Конан Дойл и Джек-Потрошитель

      Пастор был женат на англичанке, но его старший сын, которому исполнилось двадцать семь лет, Джордж Эдалджи унаследовал темную кожу и внешность отца. Он работал в юридической конторе в Бирмингеме и каждое утро поездом в семь двадцать уезжал в город, а в половине седьмого возвращался в родительский дом, который стоял возле небольшого разъезда. Джордж Эдалджи был талантливым юристом, но притом он страдал комплексом неполноценности и всегда ожидал удара, нападок, шутки — был он мал ростом, болезнен, тих и застенчив. То, что этот «черный» Джордж занял такое хорошее место в Бирмингеме, лишь подливало масла в огонь. Нет, не любили в Грейт Вирли пасторского сына. К тому же он не пил, и не курил, и не общался ни с соседними фермерами, ни с шахтерской братией.
      Для нашего рассказа следует заметить, что за десять лет до этих событий, когда Джордж еще учился в школе, его отца засыпали подметными письмами и угрозами, а однажды кто-то привез и высыпал ночью на участок пасторского дома несколько ящиков мусора и ключ от Уолсальской школы.
      Когда пастор попытался жаловаться, констебль заявил, что это сам Джордж пишет себе письма и хулиганит — чего еще можно ждать от черномазого. Издевательства оборвались в декабре 1895 года. С тех пор писем и шуток больше не было. Но когда кто-то начал убивать скот, письма посыпались вновь — и среди тех, что попадали в полицию, были такие, в которых Джорджа обвиняли в том, что он глава банды, которая режет животных.
      Ход размышлений инспектора Кемпбелла был прост: эти письма пишет сам Эдалджи, чтобы отвести от себя подозрения. Ведь писал же он себе такие же письма десять лет назад.
      Когда в восемь утра инспектор со всей свитой прибыл к дому пастора, Джордж уже уехал в город на службу. Дома оставались лишь мать и сестра. Они сразу догадались, чего ждать,- много лет они жили отщепенцами и отлично понимали, что, если нужны будут козлы отпущения, искать их станут именно в этом семействе.
      — Я требую,- сказал инспектор,- чтобы вы показали мне одежду вашего старшего сына, а также любое оружие, что есть дома.
      Оружия дома не обнаружилось, но вот ботинки Джорджа оказались измазанными черной грязью. Затем отыскались брюки, также испачканные грязью. Кроме того, был найден старый плащ в каких-то пятнах. Пощупав плащ, инспектор заявил, что он влажный. К тому времени вернулся из церкви пастор. Он удивился заявлению инспектора и стал доказывать ему, что плащ совершенно сухой. Но инспектор не слушал. Он добавил, что видит на плаще лошадиные волосы.
      Эти вещи были взяты как доказательства. Затем вся полицейская компания вернулась к лошади, которая еще была жива. Ее добили, затем вырезали из спины кусок мяса с шерстью, чтобы отправить на анализ, и тут сделали удивительную для следствия вещь — окровавленный кусок мяса был положен в тот же мешок, где уже лежала одежда Джорджа. Так что когда всё это привезли в участок и передали полицейскому врачу, тот, разумеется, нашел на плаще и свежую лошадиную кровь, и волосы.
      Вечером в тот же день Джордж был арестован прямо в его конторе.
      — Я этого давно ждал,- печально сказал Эдалджи, когда увидел инспектора, и эти слова были тут же занесены в протокол как доказательство его вины.
      Когда Эдалджи начали допрашивать, что он делал в последнюю ночь, он сказал, что вечером ходил в деревню к сапожнику и поэтому его ботинки и брюки в черной грязи. Кстати, черная грязь была именно на дороге, а лошадь лежала в канаве, вырытой в желтой глине. Затем, как сказал Эдалджи, он вернулся домой и спал всю ночь в одной комнате с отцом, после чего утренним поездом уехал на работу.
