Город в осенних звездах

Мне же хотелось добиться расположения ее,-никогда в жизни мне ничего не хотелось так сильно!-вот почему я лишь назвал себя, просто имя и титул, а потом коротко описал положение свое и что я намерен по этому поводу предпринять. - Я так понимаю, сударь, вам нужен друг, который отвлек бы внимание ваших преследователей, чтобы дать вам возможность уйти незамеченным? - Да, мадам, это было бы очень кстати. - Тогда, сударь, постарайтесь сейчас подобраться по возможности ближе к конюшням. Я повиновался. Ничего другого мне просто не оставалось,-я был очарован. Внизу, по присыпанным песком доскам пола, уже застучали тяжелые сапоги республиканцев. Я проскользнул в заднюю гардеробную, где и укрылся вреди всякой разной одежды, от которой несло конским и человеческим потом. Отсюда мне было слышно, как покровительница моя с нетерпеливым раздражением обратилась к французам. Монсорбье быстро ответил: - Мы ищем обычного конокрада, мадам, вот и все. Если вы вдруг случайно встретили на пути такого низкорослого вспыльчивого малого, этакого бойцового петушка в камзоле, который размера на два велик, и в штанах, что на размер малы, я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили нам. Я не выпрыгнул из своего укрытия и не перегрыз ему глотку зубами лишь потому, что сказал себе: вчера я обошел его и тем самым унизил, и вот он теперь утешается, осыпая меня оскорблениями. Сия здравая мысль, хоть и удержала меня от весьма опрометчивого поступка, успокоения не принесла. Тон Либуссы моей теперь сделался умиротворяющим и чарующим: - В самом деле? Уж не фон Бека ли вы разыскиваете? - Так он себя величает, да. - Ну так я его видела. Он, впрочем, отбыл еще ночью. Выходит, что конь его-вовсе и не его! Прекрасный скакун, сударь, просто прекрасный. И такая чудесная масть. Серый в яблоках, редкой раскраски. Могу поклясться, арабских кровей. - Свежего, значит, взял,-пробормотал Монсорбье, проглотив приманку.-В каком направлении отбыл этот разбойник, мадам? - Я теперь уже и не припомню, сударь. Однако, у меня сложилось впечатление, что мы едем в одном направлении. Ну разумеется. Он еще что-то такое сказал... насчет какой-то опасности и что лучше ему рисковать в одиночку. Да, верно, сударь. По этой дороге, на Лозанну. И поскольку нам с вами, выходит, теперь по пути, вы, я полагаю, будете так любезны и составите нам эскорт. Хотя бы какую-то часть пути, сударь? Эта дорога печально известна своими разбойниками. - Мы преследуем фон Бека.-Потом Монсорбье обратился к кому-то другому, очевидно, к трактирщику.-Ты смерд... почему же ты не сказал, что он взял другого коня? - Но я не заметил, сударь, чтобы какая-то из лошадей пропала.-Голос трактирщика дрожал.-Серый в яблоках, вы говорите, мадам? Может быть, это был конь одного из святых отцов? Когда топот шагов затих,-вся честная компания вышла из помещения на передний двор,-я потихонечку выбрался из вонючей кладовки и осторожно выглянул в окно. Как раз в этот момент во дворе показались два швейцарских моих "рыцаря без страха и упрека", являя собою картину ходячего арсенала: грозно топорщащиеся ножны, ружья на перекрестных ремнях, куски металла и кожи, как будто налепленные наугад. Ольрик фыркнул и с вызовом уставился на Монсорбье: - Серая в яблоках, капитан, моя лучшая лошадь! Трактирщик искренне изумился. - Но ведь у вас была чалая. Я сам лично отвел ее на конюшню! - И еще серая, болван!-При такой выразительной жестикуляции, Ольрик бы имел несомненный успех на артистическом поприще в каком-нибудь театре пантомимы.-Навьюченная серая лошадь! Парнишка, вон, вел ее, Бамбош. Ну как, вспомнил теперь? Признав свое поражение, бедный трактирщик умолк. Утихомирив несчастного малого, Ольрик едва ли не вплотную подступил к Монсорбье и, заглянув прямо в горящее гневом лицо француза, проговорил с нарочито оскорбительной дерзостью: - А кто вы вообще такие? Не кавалерия, судя по вашему оснащению, и не пехота, судя по сапогам и набору оружия. Чую, французским от вас духом пахнет. Только вот, что за французы такие? Аристократы? Или, быть может, убийцы законного короля? Но что не граждане Конфедерации-это точно. Только сейчас я сообразил, что Ольрик ломает всю эту комедию исключительно ради того, чтобы помочь мне бежать посредством внесения смятения в ряды моих преследователей. - Я честный швейцарец. Такой же, как и вы сами, сударь,- пробормотал Монсорбье, почувствовав, что здесь кроется некая хитрость, но еще пока не разобравшись, какая именно.