Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля

Вот Кедрина, начиная свой "литературный анализ" повести "Говорит Москва", пишет о герое этой повести: "А убивать хочется. Кого же?" В том-то и дело, что моему герою не хочется убивать. Это ясно видно из повести. И, между прочим, это не только мое собственное мнение, со мною согласен в этом гражданин председательствующий; во время допроса свидетеля Гарбузенко он спросил: "Как вы, коммунист, относитесь к тому, что герою повести приказывают убивать, а он не хочет?" Я благодарен председательствующему за это точное определение позиции героя. Нет, я не считаю, что мнение председательствующего должно быть обязательным для литературоведа Кедриной, у нее может быть собственное мнение о произведении, но как оно обосновывается? Вот что пишет Кедрина: "Положительный герой грезит о студебеккерах - одном, двум, восьми, сорока, которые пройдут по трупам". Я возвращаюсь к этому отрывку, он цитировался в статье и здесь, на суде. А между прочим, написано не так, как здесь приводится; ни разу не цитировался этот отрывок полностью: "Ну, а эти, заседающие и восседающие... как с ними быть? А 1937-й год, когда страна билась в припадке репрессий? А послевоенное безумие? Неужто простить?" (Я цитирую по памяти, но точно). Эти две фразы тщательно опускаются. А почему? Потому что там мотивы ненависти, а об этом уже надо спорить, надо объяснять как-то, гораздо проще их не заметить. Дальше то, что здесь приводилось: "Нет. Ты еще помнишь, как это делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо, швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. А теперь - бросок вперед. На бегу - от живота веером. Очередь. Очередь. Очередь..." Дальше в представлении героя все смешивается - "Русские, немцы, румыны, евреи, венгры, грузины, бушлаты, плакаты, санбаты, лопаты..." - Я привожу этот отрывок, где, действительно, кровавая каша и все прочее весьма не аппетитно: "А почему у него такое худое лицо? Почему на нем гимнастерка и шлем со звездой?.. По трупам прошел студебеккер, два студебеккера, сорок студебеккеров, и ты все так же будешь лежать распластанный... Все это уже было!"
      Это называется грезить? Мечтать о студебеккерах, которые пройдут по трупам?! Ужас героя перед этой картиной, отвращение - выдавать за мечты?! "Обыкновенный фашизм". - Прямо так и пишет. Но то, что это фашизм, - это ведь надо подкрепить, и вот Кедрина пишет: "Эту программу "освобождения" от коммунизма и советского строя "герой" повести пытается обосновать, с одной стороны, заверениями, будто идея "открытых убийств" берет начало "в самой сути учения о социализме", с другой, что вражда - в природе человеческого общества вообще". Кстати, в повести нет ни единого слова о советском строе, об освобождении от советского строя, герой повести как к последнему прибежищу обращается к имени Ленина ("Не этого он хотел - тот, кто первый лег в мраморные стены"). Так все-таки, кто пытается обосновать программу "освобождения" - герой повести или не герой? Я, когда прочел об этом у Кедриной, подумал грешным делом, что это опечатка, типографская ошибка вместо "отрицательный герой" или "другой герой" напечатали просто "герой", и получилось, как будто речь идет все время об одном и том же человеке, о моем положительном герое. Но нет! Эти же слова прозвучали здесь, в зале, снова. А как же в самом деле? Герой не говорит, "что идея открытых убийств лежит в самой сути учения о социализме"? Так вот: к герою повести приходит его приятель Володя Маргулис, неумный и ограниченный человек. "Он пришел ко мне и спросил, что я обо всем этом думаю" ("я" - это герой, повесть от первого лица). И Володя Маргулис "стал доказывать, что все это лежит в самой сути учения о социализме". Так как же, герой это говорит или другой персонаж повести? А герой говорит вот что: "За настоящую советскую власть надо заступиться", герой говорит, что наши отцы делали революцию и мы не смеем думать о ней плохо. Это что, герой повести "обосновывает программу освобождения от коммунизма и советского строя"? Неправда! А кто говорит, что "все друг друга в ложке воды утопить готовы"? Что "скоро звери единственным связующим звеном между людьми будут"? У Кедриной получается, что это тоже "положительный герой". Неправда! Это говорит полубезумный старичок-мизантроп, и герой с ним спорит. Как же обстоит дело с идейным обоснованием псевдопризыва к расправе, к террору и освобождению от коммунизма и советского строя? А вот так, как говорю я, а не так, как утверждает Кедрина. Повесть была прочитана не так, как написана, а нарочито, предвзято, так, как ее невозможно прочесть.
