Шок от падения

Натан Файлер

Шок от падения

Посвящается Эмили

Девочка с куклой

Честно признаюсь, я не слишком хороший человек. Иногда я стараюсь быть хорошим, но очень редко. Поэтому, когда пришла моя очередь закрыть глаза и считать до ста, я сжульничал.

Я стоял там, где обычно стоит водящий, то есть у мусорных баков, рядом с магазином, торгующим одноразовыми грилями для барбекю и колышками для палаток. Там еще неподалеку, за водопроводной колонкой, небольшой газон с нестриженой травой.

Кроме этого, я ничего не запомнил. Почти совсем ничего. Обычно ведь не запоминаешь все до мельчайших деталей, правда? Теперь трудно сказать, стоял я рядом с баками или чуть дальше, ближе к душевым кабинкам, и где там на самом деле колонка.

Сейчас я уже не слышу безумных криков чаек, не чувствую в воздухе соленого запаха моря и жара полуденного солнца, от которого потеет кожа под чистой белой повязкой на колене. Не помню, как чешутся трещинки на старых болячках, куда попал крем от солнца, и смутного чувства одиночества. И, честно говоря, совсем не помню того момента, когда решил сжульничать и открыл глаза.

Она была примерно одних со мной лет, рыженькая, веснушчатая, в покрытом пылью кремовом платье. Она прижимала к груди маленькую тряпичную куклу с перепачканным розовым лицом. У куклы были шерстяные каштановые волосы и глаза из блестящих бусин.

Первым делом она устроила куклу рядом с собой, аккуратно уложив ее в высокой траве. Похоже, кукле было удобно: руки висели по бокам, голова немного запрокинута. Я про себя подумал, что ей все равно удобно, в любом положении.

Мы стояли так близко, что когда она начала ковырять сухую землю палкой, я отчетливо услышал скрип. Однако она меня не замечала, хотя отброшенная ею палка приземлилась у самых кончиков моих пальцев, торчащих из дурацких пластиковых шлепанцев. Я бы надел кеды, но надо знать мою маму. Кеды в такую чудесную погоду? Не выдумывай. Она всегда так.

Вокруг моей головы с жужжанием кружилась оса. Обычно я сразу начинаю отмахиваться, но на этот раз сдержался. Я стоял совершенно неподвижно, чтобы не помешать. Или чтобы девочка меня не заметила, не знаю. Теперь она копала пальцами, выгребая землю голыми руками, пока не вырыла ямку нужной глубины. Затем, как могла, отряхнула с пальцев грязь, снова взяла куклу в руки и дважды ее поцеловала.

Я отчетливо помню два поцелуя, один в лоб, другой в щеку.

Забыл сказать, что кукла была одета в ярко-желтое пальто с черной пластмассовой пряжкой спереди. Это важно, потому что в следующую секунду девочка расстегнула пряжку, быстро-быстро сняла с куклы пальто и засунула его себе в карман.

Иногда – вот как сейчас – я вспоминаю эти два поцелуя так, словно чувствую их.

Один в лоб.

Другой в щеку.

То, что произошло потом, я помню не так отчетливо, потому что это слилось с другими воспоминаниями, столько раз прокручивавшимися у меня в голове, что я уже не могу разобрать, где правда, а где воображение, и есть ли между ними разница. Я не помню точно, она начала плакать тогда или еще раньше. Не знаю, сомневалась ли она, прежде чем бросить последнюю горсть земли. Но я помню, что, засыпав куклу и разровняв над ней землю, она сидела, скрючившись, прижимая к груди желтое пальто и давясь слезами.

Когда тебе девять лет, трудно утешить девочку. Особенно если видишь ее в первый раз и даже не знаешь, что случилось.

