Шепот шума

      - может, ты ревнуешь? - сказала Василькиса.
      - может быть, - сказал Нижин-Вохов.
      Так они приятно болтали, и Василькисе было приятно, что Н.-В. ее ревнует к ученику, а Н.-В. было тоже приятно, потому что он видел, что это приятно Василькисе. И время приятно шло, как вдруг на дороге за калиткой раздался какой-то неприятный шум. Говорило сразу несколько человек, и голоса их были какие-то визгливые и неприятные.
      - пойду посмотрю, что там, - сказала Василькиса.
      - не надо, не ходи, я сам.
      Они вместе вышли на этот неприятный шум за калитку. Там стояло несколько человек на дороге, и лиц их было почти не видно, а голоса их были очень неприятные.
      "говорят в два часа"
      было не совсем понятно о чем говорят эти люди, но было понятно, что что-то случилось, что-то неприятное. Случилось. Вот тот ученик, который не пришел к Василькисе, он действительно утонул в речке. "Говорят судороги". И никто его нарочно не топил.
      - не думай об этом, - Н.-В. повторил эту фразу уже несколько раз, потому что Василькиса не могла об этом не думать, и сам он не мог об этом не думать, об этом ученике. И когда они вместе об этом заговорили, было не так страшно, но когда каждый начинал об этом думать про себя, было очень страшно. Но Н.-В. было даже страшнее, потому что он думал еще о том отце троих детей, которого раздавил автобус, но он не мог об этом сказать Василькисе, потому что тогда нужно было бы сказать ей о Вере, а о Вере он ей сказать не мог. И когда Василькиса говорила ему: "о чем ты думаешь?" он говорил:
      - я не об этом думаю, и ты не думай об этом.
      И Н.-В. заснул уже под утро, а Василькиса никак не могла заснуть, и она смотрела на него и видела, как он постанывает во сне. И она видела, что ему снится какой-то сон. И после этого сна, Н.-В. был очень сонным, потому что сон этот не давал ему спать и мучил его во сне. Потому что когда Н.-В. вышел к мыльной реке, там мылись какие-то мыльные люди. И когда он присмотрелся к этим людям, то увидел, что они вроде бы и не люди. То есть они только выглядели как люди и именно сделаны были как люди, но сразу было видно, что это не настоящие люди. Это были какие-то дураки, и эти дураки мылись. И мылись они тоже как-то по-дурацки. И потом он увидел какую-то фигуру на берегу. И он сразу подумал, что эта фигура пасет этих людей. Эта фигура была женской фигурой. А эти дураки были ее стадом. И эта женская фигура сказала ему, что это стадо людей, она так и сказала - стадо людей, и у них отсутствуют все пять чувств. То есть у них есть глаза, но они не видят. Они совершенно слепые, глухие, они даже немые, у них даже нет органов обоняния и осязания, и вкуса они не чувствуют. И вся эта мыльная река с этим стадом людей и женской фигурой вдруг стала уходить у него из под ног.
      И когда он взглянул вниз, он увидел у себя под ногами, где-то далеко внизу такую мыльную канавку, где копошились какие-то мыльные козявки. А когда он проснулся, он стал гнать от себя сон. И пока он гнал его, он был сонным. И сонным он был, пока его окончательно не прогнал.
      2
      Главное - заняться делами. Но главное, сделать наконец одно важное дело. Из-за этого несделанного дела невозможно заниматься другими делами. И главное, по этому важному делу невозможно дозвониться. Никто не подходит. И Вера опять позвонила, и опять никого. А дело-то, хоть и было важным, было простым. Ей рекомендовали одного человека, который может помочь в этом деле. Ей сказали: "Все, что от него зависит, он сделает, только к нему надо прийти со слайдами". И если все будет удачно, она должна будет заплатить ему двадцать процентов. И Вера сказала: "А если у меня нет слайдов?" - "Ну, вы можете с ним договориться, может быть, он приедет и посмотрит ваши картины". И вот уже три дня по этому важному делу невозможно дозвониться. Может быть, найти другого человека, но другого тоже ведь надо найти. И на это может уйти не три дня, а еще больше. И, просидев весь день дома, еще несколько раз позвонив, Вера разозлилась к вечеру и на этого человека, который не подходил к телефону, и даже на того, кто ей этот телефон дал. И вот, так разозлившись, она решила позвонить еще раз. И вдруг дозвонилась. И сказала. И сказала она, что звонит по рекомендации такого-то и ей нужен такой-то. И мужской голос сказал: "Ну, я слушаю". И Вера сказала, что она хотела бы устроить свою выставку и, может быть, несколько работ продать, и мне сказали, что как раз вы можете в этом помочь.
