Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)

ModernLib.Net / Моравиа Альберто / Дом, в котором совершено преступление (Рассказы) - Чтение (Весь текст)
Автор: Моравиа Альберто
Жанр:

 

 


Моравиа Альберто
Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)

      АЛЬБЕРТО МОРАВИА
      Дом, в котором совершено преступление
      Рассказы
      Перевод с итальянского
      СОДЕРЖАНИЕ
      От издательства
      С. С. СMИРHОВ. Несколько слов о человеке и писателе
      Из сборника "РАССКАЗЫ"
      СКУПОЙ Перевод В. Хинкиса
      ГРОЗА Перевод С. Ошерова
      АРХИТЕКТОР Перевод В. Хинкиса
      НЕСЧАСТНЫЙ ВЛЮБЛЕННЫЙ Перевод Р. Берсенева
      Из сборника "ЭПИДЕМИЯ"
      СЧАСТЬЕ В ВИТРИНЕ Перевод С. Ошерова
      ПЕРВОЕ СООБЩЕНИЕ О ЗЕМЛЕ Перевод С. Ошерова
      ПАМЯТНИК Перевод В. Хинкиса
      Из сборника "НОВЫЕ РИМСКИЕ РАССКАЗЫ"
      РЕКОМЕНДАЦИЯ Перевод Ю. Мальцева
      ЖИЗНЬ - ЭТО ТАНЕЦ Перевод С. Токаревича
      ТЕПЕРЬ МЫ КВИТЫ Перевод Я. Лесюка
      КЛЕМЕНТИНА Перевод Г. Богемского
      СИЛЬНЕЙШИЙ Перевод С. Бушуевой
      ИНДЕЕЦ Перевод С. Токаревича
      ПРОЩАЙ, ПРЕДМЕСТЬЕ! Перевод Г. Богемского
      СВАДЕБНЫЙ ПОДАРОК Перевод Г. Богемского
      Из сборника "АВТОМАТ"
      ГОЛОВА КРУГОМ Перевод З. Потаповой
      СЛИШКОМ БОГАТА Перевод Г. Богемского
      БЕГСТВО Перевод З. Потаповой
      ФЕТИШ Перевод Г. Богемского
      АВТОМАТ Перевод С. Бушуевой
      СЧЕТ Перевод Я. Лесюка
      В РОДНОЙ СЕМЬЕ Перевод Г. Богемского.
      СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ Перевод З. Потаповой
      СТОИТ ЛИ ГОВОРИТЬ? Перевод З. Потаповой
      ТЫ СПАЛА, МАМА! Перевод С. Бушуевой
      ПОВТОРЕНИЕ Перевод Т. Монюковой
      ТРЕВОГА Перевод Я. Лесюка
      ГРАМОТНОСТЬ Перевод З. Потаповой
      НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ Перевод Ю. Мальцева
      ОДИНОЧЕСТВО Перевод Ю. Мальцева
      НУ КАК, ТЕБЕ ЛЕГЧЕ? Перевод Я. Лесюка
      НАДУТАЯ ФИЗИОНОМИЯ Перевод З. Потаповой
      ЖИЗНЬ - ЭТО ДЖУНГЛИ Перевод З. Потаповой
      ДОМ, В КОТОРОМ СОВЕРШЕНО ПРЕСТУПЛЕНИЕ Перевод Г. Богемского
      ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
      Советские читатели знакомы с Альберто Моравиа по его романам "Чочара", ,,Презрение", пьесе "Беатриче Ченчи", сборнику "Римские рассказы", изданным на русском языке. Новеллы Моравиа публиковались также и в нашей периодической печати.
      Задача настоящего сборника - дать советским читателям более полное представление о Моравиа-рассказчике, об идейной проблематике и своеобразии художественной формы его произведений (большая психологическая новелла, политический гротеск, так называемый "римский рассказ" и др.).
      В книгу включены рассказы из сборников "Автомат" (1962), "Новые римские рассказы" (1959), "Эпидемия" (1957) и "Рассказы" (1952). Из последних двух сборников взяты рассказы Моравиа не только 50-х годов, но и более ранних лет.
      НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЧЕЛОВЕКЕ И ПИСАТЕЛЕ
      Гейне писал, что трещина мира проходит через сердце поэта. Об Альберто Моравиа, уже хорошо известном советским читателям, вполне можно сказать, что через его сердце пролегла трещина современного капиталистического мира.
      Несколько лет назад меня познакомил с ним в Риме выдающийся итальянский писатель и художник, наш друг Карло Леви. Это было в небольшой траттории на одной из центральных площадей столицы - там Моравиа нередко проводит вечера, беседуя с друзьями. Навстречу мне поднялся из-за столика невысокий человек с умными и грустными глазами, с почти страдальчески резким изломом тонких губ. Это было совсем короткое знакомство, три-четыре вежливые сдержанные фразы и только. Потом была тоже недолгая и случайная встреча далеко и от Италии и от Советского Союза - в египетском самолете, летевшем из Каира в Луксор, где мы оказались почти соседями. Но как бы мимолетны ни были встречи с этим человеком, нельзя не запомнить его лица - чуткого, нервного, необычайно внимательного к окружающему. И, хотя вы проведете с ним всего несколько минут, вы обязательно ощутите ту внутреннюю наполненность, тот особо высокий, почти электрический потенциал, которым всегда заряжен настоящий большой художник.
      Он очень сдержан, он не распахивается навстречу людям, но за этой сдержанностью угадывается мощное биение сильного, страстного темперамента и тонкая "радиолокационная" чувствительность человека "с обнаженным сердцем".
      Я думаю, советский читатель Альберто Моравиа, будучи знаком с ним по его произведениям, тоже ощущает высокую художническую чувствительность этого превосходного мастера итальянской литературы, его глубокое знание души современного ему "маленького человека" нынешней Италии. Можно не соглашаться с пассивной, "созерцательно-объективной" позицией самого автора в отношении к героям его произведений, можно жалеть о том, что писатель нередко лишь констатирует сложность, а порой и безвыходность положения "маленьких людей" в современном западном мире, не пытаясь позвать своих героев к борьбе, не указывая им лучшей дороги. Но нельзя не признать за Альберто Моравиа органически свойственного ему высокого гуманизма, глубинного проникновения в душу своего современника, мудрого понимания трагичности жизни человека в буржуазном обществе наших дней - качеств, придающих его произведениям мощную силу воздействия на читателя из любой страны мира.
      Эти великолепные качества итальянского писателя-гуманиста сделали его книги близкими и советским людям. Нет сомнения, что и эта новая книга Моравиа встретит у нас, как всегда, горячий, взволнованный прием читателя.
      С. С. Смирнов
      Из сборника
      "РАССКАЗЫ"
      Скупой
      Не в пример многим скупым, которые невольно проявляют эту свою страсть в каждом поступке, превращаясь в конце концов в живое и законченное ее воплощение, Туллио скрывал свою скупость под маской человека совсем не скупого, даже щедрого, и никогда не выказывал ее, кроме тех редких случаев, когда ему волею жестокой необходимости приходилось раскошеливаться. В облике Туллио не было и следа той черствой и хищной подозрительности, какую обычно приписывают скупым. Он был среднего роста, склонен к полноте и имел вид довольный и благодушный, свойственный людям, которые привыкли жить без забот, ни в чем себе не отказывая. И в поведении своем он был прямой противоположностью традиционному типу скупого: радушный, приветливый и словоохотливый, с непринужденными манерами, он обладал широтой, которая заставляла думать о щедрости, хотя, как это нередко бывает, у Туллио широта проявлялась лишь во взглядах и общих словах, которые денег не стоили. Кроме того, говорят, что скупые, одержимые своей страстью, не способны интересоваться ничем, кроме денег. Но если поверхностный интерес к искусству и культуре считать достаточным доказательством щедрости, то Туллио был сама щедрость. Он никогда не произносил слово "деньги", и даже больше того - на устах у него неизменно были лишь слова самые благородные и бескорыстные. Он прилежно читал все новые книги известных писателей, регулярно следил за газетами и журналами, не пропускал ни одного нового кинофильма и театральной премьеры. Злые языки скажут, что книги он всегда мог у кого-нибудь одолжить, а газеты и журналы взять у себя в клубе и что ему не составляло труда достать контрамарку на любой спектакль. Но что там ни говори, а все же у него были эти духовные интересы, которые он всячески старался выставить напоказ. По вечерам у него часто собирались друзья - адвокаты, как и он сам; они до поздней ночи говорили о политике или обсуждали животрепещущие проблемы литературы и искусства. Но этого мало: он слыл человеком, у которого под непринужденным добродушием и сердечностью скрывается характер серьезный, строгий и даже аскетический, человеком необычайно совестливым, который даже в мелочах поразительно щепетилен. А если так, все это плохо вяжется со скупостью. Ведь скупость, как известно, легко заставляет молчать совесть и не признает никаких проблем, кроме одной, чисто практической: как жить, тратя поменьше денег.
      Таков был Туллио. Или, вернее, таким он стал. Потому что эта сердечность, мягкость, широта и разносторонность интересов, теперь сделавшиеся лишь видимостью, некогда были главными его качествами. В самом деле, одно время, лет десять назад, когда Туллио был двадцатилетним юношей, он так увлекался театром, что даже подумывал бросить адвокатскую карьеру и попробовать писать комедии. В то время моральные проблемы вставали перед ним по самым, казалось бы, незначительным поводам, вследствие чего он много думал о себе и о своей жизни. И наконец, в то время он щедро тратил деньги на себя и на других. Но теперь он сохранил с прежним Туллио лишь внешнее сходство. Незаметно для него самого год за годом скупость разъедала самые корни, питавшие этот первый и единственный расцвет его жизни.
      Есть люди, которые, страдая каким-нибудь пороком, сначала борются с ним, а потом, по слабости, не могут устоять и, внушая себе, что никто их порока не замечает, предаются ему со страстью. А некоторые, наоборот, целиком оказываются во власти своего порока и сами совершенно не видят его. Когда Туллио начала одолевать скупость, он не мог устоять. Вероятно, вначале он пробовал ей сопротивляться, а потом, поддавшись сладкому и неодолимому соблазну, начал понемногу прикапливать деньги. Его близкие это заметили, но, надеясь, что все уладится само собой, молчали, чтобы не обижать его. Он же вообразил, что это прошло незамеченным, и стал скряжничать не на шутку, по-настоящему. На это окружающие тем более обратили внимание, но, думая, что теперь уж дело зашло слишком далеко и беде все равно не помочь, снова промолчали. Туллио в то время было лет двадцать пять, и с тех пор он предался своей страсти без удержу, так что его вскоре совершенно заслуженно стали называть скупым.
      Именно тогда, в двадцать пять лет, Туллио начал придерживаться мудрого правила никогда не выходить из дому, имея в кармане больше пяти или шести лир. Таким образом, он никак не мог потратить много, даже если бы по слабости ему и захотелось. В этом возрасте его начали одолевать страхи, навязчивые мысли, суеверия, присущие скупости. Одно из этих суеверий состояло в том, что он признавал только круглые числа. Скажем, он шел в кино с приятелем и видел, что билет стоит пять лир шестьдесят пять чентезимо. Обычно он приставал к приятелю до тех пор, пока тот не выкладывал из своего кармана эти шестьдесят пять чентезимо, которые так некстати портили прекрасную круглую сумму в пять лир. Кроме того, он всеми правдами и неправдами всегда старался отказаться от угощенья и даже от стакана воды, опасаясь, что потом придется отплатить за это. Свидания он всегда, в любую погоду, назначал на улице и расхваливал уличные скамейки, называя их самым удобным и укромным местом для беседы. Если же он все-таки бывал вынужден зайти в кафе, то прикидывался больным, хватался за живот и, ссылаясь на нездоровье, уверял, что не в состоянии ни есть, ни пить. Но нередко он сам выдавал свое притворство, так как, едва выйдя из кафе, сразу веселел и начинал оживленно разговаривать. Он бывал недоволен, когда его приглашали обедать или завтракать без предупреждения, потому что в таком случае ему не удавалось сэкономить на еде дома. Всякий раз, как ему по какой-либо причине приходилось путешествовать, он, едва приехав в чужой город, прежде чем подняться в свой номер, спешил обзвонить из вестибюля гостиницы всех своих знакомых, даже тех, которые были ему чужды или неприятны, в надежде, что его пригласят в гости и он сэкономит на обеде. Обычно он не курил, хотя это доставляло ему удовольствие, но охотно брал сигарету, когда его угощали. С женщинами он всегда много говорил о чувствах, хорошо зная, что они, когда любят, бескорыстны и удовлетворяются комплиментами, ночными прогулками, ласками и тому подобными не требующими особых затрат пустяками. Он твердил, что любовь чужда корысти. И там, где есть корысть, не может быть любви. Он с гордостью говорил, что испытывает настоящий ужас перед продажной любовью. Он хочет, чтобы его любили за его достоинства, а не за то, что можно от него получить. Словом, он с самого начала ставил себя так, что ему не приходилось тратить деньги и делать подарки, доказывая свою любовь. Однажды у него был роман с немолодой и некрасивой вдовой, который продолжался несколько месяцев. Он притворялся, будто любит ее, но в душе сознавал, что сохраняет ей верность лишь потому, что не так-то легко найти другую женщину с квартирой, куда он мог бы приходит, когда захочется. Таким образом, подлинной основой его любви была экономия денег, которые пришлось бы платить, снимая комнату. Если любовница просила пойти с ней в театр или пообедать в ресторане, он соглашался. Но потом звонил по телефону и отказывался, ссылаясь на какую-нибудь важную причину. И мало-помалу она привыкла ничего у него не просить. Она знала его скупость, но, так как была уже не молода, хотела прежде найти другого любовника, а потом уж порвать с ним. Их холодные и порочные отношения длились почти полгода, а потом она отвергла его с таким откровенным и оскорбительным презрением, что всякий раз, как Туллио вспоминал эту женщину и роман с ней, у него портилось настроение. Чтобы как-то оправдать свою скупость, он постоянно жаловался. Всякого, кто изъявлял желание его слушать, он уверял, что экономический кризис, охвативший весь мир, особенно отразился на его делах. Адвокатская практика, объяснял он, приносит теперь лишь ничтожный заработок. Если бы работать не было долгом каждого, он без колебания бросил бы свою профессию. При этом он лгал, потому что благодаря постоянной экономии и расчетливому ведению хозяйства он с каждым годом становился все состоятельней. Но так как он заводил эти бесконечные и нудные жалобы при всяком удобном случае, ему не только верили, а даже сочувствовали. Одевался он скромно, квартиру снимал неважную, автомобиля у него не было, и люди, которые мало его знали, хоть и готовы были усомниться в его искренности, но не находили для этого причин.
