История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Лаконизм стихотворения, заключившего глубокую мысль и страстное чувство поэта в четверостишие, отражает простоту, стройность и содержательность элемента, основы, на которой покоится пестрый и разнообразный покров земной жизни.
      То же стремление мгновенно "просиять", познать, приобщиться к "всеведению" богов и готовность во имя этого знания принести любые жертвы, та же решимость оправдать деструкцию, разрушение ради проникновения в суть конструкции таинственной в своей притягательности жизни выражены в стихотворении "Цицерон" (1830). Несмотря на то что стихотворение названо именем римского оратора и политического деятеля, героем его по сути дела является современная мысль, бросающая вызов разрушительным силам истории.
      Тютчев превращает ораторское изречение - образ из речи Цицерона - в развернутую картину разрушения цивилизации, которое он уподобляет космическому катаклизму. Пересказывая слова Цицерона, поэт усиливает их образную зримость и затем с яростным максимализмом выражает готовность стать свидетелем и жертвой общественных катастроф, разоблачающих скрытые пружины исторического движения.
      В выражении агрессивности познающего разума поэзия Тютчева родственна творчеству Гете, который герою, воплощающему страсть к познанию, придал в качестве постоянного спутника Духа разрушения - Мефистофеля, а ступени развития героя устлал жертвами.
      Тютчеву не была чужда идея стихийного откровения, особого знания, данного поэту вне рациональной мысли, однако в отличие от романтиков и шеллингианцев он не "удовлетворялся" подобным знанием, не склонен был считать его высшим достижением человеческого духа, томился его неполнотой.
      Тютчев не был адептом какой-либо единой философской системы, а тем более пропагандистом определенных философских воззрений, что справедливо утверждает ряд ученых, отмечая вместе с тем и близость некоторых его взглядов к Шеллингу, и связь их с Гете (В. В. Гиппиус, Б. Я. Бухштаб, Д. Н. Стремоухов, К. В. Пигарев).
      Поэтизация природы, упование на возможность внелогического, стихийного проникновения в ее тайну сочетались у него состремлением к абсолютному знанию, в котором слиты и "разрешены" логические, умственные усилия человека и стихийные, инстинктивные его устремления. Томлением по абсолютному знанию проникнуто стихотворение Тютчева "Видение" (1829). Его заключительное, "ударное" двустишие
      Лишь Музы девственную душу
      В пророческих тревожат боги снах! [22]
      - казалось бы, сентенция в духе философии откровения. Однако эта поэтическая формула не разрешает проблему, поставленную в стихотворении, а лишь усугубляет выраженное в нем чувство трагедийности изображенной ситуации. Беспамятство давит землю в то время, когда "Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес" и когда тайны ее доступны познающему разуму. Это беспамятство не рассеивается "пророческими" снами муз. Творческие сны лишь дают поэту осознать "беспамятство" как трагедию человечества и ощутить порыв к его преодолению.
      Жажда познания здесь выражена с тем большим напряжением, что поэт чувствует близость живой сути, движущейся и открытой невидящим взорам. Мотив, переданный двумя эпитетами - "Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес", - чрезвычайно важен для Тютчева. Мы видели, что он готов был принять разрушение познаваемых структур во имя проникновения в их сущностные основы. В стихотворении "Последний катаклизм" момент познания совпадает с моментом разрушения состава земных веществ; в стихотворении "Цицерон" моментом познания закономерностей истории является распад цивилизации.
      Особенно разительно подобное выражение страсти к познанию проявилось в стихотворении Тютчева "Я лютеран люблю богослуженье..." (1834). Стихотворение это столь парадоксально по своей идее, что тонкий исследователь творчества Тютчева Н. Я. Берковский определил выраженные в нем чувства как "почти саркастические в том, что относится к религии и к церковности". [23]
      Между тем в этом стихотворении нет отрицания религии, как нет отрицания римской истории в "Цицероне"; очевидно, в данном случае не особенно занимает поэта и обличение реформации. Волнует его совершенно другой вопрос, увлекавший его всю жизнь, - вопрос о познании, о неистощимом водомете "смертной мысли".
