Откровения знаменитостей

Однажды некая газета крупным шрифтом выделила слова президента: «Россия – богатая страна с бедным народом». А почему он беден? Одна часть обворовывает народ и захлебывается в черной икре, а другая остается с тощим пузом и голой задницей и думает, как зиму перезимовать и не замерзнуть. Путин, как летописец Нестор, фиксирует, что происходит в стране: «Меньше всего россияне доверяют своим правоохранительным органам». А дальше? Ну тогда сделай что-то, чтоб доверяли!

– Давно хочется спросить: почему же президент все еще доверяет своим министрам, не раз принимавшим позорные решения?

– Министры – это стена, очень хорошо прикормленная. А потому они к президенту не допускают никого, кто мог бы представить свой серьезный проект. Он же окружен каменным забором из чиновников.

– С Шемякина требовали мзду, чтоб посодействовать встрече с президентом?

– Да они же знают, у меня денег нет. Но нельзя же допустить, чтоб Шемякин бесплатно ходил к президенту.

– Миша, у вас в Мариинском еще один балет появился по Гофману – «Волшебный орех».

– Недавно была в Петербурге премьера по моему сценарию с музыкой Сергея Слонимского. Но я только что вернулся с другой премьеры – трех одноактных балетов в Софии: «Весна священная» Игоря Стравинского, «Кроткая» по Достоевскому с музыкой Рахманинова и «Метафизический балет» со Второй симфонией Прокофьева. Я создал новую концепцию «Весны священной» – моя дань этому замечательному композитору. Я был знаком с Игорем Стравинским. В 62-м году три дня провел с ним в Петербурге. Это был первый его приезд после эмиграции, но он был еще бодрее многих молодых. Приезжал Стравинский с очень солидной дамой – своей женой, она в свое время была супругой Судейкина. Эта дама почти не говорила и очень много курила, а Игорь был шустрый, очень гофманский, со старинными русскими прибаутками. Балетом «Весна священная» я давно занимаюсь: выполнил шесть литографий на тему балета, сделал портрет Стравинского, есть он у меня и в скульптуре, и в графике. Когда я сегодня говорю, что у меня хранится письмо от Игоря Федоровича Стравинского, на меня смотрят с изумлением: а сколько, мол, вам лет? Да, Стравинскому было тогда уже много лет, но он и в преклонном возрасте прекрасно дирижировал.

– Да, Миша, вы вошли в гипнотическое состояние самого Дягилева, который приложил столько усилий к постановке этого балета Стравинского.

– Всё так. Но Дягилев давно покоится на кладбище в Венеции. Недалеко от него лег Стравинский, а потом и Бродский.

– Скажите, если будет все складываться счастливо, когда вы покажете свой анимационный фильм «Гофманиада»?

– Куклы уже вовсю делают на «Союзмультфильме». Творческая группа оттуда приезжала ко мне в Америку, они жили у меня, и мы вместе работали. Мы уже презентовали четырехминутную часть, и вместе с ней у творческой группы родилась надежда, что найдется щедрый спонсор на этот головокружительный проект.

8 апреля 2006 г.

Тяжко в театре абсурда

Михаил Шемякин: «Господа дорогие, до чего же мы докатились!»

Недавно в Кремле президент Медведев вручил орден Дружбы знаменитому художнику и скульптору Михаилу Шемякину, чьи работы хорошо знает цивилизованный мир. В его личной жизни произошли крупные изменения: перебрался из США в центр Франции. Обустраивается в Шато де Шамуссо.

Этот замок начал свое существование в XII веке, потом достраивался и перестраивался аж до XIX века. Знаменитый архитектор Виолле ле Дюк использовал в реставрации имитацию древней готики. Я приехала к Шемякину в «Президент-отель». Меня встретила Сара, его давний близкий друг и помощник. В ожидании Михаила мы поговорили о том о сем.

– Сара, как же вы расстались с Америкой, с таким обжитым гнездом в Клавераке?

– С грустью. Мы были очень счастливы в Америке. Но пришло время переселиться в Европу – очень тяжело часто летать через океан, а по ряду творческих причин Шемякину нужно находиться в Европе.

– У вас же была там огромная библиотека…

– Мы перевезли 19 огромных контейнеров на теплоходах. Это было очень мучительно. Бригада целый месяц их паковала, набивала нашим скарбом. Нам очень помогла сестра Михаила Татьяна – она часто жила у нас в Америке. Каким-то чудом самые ценные вещи и картины не пострадали.

– Как вы поступили со своими котами и собаками?

– Животные сами на самолет не сядут. Пришлось приглашать знакомых, покупать им путевки в Париж. Мы привезли семь котов и пять собак.

Наконец появился быстрый, почти летящий, Шемякин. Мы обнялись – не виделись года три. Время подходило к половине двенадцатого, а он еще ничего не ел. Поджидавшая его чашка чая так и осталась остывать, пока мы говорили.

– Миша, вы, наверное, и в Кремле ничего не выпили?

– Нет, нет Я вообще не пью. Давно, лет 16, в рот не беру ничего. «С этим делом мы покончили давно», – пел Высоцкий. В прошлом мы были совсем не аскеты (смеется).

– Вам, гражданину мира, какой показалась Россия вблизи?

– По-моему, Россия опять в каком-то смутном брожении. Для людей искусства сейчас наступили тяжелые времена. На собственном опыте это испытываю. Сколько бы я ни пытался что-нибудь значительное сделать, на практике превращается в абсурдную неразбериху.

– Вы долго работали над памятником великому Гофману. Какова его судьба?

– Вначале к этой моей идее отнеслись с эффектным энтузиазмом. Мы встретились в Калининграде, где родился великий сказочник. Да и я там фактически вырастал, но тогда город чаще называли Кёнигсбергом. Я показал проект памятника Путину и Колю: это портрет Гофмана в окружении его Музы и персонажей. Путин, увидев мои эскизы, мне показалось, вдохновился и произнес: «Этот памятник буду сам опекать». А Коль по-дружески воскликнул: «Нет, я буду опекать». Пошутили, повеселились, поснимались на память. И мы расстались. Через некоторое время мне позвонил Боос: «Звонил ваш друг…» – «Какой?» – спросил я. Он засмеялся: «Владимир Владимирович Путин поинтересовался, как продвигается памятник. А я ничего про него не знаю». И Боос пригласил меня приехать к нему побеседовать: «Все выясним и определим место для него».

Прилетел я туда. Мы бродили по городу вместе с калининградскими архитекторами, вглядывались в несколько площадок. Нашли место, где лежит скромный камушек с надписью: «Здесь стоял когда-то дом Эрнста Теодора Гофмана». Меня обрадовали слова Бооса о том, что он решает денежный вопрос со Швыдким. Но проект забуксовал. Масса бумаг, встреч, говорильни. Никаких денег я не получил. Но я еще верил президенту Путину. И, естественно, памятник начал делать. Вложил колоссальный труд и время. Весь монумент сейчас в гипсе. Его фотографии я отправил через кремлевских сотрудников Путину, тогда еще президенту. Ответа никакого не последовало. Денег тоже. И стоит памятник замороженный.

– Складывается впечатление, что в кругах, близких к правительству, к президенту, у вас есть влиятельные недоброжелатели. Сочувствую вам, Михаил, и Путин уже не президент, и Коль давно не канцлер. Наверное, оба великосветски уступили друг другу опеку памятника. Но у вас ведь было еще одно приключение, в Подмосковье?

– Аппарат Громова заказал мне большую скульптуру, посвященную трагедии матерей и вдов. Чиновники меня торопили: скульптура важна была для укрепления рейтинга Громова. Заключили договор со мной. А когда я выполнил работу, равнодушно мне было сказано: мы не заказывали вам скульптуру. А контракт назвали недействительным, поскольку бумаги готовили люди, слабо связанные с кабинетом Громова. Возникла гротескная ситуация. Громов кричал: «Я ничего не заказывал!» А у меня бумаги с его подписью – «Одобряю». И вот памятник стоит в моей мастерской в Америке, в Клавераке.

– В каком месте должны были поставить скульптуру?

– В Мытищах. Место мы выбрали. У меня есть фотография, где мы стоим с сотрудниками кабинета Громова: снимаем, обмеряем, говорим, какие деревья надо перенести, чтобы памятник был виден… Потом те же люди безответственно разводят руками, будто ничего не заказывали, будто все это померещилось.

– Миша, переезд во Францию вас, наверное, вымотал и прибавил энергии. Вы такой легкий, упругий, как новая пружина.

– Переезд был очень сложен. Но Клаверак мы не бросили совсем – сохранили. Предлагаю российскому правительству сделать на нашей территории, в нашем здании, художественный центр. Там к тому же и большой музыкальный центр. Место окружено университетами, где происходят фестивали. С этим предложением я обратился к Швыдкому. Но он с великой радостью мне сказал, разводя пухлыми ручками: «Денег в государстве нет». Складывается впечатление, что Россия одна из беднейших стран. Просто нищая.

В этой земле вся таблица Менделеева. А народ живет в такой нищете, которую можно сравнить только с Африкой. Оскудение сегодняшней России приходится сравнивать с тем заведением, куда я в молодости насильно был помещен, – с сумасшедшим домом. У людей здесь нет ощущения, что они живут в собственной стране. И самое печальное: чем старше становится человек, тем больше он не защищен. На какие шиши русский человек может лечиться?

Октябрьская революция нанесла немыслимый урон нации, ее генофонду. Уничтожены дворяне, купцы, мыслящая интеллигенция, работоспособные, думающие люди. Революцию свершали во имя народа! А теперь без всякого мирового юридического права какие-то охламоны с благословения властей получили, прибрали к рукам богатства недр земли и все, что нация создала за 74 года советской власти. На этом народном богатстве жируют искусственные миллиардеры. Просто бред.

– Нас в те времена учили высокой нравственности.

– Да, в нашу молодость мы усвоили советы наших воспитателей и мечтали о будущем человечества. Нам внушали: думать о деньгах низко, недостойно человека. А нынче бизнес, золотой телец вытесняют искусство. Так на телевидении, так в печати. Реклама осточертела, она агрессивно-навязчива: беги, хватай, успевай – подешевело.

– Но ничто не дешевеет. Вот у вас на тарелочке три бутерброда с кусочками красной рыбы на троих. Сколько за штуку?

– Да просто позор на весь мир. В Питере, в «Астории», бутерброд стоит от 19 до 21 доллара. Здесь чуть-чуть подешевле. А если еще прибавить чашечку кофе, потребуется четверть вашей получки. Так что по-одесски можно пожелать своему врагу, чтобы он жил на одну зарплату. Люди начинают крутиться. И слабые духом нарушают закон. Само государство ничтожными зарплатами толкает людей к преступлению. Думаю, российская власть будет вновь сочинять поправки к законам, чтобы любым способом защитить наворованное богатство миллиардеров.

В советское время – уже без сталинских репрессий – были курорты для рабочих, детские сады, бесплатные школы и вузы. Если начальник или ответственный чиновник недостойно себя повел, то ему говорили: «Партбилет на стол!» Он от страха и стыда пускал себе пулю в лоб или другим способом уходил из жизни. Сейчас отсутствует понятие морали.

– Вы заметили, что с трибун уже не произносят слова «рабочий класс», «народ»?

– А черт с ними, что о них думать? Какое им дело до народа! У них за границей собственность, счета в банке, виллы, дети учатся в престижных университетах. При всех минусах советской системы простому народу при социализме было надежней. Он знал – живет у себя в государстве, не возьмут его за шкирку и не выбросят из квартиры.

Недавно мы были на Северном Кавказе и посмотрели правительственные дачи советских времен. Такие простенькие, даже убогие. Новые русские в такие домики даже своих домработниц не поселят. А в них жила советская элита.

Должна же наконец Россия очнуться. Сколько же можно постоянно ей находиться в сложнейших переходных периодах.

– Еще одна страшная драма. По официальным данным, у нас более двух миллионов детей, не умеющих читать. И это в стране, где 20 лет назад была всеобщая грамотность.

– Польская кинематографистка, учившаяся во ВГИКе, сделала свою дипломную работу именно о бездомных детях, живущих в неиспользуемых тоннелях метро. Они голые ходят среди банок, мусора! Они не то что не умеют читать – наверное, уже говорить не могут. Я видел отдельные куски из этого фильма. Он был выдвинут на «Оскара». Таинственные силы сделали все, чтобы не показать, – нельзя позорить Россию. А надо бы его показать здесь, чтоб наконец прогремел тревожный и жесткий вопрос: господа дорогие, до чего же мы докатились! Меня, например, иногда спрашивают, почему в моем фонде висит портрет Феликса Дзержинского. Я говорю: прежде всего потому, что Феликс заботился о беспризорных. Поэтому я стараюсь помочь в образовании молодежи.

– В Петербурге наступление новых русских вылилось в скандал: вопреки воле большинства, собираются выстроить чудовище-небоскреб. Как вы к этому относитесь?

– Это позорный факт. Строительство обойдется в фантастические миллиарды! Пустить бы эти доллары на образование. Дутым миллиардерам ничего не стоит изуродовать прекрасный город. Когда я, Сокуров, Гранин выступили открыто против разрушения классического стиля Петербурга, нас назвали защитниками мертвого города. Это город Пушкина, Белинского, Достоевского! А любители «живого» города – подумать только! – планируют снести все и настроить отелей. Их трогает только приток бабла.

– Миша, поговорим о хорошем. Обживая свое поместье во Франции, почувствовали себя князем Кардановым?

– Это смешно. Ситуация с этим замком XII века та же самая, какая была в Америке, в Клавераке: эти старинные дома были школами. Много сил потребуется, чтобы все омолодить. Но хорошо одно – возле них остались какие-то лаборатории, театральные помещения. Но самое главное, теперь у нас есть персональная библиотека-лаборатория в тысячу квадратных метров. Пятнадцатого ноября я принимаю русских аспирантов из Ханты-Мансийска. Очень верю в глубинку.

В Ханты-Мансийске замечательный губернатор Югры Александр Васильевич Филипенко фактически сотворил чудо: в тундре, в вечной мерзлоте, соорудил из бронзы памятник мамонтам. Он выстроил суперсовременный по архитектуре город. У них есть даже Центр одаренных детей Севера.

– Вы с ним знакомы?

– Очень интересно получилось. Поздно ночью у меня раздался звонок – позвонил весьма веселый Валера Гергиев: «Миша, я попал в сказочное место. Здесь чудо: посреди вековых елей высится современный город с колоссальным музыкальным театром, где я сейчас дирижировал. Тебе нужно посетить Ханты-Мансийск и что-то сделать для города».

Вот сейчас мы ведем переговоры. Губернатор захотел, чтобы я создал художественно-архитектурный ансамбль для Центра кукольного искусства. Вместе с молодым и талантливым архитектором Асей Мидовой мы создали проект, наполненный сказочными фигурами. Там несколько площадок для театра кукол, смешанного с латерна-магикой, с «Волшебным фонарем». Там и Музей кукольного искусства, и творческие лаборатории для создания спектаклей. Проект уникальный. Но разразился кризис и на этот уникальный проект губернатор не получил высшего благословения. Проект заморожен, хотя мы с Асей участвовали в конкурсе «Золотое сечение» со своим проектом и выиграли.

– Это же рывок к творческому воспитанию молодежи Севера.

– Я сейчас передал этот проект кремлевским работникам. Если он дойдет до президента и премьера, то, очень надеюсь, будет одобрен. И тогда у губернатора будут развязаны руки. А пока он ищет спонсоров для создания уникального Центра искусств в городе романтичного северного сияния. Создание этого проекта прославит меценатов больше, чем самая грандиозная и самая шикарная яхта.

– Что задумали свершить в замке?

– Пока пытаюсь добыть деньги, чтобы выстроить скульптурно-живописную мастерскую. Идею образования молодежи ставлю во главу угла. В библиотеке у меня будут заниматься студенты и аспиранты. Мы там продолжаем делать фильмы для канала «Культура». Уже сделал восемь.

– Я помню первые ваши картины. В них захватывающие сюжеты и бездна неизвестных фактов. Ваш комментарий и собственный парадоксальный угол зрения столь неожиданны и остры, что чувствуешь себя осчастливленным зрителем.

– Но, к великому сожалению, их показывают очень поздно, ночью, когда на других каналах гонят порнуху. А нормальные люди в это время спят.

– А как вы разыскали Шато де Шамуссо?

– Искали 15 лет. Приехали. От одного внутреннего вида волосы поднимались дыбом. Кстати, замок стоит дешевле, чем квартира в Москве. Но в его ремонт и совершенствование надо вложить столько, что на всю жизнь забот хватит. Земля во Франции стоит не очень дорого.

– У нас найдутся любопытные и спросят: «А где Шемякин деньги взял?»

– Не первый год я в изобразительном искусстве. Иногда осуществляю крупные скульптурные проекты. Не забывайте: французское правительство мне помогло. Почетно для той области, где я теперь живу, что Шемякин поселился в их краю.

– Наши читатели, возможно, не знают, что вас наградили во Франции крестом «Рыцарь искусства».

– Это Министерство культуры Франции проявило доброту ко мне.

– Знаменитый русский художник Олег Целков тоже где-то во французской провинции живет. Встречаетесь?

– Очень редко – на каких-то выставках в Париже. Сейчас я работаю с великим мимом и замечательным человеком Вячеславом Полуниным. Он часто приезжает с супругой к нам в замок, а мы посещаем его знаменитую мельницу, где он создал Академию клоунов. Это недалеко от французского Диснейленда. Частый наш гость – Антон Адасинский, создатель и руководитель театра «Дерево». Мы работаем с ним над проектом «Гофманиада». Интересно фантазирует с пленкой замечательный экспериментатор в области кино Паша Самченко. Недавно мы снимали с ним у нас в замке, а потом поехали к Полунину, там есть речка. Дом его уникален. Каждая комната имеет свое художественное решение. Например, комната великана, комната престарелых родителей. Все с редким юмором. Ворота ему выполнил замечательный мастер – сам Резо Габриадзе. Каждый гость в это поместье что-то вносит.

– У его мельницы сохранились крылья?

– Нет, зато есть плотина и в речке рыба. Они ловят рыбу, высунув удочку из окна. Представьте – коптят собственных угрей.

– Близ вашего шато есть речка?

– Протекает речка Андр. Живем мы в области Берри, где до принятия христианства кельты выбирали своего короля. Символом короля был медведь. Так и закрепилось – Берри. Здесь сохранилась традиционная медицина, тайны которой передавали друиды из поколения в поколение. В этих местах религия друидов сохранилась.

– Внешне они не демонстрируют особенности своего верования?

– Нет. Правда, по определенным дням совершают что-то мистическое.

– Это, конечно, своеобразный театр.

– Я с ними не сталкивался. Хотя вся наша жизнь – это театр. Но чаще театр абсурда.

21 ноября 2009 г.

Козел на саксе

Алексей Козлов: «Тяжело в России непьющему человеку…»

Кто он – Алексей Козлов? Архитектор и теоретик-дизайнер, он с отвагой рыцаря ушел в музыку, в джаз, стал блистательным профессионалом, обрел мировую известность. Он создатель и руководитель ансамбля «Арсенал», автор сложнейших аранжировок классики, композитор. Недавно прославленному саксофонисту присвоили звание народного артиста за уникальность таланта и блестящее исполнительское искусство.

Он автор книги о роке и тома интересных мемуаров, где воссоздал живой портрет молодого поколения 50 – 60-х годов. В нищей Москве они умудрялись доставать пижонские шмотки: блейзер, рубашки битн-даун, невообразимые туфли «с разговорами», джинсу. Вечером выходили на «Бродвей», кадрили девиц, вели забавную ночную жизнь. Вот одна характерная сценка: «Считалось, если ты настоящий чувак, то ты не должен просто так отпустить чувиху с «процесса», что ты не позволишь ей «скрутить динамо»… Так вот такая «динамистка», после «кира» и «плясок», усыпляла бдительность своего ухажера, позволяя ему очень много, что не оставляло сомнения в успешном финале. В какой-то момент она вдруг доверительно произносила фразу «подожди, я сейчас вернусь» с намеком на необходимость чего-то интимно-необходимого, выскальзывала из объятий, незаметно покидала «хату» и, взяв такси, сматывалась в неизвестном направлении. Обманутый любитель быстрой наживы обычно подвергался насмешкам со стороны друзей, страдая морально и физически. Мы называли это еще и «остаться с квадратными яйцами».

Таких вкусных подробностей в книге «Козел на саксе» немало.

– Алексей, кто придумал марку «Козел на саксе», по которой тебя узнают сразу?

– Вообще-то в этом виноват Саша Филиппенко. Это фрагмент из фельетона, который для него придумал Марк Розовский. Взял из спектакля Театра Станиславского «Взрослая дочь молодого человека», поставленного Анатолием Васильевым, где я был как бы музыкальным консультантом, рассказывал актерам про наш московский «Бродвей». Я это хорошо знал. Ни Алик Филозов, ни Эмик Виторган, ни Юра Гребенщиков этого уже не застали, а изображать из себя стиляг в спектакле помогал им я. Мои рассказы Анатолий Васильев вставил в сценический текст Славкина, автора пьесы. Ну а фельетон стал читать Филиппенко.

– Тебя это обидело?

– Сначала вызвало досаду. Ну потом я понял, что с этим ничего не поделаешь. Это сочетание слов стало частью моей легенды.

– Ты не поколотил сгоряча Сашу?

– Мы с ним были в хороших отношениях. Но после «Козла» некоторое время я доставал его своими подшучиваниями. Обычно я ударяю словом.

– Ты начинал когда-то со старенького довоенного альт-саксофона. Теперь у тебя первоклассный инструмент, отливает золотом и солнцем. Откуда он?

– Это немецкий саксофон последней модели. На этом альте я теперь играю. Другого у меня нет.

– Инструмент стал голосом твоей души. Скажи, есть между вами какая-то тайная связь?

– На самом деле инструмент, на котором всю жизнь играешь, становится частью тела, просто-напросто. Когда я беру его в руки, он становится моими голосовыми связками, частью меня самого. Я его как бы и не замечаю. Это одна из высших степеней игры, когда не думаешь об инструменте.

– Сакс из магазина – он ведь иной?

– Новый – чужой. Стоит его немножко «раздуть», чтобы он структурировался под твои физические параметры, и он начинает звучать как тебе надо.

– Бывает у саксофона плохое настроение?

– Ты опять к мистике. Это саксофон мне подчиняется. Если у меня плохое настроение, он не звучит.

– В мире много хороших саксофонистов. Замечаю, не все стили и манеры игры российских саксофонистов ты принимаешь. Когда-то молодой Козлов виртуозно играл американский джаз. Что с тобой, ведь ты его не разлюбил?

– Ты правильно заметила особенность моего состояния. Я в нем нахожусь около 20 лет. Джаз из Америки пошел по Европе и достиг Советского Союза. Наши музыканты имели одно желание – научиться играть джаз фирменно. Это была первая задача. Мы мечтали об одном: научиться играть и умереть с этим.

– Знаю, твоей игрой восхищались сами американцы.

– Это увлечение американским джазом я прошел и подумал над другим: как научиться играть джаз не по-американски?

– Как найти свой стиль?

– Более того – как найти свою идеологию. Откуда брать это все? Вдруг я понял: если я буду играть традиционный джаз – би-боп, хард-боп, авангардный джаз, – я из этих стандартов никуда не смогу вырваться; те же приемы, те же ходы. И тогда я сделал «Арсенал». Там можно было делать что хочешь, смешивать все. Брать классику, любой фольклор, фанк, рок и, конечно, джаз всех видов. Этот сплав позволил мне вырваться из цепей фирменной американской музыки.

– Ты пошел в сторону?

– Сейчас я нахожусь в таком состоянии, что просто не могу играть американский джаз. Мне это неинтересно.

– Пусть его играют другие, кто в этом обрел себя или идет к самому себе. Они ведь значительно моложе тебя!

– Ну и пусть они играют. У меня просто пальцы не шевелятся играть традиционный джаз.

– Ты себя просто загипнотизировал.

– Нет. Я поймал себя на мысли, что даже то, что обожал и играл – любимых моих композиторов, теперь не играю. С большим удовольствием играю свою музыку.

– В тебе поселилась композиторская страсть.

– Возможно. Я почувствовал, что музыка стала для меня не самоцелью, а средством не только самовыражения, но средством воздействия на людей. И тут я натолкнулся на неожиданную глухоту. Мою музыку, которая не похожа на американский джаз, не воспринимают ни критики, ни журналисты. Сейчас музыкальная критика полностью зависит от издателя. Из текста вычеркивается все серьезное. Издатель любит и ищет негатив, обязательно негатив – любит подперчить чтиво, облажать кого-то. Особый шик, если под обстрелом оказывается человек известный.

– Вступлюсь за издателей. Газеты и журналы конкурируют. И если читатель любит острые блюда, надо это блюдо уметь приготовить. Что в этих обстоятельствах делать музыканту с собственным стилем и направлением? Отвечу – создавать свое издание!

– Я бы с радостью издавал журнал или газету о джазе. Но сколько денег это стоит! Где найти щедрого спонсора, поклонника джаза? Ни одного такого журнала в Москве нет. Я согласился бы стать там редактором, но не могу найти инвесторов. Издание некоммерческое. Кто даст денег, если нет выгоды?

– Скажи, а какие чувства вызывают у тебя молодые музыкальные критики?

