Политический бестселлер - Жизнь и судьба Михаила Ходорковского

Генеральным директором объединения стал 27-летний Михаил Ходорковский. К концу 1990 года объем капиталов банков, созданных при участии «МЕНАТЕПа», составил свыше миллиарда рублей. «Наши цели ясны, задачи определены – в миллиардеры», – писали Ходорковский и Невзлин в «Человеке с рублем». Цель, заявленная в книге, была достигнута. Они заработали свой миллиард, правда, пока рублевый.

В декабре 1990 года «МЕНАТЕП» начал эмиссию акций. По июнь 1991-го были проданы акции на общую сумму 1458 миллионов рублей.

Это вызвало много нареканий. Дело в том, что законов, регулирующих выпуск акций, тогда еще не существовало. И акция «МЕНАТЕПа» по сути, являлась векселем, то есть долговым обязательством. Еще один упрек заключается в том, что продавались акции по всей стране, а выкупались назад только в московском офисе. Так Владимир Перекрест в книге «За что сидит Ходорковский» рассказывает душераздирающую историю ташкентского пенсионера Нечаева, который смог вернуть свои деньги только в 1994 году.

«Пиар-кампанией по продаже акций занимался Сурков, – рассказывает мне Леонид Невзлин. – И он лучше меня знает, как и что происходило. Он работал автономно и по этому поводу выходил на Ходорковского.

Насчет того, что они не были ничем обеспечены, выкупались только в Москве, а перед тем продавались по всей России, я думаю, что это в чистом виде неправда. Другое дело, что они в основном и продавались в Москве. Это было организационно легче. Но продавались и по всей России. Я не помню в дальнейшем большого стремления эти акции продавать или хоть какие-то конфликты или проблемы, с этим связанные.

Себя я помню только как одного из участников или ведущих акционерных собраний в банке «МЕНАТЕП». Например, с концерном «Заря».

Но чтобы акции выкупались только в Москве, я не помню. Тогда был бы скандал, а скандала не было. Проблемы с держателями акций появились в результате Гайдаровской реформы и были следствием общей ситуации. Обеспеченность резко упала из-за девальвации рубля».

У меня тогда было несколько акций «Гермес-Союза», и я помню очереди за дивидендами. Последние честно выплачивали. Но потом никто не мог эти акции продать. Бумаги, по которым дивиденды получены, вообще не котировались на бирже.

«Это не касалось «МЕНАТЕПа», – заметил Леонид Борисович. – Для нас это вопрос репутационный, к чему мы относились крайне серьезно. Прошу обратить внимание: мы были первыми. Вообще первыми. Мы просто всю эту юридическую, организационную и пиаровскую часть прошли сами. И первыми – для себя и для всех».

И еще одно замечание в оправдание господина Суркова. В июне 1991 года мы жили в стране СССР, и Ташкент был на ее территории. А через год, в 1992 году, когда пенсионер Нечаев решил вернуть деньги, этой страны уже не было, и его родной город оказался за границей. Экономические связи были разрушены, и неудивительно, что из независимого Узбекистана исчезли офисы «МЕНАТЕПа», если они даже там были. Вряд ли ныне уважаемый член Президентской администрации мог предвидеть такой расклад, когда рекламировал акции «МЕНАТЕПа».

В 1990 году Ходорковский и Невзлин стали советниками премьера РСФСР Ивана Силаева. Когда Ходорковский руководил центром научно-технического творчества молодежи, Силаев был заместителем председателя Совмина СССР и отвечал за это направление. Там они и познакомились.

«Это была история грандиозного успеха, и политического тоже – вместо всех этих пышнотелых партийных заседаний, мы были с Ходорковским эдакое «будущее Родины», – вспоминал Леонид Невзлин в интервью Наталье Мозговой. – Мы вносили предложения, их рассматривали, Ходорковский один раз ходил с экономической реформой к Горбачеву, понравился, тот сказал: «Умный мальчик». К Ельцину ходили…»

Летом 1991 года Ходорковский и Невзлин стали членами только что организованного в Москве клуба молодых миллионеров.

И здесь, дабы избежать упреков в умалчивании, я хочу заметить, что тот Леонид Невзлин, интервью которого мне и Мозговой я так много цитировала в этой главе, бывший программист, бывший комсомольский лидер Института имени Губкина, бывший советник Ивана Силаева, соавтор книги «Человек с рублем» – это тот самый Леонид Невзлин, который летом 2008 года был заочно приговорен Мосгорсудом к пожизненному заключению за то, что якобы заказал серию убийств.

