Исповедь гейши

Обовшивевшие и грязные, слонялись они по улицам. Но все вокруг были заняты поисками собственного пропитания, и дети оказались заброшенными.

Они бежали вслед за американскими солдатами и просили подаяния:

«Нет папа, нет мама, нет йен».

Эти простые, но доходчивые слова забавляли американских солдат.

Тут госпожа Киути собирается организовать фонд помощи, сразу же переходя к делу, объяснила я своим молодым подругам Сигэно, Рэйко, Нанаэ и Мацуно, которые с охотой откликнулись на этот призыв. Их молодой кураж еще не был остужен жизнью. Гейши постарше вряд ли стали бы собирать на улице пожертвования. Молодые же, напротив, делали это непринужденно. Каждая из них хотела как-то помочь тому, чтобы обовшивевшие дети, ютившиеся в подземке или на улице, не голодали…

Госпожа Киути посоветовала нам подежурить как-нибудь в конце недели на мосту Сукиябаси, а именно с одиннадцати утра до трех часов пополудни. Там проходит основная масса людей, поскольку вблизи располагаются редакция газеты «Асахи Сим-бун», варьете, вокзал Юраку-тё и небольшой парк.

За десять дней до назначенного срока я начала оповещать своих гостей.

— В конце следующей недели мы будем стоять на мосту или рядом с парком в районе Юраку-тё и собирать средства для сирот войны. Пожалуйста, подойдите хоть раз туда.

— Мы тоже там будем! — кричали Сигэно, Ма-цуно, Рэйко и Нанаэ, и все гости обещали пожертвовать что-нибудь.

В те дни мы собирались в условленном месте около половины одиннадцатого утра, не накрашиваясь, лишь немного подправив помадой губы. Все были молоды и свежи, одеты в скромные крепдешиновые кимоно, в то время как большинство женщин носили шаровары, а их лица были омрачены горечью поражения. Поэтому мои юные подруги с их молодым задором и свежестью лиц даже на меня, женщину, производили неизгладимое впечатление.

Мы встретились в кафе; похоже, оно называлось Candle. Распределив кружки для сбора пожертвований, мы сели.

К нашему приходу за одним столиком уже собрались десять женщин-депутатов. Так как большинство лиц мне были знакомы по памятному собранию в управлении союза гейш, я старалась не выделяться. Справа от двери я заметила круглое дружелюбное лицо госпожи Киути. На ней было ее черное, мужского покроя пальто, и ее дружеская улыбка приободрила меня.

— Я весьма признательна вам, что вы так рано пришли сюда, — сказала госпожа Киути и низко поклонилась. Мне стало даже неловко.

На столе около дам уже стояли наготове кофейные чашки. Когда мы поздоровались с депутатками, те лишь удостоили нас одним взглядом. Никто из них не пригласил нас к себе, как и не предложил хотя бы кофе. Одна из дам, с лисьим палантином, высокомерно поблагодарила нас. Нынешнему японскому языку более неведомы всевозможные тонкости в обращении, но она использовала выражение, которым прежде выражали признательность нижестоящим. Кроме того, уже сам ее тон выдавал то, как она высоко себя ставила. Столь надменное обращение с молодыми девушками, которые не пожалели своего драгоценного времени и пришли пораньше, было совершенно неуместно. Во мне закипала злоба. Нанаэ, самая молодая из нас, с гневом смотрела на них. Я же, совладав с собой, сказала:

— Не стоит благодарностей. Пусть мы многого и не понимаем, сделаем все, что в наших силах, — после чего низко поклонилась.

Похоже, дама в лисьем палантине не все сказала.

— Должно быть, все здесь помощницы симбаси-гейши, — молвила она.

— Гейши пришли тоже, чтобы нам помочь, хотя у них дел и так хватает. Прошу, будьте благодарны им за это.

После этих слов мы почувствовали себя лучше.

