Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля

      * * *
      Я так и не сказал ничего Ирине. Мне не хотелось зряшними разговорами портить наши первые часы, первые дни.
      Прошла неделя. С работы я ехал прямо к ней, а иногда она встречала меня у дверей наших мастерских, и мы шатались по Москве, бродили по набережным, глазея на неоновых пингвинов, рекламирующих мороженое. Мы очень заботились друг о друге: я объяснял ей, что Пиросманишвили гениален, а она то же самое говорила о Шостаковиче. Все было чудесно.
      Я сидел на работе и, насвистывая, затачивал карандаши, когда меня позвали к телефону. Это звонила Ирина. Она сказала мне, что мать вернулась домой и поэтому я не смогу прийти к ней сегодня.
      - Ну так приходи ко мне.
      - Витенька, сегодня мне надо побыть с нею. Первый день.
      - Какого лешего! - завопил я. - Жена ты мне или не жена?!
      - Милый, не скандаль. Во-первых, еще не жена... Что? Не рычи - жена, жена. А во-вторых, я в самом деле совсем запустила хозяйство. Надо прибрать, постирать кое-что... Завтра увидимся. Ну, целую тебя.
      Я повесил трубку. Рядом стоял и ухмылялся сослуживец:
      - Ты, значит, женился? А свадьба где? Зажал?
      Я хлопнул его по плечу:
      - Не горюй, не грусти! Будет вам и белка, будет и свисток.
      Но когда я кончил работу, я вдруг задумался: куда деваться? За эту неделю я привык быть с Ириной ежедневно, и сейчас мне было как-то не по себе. Я пошел к Мишке Лурье.
      Мишка жил недалеко от меня, на Трубной площади. Дверь в квартиру отворила соседка. Я постучал в Мишкину комнату и, не дождавшись ответа, вошел.
      Мишка, его жена и Нина Ряженцева сидели за столом. Еще за дверью я услышал, что они о чем-то спорят, а когда вошел, увидел, что Мишка зол, как черт, и у Нины красные пятна на лице. Мишкина жена сидела, поджав губы.
      - Здорово, служивые! - сказал я. - Чего вы тут не поделили?
      - Здравствуй, - сказал Мишка хмуро.
      - Что случилось?
      Они молчали. Потом Нина встала.
      - Мне пора идти, - сказала она.
      - Я вас провожу, Ниночка, - отозвалась Мишкина жена.
      - До свиданья, - сказала Нина, и они ушли.
      - Мишка, в чем дело? - спросил я. - Что-нибудь стряслось?
      - Стряслось.
      - С кем?
      - С тобой.
      Я понял.
      - Ага, - сказал я. - Чернов. Мне следовало всех вас предупредить. Ну что ж, рассказывай. Жаль, я опоздал. Мне не до того было.
      - А до чего тебе было?
      - До любви.
      - Мог бы ради такого случая отложить кобеляж.
      - Это не кобеляж, Мишка. Я женюсь.
      - На ком?
      - На Ирине Иевлевой.
      - Ого! - Мишка заулыбался. - Вот это да! Ну и ну!
      - Может, ты прекратишь эти междометия? Рассказывай, что произошло.
      - Что произошло, что произошло! Произошло то, что к Нине пришел Феликс Чернов и сказал, что ты стукач, что ты его посадил, что у него есть неопровержимые доказательства.
      - Он изложил эти неопровержимые?
      - Да.
      - Ну и что? Ты-то что думаешь?
      Мишка отвернулся и уставился в стенку, где пестрела репродукция "Танцовщиц" Дега.
      - Мишка, что же ты молчишь? Ты тоже считаешь, что я гад? Мишка, мы же друг друга со школы знаем.
      - Слушай, Виктор, - Мишка выпрямился. - Ты должен пойти к Чернову. Вы должны с ним объясниться. Вы же оба разумные люди. Он ведь должен понять, что лучше молчать, чем обвинять, ошибаясь. Хочешь, мы вместе пойдем?
      - Погоди, Миша. Ты-то, ты - что думаешь?
      Мишка помолчал.
      - Я верю тебе, Виктор, - сказал он медленно, - верю...
      - Но... Ты ведь хотел добавить "но"?
      Он молчал.
      - Мишка! - заорал я.