      - Скажите, как ваша фамилия?
      - А я никогда не выставлялась, вы меня не знаете.
      - Все-таки скажите.
      И Вера сказала. И действительно такую фамилию он не знал.
      Даже не слышал.
      - Вы можете показать мне слайды?
      - У меня нет слайдов, - сказала Вера, - может быть, вы посмотрите картины.
      - Тогда сделайте слайды, а потом позвоните.
      И Вера зло сказала: "Не буду я делать никакие слайды".
      - А где вы хоть живете?
      И Вера назвала улицу, дом и квартиру. Была небольшая пауза, потому что, когда девушка назвала именно ту улицу, тот дом и ту квартиру, Нижин-Вохов просто не мог поверить, что эта девушка и есть Вера.
      - Простите, а как вас зовут? - спросил он.
      - Вы уже спрашивали.
      - Имя? Ваше имя?
      И Вера сказала: "Вера".
      - Сегодня, - сказал Н.-В.
      - Что, действительно сегодня?
      - Через полчаса.
      И он приехал. И он был действительно Нижин-Вохов.
      И как только Вера открыла дверь, и как только увидела в дверях того человека, который вез ее с аэродрома, и как только вспомнила и про того отца, которого раздавил автобус, и про ту черную собаку, она не только забыла про делового человека, которого она ждет, она забыла и про само дело. С тех пор как тот человек привез ее с аэродрома, прошло две недели, и она думала, что тот человек ей позвонит, но он так и не позвонил, и она подумала, что он забыл о ней, и теперь она подумала, что он о ней вспомнил. А Нижин-Вохов стоял и смотрел и ничего не говорил, потому что Вера тоже смотрела на него и ничего не говорила. И наконец Вера сказала:
      - Вот это да! Вспомнили обо мне.
      Ее слова дошли до него мгновенно. Ее слова говорили о том, что она не понимает, что он тот, с кем она говорила полчаса назад по телефону, но что она думает, что он тот, с кем она виделась две недели назад. И это восхитило его. Значит, было бы так же восхитительно, если бы он приехал сам, а не по делу. Но все-таки он не приехал сам, а приехал по делу. И сейчас должно было произойти совпадение двух людей: того, о ком она помнит, и того, кого она сама добивалась по важному делу. Эти два человека должны были совпасть. И Н.-В. сказал: "Удивительное совпадение, я хотел позвонить, но не знал телефон, и тут ты звонишь сама".
      - Что-что? - сказала Вера.
      Ну конечно же, как она сразу не поняла, что Нижин-Вохов и есть тот самый человек, которого она ждет. Но в то же время он и тот, кто привез ее с аэродрома. То есть все-таки получалось, что их два. Но все-таки это был один Ниясин-Вохов. И она сказала совершенно уж бессмысленную фразу:
      - Я вас перепутала.
      Но что она на самом деле перепутала? Просто она перепутала того Н.-В., который вез ее с аэродрома, с тем Н.-В., который ей нужен был по важному делу. И вдруг это оказался все один и тот же человек. И Вера окончательно запуталась. Теперь она не знала, какой человек ей больше нужен, тот, который вез ее с аэродрома, или тот, который пришел по важному делу. Ей было приятно, что тот человек говорит ей "ты". Но она не понимала, почему этот деловой человек, новый Нижин-Вохов, говорит ей "ты". И Вера совсем не знала, как ей вести себя с ним: как с тем или как с этим, говорить ему "ты" или "вы", и тогда она сказала "мы". Она сказала:
      - Мы будем смотреть картины?
