Порт-Артур, Воспоминания участников

      И едва совершилась трагедия на форту № 2, едва разнеслась об этом весть по крепости, все поняли, что затем последует.
      Тогда началась агония крепости, настали ее {132} последние дни. Это длилось только две недели. Со мной лично в течение этого времени произошло следующее: я заменил подполковника Рашевского в объединении действий участков инженеров Восточного фронта.
      На всех фронтах японские минные работы уже значительно подвинулись вперед, и наши контрмины лишь с большим трудом боролись с ними, вследствие недостатка инструментов и специалистов минеров.
      Наиболее угрожающего положения для нас достигли японские минные работы на форту № 2; в первые дни декабря голова японских галерей уже достигла брустверов форта. Многочисленные японские батареи не переставали бомбардировать порт, разрушая его всё больше и больше. В предвидении неизбежного взрыва бруствера и штурма форта, который за ним последует, гарнизон соорудил из обломков посредине форта вторую линию обороны.
      В 2 часа пополудни 4/17 декабря японцы к обычному обстрелу фронта присоединили сосредоточенный по нем огонь 11-дюймовых гаубиц. Взрывом одного снаряда, упавшего у входа в офицерский каземат, было ранено три офицера; три других снаряда упали на кухню и довершили ее разрушение; затем был контужен комендант форта капитан Мицкунас и ранено 15 солдат.
      Капитан Кроун, бывший ранее комендантом форта и раненный 2 дня назад, немедленно прибыл из госпиталя и занял место коменданта. Вечером генерал Фок, назначенный приказом ген. Стесселя начальником сухопутной обороны крепости, желая знать положение минных работ противника и наших, особенно на форту № 2, вызвал меня к себе на квартиру для доклада. Я изложил ему положение вещей, равно как и те меры, которые, по моему мнению, надлежало принять немедленно. Считая, что головы японских галерей уже проникли под бруствер и можно было ожидать с часу на час их взрыв с последующим обвалом бруствера, я находил, что мы можем остановить их дальнейшее движение только заложив на бруствер два булевых колодца и взорвав их немедленно. Я считал необходимым {133} прибегнуть к этой мере на основании следующих соображений:
      1) Этот взрыв не вызовет паники в гарнизоне и предупредит взрыв горнов противника.
      2) Если противник услышит нашу работу, он должен будет немедленно взорвать свои горны, но так как мы будет их ждать, то не будем захвачены врасплох со всеми неприятными последствиями.
      Я просил для этого соответствующего приказа Начальника обороны, но генерал Фок, выслушав меня, не принял решения и ответил только словами: "Несомненно, это прославило бы нашего минера".
      Я отлично понимал, что нам необходимо взять инициативу в минной войне в свои руки, чтобы лишить японцев возможности подготовить штурм, но вследствие неприязненных отношений с Начальником обороны, не считал возможным действовать без приказа, и поэтому явился к генералу Горбатовскому, Начальнику Восточного фронта, и доложил ему мои соображения. Однако, генерал Горбатовский не пожелал принять решения без совета с Начальником инженеров крепости полковником Григоренко. Вследствие этого, вечером, того же 4-го декабря, в блиндаже генерала Горбатовского состоялся совет, был принят мой план действий и решено на другой день, 5 декабря, заложить и взорвать булевые колодцы. Однако, противник предупредил нас, и на другой день взорвал свои горны, а затем произвел штурм форта и овладел им.
      Генерал-Лейтенант
      А. В. фон-Шварц
      {135}
      ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО
      Назначенный, после гибели "Петропавловска" в Штаб крепости для технической связи с флотом, я начал, естественно, с моего представления Начальнику обороны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артиллерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Штаба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник - LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечатление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время военного совещания в столовой, полной штаб-офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондратенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совершенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:
      - Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. Подождите немного, мы скоро кончим.
      {136} По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) генералом и мною, неизвестным ему совсем молодым офицером. Я был к тому же весьма моложав и в штабе крепости старые офицеры прозвали меня "лейтенант Мичман".
      Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:
      - Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.
      На мой ответ, что я из морской семьи, что со стороны личных отношений с командным составом не будет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хотят, - Кондратенко ответил:
      - Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем-нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди - будь это рота или даже батальон, - саперные инструменты, перевозочные средства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с реквизициями.
      Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутренний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.
      Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:
      - По приказанию генерала Кондратенко... и никогда не только не встретил ни малейшего возражения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с отрывными листами и карандаш были единственными {137} канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.
      Мне пришлось затем обратиться к генералу за указаниями или советом не более 5-6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очарования и с новым приливом энергии.
      Скажу, что начальник его штаба подполковник Генерального Штаба Науменко, со своими умными, серьезными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила далеко за пределы его официальной власти.
      Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем нескольких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и обширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и проявлял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.
      Только один раз - и то случайно - мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, - где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими кустарниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой "Цейс" я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и беспорядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется {138} знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и продвигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики "ура". Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.
      Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.
      Капитан 1 ранга
      Н. В. Иениш
      {139}
      АДМИРАЛ МАКАРОВ
      Было это зимой 1885-86 гг. Макаров, получивший в командование "Витязь", приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Артиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики маневрирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрельбе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско-японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми были немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).
      Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловыми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два больших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фигура отца на вертящемся табурете, что-то рассказывающего и по временам водящего по экрану бамбуковой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на огромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гувернантки через полуоткрытую дверь.
      Что меня зачаровывало, это не борода - в те времена бороды процветали, - не Георгий, но золотые аксельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блеском под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом - глаза, спокойные, проницательные, источники магического излучения; взгляд их, как конус света {140} волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо переносилось в какой-то неведомый и легкий мир.
      Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завтракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опустился призрак бесчестия, который необъяснимо преследовал меня долгие годы.
      Помню, как разговор зашел однажды о полуброненосном крейсере "Адмирал Нахимов". На вопрос Макарова, что отец думает о его постройке, последний ответил, что наконец-то нашелся человек, убедивший министра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с линейными батареями. В моем полудремотном воображении слово "тип", которого я, конечно, не понял, олицетворялось в приземистую башню, подобную шахматной туре, на верхнем ободе которой написано "Адмирал Нахимов". Тура обвита толстой, непрерывно развивавшейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем "тип" странным образом делался толще и толще. Наконец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл "башенного типа" (связанного с именем Нахимова), превращавшегося постепенно в будущий... дредноут. Эти изображения до сих пор сохранились в моей памяти.
      "Нахимов" долго оставался единственным представителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых "Рюрика", "России", "Громобоя", или уязвимых и столь же нелепых монстров: "Победа", "Ослябя", "Пересвет".
      Русский флот превратился в японской войне в богатейшую коллекцию образцов. Неудобство было только в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, {141} маневрировать совместно, чтобы использовать всё могущество их артиллерии.
      Не помню, чем был занят в начале похода, но оказался, естественно, на мостике при приближении момента начала эволюции. Мы где-то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.
      Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интервалы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, катятся куда-то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая картина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически двигаться, являя подобие какой-то фантастической карусели.
      Адмирал, разводя руками, восклицает, обращаясь к командиру:
      - Где же моя эскадра?
      В это мгновение откуда-то появляется стайка голубей и, трепеща крылышками, вьются низко над мостиком, как бы приготовляясь спуститься. Яковлев, просиявший, как ребенок, с глубокой нежностью в голосе, радостно обращается к адмиралу:
      - Смотрите, ваше превосходительство, - голубки! Макаров взглядывает и, с редкой у него, улыбкой:
      - Единственное утешение.
      Макарову оставалось нанизать заводные игрушки на невидимую нить и потащить их за собой в Артур.