      Само начало стихотворения кажется непостижимым в соотнесении с биографией Тютчева и известными его политическими и религиозными воззрениями. Тютчев, утверждавший, что только православие является истинно христианской религией и что именно православная церковь, а не государство и политическая система, должна объединить народы вокруг России, заявляет в начале стихотворения о своей любви к лютеранскому богослужению и находит высокие прочувствованные слова для характеристики его обрядов:
      Я лютеран люблю богослуженье,
      Обряд их строгий, важный и простой.
      Уже из первого четверостишия читатель узнает, что источник этой любви кроется в том, что обряды лютеранской церкви раскрывают поэту нечто существенное в религии и в ее исторических судьбах.
      Сих голых стен, сей храмины пустой
      Понятно мне высокое ученье.
      Затем парадоксальность хода мысли поэта усиливается. Он любит богослужение потому, что видит в нем отражение распада веры, перехода религии в философию и безверие. Этот момент разрушения открывает сущность веры, дает понять, в частности, что былая пышность обряда отражала ее могущество и наивность. Анализ, вторжение разума разрушает основы религии, но разуму же в момент этого распада открывается и высокое значение веры:
      Не видите ль? Собравшися в дорогу,
      В последний раз вам вера предстоит:
      Еще она не перешла порогу,
      Но дом ее уж пуст и гол стоит,
      Еще она не перешла порогу,
      Еще за ней не затворилась дверь...
      Но час настал, пробил... молитесь богу,
      В последний раз вы молитесь теперь.
      (133-134)
      Таким образом, присутствуя на лютеранском богослужении, поэт ощущает, что "посетил" храм в "минуты роковые" религии.
      Идея постижения божества в момент его разрушения была столь прочно и органично присуща сознанию Тютчева, что этот образ был использован им в качестве поясняющего сравнения:
      Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,
      Я зрел тебя лицом к лицу
      И ты, как бог разоблаченный,
      Доступен был мне, пришлецу?
      (154)
      Передавая в своей поэзии страстное стремление к полному, отвергающему все ограничения, познанию ("Фонтан", 1836), Тютчев делал лирическим сюжетом произведений и томление разума, жаждущего "мгновенного" прозрения, и поэтическое воплощение мечты о стихийном приобщении к мировой гармонии.
      В стихотворении "Лебедь" (конец 20-х-начало 30-х гг.) за противопоставлением лебедя и орла стоит скрытое уподобление лебедя лирическому поэту-созерцателю, а орла романтическому бунтарю, гражданскому обличителю в поэзии. Этот подтекст почти не может быть расшифрован читателем - он обнаруживается с полной очевидностью лишь при сопоставлении стихотворения "Лебедь" со стихотворением Тютчева "Байрон. (Отрывок <Из Цедлица>)". Очевидно, мысль о различии двух типов поэтов была для Тютчева в стихотворении "Лебедь" несущественна. Главное противопоставление строится по другим "координатам". Душе, устремленной вверх, к солнцу, эффекту, противопоставляется созерцательная глубокая натура, способная приобщиться к вселенной в ее целостности.
      "Орел - персонаж "верха", противопоставлен Лебедю - герою безгранично распахнутого мира <...> Показательно, что при таком сопоставлении "орел" оказался совмещенным с днем, а "лебедь" - с ночью", - пишет современный исследователь. [24] Это заключение можно дополнить: хотя поэт действительно говорит о "двойной бездне", окружающей лебедя, он разумеет не только безграничность распахнутого вокруг созерцающего разума мира, но и структурность этого мира. Лебедь находится в середине безгранично большой сферы.
      В отличие от орла, который "неподвижными очами в себя впивает солнца свет", т. е. глядя не видит, лебедь не глядя видит (стихия "лелеет" его "всезрящий сон"), и видит он именно гармонию сферической бесконечности мира:
      И полной славой тверди звездной
      Ты отовсюду окружен.
      (104)
      Четкая, изящная и лаконичная композиция стихотворения, состоящего из трех строф и не содержащего декларативного разъяснения символа, отражает идею изящества, законченности и таинственности структуры вселенной.