-Значит, вы утверждаете, сударь, что этот мошенник увел у вас серую в яблоках? Я так понимаю, кобылу? - Лжец!-напыжился Ольрик, при этом ремни его заскрипели, а железные бляхи загрохотали.-Говорю вам: вы, сударь, лжец! Вы никакой не швейцарец. - Из Берна.-Голос у Монсорбье стал теперь очень тихим и очень зловещим. Ольрик подбоченился, окинул Монсорбье уничижительным взглядом, склонил голову на один бок, потом-на другой. Все это были знакомые штучки,-знаками этими пользовались профессиональные дуэлянты для выражения воинственного своего настроя и, уж будьте уверены, Монсорбье распознал их не хуже меня. Но все же не клюнул на эту приманку. Не поддался искушению. Лицо и шея его покраснели. Он застыл в напряжении, точно обагренное кровью копье под черным щитом широкополой шляпы. Он всей душой ненавидел Ольрика и непременно ввязался бы в драку, если бы только знал наверняка, скольких товарищей может кликнуть наемник себе на подмогу, а поскольку в Швейцарии он, Монсорбье, пребывал незаконно, ему вовсе не за чем было искать себе лишние неприятности. - А документ у вас есть, французик? в въедливою настойчивостью продолжал мой швейцарец. - Я здесь сугубо по личному делу, сударь, и у меня нет никакого желания драться с товарищем по оружию.-Монсорбье с такой яростью стиснул зубы, что мне показалось, я слышал, как они крошатся в порошок.-Мы преследуем человека, который украл вашу лошадь. Его разыскивают во Франции как предателя. В России он осужден как убийца. Человек этот-жулик и негодяй. Да еще и вор. - В Гельвеции нет воров и негодяев, как вам, сударь, должно быть известно, если вы настоящий швейцарец. Что он конкретно такого украл?-Ольрик зловеще склонил голову набок, при этом изобразив на лице искреннее дружелюбие. - Вашу проклятую лошадь, начнем с того!-Гнев Монсорбье нашел выход в том, что он издал звук, похожий на скрежет стали, вынимаемой из ножен. - Что?! Мою чалую?! Монсорбье оглянулся, ища поддержки у своих несколько растерявшихся бойцов. Те, похоже, были слегка озадачены, но при том вся ситуация явно их забавляла, что они честно пытались скрыть. В поле зрения вновь показался юный Бамбош. Он6 очевидно, ходил на конюшню. - Кто-то увел нашу серую!-Громкий возглас его прозвучал с неподдельным таким драматизмом, что я вновь пожалел про себя о том, какой пропадает актерский талант. Этот парень сумел бы сделать себе неплохую карьеру в театре итальянской комедии. Впрочем, то, что для меня было вполне очевидно, для Монсорбье таковым не являлось, поскольку он никогда не служил в регулярной армии и даже ни разу не напивался пьяным в компании тех, кому там служить довелось. Бамбош разыгрывал в данный момент ритуальную прелюдию,-в стиле старых вояк,-которая сама по себе была вполне традиционною подготовкою к шумной уличной потасовке. - Почему этот германец взял твою лошадь, земляк?-Ищущий взгляд Бамбоша остановился в конце концов на Монсорбье.-Джентльмен этот как-то причастен? - Он, очевидно, французский стряпчий,-отозвался Ольрик, проявляя притворную терпимость.-Он утверждает, что мою серую увел фон Бек, который как брат нам с тобою! Бамбош округлил глаза и возвел их горе, после чего вопрошающе воззрился на Монсорбье. - Вы утверждаете, сударь, что своими глазами видели, как капитан фон Бек скачет на лошади моего сотоварища? Когда это случилось, сударь? - Мое обвинение звучало несколько по-иному,-холодно отозвался Монсорбье. Бамбош поглядел на Ольрика. - Ты когда обнаружил, что лошадь пропала? - Ничего я пока еще не обнаружил. А этот француз говорит, что и чалая тоже пропала! Ты бы сходил посмотрел.