Похожая на человека и удивительная

– Надежда Львовна! Прошу вас.

В кабинет вошла эффектная, но уже очень немолодая дама с пышными, похоже, взбитыми волосами. Не люблю отгадывать возраст других женщин, ведь почти каждая после тридцати пяти хотела бы, чтобы это был самый большой секрет ее жизни.

Дама была хорошо одета, несла себя, как дорогой подарок, и при этом как будто не была уверена, что этот подарок сможет кто-то по достоинству оценить. Я увидела сомнение в ее глазах еще до того, как она обернулась и заметила меня.

– Я… – Она резко остановилась.

– Надежда Львовна! – предупредительно поднял руки Костик. – Это Лика, моя аспирантка. Она просто посидит с нами.

– Но это невозможно! – воскликнула дама резковатым голосом, как будто не попадая на нужные ноты. Есть такие голоса, звучащие, как фальшивая мелодия. Когда я их слышу, мне хочется попросить спеть еще раз, поточнее…

– Надежда Львовна, присаживайтесь. Лика учится у меня, понимаете? Учится мастерству. Ее ваши проблемы занимают… м-м-м… в меньшей степени. Вообще не занимают, поверьте мне! У нее другая тема.

– Какая же? – спросила Надежда Львовна, даже не подходя к стулу и нервно поглядывая на меня.

– Производственные конфликты в мужском коллективе и их решение, – безо всякой паузы ответил Костя.

Я постаралась сдержать улыбку. Что же это за коллективы такие? Воинская часть, что ли? Или рок-группы? Но ведь и там могут быть женщины. Остается – бригада заключенных, изготавливающих осветительные приборы или собирающих несложные запчасти для швейных машин… Или команда атомной подводной лодки.

Я кивнула. Что бы там ни пытался таким образом сейчас решить для себя Костик – пусть. Мне тоже стало интересно. Не в проблемы Надежды Львовны вникать, а разобраться в моих собственных – для начала понять, что думает о них опытный и неравнодушный ко мне психиатр.

Надежда Львовна все же села на стул, но на самый краешек.

– Поудобнее присаживайтесь, и лучше – вот сюда, – Костик показал на другой стул, мягкий, с подлокотниками, сев на который, его пациентка оказалась бы лицом ко мне. Или две пациентки оказались бы лицом друг к другу?

Надежда Львовна нехотя пересела. А я приготовилась слушать, смотреть и воспринимать чужой мир.

– Как вы сегодня спали? Не вставали ночью? – спросил Костик.

Надежда Львовна ему что-то ответила. Костик спросил еще и еще… А я через некоторое время перестала прислушиваться к разговору, потому что была поглощена другим: а я ведь ничего не видела и не слышала – что там внутри у Надежды Львовны происходит. Что болит, чего она боится, о чем страдает – то, что рассчитывал с моей помощью узнать Костик (если ему верить), и то, что должна была услышать я.

Вот и все? Кончился мой дар? Костя встревоженно взглянул на меня, я сделала ему знак, что все в порядке.

Да нет, так не бывает. Только вчера все было, как было… Еще когда я шла домой, проводив Женю Апухтина, я успела понять, задержавшись на минуту у киоска печати, что у продавщицы кончились сигареты, и если она сейчас не сбегает в ларек, и не купит пачку, и не закурит, то ей просто станет плохо.

Ей хотелось курить так, что она думала попросить мужчину, стоявшего рядом с киоском и только что закурившего и выбросившего пустую пачку, дать затянуться пару разочков. Глубоко вдохнуть ароматный дым, пропустить его через весь организм спасительной волной и с удовольствием, не сразу, выдохнуть. А закрыть киоск и отбежать она не могла – ждала постоянного покупателя, отложившего вчера три журнала на четыреста рублей. Журналы она должна была сдать еще вчера, и, если он не придет, хозяин может потребовать, чтобы она заплатила за них.

– У вас сигаретки не будет? – спросила я другого мужчину, стоявшего поодаль и тоже курившего в ожидании троллейбуса.