      Если "Видение" изображает "беспамятство" спящего человечества, прозревающего открытую и живую суть мирозданья лишь бессознательно, в снах творческих душ - художников, которые "тревожатся", ощущая неполноту своего знания, то в знаменитом стихотворении "Как океан объемлет шар земной..." (1830) спящее человечество приобщается к космосу и постигает красоту и гармонию мирозданья. Стихотворение это начинается уподоблением жизни человечества, "объятой снами", земному шару - сфере, охваченной, "объятой" океаном. Восприятие духовной сферы как обладающей материальными свойствами нередко проявляется в творчестве Тютчева. В стихотворении "Как сладко дремлет сад темно-зеленый..." (1836) поэт говорит, например, об "освобожденных сном" думах людей:
      Мир бестелесный, слышный, но незримый.
      Конец стихотворения "Как океан объемлет шар земной..." весьма близок к окончанию "Лебедя". Красота мирозданья и здесь воплощается в образе сферы.
      Небесный свод, горящий славой звездной,
      Таинственно глядит из глубины,
      И мы плывем, пылающею бездной
      Со всех сторон окружены.
      (113)
      Можно было бы сказать, что и здесь и в "Лебеде" сферический образ космоса призрачен, - ведь небо лишь отражается в воде, и полное совпадение верха и низа сферы - иллюзия. Однако эта иллюзия, этот созданный мечтой образ соответствует реальности. Подобно тому как "океан объемлет шар земной", а сны и мечты - земную жизнь, звездное небо составляет оболочку земного шара с его материальным бытием и духовной сферой, окружающей человека.
      Космическая тема, представленная в творчестве Тютчева с такой серьезностью и глубиной, как ни у одного поэта его времени, волновала не только натурфилософов-любомудров 30-х гг., но и погруженных в бурные политические интересы людей 60-х гг. В частности, данное стихотворение высоко оценил Некрасов: "Последние четыре стиха удивительны: читая их, чувствуешь невольный трепет", - писал он о космическом апофеозе, которым заканчивается произведение. [25] Для самого Тютчева космическая тема была естественным и необходимым порождением его взгляда на природу и взаимоотношения человека с нею.
      В стихотворении "Не то, что мните вы, природа..." (1836), написанном в традициях гражданской обличительной лирики XVIII в., Тютчев обрушивает в выражениях, сходных с теми, которыми Г. Р. Державин клеймил недостойных властителей ("Властителям и судиям"), свой гнев на людей, равнодушных к природе, видящих в ней "слепок", "бездушный лик". Неспособность проникнуться любовью к природе и стремлением понять ее язык Тютчев рассматривает как убожество, признак нравственной неполноценности.
      Не то, что мните вы, природа:
      Не слепок, не бездушный лик
      В ней есть душа, в ней есть свобода,
      В ней есть любовь, в ней есть язык...
      ...............................................
      Вы зрите лжет и цвет на древе:
      Иль их садовник приклеил?
      Иль зреет плод в родимом чреве
      Игрою внешних, чуждых сил?
      (149)
      Стихотворение утверждает идею суверенности природы и направлено как против вульгарных материалистов, проповедующих безоглядное произвольное вторжение человека в мир природы, подчинение ее воле человека, так и против церковного догмата о природе как "слепке" воли бога. [26]
      Произведение Тютчева обнаруживает явные следы творческой реакции поэта на стихотворение К. Н. Батюшкова "Есть наслаждение и в дикости лесов...", которое, очевидно, произвело на него большое впечатление. Отголоски его содержатся и в других произведениях поэта ("Нет, моего к тебе пристрастья...", "Певучесть есть в морских волнах...", и др.).
      В свое время на то же стихотворение Батюшкова откликнулся Пушкин в гимне Председателя в маленькой трагедии "Пир во время чумы". Однако если Пушкин "подхватывает" и по-своему развивает тему притягательности для человека грозных, роковых явлений природы, бросающих вызов активности, воле, бесстрашию человека, способного противопоставить свое самосознание стихии, Тютчев в данном стихотворении развивает идею родства человека с матерью-природой и обязательств, которые накладывает это родство на мыслящую личность. В творчестве Тютчева проблема взаимоотношений человека и природы находит свое выражение в лирических мотивах суверенности природы и ее нравственного влияния на человека, родства человека с природой и трагизма его роковой разобщенности со всем сущим. [27]
      В стихотворении "Нет, моего к тебе пристрастья..." (1836), перефразируя обращение Батюшкова к природе (у Батюшкова: "...ты, природа-мать, Для сердца ты всего дороже!" - у Тютчева: "...моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля!"), Тютчев декларирует упоение "природным" состоянием, освобожденностью от груза дум, от сложной духовной жизни и от порабощения трудом, целенаправленной деятельностью и книжностью. Приверженность к земной жизни, к ее простым радостям в данном стихотворении он воплотил в обаятельных образах мира природы, совместив чувственные ощущения с идеальным умонастроением:
      Бродить без дела и без цели
      И ненароком, на лету,
      Набресть на свежий дух синели
      Или на светлую мечту...