      - Как будто ты сам не понимаешь, - выговорил он нехотя.
      Я поднялся.
      - Ну что ж. Спасибо и на этом...
      7
      "Узбекистан" гудел, как бесплацкартный вагон. Запарившаяся прислуга моталась между столиками, отмахиваясь салфетками от нетерпеливой публики. Пьяная девка за моим столиком все время пыталась говорить со мной по-английски, но кроме "спик ю инглиш" и "ай эм гёрл" ничего выдавить не могла. Ее кавалер, высоколобый зануда с университетским значком, говорил: "Люда, погоди!" Она на какое-то мгновение умолкала, и тогда он, перегибаясь через столик, пачкая рукава салатом, убеждал меня:
      - Самая объективная газета у американцев - это "Нью-Йорк геральд трибюн". Читайте "Нью-Йорк геральд". Они всему цену знают...
      - Вы что - агент по рекламе? - спросил я, отпихивая его влажную руку, хватавшую меня за плечо. Но он не давал сбить себя:
      - Нет, я - доцент Вашечкин. Семен Алексеевич Вашечкин. А вас как зовут?
      - Фра-Дьяволо.
      - Ха, вы шутник. Я говорю: читайте...
      Он остановился и посмотрел на меня любящими глазами. Девка завопила:
      - Спик ю инглиш?
      - Люда, погоди! Вот я вам сейчас расскажу: сели мы в покер, и я проиграл восемь рублей, а? Вы играете в покер?
      В покер! Сукин ты сын! Встретился бы ты мне на улице, я бы тебе показал покер!
      Я перевернул графинчик над стопкой. И полстопки не набралось. Доцент засуетился:
      - Разрешите, я налью. Пожалуйста...
      - Ай эм герл!
      - Люда, погода! Вы мне очень нравитесь, уважаемый - хе! - Фра-Дьяволо!
      - Ладно, лейте. Официантка, еще триста грамм!
      Официантка по-матерински поникла надо мной:
      - А не хватит ли? Не сердитесь, вы уже много выпили.
      - Ничего, ничего, девушка! Вы же видите - я в полном порядке.
      Но я не был в полном порядке. Хотя я и чувствовал себя трезвым, зал расплывался, в голове стучало и страшная сухость стягивала рот.
      - Слушайте, Вашечкин! Слушайте, доцент! Я хочу вас спросить кой о чем. Только скажите ей, чтоб она не лезла со своим "инглишем", а то я ее по-русски пошлю! - добавил я раздраженно. Я был уверен, что трезв: я фиксировал свой тон, я позволял себе раздражаться.
      - Люда, погоди! Я слушаю вас, дорогой друг. Я - доцент Вашечкин...
      - Спик ю... - пискнула Люда и печально умолкла.
      - Слушайте, Вашечкин. Кстати, что за дурацкая фамилия: Вашечкин, Нашечкин... Ладно, не сердитесь. А, принесли. Спасибо, поставьте сюда. Так вот, представьте, что вас обвинили в грязном поступке, в подлости. И вы не можете доказать, что не виноваты, вы беззащитны против клеветы. Вы слушаете меня? Вы слушайте, а то... Что вы будете делать, доцент? Как вы будете жить?
      - Я... Спасибо, спасибо. За ваше здоровье! Кха. Да. Если бы меня обвинили в чем, в том... в том, в чем я не виноват, то я был бы спокойным! Спокойненьким!!! Потому что я сам знал бы, что я ни в чем не виноват. А?
      - Здорово! Ай да доцент, ай да молодчина! Слушай, сколько лёту от Москвы до Сочи?
      - Что? До Сочи? Кажется, часа три, три с половиной.
      - Ух, Вашечкин, опять угадал!
      В это время Люду замутило. Она встала и посмотрела на нас трагическими и бессмысленными глазами.
      Вашечкин вскочил, подхватил ее за талию и повел, оборачиваясь ко мне и вскрикивая:
      - Погодите! Не уходите! Договорим!
      - Здесь свободно?
      Одно место за нашим столиком было не занято, но к нам никто не садился, потому что на стуле лежала Людина сумочка. Вашечкин, уходя, подхватил ее.
      - Да, одно место, - сказал я.
      - А мне больше не надо. Я не люблю, знаете ли, на двух стульях сидеть. Я всю жизнь на одном стуле просидел. Чего и вам желаю.
