Трава и солнце

      Аверя с остервенением вывалил в казан с кипящей водой треть раков. Они заполнили весь котел, заметались, зашевелились, потом понемногу притихли и стали краснеть.
      Сваренных раков Аверя ивовой рогулькой вывалил из казана на траву и снова засыпал полный казан.
      Все начали хрустеть клешнями, панцирями, шейками, доставая из них белое, покрытое розоватой пленкой, вкусное, чуть сладковатое рачье мясо.
      Фима, подвернув под себя босые ноги, отворачивала панцирь, выедала и высасывала содержимое. Ловко извлекала из раковой шейки полосатый хвост, жевала и выплевывала тонкие ножки.
      Аверя не узнавал ее. Он не знал, что люди могут меняться за такой короткий срок. Ну что она взъелась на него? Почему при всех оскорбляет? Будь это не она, а кто-то другой, уж он показал бы. Совсем распустилась...
      - Ну как вам раки? - спросил он у Люды. - Не повезло нам, извините уж... На безрыбье, знаете, приходится... хоть раки...
      - Замечательно! И нечего тут извинять... Никогда не ела таких свежих и в таком количестве.
      - У нас ведь все не так, - поддержала разговор Вера. - Да и бывают они редко.
      - А вам? - обратился Аверя к Льву и Аркадию.
      - Слыхал, что наши бабайки сказали? Присоединяемся. Целиком, - жуя, сказал Лев.
      Аверя засиял. Вдруг он вскочил, подбежал к куче раков, схватил обеими руками ворох и отнес Люде, второй ворох - Вере, затем - мужчинам. У казана осталась небольшая кучка.
      - Кушайте, пожалуйста, - сказал он, - кушайте на здоровье...
      - А ребятам что? - поднял голос Аркадий. - Мы ведь, можно сказать, и не ловили.
      - Кушайте, внимания на них не обращайте... Живут около этих раков. Не впервой... Наедятся еще. Раки от них не уползут.
      - Точно, - подтвердил Влас, выбиравший из оставшейся кучки рака покрупнее.
      Фима встала, начала искать тапки. Нашла, сунула в них ноги, взяла свой порожний мешочек - все было высыпано в общий котел.
      - Ты что? - Аверя поднял голову.
      - Ничего. Глаза ее вдруг гневно блеснули. - Ненавижу тебя! У... Ты... Подхалим! - Она резко повернулась от них, жующих и хрустящих, от их ртов и недоуменных глаз, повернулась и быстро пошла прочь.
      - Какая! - сказала Вера. - А личико-то добродушное.
      - Я ей дам еще! - Аверя сплюнул сквозь зубы. - Она у меня за такие слова ответит! Никто так не обзывал меня... Жадина! Раков пожалела... Да я их... - Он вдруг вскочил и в сердцах стал с яростью топтать лежавшую перед Власом и Ванюшкой жиденькую кучку.
      Аркадий внимательно смотрел на него.
      - Ух ты какой, оказывается! Да вы стоите друг друга. - Он провел рукой по волосам. - Нельзя так с ней: девчонка ведь все-таки, слабый, так сказать, пол.
      - Ну и что? - остервенело спросил взъерошенный Аверя.
      - Нельзя так с ней... Понимать надо. Не рыцарь ты, братец.
      - Не знаете вы ее, она хуже другого мальчишки! Только кажется тихонькой. Уж я знаю! Будешь здесь рыцарем...
      В разговор вступил Лев. Он покачал головой:
      - Ты должен помириться с ней. Нельзя же так.
      - А зачем мне с ней мириться? - прямо-таки напустился на Льва Аверя. - Мне что, скучно без нее? Солнце без нее не светит?
      - Вот какой ты несносный... - Лев вздохнул. - Мне неприятно, что ссора случилась во время нашей поездки. Словно мы виноваты в чем. Помирись с ней. Прошу тебя...
      Аверя подпер кулаками подбородок, уткнув локти в колени.
      - Обещаешь?
      - Если сама прибежит. А чтоб я первый...
      - Первым - нет?
      - Ни в какую!
      - Какой характерный! - весело пропела Вера. - Не хуже Фимы.