Я хотел положить руку ей на плечо, как папа клал руку на плечо маме, когда мы гуляли всей семьей, но на мгновение замешкался, не зная, опуститься ли рядом с ней на колени или остаться стоять. Неловко зависнув между этими двумя вариантами, я потерял равновесие и начал падать вперед, как в замедленной съемке. И прежде чем плачущая девочка узнала о моем присутствии, я обрушился на нее всем весом и повалил лицом в свежевырытую могилу. Я до сих пор не знаю, что мне нужно было тогда сказать, хоть я много об этом думал. Мы лежали с ней рядом, почти соприкасаясь кончиками носов, и я все же попытался:

– Меня зовут Мэтью. А тебя?

Она ответила не сразу. Сначала повернула голову, чтобы получше меня рассмотреть, и при этом ее длинный локон скользнул по моему языку к уголку рта.

– Аннабель, – ответила она.

Ее звали Аннабель.

Рыжую девочку с веснушчатым лицом зовут Аннабель. Постарайся не забыть. Помни об этом ближайшие восемь или девять лет. Пронеси это через все, что случится в твоей жизни, через все события, которые могут заставить тебя забыть, – запрячь в какой-нибудь укромный уголок сознания. Я почему-то знал, что мы еще встретимся.

Я поднялся на ноги. Повязка у меня на колене теперь была грязно-коричневого цвета. Я начал объяснять, что мы играем в прятки, и, если хочет, она может играть с нами. Но она перебила. Она говорила спокойно, не похоже, чтобы она рассердилась или расстроилась. Она сказала:

– Больше не приходи сюда, Мэтью.

– Что?

Не оборачиваясь в мою сторону, она встала на четвереньки и, сосредоточенно глядя на маленькую кучку рыхлой земли, похлопала по ней еще раз, окончательно разровняв.

– Это кемпинг моего отца. Я здесь живу. Больше никогда не приходи сюда.

– Но…

– Исчезни!

Аннабель мгновенно выпрямилась и бросилась на меня, выпятив грудь, как маленький зверек, который хочет казаться больше. Она снова повторила:

– Исчезни, я сказала. И чтоб тебя здесь больше не было.

Чайки насмешливо хохотали, и она крикнула мне вслед:

– Ты все испортил.

Было поздно что-то объяснять. Уже на дорожке я обернулся и увидел, что она вновь стоит на коленях, прижимая к груди желтое кукольное пальто.

Другие дети кричали, требуя, чтобы я их искал. Но я не обращал на крики никакого внимания. Мимо душевых кабинок, мимо магазина, срезая путь через парк, я бежал со всех ног, мои шлепанцы громко хлопали по горячей резине дорожки. Я не останавливался и даже не замедлял ход, пока не оказался рядом с нашим вагончиком и не увидел маму, сидящую в шезлонге. Она была в соломенной шляпе от солнца и смотрела в сторону моря. Мама улыбнулась и помахала мне рукой, но я знал, что она все еще сердится на меня. На прошлой неделе мы вроде как поссорились. Это глупо, потому что ногу ободрал как раз я и болячки уже почти зажили, но мои родители иногда ругаются из-за ерунды.

Особенно мама, она долго не может простить.

Я, наверное, тоже.

Я расскажу вам, как это случилось, потому что это хороший способ познакомить вас с моим братом. Его зовут Саймон. Думаю, он вам понравится. Но через пару страниц он умрет. И с того момента будет не похож на себя прежнего.

Когда мы, усталые с дороги, приехали в кемпинг «Оушн Коув», нам не терпелось поскорее отправиться на разведку. Нам разрешили ходить куда угодно в пределах кемпинга, но только не на берег, потому что спуск там крутой и обрывистый, и, чтобы добраться до него, надо пройти по автомобильной дороге. Родители о нас заботились, но я все равно хотел побывать на берегу. Я часто делал то, что запрещали, а мой брат следовал за мной. Если бы я не решил назвать эту часть истории «девочка с куклой», я бы мог назвать ее «шок от падения и кровь на коленке», потому что это тоже важно.

За падением последовал шок и кровь на разбитом колене. Я всегда плохо переносил боль. Ничего не поделаешь, я ужасный плакса. Когда Саймон догнал меня за поворотом тропинки, там, где торчащие корни подкарауливают доверчивые лодыжки, – я ревел, как младенец.