Он не очень довольно посмотрел на меня, но, увидев вполне приличную особу, достал пачку, открыл ее и протянул мне.

– Можно я две возьму? Спасибо.

Стараясь побыстрее отвернуться от его взгляда – слегка недоуменного и даже, как мне показалось, брезгливого (а что уж такого-то, собственно?), я взяла сигареты и опять подошла к киоску.

– Какой там у вас номер «Дома и сада»? – спросила я продавщицу. И пока она, тяжело вздыхая, залезала на табурет, чтобы посмотреть номер журнала, я быстро положила ей эти несчастные сигаретки и вскочила в подошедший троллейбус.

Курить – здоровью вредить, это ясно. И ни одна настоящая фея не стала бы помогать человеку стрельнуть сигарету. Но я же не фея, я сама когда-то курила, правда, могла обходиться без сигарет. Не бежала ночью в киоск, если не было сигарет. Но я знаю, как нервничает отчим, когда мама, бдительно очистив все карманы и проверив допотопную авоську, с которой он ходит в магазин и за газетами, выбрасывает его заначки из-за батареи или из-под отвалившейся и неплотно прилегающей к полу паркетины. И тогда Петр Евгеньевич не находит себе места, начинает тосковать, звонить по давно несуществующему телефону первой жены – просто чтобы кому-то позвонить, кто может посочувствовать его бесправию и безысходной кабале…

Потом в троллейбусе я четко услышала ужасную музыку – громкий ритм и четыре ноты. И я бы подумала, что слышу звук из чьих-то наушников. Но музыка доходила до определенного момента, останавливалась и начиналась с начала. Мало того, я увидела, как под нее танцуют несколько девочек лет семи-восьми, в гимнастических черных купальниках. Танцуют что-то детское, плохо соответствующее этому дикому ритму. Мне показалось, что одна из девочек вдруг упала, неправильно подвернув ногу.

Оглянувшись, я увидела задумчивую молодую женщину, довольно милую, рыженькую, стоявшую у самого окна и рисовавшую на стекле какие-то замысловатые фигуры. Музыка прервалась, девочки начали танец заново, и рыженькая снова и снова чертила пальцем прерывистые линии. Потом она досадливо вздохнула, стерла все свои рисунки, и музыка в моей голове стихла.

Танец был такой чудесный, наивный, простой, и вид лежащей девочки с вывернутой ногой так мало соответствовал радости этого танца… Мне даже показалось, что, если бы не странная, неподходящая музыка, девочка не упала бы и не повредила бы ногу… Рыженькая вдруг как-то удивленно взглянула на меня и стала протискиваться к выходу.

Вдруг она тоже услышала мои мысли? У меня, кстати, раньше это часто бывало, но в основном в общении с детьми, когда я некоторое время пробовала преподавать литературу в школе. Иногда я совершенно четко понимала, что сейчас скажет мой ученик. Просто я не придавала этому такого значения. А может, и надо было, принимая во внимание, что прабабушку мою окрестили Колдушиной зловредные односельчане…

И я все-таки думаю, что история про кол и корову – гораздо более поздняя, чем бабушкина фамилия. Не прилипает уже в наше время ничего нового к имени человека, не становятся хромые Хромушиными, а глуховатые – Глуховыми. Это все тащится из глубины веков, из совсем другого мира и другого сознания человека, гораздо более детского и определенного по сравнению с нашим.

Кузнец ты – так и будут твои дети Кузнецовы, помещик твой Павлов, так и ты будешь Павловским. Палец оторвало твоему отцу – все его и твои дети будут ходить Беспалыми или Беспаловыми. Остается только удивляться, что на Руси столько Козловых, а Лошадиных нет. Был маршал Конев, но не очень популярная фамилия. Столько Котовых, а Собакиных гораздо меньше.