Журналистка Вера Васильева пишет книги о деле Алексея Пичугина, признанного судом организатором этих убийств. На заседания суда по делу Леонида Невзлина мы ходили вместе, и она выпустила книгу репортажей и об этом процессе «Без свидетелей? Дело Невзлина: записки очевидца заочного процесса». А потом, оказавшись в Израиле, осенью 2008 взяла интервью у приговоренного.

Я попросила ее написать мне о впечатлении от этой встречи, чтобы сравнить его с моим.

«Я встречалась с ним у него дома, – пишет она. – И двор, и дом очень функциональны и вместе с тем – уютны.

Это было в ноябре. Одевается он демократично и элегантно. Рубашка с коротким рукавом, без галстука. Произвел на меня ОЧЕНЬ приятное впечатление, расположил к себе с первых минут разговора.

Должна признаться, что я перед встречей жутко психовала (хоть это и непрофессионально). Вызубрила вопросы, которые планировала задать, но примерно за полчаса до встречи с ужасом поняла, что не помню ни один из них. Тогда решила, что плевать на все приличия – буду читать по бумажке. Однако, посмотрев в эту самую бумажку, обнаружила, что строчки перед глазами плывут, и я ничего не понимаю в собственном тексте.

Так вот, все эти симптомы умопомрачения как рукой сняло, как только мы увиделись. Правда, после этого я вообще забыла, что беру интервью, и вспомнила об этом, лишь когда щелкнула кнопка диктофона, в котором закончилась пленка. Мы просто общались, и общались очень хорошо».

В психологии есть термин «когнитивный диссонанс». Это когда в сознании сталкиваются противоречащие друг другу знания и убеждения.

Приговор Невзлину с одной стороны и его личность, его обаяние, его умение общаться, то впечатление, которое он производит на журналистов – с другой ввергают меня в состояние когнитивного диссонанса.

На роль главного убийцы от «ЮКОСа» трудно было найти человека более неподходящего.

Как-то, за несколько месяцев до выборов, мы с одним из моих коллег-писателей обсуждали, кто может стать президентом.

– Это будет человек с простой русской фамилией, – сказал он. – Ну, «Иванов» – слишком распространенная, значит, «Медведев».

По-моему, Невзлину просто не повезло с фамилией. В ней русскому человеку слышится «зло», «злость», «злой», «злить», «злиться». А, как известно из психологии, частицу «не» человеческое сознание склонно игнорировать. И кремлевские пиарщики решили, что человек с такой фамилией как раз на роль убийцы и подойдет, даром что сам пиарщик.

Революция

Утро 19 августа 1991 года.

Я еду в книжный магазин «Прогресс». Выхожу со станции «Парк Культуры». На противоположной стороне улицы стоят танки, пушками на метро, а у входа народ обсуждает происходящее.

Через полчаса я у Белого Дома.

Но и здесь никто ничего не знает. О судьбе Горбачева курсирует десяток версий.

С утра строят баррикады. Перевернутые скамейки, телефонные будки, какая-то арматура. Я тоже включаюсь в работу. В дело идут материалы с соседней стройки. Начали разбирать горбатый мостик. Жаль, красивый! Но его и в 1905-м разбирали. Опять отстроят.

На набережной несколько БМП.

Около метро человек десять пытаются остановить грузовик, чтобы пригнать к Белому Дому.

– Да отцепитесь вы, я вообще не здешний! – кричит шофер.

В этот день Михаил Ходорковский и Леонид Невзлин приехали в Белый дом в качестве советников Силаева.

«Михаил Ходорковский на период 19—21 августа сложил с себя полномочия председателя межбанковского объединения «МЕНАТЕП» и находился в здании Верховного Совета России», – писал журнал «Власть».[13]

До отмены статьи за предпринимательство оставалось еще три с лишним месяца, а на них было собрано досье. О толстой папке позволили узнать связи, и молодые миллионеры уже ждали команды «Брать!»

«Мы трезво рассудили, что можем оказаться подсадными утками в большой политической игре, – вспоминали они в книге «Человек с рублем». – Надо будет скомпрометировать руководство Белого дома – вот он, компромат: уголовные преступники – в советниках, досье – многопудовое, судебный процесс по телевидению: у нас же гласность. И кому какое дело, что в советники мы не рвались, по бухгалтерским ведомостям Белого дома не значимся, работали бесплатно, хотя времени и на «МЕНАТЕП» не хватало. Просто недостало сил отказать новой власти, которой, нам представляется, мы были полезны».

