Бремя равных

      Голос Савина: "Пленка кончилась и мы не увидели весьма существенной детали-как Антропов сумел в одиночку поставить на лыжи двенадцатитонный дископлан. А он сделал это. Через 16 часов 7 минут после взрыва и своей предполагаемой гибели Антропов вернулся на Биостанцию самостоятельно в исправной машине. О том, что было с ним после взрыва, - не знает. Очнулся на берегу Белого озера "днем". Сел в машину и прилетел. "Простыней" не видел. Эту пленку с автоматом на верхней террасе - захватил по дороге".
      ...Медицинский кабинет. Антропов с каким-то лихорадочным упоением демонстрирует врачам грудь, спину, живот. Врачей - трое, все молодые, и вид у них несколько растерянный. Антропов сложен великолепно, при каждом движении под кожей перекатываются мышцы, словно на анатомической модели. На коже - ни одного шрама, ни одной царапины...
      Теперь Антропова осматривают уже четверо. Он возбужден и недоволен, но надевает какие-то датчики, ложится на раскладные кушетки, становится под раструбы массивных аппаратов. Торопит врачей, которые, по его мнению, нетерпимо медлительны. Крупно вспыхивают десятки цифр, кривые, графики, рентгеноснимки, инфраграммы...
      Голос Савина: "Антропов казался прежним - и снаружи, и внутри, как доложили медики. Здоров, в психике - никаких отклонений, никаких намеков на травму. По-прежнему - малость авантюрист, малость задира и большой говорун. Биостанция ликовала, радуясь и чудесному спасению товарища, и нежданному открытию. Химики с ходу соорудили "теорию живой воды" и уже стали разрабатывать технологию ее синтеза на Земле. Только Медведев не поддался общему энтузиазму. И он оказался прав".
      Снова медосмотр. Что-то в одном из анализов заинтересовало врачей, отвлекло от Антропова. Рассерженный, он что-то говорит им, выставляет вперед руку с растопыренной ладонью. Лицо его наливается кровью от напряжения, глаза останавливаются на собственных пальцах. Между пальцами что-то вспухает, растет, заостряется, а в напряженных зрачках Семена сумасшедшинка мастера, лепящего фигурку из глины.
      Белеют за голым плечом лица врачей. На протянутой вперед руке Антропова - пальцев больше обычного...
      Первая половина фильма не произвела на Карагодского особого впечатления. Он подумал только, что иронией судьбы кинобоевики бывают иногда достовернее самой жизни. Хорошие, по крайней мере. Взять хотя бы это ЧП на Прометее. Талантливый режиссер наворотил бы из него вестерн, и зрители поседели бы от ужаса.
      Таинственная планета, авария, привидения, воскрешение из мертвых... А ты вот сидишь, смотришь бесстрастно бесстрастные пленки и в душе ругаешь себя за неспособность проникнуться чужой радостью и бедой.
      Виновны автоматы. В их объективах, как под взглядом посредственности, живая жизнь увядает, становится схемой. Они равнодушны, посредственности и автоматы, в этом их беда. Им все равно, что вокруг смерть или праздник. Они подчиняются только заложенной в чреве программе.
      А человек...
      Тот, кто вышел из голографического экрана, уже не был человеком. У него был приятный голос, он говорил внятно, правильно и убежденно, говорил с юмором и доказательно - но ЧТО он говорил!
      Тот, кто был когда-то Антроповым, сидел на металлической лавке в оранжерее. У него была "подзарядка", и он использовал вынужденную неподвижность для дискуссии, которая звучала как проповедь. Над ним, чутко следуя за зеленым диском солнца, колыхались на мускулистых стеблях веерообразные листья. Несколько рук, каким-то чудом втиснутые в плечевые суставы, все время что-то делали, демонстрируя необыкновенные способности владельца: сгибали оголенный кабель под током, переливали из ладони в ладонь то концентрированную кислоту, то расплавленный металл, показывали какие-то мясистые суперорганы, воспринимающие все на свете и на любом расстоянии. Ноги пока не были нужны, и Семен сделал из них два тугих сплетения корней, уходящих в оранжерейную почву.