      Через час лодка плыла назад по Дунаю.
      Против ветра и сильного течения трудно было идти, и Аверя напрягал все мышцы. Лодка медленно продвигалась вверх, или, как говорили в здешних местах, в гору. Весла скрипели, пеньковые петли стонали, и Аверя несколько раз брызгал на петли воду, чтоб не перетерлись.
      Его лицо напряглось, на лбу и руках вздулись жилы, и он, сколько было сил, упирался ногами в ребра лодки. На руле сидел Влас и правил веслом, тоже через пеньковую петлю продетым на металлический штырек у кормы.
      Авере было очень неприятно: Фимка опозорила его в глазах туристов. Рыбалка и без того не удалась, и все же они были довольны раками. Да Фимка все отравила. Но мысли о ней все реже и реже мучили Аверю, потому что грести становилось все труднее. Лодка была перегружена, и он скоро начал выдыхаться.
      - Дай мне одно весло, - попросил Ванюшка.
      - Сам справлюсь, - буркнул Аверя, да и не он буркнул, не он, а что-то сидящее в нем, упрямое и независимое от него, и через секунду он пожалел, что не согласился.
      "Давно пора мотор завести, - подумал он вдруг, - поставить "шестисилку" - "Л-6". Налил бензина, дернул ногой рычажок - и готово! Застучал, затарахтел, понес тебя с любым грузом, только рулем управлять не забывай. А ведь лет пять назад в Шаранове был один-два мотора, а теперь их столько, что и рыба, наверно, хуже ловится в Дунае, потому что распугана всей этой техникой... Придется отца уламывать, чтоб меньше пил, на мотор собирал, - не так это дорого, если разобраться. Вот продадут всю клубнику и купят мотор...
      Ветер крепчал, бросал в лицо пену.
      - А она не заблудится? - спросила вдруг Люда.
      - Дойдет.
      - А места там не топкие?
      - Выберется.
      У Авери просто не было времени думать сейчас о постороннем. Он стал держать курс на тот берег, под укрытие острова: там и ветер не так дует и, говорят старики, там и течение не такое сумасшедшее.
      - Подвинься, помогу, - сказал вдруг Лев.
      - А вы можете? Смотрите, мозоли натрете. - Уж очень не хотелось ему впрягать в это дело приезжих.
      - Не хочешь - не надо. - Лев пожал плечами.
      Авере было трудно. Даже паруса захватить не догадался, дурень! Он вдруг вспомнил Маряну, ее лодку, под парусом шедшую с острова. Как бы она себя вела, если б очутилась с ними в лодке и ловила этих злополучных раков? Может, он и в самом деле слишком покрикивал на ребят и выслуживался перед приезжими?
      Но ведь они гости, это понимать надо... Потом, дали ему на день ласты и маску, и он до вечера плавал, плавал тайно, чтоб никто не увидел и не стал просить: потеряют еще. Правда, в эту пору вода в Дунае мутная, но кое-что он все-таки увидел: змееподобные водоросли, искорки рыбешек и клешнястых раков на дне... Эх, жаль, сегодня надо возвратить маску с ластами.
      Руки его стали затекать, пальцы едва держали толстые весла.
      Аркадий шагнул к нему, отодвинул Аверю плечом - Аверя и не сопротивлялся, - взял обеими руками весло, и они, стараясь грести в лад, ударили ими по воде.
      - Скоро опять загребем к тому берегу, - выдавил Аверя, - а то перед Шарановом Дунай будет широк - с километр.
      - Идет, - сказал Аркадий, - дашь тогда команду.
      Глава 6
      КОРЫТНЫЙ БОЙ
      Фима быстро шла по едва заметной тропке. Временами тропка терялась в болотце, и под ногами чавкала вода. Тапки промокли насквозь. Осока, шершавая и острая, хлестала по ногам.
      Фиму душила обида. Нет, обидно было не из-за тех слов, которые бросил ей Аверька. Ее сердило не его самоуправство и покрикивание на Ванюшку и Власа. Нет. Все это было пустяком. Он стал совсем другим, когда в их город приехали эти туристы...