Провидцы они! Судьба отпустит еще 14 лет до телепроцесса. Черт бы побрал подобное провидение! Я знаю писателей, которые ножницами вырезают из записных книжек такие пророчества.

«Заявления о выходе из партии мы написали 20 августа 1991 года в Белом доме, в дни путча, это было прощанием с иллюзиями, которым и мы отдали дань», – вспоминали Леонид[14] и Михаил.

А совсем рядом, в здании СЭВ, украшенном плакатом «Слава воинам республики!», проходило собрание акционеров «МЕНАТЕПа». Решался вопрос об увеличении уставного капитала «Торгового дома МЕНАТЕП» с 50 до 2000 миллионов рублей и компании «МЕНАТЕП-инвест» с 5 до 150 миллионов рублей. Увеличили.

На следующий день, 20 августа, народа у Белого Дома было гораздо больше: не тысячи – десятки, а может быть, и сотни тысяч.

Белый Дом защищают штук десять танков и штук 15 БМП. На них российские флаги, на пушках – букеты цветов. Это танки генерала Лебедя.

Выступают Ельцин, Шеварднадзе, Руцкой. Около Белого Дома со стороны набережной располагаются на рюкзаках, одеялах и просто на голой земле его защитники. Некоторые, отдежурившие ночь, еще спят. Другие пишут плакаты, раздают листовки.

Стоит столик с надписью «Пресс-центр». Рядом – хвост длинной очереди.

– За чем стоим? – спрашиваю я.

– Запись в отряды самообороны.

Утром 21-го разноречивые слухи. Многие пришли с приемниками. Приложив к уху, слушают трансляцию с сессии Верховного Совета России. Настроение медленно улучшается.

Днем появляются первые сообщения то ли об аресте, то ли о бегстве ГКЧП. Вроде бы они во Внуково. Отряд милиции покидает Белый Дом.

– Вы куда? – спрашивают их.

– Наших встречать.

– Во Внуково, что ли?

– Да нет, наших!

Оказывается, московская милиция перешла на нашу сторону, и к Белому Дому идет подкрепление.

Вечером был праздник и всеобщий экстаз, вместе с Малининым вся площадь пела «Поручика Голицына», потом выступал Геннадий Хазанов.

Я ходила со значком с первого съезда «Демократической России». Он был приколот поверх черной ленточки – символа скорби о троих погибших. Значок серебристый, круглый, с изображением трехцветного паруса.

Сейчас бы меня, наверное, побили за такой значок, а тогда подходили и благодарили.

Власть – это некая условность. Почему один человек подчиняется другому? Потому что иначе накажут? Но ведь и наказывает не собственноручно диктатор, а некто другой, который тоже может подчиниться, а может и ослушаться. Когда власть теряет авторитет, она просто исчезает, словно растворяется в воздухе. Так было в феврале 17-го, когда перестали исполнять царские приказы, так было и в 91-м. И так будет еще не раз.

22-е. В полнеба разливается закат. Я приезжаю на Лубянку и вместе со всеми дергаю за веревку, обвязанную вокруг шеи Железного Феликса. Потом пригоняют кран и начинают его снимать, а я разворачиваю бело-сине-красное знамя. Какой-то парень подскакивает ко мне, смотрит на флаг горящими глазами:

– Можно, мы повесим его туда? – указывает на здание Лубянки.

– Хорошо. Берите!

Выхватывает знамя, бросается к зданию. Кто-то помогает ему залезть к держателю для флагштоков, и мой флаг, который я сшила сама из трех кусков ткани, и он два года провисел над моей кроватью, водружают на стену здания КГБ.

Я решаю его не снимать. Пусть висит, как на Рейхстаге!..

Тем временем еще один будущий акционер «ЮКОСа», а тогда депутат Моссовета Василий Шахновский тоже принимает участие в событиях.

В день, когда снимали памятник Дзержинскому, Попов послал его посмотреть, что происходит в здании Горкома КПСС.

«Здание Горкома было абсолютно пустое, – вспоминает Василий Савельевич. – Брошенное, открытое и абсолютно пустое! Я ему звоню оттуда и говорю: «Гавриил Харитонович, здесь документы и охраны нет, никого». В приемной первого секретаря Горкома сидит дежурный: старикан, лет шестьдесят пять, и все. На огромное здание. Попов говорит: «Ну, давай я тебе сейчас пару милиционеров пришлю, вы его опечатаете».