      (137)
      В этих заключительных строках разговорные и просторечные выражения (ненароком, набресть, дух в смысле "запах", синель вместо сирень) передают непосредственность, простоту умонастроения лирического субъекта, а традиционный, прочно во шедший в поэзию образ "светлая мечта" - высокую, идеальную устремленность его души. [28] В стихотворении "Певучесть есть в морских волнах..." (1865) пытливая мысль и "ропот", протест человека, не способного примириться со своей участью смертной и бесконечно малой части вселенной, противопоставляются музыке, разлитой в природе и отражающей се гармоничность Средоточием стихотворения, эмоционально "ударной" его частью является изречение французского философа Б. Паскаля. Паскаль, как и Тютчев, размышлял над вопросом о связи человека с природой и отделенноеTM, оторванности его от нее. "Человек не что иное, как тростник, очень слабый по природе, но этот тростник мыслит", - писал Паскаль, [29] подчеркивавший, что человек является наиболее совершенным явлением природы, и рассматривавший способность мыслить кар; источник силы. Тютчев псе в дан ном стихотворении передал ощущение одиночества человека, отторгнутого своим познающим разумом от природы, неспособного проникнуть в гармонию ее стихийных процессов, но и не могущего примириться с этим.
      Человек для Тютчева такая же тайна, как природа, но каждая личность несет свою, особенную тайну. Мир души человека исконно трагичен, в нем кроются стихии разрушения и саморазрушения. Стремясь приобщиться к гармонии, стройному величию вселенной, человек испытывает и притяжение хаоса. Лишь на время в нем засыпают страсти, под которыми "хаос шевелится". Обращаясь к ночному ветру, поэт восклицает:
      О страшных песен сих но пой
      Про древний хаос, про родимый!
      Как жадно мир души ночной
      Внимает повести любимой!
      (144)
      Вместе с тем душа человека, утверждал Тютчев, таит нравственные и творческие силы, которых не знает природа. "Освобождение" скрытых хаотических инстинктов человека опасно, так как при этом может произойти нарушение равновесия духовных сил личности, а попытка вторжения в интимный мир чревата разрушением этого мира. Чем личность нравственно богаче, тем она сложнее и уязвимее, тем тоньше н таинственнее те ее силы, которые бессознательно в естественном своем состоянии порождают самозабвенное чувство и нравственную чистоту, беспокойную мысль и творческое вдохновение.
      Любовь и самое творчество, являясь порождением глубин человеческого духа, несут вместе с тем опасность нарушения гармонии личности и разрушения ее целостности. Этой идеей проникнуто знаменитое стихотворение "Silentium!" (1830). [30]
      Признание, самоанализ, исповедальная лирика чреваты опасностью распада внутреннего мира человека:
      Лишь жить в себе самом умей
      Есть целый мир в душе твоей
      Таинственно-волшебных дум;
      Их оглушит наружный шум,
      Дневные разгонят лучи,
      Внимай их пенью - и молчи!
      Поэт, выражая до конца глубины своего духа, а тем более анализируя их, рискует разрушить их естественное живое состояние. Ведь, по Тютчеву, познание сродни разрушению. Разрушительное стремление познать чужую личность Тютчев находит и в любви: любовь, страсть разрушает охранительную замкнутость и целостность внутреннего мира человека. Жажда самовыражения, достижения полного взаимопонимания делает личность уязвимой. Даже взаимное чувство, обоюдное стремление любящих к растворению своего я в новом единстве мы не может предотвратить бурную разрушительную вспышку индивидуальности, "особности", отчуждения, которая фатально сопровождает влюбленность, по традиции слывущую моментом гармонии душ:
      Любовь, любовь - гласит преданье
      Союз души с душой родной
      Их съединенье, сочетанье,
      И роковое их слиянье,
      И... поединок роковой...
