Фусими, и я с грустью подумала, что он вправе на меня обижаться. В начале пятой луны я ненадолго вернулась домой, чтобы в годовщину смерти матери, как всегда, побывать на ее могиле, и он прислал мне письмо.

Пока я искал

тот корень, на сердце похожий,

что горечь таит,

не в росе — в слезах безутешных

рукава до нитки промокли…

Дальше следовали ласковые слова, а в конце стояло: «Если ничто не помешает, я навещу тебя, хотя бы ненадолго, пока ты живешь дома, где стража не стережет заставу…»

В ответ я написала только:

«Где еще и расти

корню горькой любви потаенной,

как не в сердце моем!

И мои рукава недаром

от безудержных слез промокли…

ведь я полюбила тебя на всю жизнь и буду любить не только в этом, но и в будущих воплощениях…» Но, по правде сказать, я чувствовала, что никакими словами не вернешь его былую любовь. Он пришел, когда уже наступила глухая ночь.