Он испугался до смешного. У него было круглое, вечно улыбающееся лицо, напоминавшее луну. Но тут он до смерти перепугался.

И что же он сделал? Взял меня на руки и понес вверх по дорожке, а потом еще четверть мили или около того к нашему вагончику. Он сделал это ради меня.

Мне кажется, двое взрослых пытались помочь, но надо сказать, что Саймон был не такой, как все. Он ходил в специальную школу, где их учили не разговаривать с незнакомыми людьми и тому подобному. Поэтому, когда Саймон чувствовал себя неуверенно или ударялся в панику, он следовал всем этим правилам. Ему так было спокойней.

Брат донес меня в одиночку. Он не был сильным. У него была какая-то болезнь – названия ее я не помню, но могу посмотреть, – при которой мышцы ослабевают. Эта история его чуть не убила. После того как мы добрались до нашего вагончика, весь остаток дня он провалялся в кровати.

Вот три вещи, которые я отчетливо запомнил:

1) Когда Саймон нес меня, мой подбородок стукался о его плечо. Я боялся, что делаю ему больно, но был слишком погружен в свои страдания, чтобы попробовать что-то исправить.

2) Поэтому я поцеловал его в плечо, как целуют малышей, и те верят, что это поможет. Думаю, он не заметил, потому что мой подбородок стукался о его плечо при каждом шаге, а когда я поцеловал его, то вместо подбородка я стукнулся об него зубами, что, наверное, даже больнее.

3) Тише, тише. Потерпи, скоро пройдет. Он сказал это, опуская меня рядом с вагончиком, перед тем как бежать за мамой. Наверное, я плохо объяснил, но Саймон был действительно слабый. Ему ни разу в жизни не было так тяжело, и все равно он пытался меня утешить. Тише, тише. Сейчас все пройдет. Он говорил как взрослый, нежно и уверенно. Впервые в жизни я почувствовал, что у меня есть старший брат. В те короткие мгновения, пока я нянчился со своим коленом, глядя на прилипшую к коже грязь и гравий, уверенный, что вижу кость. В эти несколько мгновений я чувствовал себя в полной безопасности.

Мама промыла и забинтовала рану, а потом накричала на меня за то, что я поставил Саймона в ужасное положение. Отец тоже кричал. Они стали кричать вместе, и я даже не знал, на кого смотреть. Так всегда. Хотя брат на три года старше, за все отвечал я. Я часто на него за это злился. Но не в этот раз. В этот раз он был моим героем.

Эта история дает представление о Саймоне. И также объясняет, почему мама еще сердилась на меня, когда я, задыхаясь, примчался к нашему вагончику, пытаясь понять, что случилось с маленькой девочкой и ее тряпичной куклой.

– Милый, ты очень бледный.

Мама всегда говорит, что я бледный. Теперь она говорит мне это постоянно. Но я забыл, что тогда она тоже это сказала. Я совсем забыл, что она всегда называет меня бледным.

– Мам, мне очень жаль, что так вышло.

И мне действительно было жаль. Я много об этом думал. Как Саймон меня нес и как он беспокоился обо мне.

– Все нормально, милый. Не переживай. Мы приехали отдыхать. Папа и Саймон пошли на пляж и взяли с собой воздушного змея. Хочешь, пойдем к ним?

– Не, я побуду в вагончике. На улице жарко. Я посмотрю телик.

– В такой прекрасный день? Не выдумывай, Мэтью. Ну что нам с тобой делать?

Она говорила ласковым тоном, и было ясно, что на самом деле она не думала, что со мной надо что-то делать. Мама иногда бывала доброй. Да, очень-очень доброй.

– Не знаю, мам. Мне жаль, что так получилось. Это я во всем виноват.

– Все забыто, милый.

– Честно?

– Честно. Пойдем запускать змея?

– Что-то не хочется.

– Я все равно не разрешу тебе смотреть телевизор, Мэт.

– Я играю в прятки.

– Ты прячешься?