      Показания сына подтвердил и пастор, который плохо спал в ту грозовую ночь и потому просыпался и видел, что сын спокойно спит.
      Когда в округе стало известно, что местного Джека-потрошителя арестовали, народ кинулся к магистрату, куда доставили для допросов Джорджа. Толпа требовала, чтобы его выдали на расправу. Горячо обсуждалось, почему же этот черный занимался таким отвратительным делом. В общем все, включая полицейских, пришли к выводу, что Джордж таким образом приносил жертвы своим богам.
      Суд над Джорджем начался 20 октября 1903 года.
      Вначале прокурор на основании выводов следователя заявил, что Джордж совершил свое черное дело вечером, в десять часов. Именно тогда, по его словам, он ходил в деревню и испачкал ботинки. Но тут же обнаружилось, что Джорджа в это время многие видели в деревне. К тому же ветеринар категорически отрицал такое время преступления — ведь утром лошадь была еще жива и кровоточила. Прокурор по ходу процесса переиграл версию и стал доказывать, что Джордж зарезал лошадь в половине третьего утра.
      Следовательно, как утверждало обвинение, молодой человек тихонько поднялся среди ночи, оделся не замеченный родными, прошел около мили по полям, пересек железнодорожные пути, зарезал лошадь и тем же путем вернулся обратно.
      Судья спросил: следила ли в ту ночь полиция за домом пастора. Судья был свой, местный, и он знал, что полиция давно подозревала Джорджа. В ответ на этот вопрос инспектор сообщил, что за домом пастора в последние дни непрерывно наблюдали шесть полицейских. В ту ночь они ничего не видели, потому что ночь была дождливой, а преступник — дьявольски хитер.
      На этом этапе суда вновь появился инспектор и предъявил вещественное доказательство — ботинок Джорджа, который теперь был уже не в черной, а в желтой грязи. Как это случилось? Инспектор ответил, что он искал следы Джорджа в грязи рядом с лошадью. А так как следов там было очень много, потому .что вокруг стояла толпа шахтеров, то он вдавливал ботинок Джорджа рядом с имевшимися следами. Наконец, он отыскал след, равный по размеру. В чем и принес клятву перед судом. Поэтому ботинок оказался в желтой глине.
      Даже судья был удивлен таким методом доказательства. Он спросил, а сделан ли гипсовый отпечаток следа.
      — Нет.
      — Как же вы мерили его?
      — Палочкой,- ответил инспектор. Затем был вызван специалист-графолог мистер Гуррин, который за семь лет до того отправил в тюрьму невинного человека, утверждая, что его почерк тождествен почерку преступника. Эксперт смело заявил, что сравнил почерк Эдалджи и почерк подметных писем и убежден, что писал их один и тот же человек, который, правда, до неузнаваемости изменил свой почерк.
      Этого оказалось достаточно. Суд приговорил Джорджа Эдалджи к семи годам тюрьмы за особо циничное и зверское преступление.
      Самое удивительное, что, пока шел суд, была зарезана еще одна лошадь. На это судья заметил, что дружки Джорджа, оставшиеся на свободе, совершили преступление, чтобы запутать суд, чего им сделать не удастся.
      Эдалджи проследовал в тюрьму. В следующем месяце полиция получила еще одно насмешливое анонимное письмо, написанное тем же почерком. Затем была зарезана еще одна лошадь. Но и это не оказало никакого влияния на судьбу Джорджа.
      Процесс не остался совсем уж незамеченным. С опозданием на него обратили внимание газеты, а затем и либералы, борцы против расизма, которые были убеждены, что Джордж стал жертвой расовых предрассудков. Вскоре после процесса в правительство была послана петиция, подписанная десятью тысячами шотландцев. В том числе несколькими юристами.
      Никакого ответа от министерства внутренних дел получено не было. Но во второй половине 1906 года Джорджа неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы и сообщили, что он может убираться на все четыре стороны. Он не был оправдан, не был амнистирован, он был просто «отпущен».