      Он жил в старой части города, в доме, который не ремонтировали по меньшей мере лет сто. Две колонны, украшавшие подъезд, давно почернели, и, так как лифта не было, наверх приходилось подниматься по холодной и темной лестнице с большими пролетами и такими низкими ступеньками, что она казалась наклонной плоскостью. На огромные, как вестибюли, лестничные площадки выходили черные, словно уголь, двери; некогда красные, они с годами покрылись темным блестящим налетом. А переступив порог квартиры, вместо красивых, ярко расписанных залов и мраморных полов, подобающих такому большому особняку, посетитель видел прихожую, коридор и комнаты, правда, большие и высокие, но убого обставленные старой, ветхой мебелью, захламленные всяким скарбом. Все было окутано пыльной темнотой, которую не мог разогнать слабый дневной свет, проникая сквозь узкие окна в толстых стенах, выходившие в переулок, куда солнце заглядывало лишь на несколько часов в день. Здесь всюду было так мрачно и убого, потому что квартал, где стоял особняк, давно обеднел; богатые люди переехали в новые районы города, и теперь в особняках и в маленьких жалких домишках жила лишь беднота. Квартира Туллио не была исключением из общего правила. Как и во всем особняке, комнаты здесь были загромождены сундуками, шкафами, всевозможной мебелью темного дерева, обветшавшей и неудобной, неизвестного стиля и эпохи, какую обычно покупают на аукционе или же получают по наследству. Только в одной комнате хозяева попытались бороться с этой мрачностью, делавшей квартиру похожей на лавку старьевщика, - в гостиной, которую мать Туллио, когда она еще распоряжалась в доме, обставила по своему вкусу. Эта гостиная была похожа на приемную банка или министерства, с массивной мебелью в духе ложного Ренессанса, со стенами, обитыми искусственным дамассе *, и с двумя огромными картинами, на одной из которых была изображена буря на море, а на другой - вершина каменистой горы, стадо овец и пастух. Эти картины, по ее словам, достались ей совсем даром, особенно если принять во внимание, какие они большие, сколько на них пошло краски и холста, а также еще одно достоинство, не из последних: как все на них похоже нарисовано. Впрочем, бедная женщина, у которой было мало знакомых, никогда не устраивала здесь приемов, для которых эта гостиная была предназначена. Лишь изредка там собирались друзья Туллио, и тогда им, вдесятером, удавалось, выкурив множество сигарет и наделав беспорядок, придать комнате жилой вид: стулья сдвигались с места, в воздухе плавал дым. Но на другой день мать Туллио открывала окна и снова расставляла стулья ровными рядами вдоль стен, после чего гостиная еще больше становилась похожа на зал банка или приемную министерства.
      * Узорчатая шелковая ткань. - Здесь и далее примечания переводчиков.
      Они с матерью жили вдвоем - отец умер, когда Туллио был еще ребенком. Мать его была маленькая, щуплая женщина, забитая и худосочная, которая в юности, возможно, не была лишена жеманной грации, но потом всю жизнь казалась изможденной и хилой. В пятьдесят лет от ее былой грации не осталось и следа, но глаза по-прежнему были красивые, хоть и с темными кругами, в них светилась доброта и собачья преданность. Видимо, она состарилась раньше времени. Под этими кроткими и печальными глазами торчал длинный старческий нос, желтый и унылый; у сморщенных губ на давно увядших щеках залегли две глубокие морщины. Она вечно была нездорова, страдала мигренью и жаловалась, что ей свет не мил. Но большей частью она страдала не от нездоровья, а от слезливой чувствительности, безудержной и постоянной; она без конца плакала, молитвенно складывала руки, умилялась и сюсюкала. Чувствительность ее была до того сильной, исступленной и упорной, что, по всей вероятности, являлась следствием какого-то физического расстройства, возможно, базедовой болезни. Она была религиозна, что выражалось в пристрастии к молитвам, четкам, обетам, картонным образкам, серебряным медальончикам в форме сердечек, проповедям и благотворительным делам, и изливала всю любовь своего неизменно кровоточащего и робкого сердца на сына. О душе его она заботилась, как принято, поминая его в своих молитвах, когда бывала в какой-нибудь из жалких церквушек, где полным-полно раскрашенных деревянных статуй, пыльных облачений и прочего благочестивого хлама; зато о его теле пеклась всякий раз, как видела сына, то есть чаще всего за обедом, потому что в остальное время дня Туллио всячески избегал своей плаксивой и надоедливой матери. Они обедали не в огромной столовой, которую было трудно и дорого отапливать, а в комнатке, собственно говоря, представлявшей собой часть коридора, отделенную перегородкой с матовой застекленной дверью. В этом чулане, освещенном сонным матовым светом, едва помещался овальный деревянный столик, пожелтевший, источенный червями, и - зимой - латунная жаровня с раскаленными углями. Впечатление было такое, что здесь они ели временно, готовясь к переезду на новую квартиру. Мать и сын сидели друг против друга. Туллио ел с аппетитом, а она едва прикасалась к еде и не сводила глаз с сына. Когда он с ней заговаривал, она отвечала, но рассеянно и часто невпопад, следя лишь за тем, есть ли у Туллио аппетит, полна ли его тарелка, хорошее ли у него настроение. Едва он съедал одно блюдо, она приказывала подавать следующее. "Подай же синьору адвокату, - говорила она служанке укоризненно, - не видишь разве, у него пустая тарелка!" В тех редких случаях, когда Туллио что-нибудь не нравилось, она сокрушенно всплескивала руками: "Как! А я-то думала, тебе понравится! Я приготовила это для разнообразия! Ах, какая жалость! Что же ты будешь есть? Два яйца? Яичницу из двух яиц?" И начиналось долгое разбирательство, кто виноват в том, что блюдо получилось неудачное, - она или служанка. Сколько бы ни съел Туллио, матери всегда казалось, что он ест мало, что он худой и что у него нет аппетита. Будь ее воля, она бы откормила его, как на убой, и все равно жаловалась бы, что он худой, бледный, хилый. Туллио, который был скуп, но не бессердечен, охотно принимал ее заботы. На еду он даже готов был потратить чуть больше, чем было необходимо; помимо всего прочего, питание представлялось ему своего рода прибылью: питаясь, он укреплял себя и прибавлял в весе. Охотно подчиняясь этой приятной материнской тирании, он мало-помалу стал настоящим обжорой. Однако он не очень-то тратился на эту страсть, которая скрашивала его скаредность.
      В общем мать с сыном жили душа в душу. Туллио каждый день уходил на несколько часов в свою контору, а мать занималась хозяйством и благотворительными делами. Между ними установилось то идеальное взаимонепонимание, которое так часто бывает в семьях, где, живя бок о бок, родители и дети ровным счетом ничего не знают друг о друге. Мать думала о Туллио только одно - что он хороший. Но в этом слове заключались для нее все добродетели, и она вкладывала в него столько чувства, что можно было подумать, будто это его качество представлялось ей не только достоинством, но отчасти и недостатком; в самом деле, сын казался ей наивным и беззащитным в этом коварном мире, полном хитрецов и мошенников. Что касается Туллио, он с полнейшим бесчувствием удовлетворенного эгоизма вовсе ничего не думал о своей матери, кроме того, что она его мать. Иначе говоря, человек весьма ему полезный, который заботится о нем, кормит его, обстирывает, гладит одежду, убирает квартиру. Человек, к которому его привязывают очень крепкие узы. При этом он всячески избегал проявлений привязанности. Дома он только спал и ел, мать о нем заботилась и, как видно, глубоко восхищалась им, - чего же еще желать? Словом, Туллио относился к матери так же ласково, как некоторые относятся к своим домашним туфлям, таким изношенным и сплющенным, что забылся самый их цвет и форма. К тому же она, не будучи скупой, никогда не тратила слишком много и в расходах целиком зависела от него, так что согласие между ними не могло бы быть полнее.
      Жизнь Туллио была похожа на некую крепость, к которой он каждый год пристраивал новую башню, новый бастион. Туллио очень остро чувствовал непрочность существования в наши бурные времена: повсюду войны, революции, банкротства. Однако когда Туллио сравнивал спокойную жизнь, которую он вел, богатея с каждым годом, оберегаемый матерью от малейших затруднений, занимаясь надежным и скромным делом, сохраняя свои давние и милые привычки, когда он сравнивал все это с жизнью большинства других людей, то мог только радоваться и считать себя счастливцем. Жить так, как хочется, становилось с каждым днем все трудней. И все же ему это удавалось, он ни в чем себя не стеснял, и это было поистине удивительно в мире, где столько лишений.
      Только одного не хватало ему для полного счастья или, вернее, для полной уверенности в себе - женской любви. Мы уже говорили, что Туллио в своей скупости не делал исключения и для женщин. И то ли из-за этой малоприятной его страсти, то ли по какой-либо другой причине, но ему было необычайно трудно влюбиться и заставить полюбить себя. Начиная с тринадцати лет, когда во многих людях впервые просыпается потребность любви, его романы были столь немногочисленны, что их можно было счесть по пальцам. И какие это были романы! Иногда ему с трудом удавалось ненадолго увлечь грубых и простых женщин, которые были глупы, холодны и лживы, но вскоре самое воспоминание о них исчезало в медленной череде пустых дней, как ручеек в песках. Однако чаще всего даже эти презренные и голодные женщины не хотели с ним близости, и Туллио тщетно пускался на унизительные ухаживания, делая один промах за другим и негодуя. Кончалось это ссорой, и тогда он понимал, что не только не любит женщину, за которой ухаживал с таким упорством, но, мало того, ненавидит ее всей душой. Часто он спрашивал себя, почему его отношения с женщинами с самого начала всегда проникнуты духом неискренности и фальши, расчетов и низменных желаний, духом, который обрекал эти отношения на печальный конец. Чего ему не хватало, чтобы возбудить к себе привязанность, как другие? Он не безобразен и, несомненно, даже привлекательней многих своих счастливых соперников. Он не глуп, умеет красиво говорить, много знает, и у него как будто нет отталкивающих физических недостатков. В чем же дело? Почему отношения с женщинами даются ему так трудно и только ценой лжи? Одним словом, почему, едва дело касается чувств, у него сразу появляется такое ощущение, что он бьется и задыхается, как рыба, выброшенная из воды? Чем больше Туллио думал об этом, тем меньше понимал.
      Лишенный возможности любить и быть любимым, он иногда чувствовал себя глубоко несчастным. И особенно по вечерам, когда, вернувшись домой после целого дня усердных и бесплодных ухаживаний, он видел мать, которую волновал его аппетит, цвет лица и которая старалась во всем ему угодить. И тогда на мгновение все его благополучие казалось ему пустым, отвратительным, никчемным, он с радостью отдал бы и вкусные блюда, которые стряпала кухарка, и теплую фланель, в которую кутала его мать, и все другие жизненные блага за сладкую, недостижимую иллюзию взаимной любви, на которую он был неспособен.
      - Что с тобой, почему ты не ешь? Может быть, у тебя расстроился желудок? Тогда надо его прочистить, - говорила ему по вечерам мать, видя, что Туллио упорно отодвигает от себя кушанья, которые она приготовила ему. И Туллио, злой и разочарованный, с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ей. "Пустая у меня жизнь, - думал он в такие вечера. - Да, я сладко ем и мягко сплю, но ведь это доступно всякому. А любовь, самое важное, - любовь, которая одна может быть целью жизни и которую ничто не заменит, - ее-то у меня и нет". Когда он думал так, на глаза его навертывались слезы и он казался себе самым несчастным и обездоленным человеком на свете. Такие минуты уныния, к счастью, бывали у него редко, но все же этого было достаточно, чтобы вселить в его душу пренеприятные сомнения. Пока он не нашел женщины, которая полюбила бы его, говорил он себе, здание его счастья не завершено. Туллио чувствовал, что, подобно тому как в дом с сорванной крышей попадают потоки дождя или заползает туман, так через трещину, образованную любовными неудачами, в его жизнь всегда будут проникать растерянность и сомнения и ему будет казаться никчемным то благополучие, которое он создал с таким трудом.
      Но на тридцатом году жизни Туллио вдруг показалось, что ему наконец улыбнулось счастье. В эту пору он подружился с некими Де Гасперисами, мужем и женой, чье дело он взялся вести как адвокат. Это были люди настолько разные, что более неподходящую супружескую чету трудно было себе представить. Де Гасперису, которого звали Валентино, было под сорок. Это был высокий, здоровый, слегка сутулый человек, неизменно одетый в светлый спортивный костюм; его сухое угреватое лицо, изрезанное глубокими морщинами, было непроницаемым и вместе с тем отупелым, как у людей, закосневших в неисправимом пороке, - у пьяниц, развратников и картежников. Низкий и бледный лоб, маленькие, глубоко посаженные глаза, красный пористый нос делали его похожим на одного из тех угрюмых и жалких существ, каких часто можно увидеть у стойки бара с рюмкой в руке или за столиком с колодой карт. Словом, у него был вид самого закоренелого холостяка. Поэтому Туллио очень удивился, когда он пришел в контору с женщиной, которую представил как свою жену.
      Элена - так ее звали - была лет на шесть или на семь моложе мужа и вступила в ту пору жизни, когда у женщины начинается вторая молодость, еще более сладостная и любвеобильная, чем первая. Она была высокая, крупная, с пышными, хотя уже несколько увядшими формами, и в ее серьезном и холодном лице нежность черт была как бы скована упрямой строгостью. Но ее гордая осанка, ослепительная белизна кожи, чистый и гордый свет, которым лучились глаза, и высокий безмятежный лоб сразу поразили Туллио своей красотой. Он словно был ослеплен, и все то недолгое время, пока супруги пробыли в конторе и Де Гасперис объяснял существо дела, Туллио не сводил взгляда с его жены. Она сидела, опустив голову, с серьезным видом, и ни разу даже не подняла глаза на Туллио.
      Когда Де Гасперисы ушли, в конторе остался острый аромат, в котором, казалось, смешался запах давно сорванных и измятых цветов и замерзших паров эфира. Этот аромат и воспоминание о милом и серьезном лице, упорно склоненном вниз, привели Туллио в мечтательное и задумчивое настроение. До самого вечера он не мог работать. Наконец, вернувшись домой, он после долгих колебаний решился позвонить своему клиенту под каким-то благовидным предлогом. Тот, словно угадав его желание, без церемоний пригласил его к себе. С этого и началась его дружба с Де Гасперисами или, вернее, его любовь к Элене.
      Де Гасперисы жили на далекой окраине, в своего рода павильоне, окруженном густым и запущенным садом. Павильон, который раньше, видимо, служил студией художнику, был мрачный, просторный и казался временным жильем. Здесь была только одна большая комната, куда через окно с мутными стеклами проникал хмурый и скупой свет. Днем комната бывала погружена в холодный полумрак, который словно покрывал все слоем серой пыли; вечером при свете нескольких ламп темнота пряталась по углам и вверху, среди косых балок потолка. Де Гасперисы завесили стены тяжелой серой материей, которая спускалась от середины стен до самого пола, - она не была прибита внизу и натянута, а спадала свободно, широкими, отбрасывавшими тень складками, словно кулисы в театре, и казалось, что там, за нею, не стены, а пустота. Комната была обставлена красивой старинной мебелью, которая давала основание думать, что супруги знали лучшие времена. Но теперь они, видимо, бились в нужде, прислуги у них не было, им приходилось самим готовить, и за ширмой была небольшая плита, несколько тарелок и сковородок; он неизменно носил все тот же светлый костюм, а у нее было всего два платья: одно - черное с глубоким вырезом, другое - коричневое шерстяное. Несмотря на это, они каждый вечер принимали гостей, или, вернее, муж каждый вечер играл в карты с тремя своими приятелями и приглашал еще Туллио, чтобы жене не было скучно.
      Вечера эти были тихие, овеянные грустью, которую как бы источали широкие складки занавесей, где печально таилась темнота, и казалось, занавеси эти всегда слегка колыхались от движении хозяев дома, создавая странное и неприятное впечатление. У окошка, за столиком, покрытым зеленой скатертью, сидели Де Гасперис и его трое приятелей: Варини - худощавый блондин в сером костюме, с длинным бледным лицом и маленькими голубыми, как барвинок, глазами; сорокалетний Пароди - коренастый, белокурый, живой, пышущий здоровьем и грубым весельем, и, наконец, Локашо - маленький, похожий на расстриженного священника, черный как смоль, небрежно одетый, со смуглым, напоминавшим баранью морду лицом и редкими встрепанными волосами, которые пучками росли на его грязной лысине. Эти люди, такие непохожие друг на друга, играли в мрачном молчании; было ясно, что их ничто не объединяет, кроме карт, которыми они часами шлепали по зеленой скатерти; мало того, в их напряженных и сосредоточенных лицах было холодное упорство, жадное и подозрительное опасение, так противоречившее интимной семейной обстановке, которую Де Гасперисы, и особенно жена, старались создать на своих вечерах. Их лица, слова, жесты никак не вязались с этой обстановкой, они скорей подходили для игорного дома, и этого не могла смягчить светская церемонность, которую Де Гасперис еще сохранял, несмотря на свою бесшабашность. С его женой все, приходя, здоровались преувеличенно почтительно, то ли потому, что чувствовали в ней какую-то враждебность, то ли потому, что ее красота заставляла их робеть. Но сев за карты, они сразу словно забывали о ее существовании. И только между двумя партиями бросали украдкой через плечо взгляды в сторону камина, где она сидела, разговаривая с Туллио.