      Все в жизни занятие. И еда - занятие. И сон. И живопись. И стихи. Да и сама жизнь - тоже занятие. А все помимо этих занятий - освещение. Залаяла собака. Это она что-то хотела сказать. А на улице лаялись люди, тоже что-то хотели, сказать своим лаем. Один и тот же лай. Хотя собака лаяла по-человечески. А люди лаялись по-собачьи. Одно и то же.
      - Прошу тебя, говори мне "ты", - сказал Нижин-Вохов. Он смотрел на Веру, которая стояла прямо посреди комнаты, и комната была освещена электрическим светом, но и на улице еще было светло, хотя уже начинало темнеть. И на улице был серый свет, а в комнате желтый, на улице было естественное освещение, а в комнате неестественное. "Еще светло", - сказал Н.-В. и выключил свет. И без света в картинах пропали кое-какие детали. Но кое-какие новые детали даже появились. И в Вере без света появилось что-то новое. И лай стих.
      - Но мне-то все это зачем? - сказала Вера.
      - Не бойся.
      Вот он, этот поцелуй. Нужно бояться. Чтобы потом не было страшно. И когда идешь, и когда спишь, и когда плывешь, а в Индийском океане надо бояться гамадриад, потому что их яд в двадцать раз сильнее яда кобры. Зачем у них такой сильный яд? Ведь если кобра укусит, то мгновенно умрешь. А если гамадриада укусит, то в двадцать раз мгновенной умрешь? Но ведь это невозможно - в одно мгновение умереть в двадцать раз мгновенней. Это было самое настоящее опьянение от поцелуя. То есть были все признаки опьянения, даже головокружение и тошнота. И даже трудно было сориентироваться - что где? Все везде. Даже как будто заблудились. Как будто туда была какая-то дорога, а обратно не было. Как будто даже не знаешь где.
      - Где? - сказал он.
      - Вот, - сказала Вера.
      Почему-то потом оказалось, что свет горит. И почему-то свет горел не только в той комнате, где все это было, а даже и в той, где ничего не было. И в туалете, и на кухне
      - везде горел свет. Как будто бы это все - у них было везде, даже в туалете и даже на кухне. И почему-то жутко хотелось спать. И спать хотелось без света. И свет раздражал. И почему-то все началось сначала, только не сразу, а когда действительно уже не было света и было темно абсолютно везде. И почему-то потом все кончилось.
      И они заснули. И как только они заснули в одной комнате, в другую вошла черная собака. Она вошла и легла. Но легла не как мертвая собака. Совсем не так, как тогда, когда ее раздавил автомобиль. И за собакой вошла молодая соседка, которая в момент смерти вдруг похорошела. И они стали ждать. И соседка погладила собаку, а собака лизнула ей руку. И ждали недолго. И в комнату вошел отец тех троих детей. И на шее, где у него была кровь, кровь у него так и осталась, но она не капала и не струилась, она была как бы под такой прозрачной пленкой, как под целлофаном, и этот целлофан не давал ей вытекать, но это был натуральный целлофан, а не целлофановый. И этот отец держал за руку мальчика, но это был не просто мальчик, а тот ученик, который утонул. И когда они все вместе встретились, они поцеловались. Это у них была такая одна семья, как у живых людей. Как будто молодая соседка заменила ученику мать, а отец как будто стал ему отцом, а черная собака стала их собакой. И, добравшись всей семьей, они пошли посмотреть, как спят живые люди. И они бесшумно вошли в комнату, где спали Нижин-Вохов и Вера. Они смотрели, а потом вернулись. Назад. К себе.