      И страшно было видеть среди неправдоподобных, неприемлемых разумом и чувством нагромождений невероятной плоти лицо Антропова, не тронутое переделками. Оно, красивое и слегка самонадеянное, воспринималось отдельно, оно словно было украдено и насильно пришито к этой живой горе.
      "Сейчас он еще вполне симпатичен, - прокомментировал Савин. - Теперь он перед каждым "пересозданием" делает предварительный эскиз и расчеты по анатомическим справочникам. А вот когда он конструировал себя "по вдохновению"... Впрочем, художнической жилки у него никогда не было".
      А Семен проповедовал "свободу формы". Он критиковал человечество за то, что, увлекшись техническими революциями, оно напрочь забыло другие пути самоусовершенствования. Поставив во главу угла интеллектуальный рост, оно забыло, в какие непрочные и несовершенные сосуды заключено его творческое могущество. И как результат, появилась пропасть между желанием и возможностью. И пропасть эта все время растет, потому что растут желания человека пропорционально его знаниям, а возможности по-прежнему ограничены биологическим барьером, физическим несовершенством человеческого тела. И пытаться одолеть эту пропасть техническим прогрессом - все равно, что пытаться догнать свою собственную тень, когда солнце светит в спину.
      - Надо повернуться лицом к солнцу, - Семен выразительно покачал своими листьями-опахалами. - Надо раскрепостить человеческое тело, дав ему возможность свободно изменяться, принимать любую форму, которую только пожелает мозг. Подумайте только, какие горизонты откроет "свобода формы" для человечества!
      - Говорят, распад психики, - пробурчал Пан. Вещает, как Заратустра.
      Карагодский покосился неодобрительно. Ему было жаль Антропова.
      А Семен снова гнул кабель под напряжением, переливал в ладошках расплавленный свинец, резал ногтем стекло - открывал новые горизонты.
      И как у всякого провозвестника, нашлись бы, наверное, у Семена последователи, "раскрой он секрет "раскрепощения плоти", принцип "самоконструирования тела". Но раскрыть этот секрет Семен не мог не потому, что не хотел, а потому, что не знал. Сам он "создавал" и "пересоздавал" себя по желанию или чьей-либо просьбе, но каким образом желание материализуется в соответствующие клетки, ткани и органы, он не знал.
      Не знали этого и товарищи Семена, хотя пытались узнать самоотверженно и настойчиво, ловя буквально каждый шаг, каждое движение, дыхание Антропова, вторгаясь в сокровенное остриями анализаторов и датчиков, просвечивая каждую клетку и дежуря у каждого нерва. Они уже перешагнули заповедные межи медицины, биологии, физиологии, психологии, они уже вышли нацелину недавно созданных и еще несозданных "логий", они уже бродили в пустыне, где "логии" окончательно порывают с логикой и здравым смыслом.
      "Мы узнали очень немного, - продолжал комментировать Савин. - Но даже это немногое рассыпалось на частности, не хотело укладываться ни в какую систему. Заметили, к примеру, что способность к метаморфозам сильнее в период черного солнца. Доказали, что расход энергии на метаморфозу равен полученной предварительно извне, следовательно, процесс самомутации автономен. Определили, что в момент метаморфозы внутриклеточная жидкость превращается в "плотную воду" вещество, из которого состоит Белое озеро. Установили-и это, пожалуй, самое важное,-что процесс материализации мысленного приказа идет через появление в организме сложных нейтринных структур, прежде не наблюдавшихся, ни на Земле, ни в исследованном космосе. Механика их образования и последующего перехода в статичные атомные структуры выходит за рамки существующих в данное время фундаментальных теорий..."
      Да, ученые старались. Все внешние исследования почти прекратились, службу несли лишь автоматы наблюдения. Работа затерянной среди космических пространств биостанции сфокусировалась в одной точке. И не только страсть к познанию, не только тяга к "новым горизонтам", не только настойчивые менгограммы Земли смыкали круги добровольных круглосуточных дежурств.