И моя бабушка все-таки, наверное, просто соответствовала своей фамилии, пришедшей к ней – к нам, получается теперь – из глубины веков. От какой-то давно забытой нашей родственницы, ни лица, ни имени которой я не знаю. Но догадываюсь, что колдовала и ворожила моя прапрапрабабуля, видимо, на всю катушку, всё про всех зная и понимая…

Однако сейчас, слушая Надежду Львовну, глядя на нее, я не видела и не слышала ничего, кроме ее ответов на вопросы Костика.

Он несколько раз вопросительно взглядывал на меня, но я пожимала плечами. Все, я больше ничего не вижу и не слышу – того, тайного, что не предназначено для моих глаз и ушей. И ладно. Пропал дар, так пропал. Исчез, испарился. Или перешел к тому, кто смог бы воспользоваться им по делу, а не сигаретками окружающих угощать.

Я как-то расслабилась, даже послушала довольно интересный разговор Костика с Надеждой Львовной. Он очень умело строил беседу, задавая вопросы так, что Надежда Львовна не имела никакой возможности отвлекаться от основной нити, по которой ее упорно вел Костик. А сама нить вела в хорошее, надежное будущее.

И Надежде Львовне только оставалось не сопротивляться, всеми ножками-ручками запутаться в Костиной сети и оказаться не сегодня – так завтра в прекрасном пространстве, где ее муж перестанет изменять с молодыми девушками, сама Надежда Львовна волшебным образом преобразится и не будет похожа на упитанную, тщательно накрашенную жабку.

Там, в прекрасном будущем, она никогда не станет кричать в ответ на раздраженные окрики мужа. Дети будут любить ее, как любили в детстве, – горячо и безоговорочно. А маленькие непритязательные коллажики, которые делает из обрезков ткани Надежда Львовна в свободное время – с цветами, ягодками, ангелочками и пряничными домиками, – станут открытием в современном искусстве. Все начнут покупать эти картиночки, вешать их у себя дома…

Надежда Львовна превратится в успешную художницу из никчемной, зависимой домохозяйки, вынужденной два раза в месяц писать отчеты своему родному мужу, все родинки, болячки и морщинки которого она знает наизусть и так давно, что все, что было до его болячек и родинок, кажется чужой жизнью. И она не будет больше никогда писать эти унизительные отчеты о каждой потраченной копейке, с подробным описанием купленного товара – не просто свечи, а от геморроя, не просто капли, а от климакса, не просто шампунь, а от облысения…

Сеанс как-то незаметно подошел к концу. Удовлетворенная и чуть раскрасневшаяся Надежда Львовна поблагодарила Костика и положила ему на стол две бумажки по сто евро. И это она тоже впишет сегодня мужу в отчет: «Визит к психоаналитику – 200 евро».

Когда она ушла, Костик спросил меня:

– Ну как? Что видела, что слышала?

Я лишь пожала плечами.

– Не хочешь говорить? – Костик расслабленно откинулся на своем большом кресле, похоже, настроившись на длинный разговор.

Я встала и пошла к выходу. Уже у дверей сказала:

– Я ничего не слышала, Костик, правда. Не знаю почему.

– Да и ладно! – довольно легко согласился Костя. – А куда ты собралась-то? Давай мы кофейку выпьем с тобой, поговорим… У меня следующий пациент только через час.

– В другой раз, хорошо? Мне на работу нужно. – Я уже открыла дверь, но все же обернулась и спросила: – Все понимаю, кроме одного. Шампунь-то для мужа, наверняка. У нее же самой такая шевелюра – на троих хватит. Так что же она стесняется – пусть так и пишет: купила тебе, мой лысеющий малыш, очень дорогой шампунь, чтобы ты не облысел вконец… Тщедушный, желчный, похотливый и жадный муж – какое неприятное сочетание.

Костя задумчиво посмотрел на меня и очень мягко спросил:

– Какой шампунь, Лика?

– Да тот, что она записывает в отчет о расходах!

– Мы не говорили о шампунях и расходах сегодня, Лика…

У меня спасительно звякнул телефон в сумке, я прикрыла дверь, кивнув Костику:

– Я сейчас!

А сама побыстрее взяла с вешалки свою куртку и поспешила уйти.