      Просыпаются птицы, дети, лифты. Кто первый проснется, тот и прав. Вера первая проснулась и первая поразилась, что рядом с ней спит человек, о котором она ничего не знает как о человеке. Бывает собака - хороший человек, бывает птица - хороший товарищ, даже бывает кошка - друг детства, и даже в детстве бывают такие зверюшки: кролики или дрозды, такие милые, которых любишь почти как маму. Этого кролика можно поцеловать. И где этот миг сейчас? Прекрасно, что каждый миг прекрасен в свой миг. Потому что для этого мига только и есть один миг. И если в этот миг нет этого мига, то этого мига может и не быть. Никогда. Будет другой миг. Но этот - никогда. Почему нельзя в жизни сделать что-то одно раз и навсегда. Вот если мама одна, она раз и навсегда одна, и только маму можно любить как маму, то разных людей можно любить по-разному как людей. Даже любимый. Но он всего-навсего один из мужчин. Как это грустно. Но самое невообразимое то, что можно любить даже не один раз (а просто невозможно вообразить), даже два раза или даже несколько раз. Но ведь любят даже параллельно. Тоска. Может, любят даже перпендикулярно. Почему невозможно раз и навсегда родиться, влюбиться, жениться, почему нужно каждый раз еще раз, почему все происходит все время. И жизнь очень даже бурная. А телефон - это такая фигура в каждом логическом рассуждении, которая данную логическую мысль делает абсурдной. Когда звонит.
      И если к тому, что было вчера, отнестись просто, то все, конечно, не просто, но намного проще, чем если к тому, что было вчера, отнестись не просто. И вдруг Н.-В. проснулся. И проснулся он совершенно по-деловому, и по-деловому осмотрелся, и совершенно по-деловому сказал: "Особенно вот эта" и он показал на картину, которая висела среди других картин, но все равно Вера сразу поняла какая.
      - А мне эта и вон та.
      - Та тоже хорошая, но особенно эта.
      - А эта? - сказала Вера и показала на север, где было холодно, и куда люди уезжали на заработки, чтобы заработать побольше денег и прожить. И в Африку тоже уезжают люди, чтобы заработать побольше денег и прожить. Потому что больше всего денег платят, когда очень холодно или очень жарко. А потом заболеть и умереть. Потому что в Африке много болезней и они пристают к человеку. И если бы Рембо не поехал в Африку, он бы не заболел и не умер, а так он поехал, заболел и умер. И если бы он не умер, то написал бы много стихов. Но все равно бы не заработал много денег. Потому что одни люди пишут стихи и им за это почему-то дают деньги. А другие пишут и им почему-то за это не дают. А почему?
      - Почему эта незаконченная? - сказала Вера.. - Ты встань и посмотри.
      Н.-В. встал, посмотрел и опять лег. Конечно, лежа - незаконченная, и сидя - незаконченная, только стоя законченная. Особенно сзади незаконченная. И особенно картина была незаконченная в такой позе, в которой Вера оказалась после того, как Н.-В. опять лег. Потому что лег он не так, а наоборот.
      - Ну что, законченная?
      - Законченная, законченная.
      Живопись располагает. И особенно в левом углу, и особенно под одеялом.
      - Ты только не вставай, - сказал Н.-В., - я сейчас вернусь.
      - А куда ты?
      Н.-В. сбегал и принес. И пришел он даже быстрее, чем ушел. Потому что покупал он тоже сзади. Потому что страна была необыкновенная. Это была редкая страна, может быть, единственная среди других стран. Где существовал как бы перед и зад. И все необыкновенное делалось сзади. Сзади продавали сигареты, вино и мясо, даже дома, даже... Но, собственно, речь сейчас шла о...