      Да, это были вечера, полные неловкости и печали. Но для Туллио в них было нечто необычайно привлекательное, подобное горькому очарованию единственной подлинно прекрасной и грустной музыкальной ноты, которая настойчиво повторяется в хаосе бессвязных звуков, - присутствие Элены. В этой убогой обстановке, среди этих людей она была особенно хороша, она казалась жертвой и вместе с тем главной причиной разорения семьи и этих странных отношений. И кроме того, она, видимо, постоянно занимала мысли всех четверых мужчин. Туллио смутно это чувствовал, хотя ни их, ни ее поведение не давало для этого никаких оснований. Но, без сомнения, она вела бы себя точно так же, если бы вместо денег эти четверо мужчин каждый вечер ставили на кон ее душу и тело. Зная это, она безропотно и печально ждала бы у камина воли победителя.
      Но все это были лишь домыслы. Наверняка Туллио знал только одно - что он очарован этой женщиной, восхищен ею. И каждый вечер для него был как сказка. Обычно говорил почти все время он; женщина то ли из робости, то ли из сдержанности молча слушала. Он говорил о всякой всячине и был счастлив этой возможностью после стольких лет молчания, жалких расчетов и мелочного благоразумия. Но темы этих разговоров всегда были общие и далекие от всякой интимности. Он говорил о книгах, спектаклях, идеях, людях, обо всем, что приходило в голову, никогда не выходя за рамки светской беседы, и только необычайный жар, с которым он разговаривал, мог бы выдать внимательному наблюдателю переполнявшее его чувство. Крайняя сдержанность женщины не давала ему высказать то, что было у него на душе. И хотя каждое утро он решал про себя быть откровеннее и объясниться в любви, вечером он, сидя перед Де Гасперис, чувствовал, как его опять сковывает робость, и помимо воли снова заводил те же общие разговоры, что и накануне.
      Все это было для него тем затруднительней, что, кроме сдержанности и молчаливости, у этой женщины была еще одна особенность. Она была не только холодна и неразговорчива, но к тому же постоянно испытывала мучительное чувство стыда. Туллио, не сводившему с нее глаз, казалось, что она все время стыдится, и не чего-нибудь определенного, а всего вообще, стыдится с давних пор. Стыдится мужа, пьяницы и картежника, троих его приятелей, своего более чем скромного платья, дешевых сигарет, которыми она угощала Туллио, жалкого убожества своего жилища и сотни других вещей. Видимо, душа у нее была нежная и чувствительная, как кожа у некоторых рыжеволосых людей, которая от солнца краснеет и трескается, но никогда не грубеет. Должно быть, она стыдилась то одного, то другого всю свою жизнь. Словно целый мир был создан лишь для того, чтобы оскорблять и унижать ее. Но теперь, в нужде, замужем за таким человекем, она дошла до крайности: стыд жег ее постоянно, и не было никакой надежды на облегчение.
      Ее стыдливость прежде всего проявлялась в том, что она удивительно легко краснела. Довольно было Туллио сделать какой-нибудь щекотливый намек или задать чуть нескромный вопрос, как кровь заливала ей шею и лицо, обычно бледное и холодное, и, вся вспыхнув, она немела. Вид у нее при этом был до того страдальческий, что, казалось, она краснела не только внешне, помимо воли, но и, так сказать, внутренне, сознательно. Особенно явно ее чувствительность проявлялась в отношении к мужу и его приятелям. Было очевидно, что, несмотря на свою скромную одежду, убогое жилье и жалкий вид гостей, она твердо решилась держаться так, словно на ней великолепное бальное платье и сидит она в блестящем зале с расписным потолком и мраморным полом, а на месте этих троих игроков, одетых в коричневое и серое, три церемонных аристократа во фраках. Под этим вечным стыдом, этим возвышенным чувством собственного достоинства она ревниво хранила не какие-либо благородные принципы или моральные переживания, а неизменную и сияющую, как мираж, мечту о блестящем обществе, к которому - таково было ее непоколебимое убеждение - она принадлежала по рождению и призванию и которое среди всех унижений и бедности маячило перед ней как цель, быть может, недостижимая, но, без сомнения, достойная любых усилий и любой жертвы. Она мечтала о красивых туалетах, драгоценностях, автомобиле, ее интересовало лишь мнение света, ее сдержанность и стыдливость были вызваны отсутствием элегантности и роскоши. Впрочем, достаточно было посмотреть, как она встречала троих приятелей мужа, величественная, гордая, нарочито медлительная и сдержанная в движениях, как она томно и снисходительно протягивала Туллио и всем остальным красивую округлую руку, чтобы понять, каким совершенным образцам следует она в своем поведении. И как должна она страдать и стыдиться, видя, что эти ее благородные манеры некому оценить по достоинству, что их воспринимают с безразличием, небрежностью или еще хуже - с легкой насмешкой. Но больше всего она, вероятно, стыдилась, когда игроки оставляли карты, Туллио умолкал и все собирались посреди комнаты вокруг стола, на котором стоял поднос с несколькими бутылками и ведерко со льдом - единственная роскошь, которую здесь могли себе позволить. Ясно было, что эти минуты для нее священны; эти бутылки, бокалы, кусочки льда блестели перед ее взглядом, как язычки восковых свечей на алтаре; легкий звон хрусталя и бульканье вызывали у нее тот же почти мистический трепет, что у набожного человека звяканье чаш и шелест священных облачений. Но подходить к этому столу, смешивать коктейли, предлагать напитки, любезно разговаривать с этими тремя игроками, у которых лица еще бледны и искажены азартом, а в глазах горит алчный огонь, было для нее поистине нестерпимым унижением или еще хуже кощунством. И все же мужественно, с бестрепетным достоинством принимала она каждый вечер это неприятное общество. Держа в одной руке бокал и положив другую на бедро, она разговаривала с тремя игроками и мужем, улыбаясь, тщетно расточая кокетливые и лукавые взгляды, поддерживая беседу. Из троих приятелей ее мужа Варини был наименее груб. Но он был зато азартнее всех и, напуская на себя холодный, пренебрежительный, скучающий вид, не скрывал своего безразличия к разговорам, которые велись вокруг подноса с напитками; и словно жилище Де Гасперисов в самом деле было лишь игорным домом, ему, видимо, очень хотелось поскорее вернуться к картам. Впрочем, ему почти всегда не везло, он много проигрывал и от этого бывал рассеян и неприятно мрачен. Де Гасперис тоже проигрывал, но старался одолеть свое невезение, как, вероятно, и пристрастие к спиртному, - молча, с холодным упорством человека себе на уме. Выигрывали остальные двое - Пароди и Локашо. При этом они так радовались, что раздражали не только жену Де Гаспериса, но и Туллио. Пароди громко разговаривал, смеялся, похлопывал по плечу своих партнеров и даже пел; на Локашо же выигрыши оказывали несколько иное действие: сначала он держался робко и церемонно, но потом, разойдясь, пускался в откровенности, в которых провинциальная наивность смешивалась с грубой хитростью и жадностью неотесанного горожанина. Ему не верилось, что он удостоился играть с Варини и другими двумя, что его угощает такая красивая и тонкая женщина, как Де Гасперис; он был на верху блаженства; иногда он доходил до того, что, разговаривая, засовывал большие пальцы под мышки. Один раз он даже вынул из кармана пачку семейных фотографий и стал их показывать: мать, сестры, племянники. В некотором отношении он был все же приятнее Пароди; тот считал себя человеком воспитанным и светским, а на деле смахивал на разъезжего торговца или цирюльника. Локашо же был человек без претензий; с мрачной скромностью он признавал, что он прост и невежествен, и верил только в деньги, приобретенные тяжким трудом. Но под этим упрямым смирением скрывалось не меньшее тщеславие, чем у Пароди. Варини не скрывал своего презрения ни к Пароди, ни к Локашо. Он разговаривал с ними редко и всегда с оттенком легкой и мрачноватой насмешки. Напротив, Де Гасперис, совершенно непроницаемый, не обнаруживал никаких чувств, лишь отпускал короткие реплики или хмыкал, слушая своих приятелей молча и рассеянно. А ведь скорее он, а не Варини должен был с презрением и негодованием относиться к двум остальным, потому что они никогда не упускали случая приволокнуться за его женой. Ухаживания Пароди, очевидно, раздражали женщину больше всего. С веселым нахальством он брал ее за руку и что-то нашептывал ей на ухо; все его разговоры были пестрым набором избитых любезностей, двусмысленностей, неприличных намеков; всякий раз, когда он смотрел на эту красивую женщину, взгляд у него становился тяжелым и грубым, словно он касался ее руками. Локашо, то ли мало изощренный в светских делах, то ли из робости, ограничивался тем, что при всяком удобном случае старался подойти к ней поближе, словно для того, чтобы вдохнуть ее аромат. Он, казалось, восхищался болтовней Пароди и смотрел на него не без зависти и досады. Но неспособный противостоять этому каскаду острот и пошлостей, он тупо и упрямо хвастался своей карьерой и деньгами, и ясно было, что весь этот поединок происходит из-за жены Де Гаспериса. Трудно было представить себе положение более неприятное для нее, чем то, когда рядом с ней были эти двое: один - со своими далеко не безобидными шуточками, другой - с грубыми деревенскими уловками. В их обществе ее еще больше обычного терзал все тот же вечный стыд.
      Гости всегда расходились очень поздно. В первый раз Туллио, усталый, видя, что уже за полночь, а игроки и не думают уходить, встал. Но женщина его удержала и сказала, краснея: "Останьтесь, а то мне придется одной дожидаться, пока они кончат..." Туллио, удивленный, не подумав, спросил ее, почему она не уйдет спать. Она снова покраснела и, указывая на широкий диван в конце комнаты, ответила, что, к сожалению, не может это сделать, вот ее постель; там она ляжет, когда уйдут гости. Эти слова, сказанные с досадой и стыдом, впервые прозвучали искренне среди всех общих фраз, которые она до сих пор говорила. С тех пор Туллио не уходил, пока игроки, отложив карты, не начинали рассчитываться. Иногда при этом вспыхивали жестокие и неприятные споры, которые задевали деликатную чувствительность женщины. Она избегала смотреть в их сторону и со светским безразличием старалась искусственно оживить вялую и сонную беседу. Потом, когда все четверо вставали, она тоже поднималась и шла прощаться с ними, томная, вся сияя улыбкой. Но в глазах ее при этом нередко таилось бешенство.
      Почти месяц отношения между ней и Туллио оставались все теми же - в рамках светской и не очень близкой дружбы. Теперь уж сам Туллио, когда он, как ему казалось, лучше узнал Де Гасперис, не хотел объясниться ей в любви и легко завоевать победу, на что сначала рассчитывал. Видя, какая она гордая, но в то же время беззащитная и униженная, он стал почитать ее идеалом чистоты и считал достойной жалости; это пришлось ему по душе, потому что соответствовало праздным измышлениям, с помощью которых он убеждал себя, что он не таков, каков есть на самом деле. Ему казалось, что она недоступна для легкомысленных и наглых ухаживаний, как другие женщины; что обычная супружеская измена со всякими уловками не для нее; что такая, как она, должна войти в жизнь мужчины не тайно, а открыто и торжественно. Словом, он думал не столько о ласках, поцелуях и прочих нежностях, сколько о том, чтобы вырвать ее из рук ветреного мужа и его сомнительных приятелей, из этого убожества, из этих соблазнов, увезти ее отсюда, создать для нее новую жизнь - одним словом, спасти ее. Мысль о том, что ее нужно спасти, все чаще приходила в голову Туллио и еще больше разжигала его желание, которое было тем сильнее, что ему мучительно казалось, будто здесь угрожают ее чистоте. Но спасти от чего? Этого он сам толком не знал. Как водится, он представлял себе Де Гасперис подобной белому целомудренному цветку, брошенному в грязную лужу. И, как водится, грязной лужей была нужда, в которой, он видел, она бьется. Он должен подобрать цветок из грязи, должен беречь его и лелеять.
      Эта мысль - спасти Де Гасперис - все больше овладевала Туллио. Но она скорей была похожа на приятный и несбыточный сон, чем на практический план, который надо привести в действие. В нем заговорило все, что могло восстать против скупости, все, что оставалось в его душе щедрого и смелого. Но он вовсе не желал, чтобы этот сон стал явью. И хотя Туллио не признавался себе в этом, он нашел именно то, чего искал столько лет: любовь чистую и достойную его лучших мечтаний, далекую и, быть может, недостижимую цель, благодаря чему он мог теперь без особых затрат заполнять свои пустые вечера. Заботливая мать, хороший стол, удобная квартира вместе с любовью к Де Гасперис делали его жизнь полнокровной. Теперь, благодаря этой неопределенной и мужественной мысли о спасении, у него было все и будущее казалось особенно многообещающим именно потому, что было сплошь подернуто неверной дымкой.
      Но сны, и особенно сны великодушные, имеют одно опасное свойство: они вызывают порывы, нередко переворачивающие все вверх дном в душе людей, которые хотели бы удержать их в пределах невинной и бездеятельной фантазии. Обуреваемый мыслью спасти Де Гасперис от опасностей, которыми она, как ему казалось, окружена, он уже почти чувствовал себя ее спасителем. И однажды вечером, когда, не зная, о чем еще поговорить, он молча смотрел на женщину, она вдруг показалась ему красивее и печальнее обычного. Никогда еще эти белые, округлые, медлительные руки, эти тяжелые, крепкие груди, которые при каждом движении вздымались под шелковым платьем, эти сильные ноги не вызывали в нем такого желания, никогда печальное выражение красивого и гордого лица не казалось ему столь достойным жалости. Желание и сострадание, эти два чувства, которые он испытывал к ней с самого начала, слившись воедино, оказались в тот вечер сильней всегдашнего благоразумия. И вдруг, опьяненный, охваченный мгновенным порывом, он стал таким, каким всегда воображал себя: пылким и готовым на все ради любимой женщины. Голоса игроков у него за спиной стали вдруг невнятными и далекими, словно доносились из густого тумана. Камин, кресла и все остальное, что раньше, окружая эту женщину, как бы отделяло ее от него, словно было отметено прочь внезапным порывом ветра, и теперь она в сверкающем ореоле одиночества была к нему ближе, чем когда-либо. Туллио неожиданно наклонился и сжал ее руки.
      - Я все, все понимаю, - пробормотал он и удивился своим словам, он был сам не свой. - Но почему вы терпите? Почему бы вам не уехать со мной?.. Я люблю вас... Мы будем жить вместе, далеко от всех этих людей...
      С недоумением он увидел, что это предложение не удивило Де Гасперис, как будто его делали ей не в первый раз. Нисколько не смутившись, она сжала ему руки и мгновение молча смотрела на него серьезным и печальным взглядом, не лишенным, как ему по крайней мере показалось, нежности.
      - Это невозможно, - сказала она наконец, качая головой. - Невозможно... Но все равно спасибо... Я вижу, что вы настоящий друг.