      Раннее еще мглистое утро. Получено известие с Золотой Горы, что миноносец "Страшный" далеко в море окружен и расстреливается японскими миноносцами. "Баян" посылается на помощь. Броненосцы {142} лихорадочно поднимают пары. Мы ничего не можем видеть, и все в тревоге. Известие, что "Страшный" погрузился; затем, что "Баян", по-видимому, спасает людей и начал бой с появившимися японскими крейсерами. Потом:
      - "Баян" поставлен в два огня.
      Всеобщая тревога усиливается. Но "Петропавловск" уже полным ходом идет по направлению пальбы. Остальные суда, далеко позади, продолжают вытягиваться из Порта. Неприятельские крейсера исчезают и мы быстро сближаемся с "Баяном", уже идущим в нашем направлении. Семафор адмирала:
      - Почему оказались поставленными в два огня?
      Ответ Вирена теперь на нашем правом траверсе:
      - Поставил себя в два огня, чтобы иметь возможность использовать огонь своей артиллерии.
      - Какая безумная храбрость! - восклицает адмирал и мгновение подумав:
      - Но какой умный маневр!
      Плохая поворотливость крейсера Х (не помню имени, один из крейсеров типа "Паллады", носящих имена богинь, введенный в док в это время), делала ограниченным его участие в совместном маневрировании, - его винты работали внутрь. Макаров, пользуясь пребыванием крейсера в сухом доке, отправил в Главное управление Кораблестроения телеграмму с требованием срочной отливки и отправки в Артур скорым поездом винтов того же шага, но работающих внаружу. Ответ Главного технического комитета:
      "Поставить правый винт налево, левый - направо и машинам работать назад".
      - Ослы, - произнес всегда сдержанный адмирал и повторил свое требование в очень категорических выражениях.
      Но винты никогда в Артур не прибыли, ибо адмирал вскоре погиб.
      Главный технический комитет нашел элегантный теоретический выход и был, вероятно, горд своим {143} ответом. На практике это было абсурдно: подшипники годами приработались в определенном направлении, так же как и структура стали гребных валов. Комитет имел дело с Макаровым, академистом Кораблестроительного отдела и здравым практиком.
      Незадолго до войны, в один хороший солнечный день, я отправился на Золотую Гору, а затем на Электрический Утес с целью познакомиться с общим видом на расположение морских укреплений.
      Хорошо помню внушительно установленную батарею с линией блестящих 10-ти дюймовых орудий, царящих над совершенно гладким в тот день морем и, на их правом фланге, крошечную, сравнительно с ними, 57-миллиметровую пушку. Заинтересованный ее ролью, спросил сопровождавшего меня офицера:
      - Для чего она здесь.
      - Это пристрелочное орудие.
      Не понимая хорошенько, в чем дело, попросил объяснения и, к изумлению моему, услышал, что она служит, чтобы дать высоту прицела и уклонение 10-дюймовым орудиям. 57-миллиметровое стреляет по данным командующего батареей, снаряд падает в воду и по его всплеску судят о перелете или недолете, вносят поправку и стреляют второй раз. Если падение недалеко от цели, то дают расстояние 10-дюймовым, бой которых более настильный, и попадание обеспечено. На вопрос, каким образом можно увидеть падение 57-миллиметровых снарядов при волнении и барашках, или среди падающих неприятельских снарядов, и что, наконец, дальность 57-миллиметрового не достигает и трети дальности 10-дюймового, получил ответ, сопровождаемый пожатием плеч, что огонь на большие расстояния против судов считается мало действительным. Мои вопросы были явно абсурдны, и я ретировался, хотя мне хотелось еще получить объяснение отсутствию серьезных траверсов между орудиями.
      Вернувшись на судно, сообщил о виденном и {144} слышанном Мякишеву, загадочно улыбнувшемуся, а по приезде Макарова, подполковнику Меллеру, который почему-то засучил рукав.