      В вину Синявскому и мне ставится все - в частности, то, что у нас нет положительного героя. Конечно, с положительным героем легче, есть кого противопоставлять отрицательному. А наши ссылки, на других писателей, у которых нет положительных героев, воспринимаются, во-первых, как попытки сравнить себя с этими большими писателями. А во-вторых, очень простой ответ: когда речь идет о Щедрине, то в его произведениях присутствует положительный герой, это народ. Очевидно, незримо присутствует, так как тот народ, который изображен в "Истории одного города", вызывает жалость, а не восхищение. И в "Господах Головлевых" народ - положительный герой? А ссылка на сказку о том, как мужик двух генералов прокормил, - просто стыдно это слушать. Кедрина, видно, считает, что этот мужик, который из своих волос силки сделал, чтобы для генералов дичи добыть, мужик, который добровольно в рабство идет, это положительный образ русского народа? Михаил Ёвграфович Щедрин с этим не согласился бы!
      Я не стал бы ссылаться на статью Кедриной, если бы вся система аргументации обвинения не лежала в той же плоскости. Ну как доказать антисоветскую сущность Синявского и Даниэля? Тут применялось несколько приёмов. Самый простой, лобовой прием - это приписать мысли героя автору; тут можно далеко зайти. Напрасно Синявский считает, что только он объявлен антисемитом - я, Даниэль Юлий Маркович, еврей, - тоже антисемит. Все при помощи простого приема: у меня тот же старичок-официант говорит что-то о евреях, и вот в деле имеется такой отзыв: "Николай Аржак - законченный, убежденный антисемит". Может, это какой-нибудь неискушенный рецензент пишет? Нет, это пишет в своем отзыве академик Юдин...
      Есть еще и такой прием: изоляция отрывка из текста. Надо выдернуть несколько фраз, купюрчики сделать - и доказывать все, что угодно. Самый убедительный пример этого приема - как "Говорит Москва" сделали призывом к террору. Тут все время ссылаются на эмигранта Филиппова: вот кто правильно оценил ваши произведения (вот кто, оказывается, высший критерий истины для государственного обвинителя). Но даже Филиппов не сумел воспользоваться такой возможностью. Казалось бы, уж чего лучше, - если там есть призыв к террору, то уж Филиппов сказал бы: вот как подпольные советские писатели призывают к убийствам, к расправе. Но даже Филиппов не смог этого сказать.
      Еще один прием: подмена обвинения героя вымышленным обвинением советской власти - то есть автор говорит какие-то слова, разоблачая героя, а обвинение считает, что это про советскую власть говорится. Вот пример. Обвинительное заключение построено в большей части на отзыве Главлита. Вот в отзыве Главлита говорится буквально следующее: "Автор считает возможным в нашей стране проведение Дня педераста". А на самом деле речь идет о приспособленце, цинике, художнике Чупрове, что он хоть про День педераста станет плакаты писать, лишь бы заработать, это про него главный герой говорит. Кого он тут осуждает - советскую власть или, может, другого героя?
      В обвинительном заключении, в отзыве Главлита, в речах обвинителей прозвучали одни и те же цитаты из повести "Искупление". А что это за цитаты? "Тюрьмы внутри нас" - это выкрик героя повести Вольского. Да, это сильное обвинение по адресу всех людей. И я вовсе не старался, как тут говорил Васильев, изобразить дело так, будто я занимаюсь изящной словесностью; я не пытаюсь уйти от политического содержания моих произведений. В этих словах Вольского есть политическое содержание - но что следует за этими выкриками? Кто это кричит? Это кричит безумный человек, он сошел с ума. Он вскоре оказывается в психиатрической больнице.