      - Ничего другого не было, - сказал Н.-В., - только коньяк. И он был вкусный. Потому что если его пить часто, то он невкусный, а если редко, то вкусный, а если его совсем не пить, то он французский коньяк. Почему-то смех приходит вместе с опьянением: то ли опьянение смешит, то ли смех опьяняет. Особенно много смеялись обсуждая возраст. Сначала Вера себе немного сбавила, а Н.-В. ничего не сбавлял, и получилось, что он старше. А потом Вера себе накинула то, что сбавила, и даже прибавила еще один год и получилось, что она старше его на год. И тогда Н.-В. накинул себе несколько лет, и получилось, что он намного старше, и это было особенно смешно. И потом они уже вместе скинули то, что прибавили, и получилось, что Вере столько же, сколько и Н.-В., только они никак не могли разобраться с армией и с зимой. Потому что, если Н.-В. родился зимой в таком-то году и чтобы его не забрали в армию, ему на месяц изменили дату рождения и получалось, что он родился не в эту зиму, а тоже зимой, но в следующем году. Но трудно было разобраться, в каком следующем. И получалось, что у него два дня рождения: одно настоящее, а другое официальное. И сначала он родился по-настоящему, а потом уже через 18 лет официально. И чтобы по-настоящему не умереть официально, он не служил в армии совершенно официально. Потому что учился в таком институте, после которого в армию не берут. "А куда берут?" - "Сразу на работу". Но на работу, на которую берут, Н.-В. сам не пошел, а на которую хотел пойти, его не взяли. И он сам себе нашел работу, на которую не ходил.
      - Но других же забирают, - сказала Вера.
      - Куда?
      В армию. И там избивают. Их не кормят, бьют и убивают. И чтобы в армии не сойти с ума, нужно до армии притвориться сумасшедшим. Нужно стать педерастом, которых тоже не берут, наркоманом, уголовником, заикой, с нарушением вестибулярного аппарата не берут, нужно быть левшой, квашней, дураком, политическим. Или сходить, отслужить и вернуться. И вернуться заикой, педерастом, дураком... или мертвым.
      И утро то такое, а то такое, и то люди, то воробьи, и те мысли и те эти. И если жить, то столько, а если умереть, то во сколько? В сто лет. А что здесь делать-то в сто лет, на этом свете. А если умереть в тридцать. То что там делать в тридцать лет, на том свете? Начать новую жизнь. А может, у смерти нет возраста. Все молодые. Только у жизни есть возраст - все старые. И земля как-то быстро состарилась. Ее съели. И съели ее люди. Все съедобное. И человек жует сам самого себя. А вот как речь зашла о Снандулии, было просто непонятно. Сначала они просто говорили о редких именах. А у Веры было простое имя. И у Н.-В. простое. И пусть его простое имя останется тайной. А у Снандулии непростое. И Вера сказала: "А помнишь, как звали ту женщину, которая выздоравливает? Кто она тебе, помнишь, ты говорил в машине". И Н.-В. сказал: "Снандулия". "И кто она тебе?" - опять спросила Вера. И Вера совсем не удивилась, что Снандулия его жена.
      - И сколько ей лет?
      - Почти столько же, сколько тебе.
      - Почти столько же больше или почти столько же меньше?
      - Почти столько же, столько же.
      - Зачем ты на ней женился?
      Зачем люди вообще женятся. То ли так выходит. То ли по-другому не выходит. Есть браки по любви и по расчету. И в браке по расчету расчет только один, что это будет брак. Это и есть личная жизнь. Которая никому лично другому не понятна, кроме того, у кого эта личная жизнь есть.
      - Она была девушка, - сказал Н.-В., имея в виду Снандулию.
      - А ты? - спросила Вера.
      - И я - девушка.
      Они лежали обнявшись, и оба были немножко пьяненькие, грязненькие и бедненькие. И им было хорошо. А если бы они были трезвые, чистые и богатые, может быть, им было бы и плохо. Кто знает? Тот, кто об этом знает, тот пусть и скажет. Пусть напишет. Один писатель пишет: "П. пошел, П. пришел", ясно, что это он пишет о себе, это он пришел и ушел, а другой писатель пишет: "П. заснул", ясно, что это он сам заснул. Все пишут о себе. И Лев Толстой бросился под поезд, а не Анна Каренина, Анна по-прежнему живет с мужем. Все пишут о себе. Но кто же напишет о других людях? Сами и напишут. Эти другие люди и напишут опять же сами о себе.