      Еще о 10-дюймовой батарее Электрического Утеса. Макаров требует представления точных данных о пределах обстрела и дальности боя береговых батарей для составления соответствующей карты. К изумлению дальность 10-дюймовых показана 60 кабельтов, т. е. дальность 6-дюймовых. Те же орудия судовой установки бьют на 100 каб. В чем дело? Меллер едет на батарею.
      Оказывается, на станках прикреплены специальные приливы, ограничивающие опускание казенной части орудий. Меллер просит таблицу стрельбы. Данные до 60 каб. Почему? Это Главное артиллерийское управление прислало в свое время пушки и таблицы к ним. Меллер берется снять приливы и пополнить таблицы.
      Ужас батарейного: 1) он не знает, выдержит ли установка стрельбу под большим уклоном; 2) никто не имеет права прикоснуться к станкам без разрешения Главного артиллерийского управления и рекомендует обратиться к ген. Белому. Генерал в смятении: он не может обратиться в Главное артиллерийское управление за подобным разрешением, но адмирал волен, конечно, снестись с последним. Это потребует, однако, специального заседания какого-то комитета, на что нужно не менее месяца; необходимо также послать копии планов установок со всеми объяснениями. Из последующего разговора выясняется, что так как стрельба на большие расстояния мало действительна и может повести к чрезмерному расходованию снарядов, то мера принята Управлением в видах "разумной экономии". На практике же эта "экономия" приводит к тому, что неприятель, чтобы иметь удовольствие подвергнуться действию береговой батареи, должен подойти к ней на 60 каб.; но если он хочет безнаказанно в 5 минут ее уничтожить, то ему стоит только остановиться с одним судном на расстоянии 61 каб. Во всяком случае, не может быть и {145} речи о защите порта от бомбардировки его неприятелем в отсутствии флота.
      Макаров отправился лично на батарею и приказывает батарейному допустить Меллера к выполнению необходимой работы и дает записку, где он принимает ответственность на себя. Белый и батарейный, конечно, соглашаются. Приливы сняты в два дня, таблицы дополнены и Меллер лично бьет из орудия на 110 каб. для успокоения батарейного и дает ему настоящий урок стрельбы.
      Знаменитое "пристрелочное" 57-миллиметровое орудие остается, но совершенно для другой цели.
      Макаров объехал вскоре, в сопровождении Меллера, все приморские батареи. Только одна (капитана Вамензона) оказалась действительно подготовленной. Ее батарейный был единственным, кто был знаком с нормальным методом стрельбы по судам и знал силуэты японских судов, но это была его личная инициатива.
      Невозможно, конечно, обвинять батарейных командиров. Достаточно было бы нескольких лекций и 2-3 практических стрельб, чтобы в общем хорошо подготовленные к стрельбе и серьезные офицеры знали, как нужно пользоваться их оружием в борьбе с судами. Но, по-видимому, никто из высших об этом не подумал. Между тем, еще 20 лет до войны, в Кронштадте, например, батареи вели учебную стрельбу по методам флота.
      На "Петропавловске" было не сто, как говорили, но 18 мин заграждений, т. е. столько, сколько можно было поставить с 2-х плотиков. Мины заграждения, в то время, составляли часть вооружения линейных кораблей. Никто никогда, ни в школе, ни на судах, о возможности детонации мокрого пироксилина в тех условиях, в которых это произошло, не говорил. Наоборот, все опыты в пороховых лабораториях подтверждали их безопасность: химики считали это установленным. Запальные стаканы с шашками сухого пироксилина, необходимого для взрыва влажного пироксилина, в непосредственном с ним {146} контакте, хранились в особом погребе, в кормовой части корабля. Нужен был какой-нибудь несчастный случай, чтобы обратить внимание специалистов (химиков или офицеров) на опасность присутствия мин на судах. Судьбе угодно было, чтобы выбор этого случая пал на "Петропавловск" с его драгоценным грузом.
      То, что произошло на "Хатцузе", где мины были заряжены некоторой разновидностью шимозы, вещества, детонирующего неизмеримо легче, заставляет предполагать, что и японцы об этом не думали. Во всяком случае, химики считали, что шимоза не может детонировать от пироксилина, которым были заряжены в то время все русские мины.