      Изредка - все реже - у Семена наступала ремиссия, короткие часы просветления. Он замолкал на полуслове и забивался куда-либо подальше от глаз, в укромное место. Там он возвращался в прежнее тело и подолгу, с удивлением и страхом рассматривал себя. И думал долго, мучительно.
      В эти часы все на станции говорили почему-то шепотом. И называли Семена только по фамилии - Антропов. И, нарушая закон сохранения энергии, находили в своих несовершенных, закрепощенных организмах неожиданные новые силы для продолжения поиска.
      Выводы Медведев излагал, словно вбивал в доску кривой гвоздь:
      - Все вышеизложенное с высокой степенью достоверности позволяет предположить, что планета Прометей и расположенная на ней биостанция находятся в зоне действия экспериментов некоего самостоятельного творческого начала, которое принято именовать "иным разумом". До сих пор эти эксперименты ограничивались направленными мутациями низших организмов и созданием животно-растительного сообщества, лишенного борьбы за существование.
      Гибель и последующее "воскрешение" Семена Антропова, а также обретенная им способность "переконструировать" свое тело, свидетельствуют о том, что предполагаемые эксперименты вошли в новую фазу, включив в себя человека, как биологическую систему.
      Поскольку мотивы, направления и последствия подобных действий непредсказуемы, планета Прометей стала зоной потенциальной опасности для человека. Вопросы,, возникающие в этой связи, носят не столько научный, сколько морально-этический характер, и потому решать их единолично я не вправе.
      На мой взгляд, возможны лишь два варианта: либо ликвидировать биостанцию до получения новых данных, либо продолжать исследования силами хорошо информированных добровольцев. Я - сторонник второго варианта, в пользу которого говорит и тот факт, что Антропова, видимо, невозможно эвакуировать на Землю, ибо нет уверенности, что он сможет жить там.
      В случае принятия второго варианта прошу Международный Совет Космонавтики и соответствующие организации оставить меня руководителем биостанции и поручить отбор добровольцев...
      Скользили по орбитам два странных солнца, качали в невидимой колыбели удивительное дитя - свое ли, приемное ли? - теплом золота, бронзы, кармина и сурика светились циклопические кристаллы и сверкал сквозь вуаль атмосферы бессонный глаз Белого озера...
      Карагодский наклонился к Пану:
      - Значит, Белое озеро... м-м-м... разумно?
      По голосу слышно было, что Пан улыбается в темноте.
      - Вы читали "Солярис" Станислава Лема, а говорите, что не интересуетесь космосом... Я вам могу ответить словами лемовского героя: "То, что происходит, .не имеет аналогии с человеческим опытом, мы не знаем причин и вряд ли когда-нибудь их узнаем..." Возможно, тот, "иной разум" считает, что облагодетельствовал Семена Антропова, дав ему поистине божественное преимущество перед остальными людьми. А Семен хочет назад снова быть таким, как все. Или вперед - чтобы все были, как он. Середина для него - хуже смерти...
      - Но где же он, этот таинственный разум?
      - Вениамин Лазаревич, ничего не могу вам предложить, кроме досужих домыслов. На мой взгляд, Белое озеро не подходит - оно слишком мало и однородно для такой сложной субстанции. Сама кристаллопланета? Такая "рабочая гипотеза" есть, и от нее не отмахнешься; ведь человек, по сути дела, сложное сообщество жидких кристаллов, между биологическими науками и кристаллографией сейчас намечаются весьма интересные параллели... Сам Савин считает, что цитадель искомого разума-где-то около центра Галактики, а кристаллопланеты - что-то вроде биоразведчиков, с которыми хозяева связаны через Белые озера... Все это, повторяю, домыслы, а не факты.
      - Но высший разум...
      - Стоп. Так мы не договаривались. Почему высший? Только потому, что он делает искусственные планеты? А может быть, ему требуется для этого такой же уровень самосознания, как неандертальцу, копающему яму для мамонта?