      Ответ был решительный. Но самое удивительное, что, даже если бы это был отказ не бесповоротный, а мягкий, сулящий успех после новых настояний, у Туллио все равно не хватило бы духу повторить свое предложение. Едва он произнес эти благородные и опрометчивые слова, давний, закоренелый эгоизм сразу вызвал в нем неодолимый и низкий страх: а вдруг она согласится, вдруг возьмет и скажет просто: "Хорошо, уедем вместе... Я тоже тебя люблю и хочу с тобой жить". Этот страх открыл ему глаза на то, что он, если бы знал себя лучше, должен был понять с самого начала: этот план спасения женщины был для него всего только сном и в душе он твердо, хоть и бессознательно, желал, чтобы все так и осталось сном. С ним происходило то же самое, что с теми хвастунами, которые без конца говорят о войне и рвутся в бой. В известном смысле и они искренни, но неспособны перейти от слов к делу. Так что, когда действительно начинается война, их охватывает страх и они умоляют всех и каждого, чтобы их послали куда-нибудь в тыл. Точно так же и Туллио, обманутый своим тщеславием, предался этим мечтам о побеге и спасении женщины. Но теперь, видя, что по собственной вине он чуть не оказался вынужденным исполнить свои хвастливые обещания, которыми лишь забавлялся, он понял, что никогда не принимал их всерьез и дорого дал бы, чтобы вообще не говорить этого.
      Страх его был так силен, что в тот миг, когда она сжимала ему руку и молча глядела на него, он решил совсем порвать с ней отношения, ставшие опасными, и больше сюда не приходить. Но потом, дома, обдумывая происшедшее, он вспомнил, как твердо и серьезно она отказалась, и это его успокоило. Он продолжал ходить к Де Гасперисам, стараясь, однако, не возобновлять разговора о том, что произошло в тот вечер. Но теперь именно благодаря этому случаю смущение и сдержанность, которые до тех пор разделяли их, исчезли и женщина стала относиться к нему с той приветливостью и доверием, которых он одно время так жаждал и без которых теперь охотно обошелся бы. Он избегал не только упоминаний о своем предложении, но даже самых отдаленных намеков, которые могли бы вызвать Де Гасперис на разговор о ее затруднениях. И все же уловки его оказались тщетными, потому что женщина, почувствовав, что может на него рассчитывать, не хотела лишиться отдушины, которая была ей так необходима, и Туллио после короткого и обманчивого возврата к прежним сдержанным отношениям не знал, куда деваться от ее откровенности. Сначала это были только вздохи, намеки, недомолвки. Он благоразумно уклонялся от ответа. Но однажды он, зная, что она была приглашена в гости, спросил, почему она отклонила приглашение. Она тотчас же с горькой искренностью ответила, что не могла пойти, потому что у нее только одно вечернее платье, то, которое на ней, слишком старое и поношенное для такого приема. При этих словах Туллио онемел, он не знал, как быть. Да, она несчастиа, он чувствовал это с самого начала, и одно время в своих благородных фантазиях он видел в этом лучшего союзника своим планам. Но теперь, когда она высказалась с такой откровенностью, он испугался. Как будто долгом его было тотчас купить ей новое платье. Он постарался увести разговор в сторону и стал ее уверять в туманных выражениях, что она немного потеряла, отказавшись от приглашения, все эти светские развлечения - пустое дело. Но женщина его не слушала. Она была вне себя, хотя внешне сохраняла спокойствие и, утратив всю свою замкнутость, вовсе не намерена была дать себя утешить такими доводами. Этот прием, на который по вине мужа она не могла пойти, был последней каплей, переполнившей чашу горьких унижений. Благоразумные убеждения не могли успокоить ее старую обиду, так что она даже не потрудилась возразить Туллио и, не обращая внимания на тот явный испуг, с которым он принял это проявление доверия, обрушила на него целый поток жалоб. Вот уже десять лет, как она борется, чтобы отучить мужа от мотовства. В начале супружества они были богаты, уважаемы, имели друзей, но муж становился все беспечней, и вот деньги, друзья, уважение - все исчезло, и они оказались здесь, в жалкой лачуге, с этими тремя сомнительными друзьями, и у нее нет ни платьев, ни драгоценностей.
      - Мне пришлось все продать... все, - сказала она с горьким спокойствием, проводя рукой по шее и пальцам другой руки. - Я все отдала, чтобы уплатить его долги... все... ожерелье, кольца... а ведь у меня было столько вещей, фамильных драгоценностей и, кроме того, его подарки, которые он делал мне перед свадьбой, когда мы еще любили друг друга... Все, все...
      Она повторяла это "все", проводя ладонями по шее и глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Туллио, полный смутного страха, не смел шевельнуться и даже дышать. Она замолчала на миг, потом снова начала жаловаться. Краснея, она рассказала, как муж довел ее до такой жизни. Она не осмеливалась даже бывать с ним в тех немногих домах, где их еще принимали. Она говорила быстрым шепотом, то и дело оглядываясь через плечо на игроков. Один раз муж явился безобразно пьяный в дом, где она была в гостях; она чуть не умерла от стыда. Знакомые стали приглашать ее все реже, а потом и вовсе забыли о ней.
      - А ведь подумать только, у меня было такое блестящее положение в свете! - продолжала она, глядя прямо перед собой застывшим взглядом. Подумать только, ведь моя мать - урожденная Дель Грилло... и стоило мне только захотеть.... только захотеть... все было бы иначе...
      Она снова умолкла, а Туллио, не зная, куда деться от ее излияний, смущенно ерзал в кресле. А она опять заговорила, стала высказывать свои взгляды на брак, на общество и на жизнь. Эти взгляды были старомодные и пустые, но она говорила с волнением, словно это были глубокие моральные истины: элегантный и светский муж, не важно, бездельник или труженик, но непременно богатый; блестящее, аристократическое, просвещенное, космополитическое общество; жизнь, проходящая среди балов, обедов, светских бесед, умеренная игра и нескандальные романы. Но муж все это сделал невозможным. Все усилия ее были тщетны; любые старания всегда наталкивались на неизменное, непроницаемое, упорное безразличие.
      - Я все перепробовала, чтобы сделать из него светского человека не хуже других, - сказала она наивно, - все перепробовала... - И вдруг голос ее дрогнул, прервался, рот скривился в жалобной гримасе, слезы навернулись на глаза и обильно покатились по щекам. - Простите меня, вам нет до меня никакого дела, вас это не может интересовать... Но теперь слишком... слишком... - лепетала она сквозь слезы.
      И даже плачущая, она сохраняла ту же величественную осанку, что и всегда. Она сидела неподвижно, вытянув красивую округлую шею, опустив глаза, всхлипывая, прижимая к мокрому лицу край платка. В эту минуту она стала еще красивее, потому что слезы выдали страдание, которое было как бы скрытой душой ее красоты. Но Туллио было не до того, он не мог восхищаться этим трогательным зрелищем. Теперь, когда она обнаружила перед ним всю свою слабость и беззащитность, когда он увидел воочию то, о чем столько времени лишь подозревал, - что она глубоко несчастна, - он вместо великодушных порывов, владевших им в начале их отношений, почувствовал лишь глубокий непобедимый страх. Он боялся, что эта женщина начнет за него цепляться, что он должен будет помочь ей и пожертвовать для нее частью, пусть даже самой малой, своего благополучия. Он уже представил себе, как она просит у него денег. И вместо восхищенного уважения к Де Гасперис в нем вдруг зашевелились самые грубые и низкие мысли. А вдруг она сговорилась с мужем и остальными тремя? Вдруг все эти жалобы и слезы лишь ловушка? Вдруг она хочет заполучить его деньги, посягает на его покой? Но, лихорадочно перебирая все эти сомнения, он сознавал, что нужно как-то выразить сочувствие, которого Де Гасперис ждала от него. Он привстал с кресла и повторил жест, который сделал несколько дней назад с иными чувствами: взял ее руку, ласково похлопывая по ней ладонью. При этом он бормотал какие-то слова утешения, стараясь, однако, не дать ей повода думать, что он готов помочь ей иначе, чем словами. А она тихо качала головой и твердила:
      - Нет, теперь слишком... слишком... - И не переставала плакать.
      Вдруг послышался шум. Четверо игроков прервали партию и встали, чтобы промочить горло. Она тут же встряхнулась, высвободила руку, которую держал Туллио, торопливо вытерла глаза, подошла к столику и, взяв поднос, со всегдашней сверкающей улыбкой, хотя и с затаенной грустью в глазах, начала предлагать наполненные бокалы пятерым мужчинам. Совершив обычный ритуал, игроки вернулись к своему столику, а Туллио с женщиной - к камину.
      - Прошу вас, забудьте все, что произошло, - сказала она холодно, как только они сели.
      И весь остаток вечера они говорили о безразличных вещах. А придя домой, Туллио снова стал убеждать себя порвать отношения с Де Гасперисами: когда она плакала, это казалось ему неизбежным и необходимым. "Ну да ладно, все зависит от меня, - решил он наконец. - Стоит мне убедиться, что это действительно ловушка... только они меня и видели".
      Но вскоре то, чего он боялся и хотел избежать, произошло. Их близость, вернее, доверие, которое теперь оказывала ему Де Гасперис, возрастало. После каждого приступа откровенности к ней ненадолго возвращалась прежняя холодность, а потом их близость становилась еще интимнее и, как ему казалось, опаснее. Вечер за вечером она рассказывала ему свою жизнь или по крайней мере ту ее часть, которая, по ее мнению, могла возбудить у Туллио сочувствие, а она так в нем нуждалась. Туллио узнал, что Де Гасперис по уши в долгах; что, кроме карточных проигрышей, он еще обанкротился, спекулируя на бирже; что он должен крупные суммы не только Пароди и Локашо, но и надменному, замкнутому Варини.
      - И вот чего я ему никогда не прощу, - добавила она, краснея. - Делая все эти долги, он использовал меня.
      От удивления Туллио забыл об осторожности и спросил, что это значит. Она поколебалась, прежде чем ответить. Потом медленно, ровным тоном, но то и дело краснея, рассказала, что Пароди, Локашо и Варини давно влюблены в нее. Варини по замкнутости характера никогда не выказывал свое чувство, он самолюбиво молчал и хмурился, а двое других действовали открыто и имели заранее обдуманные планы. Более того, против своей воли она узнала про эти планы.
      - Пароди, - объяснила она, - хочет, чтобы я жила у него на содержании в уютной квартире, которую он уже обставил и приготовил для меня... Две горничные, машина, шофер в ливрее, фарфор, платья, драгоценности... все, чего я лишена... словом, идеальный образец содержанки делового человека... Локашо же, наоборот, как бы это сказать... - Она рассмеялась с высокомерной горечью. - Локашо хочет все устроить по-семейному: я могла бы жить с ним в Пулье в его усадьбе... Разумеется, у меня будет все, чего я пожелаю, но в пределах дома... Я должна жить с его тремя или четырьмя сестрами и стариками родителями... пока не получу развод. Потому что он хочет на мне жениться... Я стала бы тогда синьорой Локашо... - Она коротко рассмеялась и замолчала.
      - А Варини? - невольно вырвалось у Туллио.
      Он заметил, что ее надменное и презрительное лицо приобрело вдруг более мягкое, хотя не менее отчужденное выражение.
      - Варини не такой, - сказала она сдержанно. - Я знаю только, что он меня любит... А об остальном он никогда не говорит, не хочет начинать первым... Самолюбивый и гордый, он считает, что это я должна его просить... Тогда, может быть, я узнала бы, - она опять засмеялась, - третий вариант своей судьбы... - Наступило долгое молчание. - Меня, или, вернее, нас, спасает только одно, - снова пустилась она в откровенности, полная стыда тем более беспощадного, что говорила оскорбительные для себя вещи, - то, что они видят друг друга насквозь и ревность их как-то сдерживает, не позволяет им прибегнуть к шантажу, начать постыдную торговлю, что каждый в одиночку не преминул бы сделать... Но хуже всего то, что Тино это знает и использует в своих целях... Заставляет их играть... и не только играть... А это... голос ее задрожал от негодования, - это ужасно... Этого я ему никогда не прощу... Никогда! - Она еще несколько раз повторила это "никогда" и, вся зардевшись, тяжело дыша широкой, пышной грудью, умолкла. Наступило молчание. После этих откровений все самые нелепые страхи снова охватили Туллио, и хотя многие из них он не мог бы даже выразить словами, они не давали ему покоя. "Ах, вот как, - думал он, - значит, муж вытягивает деньги из мужчин, влюбленных в его жену... И, быть может, жена это одобряет... Быть может, они вовсе не поклонники, а любовники... и все дело только в цене... Жаль, что я вообще познакомился с этими людьми". Досаднее всего была мысль, что он оказался в таком же положении, как Варини и остальные двое. Как и они, он влюблен в Де Гасперис. А если так, подумал он, не замедлит последовать какая-нибудь попытка выкачать из него деньги. Это подозрение привело его в необычайную ярость, словно его оскорбили; он твердо решил не давать ни чентезимо, и одной мысли, что этот чентезимо могут у него попросить, было достаточно, чтобы его снова охватили сомнения и страх; он, можно сказать, не доверял самому себе. Взволнованный этими мыслями, он молчал, но лицо у него было такое встревоженное, что даже Де Гасперис это заметила и спросила, что с ним.
      - Я думал о вас, - солгал он. - Но... как вы полагаете, что в конце концов сделают эти двое - Пароди и Локашо?.. Потребуют чего-нибудь за свои деньги?.. Ведь не даром же они их дали!
      Она посмотрела на него с удивлением.
      - Что сделают? Ничего... Они хотят овладеть мной... Так что все зависит от меня.
      - А что же вы?
      Она подняла брови и густо покраснела, словно вся кровь, вскипев, залила ее лицо.
      - Я ничего не намерена делать... - сказала она с усилием. - Как бы плохо мне ни было, у меня есть муж и я навсегда останусь его женой... Вот и все.
      Для бедной Де Гасперис эти слова были последним отчаянным изъявлением супружеской верности. Но для Туллио, терзаемого злобой и подозрениями, они прозвучали иначе - как признание преступного соучастия в делах мужа. Он был так возмущен, что у него вдруг даже родилось чувство единодушия с его соперниками; он готов был думать, что она была бы менее достойна осуждения, если бы за деньги удовлетворила желания этих троих мужчин.
      - Вот как! - сказал он, вставая с кресла. - Значит, ваш муж обирает мужчин, влюбленных в вас, а вы закрываете на это глаза! Да? Вы с ним заодно? Помогаете ему? Расставляете силки?..
      Эти слова, которые наконец-то были сказаны искренне, произвели на женщину неожиданное действие: ее лицо застыло в усилии сдержать бурю чувств; на этот раз она не покраснела, а стала смертельно бледной и пристально смотрела на него.
      - Это правда, - сказала она медленно. - Все так и есть... Я не могу этого отрицать...
      - Ага, значит, не можете отрицать! - настаивал Туллио, приходя в ярость.
      - Нет, не могу, - повторила она.
      - Значит, это правда, - продолжал он, теряя всякую сдержанность и выдавая свои самые тайные опасения. - Вы приманиваете мужчин, а ваш муж вытягивает из них деньги... Быть может, вы и со мной так же хотите поступить? Значит, это правда...
      Слова были жестокие и беспощадные, как удары; но Де Гасперис все смотрела на него, не отрываясь и не опуская глаз.
      - Это правда, - подтвердила она.
      Наступило короткое молчание.
      - Вас это удивляет? - снова заговорила она с горькой иронией. Удивляет? Но ведь нужно как-то жить, верно? Ну так вот... - При этом она попробовала улыбнуться. Но тут глаза ее наполнились слезами, и Туллио слишком поздно понял, что в своем возмущении зашел слишком далеко.