      Еще один, тоже очень простой, но очень сильный прием доказательства антисоветской сущности: выдумать идею за автора и сказать, что в произведении есть антисоветские выпады, когда их там нет. Вот рассказ "Руки". Мой защитник Кисенишский аргументированно доказал, что в этом рассказе нет антисоветской идеи, как его ни толкуй. Возражая ему, Кедрина сказала: "Вы посмотрите, с какой вообще несвойственной ему выразительностью и яркостью Даниэль изобразил сцену расстрела". Прошу, очень прошу, вдумайтесь, что вы сказали: яркость и выразительность описания служат для доказательства антисоветской сущности. Это был ответ на выступление защитника по поводу рассказа "Руки" - и ни слова больше. Если говорить об этом рассказе, то я прошу вас всех: вот вы сейчас придете домой, подойдите к своим книжным полкам, возьмите книгу, раскройте ее и прочтите про то, как красный командир был направлен в команду, которая проводила расстрелы. Он почернел и высох на этой работе, он возвращается домой, шатаясь, как пьяный. И расстреливал он не священников, а хлеборобов, есть там даже такая деталь, я ее хорошо помню: он вспоминает руку расстрелянного, заскорузлую, как конское копыто. Ему очень плохо, очень трудно и очень страшно, он даже оказывается несостоятельным как мужчина, когда остается с любимой женщиной. Ну так что же, подходит этот отрывок под формулировки, которые звучат в обвинительном заключении - что классовая политика репрессий против советского народа и нравственно и физически калечит людей *...
      * 3десь вновь обмен репликами: судья резко реагирует на словосочетание "классовая политика репрессий"; Даниэль поясняет, что эта цитата из обвинительного заключения.
      Я сейчас, как вы, вероятно, догадались, пересказал одну из глав "Тихого Дона". Действующие лица - красный командир Бунчук и Анна.
      Как нас еще обвиняют? Критика определенного периода выдается за критику всей эпохи, критика пяти лет - за критику пятидесяти лет, если даже речь идет о двух-трех годах, то говорят, что это про все время.
      Обвинители стараются не замечать, что вся статья Синявского обращена в прошлое, что там даже все глаголы стоят в прошедшем времени: "мы убивали" не "убиваем", а "убивали". И в моих произведениях, кроме рассказа "Руки", о 50-х годах, о времени, когда была реальная угроза реставрации культа личности. Я говорил об этом все время, это видно из моих произведений - не слышат.
      И, наконец, еще один прием - подмена адреса критики: несогласие с отдельными явлениями выдается за несогласие со всем строем, с системой.
      Вот, вкратце, методы и приемы "доказательства" нашей вины. Может быть, они не были бы такими для нас страшными, если бы нас слушали. Но правильно сказал Синявский - откуда мы взялись, вурдалаки, кровопийцы, не с неба же упали? И тут обвинение переходит к рассказу о том, какие мы подонки. Пускаются в ход страшные приемы: обвинитель Васильев говорит, что за тридцать сребреников, пеленки, нейлоновые рубашки мы продались, что я бросил честный учительский труд и ходил с протянутой рукой по редакциям, вымаливая переводы. Я мог бы просить жену, и она принесла бы ворох писем от поэтов, которые просят меня переводить их стихи. Не на легкие переводческие хлеба я ушел от обеспеченного преподавательского заработка, а потому, что с детства мечтал о поэтической работе. Первый перевод я сделал, когда мне было двенадцать лет. Какие это легкие хлеба, любой переводчик знает. Я оставил обеспеченную жизнь, обменял ее на необеспеченную. Я относился к этому как к делу своей жизни, никогда не халтурил. Среди моих переводов были, может быть, и плохие, и посредственные, но это от неумения, а не от небрежности.
      Странно, что в этой области, где юрист должен быть безупречным, государственный обвинитель не признает фактов. Сначала я думал, что он оговорился, когда сказал, что мы сознавали характер своих произведений: в 1962 году была радиопередача *, а после этого послали за границу "Говорит Москва", "Любимов". Позвольте, а что передавали? Ведь как раз "Говорит Москва" и передавали по радио - что же, я во второй раз послал эту повесть, что ли? Я подумал, "что это оговорка. Но дальше снова то же: ссылаясь на статью Рюрикова **, государственный обвинитель говорит - они были предупреждены, они знали оценку и послали "Любимов" и "Человек из МИНАПа". Когда опубликована статья Рюрикова? В 1962 году. Когда отправлены рукописи? В 1961 году. Оговорки? Нет. Это государственный обвинитель добавляет штришок к моей личности, злобной, антисоветской.
      * Имеется в виду передача повести "Говорит Москва" одной из западных радиостанций.
      ** О статье Б. Рюрикова см. с. 38.
      Любое наше высказывание, самое невинное, такое, какое смог бы произнести любой из сидящих здесь, перетолковывается: "В "Говорит Москва" речь идет о передовице в "Известиях"" - "А-а, вы издеваетесь над газетой "Известия". - "Не над газетой, а над газетным штампом, над суконным языком". - Мне злорадно говорят: "Наконец-то вы заговорили своим голосом!" Неужели сказать о газетных штампах, о суконном газетном языке антисоветчина? Мне это непонятно. Хотя нет, в общем-то все понятно...