      Только новейшие математически-физически-химические теории позволяют объяснить явления детонации (поскольку теории вообще могут объяснять природу).
      Уделом Макарова было погибнуть раньше, чем он мог перейти к активной борьбе. Он, вся деятельность которого в течение десяти последних лет его жизни проходила под девизом: "Помни войну!" - (эпиграф всех его печатных трудов по военно-морскому делу).
      Я беру на себя смелость утверждать, что он был самым современным из всех адмиралов флотов всего мира, за исключением японского, что он оставлял далеко за собой остальных русских адмиралов. Говорю это теперь убежденно. Я не был его слепым поклонником, многое в чертах его характера не гармонировало с моим
      (В противоположность тому, что я испытывал по отношению Кондратенко. Но что было общего у обоих, это - предоставление широкой инициативы их подчиненным. Относительная сухость Макарова и подчас категоричность, объяснялись, быть может, тем, что он должен был по натуре своей, узнать того, с кем имел дело. Его отношение к Яковлеву, Мякишеву, Коробицыну, Меллеру, Шрейберу, Кроуну, Эссену, Вирену, Шенсновичу и некоторым другим было иным. Но он оставался сухим, например, с Кедровым, бывшим уже около двух лет его адъютантом... Быть может, он считал нужным подтянуть офицеров в отношении интенсивности их умственной и духовной деятельности, которые были, несомненно, на более низком уровне под влиянием предшествующего режима: всё критиковали, но неспособны были отдаться творческой работе.).
      Но я имел возможность впоследствии, при {147} контактах с иностранными офицерами высших рангов, получить подтверждение того, о чем говорю.
      Надо было удивляться необычайной ясности мысли и физической выносливости в его годы. Он поднимался по штормтрапу так, как большинство из командиров не могли бы сделать. Он мог провести ночь на ногах и работать затем весь день без отдыха до позднего вечера.
      Он был в курсе всего, что только было нового в технике и в развитии военно-морских идей. И всё это было им усвоено и подвергнуто критическому анализу. Он часто появлялся в Петербурге на весьма специальных сообщениях ученых кругов и иногда выступал оппонентом в вопросах, не имевших прямого отношения к военно-морскому делу, удивляя ученых четкостью суждений и проникновением в сущность вопроса.
      Вот, что я знаю по поводу доклада о постановке японцами мин под Артуром (что было замечено с батареи Вамензона). Доклад не был категоричен. Было сказано, что японцы что-то делали в море, возможно, что ставили мины, т. к. некоторое время какое-то маленькое судно шло медленно и казалось останавливающимся по временам на месте в расстоянии, примерно, мили от берега.
      Направление с берега было замечено, но в докладе не указано. Нужно было для этого ехать на батарею.
      Знаю точно ответ Макарова: "Надо утром протралить" (При нормальной организации службы, слова командующего: "надо утром протралить" должны были быть достаточными, чтобы привести в действие тралящий караван, - передача приказания и проверка начала выполнения совершается штабом.).
      Знаю, что мы все на судне были обо всём этом осведомлены и что у всех было впечатление, что мины, если это были таковые, находились поблизости от берега.
      Забыл ли о минах адмирал, озабоченный судьбою {148} "Баяна", "поставленного в два огня", как говорило сообщение, и увлеченный действием, - сказать невозможно. Но из нас, "молодых", увлеченных непосредственным действием, никто об этой постановке не думал. Не думаю, чтобы об этом заботились Мякишев, Яковлев или Коробицын, ведший непосредственно корабль, иначе они, несомненно, напомнили бы адмиралу или считали, как и мы, постановку произведенной близко от берега.