      И потом стали приходить второстепенные мысли. Нужные, но незначительные, как второстепенные герои, и даже если всех второстепенных героев соединить вместе, то не получится одного главного. Эти второстепенные мысли были, конечно, второстепеннными по отношению к главной мысли. Но главную мысль как-то трудно было сформулировать, и поэтому все мысли казались второстепенными, а главной так и не было.
      - Вот, что я тебя хотела спросить, - спросила Вера, и она привстала.
      - Что?
      - Забыла, - сказала, и она опять легла.
      - Вспомнила, - сказала она, когда легла, - ты что, влюбился в меня?
      - Ты сама меня в себя влюбила, - сказал Н.-В.
      - Кто?
      - Ты сама.
      - Что?
      - А кто закричал на аэродроме, кто сел ко мне в машину? Ты.
      - А кто схватил меня за руку и усадил к себе в машину? Ты.
      - А кто ко мне приехал? Ты.
      И трудно в этом разобраться. Это труд, который не стоит труда. Это нелегкий труд. И неблагодарный. Но ведь это. и есть счастье - не знать кто - в кого. Кто влюбил, а кто влюбился. Кто первый, а кто второй. Кто дает, а кто берет. Кто кого кто. И, кажется, наступил вечер. Потому что, кажется, стемнело. И есть захотелось точно. И суп был холодный. Потому что в нем было много сыра. И в супе было все, что надо для человека. И Вера пока резала зелень, она ее одновременно и жевала. И про зелень не в супе, а в природе говорят - листья или трава, а про барана в супе говорят - баранина, а корова в супе - говядина, а индюшка в супе - индейка, а свинья в супе - свинина, а теленок в супе - телятина. И суп - это вещь. А человек, который ест суп, - это человек, который ест.
      Все-таки замечательно, что в жизни не устаешь удивляться жизни. Самой жизни. И розочки, которые трепещут на ветру, и они там тоже где-то серые от сумерек. И где-то там за горизонтом граница моря заходит вместе с солнцем на горизонте. И люди размножаются вокруг одной удочки. И эта удочка не просто удочка. Эта такая леска, а на ней крючки, а на крючках мясо. И нужно на матрасе уплыть далеко в море. И рыба, которая ест мясо, так и остается рыбой, а мясо ест траву и так и остается мясом. И люди, которые ловят рыбу, разговаривают. Они говорят:
      - Гыр-гыр-гыр - буек.
      - Гыр-гыр-гыр - зажигалка.
      - Гыр-гыр - дискотека.
      В их языке не нашлось слов для буйка, зажигалки и дискотеки, потому что их язык, на котором они говорят, - старый, а эти слова - новые. Даже не юные, и не молодые, и не молоденькие, а - новенькие. Эти слова даже не успеют состариться, так и умрут новенькими. И рыба уснула и не стала есть мясо, и люди уснули и не стали есть рыбу.
      И после зеленого супа, после белого захотелось кого-нибудь убить. Кого-нибудь живого. Живого барана или живую корову, даже курицу. Но в комнате их не было - живых. Их не было даже мертвых. Они, мертвые, были только в магазине. И только сзади. Но не хотелось сзади идти в магазин. Только в ресторан. Но и в ресторан - сзади. Или сзади заснуть. Но заснуть можно и не сзади. Можно просто заснуть. И никого не убивать. И ничего не есть. Потому что, когда спишь, не хочется есть. А когда живешь, хочется. А когда спишь, нет. Значит, во сне не живешь. Во сне спишь - когда уже поел. Зато во сне не хочется спать. А в жизни - хочется. И в жизни - хочется жить. И вот что еще удивительно. Пока один человек живет, другой ведь тоже живет. И этот другой человек живет своей жизнью, а этот своей. А потом вдруг, когда они вдруг встречаются, каждый преподносит друг другу свою жизнь. Вот это сюрприз! Сюрпризом для Н.-В. оказалось то, что у Веры есть дочка. "Никогда бы не подумал". - "Она еще маленькая". - "А муж?" Оказывается, и муж есть. И мама и папа, и бабушка и дедушка. "И где они?" Все на своих местах. Все - у себя. Мама - у себя, папа - у себя, муж - у себя. А дочка - у бабушки с дедушкой. А потом все вместе соберутся. "Никогда бы не подумал, удивительно". А что тут удивляться? Удивительно то, что, когда человек живет, ему кажется, что только он один и живет. А все остальные - это как бы фон для его жизни. И все остальные служат ему фоном. Что, они ему действительно служат?