— Да она задирает нос так же, как и ее лисий палантин, — сказала рассерженно Сигэно.

Накалившуюся атмосферу разрядил любезный тон госпожи Киути:

— Прошу вас, садитесь плотнее, чтобы всем было место. Кихару, спроси-ка, кто желает кофе, а кто чай.

С мнением госпожи Киути считались, так что другие дамы тоже пригласили нас сесть и похвалили за согласие помочь.

Не успели оглянуться, как было уже одиннадцать, и мы все повесили себе через шею на красной ленте ящик для пожертвований и расположились вблизи издательства «Асахи» на мосту Сукиябаси.

Как нас учили на уроках танца адзума, мы расположились на подобающем расстоянии друг от друга.

Тут подоспела гейша Кохиро, извиняясь за опоздание.

Хоть и старше меня на три года, она была совершенно простой и вела себя по отношению к нам не как старшая гейша, но как добрая подруга. Кохиро доставил сюда на машине ее американский знакомый. Одновременно подошли трое важных служащих одной фирмы, которых мы хорошо знали по их частым посещениям.

«Однако вы смелые!», «Приятно видеть вас здесь» — с такими словами каждый из них положил в кружку купюру в сто йен.

Я точно не знаю, чему тогда равнялись сто йен, но за десять тысяч йен можно было купить барачного типа дом. В любом случае эти банкноты в сто йен были хорошим почином. Стоять молча мы не собирались.

— Сбор пожертвований для сирот войны! — орали мы прохожим во всю глотку.

Особенно выделялся чистый, поставленный пением киёмото голос Нанаэ:

— Будьте так добры ко мне, пожертвуйте что-нибудь для сирот войны!

Давясь от смеха, я подбежала к ней.

— Тебе не следует говорить «Будьте так добры ко мне», собирая пожертвования для сирот.

— Она же настоящая гейша, — смеясь, заметила Кохиро.

— Да, пожалуй, не стоит так говорить, когда речь идет о сиротах войны, — сказала Нанаэ, смеясь над собой.

Так с шутками и протекал наш сбор пожертвований. Незадолго до обеденного времени неожиданно объявилось еще несколько наших постоянных посетителей, и стало особо весело. Кроме знакомых нам японских гостей, показались несколько американских журналистов и служащих ставки главного командования. Большинство жертвовали купюры в сто йен. К тому же проходило мимо много чиновников и студентов.

— Вы не гейши из Симбаси? — интересовались они.

Скоро нас обступили со всех сторон.

— Завтра вы тоже будете здесь?

— Придете ли вы завтра опять в это же время ?

— Могу ли я сделать снимок?

Началось настоящее столпотворение. Понемногу я стала волноваться.

— Не давайте чужим свои телефоны, — шептала я девушкам. Я беспокоилась, ведь вне сферы своих занятий и среды гейш они вели себя как беспомощные младенцы.

Когда я взглянула на противоположную сторону, где стояли дама в лисьем палантине и ее сослуживицы, то увидела, что все прохожие толпились вокруг нас, а там почти никого не было.

Мимо проезжали в джипе представители ставки. Журналисты, с которыми я познакомилась через посредство Гвен и Тилтманна, тоже подходили к нам. Даже господин Тилтманн подъехал перед обедом в джипе и пожертвовал триста йен.

— На сегодня хватит, а завтра встречаемся опять в кафе, — сказала подошедшая около трех часов госпожа Киути, прервав тем самым наши разговоры с прохожими.

— До завтра! — крикнули мы и пошли со своими ящиками обратно в кафе. Наши ящики были полны банкнот, так что нам приходилось их утрамбовывать руками.

Вначале депутатки принялись подсчитывать собранные ими деньги. В их ящиках было много купюр по десять йен. Тогда за десять или двадцать йен в районе Уэно или Асакуса можно было получить суп из мучных клецек, порцию сладких бобов и суп с о-моти. Поэтому и эти бумажки в десять йен что-то значили.