      Нет, он таким не стал. Он таким был давно. Может, не всегда, но давно. И она не заметила, когда...
      До сих пор не подозревает Лев, что это именно Аверька задержал его и говорил о нем такие вещи, а потом...
      В одном месте Фима согнала с берега трех белых цапель, в другом рябого журавля, охотившегося за лягушками. До Шаранова шла она долго, часа два, а может, и больше, прежде чем увидела крайние полузаросшие ерики, кое-как постланные клади...
      Черная гадюка быстро переползла перед ней тропинку.
      Фима вскрикнула, отпрянула, прыжками добежала до кладей, вспрыгнула на доску и быстро пошла. Потом чуть умерила шаг: куда торопиться?
      Мать сразу же отправит на стройку дома. Может погнать на Центральную с семечками. До чего это противное дело - лучше уж ил месить и мазать стены, чем сидеть возле корзинки и смотреть на проходящих, и ведь почти все знакомые! Когда мимо проходят ее учителя, она отворачивается или смотрит вниз, а когда однажды мимо прошагал директор школы Дмитрий Алексеевич, так она прямо со стыда лицо в платок уткнула.
      Сидит, как какая-то жадноватая бабка, которая и стакан-то верхом насыпать жалеет. А что сделаешь? Мать прямо сказала еще два года назад: "Не нравится - на все четыре стороны, крест можешь и не носить, бесстыжая, но чтоб по дому все делала, что велю. Кто не работает, тот и не ест, - это еще в Библии сказано, хоть и красуется теперь на улице на красных полотнищах".
      До чего же неладная у нее жизнь! А тут еще этот Аверя... Ну был бы он другим - обидно не было бы. А то ведь Аверя - смельчак и силач, такой веселый и азартный, с ним и минуты не заскучаешь, и вдруг такое... Даже в голове не укладывается.
      Брату Артамону хорошо - ушел. Стал капитаном сейнера. Как женился на Ксане, так привел по ерику к дому лодку, погрузил в нее свой скарб: два чемодана, связку книг, радиоприемник "Аккорд", несколько складных бамбуковых удочек и спиннинг, узел с простынями и подушками, - погрузил, помахал ей и родителям рукой и отчалил. Ксана, ладненькая, с веселыми глазами, босая, шла рядом с мужем и поднимала на пути лодки невысокие мостки: под высокими Артамон проезжал согнувшись... Вот и все. Почти без ссор, без ругани. Не пожелал - и уехал. Отец хотел было поругаться с ним, пошуметь накануне, да Артамон, хоть и капитан, да не любитель шума и всякого такого.
      - Спокойней, батя, - сказал он, - и на хохлацкой стороне мне будет неплохо: они нам отдают полхаты. А со временем и сами отстроимся. Помогать тебе буду по-прежнему. Не думай и в уме не носи, что зло на тебя таю. Приходите с матерью - добрыми гостями будете.
      - Некогда нам на вашу сторону шататься. Плохо ты с нами поступил. Что старики говорить будут?
      - Как бы я жил, отец, в одной комнатушке? Не холостой ведь уже.
      - Хотел бы - жил бы. В новом доме побольше выделил бы. Две не могу у меня и Грунька с Фимкой, и бабка, и Галактион. Все так получается, когда бога забывают. Грех большой на себя принимаешь. Не будет тебе спасенья.
      - Чего опять про это, отец! Уже немало говорено, думаю прожить без бога как-нибудь, и уж здесь мы с тобой не сойдемся ни в какую.
      - Езжай. - Отец махнул рукой и пошел в дом не оборачиваясь.
      Мать - та мало говорила, та больше плакала, и отец сказал ей в первый вечер:
      - Ревешь теперь? Реви... Не уследила. Я-то все на рыбе, по гирлам да кутам маюсь, а ты из хаты не вылазишь, при детях все... Откуда же они у тебя такие? В церкву, видать, плохо водила, слов к ним не знала, ласки в душе не держала. Суровая ты с ними больно...
      - А Груня... - отвечала мать. - Моя она дочка, Груня, послушливая, сердешная... А Локтя?