      - Простите меня, - поспешно сказал он. - Но вы должны понять...
      Она жестом остановила его.
      - Не надо, не извиняйтесь... Вы правы... Но я же. вам говорю, нужно жить... И если ничего не умеешь - ни играть, ни выигрывать, тогда... - Она не договорила и снова улыбнулась. - Только неправда, что я с ним заодно, добавила она.
      Слезы теперь так и катились у нее из глаз, и все лицо было мокрое.
      Наступило долгое молчание. Туллио сердился на себя за свою оплошность и был встревожен тем, что услышал. Ему было жаль, что он огорчил эту женщину; но вместе с тем он не мог отказаться от своих оскорбительных подозрений.
      - Простите меня, - повторил он наконец с досадой.
      Она покачала головой, как бы говоря: "Ну, конечно же, я вас прощаю", и, глядя на него сквозь слезы, положила свою обнаженную руку на его. Сначала эта рука была расслабленная и безвольная, но потом неторопливо и с ловкостью, которая странным образом не вязалась с ее слезами, женщина переплела свои пальцы с пальцами Туллио. Рука у нее была большая, гладкая, изящная, нежно-белая, слегка розоватая, длинные пальцы с овальными и острыми ногтями потихоньку сгибались, теснее сплетаясь с пальцами Туллио, движения их были вкрадчивые и плавные, совсем как у морских звезд, которые передвигаются по каменистому дну в прозрачной воде, мягко собирая и распрямляя свои розовые щупальца. Одним словом, эти движения пальцев были обольстительны. Они двигались как бы независимо от женщины, которая все плакала. Туллио овладели страх и волнение. Она была так хороша и ее белая округлая рука так томно сжимала его руку, что он невольно загорелся желанием; но в то же время он смертельно боялся попасть в ловушку, которую она, сговорившись с мужем, могла ему расставить. Некоторое время они молчали. Де Гасперис была задумчива и, казалось, плакала уже не так горько, а Туллио глубоко волновало ее прикосновение. Потом она резко отдернула руку и встала.
      - Я хочу выйти на воздух, - сказала она, быстро оглянувшись. Пожалуйста, пойдемте в сад.
      Она сказала это, глядя куда-то мимо него, лицо ее было залито слезами; потом она быстро и решительно подошла к столику игроков, наклонилась к мужу и, видимо, сказала, что идет с Туллио в сад. Туллио, сидевший у камина, видел, как Де Гасперис кивнул, не отрываясь от карт, но остальные трое с удивлением посмотрели на ее залитое слезами лицо. Она не обратила на это внимания и, все так же величественно пройдя через убогую комнату, подошла к двери, откуда знаком пригласила Туллио последовать за собой. Ему ничего не оставалось, как повиноваться. Де Гасперис надела черную меховую шубу, которая висела на вешалке, и оба вышли.
      Ночь была холодная, вдали над землей медленно клубился серый туман, мрачный и безмолвный. Дома превратились в мрачные тени, ярко светились огни окон. В темный сад через решетку проникал свет одного фонаря, лишь кое-где бросая белые и неверные блики на посыпанные гравием дорожки, стволы деревьев, клумбы, вырывая из темноты то мокрую паутину, то колючую путаницу веток, то журчащую, поблескивающую воду. Все выглядело более смутным и таинственным, чем в полной темноте. Но Де Гасперис уверенно вошла в эту знакомую ей неразбериху бледного света и тени, ведя за собой Туллио. Сад, видимо, имел форму треугольника. Женщина свернула на какую-то дорожку и наконец, наклонив голову, вошла в увитую зеленью беседку.
      - Сядем, - шепнула она, сметая сухие листья с мраморной скамьи. Туллио послушно сел рядом с ней. В темной беседке дрожали неверные пятна света, и туман, проникавший сквозь все щели, принимал причудливые формы. В углу стоял брошенный бывшим хозяином студии гипсовый конь, весь изуродованный и разбитый: в полумраке белели вздутое брюхо и огромные копыта; с ног, застывших в церемониальном аллюре, обвалился гипс, обнажив ржавую проволоку; из безголовой шеи торчал согнутый железный прут - казалось, оттуда тонкой струйкой льется черная кровь.
      - Дайте мне руку, - прошептала она, едва шевеля губами в темноте; Туллио, взволнованный, протянул руку и почувствовал густой шелковистый мех.
      - Чудесная шуба, - сказала она тихо, едва переводя дух, - правда, чудесная? Это Пароди подарил.
      - Так, значит, вы... - невольно пробормотал Туллио не без горькой досады.
      - Я ничего, - сразу же перебила она его, кротко, но С горькой обидой. Взяла - только и всего... Теперь я понимаю, что напрасно это сделала... Но тогда... И к тому же... - Голос ее стал ровным, и в нем зазвучало восхищение. - К тому же шуба такая чудесная, и мне так хотелось ее иметь!
      Она замолчала. Немного погодя щелкнул замок сумочки, послышался шорох, а потом, медленно и вкрадчиво, как голова змеи, на колени Туллио, освещенные тусклым светом, легла рука женщины. На указательном пальце блестело кольцо с бриллиантом.
      - Локашо обещал мне его подарить, если я с ним уеду, - прошептал задыхающийся голос. - А я попросила его просто так, на одну неделю... Оно такое красивое... - Она кокетливо вертела руку, восхищаясь крупным сверкающим камнем. - Правда, красивое? - повторила она.
      Теперь Туллио ощущал на щеке ее горячее и взволнованное дыхание; вдруг рука женщины обхватила его шею, и он, прежде чем успел понять, что происходит, почувствовал, что она обнимает, целует, поворачивает, тянет его к себе, сжимает с неистовством слепой, всепожирающей страсти. Вероятно, она уже много лет мечтала об этих объятиях, в них чувствовалась сила порыва, который она и хотела бы, но не могла сдержать. Туллио же казалось, что его не обнимают, а мнут между шкивами какой-то машины; потому что в этом на первый взгляд беспорядочном неистовстве была какая-то рассчитанная точность; и он недоумевал, видя, какой яростный пыл скрывается в этой женщине, которую он всегда видел такой холодной и сдержанной. Наконец она как будто успокоилась и замерла словно в изнеможении, обхватив его шею и устало склонив голову к нему на грудь. Она теперь стала такой же кроткой, какой неистовой была во время объятий.
      Но Туллио не мог понять, почему она сначала была полна неистовства, а теперь присмирела. Пальцами он еще чувствовал пушистую мягкость шубы, которая волновала его больше, чем прикосновение губ женщины, а в глазах вместо вздымающейся полуобнаженной груди сверкал драгоценный камень, и он видел, как рука кокетливо поворачивается на свету. Он был холоден, полон неприязни к ней и думал только об одном: как можно скорей порвать эти опасные и - он был теперь уверен в этом - корыстные отношения. Пожалуй, удобней всего сослаться на то, что он друг де Гаспериса и не может делать ему подлость.
      Он уже хотел оторвать ее руки от своей шеи, уже готов был начать длинную нравоучительную речь, как вдруг за деревьями с шумом распахнулась стеклянная дверь и тень упала на аллею.
      - Варини, Варини, какого дьявола!.. - воскликнул Локашо добродушным и ровным голосом.
      Но Варини - ибо это был именно он - быстро прошел по дорожке и бросил спокойно, не повернув головы к беседке:
      - Прощай, Элена.
      Калитка, отворившись, скрипнула и тут же со стуком захлопнулась.
      - Варини... - снова прозвучал голос Локашо, на этот раз уже с некоторым беспокойством. - Варини... Да куда же ты?
      Двое в беседке отодвинулись друг от друга сразу, как только открылась дверь. Едва Варини скрылся, женщина вскочила и, не говоря ни слова, побежала к дому. Испуганный Туллио, чувствуя сильное искушение улизнуть, последовал за ней.
      Локашо все еще стоял в дверях и звал Варини. Увидев их, он смущенно посторонился. Де Гасперис и Пароди оставались возле подноса с бутылками. Пароди вытирал лицо платком, одна щека у него была мокрая, по полу катался бокал.
      - Он просто ненормальный, - повторял Пароди с недоумением. - Какого дьявола... Я сказал только: "Любопытно, что там делают Монари и синьора Элена", - больше ничего, вы оба свидетели, а он, как ненормальный идиот, ей-богу, - бах! - швырнул мне в лицо бокал... Скажите сами, разве в своем уме такое сделаешь? Но он был в проигрыше, а когда человек проигрывает...
      Он говорил это, вытирая лицо, а Де Гасперис с еще более отупелым видок, чем обычно, повторял:
      - Это ничего... Он просто вспылил... просто вспылил. - И указывал Пароди мокрые места на пиджаке.
      - Ушел и даже не сказал мне: "Чтоб ты треснул", - заявил Локашо не без торжества, входя вслед за Туллио и женщиной. Но она посмотрела по очереди на присутствующих гордо и вызывающе. Потом громко сказала:
      - Вон!
      - То есть, как это вон? - переспросил Пароди почти весело, переставая вытирать лицо.
      - Вон! - повторила она, и в голосе ее вдруг зазвучал гнев. - Убирайтесь вон... И вы, Локашо... Вон отсюда... Я не хочу больше вас видеть... Вон!
      Локашо и Пароди смотрели на нее, разинув рты от удивления.
      - Но, Элена... - вмешался было ее муж.
      - Молчи, - оборвала его она. Потом повернулась к двум другим.
      - Убирайтесь... Вон отсюда! Поняли?
      - Но мы-то при чем? - сказал Локашо. - Это все Варини. А сам я не понимаю даже, что произошло.
      Пароди, не такой лицемерный и добродушный, как Локашо, уже опомнился и, показав на лоб, зловеще спросил своего приятеля:
      - Она что, с ума спятила?
      На нежных щеках Де Гасперис вспыхнул яркий румянец.
      - Нет, я не спятила, - сказала она с возмущением. Потом сняла шубу и бросила ее на стул. - Вот ваша шуба, - продолжала она. - Нет, я не спятила. - Она в нерешительности посмотрела на свою руку; потом, сморщив лицо, стала с усилием стаскивать тесное кольцо с пальца. Стянув, она подошла к Локашо и насильно сунула кольцо ему в руку. - Вот ваше кольцо. А теперь уходите.
      Пароди посмотрел на нее, на шубу, потом на Локашо, вертевшего кольцо в руке и еще более походившего в своем смущении на барана, который, нагнув голову, застыл в глупом удивлении. Он разразился неприятным смехом.
      - Ну, если начать все возвращать, я, право, не знаю, как мы это кончим...
      - Мой муж заплатит вам все, до последнего чентезимо, - сказала она все с тем же полным отчаянья достоинством. - Уходите же...
      - Заплатит? А откуда он деньги возьмет? - спросил Пароди. Но все же сделал шаг к двери.
      Локашо последовал за ним, повторяя:
      - Да, откуда он деньги возьмет?
      - Уж во всяком случае, не из собственного кармана... Может быть, у Варини... Или же у Монари...
      Но ни насмешки, ни издевки, ни оскорбления, ни угрозы не трогали женщину. Стоя посреди комнаты, ока уже больше не повторяла в бешенстве "вон!" и только подталкивала их к двери неумолимым, гневным взглядом. Пароди и Локашо, словно не в силах выдержать этот взгляд, пятились и скоро очутились на пороге.
      - Вы еще об этом пожалеете, - сказал с угрозой Пароди, чье лицо и даже лоб под густыми белокурыми волосами покраснели от ярости. - Помяните мое слово, пожалеете!
      Неистово размахивая руками, он надел пальто с помощью Локашо, который внешне был гораздо спокойнее, и вышел, хлопнув дверью. Локашо же одевался долго. Смиренный, кроткий, лицемерный, он, казалось, ждал слова или знака от Де Гасперис, стоявшей посреди комнаты. Чтобы оттянуть время, он даже стал чистить рукавом шляпу, упавшую на пол. Но женщина ничего не сказала и даже не пошевельнулась.
      - До свиданья, синьора, до свиданья, Валентино, до свиданья, Монари, сказал он наконец, раскланиваясь. И маленький, весь закутанный, то и дело оглядываясь через плечо в надежде, что она его окликнет, он тоже ушел.
      Когда за Локашо закрылась дверь, к Де Гасперис вернулось ее обычное достоинство хозяйки дома, она извинилась перед Туллио за сцену, при которой ему пришлось присутствовать. И добавила на прощанье, что даст ему о себе знать завтра.
      Тем временем муж ее стоял у карточного столика, опустив голову, словно в раздумье, и бесцельно тасовал карты. Туллио поцеловал у женщины руку, попрощался с Де Гасперисом, который, казалось, его не слышал, и наконец, к огромному своему облегчению, вышел на воздух.
      Этот вечер его совсем доконал. Неспособный ни о чем думать, он вернулся домой, с наслаждением залез под одеяло и заснул как убитый. Но, то ли под впечатлением недавней сцены, то ли по другой причине, спал он очень плохо. Он часто просыпался, ему снились сумбурные, тяжкие сны; то ему было жарко и он сбрасывал одеяло, то холодно - и он ощупью отыскивал его в темноте; какая-то досада вплеталась в эти отрывочные видения и не оставляла его ни на миг. Но понемногу он успокоился, и ему приснился более связный и цельный сон, который запомнился надолго.
      Ему снилось, что он, спасаясь от какой-то смертельной опасности, выскочил из постели и в одной пижаме, дрожа от холода и страха, притаился ночью где-то за городом, прижавшись к стволу развесистого дерева. Небо было беззвездное, а вдали, на горизонте, дрожало и мерцало зарево - это были огни вражеского лагеря. Он кое-как спрятался за деревом, тревожно глядя на эти далекие огни, а рядом с ним стояла Элена. Она тоже в спешке убежала из дома; в темноте было видно, что она плохо одета, вся оборванная, почти голая: смутно белели ее руки, плечи, грудь, в блестящих глазах застыл страх. Свирепый ветер, который сметал все вокруг, развевал ее волосы, бледным ореолом окружавшие голову. Он то с ужасом смотрел на далекие огни, то оборачивался и бросал на женщину страстный взгляд. И с самого начала в этом сне у него было две очень четкие мысли: первая - что Элена для него сейчас опасная обуза, от которой нужно избавиться; и вторая - что жаль все-таки отказываться от нее теперь, когда она наконец у него в руках. Эти две мысли раздирали его, заставляли колебаться, а огни на горизонте сверкали все ярче, все ослепительней. А потом она вдруг упала на спину в густую траву под деревом и обхватила его обеими руками за шею. Он отчетливо видел сквозь дыры в платье ее белое тело, но, уже наклонившись и почти упав на нее, поднял глаза и бросил взгляд сквозь безбрежную тьму на пылающий горизонт. Душу его переполняла невыразимая смесь желания и страха. Он чувствовал жестокую жажду удовлетворить свою страсть и потом отделаться от женщины. В конце концов он перестал сопротивляться ее объятиям, и тела их соединились на черной земле под большим склоненным деревом. Но это наслаждение не свободно от страха; их объятия торопливы; и вдруг в голове у Туллио мелькает ясная мысль, что она со своей эгоистической любовью губит его. Он мигом встает на колени. Но уже поздно. Раздаются громкие звуки военных труб, и, отделившись от лагерных огней, отряды вооруженных всадников быстро, как стрелы, мчатся к ним. Быстрота, с какою они пересекают темную равнину, ужасающа; они буквально летят, наполняя ночь неверным и жутким сверканием оружия; окрестность оглашают жалобные крики убиваемых жертв. Туллио думал, что лагерь далеко, но теперь по сверканию сабель и по этим крикам понял, что всадники сейчас будут здесь, что ему уже не убежать и остается только одно спасение - избавиться от женщины, швырнув ее навстречу безжалостным врагам. Сам не зная почему, он был убежден, что, если отдать Элену им на растерзание, он будет спасен. Решено! Вот он уже заставил женщину встать и отталкивает ее от дерева, которое служит им прикрытием. Он видит, как она, высокая, белая, вся обнаженная, подняв руки, с развевающимися по ветру волосами, бежит с отчаянным криком в эту темноту и падает, опрокинутая и растоптанная копытами лошадей. Ликующий, уверенный в своем спасении, он хочет снова притаиться за деревом. Но, вскинув глаза, видит прямо над собой одного из всадников, который, подняв коня на дыбы, занес саблю, чтобы его зарубить. Спасения нет, в темноте он видит руку и сверкающий клинок, видит лошадиную голову с разинутой, покрытой пеной пастью - она словно вот-вот заржет, - видит раздувающиеся ноздри, и дико горящие глаза, и копыта, которые сейчас размозжат ему голову. И тогда, охваченный бесконечной жалостью к себе, он испускает душераздирающий вопль, вложив в него все свои силы в эту минуту смертельной опасности. И с мучительным воплем он наконец просыпается.