-Ольрик одарил Монсорбье убийственным взглядом. Говоря по правде, я бы, наверное, испугался за швейцарца, сойдись они с Монсорбье при друг обстоятельствах. Но фарс, похоже, продолжался, а мадонна моя Либусса, вместе с горничною своею, взирала на эту комедию из окна кареты, словно из ложи а Опере. Монсорбье закипал. Еще бы! Ведь его выставляли таким дураком! Он дышал медленно и тяжело, сверлил мрачным взглядом отвороты своих манжет, изрядно пообтрепавшихся на сгибах, тыкал в размокшую пыль каблуком сапога, как будто давил клопов. И все это время каждый, кто присутствовал при том, осознавал прекрасно, что напряжение может прорваться кровавою сечей в любой момент. Приподняв аккуратно выщипанную бровь, госпожа моя надула губки, продемонстрировав мушку в уголке рта,-казалось бы, что за пустяк, но при виде милой ее гримаски дрожь вожделения вдруг охватила меня, вожделения, которого не переживал я с тех самых пор, когда Екатерина использовала меня как безвольную пешку в своей игре с князем Пушкиным. Будучи лишь восемнадцати весен от роду, я тогда трепетал от любой поданной мне надежды и обещания. Но этот трепет превосходил все испытанное мною доселе, даже незабвенный тот эпизод с женщиною из племени делаваров, каковой эпизод упоминал я в своих предыдущих записках. Проклятие! Если эта колдунья меня возбуждала одною улыбкой, то какой же тогда экстаз должно вызвать ее прикосновение! Итак, я уже был готов стать покорнейшим из рабов Купидона. Правда, я не осмелился дать себе волю и серьезно задуматься, каковы мои шансы снискать благосклонность прекрасной дамы. Однако безумие Эроса уже подступало ко мне. Я ощущал в себе странную двойственность: как будто одновременно испил я любовного зелья и снадобья для усмирения страстного пыла. Я-человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник,-впрочем, не запятнавший доброе имя свое распутством,-который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться6 что мне удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном заговоре, "победу" сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств. Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи6 будто бы Екатерина вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом. Она всегда славилась своей померанскою бережливостью. Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением: - Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана! - Выходит, никто ее не украл,-рассудительно заметил Ольрик.-Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором.-Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой.-Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой,-или это восьмая?-Заповеди. Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека? - Он украл мою лошадь,-не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию.-Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы-человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек-вор и бандит, по которому плачет виселица. - Так украли, что ли, вороного гунтера?-спросил вдруг Бамбош, распахнув голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера.-Вороного, сударь? Большого такого "испанца", сударь? И седло мавританской работы? Мадридского стиля? С медными стременами?
      Монсорбье, кажется, раскусил наконец, что именно здесь затевается.
      - Ну хорошо. Я приму ваш вердикт. Я знаю, что конь мой здесь.
      - Вы, сударь, истинный демократ. Только, видите ли, у святых отцов тоже есть право голоса. Что вы скажете, братья? Вор фон Бек или нет?
      Старший из священников,-сухопарый с выстриженную тонзурой отец Себастьян,-пробормотал что-то нечленораздельное, отступив в тень дверного проема.
      - Что-что?-Бамбош сложил ладонь чашечкой и приставил ее к уху. Святой отец буркнул что-то отнюдь не лестное насчет "этого безбожника и прохвоста". Несомненно, он тут же поверил,-без тени сомнения,-что я именно тот, кем называл меня Монсорбье.
      - Его, стало быть, разыскивают как преступника?
      - Да, святой отец,-весьма любезно обратился Монсорбье к одному из тех, кого он с легким сердцем дюжинами отправлял на виселицу еще пару недель назад.-Черный след за ним тянется по всему миру. По России, почти по всем странам Европы... и даже в Америке он успел проявить себя как негодяй и предатель. Изменник Саксонии, убийца особ, королевской крови, он есть Ад, воплотившийся на Земле!-Он говорил с неприличным даже упоением. Я начал уже опасаться, что моя госпожа,-новый свет, озаривший мне жизнь,-поверит пламенным его речениям, и едва подавил в себе настоятельное побуждение выпрыгнуть прямо в окно и со шпагой в руке защитить свою честь.