      (191)
      Лирическая тема пагубности этого "рокового поединка", жертвой которого по большей части оказывается женщина, проходит через все творчество Тютчева ("Двум сестрам" (1830), "Сижу задумчив и один..." (1836), "1-е декабря 1837" и "С какою негою, с какой тоской влюбленной" (1837?), "Еще томлюсь тоской желаний..." (1848), "О, как убийственно мы любим..." (1851?), "Предопределение" (1851?), "Не говори: меня он, как и прежде, любит..." (1851-1852) и т. д.). Во многих стихотворениях Тютчева откровенность увлеченного страстью сердца губительна. Она делает его беззащитным перед пошлостью толпы. В стихотворении "Чему молилась ты с любовью..." внутренний мир женщины, способной на глубокие чувства, уподобляется храму, а бездушное светское общество, преследующее ее своим лицемерным судом, рисуется как толпа, оскверняющая храм.
      Мотивы опустошенного святилища или растоптанного, уничтоженного вторжением оазиса объединяют разные по теме стихотворения Тютчева: "Silentium!", "О, как убийственно мы любим..." и "Чему молилась ты с любовью..." (1851-1852). Этот лирический мотив отражает присущее Тютчеву ощущение разрушительности моментов наивысшего душевного и творческого подъема, раскрывающих глубины духовного мира человека и ставящих его перед опасностью сделаться жертвой непонимания, недоброжелательства, осуждения. Вместе с тем, несмотря на опасности, которые несет духовный подъем, это состояние поэт воспринимает как счастье.
      Так грустно тлится жизнь моя
      И с каждым днем уходит дымом;
      Так постепенно гасну я
      В однообразьи нестерпимом!...
      О небо, если бы хоть раз
      Сей пламень развился по воле,
      И, не томясь, не мучась доле,
      Я просиял бы - и погас!
      (125)
      Драматизм конфликтов любви, гибельных страстей, бурь был близок поэту. Он не мыслил счастье как спокойное существование вне бурь и борьбы. Недаром цветение весенней природы, буйство молодых ее сил он воплощал в образах грозы ("Весенняя гроза", "Как весел грохот летних бурь..."), кипения и разлива весенних вод ("Весенние воды").
      Напротив, трагизм "тления", медленного, незримого, "глухого" увядания, трагизм без катарсиса, без героического взлета вызывал глубокую скорбь поэта, его ужасала "боль без отрады и без слез" (189).
      Тютчев часто рисует "крайние", кризисные ситуации, развязки напряженных конфликтов, кульминационные моменты борьбы. В философской его лирике эта особенность его творчества проявляется в том, что мысль поэта стремится к предельному лаконизму, к точной обобщающей сентенции. Переводя изящную, законченную формулу, философский вывод на язык образов, поэт выражает свое понимание сущности, основополагающих начал жизни природы, мироздания и бытия людей. В интимной лирике Тютчева эта особенность его поэзии отражена в "сюжете" стихотворений, изображающих драматические эпизоды "поединка рокового" двух связанных взаимной любовью сердец.
      Наряду с такими драматичными и драматургичными сюжетами в поэзии Тютчева значительное место занимает изображение ситуаций "непроясненного" трагизма, безмолвного, невыраженного страдания, бесследного исчезновения человеческого существования - без отклика, без признания, без отражения его в памяти.
      В стихотворении "14-е декабря 1825" Тютчев рисует восстание декабристов как не принятую народом ("Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена") и историей жертву, подвиг, недостойный названия героического, обреченный па забвение, следствие ослепления, рокового заблуждения. Тютчев осуждает декабристов, но осуждение, которое содержится в его стихотворении, двусмысленно и не абсолютно. Отметая их идеалы, их политические доктрины как неосуществимые, утопичные, он изображает их жертвами энтузиазма и мечты об освобождении. Именно в этом стихотворении Тютчев создает обобщающий образ крепостнической монархии России как "вечного полюса", пронизанного железным дыханием ночи, - образ, предвосхищающий данную Герценом символическую картину последекабрьской реакции ("О развитии революционных идей в России"). Можно отметить своеобразную перекличку образов и идей стихотворения Тютчева, посвященного декабристам, и символического стихотворения "Безумие" (1830). В обоих произведениях жизнь общества воплощается в образе пустыни - выжженной зноем земли ("Безумие") или вечной мерзлоты полюса ("14-е декабря 1825"). Герои обоих произведений - утописты, мечтающие победить роковую мертвенность пустыни, возвратить ее к жизни. Они, по оценке поэта, безумцы, "жертвы мысли безрассудной". Строфа, которой оканчивается "Безумие", однако, не подводит итог мысли автора, осуждающего героя. Более того, вопреки декларированной в начале произведения позиции презрительной жалости к безумцу, ищущему воды в пустыне, конец стихотворения, исполненные лиризма строки о скрытых под песками источниках, шум которых, как кажется герою, он слышит, может скорое восприниматься как апофеоз мечты, чем как ее порицание.