      В этом мать была, пожалуй, права. Впрочем, в отношении Локти не совсем. По утрам Фиму будил материнский окрик:
      - Локтя, к иконам!
      Мальчонка долго ворочался в постели, протирая глаза, зевал. Тогда с него летело сорванное одеяло. Он умывался, становился под иконы, тоненьким голоском бормотал "Отче наш". Все это когда-то велели проделывать и Фиме, но только до четвертого класса. В четвертом она сказала - нет. Один галстук ее мать сожгла, другой спрятала невесть куда. Поколачивала, не давала есть, рвала библиотечные книги. Фима скрывала это в школе. Стыдно было такое говорить о матери.
      Третий галстук - на покупку его дал деньги Артамон - мать не тронула.
      Многое изменилось в ее жизни. Даже смешно было, что когда-то, маленькой, ей нравилось ходить с матерью в церковь, торжественную и высокую, всю в позолоте таинственных икон, в разноцветных стекляшках окон, нравилось слушать церковный хор, прерываемый иногда голосом священника. Даже сам запах церковных свечек, мигание языков огня, подпевание женщин в белых платочках - почему-то все в их церкви ходят в белых платочках, и у нее такой был, только маленький, - во всем этом было что-то загадочное и странное.
      "Все от бога, - говорила мать. - Хочешь быть счастливой - молись; хочешь хорошо учиться - молись; хочешь, чтоб отец поймал много рыбы и хорошо заработал, - молись..."
      И Фима молилась. В церковь она ходила, как в кино.
      Комнатка Артамона освободилась, но не стало в отцовском доме просторней и светлей. Несколько икон, которые брат вынес из своей комнаты, вернулись на свои привычные места. Вначале Фима думала, что только мать такая упорная, что с отцом легче договориться. Ничуть не бывало. Разве что отец был сдержанней и принимал спор. Узнав в школе, что Гагарин на своем "Востоке" впервые взлетел в космос, Фима ворвалась домой:
      - Отец, слыхал? Где ж он, твой бог? Если б Гагарин увидел его сказал бы.
      Отец, расчесывавший у зеркала бороду, холодно посмотрел на нее:
      - А он и не хотел ему показываться. Велика честь.
      - За тучку спрятался? Или куда еще?
      - Спаситель нам не докладывает. Его дело.
      - А чего же он пустил туда космонавта? Он ведь всемогущ. Мог бы и не пускать.
      - Знать, такая его воля. Захотел - и пустил.
      - Как же мог он это захотеть, если Гагарин своим полетом доказал, что в природе все не так, как пишет Библия?
      - Не нам знать. Иди-ка лучше помоги матери грядки вскопать. Больше пользы будет, чем насмехаться над родителями.
      - Ох и жалко мне тебя, отец!
      - Ну иди-иди, некогда мне с тобой... Много тут вас развелось. На разные лекции тащут... Деды что, глупые были?
      - Не глупые, а темные! - запальчиво вставила Фима.
      - Я тоже, может, у тебя темный?
      - Конечно же, самый что ни на есть темный!..
      Отец резко повернул к ней лицо:
      - Проваливай отсюдова... Ну? Чтоб дети в старое время такое отмочили родителю своему... Вон!
      Хоть не дрался. Вот так и жили они. Даже Локтя и тот плохо слушался Фиму. Бубнил молитвы и, нарядненький, причесанный, прилизанный, ходил с матерью в церковь.
      - Дурачок, - говорила ему Фима, - где он, твой бог? Помог ли он тебе хоть раз?
      Локтя хлопал глазами и пожимал плечиками.
      - Мама говорит, что да. Если б не господь, у меня бы скарлатина не прошла: мама все молилась за меня.
      - Врачи тебя спасли, а не ее молитвы.
      - Не знаю, может быть... Лысый сказывал, что видел на кладях черта, сидел и жрал Пахомову корову, а хвост с кисточкой в ерик свисал...
      - А ты и уши распустил?
      - Да, - серьезно отвечал Локтя, - наверное, бога нет... Не буду больше верить.
      А через день бабка кричала:
      - Локтя, чисть ботинки. В церкву!