– Нет, я вожу. Мне надо идти.

Но другим детям надоело ждать, пока я начну их искать, они разбились на маленькие группки и нашли себе другие занятия. Мне все равно не хотелось играть. Я немного побродил вокруг и снова оказался у того места, где встретил девочку. Ее там уже не было. Остался лишь маленький холмик, теперь любовно украшенный парочкой ромашек и лютиков, и две палочки, составленные крест-накрест, чтобы отметить место.

Мне стало ужасно грустно. Мне грустно даже сейчас, когда я об этом думаю. Но все равно, мне пора идти. Честно, кроме шуток. Мне нужно идти.

Семейные портреты

Следующее, что я помню, – это как мама делает радио громче, чтобы я не слышал ее всхлипываний.

Это глупо, потому что я все равно слышу. Я сижу рядом с ней, и она плачет очень громко. И отец ведет себя точно так же. Он плачет, когда ведет машину. Если честно, я не помню, плакал я или нет. Наверное, плакал. Я не мог не плакать. Но когда я прикоснулся к своим щекам, оказалось, что они совсем сухие. Слез не было.

Должно быть, это и называется «оцепенеть». Я просто оцепенел и даже плакать не мог, как говорят иногда по телевизору. В дневных ток-шоу, например. Я ничего не чувствовал, просто оцепенел. И люди в зале понимающе кивают, как будто они все через это прошли и точно знают, каково это. Наверное, со мной тогда случилось что-то подобное, но в тот момент мне было очень стыдно. Я закрыл лицо руками на случай, если мама или папа вдруг обернутся. Пусть они думают, что я плачу вместе с ними.

Но они не обернулись. Я не почувствовал ободряющего пожатия руки у себя на колене, никто не сказал, что все будет хорошо, не прошептал успокаивающе: тише, тише.

И тогда я понял, что остался совсем один.

Это было очень странное ощущение.

По радио диджей неестественно бодрым голосом представлял новую песню, как будто бы это самая лучшая песня на свете и для него самое большое счастье – познакомить с ней слушателей. Просто у меня не укладывалось в голове, как он может радоваться после того, что случилось. Это была моя первая отчетливая мысль. Первое, что я подумал, когда вроде как проснулся. Это самое точное описание того, что было, хотя на самом деле я не спал.

Воспоминания исчезают, как сон, едва мы открываем глаза. Очень похоже. В памяти остались только обрывки: ночь, я куда-то бегу, где-то поблизости полиция.

И Саймон мертв.

Мой брат мертв.

Я не могу задержать это в памяти. Пройдет еще много времени, прежде чем я смогу к этому вернуться.

Моя бабушка (мамина мама, которую мы зовем бабушка Ну) читает книги Дэниэлы Стил и Кэтрин Круксон, и, едва взяв в руки новую книгу, она открывает ее на последней странице и смотрит, чем все закончится.

Она всегда так делает.

Первое время я жил у нее. Где-то с неделю. Это была очень грустная неделя и, вероятно, самая одинокая в моей жизни. Мне кажется, невозможно чувствовать себя более одиноким, даже если ты совсем один, а не с дедом и бабушкой.

Мой дедушка просто помешан на садоводстве, это все знают. Только сада у него нет. Если подумать, это немного смешно. Но не слишком, потому что он арендует небольшой участок земли недалеко от их квартиры, где выращивает овощи и какие-то травы, типа розмарина и прочих, названия которых я все время забываю.

И всю ту неделю мы провели в саду. Иногда я помогал деду с прополкой, а иногда просто сидел на краю участка и играл на своем «Геймбое» в «Данки Конг», правда, звук приходилось выключать. Но в основном я просто бродил по окрестностям и переворачивал камни в поисках насекомых. Больше всего я любил муравьев. В своем саду мы с Саймоном постоянно искали муравейники. Они ему ужасно нравились, и он упрашивал маму разрешить ему устроить в своей комнате муравьиную ферму. Обычно он добивался своего. Но на этот раз у него ничего не вышло.