      Я видел, что Макаров был озабочен медленным выходом кораблей из порта и часто оглядывался назад. Первое судно, шедшее за нами, было на расстоянии по крайней мере 60 каб. Я понимал заботу адмирала, думавшего о несомненном приближении японцев с превосходящим эскадренным ходом и о наших кораблях, которые около получаса не вступали в строй, хотя он уже шел полным ходом к ним навстречу. Мы не были еще в строю, когда появилась уже вся японская эскадра. Все эти моменты я хорошо помню, ибо израсходовал за это время всю катушку фотографического аппарата.
      Нужно также перенестись в атмосферу того периода времени. Адмирал, казалось, должен был думать за всех и обо всём сразу. Мысль всех, за редчайшими исключениями, была, по причине многолетнего отсутствия тренировки, слишком инертна.
      Трудно себе представить, какому умственному напряжению был подвергнут мозг Макарова с момента приезда в Артур. Эскадры не существовало, - были только корабли, из них три выведенных из строя. Командиры, за исключением Шенсновича, Яковлева, Эссена и Вирена были мало подготовлены к боевой обстановке. Двое из них уже подлежали смене (Кронун находился случайно на "Петропавловске". Он должен был в этот день заменить командира, не помню уж какого броненосца. Васильев должен был заменить Римского.).
      Все заботы о порте и морском фронте, об организации всего, лежали на нем. Все ждали приказаний и никто ничего не предлагал, из тех именно, кого это прямо касалось. В штабе, кроме Мякишева и Коробицына, никто Артура не знал. Настоящего начальника оперативной части не было. Великий Князь Кирилл, занимавший эту {149} должность, не был к ней подготовлен. Макаров был сам себе Начальником оперативной части с помощником Кедровым, но последний, несмотря на острую мысль, не знал ни Востока, ни Артура, ни кораблей, не имел практики и был всё же слишком молод для роли, которую он играл; правда, что он часто прибегал к Мякишеву, как и Макаров, но у Мякишева были и другие заботы. Нужно было всё переорганизовать, что значительно хлопотливее, чем организовывать. Ко всему - внешние сношения, подчас нелегкие и раздражающие. Необходимость лично появиться там, где, при других условиях, можно было бы положиться на подчиненных.
      Нужен был громадный опыт Макарова и его выносливость, чтобы нести всё это на своих плечах.
      Мое совершенно определенное мнение, что в этот день Макаров совершил, быть может, упущение, временно забыв, но не ошибку или, тем более, глупость.
      Этот эпизод войны вызвал нескончаемые толки и принял такие размеры только благодаря тому, что с потерей Макарова весь русский флот оказался потерянным.
      Никакие акты личного самоотвержения и подвиги храбрости не могли заменить напряженную работу непрерывной подготовки к войне.
      Я имел только четыре случая личного обращения Макарова ко мне по службе. Каждый раз разговор ограничивался 5-10 минутами. Я его понимал с полуслова, сколько же времени он должен был расходовать с теми, которые его плохо понимали.
      Осведомленный Кедровым о моем умении рисовать, адмирал поручил мне сделать чертежи и рисунки минных пробоин судов, дав мне точные и ясные указания о том, что чертежи должны были представлять и предоставив сделать рисунок по моему усмотрению. Я начертил пробоину "Ретвизана" (большие чертежи и большой рисунок, сделанный тушью), наиболее интересную, и Макаров остановил работу других, считая, что они менее характерны, и что это отнимет у меня много ценного времени.
      Поручение по поводу ТСФ, где я увидел, что он {150} совершенно ясно понимает теорию, и разговор велся о возможности использования для опытов принципа в существовавших технических условиях.
      Дело касалось разных крупных рисунков в кавальерной проекции на основе карты Артура и планов укреплений, что я выполнил сравнительно быстро, благодаря врожденной способности ограничиваться двумя часами сна в сутки.
      Дело касалось стрельбы минами с миноносцев в различных тактических комбинациях. Поручение: сделать в свободное от ТСФ время набросок по этому вопросу. Гибель корабля прекратила мою работу. Здесь я опять убедился, что Макаров отлично видел корень работы и обладал большими знаниями в этом вопросе.