      И мнит, что слышит струй кипенье,
      Что слышит ток подземных вод,
      И колыбельное их пенье,
      И шумный из земли исход!
      (120)
      Недаром эта строфа напоминает начало более позднего стихотворения Тютчева (1862), озвеличивающего дар поэтического прозрения:
      Иным достался от природы
      Инстинкт пророчески-слепой
      Они им чуют, слышат воды
      И в темной глубине земной...
      (217)
      Строфа, завершающая "14-е декабря 1825", двусмысленна, как и все стихотворение. Теплая кровь, дымящаяся и замерзающая на железном ветру, образ, выражающий человеческую беззащитность жертв деспотизма и жестокость силы, против которой они восстали. Исследователь творчества Тютчева Н. В. Королева отмечает, что образ крови в стихотворениях поэта всегда имеет высокий и трагический смысл. [31]
      Вместе с тем последний стих этого произведения - "И не осталось и следов..." - дает основание сблизить "14-е декабря 1825" с лирикой Тютчева 40-50-х гг., в которой тема непроясненного трагизма, обыденного существования "без отрады и без слез", "глухой", бесследной гибели становится одной из ведущих. Стихотворения, в которых отражена эта тема, "Русской женщине", "Как дымный столп светлеет в вышине!..", "Слезы людские, о слезы людские...", "Эти бедные селенья..." - замечательны прежде всего тем, что в них дается обобщающий образ современной поэту русской жизни, а в последнем - поэтическая картина жизни народа. Поэт преклоняется перед нравственным величием крепостных крестьян, видит высокое этическое значение ежедневного подвига труда и терпения "непробужденного народа", но глубоко переживает трагизм пассивности, бессознательности своих современников и неосмысленности их существования. Христианское смирение, покорность не соответствовали его титанической натуре, жаждавшей познания и приобщения к жизни с ее страстями и битвами. Идеал активности, существования, полного тревог и событий, раскрывающего творческие силы личности, уже в 40-х гг., у Тютчева сплетается с размышлениями о судьбе русской женщины, с уверенностью в том, что только деятельная, озаренная общественными, умственными интересами и свободным чувством жизнь может сделать ее счастливой. Трагизм обыденной, "рутинной" жизни, лишенной "общей идеи" и значительных событий, жизни, убивающей высокие устремления и творческие силы человека, в разных аспектах раскрывали представители реалистической литературы второй половины XIX в. Немало страниц посвятил осмыслению этой проблемы Тургенев.
      Тютчев, творчество которого формировалось в лоне романтического направления, в середине XIX в. вплотную подошел к пониманию "человека, стоящего перед лицом исторических потрясении", [32] поэтически выразил психологию активного, сознательно несущего свою историческую миссию современного человека. Таким образом, он решал художественные задачи, которые в той или другой форме занимали писателей-реалистов его времени.
      Обстоятельства личной жизни Тютчева содействовали развитию этой линии его творчества. Поэт стал участником современной драмы, глубоко потрясшей его. Тютчев был человек бурных чувств и страстей. Уже ранние его стихотворения, посвященные любви, поражают силой и откровенностью выражения страсти.
      Если Пушкин в своей любовной лирике неизменно провозглашает как высшее проявление эмоции целомудренное, "очищенное" гуманностью чувство, Тютчев глубоко человечную сущность любви раскрывает через изображение губительной, внутренне конфликтной, роковой страсти.
      Интересный параллелизм и контрастность можно отметить в стихотворениях Пушкина "Ее глаза" и Тютчева "Люблю глаза твои, мой друг...".