      "Какой кошмарный сон", - сказал он себе, перестав стонать, и долго шарил у изголовья, прежде чем зажег свет. Но в комнате было сумрачно и тихо, знакомая мебель словно успокаивала его, удивляясь свету и его волнению. На ближней колокольне размеренно били часы, и он быстро пришел в себя. Погасив свет, он с удовольствием вспомнил объятия Де Гасперис и снова заснул.
      Поздно утром его разбудила мать, которая, войдя в темную комнату, сказала:
      - Проснись, Туллио... Тебя спрашивает твой друг.
      Она открыла ставни и села в ногах постели, глядя на сына с тревогой.
      - Знаешь, ты за последнее время очень осунулся... Посмотри на себя... Кожа да кости...
      Мать всегда очень заботило, как Туллио выглядит, когда просыпается. Каждое утро, открыв ставни, она первым делом смотрела на его голову, лежавшую на подушке, и по тому, было лицо изнуренное или посвежевшее, судила, в котором часу Туллио вернулся домой и в какой компании был. Но Туллио, которого вдруг разбудили посреди сладкого сна и огорошили неприятной новостью, что его ждет какой-то неизвестный друг, ответил на эти обычные слова матери грубостью.
      - Замолчи, бестолочь! - крикнул он, соскакивая с постели и подходя к зеркалу. - С чего ты это взяла? Откуда? Я прекрасно себя чувствую...
      Но, быть может, из-за того, что яркое солнце нескромно заливало пыльную комнату, в пожелтевшем зеркале он и в самом деле увидел изможденное лицо, бледное, с каким-то красным пятном, и круги под глазами. От этого он помрачнел еще больше. А мать твердила свое:
      - Погляди, погляди на себя... Лицо как у тяжелобольного...
      - Да замолчишь ли ты, черт тебя побери!.. С чего ты все это взяла? крикнул он со злобой, приближая лицо к зеркалу. - Замолчишь или нет?
      Мать расплакалась.
      - Как тебе не стыдно, Туллио, так разговаривать с родной матерью! Да тебя словно подменили... С недавних пор тебя не узнать... И вид ужасный, и характер у тебя испортился... Ты был такой здоровый, упитанный, веселый... А теперь вот стал бледный, как мертвец, и тебе слова нельзя сказать, чтобы ты не накинулся на меня, как дикий зверь...
      Эти слова лишь удвоили злобу Туллио.
      - Замолчишь ты наконец? Я ничуть не переменился и прекрасно себя чувствую...
      - Неправда, ты совсем не такой...
      - Замолчи, тебе говорят!.. А еще хочешь, чтоб тебя не обзывали... Только бестолочь может рассуждать так, как ты... - Круто повернувшись, он отошел от зеркала в конец комнаты и стал надевать халат. - И потом, что это ты выдумала насчет какого-то друга? - спросил он. - Кто там меня ждет?..
      - Не знаю, - ответила мать, не переставая плакать. - Этот человек сказал, что он твой друг и хочет поговорить с тобой о важном деле...
      Брюзжа, Туллио вышел из спальни в коридор. Настроение у него было прескверное. "А ведь мать права, - думал он, - за последнее время я ослабел, изнервничался, раздражаюсь по пустякам". Занятый этими мыслями, он толкнул стеклянную дверь и вошел в гостиную.
      Эта комната с массивной светлой мебелью и пустым столом, более чем когда-либо похожая на приемную министерства, была залита солнцем, которое проникало сюда через два окна и освещало толстый слой серой пыли, скопившийся здесь за много недель. Вот уже больше месяца Туллио не приглашал сюда друзей и не вел с ними умных разговоров. У одного окна, ярко освещенный солнцем, которое било ему прямо в морщинистое лицо, сидел Де Гасперис.
      Он был по обыкновению в светлом спортивном костюме, но небрит и казался усталым. Когда Туллио увидел его, к нему вернулись все страхи, которые владели им накануне. "Пришел просить денег", - подумал он и твердо решил про себя не давать ничего.
      - Добрый день, как поживаешь? - сказал он, подходя к гостю и радушно протягивая руку.
      Де Гасперис пожал ее, пробормотав что-то невнятное. Потом оба сели.
      - Прости, что я пришел так рано, - начал Де Гасперис тихим и ровным голосом. - Ты спал?
      - Да нет же... Что ты! - сказал Туллио. - Как твоя жена?
      - Превосходно... Кстати... - Де Гасперис поколебался. - Ты не видел ее?
      - То есть как это? - удивился Туллио. - Я видел ее вчера вечером...
      - Да, конечно, конечно, - поспешно согласился Де Гасперис. - Я это сказал просто так... Кстати, я пришел просить тебя об одном одолжении...
      - Слушаю.
      Де Гасперис, казалось, не столько робел, сколько отупел вконец. "Быть может, - подумал Туллио, - он просто пьян с раннего утра". Тот долго ерзал на стуле, щурился от солнца, потом сказал:
      - У меня к тебе вот какая просьба: моя жена шьет несколько платьев, а у меня как раз сейчас нет денег, чтобы уплатить. Не можешь ли одолжить мне две тысячи...
      - Две тысячи чего?
      - Две тысячи лир, - сказал Де Гасперис без смущения, с какой-то забавной твердостью.
      Они посмотрели друг на друга. "Вот оно!" - подумал Туллио. И вдруг почувствовал, что Де Гасперис каким-то образом, быть может от самой жены, узнал о том, что произошло между ними накануне в беседке. И теперь, как хороший земледелец, который, засеяв поле, собирает в срок урожай, он пришел получить мзду за новый роман жены. Он ожидал, что Туллио поймет его с полуслова и все будет чинно-благородно, без всяких протестов или - еще хуже - торговли. Это подтверждалось его ссылкой на платья жены. В самом деле, зачем бы стал Де Гасперис говорить о ее платьях, если бы не собирался сыграть на чувствах своего приятеля? И Туллио почувствовал, что у него никогда, не было таких веских оснований быть скупым.
      - Мне очень жаль, - сказал он поспешно и встал, - право, жаль, но я ничем не могу тебе помочь.
      Де Гасперис принял отказ без удивления, с тем же непроницаемым видом, с каким высказал свою просьбу.
      - У тебя нет денег или ты просто не хочешь мне дать? - спросил он, тоже вставая.
      - У меня нет, - ответил Туллио. Слова ему ничего не стоили, и поэтому он охотно пустился в объяснения: - Видишь ли, дорогой Де Гасперис... Я не богач; как ты сам можешь убедиться, мы с матерью живем очень скромно... Две тысячи лир в наше время большие деньги... К тому же отчего бы тебе не попросить портниху подождать?.. Эти люди привыкли, чтобы им не платили.
      Де Гасперис, казалось, не слушал его. Он словно мог думать только об одном и как будто боялся, что если заговорит о другом, то погрязнет в разговорах и упустит главное.
      - Значит, не можешь дать? - повторил он.
      - Нет, честное слово, не могу.
      Де Гасперис кашлянул в руку, глядя красными, глубоко запавшими глазами в окно, откуда струилось яркое солнце.
      - Тогда одолжи мне сто лир, - попросил он, не оборачиваясь к Туллио.
      И Туллио понял, что общими разговорами тут не отделаешься. Нужно отказать резко и решительно.
      - Мне очень жаль, - сказал он, опуская глаза и разглаживая складки халата, - но и сто лир я дать не могу.
      Де Гасперис закурил сигарету и долго молчал.
      - Эти деньги нужны мне позарез, - сказал он, как всегда, тихим и непроницаемым голосом.
      - Мне очень жаль, но никак не могу.
      Наступило долгое молчание. Дым от сигареты Де Гаспериса завивался длинной голубой спиралью, которая постепенно раскручивалась и растворялась в залитом солнцем воздухе.
      - Моя жена просила передать тебе привет, - сказал вдруг Де Гасперис и пошел к двери. - Мы оба извиняемся за то, что произошло вчера вечером... Звони.
      Он сказал еще несколько слов в этом же духе и вышел в коридор.
      Дверь в соседнюю комнату быстро захлопнулась - это подслушивала мать.
      - Так ты живешь с матерью? - спросил Де Гасперис. И, не дожидаясь ответа, вышел на площадку, тихонько затворив за собой дверь.
      Оставшись один, Туллио облегченно вздохнул и заперся в ванной, в уютном полумраке. Белая ванна была на три четверти полна зеленоватой неподвижной воды. Вода была горячая, над ней змейками вился пар. Туллио с удовольствием разделся, залез в ванну и стал потихоньку приседать, чтобы продлить приятное прикосновение горячей воды, а потом наконец лег, так что из воды торчали только голова и руки. Он замер, наслаждаясь. Никогда еще эта комнатка с почерневшими закопченными стенами, с расшатанным унитазом, мрачная и сырая, никогда еще эта грязная и вонючая комнатка, куда приходили купаться и по нужде, не была так мила его сердцу, как теперь, когда ему надо было защищать свой покой и свои деньги от неутолимой жадности других людей. Время словно замерло, его отмечали лишь капли, падавшие из крана в воду. Замерли и все заботы под действием благодатной теплой влаги. Как мог он бросить на чашу весов свое милое благополучие ради какой-то Де Гасперис? И он почувствовал, что теперь с ней покончено всерьез, что это был лишь перебой в спокойном и ровном ритме его жизни. Разрушив корыстные надежды этой настырной женщины, он вернулся к милым привычкам, вкусной еде, обеспеченным друзьям, которые не просят денег в долг, к простым и покорным женщинам, которые довольствуются красивыми словами. Де Гасперис же нужны шубы из дорогого меха, драгоценности да еще, неизвестно для чего, ореол беззащитной невинности, на которую якобы кто-то посягает. Пусть этому верит наивный мот Варини, а он на эту удочку не попадется. Ведь теперь ясно, что супруги Де Гасперис сговорились и действуют по хорошо продуманному плану, чтобы вытянуть из него, как и из тех троих, побольше денег. При одной мысли, что такой план могли попытаться осуществить, кровь бросилась ему в голову и он пришел в ярость. Так он провел утро, обуреваемый этими мыслями, что не мешало ему тщательно заниматься своим туалетом.
      За обедом он ел с таким аппетитом, что мать утешилась и, забыв утреннюю ссору, начала по обыкновению его уговаривать:
      - Съешь вот то, отведай этого. Мария, подай адвокату тарелку...
      После обеда, поскольку было воскресенье и Туллио не знал, чем заняться, он надел толстое зимнее пальто и пошел прогуляться вдоль Тибра к замку Святого Ангела.
      День выдался холодный и ясный, какие часто бывают зимой в Риме. Жмурясь от ласкового солнца, Туллио неторопливо шел вдоль стены, под сплетенными голыми ветвями платанов, лениво поглядывая то на бурную и сверкающую реку, то на широкую улицу, где уже попадались редкие воскресные прохожие. Он направлялся к громадному мавзолею Адриана, выложенному красными кирпичами, который виднелся за укреплениями, высокий и округлый, похожий на корабельную корму. Тележки торговцев стояли на тротуарах, такие же, какими он видел их еще ребенком, проходя здесь с матерью. Как и тогда, при виде пирамид апельсинов, сухих фиг, разложенных рядами, груд фиников, гроздьев бананов у лакомок текли слюнки. Фрукты были нагреты солнцем, и цены, написанные карандашом, четко виднелись на клочках желтой бумаги. Как и тогда, шли дети, глазея на лакомства, а коренастые служанки тащились сзади, болтая с солдатами, получившими увольнительную, и с молодыми парнями из предместья. Много было и старых нищих, седобородых, одетых в зеленые заплатанные пальто, благочестивых старушек в черном, карабинеров и кормилиц. Весь этот люд грелся на солнце, сидя на низких каменных оградах, дети копошились тут же, матери, расстегнув теплые пальто, кормили грудью младенцев. И Туллио невольно подумал, что на солнце, под этими древними укреплениями, оборванные бедняки вполне уместны; они нужны здесь, как нужны под стенами королевских и других роскошных дворцов. И если на тебе теплое толстое пальто и ты только что плотно пообедал, то, глядя на них, испытываешь, если вдуматься, некое тонкое удовольствие. Да, нужны и бедняки, иначе как почувствовать сполна всю сладость обеспеченной и спокойной жизни? Пройдя мимо запертых ворот замка, он пошел к мосту. Он так радовался погожему дню и возврату к своему прежнему благополучному образу жизни, что, дойдя до первой статуи на мосту (это был ангел; подняв к небу белые глаза, он держал копье, которым был пронзен Христос, а на пилястре была надпись: "Vulnerasti cor meum" *), остановился перед нищим, которого всегда видел с протянутой рукой на этом месте, когда направлялся в контору. Туллио отыскал в кармане кошелек и хотел дать ему монетку. Обычно он оставался верен принципу, что не нужно подавать милостыню, ибо это поощряет нищенство - общественную язву. И потом, разве не приходится сплошь и рядом читать в газете, как на мертвом нищем обнаружили тысячи лир мелкой монетой? Кроме того, этот нищий был ему неприятен: какой-то придурковатый, уставился в землю, а вместо руки культя, круглая и гладкая, как колено. Но в этот день ему хотелось как-то отметить свое освобождение от Де Гасперисов, и к тому же Туллио был несколько суеверен, ему нравилось все таинственное. Он открыл кошелек. Нищий, примостившийся под высокой крылатой статуей ангела, уже затянул свое: "Да воздаст вам господь за ваше благодеяние", - но тут Туллио, обнаружив, что у него есть лишь монеты в одну и две лиры, резко, хоть и не без смущения, произнес:
      * Вы изранили сердце мое (лат.).
      - К сожалению, у меня нет мелочи, подам в другой раз.
      На мосту, залитом солнцем, ему пришлось посторониться, чтобы пропустить черные похоронные дроги, раззолоченные, но без гербов, в которые была впряжена одна-единственная тощая вороная лошадь. За ней шли несколько человек - хоронили бедняка. Проклиная в душе судьбу, которая послала ему такую неприятную встречу, и бормоча заклятия против дурного знака, Туллио благопристойно снял шляпу. Но когда маленький похоронный кортеж скрылся из виду, он невольно подумал, что этот труп исхудавшего человека в гробу, который так медленно везут по равнодушным, залитым солнцем улицам, лишь еще один контраст, который заставляет больше ценить преимущества легкой и спокойной жизни. Надо жить в свое удовольствие, наслаждаться всем, что есть хорошего. Занятый этими мыслями, он продолжал свою прогулку через мосты до самого острова. Отсюда через древние римские кварталы он пошел домой.