Дедушка помогал мне поднимать большие плитки, чтобы я мог посмотреть на муравейник. Муравьи сразу же начинали бегать, как сумасшедшие. Они явно передавали друг другу секретные сообщения и в спешке перетаскивали в безопасные подземные туннели желтые и белые яйца.

Через пару минут на поверхности уже не оставалось никого, за исключением, может быть, мокрицы, неловко ползущей по пустому месту и гадающей, что тут случилось. Иногда я тыкал в одно из маленьких отверстий прутиком, и в ту же секунду не меньше дюжины муравьев-солдат выскакивало, чтобы отразить нападение и, если понадобится, отдать свои жизни ради спасения колонии. Я их не трогал. Мне просто хотелось посмотреть.

Когда дедушка заканчивал прополку или посадку, или сбор урожая, мы аккуратно опускали плитку на место и собирались домой ужинать. Я не помню, чтобы мы о чем-то разговаривали. Конечно, мы должны были о чем-то говорить, но эти разговоры значили так мало, что они полностью выветрились у меня из памяти, исчезли, как муравьи в подземном туннеле.

Бабушка Ну очень вкусно готовит. Она из тех, кто начнет вас кормить с той минуты, как вы переступите порог ее дома, и не остановится, пока вы не уедете. Бабушка еще соорудит вам с собой в дорогу бутерброд с ветчиной.

Вообще, это здорово. В людях, которым не жалко еды, есть чуткость и доброта. Но все дело в том, что в ту неделю, когда я у них жил, у меня совсем не было аппетита. Меня все время подташнивало, а пару раз даже вырвало. Бабушке Ну приходилось очень трудно, потому что, если она не могла уладить дело тарелкой супа, жареной курицей или куском кекса с марципаном, она чувствовала себя беспомощной. Однажды я видел, как она стояла на кухне, ссутулившись над нетронутыми тарелками, и тихо всхлипывала.

Хуже всего было вечером, когда наступало время ложиться спать. Меня поселили в свободной комнате, где было холодно и слишком светло по ночам: сквозь тонкие занавески туда проникал свет уличного фонаря. Я мог часами лежать без сна, таращась в полумрак, стараясь разобраться в том, что произошло. Мне очень хотелось снова оказаться дома, и я не знал, случится ли это когда-нибудь.

Но теперь я вижу тут и смешную сторону. Нет, не так чтобы живот надорвать от смеха, но забавно. И это поможет мне сказать то, что я собираюсь сказать. Я подумал: если бы бабушка Ну читала мою историю, она бы, наверное, пролистнула эти страницы, чтобы сразу добраться до объяснения того, что случилось с Саймоном.

Она так делает по той же причине, по которой сначала читает последнюю страницу: ей хочется убедиться, что будет не слишком грустно. И ей не нравится, когда нагнетают напряжение.

Поэтому я хочу сказать, что я вовсе не тяну время. Честно. Вы меня еще не знаете, но можете поверить, вовсе я не собираюсь нагнетать напряжение – это не в моем характере.

И если я пока не сказал, как все произошло, то лишь потому, что мне кажется: эта история произведет на вас большее впечатление, если разворачивать ее так, как она разворачивалась сама, со всеми складками. Но когда я лежал в постели, глядя в полумрак и пытаясь осознать происшедшее, мне хотелось лишь одного – вернуться домой, а все, что случилось, словно стерлось из памяти.

Когда я наконец вернулся домой, мы остались втроем: папа, мама и я. В первый вечер мы, как всегда, все вместе уселись на большой зеленый диван. Саймон обычно предпочитал сидеть на ковре прямо перед телевизором, скрестив ноги по-турецки.

Это было что-то вроде нашего семейного портрета. Никогда бы не подумал, что мне будет не хватать подобных вещей. Ты просто не замечаешь, как тысячу раз сидишь между мамой и папой на большом зеленом диване, а твой старший брат загораживает телевизор.

Зато ты сразу замечаешь, когда что-то меняется. Замечаешь места, где его нет, и слова, которые он не говорит.