— У меня почти четыреста йен.

— Я собрала шестьсот.

, У нас же почти все банкноты были достоинством в сто йен. Разумеется, и в наших кружках попалось несколько монет, но каждая из нас собрала значительно больше денег. В кружках находилось от четырех до восьми тысяч йен.

Когда мы подсчитали свою выручку, дамы были просто поражены.

Госпожа Киути сердечно поблагодарила нас и вновь низко поклонилась. Даже даму в лисьем палантине нельзя было узнать, когда та, улыбаясь, сказала:

— Вот тебе раз. Они собрали значительно больше.

Мы не могли скрыть своей радости, когда каждый раз, выкладывая содержимое своих ящиков, отмечали вздохи, удивленные возгласы и завистливые взгляды самих дам.

На следующее утро они вели себя совершенно иначе, чем накануне.

— Мы сердечно признательны вам. Вы нам очень помогли, — говорили они, и даже дама в лисьем палантине улыбалась и дружески приветствовала нас.

— Да они, оказывается, нерешительные, — удивлялись Нанаэ и Сигэно. Однако расположение их к госпоже Киути Кё значительно возросло, и многие молодые симбаси-гейши решили на ближайших выборах отдать ей свои голоса.

Впрочем, гейши сделали очень много добра. Так, например, госпожа Савада Мики в своей летней резиденции близ храма Оисо основала детский приют имени Элизабет Сандерс. Большой вклад в это дело внесли гейши.

Я еще перед войной была хорошо знакома с самим послом и его супругой и, когда услышала об этом, захотела помочь в таком важном начинании. Я договорилась с владелицей ресторана «Юкимура» и стала собирать деньги у своих знакомых. Вначале мы столкнулись с отсутствием материала для пеленок, поэтому я попросила чайные заведения и рестораны с гейшами собрать старые юката, которые я затем отослала в Оисо.

Когда я посетила приют, там уже жили двадцать детей. Это были исключительно очень милые черные и белые дети от брака с американскими солдатами.

Мысль о том, что я могла хоть немного помочь госпоже Савада в ее благородном деле, наполняет меня огромной радостью.

Суд над военными преступниками

Начались международные процессы против военных преступников. Впервые в истории Японии — и дай бог в последний раз — состоялись такие процессы в нашей стране. Эти процессы по многим причинам хотелось увидеть воочию большинству людей, так что наплыв зрителей был огромен.

Мне посчастливилось… На суде в Итигая, где тогда проходил международный трибунал, начальником военной полиции был один мой хороший знакомый. Он знало моих намерениях. Мне нужно выкроить время и прийти на суд, ведь это послужит всем уроком на будущее, полагал он. Он отвез бы меня туда и обратно… В первый день процесса этот полковник доставил меня туда на джипе с одним молодым военным полицейским. Перед зданием суда он надел мне на руку повязку сотрудника прессы, и меня пропустили внутрь.

Зал суда своим освещением и акустикой напоминал театральные подмостки. Когда процесс наконец начался, прожектор выхватил скамью подсудимых. Я могла очень отчетливо разглядеть лица этих мужчин, которые все были мне хорошо известны.

Чтобы выглядеть как можно незаметней, я собиралась надеть на процесс скромную блузу и юбку.

— Ну нет, — сказал полковник, — в мрачном зале суда и обвиняемые, и американские судьи жаждут зреть яркие краски. Поэтому наденьте, по возможности, наиболее красивое кимоно, чтобы как-то разрядить тягостную атмосферу заседания.

В этом отношении, у американцев были иные представления, чем у японцев. Мы оделись бы скорее скромно и неброско. Тогда, пятьдесят лет назад, я была еще молода и полагала, что выгляжу довольно привлекательно.

Каждый день, облачившись в розовое, светло-голубое или желто-зеленое кимоно, я ждала, пока не приедет за мной молодой полицейский и не передаст у входа в здание суда другому военному чину, который укажет мне одно из отведенных для прессы мест.