Значит, по заказу не получается. Получается только само собой. Это уже лучше. Точнее, это вносит некоторую ясность. Зарабатывать этим не получится. Меня попросят узнать, о чем страдает дочь-девятиклассница, почему она изгрызла все ногти и шариковые ручки, а я буду видеть новые стрижки для комнатных собачек, о которых думает ее мать, и ажурные трусики папиной новенькой секретарши…

Что видится, то и видится, по своим неведомым законам.

Глава 10

Выйдя на улицу, я перезвонила шефу, три пропущенных звонка которого увидела на телефоне. Для проформы отчитав меня (у меня ненормированный рабочий день и я, собственно, не совсем обязана с утра пораньше отвечать на все его звонки), он попросил:

– Не съездишь к Верочке? Пиши адрес…

– Я знаю ее адрес. А что случилось?

– Да родители поручили мне ее, уехали на несколько дней. Она вообще-то одна живет, но совершенно несамостоятельная… Мать ей обычно готовит на два дня, все привозит, белье забирает в стирку, и вообще, сама понимаешь, девочка молоденькая, как там и что…

– Я в курсе. Но вчера с ней все было в порядке.

«Если можно назвать порядком состояние безумной влюбленности в несвободного и, по всему ясно, не очень порядочного человека», – подумала я, но делиться с Вячеславом Ивановичем своими соображениями не стала.

– Вчера – да. А сегодня она с утра не поднимает трубку. Хотя я ей обещал очень интересный репортаж…

Я была практически уверена, что Вячеслав Иванович расстарался и действительно нашел для Верочки интересную тему, чтобы как-то отвлечь ее от взрослого и жестокого любовника. Если честно, то такая забота родственников друг о друге у меня вызывает только искреннее умиление. А как иначе? Кто же еще позаботится о потерявшейся в своей ненужной любви Верочке?

– Съездишь? – повторил шеф. – Я никак не вырвусь, совещание у главного…

Я вздохнула:

– Машину починю и съезжу. Будет очень смешно, если Верочка не откроет мне дверь, потому что…

– Звони, если что! – прервал меня Вячеслав Иванович и отключился.

А я так и не поняла, что больше встревожило любящего дядю – что Верочка может убиваться сейчас одна, или же что она вовсе не одна, а с утра пораньше, забыв о репортаже, о родственниках, обо всем, счастлива со своим Еликом, будь он неладен.

Я верю в хаотичность мира и ровно столько же – в его предопределенность. Разве одно исключает другое? Это как посмотреть… Есть ведь даже физический закон расширения хаоса, совсем недавно открытый одними учеными и практически сразу принятый другими, что бывает в науке не так уж часто.

Поэтому я ничуть не удивилась, когда, купив на остановке журнал «Знание – сила» (все-таки хорошо иногда без машины – видишь жизнь совсем с другой стороны!) и открыв его на первой попавшейся странице, я прочитала дословно следующее: «Физиологи Лондонского университета изучили десять человек, у которых активизируется определенная часть мозга в ответ на болезненные (как физические, так и эмоциональные) переживания другого человека, причем чужую боль испытуемые не имеют возможности воспринимать обычными органами чувств…»

Вот это да! Так значит, ничего сверхъестественного со мной и не произошло? Надо просто больше читать (а не писать самой). Не купи я этот журнал, я бы и не знала, что на Земле есть и другие люди, испытывающие такие же ощущения, как я. Вот бы с ними встретиться… А хотя – зачем? Чтобы создать общество колдунов и магов, читающих чужие мысли? Как бы это общество тут же не подгребли себе на службу силовые структуры, в качестве детекторов лжи, к примеру. А еще лучше – «советников» президентов, молча присутствующих на переговорах. Все узнавать про их планы и заодно про наши. И сидеть потом с военизированной охраной на какой-нибудь фешенебельной даче в плену – до следующего «сеанса». Нет уж, спасибо, не надо.