      Дважды звякнул автостоп проектора, возвестив конец фильма. Рубиновый экран смял и смешал призрачные видения и поглотил единым вдохом, как горловина компрессора.
      Каютой овладело солнце. Сноп горячих, ощутимо плотных золотых лучей ворвался в иллюминатор, переломился в зеркале и ударил по темным углам, наградив каждый предмет, каждую мелочь точностью очертаний и длинной дрожащей тенью.
      Карагодский прикрыл глаза, наслаждаясь. Тревожные химеры ушли, растворились, вопросы, зияющие, как неожиданная пропасть под ногой, отодвинулись на миллиарды километров от этой каюты, от этого горячего, привычного солнца. Здесь была Земля, здесь человек до сих пор чувствовал себя хозяином, и, как бы ни изощрялся Пан в словесной казуистике, он останется хозяином до конца. Это- в крови, иначе быть не может. Как вообще можно иначе?
      Но ему вдруг вспомнились умоляющие глаза "бога Семена" - его странное и страшное нечеловеческими возможностями тело, глаза с немым вопросом: "Зачем? Зачем со мной это сделали? И почему - со мной?"
      И смотрели на Карагодского глаза дельфинов-сколько промелькнуло их за долгие годы! - немигающие, полные своей думы и тайны. Кажется, в них тоже проскальзывало настойчивое "зачем". Но такого вопроса нет в ДЭСПе.
      Так нельзя. Божье - богу, кесарю - кесарево. Нельзя объять необъятное. Пусть каждый делает свое дело. Что еще? По одежке протягивай ножки, кстати, "одежку", то есть научно-исследовательское судно "Дельфин", Пан получил не без помощи Карагодского. Не говоря об Уиссе...
      - Чудесный сюжет для фантастического романа, Карагодский начал атаку с фланга.
      - Согласен. Только это не фантастика, к сожалению. Для биостанции на Прометее, во всяком случае.
      - Когда вы закрутили фильм, я решил, что у дельфинов нашлись космические прародители...
      - Не исключено.
      Карагодский поднял брови. Шутка, конечно, получилась топорной, но этот заполошный Пан принял ее всерьез.
      Колючий дед. Надо с ним помягче.
      - Вы этолог, Иван Сергеевич, это ваш хлеб - выяснять отношения животных друг с другом, а также с человеком. Мой хлеб - дельфинология, меня интересуют дельфины, больше никто и ничто. Я - сугубо земной человек, узкий специалист, практик. Я создал ШОДы и ДЭСПы, они стали частью народного хозяйства. Статьей дохода, если хотите. И немалого. И нам с вами не бороться с ними надо, а совершенствовать. Как говорится, чтобы и волки были сыты, и овцы целы... Вы что улыбаетесь?
      В середине этой тирады Пан оторвался, наконец, от иллюминатора и повернулся к академику, и теперь рассматривал его в упор, с живейшим и насмешливым интересом.
      - Ничего, Карагодский, продолжайте. Я первый раз вижу вас в роли бедного родственника.
      - При чем тут бедный родственник? Я слуга. Слуга народа. Все, что я делаю; принадлежит народу и никому более...
      - Я могу повторить то же самое и о себе. Дальше!
      - Вам, чистым ученый, наши проблемы и заботы кажутся частными, мелкими. Еще бы - вы мыслите в масштабах глобальных, космических...
      - Понял. Дальше!
      - А здесь - Земля. Здесь свои традиции и законы.
      - Значит, вы предлагаете установить две моральные нормы: одну для внутреннего употребления, другую для внешнего. Представьте себе страну, которая вовне проповедует идеалы добра и терпимости, а сама насаждает рабство. Можете вы себе представить такое?
      - Далось вам это рабство!
      - Ну, хорошо - не рабство, пусть это называют понаучному "антропоцентризм".
      Карагодский прикусил губу, передохнул. Профессор снова тянет в болото философии. В ней он дока, ничего не скажешь. Но и Карагодский не зря получил звание академика.