Начали опечатывать здание. А по рации слышно: Станкевич кричит, что сейчас народ сорвет памятник, он подавит людей, надо что-то делать. Звоню Попову, говорю: «Тут что-то происходит». Он: «Сходи, посмотри, что там». Я говорю: «Здание опечатали, поставили милиционеров на входе, всех выгнали, и стоит пустое». Он говорит: «Все! Давай туда!»

Прихожу на площадь, там же все рядом. Мечется Сергей Станкевич, народ абсолютно неуправляемый, толпа жаждет крови. Эмоции начали выплескиваться.

Я Гавриилу Харитоновичу звоню и говорю: «Толпа. Конечно, ничего они тут не сорвут, но народа очень много, и если кто-то скажет – ринутся на здание КГБ». Провокаторов много было. Многие хотели, чтобы повторилась история, как в Германии, чтобы все документы пожгли. Он говорит: «Ну, ты чего-нибудь там скажи, а мы сейчас подошлем строителей».

Подъехали руководители Главмосстроя, посмотрели, говорят: «Ну, чего тут? Краны нужны». «Давайте!» Они: «Без бумаги не будем». Я позвонил, по-моему, Музыкантскому. Он с Поповым договорился: привезли бумагу. И дальше была уже чисто производственная тема. Снимали Железного Феликса.

На следующий день, утром, мне Попов говорит: «Поезжай на Петровку, там огромная толпа». Людям нужен был какой-то выход энергии. И толпа собралась на Петровке.

Московская милиция в этих событиях была на стороне ГКЧП. И там уже разгоралось: «Да мы сейчас! Тут враги и т. д.» Петровка была в народе от начала и до конца. Вся. Тысяч тридцать. Это же широкая улица.

Ну, я опять Попову звоню: «Так и так». Он говорит: «Ну, попытайся пока, чтобы они ничего не придумали». Я всех ораторов-то знал и говорю: «Вы чего, идиоты, что ли? Что вы делаете?» И люди начали успокаивать толпу. Было несколько отморозков, но их просто до микрофонов перестали допускать. Известно же, кто такие.

Люди из «Демроссии» начали немножко понижать градус. А мне охранник Попова привез бумагу с инструкциями. Она у меня до сих пор есть, это записка Бурбулиса Горбачеву, что на Старой Площади жгут документы, и у Попова есть возможность это остановить. Просим вашего решения. И Горбачев подписал: «Согласен. Горбачев». И я с этой бумагой на грузовик, говорю: «Дорогие друзья, чего вы здесь? На Старой Площади уничтожаются документы. Пойдем, окружим, чтобы никаких документов не вынесли. Сохраним для истории, для того, чтобы разобраться…»

Рядом оказался Хазанов, я как раз тогда с ним познакомился. Он говорит: «Слушай, дай посмотреть». Я ему даю эту записку. Читает: «Правда! Здесь резолюция Горбачева». И народ разворачивается – и на Старую Площадь. И мы тоже туда, на Старую Площадь, организовываем живую цепь. Окружили весь комплекс людьми.

Подъехал Севастьянов Женя[15], и мы с этой запиской пошли туда, внутрь. Часа полтора уговаривали управляющего делами (тогда Кручинов был). В конце концов Женя говорит: «Если вы нам сейчас не дадите радио, вон, посмотрите, что на улице, мы их перестанем останавливать, и они все здесь разнесут вдребезги, пополам».

Нас провели туда, откуда проводились местные трансляции, и Севастьянов произнес двухминутное обращение к сотрудникам: «Значит так, принято решение о закрытии здания, всем освободить помещение. Кто в течение полутора часов не освободит, будет арестован». И народ оттуда сиганул! Причем сиганул не только народ, но и охрана. Комплекс-то огромный. Где-то часов от семи и до трех часов ночи мы занимались тем, что расставляли милицейские посты на всех зданиях. К трем часам работу закончили и закрыли ЦК.

Потом снимали памятники. В субботу. В воскресенье были похороны. Свердлова снимали. Вспомнили, что по ходу движения этой колонны Калинин стоит. Сняли Калинина.

Ну, а дальше все, дальше пошла рутина».