Я все время их слышу.

Мама включила телевизор – начались «Истэндерс». Для нас это ритуал. Мы даже записывали очередную серию на видео, если не могли посмотреть ее вовремя. Самое смешное, что Саймон был неравнодушен к Бьянке. Мы дразнили его, говоря, что Рики задаст ему трепку. Он громко хохотал и катался по ковру. У него был заразительный смех. Когда он смеялся, всем делалось немного веселее.

Не знаю, смотрите ли вы «Истэндерс». А даже если смотрите, помните ли вы серию, которую показывали сто лет назад. Но я не забуду ее никогда. Сидя на диване, я наблюдал, как открылся обман насчет того, что Бьянка спит с бойфрендом своей матери, и все пришло к развязке. Это та серия, в которой Бьянка уезжает из Уолфорда.

Мы потом долго молчали. Просто сидели и не двигались. Начались другие программы и закончились уже поздно ночью. Это был наш новый семейный портрет: мы втроем сидим на диване и смотрим на то место, где раньше был Саймон.

ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕСТАНЬ ЧИТАТЬЧЕРЕЗ МОЕ ПЛЕЧО

Она все время читает через мое плечо. Тут и без того трудно сосредоточиться, а она еще читает через плечо.

Пришлось написать большими буквами, чтобы до нее дошло. Сработало, но теперь мне самому неловко. Там была одна студентка-практикантка, будущий социальный работник, которая заглядывала мне через плечо. Молоденькая, с мятным дыханием и большими золотыми сережками. Очень симпатичная.

А теперь она с довольным и самоуверенным видом умчалась по коридору. Я понимаю, что смутил ее. Люди не станут ни с того ни с сего сбегать с довольным видом, если не испытывают смущения. Если все в порядке, то можно просто уйти.

Хорошо, что я могу пользоваться компьютером. Со мной занимался врач-трудотерапевт. Его зовут Стив, и полагаю, в этой истории он больше не появится. Но он был доволен, что я не пытался съесть клавиатуру и не выкинул еще чего-нибудь такого, чего они обычно боятся. Поэтому он разрешил мне пользоваться компьютером. Только он не дал мне пароль, и я должен каждый раз у него спрашивать. И мне положены лишь сорок минут. Здесь все так: сорок минут на то и десять минут на это. Жаль, что я обидел практикантку. Честно. Я очень этого не люблю.

Крики и вопли

Я не имел права присутствовать на похоронах брата. Но присутствовал. На мне была белая синтетическая рубашка, от которой ужасно чесалась шея под воротником, и черный пристегивающийся галстук. Стоило кому-нибудь кашлянуть, по всей церкви разносилось эхо. А потом подали булочки с кремом и вареньем. И это все, что я помню.

Теперь я должен немного притормозить. А то обычно, когда нервничаю, я начинаю спешить. Тараторить и проглатывать слова. Считается, что манера быстро говорить свойственна взвинченным, нервным коротышкам. А во мне около шести футов росту, и, наверное, я еще расту. Хотя, может, и нет – ведь мне уже девятнадцать. Но в ширину-то я точно расту. Уже сейчас я гораздо толще, чем положено в моем возрасте. Это все из-за лекарств – известный побочный эффект.

Но все равно, я говорю слишком быстро. Я тороплюсь поскорее сказать то, что мне неприятно произносить, и именно этим я сейчас и занимаюсь.

Я должен замедлиться, чтобы объяснить, как замедлился мой мир. У человеческой жизни есть форма и размер, и ее можно запихнуть во что-то маленькое – вроде дома.

Вначале я хочу сказать, как вокруг стало тихо. Это первое, что я заметил. Как будто кто-то подошел и выключил звук, и теперь все должны разговаривать чуть ли не шепотом. Не только мама с папой, но и люди, которые приходили к нам в гости. Как будто в углу комнаты дремало что-то страшное, и никто не решался его разбудить.