      Впрочем, мастер Ольрик уже ринулся на защиту доброго моего имени. - Так вы говорите, сударь, его разыскивают во Франции?-Он подступил еще ближе к Монсорбье.-И по какой же причине? За участие в заговоре против Его Величества? За измену вашим врагам саксонцам? Я, сударь, простой мушкетер, и мне не под силу постичь подобные парадоксы. Буду вам очень обязан, если вы просветите меня.
      Монсорбье, привыкший повелевать, равно как и к тому, чтобы его повеления исполнялись, вновь был захвачен какой-то пассивной инертностью, так и пышущей яростью, каковая еще пока не взяла верх над ним, но к этому, видимо, шло. Он аж побелел от гнева, пальцы его сами сжались в кулаки.
      - Все, сударь, мне надоело,-он говорил теперь очень тихо, и я бы наверняка не расслышал его, если бы не был знаком с его голосом.- Я прекращаю всякое разбирательство и еду отсюда немедленно, поскольку дело мое не ждет.
      - Прекращаете разбирательство? У вас, сударь, что, есть какая-то власть здесь в Во?
      Монсорбье сделал движение,-не более чем легкое подергивание руки, но я всерьез испугался за жизнь мастера Ольрика. К счастью, именно в этот момент один из переодетых национальных гвардейцев вывел на двор "испанца", которого давеча я позаимствовал у Монсорбье, и тот вдруг весь обратился в заботливое внимание: тщательно осмотрел седло, словно выискивая, не ли царапин, удостоверился, что пистолеты и шпага на месте, заглянул коню в глаза и зубы, ощупал все сочленения на ногах,-убедился, проявляя при этом явное беспокойство, что вороной его не пострадал, поставил ногу на стремя, взлетел в седло и, с безопасной своей позиции, одарил Ольрика убийственным взглядом. Тот же спокойно стоял, опершись о плечо Бамбоша, этого лжепростака. Глаза Монсорбье были сейчас холодней всех снегов Швейцарии.
      - Искренне уповаю на то, джентльмены, что вы вскоре окажетесь в моей части мира, где я смогу отплатить вам за теплое гостеприимство.
      Тут еще один "персонаж" вышел на сцену, разрядив появлением своим нарастающее напряжение: тот самый схоласт в квакерской шляпе и сером в пятнах чернил камзоле, со связкою книг, завернутых в непромокаемую материю, в руке. Голос его звучал слегка смазано, словно бы он переспал и еще не проснулся как следует; кода его,-как я заметил,-казалась такой же грязно-серой и шероховатой на вид, как и его одеяние.
      - Это карета в Лозанну?-спросил он, указав на экипаж моей госпожи.
      - Это карета герцогини Критской.-Монсорбье склонил голову и почтил любезной улыбкой своего единственного из оставшихся потенциальных союзников.
      Конторщик заморгал глазами, увидел миледи, поспешно снял шляпу, обнаружив сальные волосенки, заплетенные в некое подобие косицы. Он, похоже, узнал ее. По крайней мере-ее титул.
      - Позвольте представиться, ваша милость, мейстер Карл Платц.-Он не на шутку разволновался, сообрази, что совершил, по его разумению, очень серьезный faux pas, и принялся беспокойно переминаться с ноги на ногу, хлюпая жидкою грязью, каковая покрывала весь двор.
      Монсорбье тоже приподнял шляпу,-этакий непринужденно галантный, едва ли не елейного обхождения кавалер.
      - Почтем за честь сопроводить вас, мадам,-нашел он очень изящный способ выпутаться из затруднительного положения.
      Дабы сокрыть свое собственное смущение, схоласт наш грубо набросился на трактирщика:
      - А где тогда на Лозанну карета?! Экое, право, нахальство, ну почему, скажите на милость, все всегда тут опаздывают? Я уже час как собрался, сижу и жду. А к полудню повалит снег. Сам погляди!
      И правда, темные армии туч уже скапливались на востоке за барьером горных вершин.
      Мейстер Платц тяжко вздохнул.
      - И что мне теперь делать прикажете?-Он понуро застыл на месте, морально готовясь вернуться обратно к себе в комнату. Но тут к нему обратилась миледи, которая в тот момент о чем-то тихонько шепталась с Ольриком через окошко кареты:
      - Вам далеко ехать, сударь?
      О если б слова эти были обращены ко мне! Тело мое поглотило очередная волна огня.