      Он дошел до своего подъезда, когда уже смеркалось и на узкой улице начали загораться скромные витрины лавок. Холодная лестница с низкими каменными ступенями, на которых гулко отдавались шаги, была темна, площадки тускло освещались ночными железными фонарями с мутными стеклами. Туллио медленно поднимался по лестнице, держась за шаткие латунные перила; так он прошел один пролет, потом второй, третий; дойдя до четвертого, он вдруг увидел в тени, которая здесь была особенно густой, высокую и красивую фигуру женщины. Туллио был уверен, что никогда не видел ее здесь, но тем не менее она показалась ему знакомой, и он, охваченный любопытством, ускорил шаги. Он подошел почти вплотную, а женщина по-прежнему тихо стояла, потупив голову, потом вдруг повернулась к нему. Он узнал Де Гасперис.
      Ее появление было настолько неожиданным, что у Туллио захватило дух, и мгновение он смотрел на нее с ужасом и недоверием, словно увидел призрак. Она и в самом деле была похожа на призрак, бледная и печальная в этой мрачной темноте. Безмолвная, она, казалось, вот-вот станет прозрачной и исчезнет, а на ее месте останется лишь черная стена.
      - Ты не узнаешь меня? - сказала она наконец, развеивая эти чары. - Ты здесь живешь, да?
      - Да, - ответил Туллио, испуганный этим "ты" еще больше, чем ее появлением. - Но бога ради...
      - Мне нужно с тобой поговорить, - сказала она просто. - Я проходила мимо и решила зайти, если ты...
      Тем временем они дошли до площадки, где жил Туллио.
      - Ну что ж, войдем, - сказал он, отыскав в кармане ключи и отворяя дверь. Как это ни глупо, его больше всего пугала мысль, что она предложит пойти посидеть в каком-нибудь кафе и ему придется тратить деньги. Но, к его облегчению, не сказав ни слова, она непринужденно вошла в коридор. Когда дверь закрылась, они остались в темноте. Отыскивая ощупью выключатель, он коснулся руки женщины, которая тут же сжала его пальцы. Это пожатие теперь, когда он очутился наедине с ней у себя дома, сильно взволновало Туллио. Ему вдруг показалось, что темнота, застилавшая глаза, стала вдвое гуще, словно он внезапно ослеп, и, не отдавая себе хорошенько отчета, что делает, он привлек женщину к себе. Они обнялись с той же трепетной яростью, что и в первый раз, как враги, раскачиваясь среди мебели в узком коридоре, впиваясь друг другу в губы. С грохотом упал стул. Они отпустили друг друга, и он зажег свет.
      Де Гасперис стояла посреди коридора, не сводя с Туллио глаз, пальто ее было распахнуто, одна рука прижата к волнующейся груди. От объятий волосы ее растрепались, как у пьяной; помада, которую размазал Туллио, краснела вокруг губ, словно какое-то воспаление. Но гордые глаза и высокий белый лоб сохраняли, несмотря на этот беспорядок, свой чистый блеск. Туллио даже показалось, что темный коридор, захламленный старой мебелью, весь осветился. Да, было удивительно видеть ее здесь. Она была слишком высокая, и казалось, слетела с неба, а не вошла через дверь.
      Мгновение они смотрели друг на друга, не двигаясь, тяжело дыша.
      "Что я наделал! Какое скотство!" - подумал он вдруг, снова охваченный страхом. Открыв дверь гостиной, он знаком пригласил женщину войти. Там, боясь, что снова не устоит, он поспешил зажечь свет. Потом закрыл дверь и повернулся к Де Гасперис.
      После объятий в коридоре она как будто отчасти утратила свою надменность. Теперь на ее взволнованном красивом лице было по-детски доверчивое выражение.
      - Вчера вечером, - начала она прямо, без церемоний, - после твоего ухода произошло многое...
      - Вот как, - сказал Туллио холодно. - Что же именно?
      - Я поссорилась с Тино и ушла от него... - ответила она поспешно. Сегодня я ночевала не дома, а в гостинице. - И она назвала хорошую гостиницу в центре города. - Я сказала ему, - добавила она, многозначительно глядя на Туллио, - что между нами все кончено и я больше к нему никогда не вернусь... К тому же, подумай только, - она наивно улыбнулась, - у меня нет ни сольдо... Со вчерашнего дня я ничего не ела... Все случилось так быстро... Впрочем, я думаю, что и у Тино ничего не осталось... Признаться, я умираю с голоду...
      Услышав все это, Туллио стал еще холоднее. Значит, мало того, что она сбежала из дому, у нее еще нет денег! Значит, он должен сразу раскошеливаться. Он хотел заставить себя улыбнуться, но это ему не удалось.
      - Что же ты намерена теперь делать?
      - Прежде всего, - ответила она с несколько принужденной шутливостью, пойти поесть, потому что, говорю тебе, я буквально умираю с голоду... А там не знаю, это уж тебе решать. - Она вдруг покраснела до корней волос. Помнишь, ты предлагал мне уехать с тобой?.. Я готова была согласиться... Но тогда я еще надеялась на Тино... А теперь все кончено... Что касается меня, - добавила она нерешительно, - то мне очень нужен покой, я хотела бы побыть на солнце в хорошем, тихом местечке. Вот если б можно было поехать куда-нибудь к морю близ Неаполя и отдохнуть неделю или две, чтобы успокоиться и все обдумать... А потом уж мы решим, как быть.
      Этот переход от "я" к "мы" не укрылся от Туллио. Его охватило негодование. Значит, она предлагает уехать и жить вместе. В гостинице. В дорогой гостинице. Совершить путешествие. Словом, тратить деньги. Много денег. "Это верх нескромности, - подумал он, - верх эгоизма". Подобно бумерангу, который возвращается к бросившему его, опрометчивое предложение Туллио вернулось и ударило ему прямо в лицо.
      - Но разве у тебя нет родственников, друзей? - спросил он наконец, чтобы как-то оттянуть время.
      Она, казалось, была смущена этим вопросом.
      - Есть дядя с теткой, - ответила она, - но у меня с ними испортились отношения как раз из-за моего брака с Тино. Ну, а о друзьях лучше не говорить... Нет, - заключила она с грустью, - я, что называется, одна как перст...
      "Что ж, - подумал Туллио, - придется мне на пять или десять минут стать гадким, противным, отвратительным, но всего только на пять или десять минут... А потом я свободен". Притворившись, что задумался, он приложил руку ко лбу и отошел на несколько шагов, так что стол, стоявший посреди комнаты, оказался между ним и женщиной.
      - Слушай, Элена, - сказал он серьезным тоном, - я предложил тебе уехать со мной в минуту слабости... И сама судьба требует, чтобы мы с тобой расстались... Потому что, обдумав все, я считаю, что твое место рядом с мужем. У него много недостатков, это правда, и он, конечно, заслуживает, чтобы ты его бросила... И все же он твой муж... И твое место только с ним... Кроме того, не нужно терять надежды... Он еще молод, умен, у него много друзей. Он легко может найти выход... И ты должна вернуться к нему... Это самый разумный путь... Единственный... Если хочешь, я сам постараюсь вас помирить... Пойду к нему... Поговорю.
      Она смотрела на него, и постепенно ею овладевало удивление.
      - Вернуться к Тино? - сказала она наконец. - Это невозможно...
      И в глазах ее вдруг заблестели слезы.
      - Но почему? - настаивал Туллио, воодушевляясь. - Он же твой муж... И я уверен, что ты его еще любишь.
      - Нет, я его больше не люблю... Между нами все кончено.
      Наступило молчание. Потом Туллио сделал рукой бессильный жест.
      - Тогда уж не знаю, что тебе и сказать... Во всяком случае, таково мое мнение... И я не могу его переменить.
      Она в нерешительности смотрела на него. Потом сказала, снова краснея до корней волос:
      - Значит, я тебе не нужна? Ты меня гонишь?
      "Вот он, самый неприятный, решающий миг, - подумал Туллио. - Зато сейчас все будет кончено". Он покачал головой.
      - Нет, с чего ты взяла, что мы не будем видеться?.. Будем... Будем видеться, как и раньше... Ведь мне незачем говорить, что я тебя люблю...
      Де Гасперис вдруг побледнела, и к ней вернулась ее обычная надменность.
      - Где же мы будем видеться? - спросила она. - У меня дома или где-нибудь в другом месте?
      - У тебя... и в другом месте... - ответил Туллио, притворяясь, будто не заметил презрительной иронии вопроса.
      - Значит, в другом месте, - настаивала она. - Но где же?.. Например, в меблированных комнатах?
      - Да, - согласился Туллио неохотно, так как не хотел ничего обещать. Но не станем теперь думать, где мы увидимся... Важно, что увидимся.
      - В меблированных комнатах! - продолжала она все с той же презрительной настойчивостью. - Нужно, чтобы Тино ничего не знал... Я скажу ему, что иду к портнихе... У нас будет любовное гнездышко, да?.. Какой же ты молодец, Туллио!
      На этот раз он не мог не заметить насмешки.
      - Напрасно ты все так воспринимаешь... - начал он смущенно. - Пойми.".
      - Я уже все, все поняла, - перебила она его резко.
      - Что же именно? - неблагоразумно спросил Туллио.
      - Что ты еще хуже Пароди и остальных, - ответила она, не глядя на него. - И что я ошиблась.
      Говоря это, она застегивала пальто, аккуратно, на все пуговицы. Потом пошла к двери.
      - Но, Элена! - невольно окликнул ее Туллио и, обойдя вокруг стола, взял ее за руку.
      Это прикосновение, казалось, было ей отвратительно.
      - Не трогай меня, - сказала она сурово, со своим прежним светским высокомерием. - Не давай воли рукам...
      "Вот он, ужасный, постыдный миг, - подумал Туллио. - Но сейчас все кончится, и я буду свободен".
      Она подошла к двери, открыла ее и, видя, что он хочет ее проводить, сказала:
      - Не надо, я сама найду дорогу... Прощай.
      Эти холодные слова не оставляли сомнений в ее чувствах. Неподвижно стоя у стола, Туллио смотрел ей вслед. Через мгновение хлопнула дверь подъезда она действительно ушла.
      Оставшись один, Туллио вдруг почувствовал, что не испытывает того облегчения, которого ожидал. Напротив, ему казалось, что она унесла с собой весь свет, который ненадолго озарил старую мебель и мрачную, надоевшую квартиру. Да, в этой женщине действительно было что-то светлое. Он понял это только теперь, оглядевшись и чувствуя, как ему неприятна привычная обстановка гостиной. Он даже заметил наконец, какая она грубая и жалкая. Женщина ушла и унесла с собой все то, что еще оставалось в его душе светлого, молодого, благородного.
      Задумавшись, сидел он у стола, обхватив голову руками. Он не был огорчен, его обуревало лишь яростное желание задушить всякое раскаяние, всякий стыд и снова найти самого себя. Стать тем, чем он был и всегда хотел быть. Это стремление все забыть и вернуться к своему обычному состоянию вскоре восторжествовало.
      - Пошла к Варини... Или к Пароди... А может, к Локашо, - сказал он себе наконец.
      Между тем он привычным движением почесывал голову, покрытую редкими сухими волосами. И перхоть белой пылью тихо оседала на темную, блестящую поверхность стола.
      Гроза
      Однажды вечером молодой архитектор Лука Себастьяни в нерешительности стоял перед дверью кинотеатра, не зная, войти ему или нет. Наступила середина сентября, но погода держалась необычайно жаркая, душная и в то же время пасмурная, и, наверно, эта погода отнимала у него силы и покой, не давала заняться чем-нибудь всерьез; а может быть, виною тому была усталость последних двух месяцев, когда он работал не отрываясь, не давая себе ни минуты отдыха. Во всяком случае, он инстинктивно чувствовал, что подобно тому, как сумрачный слой облаков, уже несколько дней тяжело нависавший над городом, может быть разогнан лишь сильной бурей, точно так же и ему нечего надеяться выйти из этого состояния нервозности, угнетенности и апатии, если с ним не произойдет чего-то исключительного, не наступит какой-то оздоровляющий кризис; а покуда самое лучшее, что он может делать, это не делать ничего и искать отвлечения, ожидая, пока не грянет надвигающаяся катастрофа. И в самом деле, именно желание отвлечься и забыться заставило его покинуть две душные комнатки, в которых он жил, и привело в этот кинотеатр, где, как он знал, кроме разнообразной программы с музыкой и голыми девицами, показывали фильм, уже нашумевший в городе, безудержно-смешной и в то же время глупый; может быть, думал Лука, все это смягчит его беспричинную и тоскливую неприкаянность. Но сейчас, ступив на порог кинотеатра и рассматривая выставленные в вестибюле фотографии актеров, как бы замерших посреди жеста, посреди гримасы, он уже не находил в них ничего смешного и с отвращением думал о том, что вот сейчас нужно купить билет, войти в огромный затемненный зал, почти пустой и все же душный, и, не обращая внимания на поблескивание бесчисленного множества пустых кресел, уставиться на широкий экран, населенный бегущими серыми тенями, прислушиваться к нелепо-громким, нечеловеческим голосам и в полном согласии с прочими зрителями закатываться раз за разом неизбежным, обязательным смехом. "Мне грустно", - думал он с раздражением и сам чувствовал, насколько это раздражение неоправданно: ведь никто не заставлял его входить в кино. "Мне грустно, я обозлен и расстроен... Ну и что же, я и хочу оставаться грустным, злым, расстроенным... Почему я обязан смеяться? Зачем мне смеяться?"
      С такими мыслями, продолжая, однако, в досаде разглядывать сквозь толстые стекла очков выставленные в полупустом вестибюле фотографии, Лука медленно отступал к выходу, намереваясь вернуться домой или посидеть где-нибудь в кафе на открытом воздухе. Двигаясь таким образом, он по нечаянности сильно толкнул женщину, которая в эту минуту входила в дверь.
      Рассерженный и смущенный, поправляя на носу очки, съехавшие от толчка, он сухо произнес: "Прошу прощения", и в этих словах вылилась вся его злость. Потом он поднял глаза и без удивления, словно давно был уверен в неизбежности этой встречи, узнал Марту.
      "Она совсем не изменилась", - подумал он, рассмотрев ее в короткий миг между узнаванием и поклоном. То же худое, очень бледное лицо, высокий выпуклый лоб над глубоко посаженными голубыми глазами, резко очерченный нос, полные, характерного рисунка губы и маленький, круто срезанный подбородок с ямочкой. Единственная разница - ее черные волосы, прежде длинные и расчесанные на две стороны, теперь были коротко острижены под мальчика, так что уши оставались открытыми, а лишенное обрамления лицо казалось еще более худым и бледным рядом с глубокими глазами и ярко-красным пятном губ. Ее большое, немного худое тело было закутано в плащ переливчато-красного цвета, из-под которого виднелись высокие резиновые боты, новые и блестящие, придававшие ей вид не то всадницы, только что слезшей с лошади, не то танцовщицы из варьете, исполняющей русские танцы. Марта тоже его узнала и теперь с видом радостного изумления направлялась к нему.
      - Вот так совпадение! - воскликнула она, и юноша узнавал теперь вслед за лицом и фигурой также голос, теплый, неуверенный и низкий. - Ты, Лука!.. Сколько времени прошло...
      Но у Луки была хорошая память, особенно на обиды, которые ему причиняли. В тот самый миг, когда голос вызвал в его памяти милые образы прошлого, к нему вернулось и неразрывно связанное с этими образами воспоминание о жестоком крушении. И сразу же в его душе, усугубляемая дурным настроением и нетерпимостью, одолевавшими его в тот душный день, проснулась злоба против этой женщины, которая была обручена с ним, а потом два года назад бросила его, чтобы стать содержанкой богатого, пожилого и нелюбимого человека.