      Ничто здесь не принимается во внимание - ни отзывы литературоведов, ни показания свидетелей. Вот, говорят, Синявский антисемит; но ни у кого не возник вопрос, откуда тогда у него такие друзья: Даниэль - ну, хоть Даниэль сам антисемит, но моя жена Брухман, свидетель Голомшток или эта мило картавившая здесь вчера свидетельница, которая говорила: "Анд'ей хо'оший человек..."*
      * Л. И. Богораз-Брухман присутствовала на суде и вела записи. В значительной степени благодаря ей и М. В. Синявской-Розановой общественность узнала о ходе процесса. Пользуемся случаем выразить обеим, а также В. И. Лашковой и А. И. Гинзбургу признательность за помощь в работе над настоящим изданием.
      Проще всего - не слышать.
      Все, что я сказал, не значит, будто я считаю себя и Синявского святыми и безгрешными ангелами и что нас надо сразу после суда освободить из-под стражи и отправить домой на такси за счет суда. Мы виноваты - не в том, что мы написали, а в том, что отправили за границу свои произведения. В наших книгах много политических бестактностей, перехлестов, оскорблений. Но 12 лет жизни Синявского и 8 лет жизни Даниэля - не слишком ли это дорогая цена за легкомыслие, за непредусмотрительность, за просчет?
      Как мы оба говорили на предварительном следствии и здесь, мы глубоко сожалеем, что наши произведения использовали во вред реакционные силы, что тем самым мы причинили зло, нанесли ущерб нашей стране. Мы этого не хотели. У нас не было злого умысла, и я прошу суд это учесть.
      Я хочу попросить прощения у всех близких и друзей, которым мы причинили горе.
      Я хочу еще сказать, что никакие уголовные статьи, никакие обвинения не помешают нам - Синявскому и мне - чувствовать себя людьми, любящими свою страну и свой народ.
      Это все.
      Я готов выслушать приговор.
      Б. Крымов
      УДЕЛ КЛЕВЕТНИКОВ
      Литературная газета. 1966. 15 февр.
      - Каждый, кто входит в Центральный Дом литераторов, видит на мраморной плите имена наших товарищей, погибших в боях за свободу и независимость Родины. Я обвиняю Синявского и Даниэля от имени живых и от имени павших. Преступление должно быть наказано!
      Этими словами заключил свою речь общественный обвинитель писатель Аркадий Васильев. И все присутствующие в зале судебного заседания ответили горячими аплодисментами на его страстное и негодующее выступление.
      Но еще до того, как председательствующий предоставил слово А.Васильеву, перед судом прошли многие свидетели. Они подтвердили: да, все предъявленные суду книжки написаны Синявским и Даниэлем. Да, они видели и читали в свое время эти сочинения в рукописи или отпечатанными за рубежом. Да, некоторые из свидетелей предупреждали Синявского и Даниэля о том, что эти рукописи являются антисоветскими.
      По окончании судебного следствия суд перешел к прениям сторон. Аркадий Васильев выступил по поручению Союза писателей СССР, Союза писателей РСФСР и его Московского отделения. Он напоминает, что в первом томе "Истории русской советской литературы" опубликована статья подсудимого Синявского "А.М.Горький". Сравнивая с Климом Самгиным Сашку Епанчина, Мечика, Кавалерова, Синявский тогда писал: "Как и Самгин, его литературные "спутники" хотят играть центральную роль в жизни и требуют особого внимания к своей личности. В то же время на них лежит печать деградации, духовного и нравственного вырождения. Им свойственно противоречие между словом и делом, и в действительности они являются не тем, чем хотят казаться. Многие из них мечтают о "третьем пути", среднем между революцией и контрреволюцией, но по логике событий оказываются в стане, враждебном народу и социализму".
      Как все это подходит к самому Синявскому и его "коллеге" Даниэлю!