Я говорю здесь о своих родственниках: о бабушках с дедушками и тетях. Про моих родителей не скажешь, что они имели много друзей. У меня были друзья, но они все остались в школе. Боюсь, что я снова забегаю вперед, но я просто быстренько расскажу вам, как вышло, что я перестал ходить в школу, потому что это важно и потому что это настоящее происшествие. Большую часть жизни с нами ничего не происходит – мы просто проводим время, и значительную его часть – во сне.

Когда я накачан лекарствами, то сплю по восемнадцать часов в день. В такие периоды меня больше интересуют сны, чем реальность, потому что они занимают гораздо более существенную часть моего времени. Если мне снится что-то приятное, жизнь кажется вполне сносной. Если лекарство не действует или я решаю его не принимать, то провожу больше времени бодрствуя. Но тогда мои сны преследуют меня.

У каждого человека есть что-то вроде стены, отделяющей сны от реальности, но в моей возникли трещины. И сны могут в них просачиваться и протискиваться, и в результате уже трудно понять, где что.

Иногда стена рушится полностью.

И тогда появляются эти кошмары.

Но я отвлекся.

Я все время отвлекаюсь. Мне надо сосредоточиться, потому что я о многом хотел написать. Опять же о школе. Лето прошло. Уже кончался сентябрь, а я все еще не вернулся в школу. Нужно было что-то решать.

Позвонил директор, и я со своего наблюдательного пункта на лестнице слышал мамину часть разговора. Разговором это можно было назвать только с натяжкой. Она просто без конца повторяла «спасибо». А потом позвала меня к телефону.

Это было странно, потому что я никогда не разговаривал с директором школы, только с учителями. Я не припомню, чтобы я хоть раз говорил с директором, а теперь он на том конце провода обращается ко мне:

– Привет, Мэтью, это мистер Роджерс.

– Здравствуйте, сэр, – выдавил я. Мой голос внезапно сел. Я ждал, что он продолжит, и мама сжала мое плечо.

– Я разговаривал с твоей мамой, но мне бы хотелось поговорить и с тобой. Ты не против?

– Не против.

– Я знаю, что тебе очень плохо и грустно. Я могу только представить, как трудно тебе пришлось.

Я ничего не ответил, потому что не знал, что можно на это сказать, поэтому повисло долгое молчание. Потом я начал соглашаться, что да, это было трудно, но мистер Робертс заговорил одновременно со мной, повторяя, что это печально. Потом мы оба замолчали, чтобы дать друг другу высказаться, и никто из нас так ничего и не произнес. Мама потерла мне спину. Я никогда не умел разговаривать по телефону.

– Мэтью, я не буду тебя задерживать, потому что понимаю, что тебе сейчас непросто. Но я хотел тебе сказать, что мы все о тебе помним и скучаем. И сколько бы времени тебе ни понадобилось, мы будем рады тебя видеть. Поэтому ты не должен бояться.

Странно, что он это сказал, потому что до того момента я совсем не боялся. У меня были разные чувства – я сам не мог в них толком разобраться, – но я совсем не боялся. А когда он так сказал, я вдруг понял, что боюсь. Поэтому я только несколько раз поблагодарил, и мама улыбнулась мне слабой улыбкой, одними губами.

– Дать вам маму?

– Не надо, мы с ней уже все обсудили, – ответил мистер Роджерс. – Я хотел немного пообщаться с тобой. Надеюсь, скоро увидимся.

Я опустил трубку, и она с глухим стуком упала на рычаг.

Мы так и не увиделись. Я еще долго не ходил в школу, а потом пошел совсем в другую. Не знаю, почему так получилось. Когда тебе девять лет, с тобой никто не советуется. Тебя просто без объяснений забирают из школы и не говорят почему. Никто не должен перед тобой отчитываться. Мне кажется, главная причина почти всех наших поступков – это страх. Мама очень боялась меня потерять. Думаю, все дело в этом. Но я не хочу, чтобы у вас возникло предубеждение.