У меня разрывалось сердце, когда судьи и защитники выкрикивали имена людей, которых я так хорошо знала: Ёнаи Мицумаса, Симада Сигэтаро, Си-гэмицу Мамору, Того Сигэнори, д-ра Окава Сюмэй и другие.

Мне была хорошо известна многолетняя любовь д-ра Окавы, поскольку его дом находился на той же улице, что и наш, и я часто его там встречала. Поэтому для меня было потрясением видеть, как он странно вел себя в зале суда. Когда я увидела, как господина Окава выводит из зала молодой полицейский, я не могла сдержать слез.

В этой связи мне следует подробнее остановиться на полковнике, поскольку, по моему мнению, это должны знать все японцы. Он был действительно добрым человеком и не только делился своим недельным пайком с японскими военными преступниками, но и виски, шоколадом и сигаретами, что покупал в гарнизонном магазине.

В Итигая содержалось под стражей большое число японских обвиняемых, с которыми он делился всем и о которых великодушно заботился по мере своих сил.

Когда он приносил семье бывшего генерала Тод-зо консервы и порошковое молоко, я всегда его сопровождала. После войны улицы были настолько ухабистые даже для джипов, что можно было откусить себе язык ненароком. Я помню, как при первом своем посещении нам пришлось долго искать дорогу и мы едва не заблудились.

Для полковника я была лучшей проводницей по сравнению с другими японскими или американскими переводчиками, поскольку не имела никакого отношения к процессу и была скрытной. Так как он мог мне доверять, то мы развозили с ним всякие вещи семьям, чьи кормильцы оказались арестованными. Во всей Японии свирепствовал голод, и единственная банка консервов или немного порошкового молока доставляли людям огромную радость.

Я не знала генерала Тодзо до войны. В первой части я упоминала, что не была хорошо знакома с армейскими чинами, ибо в Симбаси предпочитали бывать моряки. Армейские же чины посещали район Акасака.

Но госпожу Тодзо я встречала в ее доме на берегу Там агавы. Ее отличала классическая красота, что была присуща эпохе Хэйан (794—1185).

Я попросила у полковника разрешения принести господам Сигэмицу, Ёнаи, Симада, Того и другим немного сладостей, рисового печенья и зеленого чая. Он пустил меня к ним лишь на пару минут, но стоило мне увидеть их за решеткой, как слезы затуманили мой взор, и я ничего не могла разглядеть. От безудержных рыданий я даже не сумела по-настоящему поздороваться с ними.

— Это Кихару, — дружелюбно известил всех полковник. Незаметно он передал им мои сладости и чай вместе со своим виски и сигаретами.

Госпожа Того, похоже, была немкой. Однажды я была ей представлена на одном торжестве, и она должна была меня знать.

Процесс по делу маньчжурского императора сильно подействовал на меня. Он так исхудал, что был похож на щепку, и поэтому говорил как третьеразрядная гейша, вынужденная уступать покровителю, который ей противен. Разумеется, это мое восприятие, но прежде он представлялся мне мужественным и прямодушным.

О многом, что меня волновало, я переговорила с полковником.

— Вполне естественно, что на войне все проявляют преданность своей родине. Если из-за этого приговаривают к смертной казни через повешение, тогда нужно вешать и меня, ведь я приложила руку к поясам-оберегам от пуль, я в деревне выкапывала корни сосен для изготовления ружейного масла и посылала на фронт посылки. Почему бы и мне не сидеть в тюрьме? Ведь можно не приговаривать к смерти людей, которые хотели победы своей стране и ради этого трудились…

Я плакала, а полковник, на которого я так наседала, говорил:

— Я никого не собираюсь убивать. Я всего лишь начальник полиции. Не в моей власти изменить приговор. Простите меня.