      - Сдаюсь, Иван Сергеевич, сдаюсь. Наш с вами спор напоминает поединок Геракла с Антеем. Вы - Геракл в своей области, отдаю вам должное. А я -грешный сын Земли, стоит вам оторвать меня от нее, вы можете задушить меня, как цыпленка. Прошу пощады. Или ваше великодушие касается только животных?
      Великая штука - лесть. Даже Пан помягчел, заулыбался смущенно, сел в кресло, внезапно успокоенный.
      А Карагодский продолжал вкрадчиво:
      - Конечно, наши проблемы мелковаты...
      - Вениамин Лазаревич, не нравится мне это: "наши" - "ваши". Мы с вами, как говорится, в одной лодке...
      - Вот именно, Иван Сергеевич, вот именно. Но чтобы изложить вам свои заботы, я тоже должен вернуться к событиям двухлетней давностя. Вы помните, как попал к вам Уисс?
      - Разумеется! Вы мне как-то сказали, что в одном из ШОДов появился некий феноменальный образец, возможно, мутант, и вы не знаете, что с ним делать, потому что он перебаламутил всю школу. Я забрал его себе, в лазаревскую акваторию, и вот... Кажется, я уже неоднократно благодарил вас за такой подарок, но если надо...
      - Да что вы, Иван Сергеевич, я не о том! Мы действительно не знали, что с ним делать... Дело в том, что oн не только перебаламутил, но и разогнал весь 108-й ШОД - все дельфины, как один, покинули школу. А Уисс остался. И вел себя так, что у ночного сторожа начался психический стресс: он то слышал какую-то неведомую музыку, то непонятные слова, то видел каких-то чудищ и множество морских звезд, которые танцевали на дне бассейна. Мы пытались выгнать Уисса, даже ультразвуковую сирену включали, но он упорно лез к людям...
      - Интересно... Вы знаете, это потрясающе интересно! Что же вы мне тогда ничего не сказали? Мы бы не блуждали так долго в потемках!
      - А что я мог сказать? Что поймал сумасшедшего дельфина?
      - Как раз это вы и сказали. А вот про сторожа...
      - При чем тут сторож?
      - Ну хорошо, теперь это не имеет значения. А что дальше?
      - А дальше... Вам лучше меня известно, что у дельфинов нет вожаков. Полная, так сказать, демократия без границ и края.
      - Ну, не совсем...
      - Да, я знаю: в дельфиньем стаде живет одновременно 10-12 поколений, и в минуту опасности или просто в необычных обстоятельствах старшие самцы и самки берут руководство на себя...
      - То есть стадом руководит опыт и разум, а не сила, как в животном мире. Да и в человеческом до недавнего времени.
      - Да-да.. Но в обычной обстановке вожаков в стаде нет. Так?
      - Так.
      - Но вот появляется Уисс - и все меняется. Достаточно ему свистнуть-стадо в двести голов, рискуя жизнью, перелетает через оплетенную колючкой стенку бассейна и уходит в открытое море...
      - На стенке - колючая проволока?!
      - Колючая проволока предназначается для касаток, которые могут запрыгнуть в бассейн, - мы защищали дельфинов!
      - Все равно... А, ладно, что спорить. Продолжайте.
      - Я, собственно, уже почти все сказал. Связано или не связано это с появлением Уисса - не знаю, но в последние два года дельфины стали сторониться ШОДов. Участились случаи бегства и неповиновения. Больше того несколько раз дельфины отказывались загонять косяки.
      - А вы спросили их: "почему"?
      - В ДЭСПе нет такого слова. Но я, кажется, начинаю догадываться почему? У дельфинов есть вожаки. Сколько их - неизвестно. Но они есть. И они настроены против человека. Они намеренно вызывают беспорядки в ШОДах, провоцируют неповиновение и бегство в открытое море. Все остальные дельфины слепо им повинуются... Я никому не говорил досих пор о своих догадках. Вы первый, с кем я делюсь... Вы единственный, кто сейчас может помочь, Иван Сергеевич. Не мне, а всему нашему общему делу. Вы наладите контакт с Уиссом, и это очень обнадеживает. Надо приручить вожаков, заставить их действовать не против нас, а за нас. Тогда мы получим поистине неограниченную власть над дельфиньим племенем. Вам не нравятся ШОДы реорганизуем их. Вам не нравится ДЭСП - будем действовать музыкой. Но подумайте, какие перспективы!