      - В Лозанну. Я там на должности.-Платц был обижен и мрачен.
      - Мне тоже туда. И еще в Ивердон. Прошу вас, сударь.-Она распахнула дверцу кареты, но Платц колебался. Болван!--Вы вовсе нас не стесните,-настаивала она.-В тесноте, как говорится, да не в обиде. Я уразумел наконец, что любезная моя союзница старается увезти подальше отсюда всякого потенциального моего врага.-А вы, ваши преподобия?-ласково обратилась она к этим тупоголовым святым отцам.
      Юный неофит шагнул было вперед, но отец Себастьян удержал его.
      - Спасибо, любезная госпожа, у нас есть свои лошади.-Он с явным сожалением покосился на кремовую с голубым обивку сидений кареты. Однако, если вы не возражаете, мы поскачем рядом. Безопасности ради.
      - Проверьте как следует стойла, святой отец,-посоветовал Ольрик, сам направляющийся к конюшням.-А то, как я понял, французский этот генерал убежден, будто какой-то немчура украл весь табун. Послушать его, так выходит, что даже тот конь, на котором он в данный момент восседает, скачет теперь по дороге на Фрайбург. Может быть, это волшебный конь, сударь? Который чудесным образом един в двух лицах, когда нужно ехать одновременно в два разных места?- Ольрик явно решил, что последнее слово в перепалке его с Монсорбье должно непременно остаться за ним, и, издав победный смешок, вышел из моего поля зрения. Я понял, что Ольрик сговорился с моей госпожою и что мне тоже пора потихонечку перебираться к конюшне, где он меня будет ждать. Но мне так хотелось взглянуть еще раз напоследок на воплотившийся мой идеал совершеннейшей женственности!
      Монсорбье, давным-давно поутративший всякое расположение к добродушной шутке, каковым, может быть, и обладал когда-то, сумел проявить себя только в том, что грубо гаркнул своим людям, чтобы те готовились к выезду: расселись по коням и поправили шляпы, на которых теперь уже не наблюдалось трехцветных кокард. (Сняли их, надо думать, в конспиративных целях.) И все же, могу поклясться, Монсорбье крепко задумался над идеей, которую подкинул ему хитроумный мушкетер: а что если и вправду я сейчас мчусь во весь опор на украденном сером арабских кровей по дороге на Фрайбург, в то время как он, Монсорбье, подрядился сопроводить до Лозанны прехорошенькую титулованную госпожу, которую он на "своей" территории бросил бы безо всякой жалости на повозку, что доставляет несчастных прямо до эшафота, где сия утонченная аристократка голубых кровей, женщина умная и образованная, лишилась бы головы под ножом милосердной машины добродушного доктора Жозе Игнаса Гийотена.
      - Сударь, вы же не бросите нас!-воскликнула моя покровительница, умоляюще глядя в лицо Монсорбье своими огромными восхитительными глазами. Я едва не лишился чувств.-А если на нас нападут разбойники? Без вашего великодушного покровительства, сударь, мы рискуем остаться совсем беспомощными. Подумайте только, что будет со мной и моей горничной, не говоря уже про ученого этого джентльмена и про слуг христовых! При одной только мысли об этом, сударь, у меня холодеет кровь.
      В который раз восхитился я ее умом, и мне вновь пришлось подавить в себе страстный порыв последовать за нею не медля. Казалось, еще немного-и я просто не выдержу буйства страстей, теснящихся у меня в груди! Когда кучер хлестнул своим длинным кнутом и лошади рванулись с места, гремя упряжью, от неожиданности я отпрянул назад и упал прямо в объятия Ольрика. Карета выехала со двора. Я был весь охвачен восторгом любви. И еще меня душил смех при мысли о том, в каком пренеприятнейшем положении оказался сейчас Монсорбье. О, как мне хотелось быть с нею в карете, возложить голову ей на грудь... этой необыкновенной, изобретательно женщины, которой никак не могло быть больше двадцати, но которая обладала уже зрелою властностью, позволяющей с легкостью повелевать людьми, и находчивым живым умом, коим может похвастать не всякий еще боевой генерал. А поглядеть только на Монсорбье, силою обстоятельств принужденного обеспечивать безопасность тех самых людей, которых он почитал заклятыми своими врагами! По мне так, зрелище это стоило больше, чем золото, и служило достаточною компенсацией за риск быть обнаруженным. Ольрик встряхнул меня, смачно выругавшись,-я смотрел как зачарованный вслед удаляющейся кавалькаде. Монсорбье, надо отдать ему должное, принял всю ситуацию с подобающим тактом. Ярый его республиканизм был все же "моложе" впитанной с младых лет привычки к хорошим манерам. Он держался с достоинством, не проявляя ни идиотской угодливости по отношению к даме, ни хмурого своего недовольства. И, разумеется,-а я уверен, что моя госпожа именно так и задумала,- он прилагал столько усилий, чтобы держать под контролем противоречивые свои побуждения, что ему даже в голову не пришло заподозрить, что я, может быть, все еще нахожусь здесь в гостинице. Да и Ольрик с Бамбошем проявили себя истинными друзьями. Швейцарский мушкетер начал уже выказывать громогласное и настойчивое нетерпение. Бросив последний взгляд на карету, выезжающую на дорогу, я позволил Ольрику увести себя во двор, где стояла уже наготове гнедая кобыла.