      Он был совсем пьян, этот человек лет пятидесяти, с осоловелым добродушным лицом, с маленькой лысинкой в белокурых седоватых волосах - я увидал, ее, когда он нагнулся, садясь.
      - Ну, что пьем? - спросил он, потирая руки. - Девушка, графинчик, салатик, шашлычок по-карски, пару бутылочек минеральной. Вот так. Молодой человек, разрешите воспользоваться пепельницей. Вот так. Спасибо, коллега.
      - Какой я вам коллега, - буркнул я. - Я художник.
      - И я художник, - подхватил он. - Художник в своем роде. Шучу, шучу. А с художниками я был знаком. С художниками я много встречался. Ночи напролет, бывало, беседуем.
      - Вы кто же? Искусствовед? Критик? Министр культуры?
      - У-у, горяч, горяч. Молодой еще, ничего.
      - Вы лучше выпейте. А то пока вам еще принесут...
      - Выпью, сынок, выпью. Разочтемся. Будь здоров. Я им говорю: "Что ж вы, говорю, художники? Жалко мне вас, говорю". Та-акой народ! "Присаживайтесь", - говорю. Да, а сейчас я на пенсии. Вот так.
      - Что-то я не пойму, какие у вас с художниками дела были?
      - Да одни ли художники! Профессора, академики! Химики! Я тут, а они вот они, голубчики мои. Ну, чего ты смотришь, чего глазками моргаешь? Кто я такой? Пожалуйста! Я - майор. Я в органах работал. Двадцать семь лет, как одна копеечка. А теперь на пенсии.
      Он вдруг заговорил шепотом:
      - Не нужен, говорят, стал. Образования, говорят, мало. Отдохните, говорят. А на мое место - мальчишку, сопляка. Только - тсс, молчок! Я тебе, как своему...
      - Что?!
      - ...как своему брату говорю, как младшему брату: придут! Придут, позовут, "выручай, скажут, майор!" Ты думаешь, все эти штучки - надолго? Все эти манежи, евтушенки, совнархозы, мать вашу... Молчи, молчи. Зубы стисни, молчи, не тушуйся. Думаешь, я один такой? Думаешь, я сопьюсь на большой-то пенсии? Врешь! Я иду по Кузнецкому, а они навстречу, навстречу. Здороваться не положено в штатском, так они глазами приветствуют! Нет! Шалишь! Без меня не обойдешься! Придут, позовут, а я умоюсь, побреюсь, выйду к ним - и мы такое покажем! Т-с-с! А то, понимаешь, слабаки: "Я, говорит, угрызения совести испытываю, я неправильно сообщил". А какое ты право имеешь рассуждать, что правильно, что неправильно? Ты долг свой исполнил! Перед родиной, перед партией! Перед... впрочем, о Нем молчу. О Нем другие скажут. Вот так. Мало ли, что неправильно, а сообщить надо. Мы разберемся. Ты хороший малый, молодой только, в глазах задумчивость. Ты это брось, не задумывайся. Не тушуйся! И правильно сообщил. То есть, это не ты сообщил, я спутался... Но и ты мог бы. Ты настоящий человек. На каких фронтах воевал? В окружении, в плену был?
      Он вдруг замолчал и подозрительно уставился на меня.
      - Ты мне смотри-и, - прошептал он. - Ты подписку дал. Вот так.
      За соседним столиком освободилось место. Майор встал и перебрался. Туда ему и заказ принесли, оттуда он грозил мне пальцем и шипел: "Вот так!"
      Вот так! Так и никак иначе! Он распухал у меня на глазах, двоился, троился, переодевался в серые плащи, обрастал погонами и орденами, размножился по всему ресторану. Вот так! Да нет же - не так! Не будет так, майор, эмгэбэшник, сволочь проклятая, не будет так! Я сдохну, чтобы так не было.
      Я не помню, как и откуда появился Брынский. Кажется, он сначала звал меня с другого конца ресторана, но я не вставал и он сам пришел ко мне. Водки у меня уже не было, и я пошел требовать долг у эмгэбэшника, а Брынский твердил:
      - Плюнь! Я тебе стихи почитаю.
      - Сейчас, - сказал я, - сейчас.