«Доверие к «МЕНАТЕПу» не было подорвано, – победно напишут Ходорковский и Невзлин в «Человеке с рублем». – За памятную всем неделю открыто еще 18 счетов на 15 миллионов долларов».

Человек с рублем

Весной 1992 года 28-летний Михаил Ходорковский вошел в правительство Гайдара. Он был назначен председателем Инвестиционного фонда содействия топливно-энергетической промышленности.

«Мы разработали инвестиционную программу под названием «Весенние действия», направленную на привлечение негосударственных средств в развитие топливно-энергетического комплекса», – рассказывал он в интервью «Аргументам и фактам» в 1992 году.[16]

Деньги собирались вкладывать в оборонные предприятия, переходящие на выпуск оборудования для нефтяной промышленности, строительство жилья для нефтяников и акционирование нефтяных месторождений. Всего около 50 миллиардов рублей.

Правительство программу одобрило, а Ходорковский получил права замминистра топлива и энергетики. Министром был Владимир Лопухин.

«Зачем мне понадобился такой «довесок» в виде государственной должности? – сказал «Аргументам» Михаил Борисович. – Зато теперь я могу буквально «вызвать на ковер» к себе или министру любого чиновника отрасли, бойкотирующего инвестиционную деятельность фонда».

А в июне того же года Ходорковский и Невзлин выпустили ту самую книгу «Человек с рублем», которую я уже много цитировала.

«Неортодоксальная идеология авторов, будоражащая невиданной доселе апологетикой капитализма, бросает вызов инертному общественному мнению, – писал «Коммерсант»[17]. – Леонид Невзлин заявил, что ему «книга не очень понравилась». По его словам, она несколько устарела, пока писалась и издавалась. Тем не менее, автор полагает, что «для многих это все равно будет свежак»…

Михаил Ходорковский был более непосредственным: «Белиберда – вот что получилось из книги. Я привык писать инструкции, а Невзлин заставлял писать в несвойственной для меня манере». Вместе с тем г-н Ходорковский намерен и дальше заниматься литературным творчеством. Работать с диктофоном ему очень понравилось, поскольку при этом увеличивается количество производимых за день инструкций».

Я попросила Леонида Борисовича рассказать мне, как появился этот гимн свободе, самостоятельности, предприимчивости и богатству.

– Мы работали, в основном я, со многими старыми журналистами, набирались опыта и вообще советовались: с известинцами, с правдинцами, – говорит Невзлин. – С хорошими журналистами. И один из них сказал: «Вы живете, ребята, авангардной и очень интересной жизнью, и нужно оставить об этом впечатления, о том, как вы перешли из социализма в капитализм». Тем более что Миша был партийный.

– Да, а книга – такой либеральный манифест, – замечаю я.

– Во многом, конечно, простенький, примитивный, потому что это первое осознание. Я не буду ни из себя, ни из него делать диссидента. Те убеждения, в которых нас воспитывали, они в крови. В том числе – принцип социального равенства, руководящая роль партии.

Я не находился в оппозиции к основной линии. У меня было больше ограничений, чем у него, и меньше возможностей. Я и человек другого склада. Но в комитетах комсомола служил и общественной работой занимался. К концу Перестройки дошел до кандидата в члены КПСС. Просто у меня времени не хватило стать членом партии, это было уже бессмысленно.

А он вступил еще в институте, и для него это было естественным продолжением комсомольского карьерного роста.

Эти люди, эти ребята пожилые увидели в нас интересные метаморфозы освобождения личности. И не только внутренние, но и подтвержденные практикой. «Если вы это напишете, – говорили они, – это будет иметь определенную ценность и для вас, и для других».

Тогда никто не понимал, насколько это. Не вернется ли страна в прошлое? Не шагнет ли назад в идеологию?

Так возникла идея описать опыт изменения наших взглядов. И преимущества независимости от партийных и государственных структур при реализации себя как человека свободного и предприимчивого.

Мы посидели над вопросами несколько дней, я и журналист. Потом договорились, что дальше работаем независимо, не вместе с Мишей пишем книгу, а по отдельности отвечаем на вопросы на диктофон. А потом я вместе с журналистом все честно компилирую в книгу.

Так мы и сделали. Идея, что мы такие разные, но работаем вместе, понравилась и мне, и двум журналистам, с которыми я это обсуждал.