Если вы родитель, то в вашей власти забрать ребенка из школы и усадить его за кухонный стол с учебником. Для этого достаточно написать письмо директору. Даже необязательно быть учительницей, хотя мама как раз учительница. Ну, или типа того. Наверное, надо рассказать вам о маме, потому что вы скорей всего с ней незнакомы.

Она высокая и худая, с холодными пальцами. У нее широкий подбородок, которого она очень стесняется. Она нюхает молоко перед тем, как его выпить. Она любит меня. А кроме того, она сумасшедшая. Для начала этого хватит.

Я сказал, что она что-то вроде учительницы, потому что когда-то хотела ею стать. Она пыталась забеременеть, но у нее долго не получалось, и доктора сказали ей, что, скорее всего, она никогда не сможет иметь детей. Я все это знаю, хотя не помню, чтобы мне кто-нибудь когда-нибудь об этом говорил. Мне кажется, она решила стать учительницей, чтобы придать своей жизни какой-то смысл, ну или хотя бы отвлечься. В общем-то, это одно и то же.

Она поступила в университет и начала учиться. А потом она забеременела Саймоном, и в ее жизни появился кричащий и вопящий смысл.

Каждый день, по будням, когда папа уходил на работу, мы принимались за учебу. Сначала мы убирали со стола тарелки, оставшиеся после завтрака, и складывали их в раковину: пока мама мыла посуду, я делал упражнения из рабочих тетрадей и проверял их по ключам. Я был тогда способным ребенком. Думаю, для мамы это стало сюрпризом.

Когда Саймон был жив, он оттягивал на себя все внимание. Это получалось у него ненарочно, само собой: если человеку нужен какой-то специальный уход, все начинает крутиться вокруг него. Меня просто не замечали. Но теперь, за кухонным столом, мама меня заметила. Возможно, ей было бы легче, окажись я тупым. Я никогда об этом не задумывался, но, наверное, так оно и есть. В рабочих тетрадях по естественным наукам, математике и французскому в конце каждой главы были упражнения, и если я все делал правильно, мама надолго замолкала. Но стоило мне допустить хотя бы маленькую ошибку, она ободряюще и ласково подсказывала, как ее исправить. Это было удивительно. Я стал нарочно делать ошибки.

Мы никогда не ходили гулять и не говорили ни о чем, кроме учебы. Это тоже было странно, потому что мама не строила из себя учительницу. Иногда она целовала меня в лоб или ерошила мне волосы, или делала еще что-нибудь такое же. Но мы никогда не говорили ни о чем, кроме того, что было в книгах. И так проходил день за днем, хотя я не могу сказать, сколько недель или месяцев это продолжалось. Все слилось в одну бесконечно растянувшуюся сцену: я сижу за кухонным столом и решаю задачки, а мама разъясняет мне мои намеренные ошибки.

Именно это я и имею в виду, когда говорю, что мир замедлялся, но понять это трудно, потому что на бумаге описание нашей жизни занимает не больше двух страниц. А сама жизнь тянется очень долго.

Когда уроки были сделаны, я смотрел мультики или играл в Нинтендо. Иногда я поднимался наверх, прижимался ухом к двери комнаты Саймона и слушал. Это могло продолжаться довольно долго. Но мы никогда об этом не говорили. Мама заваривала чай и ждала, когда вернется с работы отец. Наверное, надо рассказать вам о моем отце, потому что вы, скорей всего, с ним незнакомы.

Он высокий, широкоплечий и немного сутулится. Он носит кожаную куртку, потому что раньше ездил на мотоцикле. Он зовет меня mon ami. И он любит меня. Для начала этого хватит.

Я сказал, что мама сумасшедшая. Да, сказал. Возможно, вам так не покажется, и вы не увидите в моем рассказе ничего особенного. Но есть разные виды безумия. Некоторые из них поначалу выглядят невинно; они тихонько стучат в дверь и, когда вы пускаете их в дом, они садятся в углу – и начинают расти.

И однажды, возможно, спустя много месяцев после того, как вы решили забрать сына из школы и запереть его дома, безумие пошевелится в своем кресле и скажет ему: