Откровения знаменитостей

Наталья Дардыкина

Откровения знаменитостей

© Н.А. Дардыкина, 2012

© Рисунок на обложке. Michail Chemiakin

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Виртуоз интервью

В каждом деле есть ремесленники (они тоже, конечно, необходимы), – есть мастера, виртуозы. Наталья Дардыкина – настоящий виртуоз интервью. А жанр этот отнюдь не самый легкий, особенно когда выбираешь в собеседники «тяжеловесов» культуры.

Жанры интервью, беседы, философского диспута древни, как мир людей. С той поры как у нас развязались языки, одни постоянно спрашивают, тогда как другие по мере сил отвечают. Еще в «Упанишадах», памятнике ведической литературы, философские рассуждения местами принимают форму диалога двух спорящих или беседующих полуисторических, полумифических лиц.

Вероятно, такая сказочность повествования была необходима, ведь в мудрость простых смертных в то время, как и в наше, впрочем, верили мало. В античную эпоху с «отвечающего» уже сняты покровы потустороннего существа. К тому же он не спорит, а разъясняет и проповедует. Вспомним сочинения Платона, написанные в форме диалога, где главным действующим лицом выступает Сократ.

В наши дни жанры интервью приобретают широкое распространение и, соответственно, новые стилистические черты. Становятся более интимными и раскованными. Встреча людей лицом к лицу в приватной обстановке располагает к откровенности и даже к исповедальности. В ходе задушевной беседы человек обычно раскрывается с лучшей стороны. Случается, журналист превращается в опытного психолога и вызывает в своем собеседнике такой взрыв эмоций, что внутренняя цензура для того просто перестает существовать. Вот почему эти жанры стали в наше время особенно востребованными, и им охотно отводит свои страницы одна из наиболее тиражных и авторитетных российских газет – «Московский комсомолец». И выдающимся мастером в этих жанрах по праву считается Наталья Александровна Дардыкина. Хотя, по правде сказать, невозможно определить, в каком жанре она все-таки работает. В тех текстах, которые составили эту книгу, жанры интервью, беседы и философского диспута изрядно переплелись.

Наталья Дардыкина безошибочно точно выбирает тон беседы со своим очередным персонажем. С одним – она очаровательно скромна, другого – может чуть-чуть подковырнуть. Но в любом случае ее манера разговора исключительно благожелательна и интеллигентна. Полагаю, если бы всеблагие призвали ее как собеседницу на пир, она бы с любым из «небожителей» искусства и науки вступила в содержательный диалог – хоть с самим Сократом.

Наталья Александровна как интервьюер не раздает направо и налево свидетельства бессмертия своим знатным собеседникам. Восхищаясь ими как людьми и как творцами, она вслед за Александром Бенуа понимает, что иной раз шанс пережить свое время «имеют не всякие «вожди», не всякие «всесветные знаменитости», а как раз явления несравненно более скромные – художники неувядающей искренности, простого правдолюбия». Вероятно, поэтому среди тех, кого она с пристрастием вопрошает, не только держащие пальму первенства в той или иной области художественного творчества. Ей также интересны и любопытны творческие люди, которые еще не вошли в привычную обойму знаменитостей, но имеют все основания считаться известными «персонами», что в скором будущем и должно неминуемо произойти. Таким образом, она в какой-то мере берет на себя роль прорицательницы Кассандры. И теперь, с отступом во времени, можно сказать – редко ошибается.

Я думаю, что критерием, которым руководствовалась в отборе своих собеседников Наталья Дардыкина, является их «незабронзовелость» присутствие в них дара простодушия, ибо без него искусство перестает быть живым.

Из этой книги читатель узнает много нового о мире современной культуры и литературы. И это даже не самое главное. Ведь встречи с замечательными людьми и приобщение к их художественной жизни в ее обыденности – «праздник души» для всякого любознательного человека.

Святослав Бэлза

На Олимпе и дома

Ave Майя

К ее ногам склонялись короли государств и искусства

Великая балерина и блистательная актриса, дитя озарения, она сама вдохновляет поэтов, музыкантов, хореографов… Для Мориса Бежара, поставившего для нее пять спектаклей, Майя – «пламя в мире балета, она страстна, совершенна, опьянена движением». Влюбленные в балет люди называют ее гениальной, сравнивают покоряющий артистизм и легендарную славу Плисецкой с полетом славы кинозвезды Греты Гарбо.

И все-таки Плисецкая несравненна! Ее профессиональный уровень феноменален – протанцевать на сцене 60 лет! Это чудо, словно сама муза танца благословила ее своей древнегреческой лирой. Приехав в Москву на свой юбилейный фестиваль, организованный Большим театром и спонсорами, Майя превратила сумрачный ноябрь в многоцветное событие. Первым торжеством стало открытие выставки в Театральном музее имени Бахрушина. К ее ногам водрузили целую «клумбу» из пятисот белоснежных роз. Художники придумали огромное сердце из бутонов темных бархатных роз. Кондитеры сотворили роскошный торт на сюжет «Кармен»: сладкие ниспадающие складки занавеса, музыкальные знаки и рукотворная роза на ароматном веере.

Многие газетчики добивались интервью у Плисецкой. Но она пообещала только мне. В субботу утром я услышала ее тихий голос по телефону: она дала согласие на встречу. Вечером Майя позвонила еще раз и назначила время. Невидаль: мировая звезда, лауреат самых престижных премий, в чью честь названа планета Плисецкая, звонит сама, не пользуясь услугами посредников. Только поистине великий человек может быть так естествен и прост.

– Майя Михайловна, ваше невероятное мастерство принесло вам множество наград и званий. Какая недавняя награда доставила вам особенную радость?

– Премия принца Астурийского, престижнейшая европейская премия. Ее называют испанской Нобелевской. Она существует 25 лет, и это поистине замечательно. Ее могут дать одному человеку. На этот раз такой чести удостоился победитель «Формулы 1», знаменитый гонщик Фернандо Алонсо. Его лидерство стало для испанцев грандиозным событием. Мне дали премию пополам с испанской балериной Тамарой Рохо, танцующей в Лондоне, в Королевском балете. Ей 25. Воспринимаю эту премию как награду двум векам балета. Счастлива, что впервые почтили балет. Ведь Нобелевская никогда не присуждалась балету. Вероятно, не считают его настоящим искусством. Принц Астурийский лично вручал эту награду в Астурийском центре, в присутствии королевы Софьи. Было множество знатных людей. Все держались просто, не демонстрируя свою знатность.

– Вы знакомы с королем Хуаном Карлосом?

– Год назад, когда мы с Родионом Щедриным были в Мадриде, нас пригласили на ужин в королевский дворец Бурбонов. Великолепное совершенство, невероятная красота! Высочайший вкус старинных мастеров. Все великолепие сохранилось благодаря тому, что во время Второй мировой войны дворец не пострадал. За столом собралась вся королевская семья: Хуан Карлос, королева Софья, две дочери с мужьями, принц с молодой женой Летицией. Это было ее первое появление после свадьбы среди королевских гостей. Все общались по-королевски просто и естественно. Это был большой прием после концерта Ростроповича, исполнившего музыку трех русских композиторов на испанские темы: Глинки, Римского-Корсакова и Щедрина.

– На торжественных обедах вас сажают рядом с монархами и государственными деятелями. Это главное угощение или подчеркнутый комплимент?

– Уж не знаю, как это именовать. На одном приеме нас с Щедриным посадили рядом с голландской королевой. Но про ее титул, естественно, нам не сказали. Великолепная дама болтала с Щедриным о том о сем. Только приехав в Амстердам, на вокзале, мы увидели большую фотографию этой женщины. Она оказалась королевой Голландии.

– На приемах вы появляетесь в торжественных одеждах?

– Пышных одежд не имею. Наверное, и не надо. Всегда одеваюсь в платья и костюмы Пьера Кардена – и на сцене, и в жизни. Раньше он их дарил. Теперь в связи с экономическими трудностями в Европе мы покупаем у него в бутике с большой скидкой. Его еще никто не превзошел. Он дерзкий новатор. Черные колготки и мини-юбки придуманы им. Он первый их сделал.

– Скажите, Майя Михайловна, почему вы не носите драгоценные ожерелья на вашей лебединой шее?

– (Смеется.) Потому и не ношу, чтобы шея была видна.

– Помню вашу балеринскую жалобу: «Сижу не жрамши». Вы и сейчас изящны и легки. Неужели все еще мучаете себя диетой?

– (Хохочет.) Да нет! Это я шутя сказала, чтобы не приставали с такими расспросами. На диете не сижу. Объедаться не надо! Вот и все. Утром ем кашу из геркулеса на воде, пью чай или кофе по настроению. Чай даже больше люблю.

– А Родион Константинович?

– Как и я, с утра на геркулесе. Кстати, на Востоке видела: буддисты тоже кашу едят.

– Вас привлекает философия буддизма?

– Просто любопытство: мама дала мне имя, не зная, что мать Будды звали Майя. И про ацтеков не слышала.

– Ваш муж прирожденный рыбак. В литовском поместье на берегу озера тоже рыбку добывает?

– Родион рыбалку обожает, почти как футбол. У нас в семье поклонение футболу.

– Вы на футбол ходите?

– Ходим! И по телевизору не пропускаем. Щедрин разбирается во всех тонкостях игры. Замечает, когда судьи допускают небрежность.

– И приходит в негодование?

– Без негодования: не кричит – тихо комментирует, осуждая ошибку.

– У себя в усадьбе, случайно, не играете с ним в футбол?

– Играли. У нас была собака. Ее теперь нет – умерла. С ней мы играли в футбол, и Родион ее укорял: «Что ты зубами хватаешь? Даже Рональдо-зубастик так не набрасывается на мяч». А что касается рыбной ловли, он профессиональный рыбак. Я тоже иногда рыбку на блесну ловлю.

– Какая там, в Литве, рыба водится?

– Много окуней, лещи, щуки.

– В телесюжете я видела ваш дом. Он такой светлый, уютный. Балетный класс ваш белизной сияет. Дом недавно построили?

– Ему 25 лет! А пол в балетном классе моем – вот он и сияет.

– Приятно было видеть вас у репетиционного станка…

– Сейчас я не занимаюсь – прекратила совершенно всякие занятия после операции колена, два года назад. У меня оторвалась связка. Вильнюсский врач сделал мне серьезную операцию и хорошо подлечил.

– Для благоустройства дома дизайнеров приглашали?

– В советские времена о домашних дизайнерах не слышали. Мы пригласили немецкого архитектора, и он сконструировал макет, исходя из наших просьб: кабинет Щедрина и мой балетный класс. Остальное сделали все по-советски скромно – и по стилю, и по цене недорого. Постепенно дом утеплили. По батареям идет горячая вода – нагревается электричеством. Теперь там можно жить и зимой. Есть камин. Чудно посидеть у огня!

– И у лебединого озера? В это лето лебеди не обошли вас стороной?

– Лебеди появляются, как только мы приезжаем. Это какая-то мистика или предзнаменование! Однажды один с рыжей головой приплыл. Успели заснять для подтверждения невероятного. Есть цветное фото. Не знаю, что это такое. За сколько-то километров есть место, где зимой теплая вода. Лебеди там зимуют. Однажды приехали мы встречать Новый год, вышли на терраску и видим: Боже мой! Летят 14 лебедей! Стая опустилась около плотика, покружила в нашей воде, лебеди подвигали головками, помахали крыльями. Думала, что я брежу. Фантастика! И Родион, и наша Наташа, которая содержит дом, видели этот чудодейственный визит… Погостили лебеди недолго, снялись и улетели.

– Совершенно потрясающий факт… Майя Михайловна, простите, что возвращу вас в ваше детство. По жуткой терминологии советских прокуроров и дознавателей, вы – дочь врага народа. Расскажите о ваших родителях.

– Я с детства чувствовала ложь, понимала в разговорах людей, что искренне, а что вранье. Конечно, только интуицией понимала, еще без участия головы. Внутренне всегда протестовала против лжи. Это сопротивление неправде во мне осталось навсегда. Однажды на каком-то официальном приеме один высокий функционер спросил меня: «За что вам Миттеран дал орден Почетного легиона? Ведь его давали за участие в движении Сопротивления?» Я ответила ему: «Я всю жизнь сопротивляюсь».

О судьбе родителей я написала в своей книге, но для не читавших ее и для молодых коротко расскажу: мой отец работал на Шпицбергене советским консулом и начальником шахт. Его послал туда Отто Юльевич Шмидт. Моя мать – актриса немого кино, вгиковка из первого выпуска. Для того времени мама играла очень много – снялась в восьми или девяти фильмах. Играла узбечек, а это были все страшные трагедийные судьбы. В кино, сидя рядом с ней, я плакала. Мама старалась меня успокоить, а я сердилась, что она мешает мне плакать.

В 37-м году начались массовые аресты. Мои родители не избежали тяжелой участи. Отец был расстрелян. Мать – в тюрьме. Позже, когда время изменилось, мы узнали, что отец был реабилитирован за отсутствием состава преступления. История банальная.

– Какая жуткая подробность из того трагического времени нет-нет и тревожит вашу память?

– Официальный приговор отцу – «10 лет без права переписки». И лишь потом люди узнали, что это означает мгновенный расстрел. Тут же, сразу приводилось в исполнение. Отец убит невинно! До конца моих дней я буду это помнить.

– Майя Михайловна, у вас великое множество поклонников, влюбленных в ваше искусство. Но и недоброжелателей хватает. Что вам труднее переносить – приставучее преклонение или зависть и интриги?

– К поклонениям можно привыкнуть, они не очень угнетают. Всегда была счастлива доставлять людям радость. Признаюсь, завистникам я мало приносила радости. А интриги – это обидно, и даже очень. Любой человек на это обращает внимание. Я не исключение.

– Не от этих ли интриг приключались ваши бессонницы?

– Не только от них. Когда мы начали ездить на гастроли по миру, то никак не могли приспособиться к скачкам времени. По-московски – ночь, а там, где-то, день. Чтобы танцевать, надо поспать, и мы глотали снотворное. В одной Японии я была 35 раз!

– Вы уже почти японка! Они вам памятник должны поставить.

– (Смеется.) Какие-то общества Плисецкой у них уже есть. Зимой собираюсь отправиться в тридцать шестое путешествие туда – там тоже планируют фестиваль. Так что путешествия отучили меня спать, и теперь я боюсь – не усну – и принимаю снотворное. Есть анекдот: «Доктор, я страдаю бессонницей». – «А что вы делаете, чтобы заснуть?» – «Я считаю». – «До скольких вы считаете?» – «До трех». – «Ну, так быстро засыпаете?» – «Иногда в четыре». Сколько мне ни говори, что снотворные опасны, я с детства неслух: говорят – нельзя, я слушаю и все равно делаю по-своему.

– Чем вы себя ограждаете от хамского наскока дураков, особенно кем-то науськанных?

– Отвечаю им одной фразой: оставайтесь непоколебимо убежденными в своей правоте.

– В тексте Мериме Кармен не столь совершенна, как в вашем танце: в каждом жесте, в повороте головы – сама гордость и страсть. В ней – победная артистическая выразительность. Вы Кармен открыли в себе?

– Я ее так понимаю. Играю искренне. Конечно, как Альберто Алонсо поставил, он ведь мог решить ее образ как в опере, на полном серьезе. А я даже классику танцевала с юмором. Иначе скучно. А Кармен в опере делают эдакой вамп. Наша с Алонсо Кармен издевалась, смеялась и испытывала партнеров. Тореро ей был просто интересен – что это за тип? Хосе она очень хорошо знала. Есть там сцена «По дороге в тюрьму». Алонсо поставил ее очень выразительно. Там каждый шаг, взгляд что-то значат. Если это исполнить, роль получится! Я играла и смотрела на реакцию партнеров: схулиганю и смотрю на него. Испанским зрителям это очень понравилось. И в зале раздалось «оле!». Я жила в спектакле страстями, которые чувствовала в Кармен. Мне и рассказ Мериме очень нравился, не могу сказать чем. О музыке Бизе я всю жизнь думала. Когда я увидела у нас в Ледовом дворце спектакль «Кармен» кубинского балета в постановке Алонсо, я просто упала со стула от изумления. И сказала, как Таня Ларина: «Это он!» Побежала за кулисы к Альберто. Мы еще не были знакомы. Влетела и с ходу: «Альберто, вы хотите для меня поставить «Кармен»?» – «Я об этом мечтаю», – сказал балетмейстер.

– А как с музыкой балета?

– Я о ней просила сначала Шостаковича. Он занят был, почесал затылок и произнес: «Я Бизе боюсь». Это отпало. Я к Хачатуряну. Он сделал круглые глаза и ушел от ответа. Альберто специально приехал в Москву – ему, кубинцу, сделали визу. Не будь Фиделя Кастро, нам бы и не снилась «Кармен»: иностранцев в Большой к творчеству не допускали. У Алонсо уже было готовое либретто. Щедрин прочел его и посоветовал, что взять из Бизе. Начали ставить. Не получалось! Что-то выходило, но чаще с музыкой совершенно не совпадало. Мы с Тореро разревелись, пришли к Щедрину с жалобой: «Что нам делать?» – «Ну ладно, приду я к вам на репетицию», – сказал Щедрин. Пришел, посмотрел. «Очень интересно, – сказал с улыбкой. – Ладно, не плачьте…» За 20 дней он сделал аранжировку. Теперь эта пьеса, «Кармен-сюита», – самая популярная в мире. Ее играют 365 дней в году – или балет, или просто оркестр, или запись. Думаю, Жоржик был бы доволен озорным превращением своей оперы в балет.

– Вы, Майя Михайловна, вдохновляете мужчин, и они создают для вас и в вашу честь замечательные творения. Интересно, какие душевные порыва Анны Карениной в балете Щедрина вас не только увлекли, но и потрясли?

– В «Анне» я играю не себя, а то, как я представляю себе эту женщину, ее сложный характер, ее любовь и загнанность. Марина Цветаева сказала проще: «За исполнение всех своих желаний она легла на рельсы». Может быть, так и есть?

– В эпиграфе Толстого к роману – та же мысль: «Мне отмщение, и аз воздам».

– Да, это означает: я сама себе воздам.

– Майя Михайловна, изменилось ли с годами ваше понимание счастья?

– С годами мы все осмысливаем свой путь. Я все больше ценю свое счастье. Раньше некогда было даже обернуться, чтобы поразмышлять. Любуясь итальянской старинной скульптурой на домах, я вдруг воскликнула однажды: «Ой, как она быстро повернулась!» Мне показалось, что скульптура живая, а я всего лишь поглядела на нее под другим углом.

– Великая скульптура бессмертна.

– И прекрасная живопись, и музыка, и вообще настоящее искусство нетленно.

– А несравненная Плисецкая бывает самоедкой?

– Всегда!!! Истинная правда. Я все время себя казню и ругаю за ошибки.

– Майя Михайловна, вы с Родионом Константиновичем не работаете в шоу-бизнесе. В других странах вы стали бы миллионерами. А вы живете скромно. В чем ваше богатство?

– Не уверена, что в драгоценных вещах – счастье. Можно бешено разбогатеть и быть несчастным. Мне кажется, у человека не должно быть ничего сверхлишнего. И кроме того, это страшно отягощает. Представьте себе: ну был бы у нас большой и дорогой дом. Ведь его надо содержать, за ним трудно ухаживать, необходимо иметь большой штат работников. Зачем? Когда-то давно Люся Зыкина сказала мне свою мудрость: «И с собой не возьмешь, и за тобой не понесут».

– Ваши поклонники стараются поразить вас оригинальностью подношений. Какие подарки вас особенно порадовали и вдохновили?

– Самый драгоценный подарок моего мужа Родиона Щедрина – балет «Дама с собачкой» к моему дню рождения. Не забыть подарок Нуриева – розы огненного цвета, такой цвет я видела впервые; или огромную охапку фантастических пионов в круглой, как аквариум, вазе Жаклин Кеннеди. И великий подарок к юбилею от Мориса Бежара – танцевальный номер на музыку Баха – Гуно «Ave Maria». Он назвал его «Ave Maйя».

– При встрече с Родионом Константиновичем чувствуешь, как на тебя изливается внутренняя теплота и его благорасположение. Вы могли бы сказать о его человеческой породе?

– О своем муже неудобно говорить. Нескромно.

– Будьте хоть раз за всю беседу нескромной.

– Знаете, он один на всем белом свете – в чистоте и честности, совершенно кристален, как чистое стеклышко. За пазухой не держит ни к кому ничего дурного. Поскольку он откровенен, то нажил много врагов. Говорит не за спиной человека, что он о нем думает, а в лицо. Никогда не лукавит, не притворяется. Он не станет говорить мило с неприятным ему человеком. Это исключается. Он с министрами очень строг.

– Майя Михайловна, что вы сами себе пожелаете?

– Должна сказать: я счастлива, что дожила до того, что можно все делать и задуманное воплотить. 20 ноября в Кремлевском дворце будет вечер в мою честь. Увижу на сцене все то, о чем я даже не смела мечтать. Правда, я еще не обо всех сюрпризах знаю, держат в секрете. Но мне достаточно, что будет мой любимый брейк-данс Da Boogie Crew. Это же настоящая новинка. Будут китайские шаолиньские монахи-акробаты, – такое даже во сне не могло прийти в голову! А еще прославленный ансамбль Моисеева. Рада увидеть Хоакина Кортеса, испанского танцовщика, со своей труппой, молодых солистов Большого, Мариинского, Королевского балета. О танцовщицах-кореянках можно сказать «ах!». Наши замечательные звезды, танцовщики из Аргентины, Бразилии, Англии… Дрожу от нетерпения. Для этого вечера мне прислал три платья Жан-Поль Готье – на выбор. В одном я появлюсь на этом вечере.

Родион Константинович Щедрин со всей откровенностью сказал о жене:

– Майя себя физически не перетруждала, не насиловала свое тело, свои мышцы, свои суставы. Об этом свидетельствуют ее коллеги. И при такой лености достигла всего. Всю свою жизнь, каждый год, каждый месяц и день, она делала все против своей карьеры и против себя. И все-таки выстояла, несмотря на парадоксальность своего поведения и сопротивления обстоятельствам, победила. Я радуюсь этому бесконечно и счастлив. Старательности в ней нет. В ней – природа, природа, природа. Исключительно Бог одарил ее артистизмом, замечательными физическими данными. Слава Богу, она не погубила эти задатки и воплотила в наилучшем виде. Сомнения не вызывает: Майя – великая женщина, ее женственность – в каждом жесте, слове, интонации, поведении – во всем.

18 ноября 2005 г.

Два рыжих гения любви

Родион Щедрин: «Мы уверены – это Бог нас свел»

Композитор милостью Божией и великая балерина, Родион Щедрин и Майя Плисецкая, полвека живут в любви и согласии, и к нам иногда доходит теплый свет их нежных муз. Год Щедрина, объявленный ЮНЕСКО, достиг вершины в России. Блистательные концерты к 70-летию Родиона Константиновича стали музыкальным посланием в будущее. А сам прославленный юбиляр при нашей встрече воскликнул: «Я никогда не забуду, что первая публикация обо мне появилась в "Московском комсомольце"». Ее автор – Александр Рекемчук.

Много лет назад в их московской квартире я брала интервью у Родиона Константиновича. С тех пор почти ничего не изменилось: в передней – огромное, во всю стену, зеркало. Напротив – массивное круглое. По углам холла те же высокие застекленные «этажи» с коллекцией Майиных игрушек. Круглый стол раздвинут: на нем бумажные следы только что прерванной работы. Майя отлучилась ненадолго. Родион репетировал в своей студии рядом. Мы с музыкальными помощницами Майи пьем чай на кухне, где все по-старинному просто, без современных модных предметов. В 4 часа, как было условлено, влетела на кухню Майя в роскошном брючном костюме от Кардена, где черноту ткани прожигают хризолитового свечения круги. Сияющая, готовая к выходу, Майя по-домашнему легко включается в разговор о пустяках. И никакой звездности, и никакого обременительного груза лет. Она все та же Майя! И вблизи – сама легкость и свет.

Родион после репетиции вошел возбужденный, быстрый – времени в обрез, и он сразу провел меня по трехкомнатным жилым апартаментам.

– Видите, как все по-походному разбросано!

Распахнуты чемоданы, смотаны ковры. И какие! Каждый – реликвия: они от великого французского художника Фернана Леже с его броской яркостью. На стене – керамическое чудо работы Пикассо. Его подарок. А рядом – керамический цветной пласт Леже. Много книг. И хотя наши гении живут то в Мюнхене, то в Литве, навсегда родной для них остается квартира на Тверской.

– Родион Константинович, что-то я не вижу у вас Шагала?

– Шагал много раз рисовал Майю. Знаменитое панно в Метрополитен он писал с нее.

Майя. У него там танцующие фигуры, и одна из них я.

– Сколько продолжалось ваше позирование?

– Ну, несколько часов. И он хотел, чтобы мы танцевали.

Родион. И не под сухую… А вот живописный портрет Майи. Писал Фонвизин. А эти два – работы Голенца. Талантливый художник, армянин по рождению, приехал тогда из Парижа и страшно бедствовал. Нас с ним познакомил академик Артемий Исаакович Алиханян. Человек заботливый, он привел художника к нам. А с академиком мы часто играли в покер, поскольку были из одной компании покеристов. И мы заказали Голенцу Майин портрет. Терпеливая, она ему долго позировала. Голенц написал три. Один портрет купил Аркадий Райкин и повесил у себя дома. Художник раньше Майю не видел, а как вдохновенно выразил и ее пластику, и характер. На этой стене раньше висел Шагал. Эту вещь он для меня рисовал. Теперь я ее не вижу, куда-то домашние переложили. Шагалов у нас много. Что-то уже отдали в Государственный литературный архив. И вообще живописи было гораздо больше у нас. Что-то подарили, что-то забрали с собой в Литву.

– Вы бывали у Марка Захаровича Шагала дома в Париже?

– Везде бывали, в том числе в Сан-Поль де Вансе. Теперь там, недалеко от Ниццы, его музей. И, конечно, часто бывали у него в Париже, вблизи собора Парижской Богоматери. Кстати, у него дома царил такой же, как теперь у нас, беспорядок – все в развале.

– Зато видно: здесь люди не прокисают и не посвящают жизнь поддержанию комфорта.

– Чего уж нет – того нет.

– Родион Константинович, в 43-м году, в свои 11 лет, вы убежали из дома – на фронт…

– Было такое. Бегал два раза. И не один, а с приятелем Мишей Готлибом. Хотелось доблести. Бежали спасать Отечество. Но первый раз недалеко ушли. Вокзал строго охранялся войсками, и нас поймали. На следующий день опять решили попробовать. Переспали на какой-то лестнице. Было холодно и неприятно… Добрался я даже до Кронштадта.

– Родителей вы сильно переполошили?

– Со мной им никакого сладу не было. И они рискнули отправить мои документы в Нахимовское училище. Меня уже готовились туда зачислить, но, на мое счастье, видно, Господь помог, на Большой Грузинской открыли хоровое училище под руководством Свешникова. Интернат соответствовал Нахимовскому. Воспитатели – все военные. Дисциплина железная. Но что мне пришлось особенно по душе – на концертах мы выступали в мундирчиках с золотыми пуговичками. И казалось, что ты уже защищаешь Родину. Так, без уговоров папы и мамы, я увлекся музыкой.

– Расскажите про свою маму.

– Что теперь рассказывать? Мама моя, Конкордия Ивановна, недавно умерла. Она была, слава Богу, долгожительницей. Умерла в 92. Когда она жаловалась на самочувствие, я говорил ей: «Мама, надо дотянуть до XXI века. Держись!» – «Держусь!» – уверяла она. Но 5 декабря 1999 года мама умерла. Вчера, в трехлетие ее кончины, мы вспоминали ее… Пирожки она пекла замечательные, холодец отличный варила. На дни рождения, на Рождество, на Пасху она особенно старалась угостить нас повкуснее. Мама была чрезвычайно верующей. Ведь мой дед, ее отец Иван Герасимович, был священником. Она соблюдала все православные праздники. А мой отец Константин Михайлович тоже воспитывался в духовной семинарии и обучился всем премудростям, но он был более свободным в вере.

– Ваши озорные частушки, с народного языка слетевшие, придают вашим сочинениям перченую остроту. Наверное, вы сами в молодости могли лихую частушку отмочить?

– У меня жизнь так сложилась: родился в Москве, а лето проводил на Оке. Отец мой был сыном священника в Тульской губернии. Усердие и просвещенность деда отметили и направили его в город Алексин священником – это 200 верст от Москвы. Дом, где его поселили, стоит до сих пор. Там до недавнего времени жила моя тетка – Дина Алексеевна. Сейчас-то она у нас. Мы договорились с местной властью, чтобы на этом доме установили мемориальную доску. Мы оплатим…

История моего отца прелюбопытная. Алексин стоит на Оке. Место прелестное. Но советская власть изгадила город, замусорила. Построенный химкомбинат все отравил. Когда ветер повернет с той стороны – хоть противогаз надевай… Когда я последний раз там побывал – боль перехватила грудь. До революции интеллигенция туда приезжала на отдых. Году в 1910-м, летом, пожаловали артисты Малого театра. А отец и два его брата были от природы очень музыкальны. Всего-то их было семеро братьев. И все имели духовное образование. А эти трое стали профессиональными музыкантами. Один мой дядя, профессор, виолончелист, всю жизнь играл в оркестре. Второй был хормейстером. Отец играл на скрипке. Мог играть на всех инструментах. Его одаренность и феноменальную музыкальную память заметила знаменитая актриса Вера Николаевна Пашенная. Великого сердца женщина на свои деньги привезла его в Москву. А ведь на лошадях надо было ехать до Серпухова, оттуда на поезде. Или на пароходе плыть от Алексина в столицу. Показала она Костю Щедрина ректору Московской консерватории – знаменитому композитору Ипполитову-Иванову. У доброй женщины на все нашлось время. Композитора поразила одаренность мальчика, и его приняли на подготовительный курс. Пашенная два года содержала талантливого студента на свои деньги. В 1917 году Константин Щедрин закончил консерваторию, вернулся в Алексин и основал там музыкальную школу.

– Знаю, что два его брата при Сталине погибли.

– Репрессированные не были музыкантами. Но над всеми братьями висела смертельная опасность.

– Вы, московский мальчик, любили бывать в Алексине?

– Летом меня всегда привозили. Ехали на лошадях. Я там еще застал подлинный народный музыкальный дух. Звонили колокола, и под этот звон народ выпивал, а потом веселился. Частушки я слышал не по радио – своими ушами. До сих пор помню эти чудные пьяные песни. Я бы мог их спеть, но они такие, что меня за них сразу арестуют.

– Мальчик Родька часто влюблялся в девчонок?

– Конечно, в девочек влюблялся. Моя сексуальная ориентация совершенно определенная. (Смеется.) Я с большинством – не с меньшинством. Много влюблялся – и в Алексине, и всюду.

– В молодые свои композиторские годы с одной вечеринки вы увезли красавицу Майю. Заранее разработали сценарий увода?

– И так и не так. Познакомились мы с ней в доме у Лили Брик, куда меня привела любовь к раннему Маяковскому. Все у него наизусть знаю, гениальные стихи. Литератор Александр Липовский, видя мою помешанность на Маяковском, познакомил меня с Володей Котовым, уже приходившим на Лилины вечеринки. Кстати, это с ним мы сочинили известную песню «Не кочегары мы, не плотники…» Я написал к фильму «Высота» музыку, а Володя потом подтекстовал к песне слова. Песня жива до сих пор. Даже рокеры иногда кончают ею свой выход. Так вот. Привел меня Володя к Лиле Брик с Катаняном. К тому времени я написал нечто по Маяковскому. И долбанул им «Левый марш», а потом знаменитую «По морям, играя, носится с миноносцем миноносица…»

– «Как взревет медноголосина: «Растакая миноносина!»

– Литературная богема заставляла меня играть «Левый марш» в каждый мой визит, а при нашем уходе ночью Лиля Юрьевна и Василий Абгарович совали нам деньги на такси. Конечно, на такси мы не ездили – чаще шли пешком… Потом я написал музыку к пьесе «Они знали Маяковского». Она шла в Александринке, а Черкасов играл поэта. Представьте, художником спектакля был сам Александр Григорьевич Тышлер! Потом в Большом он тоже оформил мою оперу «Не только любовь». С великим Тышлером я работал три раза в жизни. С ним делал «Мистерию-Буфф», когда Маяковского стали возрождать. Плучек ставил «Мистерию», но не в здании Сатиры, а на Малой Бронной. Замечательная постановка! Тышлера я очень люблю. Однажды в Питсбурге мне сказали, что у одной тамошней коллекционерши 18 или 20 Тышлеров.

– Но вдова его, Флора Яковлевна, старалась ничего не продавать.

– Я тоже не поверил! И сказал: «Отведите меня к ней. Я хочу видеть своими глазами: а вдруг это не Тышлер». Мы приехали, и я увидел гениальные рисунки Тышлера. Эта понимающая особа хранила их со всей скрупулезной тщательностью.

– Родион Константинович, любимый Тышлер нас увлек от Майи.

– Возвращаемся. За фильм «Высота» мне заплатили очень хорошие деньги. Фильм имел большой успех. Я купил себе машину – «Победу» серого цвета. На машинах по Москве тогда мало кто ездил. На вечере нашего первого знакомства у Лили Брик я увидел Жерара Филипа с женой. При разъезде гостей французов повезла в гостиницу поджидавшая их машина. А я повез Майю к ее дому. Но не сразу начался наш роман. Она меня попросила записать музыку Чарли Чаплина – хотела это станцевать. Но не станцевала, и я на нее обиделся… Встретились мы уже в Большом, где пошла моя опера «Не только любовь».

– Когда вы бываете в разлуке, что с вами происходит?

– Мы каждый день переговариваемся по телефону. Разоряемся на этом. Такого нет дня, чтобы мы не созвонились, даже если она в Новой Зеландии.

– Перебрасываете любовный мост через материки?

– Да, разговариваем с любого расстояния, хотя бы по пейджеру.

– Для Майи творят костюмы лучшие кутюрье. У кого одевается Родион Щедрин?

– Специально ни у кого не одеваюсь и по магазинам не хожу. Мы дружим с Карденом. Он же Майе сделал царские подарки. Во всех своих спектаклях Плисецкая танцевала в костюмах Кардена. О его авторстве запрещено было даже упоминать в программке. Раньше Карден нас часто одаривал. Но нам уже неудобно у него брать. Сейчас, когда мы бываем в Париже, то идем в его бутик, где нас все знают. Что-то покупаем. Ему исполнилось 80 лет. Он совершенно такой же – себя не щадящий, мятущийся путешественник. Подвижный, улыбчивый. У него великолепная генетика. Сестра его умерла в 98 лет. Он ведь не француз – итальянец. Это по культуре он француз. Майю одевает только Карден, даже ежедневную одежду, скажем, пальто, делает он.

– За границей у вас случаются королевские приемы. В чем вы на них блистаете?

– Например, Слава Ростропович по случаю своего юбилея устроил главный ужин в Букингемском дворце. Там были короли и королевы Европы. Я пришел в черном смокинге by Pierre Cardin, а Майя – в очень красивом черном платье от Кардена. В присутствии английской королевы иначе нельзя. Был принц Чарлз, был испанский король…

– Его величество проявил внимание к Майе?

– Ну конечно. Она в Испании работала. У них с королем хорошие, добрые отношения. При встрече целуются.

– Майя сама царственна. Когда она на сцене под восторженные крики зрителей уплывала за кулисы, вас не мучили сомнения – вот сейчас «утанцует» к другому гению?

– Нет-нет. Не мучил себя ревностью. Мы были уверены – это Бог нас свел.

– Размолвки случаются, чтоб день-другой вы были в сумрачном молчании?

– Нам и без них хорошо. Женился я тайно, без родительского благословения. Лишь однажды пригласил моего дядю-москвича познакомиться с Майей. Приехал он с большим тортом. Я помогал ему распаковывать – и мы вывалили торт прямо на ковер. И все растеклось. Он мне и говорит: «Вот сейчас молодая жена даст нам жизни!» – «Да она даже не среагирует». – «Ты ври, да знай же меру!» Майя опаздывала. Вошла: «Ой, торт провалили…» Дядя был потрясен и сказал мне с облегчением: «Вдвойне поздравляю». Другой мой дядя, Михал Михалыч, приехал из Тулы, позвонил по телефону: «Позови меня. Скажу сразу – истеричка она или не истеричка». Познакомился и наедине заулыбался: «Поздравляю. Она нормальная баба».

– Вы сочиняли для Майи балеты. А романсы в ее честь не напевали?

– Я посвятил ей музыкальную пьесу «Подражание Альбенису». Посвящал фортепьянный концерт, оперу «Не только любовь».

– Родион Константинович, вы хорошо знали Шостаковича. Расскажите о нем.

– Он знал меня с девяти лет. Когда мы с мамой были в эвакуации в Куйбышеве, часто мучились от голода. Бывало, застывая на морозе, разыскивал на картофельном поле мороженые клубни. Что-то приносил. Потом к нам приехал отец, когда поправился после контузии. В это время организовали Союз композиторов, и Шостакович стал первым председателем. Ответственным секретарем стал мой отец. Гений Шостаковича вполне соотносим с его человеческим гением. Редчайший случай. Стольким людям он помог, оказал содействие в тяжелые решающие минуты. Сердобольный, участливый, он никогда не изображал надменного гения. Не стану называть его современников, которые на вопрос к ним: «Можно я вам позвоню?» – лукаво хитрили: «Я не помню своего телефона». Шостакович был идеальным человеком. Истинный интеллигент. Думаю, таким же был и Чехов.

– По мнению Иосифа Бродского, «Чехов метафизичен, он всего лишь врачеватель во всех смыслах». Он считал, что Чехову «недостает душевной агрессии».

– Бесплодны подобные дискуссии. Они показывают не лицо Чехова, а того, кто судит о нем. Не причисляю себя к адептам Бродского. А к Чехову отношусь с величайшей любовью. О Чехове-человеке можно судить по его огромной переписке, и не только с братом.

– Вы как-то высказали парадоксальную мысль: «Гений – это термоядерная мощь, которая пробьет все». В ком вы ощущаете такую силу?

– В Шостаковиче. Он преодолел все. Несколько близких его родственников были расстреляны. Тухачевский, с которым композитор был дружен, был единственным, кто вступился в его защиту в ответ на гнусные выпады против композитора. Когда Шостакович приезжал в Москву, он останавливался в квартире Зинаиды Райх и Мейерхольда, которого тоже потом убили. Видите, великий человек весь был окружен расстрельными людьми. Его долбали во всех газетах. Только термоядерное, сверхчеловеческое чувство внутренней свободы защищало его, и он написал такие великие произведения. Как его не расстреляли за Восьмую симфонию? Как его не повесили за Десятую? Как не отправили в Сибирь за Четвертую?.. И при этом дали пять Сталинских премий. Не берусь судить, я тогда был ребенком, возможно, он уцелел потому, что Сталин имел духовное образование и в музыке, наверное, что-то понимал. Он же ходил в оперу, смотрел балет. Когда услышал александровский гимн, то произнес поразительную фразу: «Это плохо инструментовано. Надо инструментовать как Вагнер». Это факт – не придумка. Ну конечно, Сталин любил играть в «кошки-мышки». Об этом тоже надо помнить.

– А из современников кто вам близок?

– Обожаю Андрея Вознесенского. Мне дорога и понятна его поэзия – будоражит меня всего. Знаю его наизусть. Очень люблю Белочку Ахмадулину и Борю Мессерера. Белла – гениальная женщина. Всегда ее боготворю. С Мессерером мы вместе работали. По всему миру идет «Кармен-сюита» в его классической сценографии.

– Принес ли вам какую-то приятную неожиданность ваш фестиваль?

– Принес, принес – просто именины сердца. Абсолютную радость. Как говорил Роберт Шуман: «Композитору нужны две вещи – воздух и похвалы». Все это было на моих концертах и в Петербурге, и в Москве.

– Чем вас вдохновила «Лолита»?

– Хотя Набоков написал ее по-английски, но на русский он перевел роман сам. И как выразителен его язык. «Лолиту» постарались свести к педофильской теме. Для меня эта книга не с одним дном. В ней много по-настоящему неразгаданных тайн.

– Вас когда-нибудь предавали те, кому вы доверяли?

– Предавали. Достаточно серьезно. Люди, которые были мне близки и кому я верил, оказались абсолютными конъюнктурщиками невысокого полета.

– Могут ли в России изменить все к лучшему жертвенники, альтруисты, придя к власти: не станут воровать, а пожертвуют собой ради народного блага?

– Я однажды был донкихотом – входил в Межрегиональную депутатскую группу. Там было много интересных людей. Все было захватывающе. Но предполагаемое не свершилось. Все повернулось в другую сторону. А нынче жертвенники совсем перевелись.

– А это правда, что вы в Мюнхене не купили, а просто снимаете квартиру?

– Снимаем. Двухкомнатную, меблированную. С постелью.

– Никакого собственного стиля?

– Никакого. Я там работаю. Как композитор, я там себя лучше чувствую: в городе Вагнера уважают твои авторские права. Хорошо издают сочинения. Город этот люблю. Он красив, полон зелени. Там прекрасное баварское пиво. Любое! Я уже разбираюсь – нужно пить только из бочки, не из бутылок. В нашем квартале 32 ресторана. Мне в Москве этого не хватает. Куда пойти? В прокуренный ресторан, где с тебя потребуют страшные доллары за бутылку вина?

– Родион Константинович, в Москве еще не забыли о вашей увлеченности футболом. В Германии вы ходите на стадион?

– Очень редко ходим на матчи. Но команду «Бавария» знаем.

– Можно сравнить уровень класса клубных команд наших и германских?

– Там класс гораздо выше. Они смелее играют, потому что знают: спортивная медицина их вытащит, спасет. А наши играют с оглядкой. Наша медицина в этой области реабилитирует потерпевшего с трудом. И в этой трусости, в страхе получить травму наши футболисты играют слабее. Врачи у нас есть гениальные. Но помимо нужна техническая, лекарственная база…

– Майя ходит с вами на футбол?

– Всегда. Она неистовая, отчаянная болельщица.

– Вы сами не играли на поле?

– Сейчас еще играю. Недавно в игре упал, повредил левое плечо – теперь за инструментом эта травма дает о себе знать.

– Вы заядлый рыболов. Говорили мне когда-то, что при случае можете прокормить семью рыбой. Как там, в Мюнхене, с рыбной ловлей?

– Немцы очень законопослушные. А потому часто можно увидеть на реке, на озере почти ирреальную картину: стоит человек до пуза в воде. Стоит долго. Вдруг выдергивает рыбку. Берет измеритель и прикладывает к рыбьему телу: доросла ли рыба до нужного размера. В Германии суровый закон: если хоть на сантиметр рыбка меньше предусмотренной длины, выпусти ее сразу в воду, иначе будешь отвечать за браконьерство. Такой спорт не для меня.

– Расскажите про свой литовский дом. Вы его построили сами?

– Мы купили старый каменный. Нам Литва не чужая, ведь оттуда род Плисецких. Дом был в плохом состоянии. Мы его утеплили. В течение нескольких лет что-то реставрируем, ремонтируем. До конца жизни забот хватит. Наш дом стоит у озера. Зимой и летом там рыбу ловить – просто удовольствие! Встал с постели – и прямо к воде.

– Майя составляет вам компанию на рыбалке?

– Иногда. Зимой из проруби таскает окуньков.

– Сырую рыбку едите?

– Ели. Полчаса можно ее продержать в лимончике зеленом, едком, добавить перчику. Вкуснота!

– На одной из ваших карточек вы стоите в окружении никелированных кастрюль.

– Редко сам готовлю. Майя умеет – и хорошо, и быстро. В общем, мы быта не боимся, он нас не ссорит, не сердит.

– В литовском раздолье какую живность завели?

– Мы очень любим собак. У нас их две. Немецкая овчарка – помесь с волком, по кличке Шамиль, обожает Майю. Подойдет к ней, привалится к ногам своей девяностокилограммовой массой и ждет ласки. Шамиль живет на улице, в большом и высоком вольере. Когда Майя его кормит, берет кусочки осторожно, еле прикасаясь. Воспитанный! Моя любимица Аста, ротвейлер, – умница, просто собакочеловек. Все понимает. Зову ее к себе на второй этаж в кабинет: «Пойдем музыку писать». Поднимется наверх, ляжет и наблюдает. А поздно вечером, стоит мне сказать ей: «Спать, спать», – тут же идет вниз, к своей постели.

– Мне рассказывала ваша домоправительница Наталья, что у вашего озера творится настоящая мистика: к Майе прилетают лебеди.

– Удивительно – но прилетают. 20 ноября, в день рождения Майи, когда мы были в Мюнхене, Наталья позвонила и сказала: «Майя, к вам лебеди прилетели. Я взяла бинокль и посчитала. Их было 16». Летом лебеди подплывают к Майе, и она их кормит с руки.

Жизнь Родиона и Майи – это адажио: два рыжих гения любви одни на берегу.

В старинном доме с Портосом

Михаил Шемякин: «Я лицо кавказской национальности»

Он терпеть не может торжественных слов. Мировая знаменитость, Шемякин отвык от имени-отчества: «Зовите меня просто Миша». В его скульптуре под Нью-Йорком, около университета Хофстра, Платон беседует с Сократом. Петр Первый, одобренный королевской семьей, стоит в пригороде Лондона, в пяти минутах ходьбы от Гринвича. В Петре скульптор воплотил молодую мечту и надежду царя. Внутренняя лава самого художника никогда не застывает. Его лицо и руки в шрамах наших отечественных ударов. Из-за бешеного темпа жизни ему некогда сибаритствовать и стареть. Зато сколько он успевает сделать.

На этот раз в Москве он появился на одно мгновение. Мне позвонила Сара, близкая подруга и самоотверженная помощница Михаила Шемякина. Я страшно обрадовалась: не видела Мишу года два, а тут он в «Президент-отеле» и ждет меня… В вестибюле меня встретила Сара, а Миша остался в номере, где телевизионщики Первого канала снимали сюжет о песне Владимира Высоцкого «Очи черные». А вот и он. Мы обнялись. Шемякин еще не держал в руках мою книгу «Великие и ужасные», где среди других знаменитостей – большое интервью с ним. Он тут же прочел мой автограф: «Фантастически талантливому мастеру», – и, улыбаясь саркастически, заметил: «Ну уж это слишком. Но спасибо».

Нигде в мире не пострадали скульптуры Шемякина, а в Петербурге и Москве вандалы, возможно, провокационно и с чьего-то науськивания, разрушают творения Мастера. В столице, на Болотной площади, тщетно пытаются уберечь от бесчинства замечательную трагическую композицию «Дети – жертвы пороков взрослых». Подобный позор немыслим ни в одной цивилизованной стране. Этот жестокий вандализм больно ранит художника.

– Миша, вас редко видим в Москве. Устали от больших маршрутов?

– Удается приехать раз в год, да и то иногда. Трудны теперь не перелеты, хотя и они тяжелы, но проверки в связи с терроризмом. Пассажирам приходится переносить обыски, обязательное появление вблизи и около фигур с автоматами. В Штатах непременно обшаривают всех пассажиров. Овчарки обнюхивают. Бррр! Вспоминаешь с тоской то время, когда провожающим позволялось пройти чуть ли не к трапу самолета.

– В мире – и там, и здесь, и повсюду – многое изменилось. Что нас так принизило и напрягает?

– Ой, Наташенька! Как говорил Мефистофель в «Фаусте» Гете: «Из бочки вытекло. Осталась лишь бурда, и дело близится к финалу». (Смеется, как ночной гость Фауста.) Это он сказал о тех далеких, еще романтических временах. А что нам остается сказать о сегодняшних? Все идет, как говорится, по программе Божией.

– Жизнь действительно непредсказуема Хочется человеку в трудной ситуации опереться на что-то светлое – пусть на воспоминания о детстве, юности. Какая пора согревает вашу душу?

– Детство у меня было страшное. Не на эти детские видения я опираюсь, потому что мой отец к тому времени стал алкоголиком. Его гульба была для семьи тяжела. А если учесть, что он осознавал себя джигитом, то мое детство, к великому горю, было залито водкой и кровью. Если с нежностью что-то вспоминаю, так это юношеские годы, когда я покинул отчий дом. И приехал в Ленинград приобщаться к изобразительному искусству, знакомиться с мастерами. Мне радостно было начать самостоятельную жизнь вдали от шума и скандалов родителей. Я с радостью прикасался к азам искусства. Хотелось больше рисовать, много писать красками. Всегда вспоминаю с удовольствием бедные, но романтические года юности.

– Юный Шемякин, наверное, учился и страсти нежной – влюблялся, страдал?

– Кто из юношей не был влюблен! Я очень рано влюбился и… женился. В 21 год стал отцом – родилась моя дочь Доротея. Жили мы в коммунальной квартире, как у Владимира Высоцкого: «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». В нашей квартире проживало 38 человек с одной уборной. Шумные, буйные, открытые, в основном дальнобойщики. Когда возвращались, много пили, бузили. Шум, вонь, грязь – всего этого было с избытком. Растить нам дочку было сложно, но мы с Ревеккой растили. В юности все кажется преодолимым. Это сейчас начинаешь сильно переживать по тому или иному поводу. А тогда все казалось простым, достижимым, а радость ждала впереди. Воспоминания молодости поддерживают меня.

– В России вы бываете по творческой необходимости. Тем острее открывается вам наша сегодняшняя сермяжная жизнь. Какова она, на взгляд живущего в Америке?

– Пусть я живу в Америке, но принадлежу к той стране, которая всегда находится, мягко выражаясь, в состоянии тяжелого беспокойства. С ужасом вижу, что происходит с молодежью. Вспоминаю пророческие слова Солженицына, сказанные в начале перестройки. Обращены эти слова к новым демократам. Тогда великий маэстро справедливо заметил, что если еще раз вы, господа, обманете население, а в основном молодежь, то от будущего вы сами же вздрогнете. Даю вольный пересказ его мысли, но ту газету, где я прочел это удивительное предостережение, храню в США среди важнейших документов.

К сожалению, пророчество великого писателя сбывается. И это не радует душу и не греет. Очень, очень все тревожно. Я остаюсь сыном России, остаюсь русским художником и лицом кавказской национальности: не перестаю гордиться тем, что принадлежу по отцу к старинному кабардинскому роду Кардановых. Недавно вернулся оттуда, из Нальчика, полный впечатлений. Встречался с творческой молодежью, наполнился ее тревогами.

В это время отель покидали телеоператоры Первого канала, и Шемякин, приветствуя их, пошутил:

– Несу, как говорил мой знакомый поэт, «тяжкое бремя славы». Все нормально – надо работать. Кто не работает, тот не ест. Вот молодая красивая журналистка, а пашет как!

– Миша, ваша собственная дочь тоже пашет?

– Знаете, есть такая пословица: «Яблоко от яблони недалеко падает». Но есть и другая, ее адресуют обычно детям известных людей: «На детях талантливых людей природа отдыхает». В нашем случае природа потрудилась и яблочко от дерева не откатилось. Доротея занимается тоже изобразительным искусством с юных лет – скульптурой, оформлением книг. Сейчас она заключила контракт с издательством «Вита-Нова» – будет иллюстрировать знаменитый роман «Голем» Густава Мейринка, написанный им в Праге. Суперсерьезный проект. Ей предстоит огромная работа – создать серию рисунков и пастелей. Я тоже заключил с этим издательством контракт на 43 иллюстрации к тому стихотворений Владимира Высоцкого. Туда войдут и мои воспоминания о нем, и редкие фотографии, стихи и поэмы, посвященные мне, факсимильные листы – в нашу парижскую жизнь он дарил мне оригиналы своих новых стихов.

– Надеюсь, ваши парижские воспоминания остались украшением вашей жизни?

– С Парижем у меня связано очень многое. Безумно люблю Париж. Люблю Францию. Прибыл туда двадцатисемилетним. Десять лет парижского бытия стали продолжением моей юности.

– Высоцкий влюбился в Марину Влади, а вы в кого?

– Конечно, я тоже влюбился. Но влюбляюсь я сразу всерьез и надолго. С той француженкой, в которую был влюблен и с которой был крепко связан, я не разлучался 25 лет. К сожалению, она умерла десять лет назад. Слишком много курила, много работала вместе со мной. Ее имя тоже очень известное. Она дочь очень большой фигуры во французской литературе и художественной жизни – Луиса де Вильморена. Элен вместе со мной уехала в Америку. Я очень ее любил и ценил.

– Вы рисовали ее портреты?

– Рисовал. В первом моем томе есть и рисунки, и ее фотографии, и ее работы. Она ведь тоже была художницей, окончила французскую Академию художеств.

– На каком языке объяснялись?

– На немецком. Потом частично по-французски. Ее мама была известной писательницей, красавицей – она появлялась на обложках журналов. Ее замок и парк стали достоянием Франции. Мама Элен – из семейства знаменитых королевских ботаников Вильморен. В тех местах торгуют пальмами, зеленью, растениями. Эта семья многие годы общалась с художниками. Двоюродный дядя Элен – знаменитый, мною любимый художник Тулуз-Лотрек.

– Тулуз-Лотрек многими любим. Недавно в Париже я общалась с художником Сергеем Чепиком. Он тоже любит Лотрека, и по его примеру много рисовал «Мулен Руж» и его артистов.

– Да, Чепик – замечательный художник. Кстати, он тоже заключил контракт с «Вита-Нова» на иллюстрацию какой-то большой вещи.

– Скажите, Сара появилась в вашем доме еще при Элен?

– Да, еще тогда. Элен понимала, как много мне помогает Сара. Ревность у нее появилась, но рассудок привел к равновесию чувств. Позже, когда ее совсем подкосила эмфизема легких и она уже не могла помогать в доме, Элен мне сказала: «Береги Сару». Мне часто приходится жить в сумасшедших ритмах, и поэтому шагать со мной очень сложно.

– В течение нескольких лет наблюдаю редкую и самоотверженную преданность Сары неугомонному Шемякину. Ее русский язык – прекрасен!

– А какого мужества эта женщина! Она не побоялась лететь со мной в Афганистан в опаснейшее время. Она же бывала и в боевом афганском лагере Хекматиара. И в Пакистан я отговаривал ее ехать. Она твердо сказала: «Я ни за что не отпущу тебя одного!» Страшное это было путешествие. Просто чудо, что мы вернулись с ней живыми. Посол Воронцов, который в свое время был послом в Афганистане, при встрече со мной за несколько часов до отлета отговаривал нас от этой поездки. А мы были тогда связаны с правительством, с Министерством обороны: разговор шел о спасении советских военнопленных. И мы с Сарой услышали: «Знаем, насколько эта поездка опасна. Надеемся, что вы вернетесь живыми».

– Господь вас хранил.

– Хранил и Господь, и святой Иоанн Кронштадтский, покровитель нашей семьи. Мой прадед, Панфил Васильевич Лаптев, был его другом. Они вместе служили в соборе Кронштадта. Иоанн крестил мою бабушку и многих моих родственников. На днях я был в Петербурге, в музее его имени, и мне там предложили участвовать в кинопроекте создания фильма, посвященного этому почитаемому святому. У нас в семье передавали из уст в уста его благословение. Он обещал моему прадеду, что будет охранять десять его поколений. Подарил Иоанн Панфилу Васильевичу дом двухэтажный в Мартышкине, на берегу Финского залива. Во время революции дом у нас отобрали, но он сохранился. Там живут люди в радости и на просьбу продать дом отвечают: «В этом доме такая благодать! Никогда в жизни ни за какие деньги его не продадим». Мама, услышав этот ответ, заплакала и ушла.

– В Америке кто оберегает ваш дом? Ремонт завершили?

– Все у нас нормально. Наш ремонт бесконечный. Денег нет. Там всегда живут мои друзья американцы, помогают, следят за садом.

– А что в саду растет?

– Деревья разные, несколько яблонь, но плодоносят они редко и скупо. Но парк у нас красивый, со скульптурами. Там есть и мои, и французов. Есть одна скульптура Михаила Константиновича Аникушина (мы с ним дружили) – он подарил мне в свое время Чехова. Так что получился парк интернациональный.

– Есть у вас любимый уголок в парке?

– Растет у нас громадный дуб – ему 360 лет. Люблю скамейку в тени этого громадного свидетеля веков, где любила сидеть моя мама. Она в парке этом похоронена. У могилы мамы мне необходимо иногда побывать, подумать. К сожалению, слишком много времени мы проводим в самолетах. В прошлом году в нашем доме в Клавераке я отсутствовал целых полгода. «Клаверак» со староголландского означает «Клеверное поле». У нас просто по колено растет клевер – немыслимой густоты.

– А какие птицы носятся над клеверным привольем?

– У нас живет очень красивое семейство воронов. В течение многих лет наблюдаю, как они выращивают своих воронят. Семейство разрастается. Когда начинают кружить над ними ястребы и коршуны, семейство отчаянно и смело защищает свою территорию. Громадные хищные птицы несутся прочь, почти заклеванные нашими воронами.

– Замечательные характеры!

– Да, да! Я их обожаю!

– По вашим рассказам знаю ваших собак. Кто сейчас вас радует?

– Мы мечтаем завести очередную партию собак. К сожалению, сейчас из-за вечных отъездов мы себя ограничиваем в этом удовольствии. Живет у нас ньюфаундленд Портос, довольно старый, громадный. Эта махина обожает лежать на снегу. Лед ли, вода ли – он всегда блаженствует в прохладе.

– Закаленный?

– Да эта порода не может жить в доме. Он ведь рожден в холодном Ньюфаундленде. Оттуда к нам и прибыл. Есть у нас и еще один замечательный персонаж – годовалая изящная и подвижная собачка, – бостонский терьер Бип.

– Да вы же еще и кошатники.

– У нас их семь штук, и все с именами. У каждой свой характер. Многих мы взяли из приюта. В Америке хорошие приюты для животных. Там не бегают, как здесь, бездомные животные. В Петербурге множество бездомных собак. В Москве – меньше. Слава Богу, здесь мэр замечательный! Есть у нас громадный енотовый кот. Однажды брел он по дороге, за городом. Его увидели и привезли к нам. Пилигрим прижился, получил имя Бродяга и теперь никуда из дома не стремится. Растет у нас кот Петр Первый, Петруша. У него абсолютно круглая голова с усами. Этого шотландского вислоухого мы купили в Петербурге. Поистине королевское явление!

На самом деле король среди наших животных и всеобщий любимец уникальной породы – мутант с измененным геном Е. В 50-е годы родились мутанты с египетскими пропорциями от простых котов. У них тонкий хвост и кучерявая шерсть. Я полез в свои архивы и нашел фотографию одной редчайшей гробницы, где отпечатан рисунок именно такого кота. Те же пропорции, рыжий цвет и шерсть кучерявой волной. Генетически вернулись эти коты из времен Древнего Египта. Наш кот необычайный умница.

– Наверное, посланец космоса?

– Да они относятся к породе сфинкс. У моего друга Анвара Алибабова, руководителя театра «Лицедеи», есть настоящий сфинкс, в тех же пропорциях, но, правда, без шерсти. Анвару он и без шерсти нравится.

– Миша, ваши руки сейчас больше тянутся к рисунку или к скульптуре?

– Очень много работаю над большим проектом, одобренным президентом России. Мы с ним встречались летом в Калининграде на 750-летии города. Повсюду висели плакаты «750-летие Калининграда». Я выступил там по телевидению и воскликнул: «Побойтесь Бога, как может быть граду с приставкой «Калинин» 750 лет?» Мне ответили – дескать, так решено было в Кремле. Но сидят там люди умные и хитрые. Сомневаюсь, что именно они скомандовали отнять дату у древнего города, безобразно пренебрегая его историей. Путин открывал там памятную доску: университету города присвоили имя великого философа Канта. Как выяснилось, не только я люблю его, но и Владимир Владимирович. Вот так-то. Там я показал свои эскизы памятника Гофману, ведь Гофман родился в Кёнигсберге. Этот проект мой был одобрен и Шрёдером, и Путиным. И мне сказали, что они сами будут вести и поддерживать этот проект. Памятник будет установлен там, где теперь стоит камень со словами: «Здесь стоял дом, в котором родился и жил Гофман». Там есть музыкальная школа имени Гофмана, великий сказочник был еще и композитором.

– Прошел слух, что вы работаете над мультфильмом «Гофманиада».

– По этой причине я приехал в Москву. Мысль о создании этого фильма пришла в голову совершенно замечательному человеку, Акопу Киракосяну. Это будет девяностоминутный анимационный кукольный фильм по моим рисункам с музыкой композитора Шандора Калаша. Пока мы делаем маленький фильм-проект на 17 минут. После него будем искать спонсоров. Вряд ли государство выделит на этот проект нужные деньги. У российского государства на культурные проекты никогда нет денег. На закупку клубов, яхт они наличествуют. Громадные деньги охотно вывозят из страны за границу. Экономика и культура подождут.

Однажды некая газета крупным шрифтом выделила слова президента: «Россия – богатая страна с бедным народом». А почему он беден? Одна часть обворовывает народ и захлебывается в черной икре, а другая остается с тощим пузом и голой задницей и думает, как зиму перезимовать и не замерзнуть. Путин, как летописец Нестор, фиксирует, что происходит в стране: «Меньше всего россияне доверяют своим правоохранительным органам». А дальше? Ну тогда сделай что-то, чтоб доверяли!

– Давно хочется спросить: почему же президент все еще доверяет своим министрам, не раз принимавшим позорные решения?

– Министры – это стена, очень хорошо прикормленная. А потому они к президенту не допускают никого, кто мог бы представить свой серьезный проект. Он же окружен каменным забором из чиновников.

– С Шемякина требовали мзду, чтоб посодействовать встрече с президентом?

– Да они же знают, у меня денег нет. Но нельзя же допустить, чтоб Шемякин бесплатно ходил к президенту.

– Миша, у вас в Мариинском еще один балет появился по Гофману – «Волшебный орех».

– Недавно была в Петербурге премьера по моему сценарию с музыкой Сергея Слонимского. Но я только что вернулся с другой премьеры – трех одноактных балетов в Софии: «Весна священная» Игоря Стравинского, «Кроткая» по Достоевскому с музыкой Рахманинова и «Метафизический балет» со Второй симфонией Прокофьева. Я создал новую концепцию «Весны священной» – моя дань этому замечательному композитору. Я был знаком с Игорем Стравинским. В 62-м году три дня провел с ним в Петербурге. Это был первый его приезд после эмиграции, но он был еще бодрее многих молодых. Приезжал Стравинский с очень солидной дамой – своей женой, она в свое время была супругой Судейкина. Эта дама почти не говорила и очень много курила, а Игорь был шустрый, очень гофманский, со старинными русскими прибаутками. Балетом «Весна священная» я давно занимаюсь: выполнил шесть литографий на тему балета, сделал портрет Стравинского, есть он у меня и в скульптуре, и в графике. Когда я сегодня говорю, что у меня хранится письмо от Игоря Федоровича Стравинского, на меня смотрят с изумлением: а сколько, мол, вам лет? Да, Стравинскому было тогда уже много лет, но он и в преклонном возрасте прекрасно дирижировал.

– Да, Миша, вы вошли в гипнотическое состояние самого Дягилева, который приложил столько усилий к постановке этого балета Стравинского.

– Всё так. Но Дягилев давно покоится на кладбище в Венеции. Недалеко от него лег Стравинский, а потом и Бродский.

– Скажите, если будет все складываться счастливо, когда вы покажете свой анимационный фильм «Гофманиада»?

– Куклы уже вовсю делают на «Союзмультфильме». Творческая группа оттуда приезжала ко мне в Америку, они жили у меня, и мы вместе работали. Мы уже презентовали четырехминутную часть, и вместе с ней у творческой группы родилась надежда, что найдется щедрый спонсор на этот головокружительный проект.

8 апреля 2006 г.

Тяжко в театре абсурда

Михаил Шемякин: «Господа дорогие, до чего же мы докатились!»

Недавно в Кремле президент Медведев вручил орден Дружбы знаменитому художнику и скульптору Михаилу Шемякину, чьи работы хорошо знает цивилизованный мир. В его личной жизни произошли крупные изменения: перебрался из США в центр Франции. Обустраивается в Шато де Шамуссо.

Этот замок начал свое существование в XII веке, потом достраивался и перестраивался аж до XIX века. Знаменитый архитектор Виолле ле Дюк использовал в реставрации имитацию древней готики. Я приехала к Шемякину в «Президент-отель». Меня встретила Сара, его давний близкий друг и помощник. В ожидании Михаила мы поговорили о том о сем.

– Сара, как же вы расстались с Америкой, с таким обжитым гнездом в Клавераке?

– С грустью. Мы были очень счастливы в Америке. Но пришло время переселиться в Европу – очень тяжело часто летать через океан, а по ряду творческих причин Шемякину нужно находиться в Европе.

– У вас же была там огромная библиотека…

– Мы перевезли 19 огромных контейнеров на теплоходах. Это было очень мучительно. Бригада целый месяц их паковала, набивала нашим скарбом. Нам очень помогла сестра Михаила Татьяна – она часто жила у нас в Америке. Каким-то чудом самые ценные вещи и картины не пострадали.

– Как вы поступили со своими котами и собаками?

– Животные сами на самолет не сядут. Пришлось приглашать знакомых, покупать им путевки в Париж. Мы привезли семь котов и пять собак.

Наконец появился быстрый, почти летящий, Шемякин. Мы обнялись – не виделись года три. Время подходило к половине двенадцатого, а он еще ничего не ел. Поджидавшая его чашка чая так и осталась остывать, пока мы говорили.

– Миша, вы, наверное, и в Кремле ничего не выпили?

– Нет, нет Я вообще не пью. Давно, лет 16, в рот не беру ничего. «С этим делом мы покончили давно», – пел Высоцкий. В прошлом мы были совсем не аскеты (смеется).

– Вам, гражданину мира, какой показалась Россия вблизи?

– По-моему, Россия опять в каком-то смутном брожении. Для людей искусства сейчас наступили тяжелые времена. На собственном опыте это испытываю. Сколько бы я ни пытался что-нибудь значительное сделать, на практике превращается в абсурдную неразбериху.

– Вы долго работали над памятником великому Гофману. Какова его судьба?

– Вначале к этой моей идее отнеслись с эффектным энтузиазмом. Мы встретились в Калининграде, где родился великий сказочник. Да и я там фактически вырастал, но тогда город чаще называли Кёнигсбергом. Я показал проект памятника Путину и Колю: это портрет Гофмана в окружении его Музы и персонажей. Путин, увидев мои эскизы, мне показалось, вдохновился и произнес: «Этот памятник буду сам опекать». А Коль по-дружески воскликнул: «Нет, я буду опекать». Пошутили, повеселились, поснимались на память. И мы расстались. Через некоторое время мне позвонил Боос: «Звонил ваш друг…» – «Какой?» – спросил я. Он засмеялся: «Владимир Владимирович Путин поинтересовался, как продвигается памятник. А я ничего про него не знаю». И Боос пригласил меня приехать к нему побеседовать: «Все выясним и определим место для него».

Прилетел я туда. Мы бродили по городу вместе с калининградскими архитекторами, вглядывались в несколько площадок. Нашли место, где лежит скромный камушек с надписью: «Здесь стоял когда-то дом Эрнста Теодора Гофмана». Меня обрадовали слова Бооса о том, что он решает денежный вопрос со Швыдким. Но проект забуксовал. Масса бумаг, встреч, говорильни. Никаких денег я не получил. Но я еще верил президенту Путину. И, естественно, памятник начал делать. Вложил колоссальный труд и время. Весь монумент сейчас в гипсе. Его фотографии я отправил через кремлевских сотрудников Путину, тогда еще президенту. Ответа никакого не последовало. Денег тоже. И стоит памятник замороженный.

– Складывается впечатление, что в кругах, близких к правительству, к президенту, у вас есть влиятельные недоброжелатели. Сочувствую вам, Михаил, и Путин уже не президент, и Коль давно не канцлер. Наверное, оба великосветски уступили друг другу опеку памятника. Но у вас ведь было еще одно приключение, в Подмосковье?

– Аппарат Громова заказал мне большую скульптуру, посвященную трагедии матерей и вдов. Чиновники меня торопили: скульптура важна была для укрепления рейтинга Громова. Заключили договор со мной. А когда я выполнил работу, равнодушно мне было сказано: мы не заказывали вам скульптуру. А контракт назвали недействительным, поскольку бумаги готовили люди, слабо связанные с кабинетом Громова. Возникла гротескная ситуация. Громов кричал: «Я ничего не заказывал!» А у меня бумаги с его подписью – «Одобряю». И вот памятник стоит в моей мастерской в Америке, в Клавераке.

– В каком месте должны были поставить скульптуру?

– В Мытищах. Место мы выбрали. У меня есть фотография, где мы стоим с сотрудниками кабинета Громова: снимаем, обмеряем, говорим, какие деревья надо перенести, чтобы памятник был виден… Потом те же люди безответственно разводят руками, будто ничего не заказывали, будто все это померещилось.

– Миша, переезд во Францию вас, наверное, вымотал и прибавил энергии. Вы такой легкий, упругий, как новая пружина.

– Переезд был очень сложен. Но Клаверак мы не бросили совсем – сохранили. Предлагаю российскому правительству сделать на нашей территории, в нашем здании, художественный центр. Там к тому же и большой музыкальный центр. Место окружено университетами, где происходят фестивали. С этим предложением я обратился к Швыдкому. Но он с великой радостью мне сказал, разводя пухлыми ручками: «Денег в государстве нет». Складывается впечатление, что Россия одна из беднейших стран. Просто нищая.

В этой земле вся таблица Менделеева. А народ живет в такой нищете, которую можно сравнить только с Африкой. Оскудение сегодняшней России приходится сравнивать с тем заведением, куда я в молодости насильно был помещен, – с сумасшедшим домом. У людей здесь нет ощущения, что они живут в собственной стране. И самое печальное: чем старше становится человек, тем больше он не защищен. На какие шиши русский человек может лечиться?

Октябрьская революция нанесла немыслимый урон нации, ее генофонду. Уничтожены дворяне, купцы, мыслящая интеллигенция, работоспособные, думающие люди. Революцию свершали во имя народа! А теперь без всякого мирового юридического права какие-то охламоны с благословения властей получили, прибрали к рукам богатства недр земли и все, что нация создала за 74 года советской власти. На этом народном богатстве жируют искусственные миллиардеры. Просто бред.

– Нас в те времена учили высокой нравственности.

– Да, в нашу молодость мы усвоили советы наших воспитателей и мечтали о будущем человечества. Нам внушали: думать о деньгах низко, недостойно человека. А нынче бизнес, золотой телец вытесняют искусство. Так на телевидении, так в печати. Реклама осточертела, она агрессивно-навязчива: беги, хватай, успевай – подешевело.

– Но ничто не дешевеет. Вот у вас на тарелочке три бутерброда с кусочками красной рыбы на троих. Сколько за штуку?

– Да просто позор на весь мир. В Питере, в «Астории», бутерброд стоит от 19 до 21 доллара. Здесь чуть-чуть подешевле. А если еще прибавить чашечку кофе, потребуется четверть вашей получки. Так что по-одесски можно пожелать своему врагу, чтобы он жил на одну зарплату. Люди начинают крутиться. И слабые духом нарушают закон. Само государство ничтожными зарплатами толкает людей к преступлению. Думаю, российская власть будет вновь сочинять поправки к законам, чтобы любым способом защитить наворованное богатство миллиардеров.

В советское время – уже без сталинских репрессий – были курорты для рабочих, детские сады, бесплатные школы и вузы. Если начальник или ответственный чиновник недостойно себя повел, то ему говорили: «Партбилет на стол!» Он от страха и стыда пускал себе пулю в лоб или другим способом уходил из жизни. Сейчас отсутствует понятие морали.

– Вы заметили, что с трибун уже не произносят слова «рабочий класс», «народ»?

– А черт с ними, что о них думать? Какое им дело до народа! У них за границей собственность, счета в банке, виллы, дети учатся в престижных университетах. При всех минусах советской системы простому народу при социализме было надежней. Он знал – живет у себя в государстве, не возьмут его за шкирку и не выбросят из квартиры.

Недавно мы были на Северном Кавказе и посмотрели правительственные дачи советских времен. Такие простенькие, даже убогие. Новые русские в такие домики даже своих домработниц не поселят. А в них жила советская элита.

Должна же наконец Россия очнуться. Сколько же можно постоянно ей находиться в сложнейших переходных периодах.

– Еще одна страшная драма. По официальным данным, у нас более двух миллионов детей, не умеющих читать. И это в стране, где 20 лет назад была всеобщая грамотность.

– Польская кинематографистка, учившаяся во ВГИКе, сделала свою дипломную работу именно о бездомных детях, живущих в неиспользуемых тоннелях метро. Они голые ходят среди банок, мусора! Они не то что не умеют читать – наверное, уже говорить не могут. Я видел отдельные куски из этого фильма. Он был выдвинут на «Оскара». Таинственные силы сделали все, чтобы не показать, – нельзя позорить Россию. А надо бы его показать здесь, чтоб наконец прогремел тревожный и жесткий вопрос: господа дорогие, до чего же мы докатились! Меня, например, иногда спрашивают, почему в моем фонде висит портрет Феликса Дзержинского. Я говорю: прежде всего потому, что Феликс заботился о беспризорных. Поэтому я стараюсь помочь в образовании молодежи.

– В Петербурге наступление новых русских вылилось в скандал: вопреки воле большинства, собираются выстроить чудовище-небоскреб. Как вы к этому относитесь?

– Это позорный факт. Строительство обойдется в фантастические миллиарды! Пустить бы эти доллары на образование. Дутым миллиардерам ничего не стоит изуродовать прекрасный город. Когда я, Сокуров, Гранин выступили открыто против разрушения классического стиля Петербурга, нас назвали защитниками мертвого города. Это город Пушкина, Белинского, Достоевского! А любители «живого» города – подумать только! – планируют снести все и настроить отелей. Их трогает только приток бабла.

– Миша, поговорим о хорошем. Обживая свое поместье во Франции, почувствовали себя князем Кардановым?

– Это смешно. Ситуация с этим замком XII века та же самая, какая была в Америке, в Клавераке: эти старинные дома были школами. Много сил потребуется, чтобы все омолодить. Но хорошо одно – возле них остались какие-то лаборатории, театральные помещения. Но самое главное, теперь у нас есть персональная библиотека-лаборатория в тысячу квадратных метров. Пятнадцатого ноября я принимаю русских аспирантов из Ханты-Мансийска. Очень верю в глубинку.

В Ханты-Мансийске замечательный губернатор Югры Александр Васильевич Филипенко фактически сотворил чудо: в тундре, в вечной мерзлоте, соорудил из бронзы памятник мамонтам. Он выстроил суперсовременный по архитектуре город. У них есть даже Центр одаренных детей Севера.

– Вы с ним знакомы?

– Очень интересно получилось. Поздно ночью у меня раздался звонок – позвонил весьма веселый Валера Гергиев: «Миша, я попал в сказочное место. Здесь чудо: посреди вековых елей высится современный город с колоссальным музыкальным театром, где я сейчас дирижировал. Тебе нужно посетить Ханты-Мансийск и что-то сделать для города».

Вот сейчас мы ведем переговоры. Губернатор захотел, чтобы я создал художественно-архитектурный ансамбль для Центра кукольного искусства. Вместе с молодым и талантливым архитектором Асей Мидовой мы создали проект, наполненный сказочными фигурами. Там несколько площадок для театра кукол, смешанного с латерна-магикой, с «Волшебным фонарем». Там и Музей кукольного искусства, и творческие лаборатории для создания спектаклей. Проект уникальный. Но разразился кризис и на этот уникальный проект губернатор не получил высшего благословения. Проект заморожен, хотя мы с Асей участвовали в конкурсе «Золотое сечение» со своим проектом и выиграли.

– Это же рывок к творческому воспитанию молодежи Севера.

– Я сейчас передал этот проект кремлевским работникам. Если он дойдет до президента и премьера, то, очень надеюсь, будет одобрен. И тогда у губернатора будут развязаны руки. А пока он ищет спонсоров для создания уникального Центра искусств в городе романтичного северного сияния. Создание этого проекта прославит меценатов больше, чем самая грандиозная и самая шикарная яхта.

– Что задумали свершить в замке?

– Пока пытаюсь добыть деньги, чтобы выстроить скульптурно-живописную мастерскую. Идею образования молодежи ставлю во главу угла. В библиотеке у меня будут заниматься студенты и аспиранты. Мы там продолжаем делать фильмы для канала «Культура». Уже сделал восемь.

– Я помню первые ваши картины. В них захватывающие сюжеты и бездна неизвестных фактов. Ваш комментарий и собственный парадоксальный угол зрения столь неожиданны и остры, что чувствуешь себя осчастливленным зрителем.

– Но, к великому сожалению, их показывают очень поздно, ночью, когда на других каналах гонят порнуху. А нормальные люди в это время спят.

– А как вы разыскали Шато де Шамуссо?

– Искали 15 лет. Приехали. От одного внутреннего вида волосы поднимались дыбом. Кстати, замок стоит дешевле, чем квартира в Москве. Но в его ремонт и совершенствование надо вложить столько, что на всю жизнь забот хватит. Земля во Франции стоит не очень дорого.

– У нас найдутся любопытные и спросят: «А где Шемякин деньги взял?»

– Не первый год я в изобразительном искусстве. Иногда осуществляю крупные скульптурные проекты. Не забывайте: французское правительство мне помогло. Почетно для той области, где я теперь живу, что Шемякин поселился в их краю.

– Наши читатели, возможно, не знают, что вас наградили во Франции крестом «Рыцарь искусства».

– Это Министерство культуры Франции проявило доброту ко мне.

– Знаменитый русский художник Олег Целков тоже где-то во французской провинции живет. Встречаетесь?

– Очень редко – на каких-то выставках в Париже. Сейчас я работаю с великим мимом и замечательным человеком Вячеславом Полуниным. Он часто приезжает с супругой к нам в замок, а мы посещаем его знаменитую мельницу, где он создал Академию клоунов. Это недалеко от французского Диснейленда. Частый наш гость – Антон Адасинский, создатель и руководитель театра «Дерево». Мы работаем с ним над проектом «Гофманиада». Интересно фантазирует с пленкой замечательный экспериментатор в области кино Паша Самченко. Недавно мы снимали с ним у нас в замке, а потом поехали к Полунину, там есть речка. Дом его уникален. Каждая комната имеет свое художественное решение. Например, комната великана, комната престарелых родителей. Все с редким юмором. Ворота ему выполнил замечательный мастер – сам Резо Габриадзе. Каждый гость в это поместье что-то вносит.

– У его мельницы сохранились крылья?

– Нет, зато есть плотина и в речке рыба. Они ловят рыбу, высунув удочку из окна. Представьте – коптят собственных угрей.

– Близ вашего шато есть речка?

– Протекает речка Андр. Живем мы в области Берри, где до принятия христианства кельты выбирали своего короля. Символом короля был медведь. Так и закрепилось – Берри. Здесь сохранилась традиционная медицина, тайны которой передавали друиды из поколения в поколение. В этих местах религия друидов сохранилась.

– Внешне они не демонстрируют особенности своего верования?

– Нет. Правда, по определенным дням совершают что-то мистическое.

– Это, конечно, своеобразный театр.

– Я с ними не сталкивался. Хотя вся наша жизнь – это театр. Но чаще театр абсурда.

21 ноября 2009 г.

Козел на саксе

Алексей Козлов: «Тяжело в России непьющему человеку…»

Кто он – Алексей Козлов? Архитектор и теоретик-дизайнер, он с отвагой рыцаря ушел в музыку, в джаз, стал блистательным профессионалом, обрел мировую известность. Он создатель и руководитель ансамбля «Арсенал», автор сложнейших аранжировок классики, композитор. Недавно прославленному саксофонисту присвоили звание народного артиста за уникальность таланта и блестящее исполнительское искусство.

Он автор книги о роке и тома интересных мемуаров, где воссоздал живой портрет молодого поколения 50 – 60-х годов. В нищей Москве они умудрялись доставать пижонские шмотки: блейзер, рубашки битн-даун, невообразимые туфли «с разговорами», джинсу. Вечером выходили на «Бродвей», кадрили девиц, вели забавную ночную жизнь. Вот одна характерная сценка: «Считалось, если ты настоящий чувак, то ты не должен просто так отпустить чувиху с «процесса», что ты не позволишь ей «скрутить динамо»… Так вот такая «динамистка», после «кира» и «плясок», усыпляла бдительность своего ухажера, позволяя ему очень много, что не оставляло сомнения в успешном финале. В какой-то момент она вдруг доверительно произносила фразу «подожди, я сейчас вернусь» с намеком на необходимость чего-то интимно-необходимого, выскальзывала из объятий, незаметно покидала «хату» и, взяв такси, сматывалась в неизвестном направлении. Обманутый любитель быстрой наживы обычно подвергался насмешкам со стороны друзей, страдая морально и физически. Мы называли это еще и «остаться с квадратными яйцами».

Таких вкусных подробностей в книге «Козел на саксе» немало.

– Алексей, кто придумал марку «Козел на саксе», по которой тебя узнают сразу?

– Вообще-то в этом виноват Саша Филиппенко. Это фрагмент из фельетона, который для него придумал Марк Розовский. Взял из спектакля Театра Станиславского «Взрослая дочь молодого человека», поставленного Анатолием Васильевым, где я был как бы музыкальным консультантом, рассказывал актерам про наш московский «Бродвей». Я это хорошо знал. Ни Алик Филозов, ни Эмик Виторган, ни Юра Гребенщиков этого уже не застали, а изображать из себя стиляг в спектакле помогал им я. Мои рассказы Анатолий Васильев вставил в сценический текст Славкина, автора пьесы. Ну а фельетон стал читать Филиппенко.

– Тебя это обидело?

– Сначала вызвало досаду. Ну потом я понял, что с этим ничего не поделаешь. Это сочетание слов стало частью моей легенды.

– Ты не поколотил сгоряча Сашу?

– Мы с ним были в хороших отношениях. Но после «Козла» некоторое время я доставал его своими подшучиваниями. Обычно я ударяю словом.

– Ты начинал когда-то со старенького довоенного альт-саксофона. Теперь у тебя первоклассный инструмент, отливает золотом и солнцем. Откуда он?

– Это немецкий саксофон последней модели. На этом альте я теперь играю. Другого у меня нет.

– Инструмент стал голосом твоей души. Скажи, есть между вами какая-то тайная связь?

– На самом деле инструмент, на котором всю жизнь играешь, становится частью тела, просто-напросто. Когда я беру его в руки, он становится моими голосовыми связками, частью меня самого. Я его как бы и не замечаю. Это одна из высших степеней игры, когда не думаешь об инструменте.

– Сакс из магазина – он ведь иной?

– Новый – чужой. Стоит его немножко «раздуть», чтобы он структурировался под твои физические параметры, и он начинает звучать как тебе надо.

– Бывает у саксофона плохое настроение?

– Ты опять к мистике. Это саксофон мне подчиняется. Если у меня плохое настроение, он не звучит.

– В мире много хороших саксофонистов. Замечаю, не все стили и манеры игры российских саксофонистов ты принимаешь. Когда-то молодой Козлов виртуозно играл американский джаз. Что с тобой, ведь ты его не разлюбил?

– Ты правильно заметила особенность моего состояния. Я в нем нахожусь около 20 лет. Джаз из Америки пошел по Европе и достиг Советского Союза. Наши музыканты имели одно желание – научиться играть джаз фирменно. Это была первая задача. Мы мечтали об одном: научиться играть и умереть с этим.

– Знаю, твоей игрой восхищались сами американцы.

– Это увлечение американским джазом я прошел и подумал над другим: как научиться играть джаз не по-американски?

– Как найти свой стиль?

– Более того – как найти свою идеологию. Откуда брать это все? Вдруг я понял: если я буду играть традиционный джаз – би-боп, хард-боп, авангардный джаз, – я из этих стандартов никуда не смогу вырваться; те же приемы, те же ходы. И тогда я сделал «Арсенал». Там можно было делать что хочешь, смешивать все. Брать классику, любой фольклор, фанк, рок и, конечно, джаз всех видов. Этот сплав позволил мне вырваться из цепей фирменной американской музыки.

– Ты пошел в сторону?

– Сейчас я нахожусь в таком состоянии, что просто не могу играть американский джаз. Мне это неинтересно.

– Пусть его играют другие, кто в этом обрел себя или идет к самому себе. Они ведь значительно моложе тебя!

– Ну и пусть они играют. У меня просто пальцы не шевелятся играть традиционный джаз.

– Ты себя просто загипнотизировал.

– Нет. Я поймал себя на мысли, что даже то, что обожал и играл – любимых моих композиторов, теперь не играю. С большим удовольствием играю свою музыку.

– В тебе поселилась композиторская страсть.

– Возможно. Я почувствовал, что музыка стала для меня не самоцелью, а средством не только самовыражения, но средством воздействия на людей. И тут я натолкнулся на неожиданную глухоту. Мою музыку, которая не похожа на американский джаз, не воспринимают ни критики, ни журналисты. Сейчас музыкальная критика полностью зависит от издателя. Из текста вычеркивается все серьезное. Издатель любит и ищет негатив, обязательно негатив – любит подперчить чтиво, облажать кого-то. Особый шик, если под обстрелом оказывается человек известный.

– Вступлюсь за издателей. Газеты и журналы конкурируют. И если читатель любит острые блюда, надо это блюдо уметь приготовить. Что в этих обстоятельствах делать музыканту с собственным стилем и направлением? Отвечу – создавать свое издание!

– Я бы с радостью издавал журнал или газету о джазе. Но сколько денег это стоит! Где найти щедрого спонсора, поклонника джаза? Ни одного такого журнала в Москве нет. Я согласился бы стать там редактором, но не могу найти инвесторов. Издание некоммерческое. Кто даст денег, если нет выгоды?

– Скажи, а какие чувства вызывают у тебя молодые музыкальные критики?

– Азартно ведут себя не особенно грамотные критики. Иные, как моськи, лают на слона, могут облажать Дэвиса, Лундстрема. Дешевая журналистика стала сейчас ну просто повальной. Поэтому я опасаюсь давать интервью. Молодые выскочки ни черта не понимают ни в джазе, ни в его истории. Они, пожалуй, даже не слышали про страшные времена, как мы пробивали в СССР джаз. Они поливают кого угодно, хоть Дюка Эллингтона.

– Они, наверное, даже не знают, что Алексей Козлов играл вместе с Дюком…

– Да, эта деталь моей биографии внушает мне спокойствие. Она – моя внутренняя защита от мелких нападок. Встречаю иногда такие гадкие замечания в свой адрес от мальчиков, которые недавно на свет появились. Я играл и с Дэвидом Брубеком, и он специально присылал из Вашингтона женщину за моей аранжировкой пьесы «Take Five» для струнного квартета и саксофона. Ее исполнял квартет Дэвида Брубека. Я играл эту вещь в доме американского посла в Москве, и Брубек просто закричал от удовольствия: «Я никогда не слышал, чтобы можно было со скрипками так сыграть эту вещь». Моя аранжировка пошла к нему в музей.

– С кем ты тогда играл?

– С квартетом Шостаковича.

– Высочайший класс. Написать об этой музыке и об исполнительском искусстве квартета Шостаковича вместе с Алексеем Козловым не по зубам любителям позубоскалить. Однажды на концерте в ЦДЛ я открыла для себя совершенно нового Алексея Козлова – музыканта и композитора. Меня, филолога, потрясло, что ты посвятил большое произведение поэтам-обэриутам, гонимым и уничтоженным советской властью. Возможно, многие впервые услышали непонятное слово «обэриуты». Почему ты вдруг обратился к этой ныне экзотической теме?

– У меня много композиций, построенных на версиях сочинений великих классиков. Я сделал аранжировку для струнного квартета второго фортепианного концерта Рахманинова, аранжировки Бородина, Римского-Корсакова, Чайковского, Глиэра, Равеля, Дебюсси… Это все мне близко и дорого. Потом я обратился к нашей поэтической истории, начал писать пьесы на тему «Незнакомки» Блока, а совсем недавно сделал циклы на стихи обэриутов – Заболоцкого и Олейникова. Один смешной, другой – трагичный. С этой программой, с моей музыкой, мы были в США, в Чикаго и еще в четырех городах. В первом отделении для бывших русских читал стихи обэриутов, говорил про их трагичную судьбу. Заболоцкий хоть и вернулся, но совсем больным. Там я понял: наши эмигранты не знают и не знали, кто такие обэриуты.

– Да и здесь, кроме филологов, о них не слышали.

– В советское время достать их можно было только в самиздате. Наконец-то моя романтическая мечта осуществилась – я написал музыку про этих уникальных людей.

– Да, у них великолепная игра со словом…

– Главное – их сюрреализм. Они продолжили идею Достоевского. У капитана Лебядкина в «Бесах» таракан попал в стакан, а у Олейникова – целый абсурдистский сюжет про этого таракана: «Таракан сидит в стакане. Лапку рыжую сосет. Он попался, он в капкане, и теперь он смерти ждет. Он печальными глазами на диван бросает взгляд, где с ножами, топорами, вивисекторы сидят. Таракан к стеклу прижался и глядит, едва дыша, он бы смерти не боялся, если б знал, что есть душа. Но наука доказала, что души не существует, что печенки, кости, сало – вот что душу образует. Есть всего лишь сочлененья, а потом соединенья. Против выпадов науки невозможно устоять. Таракан, сжимая руки, приготовился страдать…»

Алексей читает наизусть. А дальше продолжается потрясающий переход от озорства к трагическому.

– И за это с ними власть поступила со всей безумной жестокостью. Да и коллеги тоже их ненавидели, писали на них доносы.

– В писательской среде доносы процветали. У музыкантов доносительство не пустило корни.

– Когда началась новая волна эмиграции, я написал пьесу «Последний взгляд». Мы прощались с друзьями, словно их хоронили. «Арсенал» сейчас играет эту грустную музыку, и обходимся без фирменного джаза. Когда-то меня обвиняли, что я занимаюсь идеологической диверсией, играя джаз. И мы играли его с еще большим подъемом, зная, что американщина, как ржавчина, разъедает советскую идеологию. Сейчас, когда я слышу, как наши музыканты великолепно играют американский джаз, то ловлю себя на мысли: теперь у меня самого возникают такие чувства, как у тогдашних секретарей ЦК.

– Это ужасно, Алексей!

– Нет.

– Почему же?

– Убежден, американский джаз должен быть у нас как часть. Нельзя позволить, чтоб гибло наше творческое начало.

– Да с какой стати одна музыка будет убивать другую? О чем ты?

– Я об исполнительских возможностях. Классический американский джаз понятен и знаком всем. Поэтому его охотнее слушают, чем наше новое.

– Новое должно завоевать своего слушателя. Нельзя же во имя нового запретить знакомое и любимое!

– Вот! Теперь слушай: было бы замечательно, если бы давали ход всему.

– А кто запрещает?

– Люди с деньгами скорее будут вкладывать в американское.

– Их понять можно: деньги делают деньги.

– За что боролись, на то и напоролись. Этот перекос не только в культуре, но и в обычном – в сельском хозяйстве, в промышленности… Конечно, каким-нибудь партийным начальником я не стану никогда, но я играю теперь только свою музыку, российский джаз.

– И тебе хочется, чтобы и другие ее играли. Когда-нибудь сыграют: ты пишешь и для будущего.

– Как заметил волк у Крылова, «…Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

– Кстати, о тебе в Москве говорят, что ты очень неплохо зарабатываешь.

– Да я пекусь не только о себе. Я не нуждаюсь – заработал такую популярность, что она меня кормит. И «Арсенал» популярен. Я смотрю, как тяжело приходится людям, которых некому поддержать. Они дают мне слушать свои кассеты – потрясающая музыка! Сейчас новое не может пробиться сквозь этот асфальт.

– Во все времена молодые с трудом завоевывали свой успех, пока о них не скажет доброе слово кто-то из знаменитых. Вот ты, Алексей Козлов, саксофонист-классик, можешь не просто сочувствовать молодым, а помочь одному-двум встать на ноги?

– Пытаюсь помогать. Музыканты, которые меня окружают, все талантливые: Дмитрий Илугдин, Феликс Лахути…

– У него фамилия знаменитого поэта.

– Да этот перс – его дедушка! Потом – потрясающий музыкант Лев Слепнер. У него свой ансамбль. Он играет свою музыку. Но чем я всем могу помочь, если я сам еле выплываю?

– Ты счастливый музыкант. Твоему «Арсеналу» уже 30 лет. Его состав давно уже не тот.

– Это восьмой состав.

– Почему уходили музыканты?

– Я менял стиль, уходил от прежнего «Арсенала».

– Вы когда-то играли брейк-данс.

– Играли и брейк-данс, и хип-боп. От стиля фьюжн уже ушли, сейчас пришли к постмодернизму. С нами теперь выступают оперные певцы, классические музыканты.

– Кто из оперных пел с вами?

– Олеся Шерлинг и американский певец Хью Уинн.

– Но ведь есть какая-то причина тому, что из «Арсенала» уходят инструменталисты?

– Уходят, потому что не понимают, куда я двигаюсь. Они привыкли играть известные вещи. А я говорю: «Ребята, мы сейчас будем играть совсем другую музыку». Но им не хочется или не нравится. Они, настоящие профессионалы, хотят играть то, что они хорошо и добросовестно играют.

– Алексей, внешне ты такой мастодонт, несгибаемый, могучий. А в музыке не терпишь застылости. От тебя еще не ушел некий романтизм. Откуда в тебе это?

– С детства во мне поселилась непоседливость. Я не мог спокойно стоять в кроватке, а сейчас не могу стоять в очередях. И никогда не стоял. Даже у врача не переношу очереди. Лучше буду голодным, но в очередях не стану. Даже музыка при частом исполнении мне надоедает. Хочется все время нового. Эта черта характера неприятная и для меня, и для окружающих. Но с этим ничего поделать нельзя. В музыке я тоже не стою на месте.

– В музыке ты меняешь стили. А в семейной жизни являешь образец постоянства – вашему браку с Лялей уже 30 лет. Что оберегает ваш союз? Любовь?

– Любовь – расплывчатое понятие. Тут все гораздо шире. У нас просто мистически совпали все жизненные установки и не было повода, чтоб нам расстаться. В первой половине своей жизни я менял девушек довольно часто. Надоедали моментально. А здесь… (Задумался.)

– Соединились половинки?

– Мы живем без напряга, без мысли держаться друг за друга. Считаю, наша встреча с Лялей – подарок судьбы.

– Встреча была случайной?

– В 73-м году, когда я репетировал с «Арсеналом» в подвале ДК «Москворечье», туда пришли мои друзья – поэты Ассар Эппель и Юра Ряшенцев, привели сюда Лялю, аспирантку Института иностранных языков. Кто-то из них готовился за ней приударить. И я как ее увидел – и все!

– И возникли сложности у женатого музыканта. Ведь первый брак был тоже по любви?

– Да. Моя первая невеста и жена была студенткой консерватории, и я этим очень гордился. Она родила мне сына Сергея. Когда я встретил Лялю, что-то в ней, в нас пересилило…

– Расскажи про сына.

– Несколько лет назад он стал кинооператором и успел получить две «Ники». Сергей Козлов до отъезда в Америку снял несколько фильмов, в том числе «Дети чугунных богов» с венгерским режиссером, работал с Денисом Евстигнеевым, с Кончаловским снял «Одиссею». Кстати, Сергей снимал первые наши клипы и рекламные ролики. Если ты помнишь серию его реклам банка «Империал».

– Великолепные миниатюры с элементом сюра и хорошей долей юмора и иронии. Такого таланта рекламы больше не существует.

– Через меня пытаются Сергея разыскать для каких-то новых рекламных проектов. Но это уже не для него.

– Ваш отец однажды выдал афоризм: «Гены сильнее разума».

– От отца я унаследовал это качество, но за него надо и приходится расплачиваться. Представь – я не могу соврать, не могу лицемерить. По моему лицу можно догадаться, как я отношусь к человеку.

– Не придумал себе маску?

– Просто стараюсь реже встречаться с неприятными мне людьми. Никакой дипломатичности в моем поведении!

– Ты должен страдать от этого.

– Страдаю постоянно. В России непьющему человеку очень плохо. Дружба с перспективой выгодных деловых отношений не для меня. Я не пью, не курю, не вписываюсь в общепринятый стандарт. Со сталинских времен пошло: кто не пил, становился подозрительным, и его убирали. Прямота моя людей настораживает. Один пример: я пытался давать взятку. Когда-то необходимость заставляла умасливать чиновника. Но у меня взятку не брали. Обычно я подсылал директрису. У нее получалось.

– Алексей, в книге ты достаточно откровенно пишешь о своих недостатках. Анализируя свою психологическую сущность, можешь назвать свой главный недостаток, который ты не смог преодолеть?

– Свой недостаток я знаю. Лень. Но вот что я понял: лень дана мне от природы не как порок, который надо преодолеть. Мой недостаток сослужил мне службу. Я учился в музыкальной школе, но играть гаммы мне было лень. Я бросил и увлекся джазом из-за лени. В музыке тобой управляет желание! Когда мне нужно что-то выучить, я предпочту сымпровизировать. Когда мне неинтересно, лень побеждает. И я говорю себе – не буду! А если же я чем-то увлечен, захвачен, то могу работать, не замечая времени. Такую радость мне сейчас доставляют мои компьютерные работы.

– Ты архитектор по образованию. Тебе удалось что-то построить?

– Меня сразу увлекла теория дизайна, теория творчества. Это, кстати, мне помогло развить внутреннее видение.

– И дачу себе не построил?

– Нет. Сижу у себя в кабинете у компьютера.

– Ты меня прости, Алексей, тебя послушаешь и подумаешь, что твои музыкальные гены в твоем успехе ни при чем. Вот, дескать, ленился и стал знаменитым музыкантом. А люди должны знать, что твоя мама, Екатерина Ивановна Толченова, закончила консерваторию.

– Моя мама – уникальный человек; ей сейчас 97. Он внучка протодьякона Успенского собора в Кремле Ивана Григорьевича Полканова, известного в Москве священнослужителя. В 1919 году он умер – и таким образом избежал репрессий и преследований.

Я познакомилась о Екатериной Ивановной; она так хорошо улыбается – светло и чисто. И рассказчица отменная. Любит слушать музыку, была очень счастлива, увидев, что в книге «100 музыкантов» среди самых знаменитых стоит имя ее Алеши.

– Господин народный артист, в какую страну охотнее всего ездишь?

– Меня зовут, а мне не хочется. В Штатах я столько раз бывал, что уже лень мне туда ехать. Ведь ездить очень тяжело… Из европейских стран, как ни странно, больше всего мне понравилась Германия. А вот в Америке мне некомфортно: там нет обедов.

– Любишь поесть?

– Сейчас я на диете – у меня диабет. Случилось это недавно, и я стал интересоваться этой болезнью. Оказывается, многие джазмены умерли от диабета – например, Элла Фицджеральд.

– Как-то видела тебя с «Арсеналом» на ТВЦ, но так и не поняла, что же вы исполняли – ни комментария, ни бегущей строки.

– Джаз вообще показывают очень мало и с таким отношением, словно они тем самым делают нам подарок. При этом почти никогда не соблюдают авторских прав. У меня был смешной прецедент с каналом «Культура». Когда я выступал со струнным квартетом Шостаковича в Большом зале имени Чайковского, то увидел телекамеру и спросил режиссера Андрея Пряхина, знает ли он, что, если они это покажут без моего разрешения, я могу их разорить. Пряхин был смущен. Но я отходчив. Мы договорились о том, что они мне просто сделают копию, и они мне ее сделали. Я принципиально настаиваю, чтобы мне показывали запись, прежде чем она пойдет в эфир. Может быть, мне что-то не понравилось в звуке или в собственном исполнении, и я мог бы забраковать данную запись или предложил вырезать из нее какой-то кусок. Имею я на это право?

– Возможно, если это не телерепортаж.

– Я говорю о фильме.

– Чем ты сейчас увлечен?

(Достает большую коробку дисков для компьютера.)

– Это называется «История джаза». В 32 дисках все стили, все! Здесь все биографии, фотографии основных создателей каждого стиля в джазе. Я раздобыл полнейшую информацию о джазе и превратил ее в электронный вариант. Сейчас работаю над серией «Инструменты в джазе»: труба, альт-саксофон, саксофон-тенор и другие. Их будет 18.

– Бесценная работа.

– Аналогом моих серий в мире нет. В Интернете у меня есть свой сайт «Музлаб» – музыкальная энциклопедия. Там еще и рок, и фанк. Председатель правления одного московского банка Олег Скворцов, мой поклонник, нашел меня сам, позвонил и предложил создать этот сайт. Моя задача – поддерживать и пополнять всю эту информацию.

– Можно поздравить любителей музыки – вместе с тобой они станут энциклопедистами. Скажи, на улице тебя узнают?

– Вот недавно иду на свой любимый Рижский рынок, навстречу человек среднего возраста, улыбается, рукой машет и говорит, как знакомому: «Козел на саксе?» Кивнул я ему, он как-то обрадованно поднял большой палец. К счастью, бывает такое нечасто, иначе это бы утомляло.

25 августа 2003 г.

Иерусалимский москвич

Писатель Анатолий Алексин: «Все мы, что греха таить, перед мамами в чем-нибудь виноваты»

Все свои произведения он посвятил юношеству, и до сих пор в этой среде он чувствует себя комфортно. Его герои вытворяют все, что им заблагорассудится. Его книжки и спектакли по его пьесам четырежды отмечены Государственными премиями СССР. Они изданы на 48 языках. А Япония выпустила собрание сочинений Алексина, Индия издала на хинди. Его имя внесено в Международный и Почетный список Х.К. Андерсена.

Больше 10 лет Анатолий Георгиевич Алексин живет в Израиле. В России бурно переиздаются его книги, но он не желает и не умеет их «пиарить». Только что вышла его книга «Смешилка – это я!». Кроме новой повести в нее вошли уже известные его вещи: «Очень страшные истории», «Покойник оживает и начинает действовать». А еще – «Необычайные похождения Севы Котлова». Его новая героиня Смешилка, гений подражания, влюбилась в старшеклассника и со сцены решила обыграть его покоряющие качества: «Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц старшеклассниц, которые на него пялились…» А обернулось все посмешищем и разочарованием. Повесть остроумна и современна. А писателю уже за 80. И я рискнула позвонить Алексину в Тель-Авив.

– Анатолий Георгиевич, многие в России убеждены, что вы никуда не уезжали, а просто по скромности не появляетесь на литературных тусовках. Ваши книги издаются в Москве – значит, вы здесь!