При этом в его голубых глазах стояли слезы, и он извинялся, как будто один был во всем виноват. Я просто уверена, что никто из американцев не обращался с военнопленными так хорошо, как он, и думаю, что слишком мало японцев знают об этом. Поэтому все японцы должны узнать, что в послевоенное лихолетье, и даже в тюрьме для военных преступников в Сугамо, один американец так много заботился о пленных.

Возвращается мой муж

За три или четыре года после окончания войны многие вернулись домой, но по-прежнему оставались пропавшие без вести.

Огромная шумиха, что во время войны устраивалась вокруг каждого, кто сложил свою голову ради отчизны, теперь, несмотря на большое число павших и увечных, значительно поутихла.

Мужчины в замызганных белых кимоно, потерявшие руки и ноги на войне, просили милостыню в подземке и перед вратами почти всех больших храмов и усыпальниц.

Одновременно повсюду разыгрывались совершенно невероятные трагедии. Одна женщина, оказавшись с четырьмя детьми на руках, считая, что муж ее погиб, вышла замуж за его младшего брата, и тут объявился похороненный было ее муж. Или же, наоборот, жена изо всех своих слабых сил тянула на себе не один год нелегкий воз, кормя родителей и детей и храня верность своему мужу, а тот возвращался с индонезийкой и прижитыми с нею двумя детьми. И такое было не редкостью.

Поскольку после капитуляции на первом месте оказался вопрос о хлебе насущном, упали нравы и не стало порядка. Можно было положиться лишь на самых близких друзей.

Повсюду происходили самые небывалые вещи.

Мне благодаря тяжкому труду удалось, наконец, забрать из деревни свою бабушку, маму и малыша в пригород Токио, Урава, и поэтому не нужно было больше ездить на небезопасных поездах. Я бы охотно взяла их в Токио, но из-за нехватки продовольствия доступ туда был по-прежнему ограничен. Но от Урава можно было добраться до Токио на электричке, что очень упрощало дело.

Позже благодаря заступничеству друзей мне удалось забрать семью в Токио, и я купила небольшой домик в Синагава, куда мы все и перебрались. Впервые после долгих лет мы смогли перевести дух.

Вскоре после того, как я забрала семью из Урава, неожиданно приходит письмо от моего свекра в Осаке, где он изъявляет желание увидеть своего внука. Я сразу же сообразила: значит, вот-вот должен вернуться мой муж, и было очень неприятно, что мой дорогой свекор всю войну не желал нас знать. Теперь же он хотел так все устроить, как будто проявлял заботу о своей невестке и внуке.

Тем не менее, я отправилась с малышом в Осаку. У младшей сестры моего мужа была маленькая дочь тех же лет, что и мой ребенок. Я не держала зла за прошлое и с нетерпением ждала возвращения мужа. Как ни странно, его родители совсем о нем не говорили.

И вот однажды, когда я читала газету, натолкнулась там на имя режиссера Наканиси Токэо, который работал в театре-варьете «Такарадзука». Его мать и моя бабушка были очень дружны, и, когда мне было двенадцать лет, эта старая женщина преподнесла мне весьма ценный сямисэн.

Когда я прочитала это имя, мне захотелось немедленно позвонить ему и справиться о самочувствии старой женщины. Кроме того, я хотела рассказать, что сама уже стала матерью. Чтобы позвонить, я пошла к соседям.

Если верить моему свекру, семья Ота очень состоятельная, тогда почему они никак не обзаведутся телефоном? Я понимаю, что после войны установить телефон непросто, но до войны сделать это было вполне возможно… Итак, я позвонила. Пришлось немного подождать, пока не позвали Наканиси.

К телефону подошел сам Такэо вместе с женой. У них тоже был малыш, чуть старше моего сына. Я узнала, что мать Такэо, которую я так любила, умерла незадолго до войны. Они пригласили нас к себе в гости и обещали встретить на вокзале. На следующий же день мы с сыном поехали к ним и чудесно провели там вторую половину дня.

