Листьев медь (сборник)

Наталия Лазарева

Листьев медь

Листьев медь

1

Имитация

Пеструха подбежал к перилам балкона и начал командовать, водя сухой кистью то вверх, то вниз. Тонкие седые волосы, окружающие его лысину, слегка шевелились в нарастающих потоках воздуха, согласные буквы застревали на подходе к языку, и он помогал им то движениями морщинистой шеи, то выталкивал буквы подергиванием носа и неожиданно сильными просторными взмахами головы. Коллега и главный помощник академика Пеструхи Женя Патокин, словно небольшой надежный холм прикрывал его с тыла. Начальники комплексов, сгрудившись у стены, молча ждали.

Глубоко внизу, на дне испытательной башни, с конструкций стянули брезент, и обнажилось зажатое трубопроводами овальное, суженное книзу сердце изделия, укрепленное на телескопической платформе.

– П-п-пятая фа-а-за! – негромко сказал Пеструха – и снизу доверху многие голоса повторили, в отличие от эха, добавляя необходимые уточнения: пятая фаза – идем на местном тепле, пятая фаза – нагрузка от комплекса энергетиков, пятая фаза – подключаемся к дяде Ване – и так далее, до самого дна, откуда пошло тихое жужжание, и изделие начало слегка приподниматься на платформе, постепенно расправляя обрамление, собранное из изогнутых опор.

Изделие шло на местной энергетике до трети высоты испытательной башни. Затем Пеструха обернулся к коллеге, тот спокойно направился к лифту и поманил за собой начальника отдела имитации Леонида Анпилогова – Леника. Когда за ними захлопнулась грохочущая решетка, взвыла сирена.

Женя и Анпилогов вышли на одном из срединных этажей. За бронированными дверьми начинался энергетичеcкий обод начального уровня, который соединялся с основным пространством башни теми самыми металлическими заслонками. Женя Патокин подвел Леонида Анпилогова к пульту и указал на систему выкрашенных блеклой масляной краской трубок и тороидальных емкостей, укрепленных на тяжелой тележке, с которой сочились на бетонный, покрытый изоляционной мастикой пол струи кабелей и текли затем от этого места вправо и влево по окружности башни.

– На той стороне, по диаметру, расположен дубль установки. Сейчас я… или лучше вы – опустите вот этот тумблер, и изделие получит еще… пожрать. Ну, жмите, Леонид Михалыч!

Вид у Жени Патокина при этом был такой, будто он заведомо хочет надуть Анпилогова – так он сжал мелкие крепкие зубы, так расцвел в красногубой улыбке, открывшейся среди золотых волос бородки и мягких зарослей усов – что Леник вообще не захотел связываться с сотрудником Пеструхи.

– Жмите сами, – повел он плечами, – это же не моя диссертация, в конце концов. Отделу за этот пробный пуск – одни подзатыльники.

– Да, Леонид Михалыч, задача у вас – не из легких. При нашем-то энергетическом кризисе, – Женя изобразил шепот, но очень громкий шепот. – Нефть-то, говорят, повыкачали! Вот вам и твердят: беззатратная технология, постный огонь! Хотел бы я знать… как вы его найдете, этот постный огонь.

– Да крутите свой ветхозаветный тумблер. Люди же в напряжении, – недовольно буркнул Леник.

– Не беспокойтесь, я чувствую контрольное время.

Эксперимент пошел.

На смотровых экранах было видно, как отодвинулись оплавленные заслонки, как вышли из них многочисленные, изогнутые под разными углами сопла огневых устройств, и как начало подниматься к ним уже совершенно самостоятельно, медленно левитируя, раскаленное до красноты изделие, постепенно сбрасывающее хищные лианы трубопроводов.

2

Барокамера

– Ну, вам времени, что ль, не было, чтоб валандаться с этим кабелем. Испоганили всю видимость…

Парни с ломиками и новыми, хорошо отточенными и поблескивающими лопатами аккуратно вынимали песчаный грунт из отмеренного бечевой участка – готовили траншею под оптоволокно. Рабочие были серьезны, независимы и не обращали ни малейшего внимания на хозяина.