      Потупит их с улыбкой Леля
      В них скромных граций торжество;
      Поднимет - ангел Рафаэля
      Так созерцает божество.
      Этими стихами Пушкин определяет очарование глаз любимой женщины.
      Но есть сильней очарованья:
      Глаза, потупленные ниц
      В минуты страстного лобзанья,
      И сквозь опущенных ресниц
      Угрюмый, тусклый огнь желанья.
      (151)
      - как бы спорит с ним Тютчев.
      Выдвигая идею разрушительного начала, таящегося в стремлении к познанию и анализу, в частности в психологическом анализе, Тютчев вместе с тем пристально всматривается в душевную жизнь человека и отмечает неожиданные, непризнаваемые абстрактно нормативными представлениями об отношениях в любви проявления личности.
      Уже в раннем стихотворении "К N.N." (1830) лирический герой наблюдает любимую женщину, пытается на основании ее поступков заключить о ее чувствах, ее характере и, удивляясь этому характеру, размышляет о причинах формирования его свойств:
      Благодаря и людям и судьбе,
      Ты тайным радостям узнала цену,
      Узнала свет: он ставит нам в измену
      Все радости... Измена льстит тебе.
      (111)
      Подобно Фаусту Гете, субъект лирики Тютчева сочетает буйство страстей с холодным аналитическим умом. Не только любимая женщина, но его собственная личность делается объектом наблюдений поэта. В стихотворениях Тютчева, передающих сильное, подчас глубоко трагическое чувство, поэт нередко предстает как наблюдатель, пораженный зрелищем губительных, роковых и прекрасных проявлений страсти.
      О, как убийственно мы любим.
      Как в буйной слепоте страстей
      Мы то всего вернее губим,
      Что сердцу нашему милей!
      (188)
      О, как на склоне наших лет
      Нежней мы любим и суеверней...
      (197)
      За склонность к анализу, размышлению, наблюдению он готов осудить себя, отказать себе в праве на непосредственное чувство.
      Ты любишь искренно и пламенно, а я
      Я на тебя гляжу с досадою ревнивой...
      (191)
      Так обращался Тютчев к женщине, которую горячо любил, страсть к которой составила счастье и трагедию его жизни после приезда в Россию.
      В 1844 г. Тютчев вернулся из-за границы, в 1850 г. сблизился, а затем вступил в гражданский брак с Е. А. Денисьевой - преподавательницей Смольного института, где учились его дочери. Тютчев был дважды женат, оба раза на иностранках, женщинах аристократического происхождения. Живя за границей или в Петербурге, он вращался в придворном кругу. Денисьева, хотя и была дворянкой по происхождению и институткой по воспитанию, по своим умственным интересам и по психологическому складу резко отличалась от светских женщин, с которыми до того встречался Тютчев. Страстная, смятенная, уязвимая, безразличная к искусству и болезненно реагировавшая на общественное мнение. Денисьева была русской женщиной новой эпохи. Совершенно не соответствовавшая тем типам женщин, которые были опоэтизированы в лирике 30-40-х гг., она во многом предвосхищала героинь Достоевского. Душевный мир этой женщины был близок Тютчеву, уже в конце 20-х-начале 30-х гг. сделавшего греховные, губительные чувства элементом своего поэтического мира. [33] Однако именно Денисьева раскрыла Тютчеву душевный надрыв современного человека, остро ощущающего распад привычных связей, начавшуюся перестройку казавшихся незыблемыми бытовых и социальных форм жизни русского общества.
      Глубокое и прочное взаимное чувство Тютчева и Денисьевой привело к тому, что у поэта возникло второе, "случайное" семейство, - явление, которое считали характерным для русской жизни переломной эпохи Достоевский, Толстой, Писемский. Излюбленная мысль поэта о разрушительности страсти, обнажающей внутренний мир человека и делающей его беззащитным перед чуждым вторжением, получила подтверждение в виде жестокой травли, которую привычное и "родное" ему высшее общество обрушило на любимую им женщину. Но эти губительные, сведшие ее в могилу переживания не только глубоко ранили ее, но и активизировали ее натуру, раскрыли силу ее характера, тонкость чувств, способность на самопожертвование, чистоту и возвышенность ее духовного строя.