      Я пошел в уборную и подставил голову под кран. Ко мне подошел служитель:
      - Молодой человек, хотите, через пятнадцать минут трезвым будете?
      - Хочу, - сказал я. - На всю жизнь...
      - На всю не выйдет, - ответил он деловито. - Три рубля пожалуйте.
      Я дал ему трешку. Он отвел меня за перегородку, усадил на стул и сунул в руки флакон с витамином "Б-прим".
      - Ешьте, - сказал он. - Только не засыпайте.
      Я глотал драже, давился и не верил. Однако минут через двадцать, на слабых ногах, но почти трезвый, я вышел в зал.
      Брынский ждал меня.
      - Слушай, - сказал он. - И вы слушайте, - он повернулся к Вашечкину и его Люде - они уже вернулись. Лицо его стало каменным, он взялся за щеки и прочел:
      Пройдут века, прекрасны и суровы,
      Чтоб мы смогли все знать и все уметь,
      Тогда спадут небесные покровы
      И завопит архангелова медь.
      Народ завоет: "Как же так? До срока?"
      И взмолится: "Немного погодя..."
      Народ, спеша, отыщет лжепророка,
      Народ, блюя, создаст себе вождя
      И побежит бессмысленно куда-то,
      А вождь наморщит мудрое чело
      И вот восстанут снова брат на брата,
      Рассудок на рассудок, зло на зло...
      И черный конь сверкающей подковой
      Ударит о заждавшийся гранит
      И землю всю период ледниковый
      В мильонный раз, кряхтя, оледенит.
      ...Доктрины строя, лезя в поднебесье,
      Глупцы, глупцы, не увидали мы,
      Что стержень жизни - только в равновесье
      Добра и зла, сияния и тьмы.
      - Поэт! - воскликнул Вашечкин. - Настоящий поэт! Напишите мне автограф. Я - доцент Вашечкин.
      На другое утро я нашел листок со стихами у себя в кармане. Не знаю, как он туда попал. Может быть, я отнял его у Вашечкина? Ведь я снова напился.
      Брат мой! Я вечером выйду из дому и спущусь в преисподнюю, где станции нанизываются на грохотанье составов, в чванную бессмысленность мрамора и бронзы, в угрюмую усталость толпы. Я промчусь под городом, под людскими рождениями и смертями, под нежностью и развратом, под пестрой мешаниной жизни. Я выйду наверх, неся на сутулых плечах весь этот груз. Я постучусь в твои двери, свалю ношу у порога и спрошу тебя: "Что мне делать со всем этим?" Ты ухмыльнешься лукаво и грустно, как будто тебе ведомы привалы и провалы дороги, победы и побеги в пути. Ты процитируешь, мне тоскливых мудрецов, длинными пальцами вылепишь из воздуха чудищ Апокалипсиса и скажешь: "Это будущее". Я не поверю тебе, брат мой. Я не захочу голой душой сунуться в лед и пламень твоих пророчеств. Я скажу тебе: "Что мне делать сегодня, сейчас?" Я вытащу из вороха и положу на осыпанный папиросным пеплом стол Виктора, моего героя. И я спрошу тебя: " Чем ему помочь?" Ты ничего не ответишь, и мы будем печально смотреть, как он корчится на липкой клеенке, рядом с недоеденным куском хлеба, на краю стола, с которого так легко упасть. Мы будем смотреть на него так, как смотрим в зверинце на обезьян, умиляясь и ужасаясь сходству с нами. И ты спросишь меня: "А много ли тебя в нем?" "Не знаю, - отвечу я, - не знаю. Наверно, много".
      Мы допьем вино, оставшееся от позавчерашнего кутежа, обменяемся новостями и анекдотами, и я уйду, провожаемый твоим взглядом, - уйду бродить по улицам и заглядывать в лица прохожим и в освещенные окна первых этажей.
      Я доберусь до твоего переулка, женщина, друг мой, и войду в твой дом. Мы вместе подберем обломки нашего прошлого, и сложим их маленьким костром, и будем греть над ним озябшие ладони. И я не спрошу тебя, что мне делать, потому что в твоих глазах я увижу бегство - от раздумий, от крутизны, от меня. Ты скрываешься в музыку и в цветы, ты прячешься в своего ребенка. И что ты можешь мне посоветовать, как можешь спасти меня и моего Виктора?