      - За все заплачено, друг мой. Можете ехать, куда вам угодно... но есть одна короткая дорога, по ущелью в горах, если только охота вам рисковать разъезжать там верхом.
      - До Лозанны дорога?
      - Доберетесь в два раза быстрей, чем по главной. Попадаются, правда, плохие участки, снег там рыхлый местами, да и бандиты встречаются иной раз.
      - Что ж, я готов рискнуть.-Я был преисполнен решимости добраться как можно быстрей до Лозанны, взять у ла Арпа деньги, которые я передал ему на хранение, и предстать пред светлые очи вдохновляющей этой музы всей поэзии, небесной богини, моего ангела-хранителя, герцоги Критской.
      Ольрик рассмеялся.
      - А вы, скажу вам, смельчак, маленький капитан.
      Я пропустил оскорбление мимо ушей, выспросил у него, как добраться до упомянутого ущелья, и немедленно отбыл, движимый мыслью о скором воссоединении с моею музой, с моим идеалом совершенной женщины,-ни о чем другом я в тот момент думать не мог.
      Герцогиня, без сомнения, хорошо заплатила Ольрику: лошадь моя была снаряжена как следует, имелось даже ружье в чехле, притороченное к седлу,-баварское ружье, разве что чуть уступавшее в качестве английским мушкетам Ольрика,-плюс мои собственные кремневые ружья, мешочек картечи, рожок с порохом, пироксилин... иными словами, все, что может мне пригодиться в моем путешествии. Я даже начал подозревать, что госпожа моя и в самом деле колдунья или, по крайней уж мере, провидица, наделенная,-и весьма кстати,-многими дарами.
      Узкая тропа привела меня к высоченным вершинам. Скалы вздымались предо мной, закрывая небо. Я закутался в старый дорожный плащ, радуясь, что у меня есть хотя бы защита от снега и холода. Но внутри у меня все горело и пело от счастья. Скоро я снова увижу ее... ту, к которой устремлено мое сердце!
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      В которой происходит столкновение с разбойниками и испытывается сноровка в стрелковом деле. Потревоженная природа в высшей степени драматично откликается на "забавы" наши, в результате чего встречаю я путешественника, чье имя, прошлое и ремесло весьма и весьма сомнительны.
      Заметно похолодало. Я ехал по необитаемой местности. Пейзаж вокруг становился все более диким, и мне оставалось лишь полностью положиться на свою удачу. Меня мучил вопрос: а явилось ли все случившееся результатом случайного стечения обстоятельств? Мне казалось весьма даже странным, что Монсорбье преследует меня с такой одержимой настойчивостью и что незнакомая дама готова приложить столько стараний, чтобы помочь мне. Может быть, Монсорбье вбил себе в голову, что предав его Дело, я предал и его лично? Сам я себя не считал изменником. Наоборот, я остался верен своим идеалам. Или, может быть, Монсорбье помнит меня еще по тем прежним нашим встречам на сборищах новообращенных иллюминатов? Я "перепробовал" для себя немало подобных братств,-включая братство Креста и Розы и Оранжевую Ложу,-в тот период моей жизни, когда я посвящал себя безраздельно изучению Сверхъестественного, каковые братства нашел в конце концов не только непоучительными, но и чертовски унылыми, поскольку почти все их "братья" как на подбор отличались острой нехваткою воображения, недостаток которого с лихвой восполнялся неудержимым стремлением достичь Посвящения, причем сие ничтожное, жалкое умопомрачение каждый ставил себе в заслугу. Во всяком подобном клубе,-взять, к примеру, тех же якобинцев,-непременно участвует определенное количество бесхребетных созданий, ищущих отражения болезненно мрачных своих душонок в безумных лицах таких же полоумных "адептов". Но Монсорбье-то был не из таких... я говорю сейчас об одиноких, замороченных неудачниках, неприспособленных ни к чему людях, пытающихся изменить данность Природы, изобретая безжизненные абстракции, призванные объяснить, почему явления реальности есть ложь, а действительность, нас окружающая,-всего лишь жалкая иллюзия.