      И Локтя бросал недовырезанный кинжал, чистил ботинки и чинно шагал с высокой, негнущейся, как весло, старухой в церковь...
      Визг, вопли, плеск воды отвлекли Фимку от мыслей. На широком водном пространстве, там, где сходилось несколько ериков, образовав что-то похожее на пруд, развернулся морской бой, а точнее - корытный. Десятка два малышей на металлических корытах носились по пруду и с воплями брызгались водой. Острая зависть кольнула Фиму. Давно ли сама участвовала в таких вот боях! Утащит потихоньку у матери корыто, спустит с кладей, сядет в него и, работая, как веслами, двумя фанерками, понесется по знакомым ерикам...
      Что делать! Лодку у взрослых не выклянчишь, с собой на рыбалку берут редко - не до игр взрослым: надо рыбу ловить, чтоб домой вернуться не с пустыми руками. А желание поплавать в какой-нибудь посудине у рыбацких детей велико...
      Был среди ребят и Локтя. Он важно сидел в огромном - и Фима здорово плавала в нем! - оцинкованном корыте и, отчаянно работая руками, брызгался, лил воду, как водомет, в корыто рыжеватого Толяна. Конечно, Локтя сидел не в каком-то там корыте, а в новейшем, оснащенном ракетами с ядерными боеголовками судне!
      Судно Толяна быстро наполнялось водой, но его брат - Костик, сидевший в том же корыте за братниной спиной, - усиленно выливал воду ладонями, сложенными в черпачок. Рядом с Локтей, борт о борт, отважно сражались кривоногий Саха и Лысый. Один Толян почему-то воевал не на их стороне.
      В неразберихе и горячке боя невозможно было понять, кто против кого воюет.
      Локтя сражался отчаянно; крестик на его шее взлетал на тесемке, болтался из стороны в сторону. Чтоб крестик не мешал, не кололся, Локтя откинул его назад, и теперь он прыгал на лопатках. Чтоб он не потерялся и его нельзя было снять, мать хитро завязала тесьму вокруг шеи.
      Увидев, что корабль брата потихоньку наполняется водой, Фима крикнула:
      - А воду кто будет черпать за тебя? Дуралей!
      И ушла. Ей было не до боя. Хорошо бы сходить сейчас к Маряне и рассказать обо всем. Она поймет. Недаром старшая пионервожатая как-то сказала ей: "Ты, Марянка, сама еще не выросла из галстука, и тебе он очень идет". Лучше не скажешь. Второй год она у них в отряде, а все и забыли прежнюю - Нюську, десятиклассницу, плосколицую и скучную: даже бегать по-настоящему не умела или считала это ниже своего достоинства. Даже кричать и смеяться не научилась за свои семнадцать лет! Голос у нее какой-то однотонный: бу-бу. Как заладит на одной ноте, так даже про Курчатова слушать не хочется! И все были как-то сами по себе.
      А с Маряной все по-другому: бегать - даже Аверька ее не перегонит; хохотать - в этом она тоже мастер; станет рассказывать об Америке - словно сама выходила на демонстрации с неграми. Впрочем, не очень-то любила Маряна сидеть в классе и рассказывать о чем-либо: таскала ребят на сейнеры, в холодильник рыбозавода, где даже в тридцатиградусную жару, как на Новой Земле, ниже сорока; даже на рыбопункт в Широкое возила - добилась специальной фелюги для ребят.
      Она и летом успевала кое-что сделать. А ведь времени-то у нее в обрез: на патрулирование и то не смогла выбраться...
      Пойти бы к ней. Да она на рыбозаводе. Там у нее работы будь здоров: то и дело приезжают суденышко "Байкал" да фелюги с рыбой.
      Не до Фимы ей сейчас. Да и неловко жаловаться на Аверю - еще подумает чего... Нет, с ней можно поговорить просто так, и не о нем, а просто обо всем, вспомнить про Одессу, куда они должны поехать всем отрядом в начале сентября... Ох, как хочется Фиме побывать на Потемкинской лестнице и особенно в порту! Говорят, там порт громадный и пришвартовываются у стенки суда из всех стран мира. Скоро туда придет "Слава" - матка китобойной флотилии, промышляющей у ледяной Антарктиды китов. Побывать бы на ней!