      И я вернусь домой, и молчаливое сочувствие встретит меня на пороге, и я ткнусь губами в теплые ключицы, и медленно буду воскресать для новых дней и ночей. И я не услышу вопроса "А много ли тебя в нем?", потому что только здесь знают - сколько.
      Я снова останусь один на один со своим героем и скажу ему, лежащему в пьяном забытье:
      - Я ничем не могу тебе помочь. Ты обречен, Виктор...
      8
      Я шел на работу с тяжелой головой, изломанный, измученный. Я заставил себя пойти не потому, что не мог пропустить - у нас с этим довольно свободно - мне нужно, мне необходимо было знать, известно ли что-нибудь на работе. Кажется, мне хотелось, чтобы уже все наконец узнали, чтобы все для всех стало ясно, чтобы я перестал висеть между небом и землей.
      На работе все было тихо. Сослуживцы подсмеивались над моим помятым видом - я спал, не раздеваясь, - и над тем, что я через каждые десять минут пил воду.
      Шел срочный заказ: рекламные щиты для Союзпечати, и, как всегда, расцвела обычная бестолковость нашей шарашкиной конторы. Никак не могли распределить задания, терялись тексты, кто-то уже вопил, что ни одного дня в этом сумасшедшем доме не останется.
      Сумасшедший дом! Посмотрели бы они, как там на самом деле. Чистота, порядок, телевизор, стенгазета. Я, правда, у буйных не бывал, я приходил с визитами только в тихое отделение. Там все были очень деловитые, очень сосредоточенные. Прямо не психбольница, а читальный зал Ленинской библиотеки. Вот только двери там открывают треугольными ключами, как в железнодорожных вагонах. Идиллия, мирный приют. Заповедник раскрепощенной мысли...
      У меня кончились папиросы, а курящих в нашей комнате, кроме меня, не было. Я пошел к трафаретчикам.
      Дверь в мастерскую была полуоткрыта. Оттуда слышался галдеж:
      - Зинка, не трещи!
      - Алло, Эдик, кинь тряпку!
      - Ребята, новые стихи!
      - Левушка, Левушка, когда ты побреешься?
      - Вайс утверждает, что критическая точка...
      - Эй, босяки, тихо! Читай, Ленок!
      Они всё бубнят про политику.
      Про договоры долдонят,
      А у девочки - слезы по личику
      M подбородок в ладонях.
      Они нажрались до отвала
      Доктринами США и России
      А снег, как ни в чем не бывало,
      Декоративно красив.
      Как высушить сердце ни целься,
      Но сыплется звезд фейерверк,
      И прет по-весеннему Цельсий,
      И гонит подснежники вверх!
      - Слабо, Леночка, слабо!
      - Ну что за наивное противопоставление!
      - Девочки, а мне нравится!
      - И мне...
      - А кто это, собственно, "они"?
      - " Они" - это мы, те, кто газеты читают. Так ведь, Леночка?
      - Вадим, ты шкаф. Бесчувственный несгораемый шкаф, в двести килограмм весом. И не разговаривай со мной, пожалуйста.
      Я вошел. Все замолчали. Ко мне обернулось с десяток лиц - смущенных, любопытных, вызывающих.
      - У меня кончились папиросы, - сказал я. Они молчали, не двигались. Потом Вадим, тот, кого назвали "шкафом", положил передо мной на стол пачку сигарет. Я вынул одну, поблагодарил и вышел, плотно закрыв за собой дверь. В комнате сразу зашумели. Не успел я пройти и пяти шагов, как меня догнала Леночка. Я остановился. Она стояла передо мной, испуганная, решительная, и вдруг выпалила, как в воду кинулась:
      - И мы просим вас, Виктор Львович, приходить к нам только по делу!
      Я молча смотрел на нее. Она всплеснула руками и зашептала:
      - Как вы могли, как вы могли... Вы, такой... И что вы с собой сделали!
      Ах ты, Сонечка Мармеладова! Я захохотал.
      - Успокойтесь, Леночка, я не убивал старуху.
      - Что? Какую старуху?
      Но я уже бежал к выходу. Я вылетел на улицу и бросился к автомату.