Мои мысли вернулись к действительности – Верочка. Не скажу, что мне очень хотелось к ней ехать. Я прикинула – троллейбус, метро, и там тоже троллейбус либо пешком минут пятнадцать. А хотя… Ведь это тоже надо когда-то делать. Я так давно не ездила в троллейбусе, привыкнув пользоваться машиной, что вчера не могла сообразить, как совать билетик в турникет… Я вообще первый раз ехала в троллейбусе с турникетом! Я, москвичка, журналистка, пишущая на социальные темы в том числе и обязанная вообще-то быть в курсе городских новостей…

– Да пролезай уж снизу! – сказала мне вчера в сердцах какая-то дама в потертой песцовой накидке, вместе со всеми пассажирами наблюдавшая, как я маюсь с билетиком. – Едут-едут в Москву, пока она не лопнет… Давайте все сюда приезжайте, а всю Россию китайцам с американцами отдадим! А сами-то все будем жить в Москве, на головах друг у друга! Пить водичку из Москвы-реки, в которой трупы бродячих собачек плавают, как рыбки в аквариуме… и фекалии из коттеджного поселка…

Я заслушалась даму в накидке, плавно перешедшую на тему страшного социального расслоения, неведомого даже индийцам. Так заслушалась, что забыла, зачем в троллейбус вошла. Наверно, бывшая преподавательница обществоведения в каком-нибудь техникуме. Донашивает старую меховую накидку в общественном транспорте и пытается как-то разобраться с помощью заброшенных, но вовсе никем не опровергнутых марксистских схем, что же с нами со всеми сегодня происходит.

К Верочке было далековато идти от метро, но я все же пошла пешком, по широкому бульвару, думая прогуляться. Но уже через несколько минут поняла, что это была ошибка. По обе стороны бульвара плотной вереницей медленно двигались машины, и воздух был отравлен настолько, что нельзя было глубоко вдохнуть.

Как странно. Всего за несколько лет жизнь в Москве изменилась настолько, что я, глубоко патриотичная москвичка в седьмом или десятом поколении, родившаяся и выросшая здесь, стала подумывать – а не уехать ли мне? Вот куда только? В маленький провинциальный городок, тихий, сонный, с неизменными теперь атрибутами нового времени – игровым клубом, маскирующимся под «букмекерскую контору», одним захудалым рестораном, парой банков, аптек и магазином электроники? Не факт, что там будет книжный магазин и кинотеатр, и уж точно не окажется выставочного зала.

И что я там стану делать? Дышать свежим воздухом? Чтобы клеточный обмен происходил так, как было задумано природой миллионы лет назад, чтобы мои клетки не старели и не умирали в два раза быстрее от ядовитого воздуха и грязной воды? Может быть… Надо начинать подыскивать себе такой городок. Если бы у меня был ребенок, я бы точно увезла его из Москвы, так мне кажется.

Глава 11

Верочка долго не открывала дверь, так долго, что мне пришлось несколько раз громко постучать. Все-таки это вернее, чем звонок. Мало ли кто может звонить. А стучит обычно полиция, или служба спасения, или очень разъяренные соседи… И точно, я услышала тихие шаги и слабый голос:

– Кто там?

– Я. Верочка, открой, пожалуйста. Это я, Лика.

Верочка помолчала и потом спросила:

– А что вы хотели?

– Можешь называть меня на «ты», – вздохнула я. – Дверь открой, пожалуйста, здесь очень неприятно пахнет из мусоропровода.

Верочка щелкала-щелкала замками и, наконец, распахнула дверь. Судя по всему, Верочка плакала так долго, что ее сейчас по форме распухших глаз можно было принять за представительницу другой расы. От милых круглых серых глазок остались две узкие щелочки, еле видные между багровыми, распухшими плюшками век. Некрасивое зрелище, прямо скажем.

Не спрашивая разрешения, я скинула куртку и, взглянув на давно не мытый пол прихожей, просто вытерла ноги о несвежий, криво лежащий коврик и прошла в комнату.

Боже мой! Как хорошо, что я никогда не знала такой любви, как Верочка! Похоже, что она, переживая какие-то бурные события своего романа (а иначе и не бывает, насколько я знаю, с женатыми мужчинами – все остро, бурно и крайне трагично для искренне влюбленных девочек), что-то писала и тут же рвала это.

