Шепот шума

      И у...
      И у...
      И у...
      И...
      И мучиться - это приключение? Но счастливый брак - это особое приключение. Даже имя у Вериного мужа было приключенческим. Его звали дон Жан. И это секрет, почему именно дон. Абсолютно не потому, что он был испанцем. Абсолютно не поэтому. Хотя он мог быть и абсолютным испанцем, он мог быть даже абсолютным итальянцем, но мы бы никогда не стали называть его синьором. А кроме приключения, все абсолютно ужасно, и абсолютно неабсолютно, и совершенно несовершенно. И евреи здесь абсолютно ни при чем. Ну при чем здесь евреи? Если все люди должны быть скромными, а правительство - бойким. Но те и другие должны быть бедными. Но люди должны быть бедными в своей скромности, а правительство бойким в своей бедности. Но несмотря на то, что дон Жан был абсолютно русским, он был абсолютно доном Ж том. Разве это не приключение?
      Тогда нужно приготовить ужин. Потому что все остальное есть. И даже есть из чего приготовить ужин. И ужин должен быть не обыкновенный, чтобы съесть и забыть, а необыкновенный, чтобы съесть и запомнить. И для этого нужно постараться. И дон Жан старался. Он старался, чтобы успеть. Чтобы Вера приехала, а у него все готово. И нужно приготовить то, что она любит. Он резал на кубики баклажаны и складывал их в кастрюльку. И потом он резал помидоры, лук, чеснок и складывал их в отдельные мисочки. Он все старательно резал и складывал, потому что это было блюдо, а для блюда надо постараться. И когда он уже все потушил, поджарил, посыпал блюдо сыром и поставил его запекать в духовку, он подумал: вот сейчас она придет. И когда он достал блюдо из духовки, чтобы оно чуть-чуть остыло, он подумал: вот именно сейчас она придет. Но она все не шла. И она все еще не шла, когда уже блюдо стало остывать. И оно остывало все больше и больше, и времени проходило все больше и больше. И вдруг он подумал, что она уже не придет. Но она должна прийти. И он подумал, что именно сейчас она придет. Именно сейчас. Когда уже все готово. И ему вдруг страшно захотелось есть. И вдруг он забыл. Он забыл, что к этому блюду у него есть мясо. Которое нужно сразу пожарить, чтобы сразу съесть. И не ждать, пока оно остынет. И как только он его пожарил, и как только он подумал, что как только он его уложит вместе с блюдом на такое большое блюдо, так сразу Вера и придет. И правда, как только он уложил, как только все было готово, она вдруг пришла.
      - Чем это у тебя пахнет, - сказала она, - чем-то вкусным.
      И тут она сказала, что не хочет есть.
      - Что, совсем?
      Она сказала, что совсем не хочет. Что вообще-то съест кусочек, чтобы его не обидеть, но что есть не хочет вообще. Но это же очень обидно, что другой человек ест, чтобы не обидеть.
      А чтобы ему совсем было не обидно, она сказала, что она вообще-то на минуту, что у нее еще есть одно важное дело, которое она не успела сделать.
      - Ты не обиделся?
      - Что за дело?
      - Я заехала за одним пакетиком.
      - Что еще за дело?
      - Ты не видел такой синий пакетик?
      И она пошла мыть голову. И когда она вышла из ванной, нет, когда она вошла в комнату, когда в комнате никого не было, когда она позвала его, и когда он не откликнулся, и когда на кухне его тоже не было, и когда она испугалась и опять вернулась в комнату, и как только она вошла, началось приключение, о котором она сначала не хотела и слышать: "Пусти меня, у меня правда важное дело", но он был азартен среди такой пустынной местности, где вообще никого не было, там была только одна девушка, и вдруг она увидела лодку и из нее вышли два рыбака. И когда они увидели эту девушку, они велели ей быть послушной и делать то, что они ей велят, и они ей велели... "Не хочу про эту девушку" - "А про что?" - "Про ту девочку в кино". Она сидела в кино, и вдруг к ней в кино подошел один хулиган, а других зрителей не было, и вместе с этим хулиганом оказалась еще одна его подружка, и еще вместе с двумя хулиганами, и фильм показывали очень хулиганский. И они все стали вести себя с этой девушкой по-хулигански, и вдруг включили свет, и даже не в конце сеанса, а прямо посредине, и девушка была посреди зала среди одних хулиганов, и когда выключили свет и один хулиган вдруг опять стал обнимать девушку, вдруг свет включили опять, и все увидели, как он опять ее обнимает, "включи свет", - и дон Жан включил свет, и Вера прямо на кровати, которая и была в самом центре приключения, прямо на подушках, и кровать эта стояла в таком пансионате на берегу моря среди других кроватей, и на всех этих кроватях лежали девушки, и дон Жан пробирался под кроватями, чтобы найти нужную ему кровать, на которой лежала Вера, и он полз и старался не шуметь, чтобы его не застукала смотрительница пансиона, и все девушки спали, а Вера на своей кровати не спала и ждала, пока он доберется до нее, и когда он добрался до ее кровати, когда его так никто и не заметил, когда даже Вера не заметила, как он уже устроился рядом с ней, и они стали тайно шептаться, чтобы их никто не услышал, и они дошептались, и оказалось, что у нее есть ушки, и она улавливала такие слова, и они, эти ушки, были требовательными, и требовали еще и еще, и слов было мало, а ушек много, и потом слова стали гулом, а ушки телом, и все.
      Все равно всегда кто-то один из двух всегда приготовит ужин, а другой придет и съест. И один всегда ждет, а другой всегда опаздывает. И один зарабатывает деньги, а другой тратит. И один рассказывает истории, а другой слушает. И один любит, а другой дает себя любить. И один берет, а другой дает. И кто из них счастливее: тот, кто сам дает себя любить, или тот, кто сам берет и любит. Ведь тот, кто сам берет и любит, всегда более сам, чем тот, кто сам дает себя любить. Зато тот, кто сам дает себя любить, всегда более прав. И он всегда прав, когда опаздывает, тратит, слушает и дает.
      - Ты мне не даешь заниматься делами, - сказала Вера после того, как опоздала, послушала, дала и съела.
      - Ты не права.
      Но все равно она была права, потому что дон Жан ее сам полюбил и она сама дала ему себя любить. И она была жертва его любви. А ведь так и есть. Всегда тот, кто любит, выбирает себе жертву, хотя ему кажется, что он приносит себя в жертву своей любви. Но это не так.
      Неужели до того, как Бог принес Христа в жертву, было хуже, чем сейчас, и люди тогда были хуже? А может, и не хуже? Разве язычники сами по себе были плохие люди, когда играли в хулиганские игры и рассказывали хулиганские истории, неужели уж такие плохие, что Бог принес Христа в жертву, чтобы искупить их грехи. Нет, христиане не лучше язычников, христиане нехорошие люди. Какие-то они совсем нехорошие. Просто язычники грешили и не замаливали грехи, грешили от чистого сердца, от всей души, а христиане грешат, а потом каются, и хорошо знают, что хорошо, а что плохо, и все делают плохо, зато каются хорошо. Значит, христиане отличаются от язычников только раскаянием? И значит, если сделаешь что-то плохо, а потом раскаешься, это будет хорошо? Но ведь это правда, что Христос независимо от того, любим мы его или нет, - все равно нас любит, а человек, если его не любишь, докучает своей любовью, а Христос - нет, а человек не докучает, только если его любишь.
      Нет никакой определенности и никакой уверенности в завтрашнем дне. Но мысли о завтрашнем дне уже сегодняшние. Потому что о завтрашнем дне нужно думать уже сегодня. Так делают все люди. Они думают: куда мы пойдём завтра? Что мы будем есть завтра? А куда пошли сегодня и что ели сегодня - об этом они думали вчера. И "завтра" - это серьезное понятие, это трансцендентная категория, это жемчужина абсурда. С завтрашнего дня можно бросить и начать. И бросить все плохое и начать все хорошее. С завтрашнего дня можно жить по-новому. А сегодня еще можно жить по-старому. Хорошо, что люди умеют плавать, - и это очень хорошо, это большая радость, и не умеют летать, и в этом нет ничего хорошего, никакой радости. И Шелли не умел плавать и утонул, и Писарев утонул, и даже "Титаник" умел плавать, а все равно утонул.
      Нет, Шелли тоже умел, а все равно утонул. Потому что чаще даже тонут те, кто умеет плавать, потому что гибнут не от того, что не умеют, а от того, что умеют. И сколько бы разбилось поэтов, и рабочих, и сердец, если бы они умели летать. Не так взлетел, или не так приземлился, или что-нибудь не так, сколько умерло бы прямо в полете, и они бы мертвые падали на землю точка как листья точка, и это бы уже была осень. И люди, когда им хорошо, хотят, чтобы им было еще лучше. Еще немного выпить, немного прогуляться. Не надо, чтобы было лучше, надо, чтобы было не хуже. Дон Жан был историк, и у него были труды. А вот странно, что люди, которые делают историю, - это все случайные люди, они бы никогда не стали историками, хотя история так и идет к ним, но ведь и историки никогда не стали бы теми, кто делает историю. Это совсем разные люди. И у него был один труд о неполноценности вождя. Что все вожди, которые делают какие-нибудь революции, все они неполноценные люди, они или калеки, или педерасты, или импотенты, чаще всего они заикаются или картавят, чешутся, страдают недержанием мочи, у них может быть страсть к фекалиям или фимоз. И примитивность всякой революции состоит в ее изобретательности, а изобретательность в примитивности. И редкое сочетания примитивности и изобретательности приводит к тому, что революция удается. А если она слишком примитивна, то может не удаться, и если слишком изобретательна, тоже может не удаться. А поскольку революция - всегда насилие, поскольку власть не дают, а берут, поскольку она делается во имя... от которых не остается даже имени, и поскольку ни в одной революции ничего хорошего нет, кроме плохого, и, оказывается, существуют еще такие животные, которые могут так укусить свою жертву, и даже не убить ее, а своим укусом просто заморозить, и она будет замороженная и слегка живая, и она будет живая, но слегка замороженная. И эти животные, когда захотят есть, съедят свою жертву, когда захотят, и им не надо будет рано вставать и на голодный желудок бежать и охотиться, они встанут, умоются и позавтракают, и когда эти животные - животные, они просто животные, а когда эти животные - люди, они просто скоты. А когда такие скоты стоят у власти, общество становится скотским. Потому что люди становятся укушенными, полуживыми, полузамороженными и их в любую минуту можно съесть.
      А еще он собрал "Записки замечательных людей". И существует, оказывается, такая рыбная ловля, когда целый кортеж машин едет на рыбалку, и в этом есть какая-то странность. Ведь правда, сначала рыбу ловят, а потом ее едят? Так делают рыбаки. А этот кортеж машин останавливается в далеком поселке в конце пути, прямо на берегу моря, и останавливается прямо у одноэтажной школы. И в школе этой почему-то нет детей и там пустые классы. Зато во весь длинный школьный коридор стоит такой длинный-длинный стол. И как только люди вышли из машин - а стол уже накрыт. И есть даже уха, настоящая, а для настоящей ухи надо убить настоящую индюшку. И на столе так всего много и все так красиво и вкусно приготовлено. И больше всего жареного, но есть и тушеное, есть даже вареное. И есть нарезанное и целенькое. И кто любит целенькое, ест целенькое, а кто любит нарезанное, ест нарезанное. И очень много сортов. И все едят и шутят, а после того, как съели и пошутили, пошли спать в классы. И пришли какие-то невидимые люди и все убрали со столов. И после того, как гости рыбу съели, они пошли ее ловить. Но вот, что странно. Даже после того, как они ее поймали, они ее опять почему-то не стали есть. Потому что и ловили они ее не для того, чтобы съесть, а чтобы... как же это сказать? Как бы это получше сказать, как бы так сказать, чтобы было понятно, как бы так лучше выразиться, даже нет такого подходящего слова... ведь понятно, что если бы кто-то из них был богат и владел землей, и к нему приехали гости, и он их угощал, это понятно. Но школа эта была ничья, и земля ничья, и все, что было на столах, тоже было ничье, и не было ни хозяина, ни гостей, и даже машины не были их собственными, и шофер тоже не был их собственным, поэтому даже не знаешь, как сказать, какая-то одна странность да и только, чтобы все это было ничье и чтобы все это было, чтобы были какие-то невидимые люди и были видимые, и невидимые - пришли, накрыли и ушли; а видимые - пришли, съели и тоже ушли. И никто ничего не видел, и никто ничего не знает. И еще есть такие муравьи, и среди этих муравьев есть рабочие муравьи, рабочие и колхозники, и у них даже есть армия, у муравьев. Похоже, они живут тоже как люди. Как это весело! Но, похоже, люди тоже живут как муравьи, как это грустно.
      И пасмурно, и к тому же дон Жан был не ангел. И у него в жизни были симпатии и антипатии, а у ангелов, наверное, нет антипатий, хочется верить, что нет, хочется верить, что ангелы есть. Но ведь есть же что-то такое, что люди подразумевают под ангелами, что-то такое, что сделано не из человека, а из чего-то еще. Из чего? И на востоке люди очень много чего-то жуют и много молятся, но они молятся потому, что жуют, или жуют потому, что молятся?
      - Но ты в чистую молитву веришь?
      - Верю.
      - А веришь, что они жуют?
      - Может, и жуют.
      И она подумала, что она его не любит. Что вот он лежит рядом с ней, а она его не любит. Что совсем не любит. Нисколько. Даже чуть-чуть не любит. И ей стало так жалко, что она его не любит, потому что это был готовый человек, которого можно любить. И никогда уже не полюбит. И с этим все ясно. И что она и не любила его никогда. И тут она ясно вспомнила, как иногда она его любила. И тут она вспомнила, что любила его, только когда его не было, а когда он был - никогда. Значит, она просто по нему скучала, когда его не было. А когда он был - она скучала с ним. Какая-то бессмысленность. И она подумала, что она его не любит, потому что ей все с ним ясно. Но ведь и с теми людьми все ясно, и с теми, и с теми, и со всеми, со всеми людьми, со всеми до одного, совершенно абсолютно со всеми. Абсолютно совершенно все ясно. И ей показалось, что никогда абсолютно и совершенно никого она не сможет любить абсолютно и совершенно.
      Ведь если кроме дона Жана у Веры был еще Н.-В., а у Н.-В. были еще Снандулия с Василькисой, а у Снандулии тоже мог быть кто-то еще (если это допустить), а у дона Жана тоже кто-то еще, а у той, которая была у дона Жана, еще кто-то, а у того кто-то еще, значит, все были друг с другом связаны, а раз все друг с другом связаны, значит, все отвечают за всех. И если среди женщин вообще есть проститутки и бляди, значит, все женщины вообще немножко проститутки и бляди, даже честные бабушки, мамы и невесты. И если среди людей вообще есть убийцы, значит, все люди вообще немножко убийцы. И если есть воры, то все вообще немножко воры. Какой же это ужас, что вообще так все и есть. И ведь как просто вообще поправить, стоит только не быть блядью, проституткой, убийцей и вором - и никто из людей вообще не будет ни блядью, ни вором. Но как это сделать? Как бляди отказаться быть блядью, а вору быть вором, если ей охота давать, а ему охота воровать. А может, и не охота? Ведь даже если по-блядски убить убийцу и обворовать проститутку, все так и останется. И все, как было, так и будет? И вдруг отключили свет. Прямо на глазах, как будто из света вышел воздух, как будто лампочка над кроватью одновременно с телевизором, как будто они сдулись, вот именно так свет отключился. И там было огромное стадо коров среди людей. И коровы жевали. Но это были не просто коровы, потому что они по-настоящему пережевывали настоящих людей. Они также беззлобно, как свою жвачку, жевали людей. Они их также отправляли в рот, как пучок травы, и, неторопливо двигаясь, они все-таки прихватывали какого-нибудь человека и отправляли его в рот. И все поле было в крови. Они даже не до конца съедали людей. Но за первыми коровами шли остальные коровы и медленно дожевывали то, что не съели первые. И люди были сытные, а коровы здоровые. И коровы мычали, а люди кричали. И в самих по себе коровах не было ничего от хищников. Глаза их были добрые и честные. Просто люди были их пищей, и поэтому они их пережевывали. И им надо было постоянно жевать людей, потому что это была их пища. У них была опять потребность их жевать. Это был даже не сон, это была пастораль.
      Нелюбимый муж. Нелюбимая жена. Нелюбимый любимый. Любимая еда. Любимое занятие. Любимое время года.
      - Иди сюда, - сказала Вера дону Жану.
      - Тебе страшно?
      И когда нет другого допинга, страх тоже допинг. Есть одинокие люди, есть семьи, бедные, богатые, талантливые, всякие люди, но вот вообще люди, зачем они? Получается, что жизнь - она просто для жизни, она сама для себя, и человек тут совершенно ни при чем, просто на него распространяется жизнь и все, жизнь его имеет, а не он имеет жизнь, потому что он умирает, а жизнь остается, это правда, и жизнь больше человека, и все вранье.
      И тут дали свет, его просто так взяли и подали. Сначала они его отключили, а потом они его подали, что хотят, то и делают с человеком; хотят - воду отключат, хотят
      - свет, захотят - не будут топить, захотят - вообще могут голодом морить, могут убить, и никто ничего не знает, и никто - ничего. А кто знает, тот ничего не скажет. Ничего.
      И вдруг ей захотелось, чтобы дон Жан исчез, чтобы он вдруг испарился; не так, чтобы он встал, оделся и уехал, а чтобы лежа он просто растворился, и тогда бы она сама встала, оделась и уехала. А он бы об этом ничего не знал и никогда бы не узнал и не догадался. Но он материально лежал и материально смотрел. И ей стало жалко его как материю, не как человека, а просто как тело, которое лежит. И тогда она своим телом прижалась к его телу, и, немного полежав, они заснули.
      ЗАПИСКИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ.
      Шекспир - Розанову
      Ты говоришь опять мне об изгнаньи? К черту философию? ведь философия твоя Джульетты мне не создаст? и города она не передвинет с места? приговора не переменит? так зачем она? на что годна? не говори о ней мне.
      Розанов - Шекспиру
      После книгопечатания любовь стала невозможной. Какая же любовь с книгою?
      Суворов - Розанову
      Терентий вместо дела упражняется только в поэзии. За что ж я 500 рублей в год плачу? Ни одного дела как надо не сделал.
      Розанов - Екатерине
      Мертвая страна, мертвая страна, мертвая страна. Все недвижимо и никакая мысль не прививается.
      Суворов - Потемкину Г. А.
      Святлейший князь, Милостивый Государь, с наступающим новым годом Вашу Светлость всенижайше поздравляю. Служу я. Милостивый Государь! больше 40 лет и почти 60-ти летний, одно мое желание, чтоб кончить Высочайшую службу с оружием в руках. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей, был щастлив, потому что я повелевал щастьем.
      10 декабря 1784 году с. Ундол
      Розанов - Екатерине
      Не выходите девушки замуж ни за писателей, ни за ученых. И писательство, и ученость - эгоизм. И вы не получите "друга", хотя бы он и звал себя другом. Выходите за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше бы всего за ремесленника. Нет ничего святее ремесла. И такой будет вам другом.
      Шекспир - Розанову
      Плохой уж повар, который у себя пальцев не облизывает; не вкусно значит, готовит; я потому и не приведу таких, которые пальцев у себя не облизывают.
      Розанов - Шекспиру
      Я хочу, чтобы люди "все цветы нюхали", и больше, в сущности, ничего не хочу. Понюхал. Умер. И могила.
      Шекспир - Суворову
      Случается порой за миг до смерти, становится вдруг весел человек, что окружающие называют предсмертной молнией.
      Суворов - Шекспиру
      Месяц я ел очень мало, был на ногах. Видя огневицу, крепко наступившую, не ел почти ничего 6 дней, а наконец осилившую, - не ел вовсе 12 дней и в постели. Чувствую, что я ее чуть сам не осилил, но что проку....
      Розанов - Екатерине
      Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью.
      Суворов - Екатерине
      Всемилостивейшая государыня! Великие щедроты Вашего Императорского Величества ко мне изъявляемые, коими и юный сын мой имел щастие быть у достоин, приемля с глубочайшим благоговением, осмеливаюсь принесть Всеподданнейшую благодорность. Повергая себя к освященнейшим стопам, Всемилостивейшая государыня!
      Нашего императорского Величества всеподданнейший Граф Александр Суворов-Рымникский,
      сентября 28 дня 1795 года.
      Розанов - Шекспиру
      Одни молоды и им нужно веселье, другие стары и им нужен покой, девушкам замужество, замужним - "вторая молодость"... И все толкаются, и вечный шум.
      Шекспир - Розанову
      Я знал одну девушку, которая обвенчалась в самый полдень, выйдя в огород за петрушкой для начинки кролика.
      Чехов - Ломоносову
      Мой сосед рассказывал мне, что его дядя Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: - тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался.
      Суворов - Розанову
      Русский бог велик... охают французы, усмехаются цесарцы... а здесь, хоть и победно, но тяжело... Наши лучше нельзя; цесарцы долго ровняются; французы горячи, им жарко: побили их много, сберечь трудно... И в Англии мною довольны, и шифр мой на праздниках, и Семен Романович меня хвалит... а у меня чулки спустились.
      Чехов - Римскому-Корсакову
      1-го июня были на Ваганьковском кладбище, и видел там могилы погибших на Ходынке.
      Суворов - Римскому-Корсакову. Я обязан лишь порекомендовать Вам никакое препятствие не считать слишком большим, никакое сопротивление - слишком значительным; но ради достижения неукоснительной цели счесть, что великое намерение, ради которого мы соединились, должно быть достигнуто и с самым великим самопожертвованием - ничто не должно устрашать нас, и мы должны быть убеждены в том, что только решительность и стремительный натиск могут решить дело, - а то и другое сейчас тем более необходимо, что малейшее промедление дает противнику средства оказать сопротивление, а нам создаст новые препятствия, которые будут ежечасно увеличиваться в связи с трудностями доставки провианта в этой стране без дорог.
      Розанов - Римскому-Корсакову
      Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?
      Шекспир - Розанову
      Как? вы дрожите? испугались вы? Увы, я не виню вас: все вы люди, а взгляд людской без силы перед бесом.
      Розанов - Шекспиру
      Что я все надавил на Добчинских. Разве они не рады бы были быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир", - не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но где же набраться Шекспиров, и неужели от этого другим не жить?
      Пушкин - Шекспиру
      Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей - наше самолюбие: мы рады, ежели сходствуем с замечательным человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками - даже слабостями и пороками. Вероятно, больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если бы они оставляли нам свои признания.
      Лермонтов - Шекспиру
      И скучно, и грустно, и некому руку подать.
      Шекспир - Лермонтову
      Признаться, я и сам не понимаю, чего я так печален. Грусть и вас томит, как вы сказали мне, но право, я все еще узнать стараюсь, как я эту грусть поймал, нашел иль встретил, и из чего она сотворена.
      Ломоносов - Ивану Грозному
      Страстию называется сильная чувственная охота или неохота, соединенная с необыкновенным движением крови и жизненных духов, при чем всегда бывает услаждение или скука.
      Ломоносов - Петру
      Радость есть душевное услаждение в рассуждении настоящего добра, подлинного или мнимого. Сия страсть имеет три степени. В самом начале производит немалое, однако свободное движение и играние в крови, скакание, плескание, смеяние. Но как несколько утихнет, тогда переменяется в веселие, и последует некоторое распространение сердца, взор приятный и лицо веселое. Напоследи, как уже веселие успокоится, наступает удовольствие мыслей и перестают все черезвычайные в теле перемены.
      Ломоносов - Наполеону
      Любовь есть склонность духа к другому кому, чтобы из его благополучия иметь услаждение.
      Ломоносов - Пушкину
      Животных природа на два пола разделила - на мужеский и на женский. Оттуда и имена их во многих языках суть двух родов: господин, госпожа; муж, жена, орел, орлица. Пристойно кажется, чтобы бездушным вещам быть ни мужского, ни женского, но некоего третьего рода, каков есть у нас род средний: море, небо, сердце.
      Пушкин - Вяземскому
      Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум. Законная пизда - род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит.
      Пушкин - Вяземскому
      Когда-то свидимся! Заехал я в глушь Нижнюю, да и сам не знаю, как выбраться? Точно еловая шишка в жопе; вошла хорошо, а выйти так и шершаво.
      Гоголь - Жуковскому
      и полетел я в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. - Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине...
      Пушкин - Вяземскому
      Грех гонителям моим! И я как Андре Шенье могу ударить себе в голову и сказать:
      "Извини эту поэтическую похвальбу и прозаическую хандру. Мочи нет сердит: не выспался и не высрался".
      Пушкин - Вяземскому
      Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство.
      Пушкин - Вяземскому
      Жуковский со смехом говорил, что говорят, будто ты пьяный был у девок, и утверждает, что наша поездка к бабочке-Филимонову, в неблагопристойную Коломну, подала повод к этому упреку. Филимонов, конечно, пиздюкъ, а его бабочка, конечно, рублевая парнасская Варюшка, которую и жалко, и гадко что-нибудь нашего ебануть. Впрочем, если б ты вошел и в неметафорический пиздежъ.
      Пушкин - Вяземскому
      Конечно, я бы не допустил к печати ничего слишком горького, слишком озлобленного. Но элегическую хуйню - жопе позволено сказать, когда невтерпеж приходится благородному человеку.
      Пушкин - Вяземскому
      Я начал также еть; на днях испразнился сказкою в тысяча стихов, другая в брюхе бурчит.
      Пушкин - Дельвигу
      Плетнев, наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо; жалуется на меня, на тебя, на твой гран-пассианс и говорит: "мне страшно думать: это люди!" Плетнев, душа моя! что тут страшного? люди - сиречь дрянь, хуйня. Плюнь на них, да и квит.
      Пушкин - Дельвигу
      Я совершенно разучился любезничать: мне также трудно проломать мадригал, как и целку.
      Пушкин - Дельвигу
      А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривен роберт - и таким образом прилепляюсь к добродетели и гнушаюсь сетей порока - скажи это нашим дамам; я приеду к ним еть полно.
      А утром было утро. И дон Жан был мужем. И по отношению к мужу у Веры были обязанности: поговорить, накормить, проводить. И, немного поговорив, кое-чем покормив, она его проводила. И началось. То есть как только Вера услышала телефонный звонок, она подумала - началось. На самом деле началось. Это был Нижин-Вохов. Он быстро объяснил, что они должны быстро встретиться и быстро ехать к одному деловому человеку.
      - Лучше от меня, - сказал Н.-В.
      - Это почему это? - сказала Вера.
      - Не спорь, так лучше, - сказал Н.-В., - не спорь.
      И она больше не спорила. Она быстро собралась и быстро приехала. На самом деле.
      И она увидела платье. Это было редкой красоты черное платье. Оно было абсолютно черное, но поскольку оно было сшито из бархата, кожи и шелка, то шелк был прозрачно-черным, кожа матово-черной, а бархат совершенно-сумасшедше-черным. И оно было коротким, это платье.
      - Надень его, - попросил Н.-В.
      "Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и представляла себе ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала, что не понимала всей ее прелести. Она увидела ее совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней".
      - Ну, я готова, - сказала Вера, - поехали.
      - Сейчас, - Н.-В. подошел к ней вплотную, - сейчас поедем.
      И он нашел то, что искал, мгновенно. И это был ее рот. И там был язык. И он захватил его своим ртом мгновенно. Что он только с ним не делал. Наконец они потеряли точку опоры. Потому что Н.-В. опирался на Веру, а Вера опиралась на него. И какое-то время они балансировали, пока не упали куда-то туда, где что-то стояло, кажется кровать.
      И там они совсем потеряли голову, то есть совсем ни о чем не думали. И платье, которое было на Вере, совсем уже не скрывало то, что было под платьем. Это платье нарочно открывало то, что было под ним. Это было такое сладкое мученье - мучить друг друга. И так мучительно хотелось мучить еще и еще. И Н.-В. был мучитель. И он ее мучил. Но Вера тоже была мучительница и тоже его мучила. И они мучились от невозможности прекратить это мучение, потому что его хотелось растянуть. И вот еще что: как будто они были малыши, они называли части тела и добавляли слово "дай". И вот еще что: все, что они давали друг другу, было сейчас общим, и все приличные части тела, и все неприличные были общими. И особенно те части, которые считаются приличными, так себя вели, даже хуже самых неприличных, например ладони. Совершенно неприлично. И когда Н.-В. вдруг замер, чтобы не в сию же секунду отмучиться, чтобы мучить себя и Веру еще и еще, и Вера тоже замерла под ним и они даже слышали, как они не дышат, они вдруг услышали, как кто-то открывает дверь. Н.-В. просто выпрыгнул из Веры и, перепрыгнув через комнату, успел закрыть дверь в комнату. Это был Свя. Он неожиданно вернулся домой, конечно не думая застать Веру с Н.-В. дома. Н.-В. как сумасшедший оделся. А Вера и была одета. Оказалось, что они оба одеты. И все прилично.
      Н.-В. вышел и поздоровался со Свя, а Вера оставалась все еще в комнате у Н.-В., она стояла у окна спиной к двери, и, когда она отвернулась от окна, она увидела в комнате Свя, который стоял и смотрел на нее, и вдруг она увидела под стариком в нем как бы подростка, т.