      - Перспективы... - в глазах Пана задрожали синие угарные огоньки. - А я вот не могу обещать никаких перспектив. Одни только неприятности, да и то, если повезет. А вы мне предлагаете ни больше ни меньше как роль дельфиньего диктатора! Как тут не согласиться?!
      - Вы на самом деле согласны?
      - Согласен! Но с одним условием - сначала я доведу до конца то, что задумал, ради чего работал, ради чего мы сегодня - на борту "Дельфина". И если после вы повторите свое предложение - я соглашусь.
      - Чего же вы хотите, если не секрет?
      - Теперь не секрет. Я хочу доказать существование дельфиньей цивилизации гораздо более древней, чем человеческая. Я хочу доказать, что у нашей планеты не один, а много хозяев. Я хочу, чтобы человек перестал смотреться в зеркало и прихорашиваться, а посмотрел вокруг глазами мыслителя, художника, а не голодного дикаря. Я хочу...
      Затрезвонил корабельный видеофон. Пан метнулся к панели. На экране появилось взволнованное лицо Нины:
      - Иван Сергеевич, скорее, Уисс...
      Она заметила Карагодского в кресле, замялась, смутилась и вопросительно глянула на Пана.
      - Говорите, Ниночка, говорите. Вениамин Лазаревич почти в курсе дела. Что стряслось?
      - Уисс вызывает вас.
      - Как, уже?
      - Да. Он очень торжественный и загадочный - передает, в основном, в синих и лиловых тонах. Мы подошли к какому-то острову, и Уисс попросил бросить здесь якорь.
      - Бросить якорь?
      - Конечно, - Нина засмеялась. - Он показал нам якорь и как он падает в воду. Очень просто.
      - Хорошо. Сейчас мы с Вениамином Лазаревичем придем.
      Профессор глянул на Карагодского, потер лоб.
      - О чем это я? Да, ШОДы в таком случае отпадут сами собой. А ДЭСП на первых порах может пригодиться. Но это уже детали. Да, о дельфиньих прародителях... Мне очень хочется помочь Семену, вернуть его на Землю, к людям. Мне кажется, дельфины знают об этом больше, чем мы. Впрочем, об этом позже.
      Пан засуетился вокруг своего стола, собирая какие-то записи. Сейчас он больше, чем когда-либо, походил на одержимого-растерянный, с трясущимися от волнения пальцами.
      Цивилизация дельфинов! Ай да профессор! Любопытно будет полюбоваться.
      И снова увидел Карагодский немигающие глаза своих подопытных, и что-то вроде страха шевельнулось в душе - а вдруг...
      Карагодский неохотно встал с уютного кресла, оправил костюм, пригладил волосы перед зеркалом. "Я хочу, чтобы человек перестал смотреться в зеркало и прихорашиваться..." Чудак.
      - Иван Сергеевич, если это не такая уж большая тайна, то куда мы все-таки плывем?
      - Это не тайна.
      Пан, наконец, собрал свои бумаги.
      - Это не тайна, Вениамин Лазаревич. Я сам не знаю. Нас ведет Уисс.
      Профессор снял с дверной ручки галстук и, сунув его в карман, открыл перед Карагодским двери.
      Фрэнк Хаксли томился от безделья. Он ждал вызова диспетчера и не уходил из дежурки. Вызов почему-то запаздывал. Бек, не разделяя нетерпения командира, спал в кресле сном праведника. Пилоты резерва разбрелись по Базе кто куда.