      Выйдя из тюрьмы, Джордж оказался в жутком положении. Обвинения не были с него сняты. Он остался под надзором полиции. Следовательно, ни о какой работе в области права он и мечтать не смел.
      «Скажите, что мне делать? — обращался он в письме к Конан Дойлу.- Я виновен или я невинен? Мне никто этого не говорит. Почему они хотят, чтобы я умер с голода в этой стране?»
      Прочтя это письмо, сэр Артур Конан Дойл понял, что именно в защите невинного человека и есть смысл его жизни. Что это дело спасет его.
      Конан Дойл признал наконец, что он и есть Шерлок Холмс. Нелюбимый, казалось бы, герой настолько сросся с автором, что писатель говорил, действовал и вел расследование так, как его провел бы Шерлок Холмс.
 
 
      Конан Дойл отлично понимал, что дело Джорджа Эдалджи не изолировано, что оно лишь одно в ряду подобных дел, которые вот уже несколько лет вылезают на поверхность, как верхушка айсберга расовой ненависти, что питала русских черносотенцев, французских и немецких антисемитов, которая приведет (об этом Конан Дойл не знал, но его труд был обращен в будущее) к власти фашистов в Италии и Германии.
      К тому времени подобные дела шумно прокатились по всей Европе. Достаточно вспомнить о деле Дрейфуса во Франции. Менее известно сегодня, но в те годы широко обсуждалось дело в венгерской деревне Тисаэслар.
      Об этом деле Конан Дойл отлично знал, знал и о роли, которую оно сыграло в истории криминалистики.
      В апреле 1882 года в венгерской деревне Тисаэслар на берегу Тисы пропала без вести четырнадцатилетняя девочка Эстер Шоймоши. Она пошла в лавку за краской. Краску Эстер купила и отправилась домой. Но до дому не дошла.
      Хватились к вечеру. Мать и другие родственники побежали по деревне искать девочку. Возле синагоги (а в широко разбросанной по холмам деревне жили венгры, немцы, евреи) мать встретила синагогального служку Шарфа, и тот постарался успокоить женщину, рассказав, что в соседней деревне тоже недавно пропал мальчик, да нашелся на следующий день.
      Девочку так и не нашли. А это было удивительно, так как по дороге ей не надо было проходить через лес либо пустынные места. Дорога шла по деревне берегом реки.
      Прошел месяц, прежде чем по деревне поползли слухи, что Эстер убили евреи. Откуда вышел слух, неизвестно, но следует подчеркнуть, что в венском рейхстаге этот округ представлял ярый антисемит Оноди, который не раз утверждал, что евреям нужна кровь христианских детей для их дьявольских жертвоприношений.
      Кто-то где-то сказал, что пятилетний сын Шарфа проговорился, будто тот заманил девочку в синагогу и там ее зарезали.
      Почти через два месяца в деревне появились следователь Бари и несколько полицейских. Следователь Бари перед отъездом в деревню получил указания депутата Оноди обязательно отыскать еврея и доказать его вину. Для начала схватили и стали с пристрастием допрашивать сына Шарфа, но тот перепугался и готов был рассказать, что угодно, только чтобы злые дяди его отпустили. Тут следователь сообразил, что на показаниях пятилетнего мальчика дела не построишь — нужны свидетели покрепче. Для этой роли подходил четырнадцатилетний сын Шарфа, болезненный и нервный Мориц. Морица увезли из деревни и остановились на ночь в доме одного из помощников следователя. Там мальчика заперли в темном подвале, и, когда он, перепугавшись, стал проситься на волю, следователь объяснил ему, что никогда больше не выпустит его наружу, если тот не расскажет, как его отец убил несчастную Эстер. Мальчик всё не сознавался. Тогда следователь с полицейскими ворвались в подвал и колотили его до тех пор, пока он не лишился чувств. На крики мальчика прибежала служанка, тогда схватили и ее и жестоко выпороли, сказав, что убьют, если она хоть кому-нибудь промолвит слово, как они обращались с мальчиком. Затем стражи порядка вернулись в подвал и не вышли оттуда, пока Мориц не «сознался» в том, что именно его отец вместе со своими единоверцами затащили девочку в синагогу, там ее раздели, распяли на столе, затем мясник Шварц перерезал ей горло. Остальные евреи помогали убийце. Кровь жертвы собрали в кастрюлю.