      - А у тебя?
      - Что? - спросил Н.-В.
      - Есть дети?
      - Почти, - сказал он.
      Это было самое неприятное. Что, кроме Снандулии, у Н.-В. есть еще и Василькиса и что у нее должен быть ребенок.
      - Твой? - спросила Вера. - Но это же ужасно.
      Нет, вообще это, конечно, прекрасно, что дети рождаются, потому что это все-таки новые люди. Но когда жена - это одна женщина, возлюбленная - другая женщина, а мама ребенка - третья женщина. Разве не может одна женщина быть и женой, и возлюбленной, и мамой ребенка. Не может. Не получается. Получается, что, когда возлюбленная становится женой, она перестает быть возлюбленной, а когда жена становится мамой ребенка, она перестает иногда быть даже женой. Вот именно так и получается. А по-другому не получается.
      - А у Снандулии? - спросила Вера.
      Не получился ребенок. И она так и осталась женой и не стала мамой ребенка.
      - Это твоя жизнь, - сказала Вера, - и не впутывай меня в свою жизнь.
      - Но никто не запрещает влюбиться, - сказал Н.-В. А сердце - это мышца. А скелет - конструкция. А душа - есть. А глаза - зеркало души, которая есть.
      И кое-кто читал в детстве книжки "У меня в доме собака", или "Как ухаживать за рыбками", или "Домашние птицы - зимой". Но нет таких книг "У меня в доме муж", или "Как ухаживать за женой", или "Возлюбленная - зимой". А ведь это тоже важно, это часть жизни - летом и зимой. И нужно знать, как с ними обращаться.
      Мертвые все прибывают, а живые убывают. И мертвых становится все больше, и они такие умные, и талантливые и близкие. А живым надо еще доказать живым, что они умные и талантливые, потому что они живут среди живых. И живые будут умными и талантливыми, когда умрут, а пока они живут, они просто живые. Им и так хорошо. Но ведь даже среди живых людей есть люди, у которых никогда не было такой страстной жизни, и страстной любви, и страстной смерти, а была просто обыкновенная жизнь, которую они и прожили. Пили, ели, спали, ходили на работу, сидели, скучали и писали письма. И спали. Главное - вовремя заснуть. И главное - вовремя не вставать. И главное - вовремя поесть. А потом вовремя умереть, чтобы не быть в тягость. А думать надо столько же, сколько и писать. А больше не думать. Чтобы мысли не пропали. Чтобы все, что подумаешь, надо подумать в следующий раз и в следующий раз записать. Что: люди живут мирно, но вот из-за какого-нибудь пустяка навсегда поссорятся: кто-нибудь не так закурил или не так пописал, а если оба так закурили и так пописали, то придет какой-нибудь третий и скажет, что кто-то из них не отдал долг. И это ссора. Это войны, танки и убийства.
      А чтобы жить мирно, нужно все делать так.