По всей комнате разлетелся пух из порванной подушки – прогрызла, что ли, ее Верочка? – и вместе с разбросанными колготками и трусиками неровным ковром покрывал паркетный пол… На столе стояла открытая и наполовину выпитая бутылка вина, вторая, пустая, валялась под столом. Я прочитала на этикетке «сладкое крепленое» и покачала головой.

– Ты себя нормально чувствуешь? – спросила я растерзанную Верочку.

Та всхлипнула, но довольно недоброжелательно ответила мне:

– Нормально! – и даже ушла от меня в другой конец большой комнаты.

Конечно, помешала ей страдать.

– Собирайся, – я кивнула Верочке, видя ее в большое зеркало на стене.

Зеркало над кроватью (она же разобранный диван), было забрызгано чем-то светлым, причем с одной стороны. Скорей всего, просто Верочка давно не убиралась, сказала я сама себе и побыстрее отвернулась от зеркала, чтобы мои любопытные мысли ненароком не побежали дальше, по мутной дорожке чужих скабрезных тайн.

– Что вы хотите от меня? – нервно крикнула Верочка и достала сигарету из пачки.

Я не чувствовала табачного запаха в квартире и очень удивилась. Но Верочка, вместо того чтобы закурить, взяла и съела длинную белую сигаретку. И предложила мне:

– Хотите?

Теперь я уже увидела, что это жевательные конфеты, сделанные в такой оригинальной форме. Я, чтобы поддержать Верочкин порыв, тоже съела одну конфетку, сладкую и довольно противную, и повторила:

– Собирайся. Дядя посылает тебя на какое-то интересное задание. Ты ведь хотела быть журналисткой?

– Нет! – крикнула мне в ответ Верочка и для верности бросила пачку сигаретных конфеток в стену. Конфетки рассыпались, очень добавив к живописной картине на полу.

– Надо же, – заметила я, – а вчера ты мне показалась спокойной девочкой. Даже равнодушной.

– Нет! – повторила Верочка. – Не хочу я быть никакой журналисткой!

– А кем же ты хочешь быть? – вздохнула я, присаживаясь на край кровати, застеленной ярким голубым бельем. Еще можно было бы сесть в кресло, но на него был вывален целый пакет Верочкиных лифчиков, красивых, разноцветных.

– Домохозяйкой!

– Супы варить хочешь? – удивилась я.

– Супы варят домработницы! А домохозяйки – это… жены! Они… У них… А! – Верочка махнула рукой, имея в виду, что разговаривать со мной смысла нет.

– А живут эти домохозяйки где? На Рублевке? – наконец догадавшись о Верочкиной мечте, спросила я.

Верочка опять скривилась, как будто я сказала какую-то глупость. Да, правда, они живут в разных местах – и в Барвихе, и в «Алых парусах», и в «Триумф-паласе», и на Балеарских островах – эти «домохозяйки»… Слово-то какое!

– Ладно! Все равно собирайся! Дядя уже договорился, что ты приедешь.

– Да не поеду я никуда! – опять стала повышать голос Верочка. – Вы же ничего не понимаете!.. Елик мне вчера сказал, что… – и Верочка зарыдала.

Я ждала, пока Верочка перестанет плакать, и с удивлением чувствовала, что Верочку мне почему-то ничуть не жаль. Может быть, потому, что я упорно представляла себе того Елика, которого встречала как-то на фуршете, гладкого, наглого, лживого, и которого как-то невольно ассоциировала с Верочкиным любовником – а это ведь мог быть вовсе и не он. Но если это он, то пусть Верочка поплачет, ей, видно, есть о чем плакать – то ли Елик не взял ее в домохозяйки (у него ведь уже есть одна), то ли еще что… Пусть поплачет и забудет.