Владелец Бака – Леонид Анпилогов, мерз в плетеном кресле на открытой веранде, а его гости бродили мимо него, таскали чашки с кофе и опускали надломленные сигареты в заботливо подобранные под окружающие цвета пепельницы.

– Траншею они, траншею именно сегодня…

Но Анпилогов прекрасно знал, что команду кабелепрокладчиков удалось вызвать только на эти числа, и все шло по графику, но траншея, которую, пожалуй, никто из гостей и не замечал, злила Анпилогова.

Она томно и медно оранжевела среди деловито натянутой бечевы и нагло разрывала с трудом выращенный на этом песчаном бережку газон, уже усыпанный приглушенно желтыми, поклеванными красным, ладонями окрестных кленов, но продолжавший, впрочем, зеленеть столь же ядовито, как и ранним летом.

Анпилогов с неохотой оторвал взгляд от рыжей раны на газоне, пощелкал своими небольшими, пронзительно черными глазками по ярко белым блаженным перилам веранды, по серому дощатому настилу и ковровой дорожке, ведущей к белым же ступеням, которые спускались к воде – и чуть подуспокоился. Потом мельком решил глянуть на носки туфель: не велеть ли привести туфли в порядок, ведь только что бродил по песку, но взгляд его уткнулся в выпуклость живота, вольготно упакованного в серые, в тонкую полоску брюки, и к Анпилогову вновь вернулось раздражение. Он дергано вытащил пачку сигарет, хлопнул по ней, вытянул белый цилиндрик, помял и поднес большому, словно срезанному на конце носу. Запах неподожженного, досужего табака вновь успокоил Анпилогова, и он легко, с вечным вызовом самому себе вскинул голову с предельно коротким полуседым бобриком волос, приподнял левую бровь и этим неожиданно гармонизировал тяжелое лицо. В расстегнутом воротнике сорочки обозначились мускулы шеи, и вдруг резко проявил себя небольшой, правильно вырезанный, крепкий, почти детский рот, что завершило нынешнюю форму Анпилогова не на такой уж отчаянной точке.

Владелец Бака уставился на желтую полосу леса за неправдоподобно голубой большой водой – двух сливающихся в этом месте рек и небольшого водохранилища. Именно здесь Анпилогов всегда мечтал иметь землю, именно здесь поставил несколько неброских серых с белым деревянных зданий и назвал все это Баком – как на корабле. Или на Ледострове.

Поглядев вокруг, Леник вдруг начал думть о том, что было до Бака, до Барокамеры, до денег, и вообще…

3

Он не помнил, где родился, знал только большой голый двор, отделенный от соседей глинобитным забором. В этом голом дворе бегало много ребятишек – его приемных братьев и сестер, искавших во что бы поиграть и где бы раздобыть поесть. Леник почти ничего не помнил отчетливо – все смазано, а отчетливо лишь: какого-то пацанчика – то ли брата, то ли приятеля, с которым играл на помойке среди множества странных разбитых и испорченных предметов, да запах яичницы, который шел из соседнего, отделенного глинобитной оградой, двора.

4

Барокамера

А гости затушили сигареты, приткнули чашки с допитым кофе на шелестящих на ветру скатертях небольших круглых столов и повернули к стеклянным дверям павильона. Анпилогов выждал, пока к дверям пройдет стройная женщина с очень узкой спиной и небрежной, даже неловкой походкой, вызывавшей желание подхватить женщину под хрупкий локоть и не дать ей оступиться. Но Анпилогов прекрасно знал, что она уж никак не оступится. Женщина поправила пару шпилек, которые, казалось, едва сдерживали поток прямых, суховатых волос, электролизующихся и летящих вслед за ней отдельными прядями. Леник заметил, что в последнее время, с тех пор, как он перестал видеться с Веруней, все небрежное, примятое, женственно-несуразное раздражало его, вызывало сердцебиение, и у него даже начинал слезиться левый глаз.

Анпилогов переждал все уловки Ули – женщины с узкой спиной, потом тяжело поднялся и пошел в переговорный павильон, думая о том, что стоило все же обратиться к персоналу – желтый песок прилип к носкам темных туфель.

А они все уже расселись. Кто как сидит, черти… Откинулись, пожевывают, теребят блокноты, только что в носу не ковыряют.

Они были нужны ему сейчас, ох как нужны. Эти генеральные директора, президенты и «по связям с общественностью». Если удастся возглавить ассоциацию, то такой путь будет единственным спасением для Барокамеры.

И сейчас Анпилогов говорил долго и с удовольствием. Как всегда, у него буквы «к» и «г» слегка налезали на «х», потом заваливались в горло и пропадали. Он говорил, словно во время сытной еды, и потому любая речь Анпилогова казалась аппетитной, почти питательной.

– Это же был редкий человек… И ученый, и авантюрист немного, и организатор блестящий… И ведь что говорил: коммерция не для него! Потому что – тараканьи бега. Что-то в этом… что-то в этом, на самом деле есть. Как представить себе различные мотивы людей, которые идут в коммерцию?

Анпилогов их снова оглядел. Фельдштейн – этот просто отвернулся и нашептывает что-то на ухо Уле, а та трясет головой, обманно вселяя надежду, что ее замысловатая прическа вот-вот рассыплется. Трое из Общества отечественных сборщиков лениво читают устав ассоциации, другие вообще изучают балки потолка – впрочем, там действительно есть, что поизучать – отличные балки, из ценных пород дерева, и только сам Эйхо Кокконен – из Скандинавской унии экспертов слушает Анпилогова очень внимательно, надавливая время от времени на зерно переводчика у себя в ухе. И еще этот, из Вестника, писака, все строчит в блокноте, даром, что диктофон нацелен Анпилогову прямо в рот.

– Приход в коммерцию имеет три причины. Первая, скажем так, мягко, но по существу – тщеславие. И еще обычный движущий мотив для людей такого рода, как я или мои ближайшие сотрудники… Что характерно для людей такого склада? Острая потребность ликвидировать унизительное материальное положение. Наверное, именно по этой причине я и создал свою Барокамеру.

– Что за наименование? – лениво проговорил один из коллег-директоров. – Ты б, Леонид Михалыч, хоть раз объяснил, что имел в виду. Я понимаю, логотип должен отражать… и так далее и тому подобное…

Анпилогов опустил голову, напрягся, покраснел, всем своим видом демонстрируя, насколько трудное решение он принимает, решаясь объяснить этим людям нечто потаенное:

– Барокамера – вещь внутренняя, отделенная от внешнего мира, со своим собственным режимом давления, со всеми своими глубинными службами – как в автономном плавании. У нас – свои сервисные дивизионы, свои отделы закупок и продаж, свои сборочные цеха и даже… собственный музей, который мы назвали так, несколько забавно – Гохран, – но тут Анпилогов сощурился, сделал вид, что сейчас признается в чем-то очень сокрытом, и проговорил: – И все-таки, до сих пор, после стольких побед и пинков под зад, постоянно ловлю себя на мысли, что возьмет все – и накроется медным тазом!

Анпилогов произносил эти слова очень много раз – и перед коллегами, и перед прессой, но никто особенно не вдумывался в его ответ, просто пропускали мимо ушей, и поэтому спрашивали постоянно, просто, чтобы подать голос. Служба связи с общественностью Барокамеры полагала, что эти вопросы и ответы на них – только на пользу.

– А что, говорят, и стряпухи у вас неплохие? – снова подал голос чужой генеральный.

– Да, разумеется, мы сразу решили все вопросы с питанием сотрудников. И постоянно думаем над проблемой обеспечения их жильем.

– А помимо возможности ликвидировать унизительное материальное положение – что вас заставило взвалить на себя весь этот груз? – спросил, наконец, писака.

– Но ведь в прежние времена коммерция – это было нечто оскорбительное, почти криминальное. И вот появилась возможность, и некоторым захотелось поерничать, что-то такое всем доказать, походить по лезвию ножа.

Кокконен передернул плечами и переложил зернышко переводчика в другое ухо, и тут Анпилогов поднял глаза к дорогим потолочным панелям и продолжил свою речь:

– И – как редкое исключение – некое такое созидательное, социально – миссионерское…

Писака Максим, или, как его там, покрутил в пальцах пульт, красный диодик на диктофоне издох.

«Ах ты, бутер-итер, хамло ты эдакое, надоело ему меня записывать», – выдавил в себя Анпилогов и добавил:

– Тем не менее, элемент тщеславия и необходимости самовыражения играл, конечно, основную роль. Но материальная неустроенность и дискомфорт, который мои нынешние сотрудники имели в тех самых организациях… Хотя, кто станет спорить – прежние структуры по всем своим стандартам, конечно, были эффективными. – Леник задумчиво сощурился, вскинул голову и глянул в окно, обрамляющее большую голубую воду. – И я всегда с большим сожалением вспоминаю те каноны и ту философию организации, в которой я раньше работал, полагая, конечно, что она слишком анахронична. Но, извините, и мастерство интриги здесь было – на самом высоком уровне…

5

Имитация

– Явич! Явич! Либо они мне дают объект – либо нет. Ты не знаешь, только догадываешься? Ладно. Я пообещаю в главке выдать им начальника комплекса со всеми его потрохами. Я все, что за ним было, знаю. Что, нет? Ошибаешься, Явич, предоставлю им всю документацию. Я тебе буду потом – не как тупой бутербродус! Я те разберусь! Не кряхти, Федор Иванович, мы с тобой еще поваландываемся!

Леник очень рассчитывал, что хотя бы через месяц он сумеет выбить неплохую загрузку для отдела, нужно было только слегка надавить на начальника комплекса Кэтэвана Ламидзе, хотя бы пошантажировав его Горчишным домом, но пока это не совсем удавалось, и доходили слухи, что Кэтэван собирается отдать заказ на имитацию нагрузки изделия КЛ14 в пригородный авиационный НИИ. Анпилогов немного надеялся, что его старый знакомый, бок о бок с которым он провел немало лет, откликающийся на кличку Явич, в прошлом – лицо высокопоставленное, хоть что-то посоветует ему. Но тот отнекивался. Леник разработал уже ряд планов по уговорам Кэтэвана, но практически все начинания в отрасли были пока приостановлены, и причина крылась не только в отсутствии топлива, причину понять было нельзя, хотя Леник многое подозревал, но никак не мог проверить. А то, что говорили в курилке, было настолько немыслимо и глупо, что не хотелось и слушать.

Во-первых, военпред прозрачно намекал, что «постоялец возвратился» и «вполне принят», во что Анпилогов так сразу не поверил – ведь совместно правившие чуть ни тридцать лет Нифонтов и Петруничев в конце капели и как раз перед сухостоем расстались, первый отправился в северный городок Нифонтовск, а второй и нынче сидит за красными башнями. А во-вторых, что уж и вовсе показалось Ленику невероятным, связист из корпуса руководства заявил, что Леник нынче окажется на коне, так как его бывшему заключенно-подопечному Явичу удалось доказать свою старую идею, за которую его когда-то и упекли на Ледосторов.

Положив черную округлую телефонную трубку, Анпилогов вытащил сигарету и принялся медленно пожевывать ее, оглядывая помещение отдела.

6

Первая территория отдела имитации – большая комната с эркером, выходящим на бывшее летное поле, была заставлена непомерно большими деревянными письменными столами и стульями с потертыми дерматиновыми спинками и сидениями. Начальнику отдела Анпилогову со своего места в углу комнаты было хорошо видно всю территорию. Стойки дискретной машины Обь – низкие, светлые, никого не загораживали, и перед столом начальника было пустое пространство, куда он иной раз вызывал сотрудников – поговорить.

У окна – и что за поза у нее такая? – как обычно стояла Ульяна и, разложив на широком гранитном подоконнике пустографку, рассеянно ее заполняла. Снаружи, буквально впритык к окну, рос густой клен. Крупные его листья, местами еще темно зеленые, а частично принявшие медный цвет осени, лежали прямо на подоконнике.

Леник, вообще-то, понимал, почему девчушка не хочет всаживаться, втесываться в свой старый стол, принадлежавший за долгую жизнь многим сотрудникам, исписанный еще фиолетовыми чернилами и порезанный местами от скуки перочинным ножом.

Уля совсем недавно закончила считающийся перспективным техникум типа «Л», и ее распределили сюда, в отдел имитации, а работы у отдела (впрочем, как в последнее время, негласно именуемое сухостоем, во многих КБ и институтах) нет уже весьма давно. Что поделать – с топливом скверно.

Девчушке скучно, она не привыкла к изощренному проведению рабочего времени, она не хочет втягиваться, даже и за стол садиться не желает.

Стол Ульяны находился перед рабочим местом Коли Демуры, и Леник не совсем без задней мысли ее туда посадил, поскольку Колю считал очень полезным человеком для работы в отделе, и ему хотелось Колю как-то устроить, что ли… Себя-то Леник в последние годы как-то подустроил: сочетался с женщиной, имевшей неплохую квартиру в центре столицы – на Набережной, напротив строящегося Дома властей – правда, у женщины были дети от прежнего мужа. Но Леник вырос в многодетной семье, где некоторые сестры-братья были приемными, да и себя он считал приемышем. И там, в этой квартире, оказалось привычно, шумно и не без громких скандалов. Правда, ему не очень нравилось, что жилплощадь этой женщины на втором этаже: неплохо бы и повыше.

Уля, пока не сумевшая «осесть», все стояла перед подоконником, вырастая тонкой спиной из пышной юбки, словно стебель с темной головкой. Демура смотрел на нее все как-то со стороны, например, стоя в эркере – пятиугольном выпуклом окне-балконе. С этой точки, наверное, хорошо был виден улин подоконник.

Уля тоже бросала взгляд в сторону эркера и видела большие, выступающие надо лбом, светлые крупновьющиеся волосы Демуры, которые словно бы поддерживали в приподнятом положении внутренние пружины. Солнце, заполняющее эркер, заполняло и эти, приподнятые надо лбом волосы.

7

Демура

После Коля Демура часто впоминал этот вечер – даже не оттого что произошло тогда, а оттого, что он впервые ощутил то самое состояние, которое позже назвал «идеальным газом».

…Иногда он и не соображал, зачем стоит здесь и погружался в приятное простостояние, но когда приходило осознание – от головы до ног нечто проваливалось по телу вниз, взрывалось, поднимаясь обратно к холодному лбу облаком легкого шипучего идеального газа.

Коля достоялся, взял синюю пачку абонементов и вышел на улицу. Миновал оклеенный одинаковыми афишками забор, маленькую мастерскую и только у качающейся на воде баржи-ресторана понял, что идет не ту сторону.

На другой день он положил синюю пачку на стол Майке Городошнице. Она сидела, как всегда, уткнув ручку в пустой лист бумаги.

– Это что, билеты в Австралию? Там сейчас весна… – сказала она хриплым голосом, словно только что проснулась.

Демура по возможности спокойно объяснил, куда приходить, чтобы посмотреть фильм. И добавил, что это рядом с его домом: подошел, взял на всех, народу почти не было…

В хорошо известном людям и малозаметном с виду доме культуры крутили старые знаменитые фильмы, которые нигде больше посмотреть было нельзя: от немых, в которых словно бы говорили затененными глазами немыслемые красавицы – до красавиц иных – завитых, щипанных, с огромными плоскими довоенными плечами.

– Надо подумать, надо подумать… – но Майка взяла себе стразу три – на себя, пожилого отца и свою давнюю подругу.

Сотрудники подходили по одному, крутили головами, совали Коле бумажки и мелочь.

И она, слава Богу, тоже подошла. Демура рассчитал, чтобы всем хватило, и остался один лишний. Она подошла, убрала волосы за уши, подколола шпильку, медленным мизинцем потрогала синюю бумажку и прошептала:

– Только у меня сейчас нет денег.

– Потом отдашь, – отозвался Коля.

– И я не знаю, может, я потом не смогу.

– Абонемент только на один месяц.

Она подцепила бумажку двумя пальцами и понесла к сумочке, а Николай негодовал: «Ведь запросто потеряет».

Он объяснил ей, как туда ехать. Объяснил подробно, даже нарисовал, а она пристроилась, перегнувшись, у его стола, опираясь на острые локти, и отрывала от кривого чертежа мелкие клочки бумаги, мусолила их небрежными пальцам, совала в рот и жевала. Встретиться у метро он ей не предложил.

В день первого фильма он с утра придирчиво осмотрел ее. Она пришла на работу в стареньком коротком платье, темно бордовом. Видимо, не успела подколоть пучок, почти до подола платья свисала мягкая, свободная коса, которая никогда не казалась тяжелой на ее подвижной голове. Николай подумал, что от этого вечера она ничего не ждет, и смирился.

Придя в де-ка пораньше, он устроился в буфете, купил бутылку пива и принялся наблюдать за обшитой лакированными деревянными рейками дверью. Здесь он ее не дождался, зато пришедшая, наконец, Майка потащила его в зал и все старалась усадить рядом со своей подругой.

Потом бледный мальчик в свитере прочитал со сцены лекцию о блиставшей несколько десятилетий назад заокеанской кинозвезде, и потушил свет.

Коля ничего не понимал, и уже не мог разглядывать зал, вертя головой. Потом в фойе послышались возгласы вахтерши, блеснул свет, и заскрипело кресло в соседнем ряду. Демура тут же рванулся туда, нашел, где скрипнуло, и позвал в темноту: «Ульяна!»

Темная быстрая фигура, спотыкаясь о колени соседей, пробралась к нему.

– Автобуса долго не было.

– Я вот здесь… Я здесь ждал. Придешь ты или нет.

– О-о-й! – протянула Уля. – Погляди!

Николай повернул голову к экрану, но поначалу ничего не видел, потому что не хотел, но пятно экрана разгладилось, сфокусировалось и обернулось широким глазастым лицом, гладкими волосами и веткой жасмина. Все это, зашуршав, обтянулось белым атласом и своенравно скрылось среди черных фраков.

Это еще что? Он снова отвернулся от экрана. Уля сидела, запрокинув голову. Действие на экране затянулось. Коле казалось, что медленно движутся там специально: тягуче сближаются, протягивают руки, бьются взглядами. А белесая женщина с гладкими волосами и веткой жасмина жестко смотрела с экрана, и все тянула, тянула…

Коля провел ладонью по подлокотнику кресла и на самом его обрыве наткнулся на улину руку. Уля быстро работала пальцами – скручивала и раскручивала билетик. Он забрал ее руку, притянул к себе и положил себе на грудь возле края воротника. Как теперь сидела Уля, неудобно протянув руку в сторону, в темноту – он не знал. Кисть у нее была влажная, у него – сухая. Он легко заскользил по ней ладонью, потом забрался в горячую ямку между пальцами и там, в морщинах кожи, среди горячих и мокрых линий жизни, любви и смерти, его палец…… продолжал свое дело. Уля сидела тихо, и нельзя было понять, куда она смотрит, уж очень далеко была запрокинута ее голова.

А в кино среди факелов и дыма ехала в скрипучей телега женщина с плоским лицом и круглыми жестокими глазами. Бегали кругом темные толпы, кричали, а она так до конца и смотрела в зал, пока не зажгли свет.

Сомкнутое движение бывших зрителей вынесло их в черный переулок, и тут они начали тормозить, теряться и выбрались на набережную последними.