      И даже найти время для работы. И чтобы лучше работалось, надо пить домашнее вино, чистый сок чистого винограда. И если пить вдвоем, надо выпить утром полбанки, а больше не пить и вечером работать, а остальное оставить на завтра, а завтра, наоборот, утром не пить вино и работать, а вечером выпить полбанки. Или сразу выпить целую банку и совсем не работать, только разговаривать, зато завтра совсем ничего не пить, а только работать. Или совсем не связываться с банкой, а просто выпить стаканчик. И стаканчик этот чистый сок, а совсем не вино, совсем не пьянит, тогда лучше выпить сок, который совсем не пьянит, тогда лучше выпить все-таки стаканчик не для пьянства, а для вкуса и не разбавлять его водой, потому что это значит, что греки разбавляют вино водой, так они и употребляли его в качестве воды, а воду в чистом виде совсем не пили, а когда вино пили в качестве вина, то совсем не разбавляли водой, потому что вино - это кровь Христова, а хлеб - тело Христово. И то, что вместе с Христом распяли еще двух, тоже не случайно, потому что всех вместе их должно было быть ровно три. И не четыре, и не пять, и не один. Потому что по обе стороны Христа были распяты вместе с ним и Бог-отец и Бог-святой дух. И потом они воскресли. То есть в этих разбойниках и были Бог-отец и Бог-святой дух. То есть была распята вся Троица. Только Бог-отец и Бог-святой дух уже сразу были боги и не должны были натурально воскреснуть. А Бог-сын еще был пока человек. И воскрес натурально. Потому что этих разбойников не могло быть два - случайно. И не могли они быть случайно по обе стороны Христа. Значит, получается, что все не случайно. А если не случайно, то Бог-отец и Бог-святой дух не оставили одного Христа на кресте. И по обе стороны от него были тоже на кресте. Но кто все это сказал? А никто не сказал. Тогда нужно взять и сказать об этом, "и я, правда, в это верю", но ведь, правда, не могли же они Христа оставить одного на кресте, совсем одного, где они тогда были? А как раз и были они по обе стороны Христа, тоже распятые.
      3
      Кончилась бочка, пора начинать новую, кончилось лето, пора начинать новое. И новая бочка будет в этом году, а новое лето будет только в следующем году. "Здравствуй, лето", и как только здравствуй, лето, здравствуй, уже следующее лето. У Веры был муж. Самый настоящий. И он был сделан из мужа. Это не игрушка. И это нельзя сломать. И с этим надо считаться. А вообще мужья и жены в литературе самая неинтересная литература, самая тусклая. А мужья и жены в жизни? Ведь из этого состоит жизнь. Неужели она тоже самая неинтересная и тусклая? Жен и мужей в литературе или обманывают, или не замечают, или даже убивают, а именно: травят, душат, закалывают ножом, а в жизни? Что с ними делают в жизни? В жизни с ними живут. И никто еще не описал счастливый брак, потому что читать про счастливый брак скучно, зато жить в счастливом браке интересно и даже хочется чего-нибудь еще, каких-нибудь приключений. Потому что счастливый брак - это и есть приключение. Это и есть приключение в жизни. И если несчастный брак, то можно покончить с этим приключением и начать счастливый брак. А если счастливый брак, то с этим приключением покончить, конечно, можно, но это значит покончить со счастьем. Это приключенческий роман - счастливо покончить с собственным счастьем. В таком случае лучше всего жениться на девочке тринадцати лет, чтобы не разочароваться в браке, чтобы было счастливое приключение, чтобы всегда была молодой и не постарела. Или выйти замуж за старика, чтобы он так и был молодым стариком и никогда не состарился. Так и умер молодым. А если жениться в двадцать лет, то потом придется жениться и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят, и даже в семьдесят все равно придется жениться. Все равно придется жениться. Все равно придется жениться всю жизнь. Даже у классиков, даже у Шекспира - ни одного счастливого брака, Дездемона задушена. А как она его любила! У Пушкина - все сплошное несчастье. У Достоевского вообще не доходит до брака. И у Лермонтова - не доходит.
      У Флобера - несчастье.
      У Мопассана - несчастье.
      У Толстого - счастья нет.
      Но "Капитанская дочка"!
      Но зато все несчастья до брака. А где счастливый брак? Нет его в романе. Как будто неизвестно, что было с ними после брака. Может быть, Петрушу Гринева убили на войне, а Маша Миронова отравилась, кто знает? Нет, все-таки есть счастливый брак - в "Старосветских помещиках". Но они же как растения, как зверюшки. Это же не приключение в жизни. Они пьют и едят, спят и встают. И они не мучаются.
      А у Шекспира - мучаются.
      И у Толстого - мучаются.
      И у Достоевского,
      И у Пушкина,