      - Нина? Нину Васильевну Ряженцеву. Нина, это говорит Виктор Вольский. Погодите, не бросайте трубку! Мне нужен адрес Феликса, Феликса Чернова. Что? Я хочу остановить его, пока не поздно. Что? Нет, я не угрожаю... Потом, потом, дайте сперва адрес. Что? Что? Дом 45. А квартира? Ага. Не будьте дурой, Нина! А, Господи, какая разница, хам я или нет!
      Я шел на людей, на машины, на красные огоньки светофоров. "Пьяный! Хулиган!" - кричали мне вслед. Я шел, как вал, как волна, закипая по дороге. Я нес в себе проклятья и просьбы. Я шел, чтобы обрушиться на него. И я зазря расплескал все это в чистой прихожей квартиры Черновых, где красивая Ася брезгливо сказала мне:
      - Феликса нет дома. Но мы предполагали, что вы придете. Поэтому Феликс поручил мне передать, чтобы вы выполнили то, о чем он вам говорил. Он свое решение не изменит. И я думаю, что он поступает правильно и справедливо. Такие, как вы, не должны встречаться с людьми. Мне даже странно думать, что какая-нибудь женщина может любить вас. Разве что шлюха...
      Я шагнул к ней. Я ударил бы ее, если б она вздрогнула, отшатнулась. Но она осталась стоять на месте и по-прежнему с гадливостью смотрела на меня...
      Дома я лег на диван. "Он поступает правильно и справедливо"! Он поступает правильно и несправедливо! Ведь я же не виноват. Ведь я же безгрешен. Нет на мне вины!
      Есть на мне вина. Я не сидел в тюрьме. Я должен был сидеть в тюрьме. Но не так, как Феликс. Не дуриком. Я должен был что-то сделать, за что мог попасть в тюрьму, в лагеря, в рудники, к стенке!
      Зазвонил телефон.
      - Да, это я... Что? Считать, что мы... Повторите! Считать, что мы незнакомы? Ладно, буду считать!
      Господи, грешен! Виноват в несодеянном, виноват в несовершенном, в равнодушии, в трусости виноват. В том же, в чем и вы! Только я один за всех буду расплачиваться.
      Звонок.
      - Да, да. Да, конечно. Не беспокойтесь, не приду. Будьте здоровы!
      Ладно, черт с вами. Вы меня одолели. Вы - справедливые и честные, вы храбрецы образца 63-го года. Куда мне от вас деваться? Ладно, я уйду. Я возьму только одного человека, которому я нужен. Это вы мне можете подарить, мне - побежденному - жизнь... Мы с нею уедем от вас. Куда-нибудь, где она сможет заниматься музыкой, а я хоть малярить. Нам хватит друг друга на всю жизнь...
      - Да, это я, мне все понятно, идите к черту!
      Я буду жить с нею далеко, а вы оставайтесь здесь. Будьте честны, будьте справедливы, будьте счастливы, будьте прокляты.
      Звонок...
      Звонок...
      Звонок...
      Ирина, позвони же мне! Или хотя бы ты позвони, Господи!
      9
      Дверь распахнулась, и в комнату без стука вошел Игольников. Я приподнялся на локте.
      - Витя, можно мне к вам?
      - Ко мне нельзя, Володя. Ни вам, никому другому. Я вне закона, вне игры. Я для вас кончился.
      - Витя, перестаньте! Да не верю я ничему, поймите. Можете вы мне поверить, что я не верю, что я вам верю... тьфу, черт, запутался! Бросьте, не хочу даже говорить об этом.
      - Слушайте, Володя, не надо мне примочки прикладывать. Вы же никогда у меня не бывали, чего же вы сейчас примчались? Утешать? Уговаривать?
      - Ничего подобного! - окрысился он. - Тоже, нашли утешителя. Я к вам пообщаться пришел... Ладно, не буду врать.
      Вам сейчас скверно, а я к вам хорошо отношусь, ведь вы сами это знаете. Ну, так как - уйти мне или остаться?
      - Останьтесь.
      - Ага! А ежели я остаюсь, так извольте принимать меня как положено. Скажите: "Будьте гостем дорогим!"
      - Будьте гостем дорогим.
      - Не слышу энтузиазма в голосе. Ладно, Бог вам судья, я сам буду хозяйничать. Где у вас штопор? Дайте нож - колбасу нарезать. И какие ни на есть тарелки. Рюмки? Вот они. Ну, поехали!