      Фима и не заметила, как добрела до дома.
      - Корыто не брала? - закричала на Фиму мать, выскакивая из калитки.
      - Зачем мне твое корыто!
      - Может, Локтя стащил?
      - У него и спрашивай.
      - Не видала его?
      - Больше у меня нет дела, как за ним следить! - фыркнула Фима.
      Мать в сердцах хлопнула калиткой и пошла к дому, - как только работать не позвала? Фиме не захотелось идти к себе, и она решила погулять по соседним улицам-ерикам.
      Долго гулять не пришлось. По доскам застучали чьи-то твердые босые пятки, и ее дернул за платье Саха. Лицо у него было мокрое, замурзанное и очень бледное.
      - Фи... Фи... Там... там... Лок... Лок...
      Что-то толкнуло ее изнутри.
      - Что случилось? - Она схватила за плечи и затормошила Саху. - С Локтей?
      - Д-да-а... - выдавил Саха.
      - Что же, что? - Ее уже всю трясло.
      - У-у-у-у...
      - Что "у-у-у-у"? - передразнила она его. - Ты паровоз или человек?
      - У-у-топ! - наконец выговорил Саха, и стала видна брешь выбитого в драке зуба.
      - Где? - закричала Фима.
      Саха помчался по кладям, она - за ним.
      Бежали целую вечность. Саха остановился у глубокого ерика, в котором уже не стрелялись водой "боевые корабли", а уныло покачивались обыкновенные корыта. Большинство команд покинули свои "суда" и, дрожа от холода и испуга, жались на мостках.
      Двое ребят постарше ныряли в ерике.
      Фима скинула платье, бросилась с мостков и стала носиться у самого дна, прочесывая ерик. Он был широк, этот ерик, но для нее, привыкшей к Дунайцу и даже Дунаю, он казался не больше лужи.
      Ее руки лихорадочно обшаривали вязкое, холодное дно.
      Вот она нащупала Локтю, схватила за плечо и тотчас вынырнула.
      - Подержите! - крикнула она, держась за край клади и подтягивая к ребятам брата.
      Ребята, стоявшие вверху, с плачем и криками бросились наутек. Мальчишки постарше, искавшие Локтю, подплыли, поддержали его. Фима вылезла на доски, подняла Локтю - он слабо зашевелился - и стала делать искусственное дыхание: подымать и опускать его руки.
      Изо рта Локти полилась вода, его стало рвать чем-то зеленым, и скоро, бледный, вялый, он уже сидел на досках, прислонившись к плетню. Когда он совсем отошел и кровь потихоньку стала приливать к лицу, он вспомнил все, что было, дико испугался и заплакал.
      - А корыто где? - сердито спросила Фима.
      - Оно вон там затонуло. - Черноволосый паренек показал рукой.
      Фима нырнула, быстро нашарила корыто и за веревку с помощью ребят вытащила на клади.
      - Ох и попадет тебе от мамки! - крикнула Фима. - Корыто ей надо.
      Локтя нервно теребил на шее петлю от крестика. Потом посерьезнел, сморщился, по груди побежали слезы, и его прорвало, да так, что, наверное, за плавнями, в степи было слышно.
      - Замолкни ты у меня, а то как дам сейчас! - закричала Фима. - Как тонуть, так ничего - не ревешь, а как домой идти, так...
      Она взяла за край корыто и потащила по кладям. Локтя, утирая слезы и все еще всхлипывая и размазывая грязь на щеках, плелся сзади.
      Вдруг Фима остановилась, столкнула корыто на воду, опустилась в него, силой втянула Локтю, посадила у себя меж коленями, загребла ладонями и двинулась к улице Нахимова.
      Перед ее лицом было худенькое, в гусиной коже, тельце брата с крестиком меж лопаток, и ей вдруг стало остро жаль его: растет один, с малышами, все его братья и сестры слишком оторвались от него по возрасту, и, в сущности, им нет до него дела. Ох, Локтя, Локтя!