Во время моего телефонного разговора хозяйка дома стояла у двери и все слышала. Поскольку это был не очень доверительный разговор, я без всякой задней мысли говорила о том, в котором часу мы должны встретиться на железнодорожной станции линии Ханкю.

Этот разговор по телефону повлек за собой неожиданные последствия.

Наконец вернулся мой долгожданный супруг.

Он направился не прямо домой, но остановился в отеле города Кобэ и лишь затем появился дома. Мне показалось это странным. Но вскоре все стало ясно. С ним, оказывается, была двадцатилетняя армянка, с которой он работал в генеральном консульстве в Бирме, и его две дочери (погодки и, естественно, полукровки).

Она была молода и красива. Он сказал ей, что наш сын (и наследник) приходится сыном его младшей сестре. Как полагается в фильмах обманутой жене, мне следовало бы рыдать. У меня же от испытанного потрясения даже не оказалось слез.

Я постоянно боялась, что муж мой погиб, ранен или болен. Но что он, пока я изо всех сил надрывалась, чтобы поднять на ноги нашего ребенка, приживет с молодой женщиной двоих детей и совершенно спокойно явится с ними домой — такого я не могла вообразить.

Какое разочарование! Я полагала, что я единственная, о ком он думал все это время. Мне представлялось, что он также мечтает о том дне, когда сможет заключить в свои объятья меня и сына.

Мужья, которые вернулись с чужбины с новыми женами, и причитания оставленных жен и детей составляли тему, которая не сходила со страниц газет. Возвращение мужа с женой-чужестранкой не было тогда редкостью. Но я даже в дурном сне не могла вообразить, что такое ждет и меня.

Я была не столь несчастна и разочарована, сколь потрясена случившимся.

— Чтобы не уронить нашего имени, ты, как жена нашего старшего сына, будешь здесь растить своего сына. Он ведь наш наследник. Кадзуо же будет жить в Кобэ и раз в неделю будет приходить сюда, чтобы повидать тебя и малыша. Та женщина белая и может повредить авторитету нашей семьи, если будет жить здесь, — объяснил мне отец моего мужа.

Мой свекор совершенно серьезно предлагал, чтобы мой муж ради доброго имени семьи жил со своей белой женой в Кобэ и раз в неделю навещал нас. Но было ли под силу моему мужу сразу по возвращении содержать две семьи? От своей свекрови я слышала, что у моего свекра из-за денежной реформы и налогов на недвижимость дела обстояли неважно.

— Как он собирается обеспечивать две семьи? Что ты можешь ответить на это, отец? — спросила я его.

— Смотри: ты же, к счастью, владеешь английским, не так ли? Но и в Осаке есть оккупационные войска. Ты ведь это не упустишь. Работай на американцев и расти здесь своего сына. Кадзуо позаботится о другой жене и детях. Это было бы самым простым решением. Мы должны побеспокоиться, чтобы для посторонних наша семья выглядела вполне благопристойной. Ты согласна?

Получалось, что мой муж будет жить в Кобэ, и я один раз в неделю смогу заимствовать его для себя. Кроме того, мне придется кормить свою семью, работая переводчицей. Какая удобная позиция! Я подумала: а не тронулся ли умом мой дорогой свекор ?

Свекровь же была достаточно благоразумной, чтобы не вмешиваться. Меня поразило, насколько еще крепки в Японии семейные узы между родителями, детьми и братьями с сестрами. Никто из них не подумал заступиться за меня. Свекровь, на которую я так полагалась, заняла сторону сына. Да и моей дорогой младшей свояченице собственный брат оказался дороже.

Я настояла на том, чтобы повидаться с Кадзуо. Я хотела с глазу на глаз поговорить с виновником создавшегося положения и вовсе не собиралась падать перед ним на колени и слезно о чем-то умолять. Мне просто было интересно видеть, как он поведет себя в моем присутствии.