– Что это было там? – спросил Николай.

– Кино, – пожала плечом Уля, – «Иесавель» с Бэт Дэвис.

Никого вокруг уже не стало, толпа растворилась в переулках, набережной, проходах, де-ка захлопнулся, потушил свет, опустил шторы и, словно бы, вовсе пропал.

Сухой блеклый асфальт возле парапета набережной слегка светился.

8

Имитация

Рядом с эркером обосновалась Майя, называемая всеми Городошницей, потому что в любое свободное время бежала на выделенный участок секции городков в районном парке. Городки стали игрой «для избранных» не так давно, как раз, когда стало плохо с топливом, и бассейны прикрыли.

В городошную секцию записаться было трудно, но Майка пробилась, завела знакомства. Ленику казалось, что Майка только о городках и думает, что перед ее большими, светло карими глазами – словно специально растягиваевыми, чтобы не уснуть на работе, с тщательно подкрашенными и подвитыми ресницами – летают деревяшки, а ее сильные крепкие ноги в чистых белых носках переступают по травяному участку – да и на самом деле слегка приплясывают под столом.

Майка давно уже осела, подергавшись после университета. Если в отделе не было заказов, вовсе до обеда не поднималась из-за стола, то подкрашивая ногти одним из своей коллекции лаков (где-то их доставала же!), то просто уткнув перо ручки в чистый лист бумаги и глядя прямо перед собой растягиваемыми глазищами. При этом, стоило только кому-нибудь незнакомому войти на территорию отдела – Майка тут же, как будто ее включали, принималась писать. Все равно, что.

Когда Леник продумывал план получения хоть небольшого куска задания по имитации нагрузки изделия КЛ14 и в плане уже появился седьмой пункт, голоса и лязг оторвали его от дела.

Анпилогов резко распахнул дверь, миновал предбанник, вышел на лестничную площадку и погрузился в звон, стук и брань.

Серебристые металлические кронштейны, уголки и перекладины смещались, стучали, скрежетали, съезжали и вздымались среди рук, плеч и взлохмаченных потных макушек грузчиков из модельного цеха и – искривленного, подставляющего плечи, спину и бока под острые ребра сооружения, помятого, но ликующего и брызжущего стремлением и деланной злостью Геры Фельдштейна, который значился в списке отдела разнорабочим, но в, тоже время, занимал пост председателя месткома.

Серебристые поверхности, углы, взмокшие макушки и гремящие башмаки неукротимо взобрались вверх по лестнице, на веселом и хамски орущем усилии проскрежетали по фальшполу, всадили пару глубоких шрамов в створки дверей и заняли неожиданное для Леника прочное положение прямо перед столом, перекрывая вид на эркер, Обь и сотрудников.

– Гера! – уже давно кричал Анпилогов, – Гера! Что вы притащили? Чей приказ? Что это вообще за штуковина?

– Кроссшкаф, Леник, кроссшкаф. Что, не знаешь такого устройства?

– Кто велел… Его – сюда? – захрипел Анпилогов.

– Там, в комплексе, решили. Кэтэван мне задание давал. Мне лично, мне, запомни это, Леник! – Фельштейн бил себя в грудь, увязая покрасневшими от натуги и трения об металл пальцами в мокрой от пота рубахе, на которую был кое-как натянут комбинезон.

– Не фига не понимаю… – Леник снова схватился за черную изогнутую трубку.

– Да-да, будет вам полезная деятельность! Нечего мельтешить и гадить мне! – Кэтэван Ламидзе, глава испытательного комплекса, небольшой, хищный, исхудалый, с лицом таким, словно его обрабатывали на токарном станке и потом долго полировали мелкозерной шкуркой, сообщал, словно отпихиваясь от Анпилогова. – Работа… Да! Я пытался отвертеться. Не вышло! Все свихнулись, все. Ты слушаешь же меня, Леонид Михалыч?

Анипилогов, не отрываясь, смотрел в окно. Тележки с развороченной аппаратурой продолжали выезжать почти из всех корпусов – словно прибытие кроссшкафа дало всему этому сигнал.