      Бари был доволен. Дело сделано. Теперь изуверам не уйти от казни. Мальчика перевезли в дом стражника местной тюрьмы и спрятали там, а девятерых евреев арестовали. И хоть все арестованные утверждали, что не были в синагоге и ведать не ведают о судьбе Эстер, никого из них не отпустили. Свидетельские показания в их пользу игнорировались. По всей Австро-Венгрии прокатилась волна антисемитизма, погромов и грабежей.
      Но не успело закончиться следствие, как 18 июня пастух обнаружил в реке Тисе женский труп в платье и с мешочком краски в руке. Никаких следов насилия на трупе не было.
      Следователь перепугался. Если будет доказано, что это Эстер, то всё громкое дело провалится. Евреев придется освободить, а это немыслимо — политические союзники провала ему не простят.
      Труп был в таком состоянии, что мать Эстер не смогла опознать свою дочь. Правда, сказала, что платье похоже на то, в котором ее дочь ушла из дому.
      На следующий день в деревню были присланы три хирурга, которые должны были ответить на два вопроса: принадлежит ли труп девочке четырнадцати лет и как долго он находился в воде.
      Врачи, неопытные во всём, что касалось криминалистики и даже анатомии, обследовали труп и после вскрытия констатировали в документе: утопленнице было не менее восемнадцати лет. Она уже жила половой жизнью. Несчастье произошло не более 10 дней назад — кожа белая, внутренности хорошо сохранились. Смерть наступила от малокровия, так как вены обескровлены. Кожа такая нежная, что ясно — тело принадлежало горожанке, которой никогда не приходилось ходить босиком и исполнять тяжелую работу.
      Неизвестно, насколько искренни были врачи во время вскрытия и составления протокола, а насколько они выполняли указания следователя. Но в любом случае он мог торжествовать. Он нашел свидетелей, которые заявили, будто этот труп где-то раздобыли евреи, одели его в платье Эстер, сунули в руку мешочек с краской, чтобы отвести от себя подозрения. Доносчик даже сообщил, кто из оставшихся на свободе деревенских евреев и продавшихся им христиан участвовал в этом камуфляже. Так что Бари получил возможность расширить круг обвиняемых. Он арестовал еще трех человек.
      Надо было получить показания от вновь арестованных. Методы допроса были простыми и эффективными. В глотку арестованному Фогелю до тех пор вливали холодную воду, пока он не согласился подписать любой документ. Христианина Мати били палками по ногам, пока и он не сознался в пособничестве кровопийцам.
      И всё же Австро-Венгрия конца прошлого века не была фашистским государством. О методах следователя Бари стало известно газетчикам, тем более что процесс обещал стать сенсационным. Начался скандал, который достиг даже стен парламента, где был сделан соответствующий запрос со стороны левых депутатов. Тогда дело было передано новому прокурору Шайферту. Среди тех, кто встал на защиту арестованных, были видные будапештские адвокаты, в том числе депутат венгерского рейхстага Карл фон Етвеш, который, ознакомившись с делом, пришел к выводу, что оно построено на песке расизма и следствие не располагает ни одним серьезным доказательством причастности обвиняемых к преступлению. Если задуматься, то единственным свидетелем обвинения был мальчик Мориц Шарф, заточенный следователем в подвале и доведенный пытками до безумия. Что же касалось истории с утопленницей, она также вызвала большие сомнения — вскрытие велось людьми, не знакомыми с достижениями патологоанатомии и, весьма возможно, находившимися под давлением следствия. В то же время фон Етвеш понимал, что именно эта утопленница, если доказать, что она и есть Эстер, может спасти обвиняемых. Иначе следователи, прокуратура и депутат Оноди с его антисемитским лобби смогут воздействовать на присяжных — картина жертвоприношения, а затем подмены трупа была настолько драматична, что в мистическом и страшном романе, придуманном следователями, таилась роковая притягательность для суеверного мещанина.