Происходило это так: брался список вопросов на день, и после работы мы ехали писать. Жили тогда в Успенке. В Новоуспенке, где совминовские дачи. Успенское шоссе, поворот налево, первое Успенское шоссе, это километров двадцать от кольцевой. Направо поворот на Николину гору, а налево на Успенское шоссе. Вот это место. На этой развилке мы жили, снимали одну дачу на две семьи.

И каждый из нас отдельно гулял с человеком, который держал диктофон и задавал вопросы по списку. Так появился материал.

Недавно я по случаю просматривал книгу. Мои убеждения изменились не сильно. Я говорю о себе лично. Убеждения в необходимости и приоритете свободы личности укрепились определенным жизненным опытом и теоретической базой. Я много чего прочитал, много с кем пообщался, много в чем поучаствовал. Это факт. Сейчас у меня взгляды более продвинутые. Но я по-прежнему считаю, что смысл жизни – жить свободно. Максимальное и постоянное освобождение от всяческих пут и ограничений – это и есть стиль моей жизни.

«Мы оба прозревали трудно», – вспоминали авторы в «Человеке с рублем». Оба технари, привыкшие к доказанности и красоте формул. А коммунистические убеждения из логики не выводились, а зачастую противоречили и ей, и опытным фактам. Тем более тезис о преимуществе социализма перед капитализмом: «Это была гипотеза, без доказательств переведенная и приказным порядком – в ранг аксиом».

И гипотеза не выдержала проверки практикой.

«Богатство дает свободу выбора, богатство раскрепощает, – писали они. – Богатство позволяет выбраться из плена обезличенности, иметь то, что отвечает твоим индивидуальным склонностям».

Они действительно разные: «Один из нас, человек-машина, холодный расчетливый, не склонный поддаваться эмоциям, не прибегающий к услугам калькулятора, ориентирующий подчиненных на заключение сделок с максимальной прибылью, искренне полагающий, что прибыль аполитична…»

– Это о Ходорковском? – спрашиваю я у Невзлина.

– Да. Это я про него, – говорит он, и голос его теплеет. «Один из нас в состоянии – черта характера? – дать швейцару ресторана четвертной», – это о Невзлине.

«А второй не даст и рубля, и ему наплевать, если его про себя назовут скрягой… Никогда и алтына нищему не подал, относится к ним с брезгливым презрением: у тебя есть силы стоять с протянутой рукой? Есть. Тогда – Ра-бо-тай!» – это о Ходорковском.

– А характеристики, которые вы даете друг другу в книге? – спрашиваю я Леонида Борисовича. – «Мастер дипломатии» – это Ходорковский?

– Нет, это я.

– А кто любит детективы, кто фантастику?

– Он – фантастику. Я раньше любил детективы, сейчас это не совсем так. Любил, потому что это школа психологизма, понимания мотиваций. Разница между мной и Ходорковским, которая проявилась еще тогда, в том, что я человек гуманитарного склада и считаю, что процессами, происходящими в личной, профессиональной, производственной, любой деятельности, приоритетно управляют психологические мотивации. Хотя он несколько раз менялся на моих глазах, не драматично, но менялся, и менялось мое мнение о нем. Он считал, что рациональные, материальные, карьерные, правильно описанные мотивации имеют приоритет.

Подход к управлению коллективом у нас тоже разный. Он – на базе рациональной модели строит систему управления огромным количеством людей с достаточно высокой эффективностью. Я же способен управлять небольшими группами единомышленников, друзей, партнеров. Тоже с определенной эффективностью.

Это не значит, что одна модель лучше другой. В больших корпорациях или общественных и политических системах присутствуют люди и с таким, и с таким подходом. И существуют паллиативные подходы. Думаю, чтобы быть паллиативным, надо быть слишком талантливым, гиперталантливым, может быть, даже гениальным. Чтобы внутри себя, личностно, не отдавать приоритет той или иной форме взаимодействия, общения с людьми. Таких людей совсем немного, я их почти не встречал. В большинстве своем люди сильные и возглавляющие строят управление либо на рациональном, либо на эмоциональном факторе. Даже если существует паллиатив, сочетание подходов, то все равно есть преимущество того или иного фактора, связанное с личностью управляющего.

Например, Ходорковский всегда декларировал, что ему все равно, какого качества и типа людьми управлять, потому что он знает цели и может выстроить людей в процессе для достижения нужной ему цели. И доказывал это своим трудом. Я же могу работать только с людьми приличными. И строить с ними отношения на базе практически равенства, единства целей, единства интересов и партнерства.