      Западные адвокаты называют подсудимых "передовыми представителями" советской интеллигенции. Советская интеллигенция, говорит А.Васильев, с гневом отвергает это утверждение. Советская интеллигенция - это люди, покоряющие космос. Советская интеллигенция - это врачи, спасающие миллионы больных. Советская интеллигенция - это те, кто создает произведения, достойные нашей эпохи. И к этой интеллигенции Синявский и Даниэль не имеют никакого отношения. <...>
      В конце своей взволнованной речи общественный обвинитель сказал:
      - В статье о Горьком, которую я упомянул вначале, Синявский пишет о том, что напрасно, дескать, литературные спутники Самгина, скрываясь за образцово-показательной внешностью, пытаются "теоретически" обосновать предательство, двуличие, притворство и всякого рода подлые мысли. Все равно те, кто поднимает руку на народ, будут разоблачены как псевдогерои, как явление, отжившее и обреченное революцией на уничтожение. От имени всех советских писателей я обвиняю Синявского ("Абрама Терца") и Даниэля ("Николая Аржака") в тягчайшем преступлении и прошу суд о суровом наказании.
      Вслед за А. Васильевым выступает общественный обвинитель - критик и литературовед Зоя Кедрина. Она подчеркивает, что А. Синявский и Ю. Даниэль отрицают не просто социалистический реализм - они отрицают жизненную основу нашей литературы - социализм и коммунизм.
      Активное неприятие советской действительности привело подсудимых и к активному неприятию советской литературы. И совершенно не случайно, что одна из антисоветских статей Синявского посвящена "разгрому" социалистического реализма. В связи с этим общественный обвинитель вспоминает статью Б. Рюрикова "Социалистический реализм и его "ниспровергатели", опубликованную еще в начале 1962 года в журнале "Иностранная литература". Автор этой статьи говорит об антисоветской сущности произведений, появившихся за границей за подписью "Абрам Терц". Б. Рюриков полагал, что Терц - это псевдоним какого-то белоэмигранта. Он, естественно, не знал, что Абрам Терц здесь, под боком, в Москве!
      - По поручению писательской организации нашей страны, - говорит З. Кедрина, - и, поддерживая требование о наказании Синявского и Даниэля за их уголовные деяния, я стремлюсь защитить нашу землю и нашу литературу от грязных посягательств прислужников антисоветской пропаганды.
      Затем слово предоставляется государственному обвинителю, помощнику Генерального прокурора СССР О. П. Темушкину. Он говорит, что ход судебного следствия полностью подтвердил вину подсудимых, подтвердил их враждебное отношение к политике КПСС, к советскому строю. Он считает, что в действиях Синявского и Даниэля установлен прямой умысел - они преследовали цель подрыва Советской власти. Он потребовал приговорить Синявского к семи годам лишения свободы с последующей ссылкой на пять лет, а Даниэля - к пяти годам лишения свободы с последующей ссылкой на три года.
      После выступлений защиты предоставляется последнее слово обвиняемым. Подсудимый Даниэль признал себя виновным в том, что переправлял написанное им за границу и тем самым дал идеологическое оружие в руки врагов нашей страны.
      Пытаясь опровергать доводы обвинения, Синявский вместе с тем сказал, что его произведения "написаны не с марксистских позиций, а с позиций идеализма".
      Суд удаляется в совещательную комнату. Собравшиеся с понятной напряженностью ожидают вынесения приговора. И вот снова звучит:
      - Прошу встать! Суд идет!
      Зачитывается приговор. Суд считает, что материалами дела и судебным следствием полностью подтвержден антисоветский, клеветнический характер опубликованных за границей произведений Синявского и Даниэля. Наличие прямого умысла обвиняемых в антисоветской пропаганде подтверждается как содержанием перечисленных произведений, так и действиями обвиняемых.
      Суд приговорил А. Синявского к 7 годам заключения в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Ю.Даниэля - к 5 годам пребывания в такой же колонии.
      Этот приговор был встречен всеми собравшимися с единодушным одобрением.
      НЕТ НРАВСТВЕННОГО ОПРАВДАНИЯ
      Литературная газета. 1966. 15 февр.
      Мы, профессора и преподаватели филологического факультета Московского университета, решили обратиться в редакцию с этим письмом. Мы не можем не выразить публично своего отношения к беспринципной деятельности Андрея Синявского.
      Большинство из нас знало Андрея Синявского, когда он был студентом, потом аспирантом, наконец, кандидатом наук, защитившим диссертацию. Синявский не мог считать себя ни обиженным, ни обойденным. Он со студенческих лет привык к заботе и вниманию.