      Нельзя даже и близко предположить, какие чудовищные фантазии поселились в мозгу этого одержимого революционера. Может быть, он представляет себе революцию как практическое осуществление устремлений духа? Нет опасней умопомрачения, когда свою светлую голову и доблестное сердце человек ставит на службу нездоровым амбициям,-в конце концов он становится невменяем: предубеждение вытесняет собою желание понять, и то, что начиналось как устремление установить Истину,-пусть даже рожденную в жарких спорах,-как подлинный поиск Знания в экспериментальном научном сообществе, превращается вскорости в сборище презренных трусов, слишком робких, слишком подавленных и малодушных для того, чтобы подвергнуть сомнению свой символ веры. А неоспоримая вера есть петля на шее Разума, как однажды сказал мне Клутс. И он теперь мертв, именно потому, что с такою настойчивостью цеплялся за бесполезное и само себя дискредитировавшее дело, которое он называл великим. Может быть, отказавшись от этой петли, я отказался,-в глазах Монсорбье,-признать обоснованность грезы, за которую сам он с готовностью продал душу?
      Лошадка моя поднималась по горной тропе,-словно по грандиозному коридору между высоченными соснами и громоздящимися друг на друга утесами, одетыми снегом,-по ущельям, змеящимся сквозь отвесные скалы. Несколько раз я услышал, как где-то вверху заскрипел, проседая, затвердевший снег, грозя обвалиться и засыпать меня, но я не задумывался о возможной опасности. Размышления о Монсорбье постепенно отошли на задний план, и все мысли мои обратились единственно к ней... к моей Либуссе, герцогине Критской. У нее было странное, редкое имя, но титул ее заключал в себе указание на нечто значимое. Такой титул мог бы пожаловать Папа римский или же Император Священного Рима. Сейчас Крит, подпавший под владычество Оттоманской Империи, принадлежал туркам. Впрочем, всякий титул может быть унаследован по праву рождения, так как немало знатных фамилий (и особенно тех, чьи родовые древа уходят корнями в балканские королевства) ведут род свой со времен до рождества Христова, когда предки их были властителями полудиких племен, жрецами темных, не ведающих о любви религий. Может быть, в жилах ее течет даже и африканская кровь? Кровь тех забытых таинственных цивилизаций, чей расцвет и упадок предшествовал эпохи Царства Египетского... Это бы объяснило дар ее к ясновидению, которым она, несомненно, обладала.
      Мощь дикой Природы, представшей взору моему, наряду с вынужденным одиночеством породили в мозгу моем самые причудливые фантазии. Наконец я был просто вынужден взять себя в руки и напомнить себе о том, что мне сейчас надо бы побеспокоиться о вещах более приземленных. Однако осуществить сие оказалось гораздо труднее, чем может предположить мой любезный читатель. Долгое время,-пока дорога вилась между заросшими лесом холмами,-я был так погружен в себя, что не замечал изменений погоды, поскольку грозное скопление туч, громоздящихся в небе, отражало как в зеркале смятение чувств, охватившее мою душу: этот могучий, неуправляемый поток эмоций, которые, перехлестывая друг друга, заглушали глас здравого смысла своим мощным грохотом и словно искали, как заново сотворить меня, но существом, не подобным Богу, а одержимым демоном. К тому времени, когда небо совсем уже потемнело, так что казалось-на землю спустилась ночь, а мелкая изморось обернулась свистящим снегопадом (из-за которого я как будто ослеп, хотя и тогда еще не заметил, что продрог до мозга костей), я был вынужден понукать свою лошадь идти вперед, шаг за шагом, не останавливаясь. Не стоит, наверное, и упоминать о том, что дороги я не разбирал совершенно!