– Моя душа находится в Москве. Я – русский писатель, живущий в другой столице. Уехать в Израиль нас принудила медицина: у меня – онкология, а моя жена Татьяна тоже перенесла тяжелую операцию. Здешняя медицина очень много сделала для улучшения нашего самочувствия. Я очень благодарен Израилю за то, что в течение ряда лет нам здесь помогают справиться с очень тяжелой болезнью.

– И наверное, вас поддерживают не только врачи, но и незатихающая ваша известность в мире.

– Да, и это тоже. Только что получил премию имени Януша Корчака. Дом его имени находится в Иерусалиме. Моя жизнь – это мои повести, мои рассказы. Меня радует, что они переведены в разных странах.

– Вам нравится оформление ваших книг, вышедших в России?

– Очень. Полиграфически они безупречны. Я благодарен издательствам «АСТ», «Росспэн» и «Детская литература».

– Гонорар присылают?

– Да, да. Заключают договор, и все как полагается.

– Не так давно вы отмечали свое восьмидесятилетие. Какие мысли одолевали вас в те дни?

– С возрастом все чаще испытываешь необходимость принести покаяния, исправить то, что, к сожалению, исправить уже невозможно. И прежде всего принести покаяние маме. Ведь все мы, что греха таить, перед ними в чем-нибудь виноваты. Ее давно уже нет… А я все еще мысленно говорю: «Прости меня, мама». Она рассказывала близким и даже не очень близким, какой у нее заботливый сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я и в самом деле старался спасать ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы, а слов покаянных не высказал, хотя они переполняли меня, подступали к горлу.

Многое мы осознаем запоздало, когда изменить уже ничего нельзя. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. А мама, словно извиняясь, прощала меня: «Понимаю, ты так занят!» Иногда раздражался по пустякам, а мама стремилась все понять, сделать интересы сына своими: они были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно.

– Вы росли в суровое время, полное изломанных судеб и трагедий. Беда обошла стороной вашу семью?

– Как ни странно, чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь о своем детстве. Детство мое оказалось, увы, очень трудным: я был сыном «врага народа». Мой отец, участник Гражданской войны, убежденный коммунист, был репрессирован и приговорен к расстрелу. Три с половиной года отсидел в камере смертников. Но приговор не привели в исполнение по жуткой причине: самих следователей отправили на тот свет. Господь спас отца. Он был крупным экономистом, потом-то его орденами награждали…

Не могу не сказать и о том, что отец моей жены Татьяны, приехавший по велению сердца из Германии строить социализм, достроил его в вечной мерзлоте Магадана. Он был расстрелян в 37-м в возрасте Христа. Потом его, конечно, реабилитировали, писали с большим уважением о заслугах крупного ученого.

Но в этом жутком мраке все-таки были люди, которые в любых условиях, даже в разгул сталинского террора, оставались людьми. Когда Таниного отца, строителя мостов и заводов, везли в Магадан, он сквозь решетку тюремного вагона выбросил в тайгу, в никуда, письмо жене, написанное на листках папиросной бумаги. И оно дошло! Значит, нашелся человек, который с риском для своей судьбы поднял его и доставил адресату.

И предков моей жены по материнской линии Октябрьская революция не пощадила. Ее дворянская линия восходит аж ко временам Василия Темного, отца Ивана Грозного. В дворянском служивом роду Елчаниновых были высокопоставленные боевые генералы, полковник и любимый Екатериной Великой поэт и драматург, погибший в бою в возрасте 26 лет. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона удостоверяет, что среди Елчаниновых был и губернатор киевский и один из создателей города Самары. Был и военный писатель, полковник, публиковавшийся под псевдонимом Егор Егоров. Это был Танин дедушка… Письма Чехова и Горького, одобрявшие его творчество, конфискованы при аресте дедушки. И братья Георгия Елчанинова, генералы-артиллеристы, награжденные Георгиевскими крестами, были либо расстреляны, либо утоплены в Неве (дабы не тратить патронов!).

Танина мама, Мария Георгиевна, официально именовалась, как все уцелевшие дворяне, «лишенкой», то есть не имела права на образование и занятие мало-мальски значительных должностей. Обо всем этом кошмаре Татьяна рассказала в нашей совместной книге «Террор на пороге» («Олма-пресс»), а затем в книге воспоминаний «Неужели это было?..». В книге много фотографий представителей славного дворянского рода, людей высочайшей культуры и благородства.

– Помните ли вы о тех, кто впервые вас напечатал?

– Конечно. За мои незрелые стихи и заметки «деткора» ответственный редактор «Пионерской правды» Иван Андреевич Андреев выплачивал мне гонорар, что было для него крайне опасно: я же был несовершеннолетний, к тому же бдительные сотрудники на редакционных летучках восклицали: «Зачем мы публикуем вражеского отпрыска?» Но Иван Андреевич продолжал выписывать мои гонорары на имя литсотрудника, которому доверял, а уж тот тайно вручал гонорар мне. Маленькие, смешные были деньги, но они нам с мамой, уволенной с работы, помогали. Также, кстати, поступал по отношению ко мне и редактор «Московского комсомольца» Малибашев. Благороднейший был человек, добровольцем ушел на фронт и погиб…

– Парадокс, но в те же жестокие времена «толстые журналы» разыскивали талантливую молодежь и печатали дебютантов. Какой журнал был к вам особенно добр?

– Очень рад, что 20 моих повестей, прежде чем стать книгами, публиковались в журнале «Юность». А тираж журнала исчислялся сотнями тысяч. Пригласил меня в журнал выдающийся мастер слова Валентин Катаев. Потом главным редактором был Борис Полевой и мой закадычный друг Андрей Дементьев. Это при нем тираж «Юности» перешагнул за три миллиона экземпляров. Это он вернул на страницы журнала почти всех так называемых диссидентов, даже повесть о солдате Чонкине Владимира Войновича вопреки цензуре напечатал.

– Андрей Дементьев несколько лет работал в Израиле. Вы встречались?

– Андрей Дмитриевич – один из самых близких моих друзей. Он замечательный поэт, и мы до сих пор дружны. Я был горд другом, когда он за свои стихи стал лауреатом Лермонтовской премии. Уверен, что более высокой награды для русского поэта быть не может.

– Как партийные начальники встречали ваши публикации в капиталистических странах?

– Этот факт вызывал в них резкое раздражение и недоумение: почему это на Западе печатают мои сочинения. А я полагаю, по простой причине – ведь я никогда не касаюсь напрямую проблем политических. Главный герой моих произведений – это семья. А человечество как раз и состоит из семей. Через семьи пролегают все основные проблемы – нравственные, социальные, экономические. Я, конечно, не могу оценивать ни свои повести и романы, ни свои пьесы. И сценарии своих фильмов тоже оценивать не имею права. Но мне доставляло удовольствие, что в этих фильмах играли замечательные артисты: Евгений Лебедев, Олег Табаков, Василий Меркурьев, Николай Плотников, Борис Чирков, Вениамин Смехов, Зоя Федорова, Ада Роговцева, Леонид Куравлев, Сергей Филиппов… Приятно произносить эти прекрасные имена.

– Но по вашей повести снимали и телефильм…

– Не забыть мне, как принимали телефильм «Поздний ребенок». Самая влиятельная теледама нашептывала тогда мне: «Вас исказили! Ваших героев нельзя узнать! Неужели вы это поддержите?» И я поддался. Тем паче что и мне самому показалось, будто в какой-то мере молодой режиссер Константин Ершов предложил мне чужой стиль, чужую манеру. И я, при всем своем мягком характере, не поддержал Костю. Ему была присуждена обидная категория, что ударила по его престижу и, разумеется, по его карману. А вскоре фильм показали по телевидению, и мне сразу позвонил Ираклий Андроников: «Толя, поздравляю тебя!» – «С чем?» – «Как с чем? Только что показали твой замечательный фильм». – «Это картина режиссера, а не моя. Она вам понравилась?» – «А как она может не понравиться? Это новое слово в кино!»

А через месяц в журнале «Искусство кино» появилось эссе выдающегося режиссера и взыскательнейшего человека Анатолия Эфроса. Он также давал фильму высокую оценку. Картину стали показывать часто. И чем больше я ее смотрел, тем больше она мне нравилась. И мне стало ясно, что эту картину я просто недопонимал. И решил я отправиться в Киев, где жил Костя Ершов, чтобы извиниться, принести покаяние. Сперва позвонил по телефону. Женский голос ответил: «Его нет». – «А когда он будет?» – «Никогда. Он умер…»

С покаянием и добром надо спешить, чтобы они не остались без адресата!

– В давнюю советскую пору вы были председателем одного из трех жюри на Московском международном кинофестивале. С кем-нибудь из великих встречались?

– В течение 12 дней мне посчастливилось тогда встречаться с Федерико Феллини. Его фильм «Интервью» был выдвинут на премию. И я услышал, как великий режиссер говорил Сергею Герасимову: «Сережа, вы ведь, согласно вашим традициям, присудите мне Гран-при. Раз Феллини приехал, надо… А фильм-то мой ведь не очень. Я уже получил у вас такую награду за «Восемь с половиной» – и хватит». Но Гран-при ему все-таки присудили.

Мне довелось встречаться и с Пабло Пикассо, и с Марком Шагалом. Что объединяло этих трех великих деятелей культуры? Отсутствие малейших амбиций, высокомерия и доступность, столь изумлявшая меня. Им не надо было доказывать, кто они такие. Это и так все знали.

– Сейчас немодно оглядываться на классиков. Кого из великих наших писателей чаще вспоминаете?

– Лермонтова. Помню, как я познакомился в Гурзуфе с Юрием Гагариным – он там отдыхал. Однажды наш звездный путешественник мне признался: «Это не мы, космонавты, первыми увидели, что Земля голубая, – первым это открыл Лермонтов:

В небесах торжественно и чудно

Спит Земля в сияньи голубом…

Юрий Алексеевич боготворил Лермонтова. «Космическая поэзия!» – воскликнул он. Послушайте, Наташа, как возвышенно звучит признание лермонтовского Демона:

Тебя я, вольный сын эфира,

Возьму в надзвездные края;

И будешь ты царицей мира,

Подруга первая моя…

Алексин восторженно повторял слово волшебной звучности: «надзвездные», выделяя ударную гласную «е».

– А мой первый редактор Константин Паустовский утверждал, что великая русская проза началась с «Героя нашего времени». А я сам стал свидетелем того, что сцены многих стран мира украшает лермонтовский «Маскарад». Гениальный поэт, прозаик и драматург… Посланец Бога на земле.

– Анатолий Георгиевич, в теплом и целительном далеке о каких местах вы скучаете?

– Очень скучаю по Москве. Я ведь мальчик арбатских переулков. Наш Филипповский переулок выходит на Власьевский, ведущий к Арбатской площади. Я учился в средней школе, бывшей Медведевской гимназии в Староконюшенном переулке. Огромный привет Москве, москвичам. Совсем не важно, где живет писатель, хоть на необитаемом острове. Сердце мое остается в Москве.

– Ваши книги выходят в Москве, значит, вы – рядом.

Таежник-гегельянец

Леонид Бородин: «Жена моя – настоящая декабристка»

Писатель Леонид Иванович Бородин удостоен благородной награды – литературной премии Александра Солженицына. Премия присуждена «за творчество, в котором испытания российской жизни переданы с редкой нравственной чистотой и чувством трагизма; за последовательное мужество в поисках правды».

Его проза выросла на крепких сибирских корнях. Таежники Бородина – мужики непредсказуемые. От них всякой беды ожидать можно, но в безвыходной ситуации себя не пощадят, собой пожертвуют без геройства. И сам автор, сибиряк по рождению, смело шел на смертельный риск, руководствуясь высокой целью. Леонид Иванович дважды получал за свои убеждения лагерный срок. Но одиннадцатилетняя несвобода не отравила душу таежника.

Уже десять лет Леонид Бородин является главным редактором журнала «Москва».

– Леонид Иванович, что вы ощутили, узнав о получении премии Александра Солженицына?

– Я всегда чувствовал себя непрофессионалом, скорее любителем в писательском деле, даже самозванцем. Для меня писание всегда было отдыхом. Долгие годы мне приходилось добывать хлеб насущный черной работой. Кидал уголь в кочегарке, отдыхая, писал у жаркой топки. В тайге трудился – перо брал опять же для отдыха. Не могу, как другие, писать по десять страниц в день: всегда дело, служба поглощают меня без остатка. Вот почему присуждение мне замечательной премии Александра Солженицына смутило меня. Не скрою, я этому очень рад.

– Вы не рисовали фамильное древо Бородиных?

– Я вообще не от Бородиных. Моего родного отца Феликса Шеметаса, литовца по национальности, расстреляли в 39-м году как члена троцкистской группы. Я ношу фамилию и отчество моего отчима. Он был мне замечательным отцом. Несколько лет назад он умер. Лишь лет в двенадцать я узнал, что он мне не родной отец. Никогда я не считал его отчимом. Моя мама, Валентина Ворожцова, – из рода сибирских купцов средней руки.

– В ваших сочинениях не раз возникала проблема доносительства. На вас ведь тоже кто-то донес?

– По первому делу – социал-христианского союза освобождения народа – нас было 30 человек. И всех посадили. Известен человек, который сообщил о нас. Он был неподготовленный, его попробовали привлечь, но комсомолец испугался и поступил в соответствии с понятием о долге. Я не считаю его поступок предательством. Мы были обречены с самого начала.

– Какие вы были легкомысленные экстремисты!

– В программе, составленной нашим руководителем, было записано, что социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ. Он рухнет и развалит все вокруг себя. Ближайшая задача была – подготовить подпольную армию, которая сможет перехватить ситуацию на грани развала.

– Серьезный замах. Как с вами обошлись?

– Я, рядовой член организации, получил всего шесть лет. Отсидел. Руководитель получил двадцать лет.

– А второй раз за что вас судили?

– Это была зачистка диссидентов по всем уровням.

– Но вам дали 10 лет!

– Максимальный срок. Я проходил как нераскаявшийся, то есть рецидивист. Срок обеспечен не «делом» – «дела» фактически и не было.

– На допросах дерзили?

– Нет. Никогда не дерзил следователю. Мы с ним пили мирно чай. Многие политические отказывались от чаепития категорически. Я не отказывался. Следователь задавал вопрос – я улыбался и молчал. А он записывал: «Ответ не последовал».

Когда в 73-м году я освободился, меня отправили под надзор на Белгородчину. Но там работы для меня не нашлось. Я уговорил милицию отправить меня на родину, и мы уехали в Сибирь.

– Когда ваша первая вещь была напечатана в Германии, вас это не испугало?

– Я в ужас пришел. В 78-м году подборка моих рассказов без моего ведома ушла туда. И однажды в журнале «Посев» я обнаружил свою вещь.

– Мне симпатичны ваши таежные мужики. Один из ваших молодых героев «Гологора» Филька – философ-самоучка – сыплет цитатами из Гегеля. Вы подарили ему собственное увлечение философией?

– Вы угадали. Лет в девятнадцать я был увлеченным гегельянцем. Позднее поступил в аспирантуру Ленинградского университета, сдавал реферат по Бердяеву. Мне было предложено работать над диссертацией по истории философии. Устроился учителем под Ленинградом, затем стал директором школы и потихоньку собирал материал для диссертации. Но тут-то меня и взяли…

– Со своими парнями в «Гологоре» вы обошлись так жестоко – почти все они погибли. Пугаете неприспособленных романтиков, чтобы не лезли они в тайгу за туманом?

– Отчасти именно это я хотел внушить. Когда в тайгу идут случайно, в порядке игры, на проверку своих достоинств и выносливости, ничего, кроме беды, их не ждет. Таежники и охотники – суровые люди. Стреляет охотник, например, козу, подбегает к ней, ножом вскрывает горло, подставляет стаканчик свой раздвижной и пьет свежую кровь. Понимаете, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства…

– Вы советуете романтику с хмелем молодости и силы не вставать у них на пути?

– Эта встреча в тайге столь разных типов без последствия не пройдет. Повесть «Гологор», за которую я получил от вас упрек, построена на реальной основе. У каждого персонажа есть прототипы. С женщиной, чья судьба определила драму героини, я до сих пор поддерживаю живую связь. Один из прототипов погиб: по пьянке застрелил лесника, попал в лагерь, где и был убит.

– Как изменились ваши родные сибирские места? Что стало с теми людьми, кого вы издавна знали?

– Одни разъехались. Кто остается, гибнут или спиваются. Мои родные места выглядят сейчас мрачно.

– В повести «Женщина в море» вы говорите о современной невоздержанности тела и души. А разве ваше поколение пуританствовало?

– Все бывало. В чем-то мы, безусловно, были более целомудренными. Я, например, воспитан в уважении к возрасту. Но и мы во всяких шайках побывали. Я сам в поножовщине не раз участвовал. У меня с десятого класса сохранились два шрама от удара ножом. В 53-м году прошла амнистия. Амнистированные оседали вдоль железной дороги. Блатной стиль, традиции уголовного мира насаждались братвой и усваивались местными.

Повесть «Женщина в море» открыла в лирическом герое проснувшуюся после ссылки страсть к авантюрному приключению. Он сначала спасает пьяную самоубийцу, а потом покупается на уговор ее дочери. Герой стоит на стреме, когда она с дружком уводит большие деньги.

– Вы сами могли бы отважиться на похожий поступок?

– Кстати, этот сюжет не такой уж сочиненный. У повести была реальная основа. На эту авантюру в ту пору, после лагерей, я клюнул бы запросто. Ведь это конкретное дело. И если бы я им проникся, то смог бы на него пойти.

– По этой повести, кажется, снят фильм?

– Он так и назывался – «Женщина в море». Главного героя там играл Любшин. Любшин – это точно не я.

– Могу и не спрашивать – уверена: у вас счастливый брак.

– Жена моя Лариса – настоящая декабристка. Поехала со мной в Сибирь. На иркутской бирже труда она получила место коменданта общежития при медицинском техникуме. А работал я тогда конюхом, дворником, кочегаром. В общежитии мне приходилось по вечерам стоять вышибалой. Сюда шпана старалась попасть – в общежитии жили одни девочки. Приходилось нам с Ларисой долбить замерзшие уличные нужники. В Москве Лариса дальше Садового кольца не уезжала, а в Сибири не сдалась. Мы выживали на дарах леса. Вешали на горб алюминиевые ящики на лямках и шли в лес. Сначала рвали жимолость, потом чернику, бруснику. Лариса несла 20 килограммов, я – 30. Заходили в дома, продавали. Потом колотили кедровый орех. Справлялась моя декабристка с трудностями нормально. Потом родилась наша дочка. Сейчас она стала учительницей. Четвертое учительское поколение в нашем роду!

15 июля 2002 г.

Ночь исцеленья

Лауреат премии Александра Солженицына Борис Екимов: «К великому сожалению, резко уменьшается количество русского населения»

Ему скоро исполнится 70. В увлеченном разговоре с его лица куда-то исчезают морщины, он молодеет, расцветают по-весеннему глаза, в интонации проскальзывает неугасающий азарт жизнелюбия.

Он назначил мне встречу на утро. Я пришла раньше условленного времени, а он уже ждал меня. Накануне я заглянула в огромный фолиант «Шедевры русской литературы XX века», изданный по инициативе академика Дмитрия Лихачева. Среди вещей любимых классиков есть и рассказ Екимова «Фетисыч» и еще трех лауреатов солженицынской премии: Валентина Распутина, Константина Воробьева и Евгения Носова. Грустный рассказ Екимова напечатан рядом с «Последним лучом» Короленко. Но печаль нашего современника глубже: его герой, мальчишка Егор по прозвищу Фетисыч, пытается спасти хуторскую школу от закрытия. Жизнь не оставляет мальчишке никаких надежд.

– Борис Петрович, читателю близка ваша тревога за угасающую русскую провинцию: исчезают целые деревни, обезлюдели хутора. И, похоже, этот разрушительный процесс неостановим?

– Он будет продолжаться еще лет десять. Потеряет жизненную силу еще чуть ли не половина малых сельских поселений.

– А может быть, этот процесс естественный и не стоит печалиться?

– Конечно, все это можно объяснить урбанизацией. Но что худо? На селе люди остались без работы. Абсолютно! И слышен их беспомощный крик: «Дайте нам работу!» Они готовы бежать за ней на край света, куда угодно – лишь бы заработать на жизнь. Раньше их держал колхоз. Теперь пришел капитализм. Собственник, вооруженный хорошей техникой, в работниках не нуждается. Ему хватит узких специалистов.

А сельский люд разбредается, поработает где-то месячишко-другой, покрутится ночами в убогой бытовке – глядишь, что-то заработает и привезет домой денежки. А как жить семье без хозяина?