      Мы выпили.
      - Витя, дорогой мой, я вам сейчас одну тайну открою. Все ерунда, не обращайте внимания. Все объяснится, все войдет в свою колею. С вами не произошло самого страшного. Вас обвинили в измене? Пусть! Мы с вами знаем, что это не так. Я с Черновым из-за вас поругался. Плюньте! Главное - что вам не изменили.
      - Как "не изменили"? Все отвернулись, все поверили...
      - Но вот я же не поверил! Но я - это ладно, это пустяки. Вам не изменила женщина, которую вы любите. Я, брат, все знаю. И душевно вас поздравляю - Ирина замечательный человек. Мы ведь с ее братом, с Леонидом, друзья были. Он в 44-м на фронте погиб. Какой пианист был, эх! У них вся семья музыкальная.
      - Подождите, Володя. Она - знает?
      - Знает. Ну, чего вас затрясло? Вы слушайте: был я вчера у Оксаны Ямпольской - вы ее не знаете, она в издательстве корректором работает, разбитная такая бабенка. Народ там разный собрался. И вдруг является Ирина. Они с Оксаной, оказывается, приятельницы, даже родня какая-то по первым мужьям. Ну, я, понятно, обрадовался, о матери стал расспрашивать. Хорошо. Вечер как вечер. Только смотрю я - Ирина какая-то смутная. "Что ты, говорю, деточка, что с тобой?" А она: "Отказалась я, говорит, от одной встречи сегодня, а потом обстоятельства переменились, я стала звонить, а его нет". Я говорю ей: "Пустяки, мол. Погляди, какие парни бравые. Да и я еще хоть куда". Смеется. "Я, говорит, Володечка, замуж собралась. Можно мне по второму кругу замуж выйти?" Только мы собрались выпить с ней по этому поводу, вдруг слышим - ваше имя назвали. Я возьми да и пошути: "Кто это там о моем знакомом мазиле говорит?" И какая-то чертова баба выкладывает всю эту ахинею. Я, признаться, так растерялся, что даже дар речи утратил. И вдруг встает Ирина и говорит... В общем, неважно, что именно она говорила. Вложила им по первое число. И я немного добавил. И мы с нею гордо ушли, к великому огорчению хозяйки. Так что салон остался без музыки и литературы. Проводил я ее домой, а сам к Черновым. Там... поцапались. Вот и все. Хорошо, что я вас застал. К вам никак не могли дозвониться эти вот благородные либералы. Где вы пропадали?
      - Я всю неделю у нее жил.
      - Голубчик, Витя, Ирочка с вами - и вам все - трын-трава! Вот когда женщина уходит - тогда дело плохо. Ведь было со мной, было. Поверите ли, Витя, Богу молиться стал. Господи, твержу, что ж это? Господи, помоги! А ведь я безбожник, язычник, я толстяк, я член ССП, чтоб ему провалиться! А тут как за горло взяло - взвыл! И ревность, ревность. Как вспомню этого человека, к которому она уйти хотела, так меня трясет от ненависти, от отвращения. Мне в нем все противно было: и голос, и фигура, и манеры. Сейчас-то я понимаю - человек как человек, неглупый, занимательный, работник дельный, честный. А тогда! Меня мутило от одного его вида. А уж представить ее с ним вместе, с руками его волосатыми - какая это мука... Погляжу на него - и всего передергивает, как будто он не ей, а мне плечи целовал. Какая мука, Витя, какое несчастье...
      Он замолчал, напил водку в стаканчики. Мы выпили.
      - Володя, - сказал я. - Я позвоню ей?
      - Не надо. Я сам позже позвоню... Да, так и страдал. Уехать хотел. Я тогда в газете работал. Пришел к главному, отпусти, мол. "В чем дело?" "Бога, говорю, искать пойду". А он: "Ищи, говорит, царство Божие внутри себя, а общественность тебе поможет". Н-да, было - быльем поросло. Я к чему это все? К тому, что вам, Витя, грех жаловаться, у вас есть стержень, арматура, вы не рассыплетесь.
      - Володя, - сказал я, - налейте мне еще, давайте выпьем. Вы удивительно добрый человек, Володя.
      - Нет, это не я, это климат такой. Мы, россияне, добрые от безволья, от обреченности, оттого, что все вокруг, все, что было и есть, - мираж, фантомы. Все зыбко и шатко. И злые мы оттого же.