      Как и тысячи других, он имел возможность учиться в крупнейшем университете страны, получать государственную стипендию в течение всех студенческих и аспирантских лет. К его услугам были сокровища лучших библиотек столицы. После окончания университета он поступил в аспирантуру. Затем он - сотрудник крупнейшего научно-исследовательского учреждения Института мировой литературы имени А.М.Горького. Синявский становится членом Союза писателей.
      Готовясь получить степень кандидата наук, Синявский в своей диссертации (1952 год) восторженно писал о величии русской литературы, о социалистическом реализме, о гениальности Горького как зачинателя литературы социалистического реализма, о ясности и широте мировоззрения горьковских героев-большевиков. Там же говорится и о том, что Горький развивает лучшие традиции крупнейших представителей реалистической литературы XIX века - Чехова и Л.Толстого (Автореферат диссертации).
      В статье, опубликованной позже, в 1960 году, Синявский писал о Горьком: "Своей повседневной практикой Горький утверждал такой тип писателя, для которого работа в социалистическом настоящем и строительство коммунистического будущего были неразрывно связанными с борьбой против капиталистического прошлого". Творчество Горького для Синявского по-прежнему - образец художественной правды и высокого мастерства. "Образ положительного героя, - писал Синявский, - картины новой революционной действительности раскрываются в богатстве и яркости жизненных проявлений. Павел Власов, Степан Кутузов и другие герои-революционеры горьковских произведений - это характеры, развернутые во всей полноте, яркости, многогранности человеческой природы и личности. Социалистический идеал всегда связан у Горького с представлением о богатстве и многообразии жизни, о прекрасном мире, полном света, красок, звуков, движений".
      Таким представлялся Синявский.
      Но уже тогда, в 1960 году, когда высказывались приведенные мысли, существовал, оказывается, другой Синявский. Он печатался за границей, скрывая от своих соотечественников все то, что писал под псевдонимом "Абрам Терц". А писал и печатал он прямо противоположное тому, что публиковал на Родине.
      То, что под пером Андрея Синявского является заслугой Горького, под пером Абрама Терца превращается в преступление. Горький "начал крестовый поход", пишет А. Терц, против того, что было лучшим в реализме XIX века против образа "лишнего человека". Этот образ дорог Терцу совсем не тем, за что ценили Печорина и Бельтова Герцен и Белинский. Терц видит в них предшественника того психологического типа, который воспели декаденты: человека, разъедаемого безверием, скептицизмом, всеразрушающей иронией. И вот этому, наиболее привлекательному, с точки зрения Терца, герою во всей русской литературе XIX века Горький якобы объявил "крестовый поход", стал изображать его как мещанина, а советские писатели будто бы и совсем превратили его во врага. Этому сложному, внутренне богатому существу Горький, по мысли Терца, якобы противопоставил бесчеловечную схему "положительного героя", безжалостного и прямого, как меч. Терц "забыл", что писал Синявский для советских изданий о красочности, многогранности, яркости, органичности положительных героев Горького. Он "забыл", что именно Горький в литературе XX века поднял знамя человечности, гуманизма, боролся за духовной расцвет личности.
      Мы убеждены, что ни один честный ученый, ни один уважающий себя человек не в состоянии нравственно оправдать подобного поведения Синявского-Терца.
      Но дело не только в нравственной оценке поведения Синявского, хотя сама по себе она необходима, коль скоро речь идет о принципиальности в деятельности филолога. Дело прежде всего в том, что сочинения Терца полны ненависти к коммунизму, к марксизму и славным свершениям в нашей стране на протяжении всей истории Советского государства.
      Рука не поднимается воспроизвести то, что смог написать Терц о коммунизме и марксизме. Вот образец его писаний: "Обезьяна встала на задние лапы и начала триумфальное шествие к коммунизму". И это сказано о величайшем мировом движении, в котором участвовали люди чистого и отважного сердца - от Бабёфа до Ленина, от Фурье до Фучика!
      Никто Синявского-Терца не тянет в коммунизм. Но народ, в нелегком труде строящий новое общество, не может равнодушно относиться к тому, как "информируют" о его труде, его целях, его жизни зарубежного читателя отщепенцы вроде Синявского-Терца.