      Решив вести наступление именно со стороны опознания трупа, Етвеш обратился к тем патологоанатомам, которые, как он знал, уже ведут серьезные исследования в криминалистике. Три эксперта во главе с профессором Белки согласились участвовать в исследовании. Тогда Етвеш обратился к следователю Бари с просьбой об эксгумации трупа.
      Следователь был встревожен. Он понимал, что, пока есть надежда на осуждение евреев, ему ничего не грозит. Осуждение будет той победой, после которой никто не станет разбираться, какими способами они добились признания и насколько они нарушили процедурные правила следствия и моральные нормы поведения. Но если кто-то докажет, что всё это дело липовое, возникнет угроза не только Бари, но и депутату Оноди. Так что Бари и Оноди предпочли шуметь в правых газетах о сионистском заговоре и еврейских наймитах, но по мере сил препятствовать эксгумации трупа.
      Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба, но в дело вмешался новый прокурор. Этот служака пришел к тому же выводу, что и Етвеш, то есть понял, что дела не существует, а есть только ненависть и грубейшие нарушения законов. Прокурору не хотелось связывать свою репутацию с грязной компанией, и он вынес постановление об эксгумации.
      После тщательного обследования останков утопленницы новые эксперты сделали заключение: девушка была не старше пятнадцати лет, тело пробыло в воде два или три месяца, девушка был невинной. А так как иных случаев исчезновения людей в том районе в 1882 году не было, то не остается сомнений, что утонула именно Эстер.
      Следователь Бари был в жутком гневе, когда ему передали заключение специалистов из Будапешта. Они полностью опровергали всё обвинение. Тогда он заявил, что полностью удовлетворен первой экспертизой. Етвешу не удалось приобщить показания экспертов к делу, но он не терял надежды и предпринял дополнительные шаги.
      Наконец летом 1883 года начался процесс. Интерес к нему был огромный. Зал суда был набит любопытными и журналистами. Туда съехались сторонники Оноди и Бари, которых свезли со всей округи и даже из Будапешта для создания «общественного мнения». Судья Корнис также был полностью на стороне следователя и беспрестанно мешал адвокатам и обрывал свидетелей. Но Етвеш был не одинок. В зале суда нашлось немало его сторонников.
      Да, профессорам из Будапешта не дали изложить свое заключение, но адвокатам удалось провести их как свидетелей, и их показания были настолько весомы, а позиция сельских лекарей настолько беспомощна, что сомнения в истинности второй экспертизы ни у кого не оставалось. Но так как было доказано, что Морица пытали, что пытали и прочих обвиняемых, доверие к следствию упало даже у самых глухих реакционеров. Под давлением реакционеров судья пошел на крайний шаг — он заявил, что показания будапештских специалистов сфабрикованы и не заслуживают доверия.
      И тогда Етвеш сделал свой козырной ход: он зачитал заключение профессора Гофмана. Можно было игнорировать любого эксперта, но перед профессором Гофманом даже судья был бессилен.
      Уроженец Праги, Эдуард фон Гофман посвятил свою жизнь криминалистике. С 1865 года он преподавал патологию в Праге и Инсбруке, а затем переехал в Вену. Гофман доказывал, что знание медицины имеет весьма мало общего с криминалистикой — в криминалистической патологии действуют совсем иные законы. В Инсбруке Гофман создал свою школу судебной медицины, самую передовую в Европе. В 1875 году в Вене Гофман возглавил институт судебной медицины и даже добился того, что для института построили специальное здание. Как пишет историк Ю. Торвальд, «ему было суждено стать своего рода Меккой для огромного числа студентов из Европы и всего мира».