      Изучив улыбки девушек всего мира на потертых обложках журналов, Фрэнк окончательно скис. И поскольку он не знал тоника более действенного, чем сопереживание с любимым героем, он вытащил из комбинезона бобину с заветной лентой. Уже переключив видеофон на "воспроизведение" и поставив запись, пилот заколебался было, глянув на Бэка. Но решив, не без оснований, что помешать сну помощника может только атомный взрыв, он с бьющимся сердцем включил фильм.
      "Межзвездный вампир" - полоснула по экрану надпись, и Фрэнк Хаксли перестал существовать...
      ...Аборигенка затаилась в густой, пряно пахнувшей листве. Ее мучил страх. Грязно-коричневые смрадные тучи едва не задевали верхушку дерева. Тяжелым душным покрывалом колыхались они над лесом, и дрoжащий свет едва просачивался вниз. Было жарко, воздух, насыщенный испарениями и стойким запахом гнили, был неподвижен, и неокрепшие легкие, казалось, вот-вот лопнут, не выдержав судорожного ритма дыхания.
      Встрепенувшееся ухо уловило приближающийся хруст. Через минуту хруст превратился в треск ломающихся огромных деревьев.
      - Межзвездный вампир...
      Задрожала земля, дерево, на котором сидела аборигенка, резко качнуло. Огромная колеблющаяся горa мышц проползла рядом, оставив за собой широкий прямой коридор в джунглях. Внезапно она замерла, и над верхушкой дерева закачалась отвратительная приплюснутая голова...
      Надо было спасаться. Прижавшись к стволу, неслышно проскальзывая сквозь путаницу лиан, оставляя на острых колючках клочки кожи, аборигенка спустилась вниз. Ее спасла собственная неуклюжесть: у самого низа она поскользнулась на содранной коре и едва не свалилась в топь. В тот же миг у горла лязгнули страшные челюсти, и продолговатая голова пронеслась над нею, испачкав чужой кровью.
      Аборигенка хотела метнуться назад, но застыла, парализованная. ужасом, - дорога назад была отрезана.
      С трех сторон протяжно ухала непроходимая топь, а между ней и спасительным гнездом громоздился враг, Он стоял, пружиня на непомерно больших грязных ла- пах, а маленькие передние мелко дрожали, готовясь схватить добычу.
      И вдруг что-то произошло. Чудовище взвыло и прыгнуло. Раздался страшный грохот и топь качнулась. Громадное тело, содрогаясь, провалилось куда-то. А рядом с аборигенкой на бревне стоял вездесущий Гарри - в золотистом облегающем скафандре без шлема, с дымящимся бластером в мускулистых руках.
      - Ax! - сказала аборигенка и упала Гарри на грудь.
      - Ах!..
      Кто-то схватил его за плечо. И Гарри, стараясь не испугать аборигенов Цереры, вылезших из джунглей посмотреть на труп межзвездного вампира, медленно повернулся.
      - Очнешься ты, наконец?
      Фрэнк Хаксли уставился на Бэка, не понимая и не принимая его слов.
      - Командир, да проснись же. Вызывают нас.
      - Куда?
      - Как куда - за косяком. Сами напросились.
      Динамик громкой связи орал: "Экипажам "Фдайфиш-131", "Флайфиш-НСЬ, "Флайфиш-15" и "Флайфиш-89" явиться немедленно в главную рубку за получением инструкций. Перед вылетом получить разъяснения у дельфинолога Штейна. Вылет через полчаса. Экипажам "Флайфиш-131"...
      - Подожди, Бэк. Там что-нибудь случилось?
      - Не знаю, шеф. .Говорят, дельфины взбунтовались. Угнали косяк, и теперь надо его разыскивать...
      Хаксли снял наушники и сладко потянулся. Он с сожалением взглянул на видеофон, все еще горящий кровавыми красками, и заключил:
      - Надоело это все: дельфины, косяки. Нет на старушке Земле романтики, давно нет...
      - Сами напросились, - бубнил Бэк, захлопывая дверь дежурки. - Никто нас не заставлял...