      А русский народ... Он тоже оклеветан Терцем. Для академической истории советской литературы Синявский написал раздел о литературе Отечественной войны. В произведениях "Русский характер" А.Толстого, "Русские люди" К.Симонова он отмечал "возросшее в годы войны национальное самосознание русского народа". В рассказе же "В цирке" Терц уверяет зарубежного читателя, что "русскому всегда главное - фокусы и чудеса". И если коммунизм представлен Терцем как идеал вставшей на задние лапы обезьяны, то народ, строящий коммунизм, изображается в повести "Любимов" диким, беспробудно пьяным. Ему все равно, во что верить: в леших, колдунов, в царя или в коммунизм.
      Терц клевещет не только на советского человека, - он клевещет на человеческую природу, на все человечество. Абрам Терц осмелился осуждать наше общество, наш народ, нашу мораль с позиций лицемерия и низости. Он поднял руку на все, что для нас бесконечно дорого и свято, на прошлое, настоящее и будущее нашей страны, на наше человеческое достоинство, на человека.
      А. Г. Соколов, декан факультета; А. Н. Соколов, профессор; С. М. Бонди, профессор; А. И. Метченко, профессор; В. И. Кулешов, профессор; В. В. Ивашева, профессор; В. Н. Турбин, старший преподаватель; В. П. Неустроев, профессор; Н. А. Глаголев, профессор; Е. П. Любарева, доцент; О. С. Ахманова, профессор; Л. Г. Андреев, доцент; Р. А. Будагов, профессор; Н. С. Чемоданов, профессор; Н. М. Гайденков, профессор; П. А. Николаев, доцент; П. Ф. Юшин, доцент; К. В. Горшкова, доцент.
      Элен Пелетье-Замойская
      ЗАЯВЛЕНИЕ АГЕНТСТВУ "ФРАНС-ПРЕСС"
      Монд. 1966. 16 февр.
      Я не нахожу слов, чтобы выразить свое потрясение, когда я узнала о приговоре, осудившем Андрея Синявского и Юлия Даниэля на 7 и 5 лет заключения в трудовом лагере строгого режима.
      Они мои друзья. Понятно, что я от них не отрекусь. Я им помогала, это верно. Я принимаю полную и исключительную ответственность за эту помощь. Я всегда соблюдала полнейшую тайну в отношениях между моими французскими и русскими друзьями. Никого, кроме меня, нельзя обвинить.
      Я им помогала по дружбе, это правда, но также и по убеждениям. Я считаю их чрезвычайно талантливыми писателями и не вижу, что предосудительного в том, чтобы познакомить заграницу с советскими литературными работами, отмеченными оригинальностью и талантом.
      Синявский и Даниэль глубоко преданы своему советскому отечеству. Все французы, которые с ними сближались, скажут то же, что и я. У них любовь к своему отечеству не смешивается с раболепием, конформизмом, подчинением обычаям, удержавшимся от недавнего прошлого. Можно ли упрекать их за то, что они выразили в своих произведениях вопросы совести всего их поколения, глубоко взволнованного XX съездом?
      Их осуждение, которое нарушает элементарные потребности всякого человека - свободы совести, свободы слова, - принесет ужасный вред. Прежде всего для них, затем для их семей, наконец - для их страны.
      Но Синявский и Даниэль имели мужество не признать себя виновными. Они заняли позицию, достойную их. Это символ и залог будущего.
      Луи Арагон
      ПО ПОВОДУ ОДНОГО ПРОЦЕССА
      Юманитэ. 1966. 16 февр. *
      Я не могу себе представить, чтобы коммунист отнесся с безразличием к приговору, вынесенному в Москве по делу Синявского-Даниэля. Это событие тяжкое по своим последствиям, особенно - для Франции. 7 и 5 лет заточения в трудовом лагере - таково наказание, примененное к людям, не обвиненным ни в чем, кроме того, что они писали и печатали тексты, которые, с точки зрения обвинения, составляют антисоветскую пропаганду, при этом обвиняемые виновными себя не признают.
      * Свои протесты, сожаления, недоумения по поводу суда и приговора выразили многие зарубежные политические, общественные и культурные деятели и организации, в том числе руководители ряда европейских компартий (Джон Голлан и другие).
      Мы никоим образом не можем забыть долг, которым мы обязаны Советскому Союзу и народам, его составляющим: это их трудами и их страданиями смогло возникнуть первое в мире социалистическое государство, само существование которого внесло глубокие изменения в перспективы истории. И как мы, французы, забудем их решающее участие в войне против гитлеризма, жертвы, которые они принесли? С другой стороны, проблема отнюдь не сводится к личности осужденных и их писательскому таланту. Даже посредственный писатель имеет право жить свободно. Речь идет о совсем другом.