      Именно к этому человеку обратился Етвеш, отправив ему обе экспертизы и прося дать свое заключение. И Гофман согласился не только потому, что хотел, чтобы восторжествовала справедливость,- это была возможность доказать всему миру, что обыкновенный врач даже при наилучших намерениях обязательно совершит ошибки при криминалистической экспертизе, а это уже столько раз приводило к трагическим результатам и может привести еще неоднократно.
      — Что можно сказать о возрасте утопленницы? — говорил на суде Етвеш.- Хирурги из первой экспертизы основывали свои заключения на осмотре зубов. Им оказалось достаточным подсчитать коренные зубы, которые вырастают у человека к двенадцати годам. Но они не заметили, что зубов мудрости у утопленницы не было. Зубы мудрости обычно появляются к шестнадцати годам — следовательно, девушка была младше. Первая экспертиза вообще не стала исследовать скелет. Вторая им занялась. Оказалось, что в детских хрящевых лопатках не было окостенения, которое случается к четырнадцати годам. Тазовые кости также срастаются лишь к шестнадцати — у утопленницы они еще не срослись. Всё это было известно криминалистам, но обычные врачи о такой информации просто не задумывались.
      — Но ведь врачи первой экспертизы доказали,- настаивал судья,- что труп пробыл в воде десять дней и утопленница не знала тяжелого труда, такие у нее нежные ладони и ступни. Почему труп обескровлен?
      — Врачи просто не знают криминалистики,- последовал ответ.- Только криминалисты на основании множества исследований выяснили, что, если труп не всплывает, а остается под водой, как было в данном случае, он как бы консервируется. Вода не только предохраняет тело от разложения, но и отбеливает кожу, постепенно смывая с нее верхний слой. Кровь после этого проникает сквозь истонченную кожу, и потому тело оказывается обескровленным. Отсюда и произошла ошибка первой экспертизы: врачам показалось, что тело лишь недавно попало в воду, а кожа его такая тонкая и белая, что ясно — это не деревенская девочка, а барышня из города.
      Семь часов произносил свою речь адвокат фон Етвеш. Он полностью разоблачил следствие, показав истинные пружины, стоявшие за ним. И как ни улюлюкали ни в чем не убежденные сторонники Оноди, суд присяжных единогласно оправдал всех обвиняемых. Это была победа здравого смысла и, конечно же, победа научной криминалистики.
 
 
      Конан Дойл, подобно своему герою, решил вступить в борьбу за справедливость и против расизма. Эта эпопея помогла писателю выздороветь и вернуться к жизни.
      Биографы единодушно показывают, что борьбе за Эдалджи Конан Доил посвятил восемь месяцев — с декабря 1906 года по август 1907-го. Впервые столкнувшись с криминалистическим процессом, Конан Дойл неожиданно для себя понял, что расследования, проводившиеся Шерлоком Холмсом за несколько часов, а то и минут, имеют мало общего с жизнью. Неделю за неделей проводил Конан Дойл во встречах с различными людьми, в обследовании мест преступления, в изучении дел. Он обращался к графологии, копался в архивах — вряд ли можно было отыскать профессионального следователя, который бы вложил столько сил в одно дело.
      В январе 1907 года Конан Дойл написал Джорджу Эдалджи и предложил увидеться. Встретились они в фойе Гранд-отеля.