Он был так влюблен в меня, что во время нашего пребывания в Индии даже мыл мне голову…

На следующий день появился Кадзуо. Он вел себя как нашкодивший ребенок, которого теперь ожидает взбучка.

Его отец тотчас примостился между нами. Я полагала, что мой свекор, проявляя учтивость, оставит нас наедине, но он уселся между нами, видно, для того, чтобы оберегать его от неприятностей.

В отличие от меня, чьи руки огрубели от тяжелой работы во время войны, муж мой имел здоровый, сытый и вполне счастливый вид.

Он смущенно улыбнулся:

— Хорошо выглядишь. Вдруг мне стало смешно.

— Только ты вот, похоже, наломал дров, — сказала я.

— Я слышал, что Токио полностью стерли с лица земли, и подумал, что ты и малыш погибли, — ответил тот невозмутимо.

Позже от людей, что находились в Бирме, я узнала, что его свадьба была сыграна вполне официально, с приглашением родственников и друзей, а невеста, как и полагается, была в белом платье со шлейфом.

Муж, говорящий, что был убежден в смерти жены и ребенка, и поэтому решивший вновь жениться, не наведя никаких справок, достоин презрения.

Вообще-то мне всегда везло с мужчинами, но в нем я совершенно разочаровалась. Он оказался единственным ничтожеством среди них.

Неожиданно я вскипела. Как нельзя кстати, рядом оказался мой свекор.

— С той поры как тебя отправили в Бирму, я ни гроша не получила от твоей семьи в Осаке. Я одна рожала ребенка и своими силами растила его.

— Тому виной тяжелое время. Я не посылал денег, потому что они все равно не дошли бы, — небрежно бросил свекор.

Я была просто ошеломлена. Никогда мне не было так плохо, и, ничего не понимая, я лишь переводила взгляд с одного на другого.

Мне казалось, что чувство между мужчиной и женщиной должно быть взаимным. Если мужчина меня больше не любит, я не буду настаивать. Мой муж только что вернулся и не хочет отказываться от меня, своей жены, но вместе с тем он не желает также расставаться со своей юной красавицей. Он думает только о себе.

Разумеется, я все понимаю, но до такой степени самоотверженной женщиной, которая бы по желанию своего свекра согласилась на посещение ее мужем раз в неделю и на то, чтобы одной кормить своих родных и сына, я не была. Кроме того, я никогда не была страстно влюблена в своего мужа.

Чем больше я говорила со свекром и мужем, тем больше мы не понимали друг друга, и все это лишь сильнее досаждало мне. К тому же у меня каждая минута была на счету.

— Для меня невозможно жить в Осаке, работать здесь и кормить всех и вдобавок видеть собственного мужа лишь раз в неделю, — воспротивилась я.

— Это замашки гейши. Поступай как подобает верной жене, оставайся в Осаке и расти потомство, — сказал свекор.

Ему даже не пришло в голову посочувствовать мне, той, которая столь долго и, оказывается, напрасно ждала его сына, проявившего подобную неверность.

Я была сыта по горло. Будучи не в состоянии больше находиться в такой семье, я через пару дней спешно вернулась в Токио, но без ребенка.

Вначале я подумала, не лучше ли будет сразу же забрать с собой сына. Но в Токио меня ждали неотложные дела и был назначен ряд встреч, которые я не могла пропустить.

Когда я объяснила, что возвращаюсь в Токио, свекор сказал:

— Ты можешь поступать как тебе вздумается. Но мы-то знаем, что ты сама здесь созванивалась с неким мужчиной и договаривалась о встрече.

Мой телефонный разговор с семьей Наканиси подслушала соседка, и, когда я сказала «встретимся в таком-то часу на станции линии Ханкю», та тотчас побежала к моему свекру и все ему донесла: «Ваша невестка звонила некоему мужчине и договорилась о встрече с ним». Я живо все это себе представила.