И тоже достигал цели, хотя, может быть, количество ошибок в моей схеме больше. Но я на другую перейти просто не способен. Кстати, годы работы с людьми показали мне, что в этих двух схемах нет большого противоречия, потому что если набирать людей исключительно профессиональных, то есть заточенных выполнять работу наиболее качественно и знающих, что нужно делать, то они чаще всего и люди хорошие. Персоналом я занимался много и кое-какой опыт получил.

О книге и об убеждениях. Это был старт наших убеждений, для нас книга сыграла и такую роль. Для меня. Я не живу внутри Ходорковского и не могу сказать, что эту сложную и развитую личность я понимаю совершенно. Мне необходимо осмыслить и описать, где я нахожусь, что во мне изменилось и так далее. Для меня книга – это некий старт дальнейшего размышления о цели и способе существования в мире. Она имела и имеет для меня большое значение. Например, для меня стало понятно после того, как это все было написано и подытожено, что я назад не хочу, ну никак.

До этого у меня никогда не было никаких эмигрантских настроений, несмотря на национальность. Я даже в период большой волны эмиграции из Советского Союза, из России, из Москвы в 1990-м году как-то это упустил, был занят работой. Но с момента написания книги я начал понимать, что если страна пойдет назад, а это было возможно, и теперь, как мы видим, стало возможно, то я не буду здесь жить, не смогу просто.

– А не было тогда такого ощущения, что Клондайк здесь?

– Наверное, у кого-то было, но мои амбиции не связаны с освоением Клондайков. Мои материальные амбиции заканчивались, когда я переставал считать деньги на жизнь и на образование, на себя и мою семью. И на поддержку родителей. Это не огромные деньги. Качество жизни, дом, машина – это все может быть лимитировано, это для меня не так существенно.

Гораздо существенней мое личное время, на что я его трачу. Можно продавать свое время на физической работе по цене одна секунда – одна копейка. И у тебя времени ни на что не останется. А хотелось бы вкладывать все свободное время на развитие собственной личности.

Двадцать метров площади на мою душу, желательно в хорошем районе, чтобы бандиты вокруг не ходили. С горячей водой и холодильником. И с нормальной машиной, чтоб можно было доехать. С Интернетом, с компьютером, прочей техникой, телевизором, магнитофоном, и без ограничений на книги. Для меня этого достаточно.

Поэтому я не специалист по Клондайкам. Это меня не держало. Держала природная обязательность: сначала я был на службе, потом, по предложению Ходорковского, стал партнером с ним и с другими людьми. У меня возникла система ответственности. Она означала, что постоянно надо что-то делать для общих целей.

Я не был предпринимателем, и деньги не зарабатывал, а де-факто получал, и Клондайк имел ко мне малое отношение. Хотя, возможно, у Ходорковского были другие мысли на эту тему.

Я оставался из ответственности и интереса к процессу, к результату и погруженности в этот результат, и, если хотите, из появившейся веры, что мы можем вместе с другими сыграть историческую роль по превращению России в то, чем она никогда не была – в страну свободную. То есть появился сначала шанс, потом страх, а потом вера.

Я помню эту динамику. Я всегда боялся, что все вернется. Когда я думал о семье, о детях, я никогда не хотел больше одного ребенка, потому что у меня было ощущение, что все может вернуться. По мере работы, жизни это ощущение притуплялось, потому что в Ельцинские времена все больше было уверенности, глупой уверенности, как я теперь понимаю, что это безвозвратно. Что могут быть разные отклонения, что на какое-то время могут прийти к власти коммунисты, но вектор исторического развития задан такой, как во всем цивилизованном мире. И уж теперь мы пойдем в этом направлении.

Сейчас я не очень болею этой болезнью и не слишком озабочен происходящим в России, потому что могу себе позволить списать ее в третьи страны. Но раньше я там жил, это была моя страна. Она была для меня центром мироздания, и для меня было жизненно важно, какой там режим, какая там модель. Сейчас нет.

Я думаю, что вернулось не все.

В июне 2008 года в кафе «Штирлиц» мы отмечали двадцатилетие «Демократического союза». Собрались бывшие члены Координационного совета и несколько рядовых дээсовцев, состоявших в партии в самом начале, до 1991 года.

Стол был очень прилично накрыт человек на двадцать, пили кьянти, произносили тосты.

Я тоже поднялась с бокалом в руке.