      В первой статье по делу Эдалджи, которую писатель опубликовал через неделю после этой встречи, он писал: «Одного взгляда на мистера Джорджа Эдалджи было для меня достаточно, чтобы убедиться в невероятной проблематичности его вины и сделать первые выводы о том, почему обвинение было выдвинуто именно против него. Я опоздал на свидание, и он, дожидаясь меня, читал газету. Я узнал Эдалджи по изможденному лицу и остановился в отдалении, чтобы понаблюдать за ним. И тут я увидел, что он держит газету совсем близко к глазам и как бы сбоку».
      Тогда Конан Дойл большими шагами подошел к Джорджу и, представившись, сразу огорошил его вопросом:
      — Скажите, у вас близорукость и астигматизм? Джордж растерялся — такого начала встречи он не ожидал. Смутившись, он признался, что Конан Дойл прав.
      Наверное, этот разговор со стороны выглядел забавно — почти двухметровый статный Конан Дойл и худенький сутулый индиец, глядящий на собеседника снизу вверх.
      — Почему вы не носите очков? — спросил Конан Дойл.
      — Мне не смогли их подобрать. Когда я ходил к окулистам, они мне объяснили, что астигматизм у меня такой сильный, что линзу для меня никто не сможет выточить.
      Конан Дойл согласно кивнул. Недаром он провел несколько месяцев, изучая глазную хирургию в Вене.
      — Как же реагировал суд,- спросил он,- на этот факт?
      — Я хотел пригласить на суд окулиста,- сказал Джордж. — Но мой адвокат отсоветовал. Он сказал, что обвинение против меня настолько нелепое, что оно рассыплется в суде и без окулистов.
      Для Конан Дойла этого было достаточно, чтобы уверовать, что Джордж Эдалджи и днем наполовину слеп. Если же он отправится ночью или в сумерках по незнакомой местности, через поля и овраги, то заблудится через несколько шагов. Допустить же, что этот молодой человек мог в течение многих ночей рыскать по полям в поисках несчастных жертв, было совершенно нелепо.
      Уверовав было в слепоту Эдалджи, Конан Дойл тут же вспомнил, что его цель — добиться справедливости. Значит, нельзя поддаваться жалости. И он первым делом направил на свои деньги Джорджа к крупнейшему окулисту Лондона на обследование.
      Сам же, ознакомившись с материалами дела, написал большую статью для газеты «Дейли телеграф». Вначале автор статьи был сдержан. Он скрупулезно разобрал всё дело и камня на камне не оставил ни от следствия, ни от суда. Но спокойствия великого писателя хватило только на эту часть статьи. Далее он дал волю своему негодованию. Нетрудно, писал он, понять чувства к Эдалджи темных фермеров и шахтеров — ведь он был цветной, чужой и потому зловещий. Но как можно извинить образованных английских джентльменов, таких, как главный констебль графства, вставший во главе шабаша. Это же наше, родное дело Дрейфуса, писал Конан Дойл. Как много общего — та же расовая ненависть, так же судьба человека решается некомпетентным графологом только потому, что суду и следствию выгодно этому графологу поверить. Французский капитан Дрейфус был обвинен в шпионаже и на основании писем, которых он никогда не писал, был посажен в тюрьму в самом-то деле только потому, что был евреем. Эдалджи в Англии был сделан козлом отпущения, потому что он индиец. Вся Англия кипела негодованием, читая отчеты о процессе Дрейфуса во Франции. А что же она молчала, когда то же самое случилось в нашей стране? Что же промолчало министерство внутренних дел, которое должно было осуществлять надзор над правосудием? Разумеется, продолжал Конан Дойл, когда несправедливость обвинения вызвала отрицательную реакцию общественности, в министерстве сочли за лучшее тихонько выпустить Эдалджи из тюрьмы, но оставить виновным. «Хорошо бы узнать,- завершал он статью,- кто же отдал такой приказ? Когда я обратился в министерство, со мной никто не захотел разговаривать. Поэтому я теперь обращаюсь к последней инстанции — к народу Англии и с его помощью надеюсь на восстановление справедливости».