У меня не было никакого настроения оправдываться, так что я лишь сказала:

— Тогда я звонила одной женщине, которую знаю с самого детства, и мне сообщили, что она умерла. Я поехала к ее сыну, чтобы зажечь благовония в память о ней. Мне неведомо, в каких красках все это расписала вам соседка. Я не такая безнравственная, как ваш сын. И мне наплевать, что вы обо мне думаете, бог вам судья. Я все равно уезжаю.

Стоило мне представить, что за гнев и отчаяние вызовет история с моим мужем у моих родных, особенно бабушки, и друзей в Токио, у меня сжималось сердце. Да еще мой сын, который наверняка будет реветь из-за моего внезапного исчезновения…

Я уже упоминала, что моя свекровь за время всей этой склоки ни разу не появилась. Она проявила мудрость. У нее не нашлось бы сил возразить своему мужу. Не очень хорошо себя чувствуя, она решила вовсе не показываться на глаза. Все решал старик.

Мой муж хорошо ладил со своим отцом, который неизменно пекся о его благе.

Вернувшись в Токио, я так и не смогла никому рассказать о случившемся, поскольку меня мучил стыд. Тому, что мой муж вернулся с двадцатилетней красавицей и двумя девочками-полукровками, все равно никто не поверил бы. Поэтому с той поры я неизменно говорила, что мой муж погиб в Бирме… Я сама его похоронила.

Сегодня эта история представляется мне столь нелепой, что при мысли о ней меня тянет скорее смеяться, нежели плакать.

В любом случае сына я оставила в Осаке. Моя бабушка безутешно плакала целыми днями.

— Оставить маленького ребенка в такой бессердечной семье. Ты плохая мать, — упрекала она меня.

С самого его рождения моя бабушка не чаяла души в своем правнуке. Будучи уже старой женщиной, она не могла думать ни о чем ином, как о малыше. Она чуть было не умерла от ужаса, когда узнала, что мой муж вернулся с молодой белой женой и двумя детьми-полукровками. Поэтому можно было понять, почему меня, оставившую своего ребенка таким людям, она назвала плохой матерью.

Мы только что переехали в Урава, и наш быт еще не был налажен. Но, устав ежедневно слышать слова, что я плохая мать, мне пришлось забрать малыша из Осаки. Я опасалась, что там своего «наследника» так просто не отдадут. На этот случай я заранее продумала свои действия и была чуть ли не разочарована, когда те не возражали, чтобы я забрала ребенка в Токио. Похоже, старым супругам было тяжело присматривать за малышом, поскольку было видно, как они облегченно вздохнули.

Когда я возвратилась с ребенком домой, к постоянно хворающим маме и бабушке тотчас вернулись душевные и физические силы. Поскольку они вдвоем окружили его заботой, я могла спокойно и с утроенной силой вернуться к работе.

Позже я узнала, что армянку крайне разочаровала жизнь в Японии, ибо мой муж, оказывается, сказал ей, что он миллионер. Однако после войны едва хватало средств сводить концы с концами. Будучи типичной европейкой, она не была столь глупа, чтобы пожертвовать собой ради детей. В конце концов она вышла замуж за английского предпринимателя и позволила усыновить своих детей бездетным иностранным семьям. Затем она уехала в Лондон.

На счастье Ота Кадзуо, кроме госпожи Иида, меня и еще нескольких человек, никто не знал о его двоеженстве. Позже он стал ректором одного университета и несколько лет назад вышел в отставку. За преподавательскую работу ему дали орден, и я всегда удивлялась его удаче. Для своей бывшей жены и родного сына он палец о палец не ударил. Позже мой сын захотел повидать отца, но, так как у того была новая жена и дочь, от него постарались быстро избавиться. Так что отца он видел один раз в доме его младшей сестры. Хотя я ему советовала не навещать отца, мальчик все же хотел познакомиться с ним.

В любом случае это был самый бесхарактерный мужчина в моей жизни.

Учительница в школе на Вашингтонских холмах