– Азартно ведут себя не особенно грамотные критики. Иные, как моськи, лают на слона, могут облажать Дэвиса, Лундстрема. Дешевая журналистика стала сейчас ну просто повальной. Поэтому я опасаюсь давать интервью. Молодые выскочки ни черта не понимают ни в джазе, ни в его истории. Они, пожалуй, даже не слышали про страшные времена, как мы пробивали в СССР джаз. Они поливают кого угодно, хоть Дюка Эллингтона.

– Они, наверное, даже не знают, что Алексей Козлов играл вместе с Дюком…

– Да, эта деталь моей биографии внушает мне спокойствие. Она – моя внутренняя защита от мелких нападок. Встречаю иногда такие гадкие замечания в свой адрес от мальчиков, которые недавно на свет появились. Я играл и с Дэвидом Брубеком, и он специально присылал из Вашингтона женщину за моей аранжировкой пьесы «Take Five» для струнного квартета и саксофона. Ее исполнял квартет Дэвида Брубека. Я играл эту вещь в доме американского посла в Москве, и Брубек просто закричал от удовольствия: «Я никогда не слышал, чтобы можно было со скрипками так сыграть эту вещь». Моя аранжировка пошла к нему в музей.

– С кем ты тогда играл?

– С квартетом Шостаковича.

– Высочайший класс. Написать об этой музыке и об исполнительском искусстве квартета Шостаковича вместе с Алексеем Козловым не по зубам любителям позубоскалить. Однажды на концерте в ЦДЛ я открыла для себя совершенно нового Алексея Козлова – музыканта и композитора. Меня, филолога, потрясло, что ты посвятил большое произведение поэтам-обэриутам, гонимым и уничтоженным советской властью. Возможно, многие впервые услышали непонятное слово «обэриуты». Почему ты вдруг обратился к этой ныне экзотической теме?

– У меня много композиций, построенных на версиях сочинений великих классиков. Я сделал аранжировку для струнного квартета второго фортепианного концерта Рахманинова, аранжировки Бородина, Римского-Корсакова, Чайковского, Глиэра, Равеля, Дебюсси… Это все мне близко и дорого. Потом я обратился к нашей поэтической истории, начал писать пьесы на тему «Незнакомки» Блока, а совсем недавно сделал циклы на стихи обэриутов – Заболоцкого и Олейникова. Один смешной, другой – трагичный. С этой программой, с моей музыкой, мы были в США, в Чикаго и еще в четырех городах. В первом отделении для бывших русских читал стихи обэриутов, говорил про их трагичную судьбу. Заболоцкий хоть и вернулся, но совсем больным. Там я понял: наши эмигранты не знают и не знали, кто такие обэриуты.

– Да и здесь, кроме филологов, о них не слышали.

– В советское время достать их можно было только в самиздате. Наконец-то моя романтическая мечта осуществилась – я написал музыку про этих уникальных людей.

– Да, у них великолепная игра со словом…

– Главное – их сюрреализм. Они продолжили идею Достоевского. У капитана Лебядкина в «Бесах» таракан попал в стакан, а у Олейникова – целый абсурдистский сюжет про этого таракана: «Таракан сидит в стакане. Лапку рыжую сосет. Он попался, он в капкане, и теперь он смерти ждет. Он печальными глазами на диван бросает взгляд, где с ножами, топорами, вивисекторы сидят. Таракан к стеклу прижался и глядит, едва дыша, он бы смерти не боялся, если б знал, что есть душа. Но наука доказала, что души не существует, что печенки, кости, сало – вот что душу образует. Есть всего лишь сочлененья, а потом соединенья. Против выпадов науки невозможно устоять. Таракан, сжимая руки, приготовился страдать…»

Алексей читает наизусть. А дальше продолжается потрясающий переход от озорства к трагическому.

– И за это с ними власть поступила со всей безумной жестокостью. Да и коллеги тоже их ненавидели, писали на них доносы.

– В писательской среде доносы процветали. У музыкантов доносительство не пустило корни.

– Когда началась новая волна эмиграции, я написал пьесу «Последний взгляд». Мы прощались с друзьями, словно их хоронили. «Арсенал» сейчас играет эту грустную музыку, и обходимся без фирменного джаза. Когда-то меня обвиняли, что я занимаюсь идеологической диверсией, играя джаз. И мы играли его с еще большим подъемом, зная, что американщина, как ржавчина, разъедает советскую идеологию. Сейчас, когда я слышу, как наши музыканты великолепно играют американский джаз, то ловлю себя на мысли: теперь у меня самого возникают такие чувства, как у тогдашних секретарей ЦК.