– Да и сам глава семьи обобран работодателем и унижен. Самое страшное – его никто не защитит.

– Да, это так. Когда приходит время расчета, хозяин бесцеремонно унизит человека: «Работаешь как черный, а получать хочешь как белый?» Почти бесплатно люди работают. Большая беда пришла к хорошим, работящим людям. Они остались не у дел.

– Кому-то, может быть, повезет больше, найдет работу у честного хозяина…

– Ну и что? А жилья-то у него вблизи работы нет. И не будет! Нормальные люди не могут и не должны жить без семьи, без детей!

– О какой же рождаемости можно мечтать?

– К великому сожалению, резко уменьшается количество русского населения. Знаю поселки, где в следующем году не будет ни одного первоклассника. Молодые потихоньку уходят из родимых мест. И постепенно закрываются школы, медпункты, клубы.

– Можно ли считать, что тема угасания сельской жизни стала самой тревожной для вас?

– Да. Но не только для меня – она должна обеспокоить всех нас. Пусть меня называют «почвенником», «деревенщиком», но сохранение русского языка все-таки неразрывно слито с деревней. В городе пласт чистой русской речи быстрее вымывается газетными и тусовочными словами.

Разрушаются духовные традиции семьи, исчезает дружеская спаянность людей. В городе ты и соседей-то не знаешь – как хочу, так и свищу. А в деревне, на хуторе, ты весь на виду. Насоришь ли у дома, не поздороваешься ли с человеком, увидят отца и станут укорять: «А твой-то со мной не поздоровкался». Такую выволочку за это задашь своему сыночку! На деревенском круге все еще держится провинциальная Россия. А если идет вымывание деревенских основ, то это идет вымывание наших корней. И отеческое древо не будет так зеленеть и плодоносить.

– Так и стоят брошенные деревни пустыми?

– Там живут чеченцы. Зачем им школа? Они занимаются скотом. В наши волгоградские места чеченцы приходили издавна. Поживут лет двадцать, пока не построят свой дом в Грозном, и уедут. Потом придут другие.

– Случаются ли конфликтные межнациональные разногласия?

– К сожалению, есть. У нас край многонациональный: казахи, мордва, чуваши, марийцы, украинцы, белорусы – люди ехали в хлебный край. Но всего напряженней отношения с чеченцами. У них абсолютно иные обычаи. На русских они никогда не женятся. В свой круг чужого не принимают. У нас никогда не было, чтобы скотину пасли на хлебном поле. А им все равно. Наши местные живут своим клочком земли, своей коровенкой. Старые люди ковыряются в земле, пока не умрут. Моя родная тетя Нюра уже падала, а все приговаривала: «Я копать хочу». Плачет: «Дай мне лопату».

– Ваши родители каким-то образом оказались в Красноярском крае, в Игарке.

– Они окончили рабфак, а потом Московский технологический институт по пушнине. Их отправили в Игарку по распределению, и отец там вскоре, после моего рождения, заболел и умер. И тогда моя мама Антонина Алексеевна и ее сестра Анна с сыном объединились в одну семью. Мужа тети Нюры посадили в 37-м, и нас всех сразу выслали в Казахстан, в город Или, как врагов народа. Только вместе мы могли выжить. Так мы и жили одной семьей под одной крышей. В Калач-на-Дону приехали в 45-м на восстановление народного хозяйства, но без права проживания в областных центрах.

– Ваша мама овдовела в молодости, а потом замуж вышла?

– Нет. Какие после войны были женихи. В моем классе только у двоих ребят уцелели отцы, остальные погибли. Муж тети Нюры потом пришел из мест отдаленных – его освободили и реабилитировали.

– В каких войсках вы служили?

– В стройбате. Призвали меня в армию, когда я бросил механический институт после четвертого курса – побеждали мои филологические наклонности. Мы, солдаты, строили площадки для «Востока». Жили в солдатских землянках, и вокруг стройобъекта в три ряда шла колючая проволока. Щебень, цемент, пыль. Работа – до седьмого пота.

– Борис Петрович, вы родились в суровой Игарке да еще зимой. Не эти ли природные факторы наделили вас мощной целенаправленной энергией?

– Есть ли она во мне, эта мощная энергия, этого я не знаю. А может быть, там, в младенчестве, я соприкоснулся с энергией угнетения? Много позднее ездил в Игарку посмотреть, что это такое. Вспомнил, что у Виктора Петровича Астафьева есть «Кража», как раз той поры, когда я родился, то есть 38-го года. Мы как-то с ним встретились, он мне книгу подарил с надписью: «Игарскому религорю». Слова этого я не понял. Думаю, что он имел в виду мученика: ведь в тех местах были в основном ссыльные.

И вот я побродил по старой Игарке среди домов, вросших в землю, побывал на кладбищах с повалившимися, гниющими крестами. Там же вечная мерзлота. Это не место для житья. Мне рассказывали, как пригоняли в эти места ссыльных: бедолаг выгружали с баржи на пустыре – живите! Начинали они копать землянки. А тут грянет зима, и умирали от мороза и труда непосильного. Иной приговаривал на смертном одре: «Слава Богу, хоть отдохну теперь». И семья Виктора Астафьева, и он сам мальчишкой пятнадцатилетним тоже были ссыльными.

– Несмотря на вечную мерзлоту тех мест, где вы родились, судя по всему, вы человек страсти.

– А без этого нельзя! Над вымыслом слезами обольюсь. Иначе человек над книжкой будет зевать. А он должен, читая, радоваться либо плакать. Вся настоящая литература и есть страсть.

– Хочется услышать про ваши молодые лирические волнения…

– Что я сейчас, накануне семидесятилетия, про это вспоминать буду? Читайте мои вещи, про все узнаете.

– На фотографии вы играете с ребенком. И такой счастливый!

– Это мой внук Митя, любимое дитя моего сына Петра.

– Мне рассказывали о вашей страсти к рыбной ловле. Где вы ловите?

– Выезжаю к приятелю на хутор. Живу там несколько дней. Иногда даже один. Рыбу не обязательно ловить. Для еды нужно мало. Люблю над водой подумать, по берегу походить. Мне приятель говорит: «Ты не рыбак, ты ходок».

– Мне говорили, что вы прекрасно готовите уху.

– Да, это мужское дело. Я научился готовить рыбу на сене.

– А что это такое?

– Запекаешь рыбу в духовке с ароматными травками. Вот этот травяной, сенной дух особенно благодатен.

– Скажите, Борис Петрович, что вызывает ваш восторг в молодом поколении?

– Их красота. Как не восторгаться прекрасными лицами! Какой заразительной энергией наполнено молодое тело, как горят их глаза, когда общаются, не замечая никого вокруг.

– Вам близки страсти, которые владеют ими?

– Да они живут теми же страстями, которые сжигали и нас. Но, правда, мы были стыдливее. И это, наверное, хорошо. Они же целуются на улицах не стесняясь. Я в такие минуты в душе вопрошаю: «А что же с вами будет, когда вы останетесь наедине?» Да ладно. Это поветрие моды, которую прививает телевидение. Это безоглядность проходящая.

– Вы верите, что жизнь изменится к лучшему?

– В нас сидит эгоцентризм: нам хочется, чтобы сейчас и немедленно все стало хорошо. Сегодняшним мы недовольны и ворчим: плохо, плохо. Конечно, где-то в Швейцарии или Германии жизнь получше. Но стоит спросить себя: что главное? Жизнь так коротка. И надо бы научиться избавляться от лишнего. Лишнее имущество, которое навьючиваешь на себя, ты потом тянешь на себе как вол. Посмотрите, сколько у каждого ключей! У меня их десятка три. Не от воров мы защищаемся. А воры пришли недавно ко мне и за две минуты открыли все замки, обчистили, и до свидания… Ну что ж, не помрем без украденного.

– Сейчас так заразительна зависть к дорогим машинам, к роскошной еде с икоркой, осетринкой…

– А по мне, самая вкусная еда – это хлеб. В глубинке зайдешь на пекарню, вдохнешь запах теплого хлеба, и вырвется старинный восторг: «Ой Господи! Девки, какой же вкусный хлеб вы печете!» Возьмешь буханку, да еще воды родниковой, соли и буханку эту навернешь – не заметишь». А вода в наших родниках – просто чудо. Сидишь около, пьешь воду с ладони, и доволен. Чувствуешь – вот оно, главное: хлеб, воздух, которым можно дышать, не отплевываясь. А что тебе, человек, еще нужно? Зачем ты, богатый миллионер, строишь дом за домом? Вспомнить бы про Диогена.

– На всех Диогенов бочек не хватит. Какое чувство вы, Борис Петрович, считаете главным?

– Любовь. Без любви и человечества не было бы. Понимать и любить эту жизнь – вот счастье. Наша короткая земная пора – все лишь птичий посвист! Зачем тебе две-три машины? Я люблю ходить пешком. Встретится знакомый и удивляется: «А чего ты не на колесах?» А я ему подкидываю по-народному: «Ноги носят, а когда не будут носить, усядусь в машину».

– И будете из машины восхищаться одуванчиковым полем. Кстати, вы не делаете вино из одуванчиков? Я два лета упражнялась в этом искусстве, поверив Брэдбери.

– Нет. Из одуванчиков варю мед. Только не из уличных. На чистой поляне нужно собрать желтые лепестки. Раньше у нас этим занимались цыгане. Снимали на хуторе хату, собирали лепестки, варили с сахаром и продавали. У меня тоже получился прекрасный мед. Зимой откроешь баночку с этим экзотичным медом и почувствуешь майскую пору.

– У вас в Калаче есть земля?

– У всей нашей семьи – 12 соток. Мне только что позвонил сын Петя с беспокойством – густо травой заросла наша поляна. Вот приеду, наточу косу и развлекусь покосом.

19 мая 2008 г.

Вулканический мужик

Генрих Штейнберг: «Меня срезало камнем величиной с табуретку»

Его жизнь – это фантастическое соединение множества самых несовместимых дел: увлечение архитектурой и защита ворот «Зенита», геофизика и космонавтика, вулканология и участие в создании и испытании лунохода. Он всегда выбирает риск, опасность. Имя Генриха Штейнберга, выдающегося исследователя вулканов, известно во всем мире. Академик РАЕН, он в течение нескольких лет возглавляет Институт вулканологии и геодинамики. Естественно, этот институт не в Москве, а на Сахалине, с отделением на Курилах.

Генрих – личность легендарная. Он в одной дружеской компании с Бродским, Рейном, Битовым, Городницким, Алешковским. Когда-нибудь Генрих сделает свою книгу о любви к действующим вулканам, о самых опасных своих спусках в огненный зев Вельзевула. О нем сделаны фильмы. Очень красивые безлюдные сопки. Клубящиеся белые газовые испарения над вулканами. Невероятные живописные сочетания красок. И часть этой красоты – человек, приговоренный вечно идти к земным и небесным тайнам.

Андрей Битов написал о нем книгу «Путешествие к другу детства», полную юмора, розыгрышей и нескончаемого удивления перед своим однокашником Генрихом – Андрей называл его вулканавтом. Быть на вулкане страшно даже на экране. Из рваного кратера вырывается многоцветный причудливый взрыв. Слепнешь от его огня и красоты. На палатку вблизи огненного жерла падают увесистые слепящие куски и сжигают ее.

Вулканолог Штейнберг раскрыл множество земных тайн. Он открыл на острове Итуруп месторождение рения. Он здесь в вулканических газах, откуда его при желании и умении можно извлечь. Объектив кинокамеры венгерского кинооператора Золтана, снимавшего фильм о Штейнберге для немцев и французов, поймал удачу – ученый держит в руках кусок породы с включением рениита. Но вот наступает опасный момент съемок – спуск на специальном тросе со ступеньками в брюхо вулкана. Генрих уходит в воронку, в облако горячего газа.

– Страшно?

– Нужно рассчитать возможные опасности. Следить, чтобы у тебя под ногами не было больше 150 градусов. Подошва держит некоторое время 120 и 150. При этой температуре газ еще виден. Но когда температура значительно выше, горячий газ становится прозрачным. И тут легко ошибиться…

На экране Генрих после подъема из вулкана шатается, ему нечем дышать, он валится на грунт и дышит из кислородного баллончика. Слегка поджаренные ботинки со штырями на подошве снимают с него друзья.

– Этот спуск происходил в 2002 году, мне было 67. Извержение вулкана произошло 3 года назад. И за это время дно кратера не остыло, а прогрелось от лавы до 700 градусов.

– Как тут не воскликнуть: чертов мужик, этот Штейнберг?

– Есть еще силы. В 2000 году я проходил медицинское обследование: ученые хотели проверить, что там во мне изменилось с той поры, когда меня в 33 года готовили в космонавты. Тогда нашли идеальным для полета в космос. Они мне объяснили: мой физиологический возраст оказался на 12 лет ниже календарного. Тридцатитрехлетнему мужику они дали 21. Вторая проверка моих «градусов» подтвердила: моя физиология моложе календарной примерно на 20–25 лет.

– Почему ленинградец, мечтавший продолжить семейную традицию – стать архитектором, вдруг выбрал вулкан?

– Не вулкан я выбрал, а Камчатку. После 3-го курса, в 56-м году, попал туда на поисковые работы. И на съемках наша партия зацепила рудопроявление молибдена. А по засекреченной специальности я должен был бы искать уран. Правда, на распределении, после окончания института, я отказался идти на секретную работу, и меня направили в Хабаровское геологическое управление. А там я выбрал Камчатку… С Институтом вулканологии я связан с момента его образования.

– Генрих, к этой опасной работе, наверное, нужно себя как-то особенно психологически готовить?

– Внутренняя проверка, конечно, идет. Но только реальность учит. Когда первый раз спустился в кратер Авачинского вулкана, на дне его я столкнулся с раскаленными породами. Температура около 800 градусов. Спустился я с обычными термометрами, рассчитанными до 500 градусов. Сначала у меня «полетел» стопятидесятиградусный, а потом и пятисотградусный. И до меня дошло – породы на дне не красноватого цвета, а раскаленные. И туда не сунуться.

– А какое у вас было снаряжение?

– Альпинистские ботинки на зубчатой плотной подошве. Кислородный изолирующий прибор, ящик с баллонами кислорода на груди. Штормовка-брезентовка. Тогда я еще спускался в довоенном пожарном шлеме с гребнем.

– Зачем вы спускались в такой ад?

– Отбирал пробы газа из кратера в местах наиболее высоких температур. В руках был особый прибор для этих целей. И вот я тогда впервые обнаружил: хотя вулкан извергался 16 лет назад, на его дне высокая температура. Мой первый спуск в кратер действующего вулкана стал сенсацией – об этом писали многие газеты.

– Вы столько исследовали и наоткрывали. Вас наградили?

– Нет, не награждали. Я даже этим горжусь. Важно, что в октябре 99-го мы дали правильный прогноз извержения вулкана Кудрявый с указанием даты его старта – за четыре дня до события.

– Ваша популярность в ученых кругах Европы и Америки поразительна. Что вы делали в Италии?

– Италия – моя любимая страна Европы. Там, кроме Везувия и Этны, есть замечательные Эоловы острова. По мифологии Эол – бог ветра. Это маленькая островная дуга раз в пятьдесят меньше Курильской. Несколько островков – и на них два действующих вулкана: Стромболи и Вулкано. Стромболи был моим первым итальянским вулканом. Он замечательный! Извергается непрерывно с 1500 года до нашей эры. Вся Европа ездит смотреть на красивые извержения через каждые 20 минут. К нему сделаны дорожки, подъездные пути. Туристы в восторге. Но иногда извержение усиливается, начинает изливаться лава, и Стромболи становится менее доступен.

– Синьор Штейнберг, когда вам бывает страшно?

– Страх естествен на стадии принятия решений, когда готовишься, прикидываешь, стоит или не стоит, тогда страх присутствует. Страх ведь – элемент воображения. Но когда начинается работа, спуск, на страх не остается времени. На спуске в кратер ты находишься в напряженном внимании – ведь проходишь крутую стенку, идешь по раскаленным участкам. Вот когда вернулся и вспоминаешь, что было, рядом с чем прошел, – иногда возникает запоздалый страх.

– Но вам не всегда удается избежать беды…

– Было всякое. Однажды стряслось такое, в октябре 1962 года. Мы со студентом Сашей Таракановским проводили с самолета аэромагнитную и аэрофотосъемку. Он предложил мне проверить над вулканом еще и уровень радиации. Включили аппаратуру и получили четкую аномалию над раскаленным куполом в кратере. Зашли на маршрут еще раз – действительно идет радиоактивная аномалия…

Напомню, в конце октября 62-го начался Карибский кризис. Американский флот подошел к берегам Кубы, наш флот двинулся туда. Я собрал отряд, и вертолет забросил нас на вулкан Карымский. Командир утешил: «Летите на вулкан, а в Петропавловске еще опаснее». Высадились. Вертолет ушел. Поставили лагерь. Пошел снег. Мы потыкали радиомеры в лаву – никакой аномалии. Стал думать… В газах? А взять газовую пробу можно только в кратере. И полезли мы с Чирковым, моим помощником, на кратер. Взрывы шли над нами. И мы решили, что самую опасную зону миновали. Но произошел направленный взрыв прямо в нашу сторону. Меня защитил большой камень, а Чиркова срезало камнепадом. И как мне потом объяснили, я допустил ошибку – бросился к нему, вместо того чтобы выждать минуты две, пока пройдет камнепад. И все!

Чирков видел, как меня срезало камнем величиной с табуретку. Хорошо, что зацепило не всей массой. Я отключился. К счастью, у Чиркова был только перелом бедра и он дал аварийную ракету… Никто не мог нас доставить в больницу: военные в те дни стояли по форме № 1 – «если завтра война…» Но 29 октября военным дали отбой, и на следующий день прилетел вертолет противолодочного дозора с океана. Звали этого смельчака майор Галанин. Давно разыскиваю его. Игорь Кваша, мой приятель, тоже ищет. Но пока он не отозвался. Майор Галанин посадил вертолет в центре Петропавловска на стадионе. Из Москвы и Новосибирска прилетели бригады врачей. У меня обнаружили всякие переломы: затылочный, теменной, левовисочный, – да еще кровоизлияние. Семь суток я находился без сознания. Замечательные специалисты за два месяца привели меня в порядок.

Жизнь с самой юности испытывает Генриха на излом. Андрей Битов рассказывал, что в Генриха однажды выстрелила юная девушка, и удивительно – он уцелел.

– Что там у вас почти полвека назад произошло? Девушка была в вас влюблена?

– Дочь хороших знакомых пришла ко мне, двадцатичетырехлетнему, в гости. Было милой девочке шестнадцать. Посидели мы, музыку послушали, вина выпили. Первый час. Она не уходит. Собираюсь ее проводить домой, слышу: «Не хочу уходить. Останусь у тебя». У нас была трехкомнатная квартира, родители в отъезде. Уложил ее в своей комнате и ушел в родительскую спальню…

Генрих вспоминает лирический фарс, разыгранный влюбленной в него девочкой. Он мужественно оберегал ее невинность.

– Говорил ей: «Подожди года два, тогда у нас будет совсем другой разговор». Подошел к окну. Тихая белая ночь. И вдруг слышу щелчок затвора. Я быстро обернулся – девочка держала в руках мою винтовку. (Она висела у меня в комнате. В ней был один патрон на предохранителе.) Ствол направлен мне в голову. Инстинктивно я отвел голову вправо и выставил левую руку навстречу стволу. Грохнул выстрел. Пуля прошибла ладонь навылет. Девочка забилась в истерике, а я, обмотав руку полотенцем, бросился в медпункт. Как я напугал дежурного старого доктора!.. Вот видите – все заросло.

Александр Городницкий отмечает в Генрихе мужской характер. Петр Фоменко заметил его скромность в сложном переплетении с желанием славы. Андрей Битов образно осмыслил божественную сущность Штейнберга: «Генрих родился с вулканом – вместе». Сила и красота мужчины-вулкана притягивала людей искусства. Художники андеграунда Михаил Кулаков, давно живущий в Италии, и Анатолий Зверев, к сожалению, рано умерший, нарисовали его портреты и подарили. Знакомству с первой женой Генрих обязан Кулакову. А Зверев жил у Штейнбергов в Ленинграде четыре дня. Ночные мужские посиделки горячил не чай. Зато утром по московской привычке Зверев раскладывал на кухне свои рисунки и говорил маме Генриха: «Анна Аркадьевна, три рубля – за любой». – «Ну что вы, Толя», – смущалась добрая женщина и давала трешку на «маленькую».

– Генрих, вы богаты друзьями. И среди них – Василий Аксенов.

– В 80-м году, когда Вася собирался в творческую командировку в США, он предчувствовал, что уезжает совсем. Он мне тогда сказал: «Если за ближайшие два года в Союзе произойдут кардинальные изменения к лучшему, вернемся». 30 июня я помогал ему в Переделкине укладывать книги и уговаривал задержаться – приближались Олимпийские игры. Он шутил: «Ничего – в 84-м посмотрим их в Лос-Анджелесе». Уехал, присылал поздравительные открытки. Но потом, когда их с Майей лишили гражданства, в открыточке он мне написал, что больше писать не будет, – за меня беспокоился.

На своей книжке «Скажи изюм» Аксенов написал: «Генриху Шнейнбергу, который по дороге с Камчатки через Сахалин в петербургском экипаже посетил Нашингтон. Дружески. В честь общих наших вулканов. 14 июля, 1989 год».

– Вас с Бродским связывала не поэзия, а большая дружба. Но я не нашла в его томах посвященного вам стихотворения.

– Когда приезжал с Камчатки в Ленинград, мы встречались часто. Однажды он сказал: «Я тут написал замечательный стишок. Послушай: если понравится, посвящу тебе». Прочел «Дебют». Действительно прекрасное стихотворение. (Читает наизусть.) Обычно посвященное стихотворение как-то соотносится с тем, кому оно посвящено. Здесь этого не было. И я сказал об этом Иосифу. И «Дебют» остался без посвящения.

Но на книгах, подаренных Генриху, есть несколько замечательных посвящений. На «Стансах к Августе. Стихи к М.Б.» читаем: «Генриху Штейнбергу. Пока ты занимался лавой, / я путался с одной шалавой. / Дарю тебе, герой Камчатки, / той путаницы отпечатки. / Иосиф Бродский. 18 июля 89 г.».

Генрих был у него в Нью-Йорке в обеих квартирах в разные годы.

– Вы заметили перемены в Иосифе?

– Внешне он, конечно, переменился. Я прилетел, позвонил. Он объяснил, как его найти. Приехал я на Мортон-стрит. Поднялся по лестнице, звоню. Дверь не открывают. Когда я позвонил третий раз, вдруг откуда-то снизу раздается: «Заходи». Потом догадался, спустился вниз и рядом с лестницей увидел узенький проход. Вхожу. Иосиф держит руку под козырек и говорит: «Ты вполне узнаваем». – «Ты тоже».

Сначала отвезли его «мерседес» в русский автосервис, и целый день гуляли с ним по Нью-Йорку. Оглядел он меня критически и спросил: «Ты куда едешь?» – «В Аризону, на геологический конгресс». Иосиф заметил: «Там же сейчас 40 градусов. Пошли в магазин». Он купил мне костюм – светлый, легкий. Что надо! Пошли в ресторанчик, потом зашли в сервис и на его «мерсе» вернулись к нему. У него в садике посидели за столиком. Хорошо поговорили, а потом поднялись ужинать на третий этаж, к его соседке, тоже писательнице Маше Воробьевой. Тогда Иосиф еще не был женат. Всех и меня интересовало, приедет ли он в Россию. Он сказал: «Незаметно туда не приедешь, а официоз мне не нужен. Да, собственно, чего возвращаться? Посмотреть на пепелище?»

– О чем он спрашивал вас?

– Иосиф, человек любознательный, интересовался вулканами, самолетами, спортом.

– Вы общались с ним по дороге на вулкан в 92-м?

– Тогда в Никарагуа было извержение Сьеро-Негро. Я летел руководителем группы вулканологов от МЧС. Летели с пересадкой в Майами. В терминале набрал его номер. Иосиф ответил, а в конце разговора сказал: «Ты там только никуда не лезь. А когда все кончится, позвони». Нашей работой на вулкане все были довольны. Еще бы! Мы работали на кратере, и я спустился в кратер, к которому ни американцы, ни европейцы приблизиться не рискнули. А мы дали заключение о том, что можно снимать чрезвычайное положение и возвращать эвакуированное население. Каждый день чрезвычайного положения стоил стране 4,5 миллиона долларов. Главная газета посвятила нам две полосы песнопений.

В 94-м, в мае, я прилетел в Нью-Йорк с моей последней женой Мариной. И вновь Иосиф одел и меня, и ее. Ему это доставляло удовольствие. Мы с ним общались так непосредственно, будто и не расставались. Долго ходили по городу, и к семи вернулись домой – посмотреть на его дочку Анну, пока ее не уложила спать Мария, жена Иосифа.

– Марина и Мария – две женщины в его судьбе.

– Обе красивые. Марии было, наверно, 27–28 лет. Молчаливая, сдержанная. Она стала укладывать дочь, а мы пошли наверх читать стихи.

Иосиф подарил Генриху новые книги и подписал. На книжке «Часть речи» текст: «Милому моему Генриху небольшое словоизвержение от Иосифа Бродского». На другой – еще одна надпись: «Вулканологу от волконолога – милому Генне от симпатичного Иосифа». И еще: «Генриху Штейнбергу, смотрящему в огонь. С любовью Иосиф Бродский». На сборнике «Мрамор»: «Дорогому Генриху. Прочтите эту пьесу, сэр, она – отрыжка СССР. 1989 г. Нью-Йорк». В последнюю нашу встречу вечером он попросил меня спуститься вниз за сигаретами: «Если я пойду, Мария догадается, что я опять собираюсь курить». Он всегда много курил. И, видимо, Мария за этим следила.

– Со стороны он мог казаться мизантропом.

– Иосиф был человек веселый, легкий. Я его попросил: «Дай посмотреть на нобелевскую медаль». Вошли в его рабочую комнату, и он вытащил медаль из ящика стола и пошутил: «Видишь, на черный день». Но нобелевская медаль не производит впечатления золотой.

– Дома как он одевался?

– Вот как я сейчас – легкие штаны или джинсы, какая-то майка. Он пошутил над тем, что ему пришлось однажды облачиться во фрак.

Генрих достает маленький альбомчик фотографий, снятых на похоронах Иосифа. И рассказывает, как все это было. Приехали Барышников, Алешковский, Рейн с Надей, Кушнер, Генрих и Александр Штейнберги, писательница Людмила Штерн.

– Гроб стоял в похоронном доме – с понедельника до четверга. С утра мы собирались. Фотографировать было запрещено. Потом шли в «Русский самовар», где три дня шли непрерывные поминки, а вечерами собирались там же, между Пятой и Бродвеем. Когда-то «Самовар» открыл наш друг Рома Каплан, а помогли ему создать Иосиф и Михаил Барышников.

– Как себя вела вдова по отношению к русским друзьям Иосифа?

– В те печальные дни заметил, что вдова Иосифа держится отчужденно. Похороны взяли на себя ее итальянские родственники. Когда повезли гроб Бродского в склеп, то не позволили сопровождать его даже Барышникову.

– До вас доходит информация, где сейчас Мария с Анной?

– Она вернулась в Италию. Живет в Милане. Говорят открыла кафе.

* * *

Историй, приключившихся со Штейнбергом, хватит не на один роман. Свою старшую внебрачную дочь Галину он удочерил. Она юрист. Генрих был трижды женат. И все по любви. Первая жена, художница Татьяна, месяца три или четыре провела на Камчатке. И этого было достаточно! Одна радость – рождение сына. Первенец Александр с фамилией матери, Сергеев, стал компьютерщиком, работает теперь в Москве.

Вторая жена Людмила, учительница истории и английского языка, – совершенно замечательная женщина. Их сын Миша родился на Камчатке. Он геофизик, окончил университет, затем прошел конкурс и полтора года учился в США. Мог остаться там, но вернулся и продолжил дело отца-вулканолога. Дочке Ане 19 лет. Ее будущая специальность – дизайн и компьютерная графика. Независимая волевая девочка завоевала звание чемпиона Москвы по восточным единоборствам. Миша научил ее приемам корейского карате.

Третья жена – Марина, театровед, работает в крупной газете, вечерами занята театром.

– Наш сын, четырехлетний Игнат, – общий любимец. Все мои дети от него в восторге. Мы с Мариной развелись, Игната ко мне привозит его няня, и он неделями живет у меня. Марина вновь вышла замуж…

– Четвертый раз собираетесь жениться?

– Нет. Я в хороших отношениях со всеми женами и детьми. Одно я понял: детей не надо учить жить. Они живут в мире других ценностей. Но одно стоит им внушить: измены и предательства не надо воспринимать как мировую трагедию. Это, к сожалению, норма жизни, такая же печальная, как неизбежная смерть родителей. Так было, и так будет.

Вулканы тоже живут и умирают. К ним отношусь как к женщинам – строго и уважительно. Нельзя себе внушать, что завтра все будет так же хорошо, как вчера. Нельзя допускать небрежность ни на вулканах, ни с любимыми. Ко всему следует относиться с ответственностью и во всем быть точным. Ведь несчастье случается не в самых опасных местах, а тогда и там, где становишься небрежным или самоуверенным. Как на работе, так и в личной жизни: отложишь позвонить и все объяснить, допустишь небрежность – и потерпишь крах. А его можно было избежать.

11 марта 2005 г.

Северный сфинкс

Алексей Рыбников: «Если есть цель, если гонит азарт, то все вынесешь»

С молодых лет на него повесили клеймо авангардиста. А он упрямо шел своим путем и создавал шедевры в жанре симфорока. За выдающиеся успехи в искусстве Алексей Рыбников увенчан лауреатством «Триумфа» и Государственной премией. Невероятно: композитор написал музыку к 130 фильмам замечательных режиссеров. Среди них – «Остров сокровищ», «Приключения Буратино», «Вам и не снилось», «Тот самый Мюнхгаузен», «Андерсен», «Жизнь без любви», «Дети бездны», «Дело о мертвых душах». Шумный успех имела рок-опера «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и опера-мистерия «Юнона и Авось». Они принесли ему всемирную известность. И независимую премию за высшие достижения в искусстве «Триумф».

Ученик Арама Хачатуряна еще в консерватории написал концертное каприччио «Скоморох», коснулся трагической судьбы шута, всю жизнь развлекающего толпу и погибающего в предсмертных муках. Отважный человек, он дерзнул в опере-мистерии «Литургия оглашенных» вступить на дантовский путь – показать картины рая и ада, чтоб мы осознали: наш мир сорвался в беспредел. В «Юноне» заставил поверить в непобедимость любви.

– Алексей Львович, на торжестве чествования лауреатов «Триумфа» в Музее изобразительных искусств прозвучала ваша сюита «Северный сфинкс» в исполнении ансамбля солистов Государственного академического симфонического оркестра имени Евгения Светланова. По музыкальному строю, по настроению – это глубоко русское произведение. Кем вдохновлялись? Чей образ не оставлял вас в покое?

– Вообще-то вначале был кинопроект. Я посмотрел материал, снятый на эту тему, вчитался в сценарий и понял, что меня с Александром Павловичем, нашим императором Александром Первым, косвенно связывает «Юнона и Авось»: именно он давал разрешение Резанову на путешествие. Интереснейшая судьба Александра Первого меня задела и вдохновила. И музыку я сочинял не так, как обычно пишут киномузыку, – это было мое посвящение нашему славному императору.

– Когда слушаешь эту музыку, ощущаешь: в ней словно растворена любовь. Притягательна погруженность композитора в русский сюжет.

– Да, меня очень волнует эпоха начала XIX века. Меня поразило, что в России той поры не так много было музыки, в то время как в Европе наблюдалось подлинное кипение музыкальной жизни.

– Особенно непривычно после скрипки, рояля, виолончели слышать в симфоническом оркестре солирующую гитару.

– В эпоху Александра Первого она была особенно любима в домашнем музицировании. Для гитары и написан романс в духе Гурилёва и Варламова, которых я очень люблю.

– Вашу музыку восторженно оценил Карден. Он проявлял какие-то знаки особого почтения к композитору Рыбникову?

– (Смеется.) В имеете в виду финансовую поддержку?

– Именно!

– Нет-нет! Зато Карден подарил мне в 83-м году музыкальный инструмент – синтезатор, он до сих пор у меня работает. А в этом году свой день рождения я отмечал вместе с Карденом в его замке – поместье маркиза де Сада. Обсуждали новые проекты.

Французские зрители были захвачены оперой «Юнона и Авось» в театре «Эспас Карден». Марк Захаров в книге «Театр без вранья» воскликнул: «В сцене прощания Резанова и Кончиты, случалось, некоторые земляки наши, потерявшие свою родину, рыдали навзрыд… возникал акт совместного театрального экстаза».

– Вас поразила такая эмоциональная экспрессия парижан?

– Если со сцены идет живая эмоция, мощная энергия, это захватывает зрителя во всех странах. Ко мне там подходили люди со своими эмоциями, восторженно делились впечатлениями.

– В недавно исполненной Шестой симфонии вас увлекла схватка Света и Тьмы. Вы вдохновлялись какими-то сегодняшними столкновениями или трактуете Тьму философски – она извечна и была всегда?

– Об этом достаточно сложно говорить. Хотелось вернуться к истокам. Как же Тьма пришла в этот мир? Изначально был Свет. Бог сотворил мир светлым. Рожденные радовались: как же все хорошо и солнечно. И в какой-то миг возникло противостояние: появились зависть, ревность, предательство. В музыке это можно выразить одновременно и эмоционально, и по-философски абстрактно. Ей не нужна конкретная программа. Музыка может показать все в абсолюте: вот свет, вот терзание, вот сомнение, вот восстание, вот бунт. А вот оплакивание ангелов, которые погибли за братьев. Вот великая битва Света и Тьмы.

– В эти понятия-звучания вы не вкладываете никакого сюжета?

– Совершенно верно. Есть много симфоний, у которых нет никаких программ: у Моцарта, у Брамса, у Бетховена, у Чайковского.

– Кто слушал вашу Шестую симфонию, отметили ее безусловное достоинство – мелодизм.

– Яркий мелодический образ, мне кажется, – это то, без чего музыка не может существовать. Это мое старомодное, а может быть, и новомодное, признание. Хотя довольно долго существовала и музыка без мелодий. Как она будет существовать сейчас вновь без мелодий, я не знаю.

* * *

– Алексей Львович, ваш сын стал композитором. Сколько ему лет?

– Дмитрию уже 31. Первый раз его пригласил Ролан Быков в фильм, который снимала его студия. Сейчас у сына полнометражный анимационный фильм «Алиса. День рождения» по книге Кира Булычева. Там звучит Митина инструментальная музыка, много песен. Работает он также и над художественными и телевизионными фильмами.

– Так он уже ваш соперник!

– А вот уже нет (смеется). Я потихонечку из кино хочу уходить. Сейчас написал музыку к «Пассажирке» Говорухина. Буду писать к фильму Хотиненко «На реках вавилонских», планируем новый фильм с Рязановым. Как видите, берусь только за исключительные кинопроекты. А так, чтоб кино стало наполняющим мою жизнь, – этого уже не будет. Сейчас меня захватили крупные формы.

– Дмитрий, наверное, уже женился?

– Да, несколько лет назад. Моей внучке 3 года. Он живет за городом, там у него есть студия.

– К вам в театральную студию дорогу не забыл?

– Ну что вы. Сейчас мы готовим премьеру «Звезды и смерти Хоакина Мурьеты». Я приглашаю его как музыкального продюсера: в этой роли он незаменим.

– Исполнителями будут исключительно артисты вашего театра?

– Будут артисты нашего театра, а также Светлана Светикова в роли Тересы, Игорь Сандлер – в партии Смерти, а в роли Хоакина сразу два исполнителя – известный певец Дмитрий Колдун и молодой талантливый актер Данила Дунаев. В исполнении группы Дмитрия Четвергова музыка зазвучит вживую.

– Скажите, а внучка унаследовала сходство с отцом?

– Елизавета очень похожа на Рыбниковых. Все говорят, что она похожа на дедушку.

– Алексей Львович, вы не меняетесь. Мы не виделись лет десять, а вы все такой же молодец, только слегка прибавили в весе, на лице – ни морщинки.

– Наверно, потому что вес прибавил (смеется).

– В последнюю нашу встречу ваша дочь Аня пела Кончиту для диска. Чем она сейчас увлечена?

– Аня полностью погрузилась в семейную жизнь. У нее трое детей: двое своих и один сын мужа. Моему внуку Степе уже 12 лет. Он учится в художественной школе, увлечен компьютерной графикой, маслом пишет замечательные пейзажи. И мы, как заботливая родня, боремся с компьютером, но пока безуспешно.

– Вы, помню, были страстным читателем. А дети и внуки не охладели к литературе?

– Им все-таки очень мешает массовый поток информации. Но когда Степа вместе с нами приехал в любимую нашу деревню, где нет компьютера (мы специально не взяли!), то взахлеб начал читать по сто страниц в день какую-то приключенческую литературу. Не забыл и про классику, и про школьную программу.

– Неужели не шел на рыбалку, предпочитая книгу?

– Успевал все. Но нас пугает, что внуков не так привлекает природа, как какой-то виртуальный мир.

* * *

– Алексей Львович, ваши глаза вспыхнули, когда вы коснулись любимой деревни. Где это она могла так сохранить свою привлекательность?

– Деревня под Переславлем-Залесским, в 180 километрах от Москвы. Она среди лесов. Там много монастырей – поистине святые места. Природа нетронутая, людьми не затоптанная, совершенно изумительная. Леса заросли. Тропки-дорожки, некогда исхоженные людьми, теперь совершенно потерялись. Словом, лесная стихия там живет по своим законам.

– Вы снимаете жилье?

– Нашему собственному тамошнему дому уже 20 лет. Без нас за ним присматривают. Сейчас в нем произвели полную модернизацию. Думаю, там будет очень уютно.

– За домашней скатертью-самобранкой собирается иногда вся семья?

– Именно так и бывает. Два дня назад за столом собрались и дети, и внуки.

– Вы устраиваете застолье в саду?

– Сад есть, очень заросший, запущенный. Деревья сажала Аня. Правда, есть у нас громадная липа, ей сотни лет. Есть у нас и яблони, и вишня. С легкой Аниной руки все плодоносит. Получился красивый сад.

– К лесным дарам у вас есть любопытство?

– Практически не бываю в лесу – некогда. Но это самое любимое – пойти в лес за рекой, в самые заповедные места. Формальный повод – сбор грибов. Но самое интересное не грибы, а стихия леса.

– Вы отважный путешественник. Так и кажется, что вас вдохновляют стихи поэта и философа Даниила Андреева: «Там волны вольные – отчаль же! правь! спеши! И кто найдет тебя в морях твоей души!»

– Действительно, люблю дикие стихии, особенно океан в районе экватора. Езжу на разные острова, больше всего люблю Мальдивы. Нам, к счастью, удается несколько раз в году туда съездить: там сочинять хорошо. Беру с собой ноутбук, это практически музыкальная студия.

– Последний раз где вы были?

– В Экваториальной Африке, в Кении и Танзании, проехали 1500 километров на джипе, были в национальных парках Масай-Мара, Серенгети, Занзибара.

– Однажды вы совершили путешествие по местам, где Резанов полюбил Кончиту. Как выглядят современные Кончиты, женщины экзотических мест?

– Кончита была в Калифорнии, а я посетил Венесуэлу. Впечатления незабываемые. А женщины в тех местах не такие хрупкие, как Кончита. Они полны физической энергии.

– Вы совершаете опасные путешествия в Южную Африку. Путешествуете с женой?

– Летаем вдвоем с Таней. Конечно, приходится делать разные прививки. Хотя неприятные случаи бывали – насекомые нас не щадили, зато какие впечатления получаем! Без них вряд ли можно было написать Шестую симфонию. Когда видишь камни для жертвоприношения индейцев в знаменитом месте Мачу-Пикчу, в лесах Перу, испытываешь необъяснимое волнение. Одно дело – видеть такое в кино, и совсем другое – соприкоснуться с этим вблизи, почувствовать энергетику иных времен. Пролетая над Наска, имеешь возможность видеть огромные древние рисунки на земле, таинственные и прекрасные, поражаешься искусством пространственного мышления их создателей. И не можешь принять версию, что все это сотворили индейцы.

– А кто же это мог сделать? Пришельцы?

– В пришельцев не верю. У меня ощущение – эти великие творения могла создать очень высокая цивилизация, существовавшая до Потопа.

– Представляю взрыв ваших эмоций при виде великих странностей. Как вы все это переносите – психологически и чисто физически?

– Вообще-то это огромные физические нагрузки. Мы совершили 11 перелетов в течение 13 дней – и на вертолетах, и на больших самолетах. В последний раз в Африке летели на воздушном шаре. Но если есть цель, если гонит азарт, то все вынесешь. Трудности забываются, а остается сильнейшее впечатление от нехоженых троп и недоступных туристам мест.

– Наша Сибирь не зовет к своим тайнам?

– В Сибири я был только в Томске, больше не складывалось. Европейскую часть России знаю лучше: ездили в Петрозаводск, в Карелию, бывал в брянских лесах и в степях Приволжья.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.