      Фима мчалась, кое-где вспугивая удивленных гусей, которые считали себя полноправными хозяевами ериков, сутками плавали и ныряли тут, показывая небу свои хвостики и пожирая насекомых и водяную траву. В одном месте ребят облаял пегий ушастый щенок, лаявший для солидности басом. В третьем месте они едва не завалили мостик, стукнувшись об него с разгона. Ничего, корыто не помялось.
      Фима не причалила к своей калитке. Остановилась за углом, помогла Локте вылезти на клади.
      - Сразу домой не иди, дай мамке остыть... Что брал корыто - не признавайся. Я его незаметно внесу.
      Локтя смотрел на нее восхищенно, был еще более жалким, и Фима подумала: "Какой же он еще неразумный криволапый щенок!"
      - А ты как же?
      - Как-нибудь...
      Чьи-то шаги заскрипели неподалеку, и Фима втиснула себя с корытом под доски. Над головой прошагал дед Акиндин, - на ее волосы посыпалась пыль.
      Когда шаги замолкли, Локтя высунулся из-за толстой лозы и дал ей сигнал:
      - Можно... Никого.
      Фима вылезла наверх, перевалила через заборчик в огород корыто и незаметно потащила его в сарай.
      Глава 7
      "КАПИТАН СХОДИТ ПОСЛЕДНИМ"
      Два дня помогала Фима обмазывать дом. Работников на этот раз было негусто. Груня на рыбоприемном пункте Широкое строила с колхозной бригадой клуб. Отец тоже был на лову. Бабка Никодимовна чуть оправилась и подносила ил.
      Локтя выполнял подсобную работу: подавал инструмент и воду, чистил к обеду картошку, бегал за хлебом, сыпал уткам кукурузное зерно; однажды был даже послан торговать семечками и принес рубль сорок пять копеек.
      Два дня Фима не выходила в город. Иногда вспоминала об Авере. Верно, все-таки он не так виноват, как ей казалось. Плохо, конечно, что он так быстро сдружился с тем, кого два часа назад обзывал гадом. Ну что ж, взрослые говорят, без недостатков людей не бывает. А то, что он угождал этим туристам и покрикивал на своих - хотел похвастаться властью, - он ведь из таких... К тому же они гости, москвичи, может, скоро уедут... Почему бы не показать им свою щедрость?
      На третий день после обеда мать сказала ей:
      - Чего не пожалуешься? Притомилась ведь?..
      - Ничего, - сказала Фима.
      - Вижу я твое "ничего", иди прогуляйся... Лицо у тебя от работы стало плохое, загар начал слазить.
      - Могу пойти, мне все равно. - Фима пожала плечами. - А Локтю отпустишь?
      Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:
      - У тебя что, дружков, окромя него, нету?
      - Не хочешь - не отпускай, пойду одна.
      - Ну пусть идет, только смотри у меня... Чтоб... Сама понимаешь...
      Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.
      Они умылись, переоделись и вышли.
      Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим...
      Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.
      Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.
      И закрытая, церковь излучала тяжелую прохладу и мощь и совсем не собиралась сдаваться.
      Увидев новый купол ее, Фима вспомнила прошлогоднюю историю и сказала брату:
      - Отремонтировали... Помнишь, как горел купол? Молния угодила в крест.
      - Помню.
      - Совсем обнаглела молния - Илья-пророк послал в святой крест. Бога не побоялся.
      Локтя молчал.
      - Дрянь, видно, дела на небе, если по своему же кресту бьют, на котором был распят ихний Христос. Но ты, Локоток, не огорчайся: поставили к кресту громоотвод и весь электрический заряд теперь будет уходить в землю.
      - А чего мне бояться?
      - А вдруг сожжет? Куда тогда будешь ходить молиться с мамой?
      Локтя ничего не отвечал.
      - Тогда в другую церковь пойдешь, у нас ведь их две... Тебе повезло.
      Локтя обиженно надул губы:
      - Я хожу с мамой просто так - водит, ну и хожу. Я маленький и должен слушаться.
      - А как же. Особенно если страшно ремня.
      В это время они увидели Маряну. Она летела по тротуару; платье било по коленям и вилось сзади, как волна за пограничным катером.