      Как все алкоголики, он быстро пьянел.
      - Американец или швед - я об обыкновенных людях говорю - без нужды не будет добрым или злым. У них есть конкретное, утилитарное представление о справедливости. Они не швыряются эмоциями. Они экономят себя и время. А мы гордимся сдуру, что не минуты, не сутки, не годы, а целую жизнь, целую эпоху бросаем псу под хвост. Сами знаем, что дураки, а гордимся. Как мы огрызаемся, когда нас иностранцы жалеют! Один мой приятель даже стишки сочинил по этому поводу - его какой-то француз уговаривал, какие мы несчастные. Там такие строчки есть:
      А ты, француз, ты ни при чем,
      Не лезь и наших душ не трогай,
      Мы двое - жертва с палачом,
      И мы идем своей дорогой.
      Нет, мы с вами там жить не смогли бы. И не потому, что не сумели бы на жизнь заработать, нет! У меня профессий двадцать есть, у вас одна - но интернациональная. Нет, дело не в том. А вот смог бы я в одиннадцать вечера вломиться в дом к не очень близкому человеку и начать выкладывать ему то, что я вам выложил? Нет! Задушевность, Витя, это такая валюта, на которую за границей ни фига не купишь. А мы в России сидим по уши в Дерьме и такие задушевные разговоры ведем! Прячемся, как страусы, в многозначительность... Кстати, о страусах: вот вы, Витя, художник. На кого похожи страусы?
      - Не знаю, - пробормотал я.
      - На балерин. У этих дурацких птиц позиция классического балета. И хвосты, как балетные пачки... О чем мы говорили? А, ругали Россию! А мы ее всегда ругали, всю дорогу, со времен Владимира Красное Солнышко. Газетчики пишут, что кто, мол, ведет подобные разговорчики, тот кусает руку, которая его кормит. Идиоты! Рука-то - моя! Я хочу побриться, - неожиданно заявил он. Я включил бритву.
      - Бритье - это ежедневный обряд отречения от варварства. Петр это понимал, жердь голландская. Он этим бояр крепче, чем стрелецкой казнью, связал...
      Я уже не слушал его. Тоска по Ирине погнала меня к телефону. Я набрал номер.
      - Ее нет дома, - ответила мать. - Нет, не знаю... Хорошо, передам... До свидания.
      Ирка, где же ты? Ты где-то в одном городе со мной, в одной стране, на одной планете. Почему ты не отзываешься? Не надо, не ходи к знакомым, не ломай копья из-за меня. Приходи сюда, мы выставим этого милого, этого смешного толстяка и останемся одни. Ирка, приходи!
      10
      Она пришла. Она пришла через два дня, через два долгих дня, наполненных рвущими душу телефонными звонками и письмами. Я шел сквозь строй. Люди, с которыми я раньше разговаривал, пил, ходил в кино, дружил и ссорился, - эти люди стояли теперь с палками наготове. О, это были разные палки: молчание, вежливое презрение, осторожный интерес, безразличие. Я блуждал, я тонул в плотном тумане того знания, которое, как им казалось, было у них.
      Я застал ее у себя дома.
      - Меня твои соседи впустили, - сказала она.
      - Ирина? Ты... с чем ты пришла?
      - Витя, я пришла сказать... Я не верю тому, что о тебе говорят.
      - Иринка!
      - Погоди. Я не верю, но я больше не могу. Эти три дня я разговаривала, я отбивалась. У меня не было ни минуты свободной, потому что все время ко мне приходили, звонили домой, на работу. Удивительно, как много людей знало, что мы с тобой связаны. Витя, Витька, я боролась, как могла!
      Она заплакала.
      - Витя, я слабая, я плохая! Я не могу. Ведь это навсегда, ведь это на всю жизнь. Это - как клеймо. Витя, я знаю - нечестно оставлять тебя в беде, но у меня нет больше сил.
      У нее похудело лицо, обуглился рот, тени легли под глазами. Но это были не те фиолетовые тени, которые я разглаживал по утрам кончиками пальцев.
      - Ну, ударь меня, прогони, скажи что-нибудь...
      - Ничего не надо, Ира. Ты права.
      - Витя, когда это кончится...