      Статья Конан Дойла произвела сенсацию. Еще бы — самый знаменитый писатель страны бросил перчатку правительству. Газета была засыпана письмами. К Конан Дойлу в ближайшие же дни присоединились многие известные общественные деятели и юристы.
      Но ничего не произошло. Министр внутренних дел выступил с туманным заявлением, в котором в лучших традициях бюрократов говорилось, что «дело Эдалджи будет внимательно изучено министерством, однако возникают некоторые сложности…» Что за сложности, кто будет его изучать и как — было неизвестно.
      В те дни в Англии еще не существовало апелляционного суда, но после долгих легальных боев было решено в виде исключения назначить арбитражную комиссию, которая в обстановке полной секретности изучит все материалы и даст рекомендации правительству.
      Среди голосов, выражавших неодобрение неминуемым откладыванием дела в долгий ящик, голос Конан Дойла не звучал. Писатель хранил молчание по очень простой причине. Он понимал, что настоящий преступник не найден, а если так, то любое, даже самое благоприятное для Эдалджи решение будет не более как милостыней невинному. Следовало отыскать преступника, чего никто не намеревался делать. Никто, кроме Шерлока Холмса, простите, Конан Дойла.
      Конан Дойл не только завязал переписку со многими жителями тех мест, но и сам неоднократно ездил на место преступления. «Пусть они не торопятся,- писал он матери,- у меня уже есть пять различных направлений следствия, и все они связаны с долгими пешими прогулками. Мне потребуется время, чтобы настичь настоящего мерзавца».
      Конан Дойл был убежден, что преступник спокойно жил все эти годы именно в тех краях и лишь посмеивался над судьбой Джорджа.
      По мере того как Конан Дойл всё чаще появлялся в Грейт Вирли, преступник (на что Конан Дойл и рассчитывал) начал терять выдержку. Писатель сознательно шел на провокацию, подставляя себя в качестве раздражителя.
      И вот первое анонимное письмо! Весной его кинули в почтовый ящик Конан Дойла.
      «Я узнал от одного детектива в Скотленд-Ярде, что, если вы подтвердите, что виноватый Эдалджи, вас обязательно сделают лордом. Так что лучше станьте лордом, а иначе вам кто-то вырежет печенку и почки. Сколько уже зарезано — тебя тоже зарежут».
      Еще через несколько дней: «Ему надо было остаться в тюрьме, вместе с его чернозадым папашей и всеми черными и желтыми жидами…»
      И так далее… Письма приходили каждую неделю. Для Конан Дойла они были желанны. Каждое давало новую деталь для его следствия, в каждом автор в чем-то проговаривался. Все письма были написаны тем же почерком, что приписывался Эдалджи, но показывать их кому-либо Конан Дойл не спешил. Ведь Джордж был на свободе и кто-нибудь из его недругов обязательно заявит, что это он сам продолжает писать анонимные письма, чтобы запутать расследование.
      Таким образом в распоряжении Конан Дойла оказались три серии писем. Первые были написаны в 1892-1895 годах и направлены против семьи Эдалджи. Писатель, исследовав их, пришел к выводу, что они были написаны двумя людьми. Один из них взрослый человек, грамотный и образованный. Второй — малограмотный подросток. Вторая серия писем — периода убийства животных в 1903 году, они были написаны тем же малограмотным подростком, который к этому времени вырос, но не многому выучился.
      Конан Дойл сразу задумался: чем объяснить, что между сериями писем такой большой разрыв? Самое вероятное объяснение — отсутствие преступника в это время в деревне. Но где же он мог быть?
      Конан Дойл обратился к первым письмам второй серии и обратил внимание на то, что в них есть немало ссылок на море — на морские термины, образы, пейзажи. Может быть, этот человек нанялся матросом и восемь лет пробыл в море? Еще деталь — последнее письмо первой серии пришло из приморского города Блэкпула в 1895 году. Но оттуда ли ушел в море шутник?