У меня как-то резко заболела голова. Я подошла к окну. Хороший вид. Точнее, хороший вид здесь когда-то был. Огромный парк, за ним – прекрасная панорама Москвы. Но сейчас из окна тянуло тяжелым перегаром отработанного машинного масла и бензина, и по краям парка велась нескончаемая стройка. Рядом с недавно построенным домом, на котором еще висели плакаты о продаже квартир, рыли огромный котлован и висела привлекательная картинка, похоже, сорокаэтажного десятиподъездного небоскреба на фоне чистого голубого неба… Такого неба над Москвой уже нет, и не знаю, будет ли при моей жизни.

Виски все сжимало и сжимало. Я подумала, не попросить ли у Верочки кофе, как вдруг внезапно поняла: его же надо просто – сжечь! Облить забор коттеджа бензином, залить монтажной пеной замки у двух калиток в заборе и у гаражных ворот, и еще… Еще можно бросить горящую паклю прямо во двор. Дом с одной стороны стоит так близко к забору… Деревянный дом загорится быстро! Заполыхает быстрее, чем кто-то успеет сообразить, вызвать пожарную службу… Беременная жена со своим огромным пузом будет долго спускаться по длинной изогнутой лестнице со второго этажа… Не успеет она дойти вниз! Не успеет! И Елик будет метаться внутри горящего дома, смотреть, как языки пламени окружают его дом, кровавым фоном заслоняя привычный вид на сосновый лес и церковь Троицы…

Помолись, помолись, Елик, тебе не выбраться из этого дома, где ты так подло врал, так унизительно заставлял девочку, любящую тебя больше своих родителей, больше жизни, больше самой себя, изображать из себя проститутку! Ты будешь кричать от боли, как кричала она, когда ты сказал ей эти ужасные слова, за которыми нет ничего – пустота и бессмысленность… Все бессмысленно, когда возьмут твою душу грязными руками, покрутят туда-сюда, рассматривая и посмеиваясь, и бросят за ненадобностью, вместе с пустыми бутылками и очистками от колбасы, в мусорное ведро.

Ты именно так поступил, Елик! И ты должен теперь сгореть. Есть же какая-то справедливость в мире! Почему ты делаешь так больно и продолжаешь хорошо жить при этом, сытно кушать, сладко спать, ненароком наступив на тонкую беспомощную шейку, так доверчиво прильнувшую к тебе, и не услышав, как хрустнула сзади и переломилась эта не нужная никому теперь жизнь…

А когда приедут пожарные, им останется только поливать обгорелый остов дома и кирпичные столбики забора. Помнишь, как ты первый раз привез ее сюда и сказал: «Вот, любовь моя, хочу, чтобы ты ходила здесь всю жизнь своими нежными ножками и радовала меня…»

Ничего не останется от тебя, ничего! И не родится у тебя сын, которого ты, оказывается, так ждешь! Зачем ты тогда возил сюда девочку, зачем мучил ее, если и не собирался разводиться с женой, зачем врал, зачем учил всяким гадостям, зачем, зачем…

Я с трудом очнулась от внезапно навалившейся на меня картины и резко обернулась к тихо сидящей сейчас на диване Верочке. Бледные губы ее были плотно сжаты, глаза смотрели в одну точку перед собой, и лишь тонкие ручки непрестанно перебирали что-то в воздухе, словно она пыталась, не глядя, разобрать какие-то перепутавшиеся нити…

Я подошла и села перед ней на корточки. Верочка равнодушно взглянула на меня и отвела глаза.

– Тебе сколько лет? Двадцать?

– Восемнадцать, – бесстрастно ответила Верочка и вдруг, набрав полную грудь воздуха и задрожав, разрыдалась. – Я не знала! Я ничего не знала! Он говорил… А на самом деле… И у меня ведь… Но я не буду… Нет! Он говорит, но я не… Как я скажу маме?!.

Верочка захлебывалась от слез и говорила невнятно и путано. Но я все поняла. Сидя рядом с ней на корточках, я чувствовала в ней вторую жизнь. Чувствовала тепло, тяжесть и беспомощность этой новой маленькой жизни.

Я пересела на диван и обняла девочку.