      - А-а, Фим, привет! - Она с ходу остановилась. - Эх и Аверька! Маху дал, а?
      Фима посерьезнела: может, хочет разыграть?
      - А зачем тот снимал, что не положено? Правильно задержал.
      - Ты куда сейчас? - спросила Маряна.
      - С братишкой хочу погулять. Три дня месила тесто для новой хибары.
      - А... - Маряна о чем-то задумалась. Потом вдруг спросила ее: - Была в кино?
      - Некогда. И деньгами батя не сорит.
      - Слушай, вчера привезли новую картину. Сходи. Обязательно.
      - Что за кино?
      - Понравится. Очень даже. В твоем духе. Ну, я побегу. Ведь с работы отпустили: надо Машку посетить, прихворнула что-то. Да еще в магазин забежать - купить что-нибудь ей. А тебе вот, - Маряна протянула Фиме блестящую монету, - полтинник.
      - Да что ты, Маряша! Не нужно мне. Что я сама не...
      - Бери, и точка... Всего!
      И не успела Фима придумать, как лучше возвратить деньги, Марянино красноватое платье уже летело далеко впереди.
      - И на меня хватит? - спросил Локтя.
      - Если сядешь на первый ряд - хватит Будем сидеть порознь, хорошо?
      - Спрашиваешь еще...
      Они подошли к порту: к причальной стенке, укрепленной бревнами, к кучам досок, к громадной пристани и плавучему крану с длиннющей шеей.
      Фима любила приходить сюда, по сходням взбегать на пристань, куда ежедневно пристают несколько речных трамваев из города Измаила, до отказа набитых рыбаками и бабками с корзинами, испачканными клубникой (торговали в районном городе, где цены дороже), служащими и просто любопытным людом... Три раза в день подлетала к пристани "Ракета" на подводных крыльях и тоже высаживала людей.
      Когда-нибудь, наверное, не будет тихоходных судов, все будут летать, как "Ракета": в эпоху космических полетов нельзя по-черепашьи ползать по морям-океанам. Фима обязательно станет к пульту управления одного из таких вот судов, и они в три часа долетят до Каира, а в полдня - до Нью-Йорка.
      На рейде покачивались на якорях три самоходные баржи: их перегоняли из Чехословакии в наши порты. С барж доносилась музыка.
      Они были новенькие, блестящие, белоснежные, и старое слово "баржа" что-то закопченное, черное, неуклюжее - никак не подходило к ним. Это были корабли с двигателем, рубкой и каютами для команды, но три четверти выдвинутого вперед корпуса предназначалось для грузов.
      Сирена прорезала тишину дня.
      - "Ракета"! - Локтя бросился к пристани.
      Прочертив дугу, острогрудое, как космический снаряд, летящее над волнами судно снизило скорость, чуть опустилось и легко подкатило к пристани.
      Фима побежала за Локтей: всегда жгуче интересно посмотреть, кто новый приехал сегодня. Фима взбежала на пристань и замерла.
      У трапа, уже перекинутого на борт "Ракеты", стояли Аверя и Лев. Они пристально смотрели вперед, кого-то дожидаясь. Цепочкой, по одному, поднимались пассажиры из люка и ступали на трап.
      Вот вышли два пограничника, - лица у Авери и Льва серьезны; вот появился толстобрюхий парикмахер Леон, - они слабо кивнули ему; вот вышел директор школы Дмитрий Алексеевич с сыном Петькой, - вежливо поздоровались с ним; вот вынырнул поп, отец Василий, рослый, в шапочке, с волосами, заплетенными косичкой, и в длинной дорогой рясе...
      - Здравствуйте, отец Василий, - смущенно пролепетал Аверя, - с вами желает познакомиться мой товарищ, он из Москвы и очень хотел бы...
      Тут вперед вышел Лев, учтиво улыбнулся и как-то быстро и весело заговорил с попом.
      Фима не слышала, о чем: она сразу отпрянула. Хотела найти Локтю, но так и не нашла - затерялась в толпе; сбежала по трапу и остановилась у горы порожних ящиков из-под консервов.