      6. ПРЕРВАННАЯ ПРЕЛЮДИЯ
      Центральная лаборатория, или, как величал ее Пан, "операторская", располагалась на полубаке. Три стены и потолок были сделаны из прозрачного, почти невидимого поляризованного стекла, и большой, суженный к носу зал казался выдвинутой в море площадкой. В хорошую погоду боковые стены и потолок убирали, и лаборатория на самом деле превращалась в площадку, защищенную от встречного ветра и взлетающих из-под форштевня брызг только плавным выгибом передней стенки.
      Сейчас были убраны только боковины, а потолок, в толще которого по мельчайшим капиллярам пульсировала цветная жидкость, превратился в желто-зеленый светофильтр.
      Впрочем, ослепительную улыбку Гоши, молоденького капитана "Дельфина", не могли погасить никакие светофильтры. Он небрежно бросил под козырек два пальца и лихо отрапортовал Пану:
      - Шеф, все нормально. Координаты-36 градусов 10 минут северной широты и 25 градусов 42 минуты восточной долготы. Лоцман требует отдать швартовы у этого каменного зуба. Жду приказаний.
      Первую неделю плавания - первого Самостоятельного плавания после окончания мореходного училища Гоша провел в неприступном одиночестве на капитанском мостике. ЕГО новенький китель вспыхивал Там с восходом солнца и гас на закате.
      Через неделю гордое одиночество приелось общительному капитану. Его немногочисленная команда - штурман-радист, механик и два матроса - сама знала, что ей делать, штормы проходили стороной, приборы работали безукоризненно, и вот позади осталась ленивая зыбь Черного моря, узкое горло Босфора и утренним маревом встало Мраморное море, проутюженное аквалетами, а они шли и шли, минуя шумные порты, в стороне от сутолоки обжитых морских трасс.
      Словом, вторую неделю бравый "кэп" провел на верхней и нижней палубе. С видом суровым и занятым он бесцельно слонялся среди своего налаженного хозяйства, искоса наблюдая за суматошными буднями "ученой братии". Ученые оказались отличными ребятами, и поэтому однажды капитан не выдержал, снял китель и фуражку, засучил рукава и стал помогать аспиранту Толе опускать за борт какую-то замысловатую штуковину, похожую на большого ежа.
      Но окончательное "падение" капитана произошло в начале третьей недели, когда он впервые переступил порог "операторской". То ли тамошние чудеса, то ли карие глаза Нины были виной, но с тех пор штат центральной лаборатории увеличился на- одного добровольного ассистента.
      Вот и теперь Гоша был первым, на кого наткнулись Пан и Карагодский, едва открыв дверь операторской.
      - Стоп! Назад помалу, - в тон Гоше ответил Пан.Сначала обстановку. Что это за остров?
      - Остров? - Гоша презрительно сощурился. - Вы считаете это островом, шеф? Да этого камушка нет, наверно, даже в лоции. А название... Впрочем, сейчас скажу точно.
      Островок на самом деле был неказистый. Даже не островок, а невысокая конусообразная скала, сверху донизу поросшая темно-зеленой непролазной щетиной колючих кустарников и травы, из которой робко тянулись редкие кривые стволы дикой фисташки, кермесового дуба и земляничного дерева.
      Ветер тянул слева, со стороны скалы, и к привычным запахам моря примешивались пряные, дурманящие ароматы шалфея, лаванды и эспарцета.
      Гоша с треском захлопнул объемистый телеблокнот с голубым эластичным экраном - последнюю новинку изменчивой моды - и снова повернулся к Пану, который с любопытством продолжал изучать остров. Этот зеленый конус напоминал что-то мучительно знакомое, но что именно...
      - Согласно самой последней лоции Эгейского моря, этот каменный прыщ именуется весьма величественно и совершенно непроизносимо-дай бог силы! ОНРОГК.ГА-989681, что в переводе на нормальный язык значит: "Отдельный надводный риф островной группы Киклады Греческого Архипелага..." А. шестизначная цифра означает не что иное, как порядковый номер этого самого ОНРОГКГА среди подобных ему чудес природы.