– Не плачь, пожалуйста. Вот у меня нет детей. И мне очень плохо от этого. А у тебя будет. Зачем тебе еще какой-то дурацкий Елик? У тебя молодые мама с папой, они будут рады малышу, он для них будет как ребенок.

– Ты что? – Верочка аж задохнулась. – Им нельзя ничего говорить! Они даже не знают, что я с ним… что я не девушка…

– Конечно, – кивнула я. – Ты живешь одна, Елик снимает тебе квартиру просто так, и мама с папой ничего не знают. А даже если так? Узнают.

– Они меня заставят… – Верочка затряслась от слез.

– Не заставят, – покачала я головой. – Нет. И ты не сделаешь этого. Будет у тебя малыш. Прелестный, чудесный, похожий на тебя, будет тебя любить. Будет расти, удивлять тебя, радовать… Будет держаться за тебя ручками много-много лет… И забудешь ты Елика, как будто его не было. Уверяю тебя.

– Откуда ты знаешь? – вскинулась Верочка.

Действительно, откуда я знаю? Я улыбнулась:

– И про пожары всякие забудь. Не наше это дело.

– Никто его тогда не накажет! Все несправедливо! Он так и будет жить! Всё сходит ему с рук, мне рассказывала домработница, у него до меня тоже одна девушка была, потом плакала ходила, а он ее выгонял…

– Все несправедливо, – кивнула я. – Так устроен мир. Но ты не наведешь в нем справедливости, тем более таким способом. Ты можешь спалить его дом, у тебя получится, я уверена. Но тебя посадят в тюрьму на пятнадцать лет, и твой малыш родится в тюрьме, у тебя его заберут, и он будет расти без тебя.

– Меня не поймают! – Верочка подняла на меня почти безумные глаза.

– Обязательно поймают. Хотя я верю, что ты все очень хорошо придумала. И, кстати, советую тебе все это записать. Получится интересный рассказ. Твой дядя с удовольствием пристроит его напечатать – не у нас в журнале, так в другом месте. Ты сочинения хорошо в школе писала?

– Плохо, – вздохнула Верочка.

– Тем более. Получится оригинальный рассказ, не похожий на другие, не банальный.

– А… – Верочка хлюпнула носом, высморкалась в мокрую истерзанную салфетку и вдруг спросила: – А как его начать?

Я засмеялась:

– Да так и начни:

«Я подошла к забору, стараясь не попасть в свет фонаря, и достала плоскую канистру бензина. Резкий запах ударил мне в нос. Как странно все-таки пахнет бензин. Чем-то не существующим на земле и давно забытым… Капля бензина попала мне на сапоги. Когда я покупала сапожки, модные, похожие на маленькие тупые топорики с тусклыми медными пряжками в форме неправильных сердечек, я еще не знала, что скоро, очень скоро приду в этот дом совсем с другой целью…»

– Я запишу? – покорно спросила Верочка.

– Запиши, – кивнула я. – Только оденься сначала.

– А дальше там что будет? – Верочка все же встала и потянулась за розовым пушистым свитером, валявшимся на кресле.

– Дальше героиня подожжет дом и, когда он загорится, поймет, как ужасно она поступила.

– И спасет всех?

– Не думаю. Скорее, будет стоять и смотреть на пламя, поглощающее в себя все ее обиды, разочарования, беды…

– А потом?

– Потом – суп с котом! Сними-ка этот свитер!

– Почему? – Верочка погладила мягкую шерсть, нежно обтягивающую ее маленькую неразвитую грудку.

– Потому что тебе в нем себя жалко. У тебя есть что-нибудь… нет, не черное… желтое или красное? Раз уж тебе так хочется огня.

Верочка подошла к большому шкафу и распахнула его.

– Вот, мама мне купила модный комплект, но он мне не нравится, агрессивный очень.

– Для поджигателя как раз сойдет! – усмехнулась я. – Надевай, надевай, посмотрим…

Верочка надела белую блузку с утрированно длинными манжетами, темно-серую жилетку из плотной ткани и черные обтягивающие джинсы.