– А?.. Что… идет?

– Идет, еще как, идет, – с хрипом вздохнул Кэтэван. – Идет кромешная реорганизация. По нам по всем пройдется, – Кэтэван вдруг схватился за коротко остриженную, гладкую черную голову и пропел: – Ой, больная моя бо-о-шка! Ой-ййй… больная! Но ты, несмотря ни на что, про Горчишный дом не забывай, наведывайся туда, смотри, как идет работа с контрабандным, – он хохотнул, словно кашлянул, – товаром. Так, на всякий случай…

До сих пор Анпилогов очень внимательно присматривался к Горчишному дому – большому зданию постройки времен главы государства, выкрашенному в оранжевато-желтый с зеленым оттенком – «горчишный» цвет. Туда по приказу Кэтэвана (и, видимо, приказам более высокопоставленных людей) свозили вычислительную технику, добытую правдами-неправдами за границей – в основном, за океаном – разбирали, изучали и пытались на ее основе соорудить свою. Особенно широко распространяться про Горчишный дом не полагалось, но и особо секретным это место не было.

Немного успокоившись, Кэтэван уже очень деловито проговорил:

– Параллельно с реорганизацией пройдут огневые испытания.

– Да я же… всегда, – с радостной готовностью начал Леник.

Кэтэван Ламидзе осадил его, поглядев очень строго.

– Особые испытания. Затребована предельная экономия энергетических ресурсов. Предполагается работать изделие КЛ14 на подпитке, основанной на принципах… Плещеевского огнемета.

Леник опешил и закрыл раздвинутый было радостно рот.

– Это что же? Но ведь… сотрудник Кэтэван, принцип-то Плещеевского огнемета вовсе неизвестен. Появился в Гражданскую, деморализовал противника напрочь – и сгинул.

Кэтэван забегал по кабинету, не поворачивая головы к Анпилогову, и повторяя:

– С самого верху! С самого…Что-то у них там сдвинулось, заклинило. И теперь новый движок нужен – позарез! Давай, говорят, принцип огнемета – и чтобы сроки…Ты – имитатор? Моделист? Мне еще тебе объяснять. Ищи принцип. Не найдешь – придумай! Знаешь ведь – вся суть в том, что огнемет потреблял минимум топлива. Его огонь был – постный огонь. А отсюда еще раз повторю: предельная экономия энергетических ресурсов.

9

Окошко выдачи чемоданов притягивало к себе всех без скидок на партийные чины и должности. Анпилогов затребовал документы на испытания изделия, и, пока женщина отдела в белом, слегка подмятом халате шла к сейфу, он прижался лбом к стене над окошком.

Сначала прижался – потом отпрянул. В этом самом месте выдачи, на стене, сверху рамы, посередине, именно там, где прижималось лбом множество людей, образовался некий нарост – желтый, слипшийся, в темных трещинах. Его не мог ликвидировать никакой ремонт, даже после покраски он возникал вновь. Анпилогов всякий раз говорил себе, что не станет прикасаться к этому наросту над окошком, но в задумчивости и скуке все равно это делал.

Женщина отдела принесла Ленику металлический чемодан с документацией, и тот расписался в трех места: в амбарной книге по допуску типа А, потом в амбарной книге по допуску типа Б, а затем в прошитом блокноте по спецдопускам.

Помахивая чемоданчиком, Анпилогов пересек территории КБ «Запуск», поздоровался с инвалидом детства, обладающим большой деформированной головой, который работал садовником и звался Дворовым, открыл тяжелую чугунную дверь с засовами, миновал один турникет, где бодрствовал дежурный, и погрузился в зал испытуемых объектов. Здесь, играючи, он погладил по серебристому боку четырехметровую сигару астросферической ракеты, поддел плечом шар спутника, ударил носком ботинка в тороидальный корпус грузовой орбитальной станции. Деревянные, покрытые серебристой краской модели отвечали глухим стуком.