      - Да, я, - отвечал он мрачно и раздраженно, в смущении снова поправляя очки, уже водруженные на место. - Кто бы мог подумать... Вот так совпадение!
      Марта не заметила или сделала вид, что не заметила, его раздраженного тона.
      - Ты не можешь себе представить, как я рада тебя видеть! - продолжала она, улыбаясь так же, как два года назад: ее улыбка казалась неуклюжей, неспособной выразить радость и не вязалась с милыми ямочками, которые при этом появлялись у нее на щеках. - Право, Лука, ты представить себе не можешь...
      Он холодно поглядел на нее.
      - Рада? Может быть, может быть! Зато уж я-то не рад этой встрече! Ну что же, счастлив был видеть вас в добром здравии, все такой же красивой и веселой, - и всего хорошего.
      Он, хоть и против воли, сделал шаг к двери. Она не двинулась с места и только смотрела на него, мигая глубоко посаженными глазами с редкими ресницами; это всегда означало, что она больно обижена.
      - Лука... - произнесла она.
      - Ну что еще? - резко спросил молодой человек, останавливаясь и в упор взглянув на нее.
      - Лука... - повторила она, и это патетическое и униженное движение век наводило на мысль, что из глаз ее вот-вот брызнут слезы. - Лука, почему ты так грубо со мной говоришь? Мы так давно не виделись... И потом, почему на вы?..
      И этот умоляющий голос, такой робкий и полный искреннего раскаяния, еще больше, чем ее лицо и фигура, пробудил в душе Луки куда более сильную, нежели досада и злость, прежнюю страсть, которая казалась ему умершей навсегда. Однако изо всех сил стараясь скрыть охватившее его чувство, Лука отвечал:
      - На вы? А почему я должен говорить тебе ты? Между нами все кончено, я думал, что хоть в этом мы согласны... Впрочем, ты или вы - какая разница? Давай говорить друг другу ты, если это доставляет тебе удовольствие.
      Марта еще чаще замигала длинными, лучистыми ресницами. Потом, сложив руки и приблизившись к нему, она снова принялась умолять:
      - Лука, не говори со мною так! Если бы ты знал, как мне больно от твоих слов! И как раз сегодня...
      Они отошли немного дальше, туда, где в углу вестибюля стоял автомат с сигаретами. Лука не мог удержаться и ответил с гневом:
      - А разве ты два года назад не сделала мне больно? Прикажешь забыть об этом, да?
      Как человек, который боится сойти с ума, она на миг сжала лоб своей белой худой рукою с длинными пальцами.
      - Лука, - сказала она, подняв на него сокрушенные глаза, - никто так не раскаивался в своем проступке, как я теперь раскаиваюсь, что так с тобой обошлась... И никто не поплатился за свою ошибку так жестоко, как поплатилась я... Прошу тебя, не надо меня отталкивать теперь. Если и ты меня оттолкнешь... Ведь ты один на всем свете знаешь меня и можешь мне помочь. Право, я боюсь сойти с ума...
      Она и в самом деле была трогательна со своими чуть сутулыми плечами, сложенными ладонями, жалобно мигающими редкими ресницами и с блестящими от слез, полными смирения глазами. И Лука, секунду назад решивший не поддаваться никаким мольбам, никаким уловкам кокетства, а теперь разжалобленный и заинтригованный туманными намеками Марты на какое-то неведомое ему несчастье, уже не мог сохранять с ней прежний уклончивый и пренебрежительный тон.
      - Пусть так, но я тебя не понимаю, - ответил он, взглянув на нее; в его глазах была нерешительность человека, колеблющегося между двумя противоположными чувствами. - Не понимаю, какое отношение я имею к твоим делам? Допустим, я знаю тебя - да и это не совсем верно: знай я тебя по-настоящему, не вышло бы так, как вышло у нас... Но зачем мне отталкивать тебя или не отталкивать? Что вся эта история значит?
      - Если бы ты знал, что со мной случилось, - пробормотала она и при этом не удержалась и окинула глазами вестибюль кинотеатра. Лука на лету поймал ее взгляд.
      - Ну, уж во всяком случае, ничего особенно страшного,- сказал он зло. Иначе бы я не встретил тебя здесь, когда ты шла в кино, такая оживленная и довольная.
      Она бросила на него изумленный, печальный и укоризненный взгляд.
      - Я зашла сюда, в кино, потому что не знаю, что делать, не знаю, куда податься. - В волнении она прижала сложенные руки к груди. - Мне казалось, что эта комедия поможет мне хоть на два часа забыть о том, о чем я не хочу думать.
      Она всегда отличалась склонностью к театральным позам, к драматическим сценам, подумал Лука, наблюдая за ней, но сейчас и тон ее и жесты казались искренними. Притом он вспомнил, что и сам направлялся в кино с тем же настроением, и эта мысль уняла его досаду.
      - Что же ты собираешься делать? - резко спросил он. - Иди туда или обратно! Ведь нельзя же нам бесконечно торчать здесь, в вестибюле.
      Марта взглянула на него, потом огляделась вокруг.
      - Ты прав, - лихорадочно, словно вне себя, отозвалась она. - Но куда идти? Я подумала о кино, потому что там темнота, никого не видно... Мне не хочется видеть людей, один вид чужих лиц меня раздражает. Куда идти?
      - Ко мне... - с неохотою предложил Лука.
      - Нет, - прервала его Марта, - к тебе - нет. Куда угодно, только не к тебе.
      - Тогда к тебе.
      Она переспросила в нерешительности:
      - Ко мне?
      - Да, к тебе. Но, - он намеренно-пристально поглядел ей в глаза, - но при условии, что я не рискую встретить там некоторых лиц.
      - Нет, тут ты ничем не рискуешь, наверняка не рискуешь, - и впервые Марта засмеялась, но каким-то бессильным, ироническим и непонятно-многозначительным смехом. - Значит, ты говоришь, ко мне? Погоди, я подумаю немного... Ко мне домой? А в конце концов, почему бы и нет? - И неожиданно, лихорадочно-торопливо, как человек, который едва отдает себе отчет в своих поступках, она кинулась к двери.
      Они вышли на улицу. На смену знойному пасмурному дню, подернутому странной желтоватой дымкой (говорили, что причиной тому песок африканских пустынь, приносимый сильными удушливыми порывами сирокко), пришла тьма, такая немая, непроглядная и густая, словно над крышами города навис не слой облаков, а плотный, не проницаемый для воздуха войлок. В этой духоте огни еле мерцали, голоса звучали глухо, а белесые от пыли машины, которые, возвращаясь с загородных прогулок, быстро мчались вдоль многолюдных тротуаров, казались гостями из другого мира, где есть еще солнце, зелень деревьев и пение цикад, и от этого еще ощутимее становился неподвижный, удушающий сумрак, нависший над городом. Должно быть, на окрестных холмах шли маневры, там зажигались прожектора; шагая рядом с Мартой, Лука взглянул вверх и увидел, как бесконечный белый луч остановился над крышами зданий посреди небосвода, колеблясь и слегка перемещаясь, словно чего-то ища; и на узкой полосе неба, по которой вытягивалось лезвие бледного света, на мгновение появлялись темные набухшие борозды и бугристые выпуклости грозовых облаков, делавшие их похожими на какой-то гигантский мозг, полный мрачных, угрожающих дум.
      - Скоро пойдет дождь, - заметил Лука, беря спутницу под руку. - Хорошо бы взять такси.
      Она шагала быстро, понурив голову.
      - Незачем, у меня здесь машина, - ответила она, не оборачиваясь. Эти слова снова навели Луку на мысль о том, что она теперь богата, а вместе с этой мыслью проснулись досада и дурное настроение. Он резко остановился:
      - Право, не пойму, зачем я иду с тобой. Честное слово, по-моему, нам лучше расстаться.
      Они находились на небольшой площади, заставленной машинами; над ней нависал барочный фасад какой-то церкви, поверх ее портала видны были два огромных ангела, трубивших в свои трубы. Из магазина радиоприемников на углу доносился назойливый и неистовый рев какой-то синкопированной танцевальной мелодий, и в темноте, окутывавшей площадь, казалось, что эта крикливая, вульгарная музыка излетает из труб ангелов. Марта тоже остановилась.
      - Лука, - взмолилась она, беря его за руку, - не оставляй меня одну. Я понимаю твои чувства ко мне, но... но... - Она потупилась. - Мне так нужен сегодня человек, который меня любит. А ты - нет, не отрекайся - ты ведь еще любишь меня немножко. Не оставляй меня.
      Тронутый ее голосом, ее сокрушенным видом, Лука безотчетно поднес к губам руку Марты. А она, воспользовавшись этим мгновенным порывом нежности, втолкнула его в приземистую и длинную серую машину, стоявшую рядом. Луке показалось, что этим лихорадочным, корыстным движением она втолкнула его в западню. Однако он промолчал и уселся рядом с нею, уже включавшей зажигание. Дверцы захлопнулись, машина тронулась.
      Всю дорогу они молчали. Марта вела машину хорошо, но по-женски нервозно, и нельзя было понять, всегда ли она правит так или причиною тут ее сегодняшнее настроение. Лука наблюдал за ней и видел, как она всякий раз, меняя скорость или тормозя, сгибается над рулем, напрягая все тело и хмуря брови. И он чувствовал, что эта привычка - неведомо почему - вновь делает ее близкой и родной, как два года назад, когда он был влюблен в нее и собирался на ней жениться, когда от звука ее голоса у него пробегали мурашки по спине и замирало дыхание, а в страстном разглядывании ее лица и фигуры он находил все новое и неизъяснимое блаженство. Вот она, думал он, кусая себе губы от несказанной горечи, которую ему вливала в сердце эта мысль, вот женщина, которую он, несмотря на все ее недостатки, несмотря на ее измену, любил больше всех и два года назад собирался сделать своей женой.
      Лука смотрел на ее склоненное внимательное лицо, на ее лоб, который всегда особенно нравился ему своей белизной и высотой, - он как бы говорил о душевной ясности, которой на самом деле, увы, не было; Лука видел прямую черную прядь, упавшую ей на глаза, и ему хотелось, как бывало, поправить ей волосы и, поправляя, слегка погладить их. Однако, опасаясь выдать свое состояние, показать, насколько он далек уже от обиды, которую она ему приписывала, Лука не без сожаления подавил свое желание. Пока он размышлял так, они выехали из центра и в том же неловком молчании покатили пригородным бульваром под пропыленными густыми кронами развесистых платанов. В лучах фар крутились поднятые ветром маленькие пыльные смерчи, видно было, как густая листва деревьев, подхваченная резким порывом, переворачивается, показывая светлую, почти белесую изнанку каждого листка; наконец первые крупные, редкие капли дождя с силой ударили в ветровое стекло машины.
      - Дождь пошел, - сказала она, пуская в ход стеклоочиститель. Ее голос и монотонный скрип планки, неутомимо мотавшейся вверх и вниз по залитому водой стеклу, вернули Луку к действительности.
      Он увидел, как навстречу машине одна за другой скачут в неверном свете фонарей зеленые, бешено треплемые ветром массы листвы; потом автомобиль, свернув с платановой аллеи, углубился в лабиринт широких пустынных улиц, вдоль и поперек исхлестанных ливнем, и помчался мимо больших домов, либо совсем новых, с редко разбросанными по фасадам огнями, либо еще только строящихся, втиснутых в клетку лесов. Вот колеса перешли с асфальта на мягкий, разъезженный грунт, весь в ухабах и рытвинах, машина, подпрыгивая и раскачиваясь, проехала мимо красноватого фонаря, посылавшего свои лучи сквозь поблескивающие неподвижные нити дождя, и наконец остановилась там, где кончалось нечто похожее на улицу, немощеную, без тротуаров, едва только намеченную и заваленную строительными материалами. Они вышли, и Лука увидел вырисовывающиеся над головой в дождливом мраке контуры высокого узкого здания, наверно, в пять или шесть этажей. Окна второго этажа были освещены; вокруг же не было ни огонька, и лишь вдали неясно виднелись другие дома, так что создавалось впечатление, будто это здание громоздится среди пустырей в глубине еще не родившейся улицы, почти на самом краю одного из тех оврагов, куда грузовики свозят обычно мусор со строительных площадок. Подъезд здания был ярко освещен, за стеклянными дверьми виден был роскошный вестибюль с мраморным полом, а в глубине его - похожая на алтарь в современном стиле позолоченная клетка лифта, к которой вели четыре ступени, покрытые голубой ковровой дорожкой.
      - Дом совсем новый, - сказала Марта в ответ на вопрос молодого человека. - Пока заняты только две квартиры - моя и еще одна... Ну, пойдем же, чего ты смотришь?
      - Смотрю эту фамилию, - отвечал Лука, указывая на дощечку, прибитую к дверному косяку. - Коммендаторе адвокат Рикардо Боссо... Если это он, я его отлично знаю.
      Марта быстро взглянула на него, не то уклончиво, не то испытующе, и сдержанно произнесла, открывая дверь и входя в вестибюль:
      - Знаешь? Откуда?
      - Разве это не тот богатый делец? - спросил Лука, входя следом за нею. - В прошлом году - я тогда только-только получил диплом и взял на конкурсе приз за проект загородного дома - он послал за мною, наговорил мне кучу комплиментов, что я, мол, новый Виньола или Корбюзье, что он поддерживает молодежь, что будущее принадлежит таким молодым людям, как я, и нужно или жить по-новому, или умереть - словом, все, что говорится в таких случаях. Потом попросил меня сделать проект дома, который он собирался строить. Я сделал ему набросок чертежа и предварительный расчет, а потом вдруг заметил, что за всеми его комплиментами скрывается только одно: он хотел завладеть моей работой, не заплатив, пустить мне пыль в глаза своей болтовней, создать у меня впечатление, будто он мне поможет продвинуться. Так из этого ничего и не вышло. Но все-таки он изрядный мошенник.
      - Да, изрядный мошенник, - повторила она все тем же сдержанным тоном, шагая впереди него. Они были уже на лестничной площадке, еще пахнувшей лаком и известью, как всегда пахнет в новых домах. Сюда выходили две двери, великолепно отполированные и украшенные медью, без табличек с фамилиями владельцев, но с номерами 1 и 2, прикрепленными к верхним карнизам. Марта, подходя к двери с номером 1, тихо добавила:
      - Это его собственный дом.
      - Наверно, это то здание, которое я должен был ему строить.
      - Не думаю, - ответила Марта каким-то странным, загадочным тоном, ведь этот дом принадлежит ему всего несколько дней. - Говоря это, она рылась в сумочке.
      - Ты живешь одна или с Норой? - не удержавшись, спросил Лука.
      - С Норой, - ответила она, поворачивая ключ в замке, - и еще кое с кем... Нет, нет, - поспешила она добавить, бросив на него быстрый взгляд, не с тем, о ком ты думаешь.
      Дверь отворилась, они вошли в квартиру. Внутри было темно, потом зажглись лампы, скрытые за карнизом стены одна поодаль от другой, и Лука разглядел широкий коридор, белый и совершенно лишенный всяких украшений. Всю обстановку коридора составляли только размещенные вдоль стен стулья в современном стиле: искусно выгнутые поблескивающие трубки из никелированного металла с натянутыми между ними скупыми полосами черной материи. Потом ему бросился в глаза траурный вид дверей, черных и блестящих, как эбеновое дерево, и своей полированной тяжеловесной внушительностью напоминавших бронированные дверцы сейфов.
      - Сюда, - сказала Марта и прошла впереди него в гостиную. Но Лука задержался немного, чтобы снять пальто и шляпу и устроить их на одном из этих металлических стульев. И тут ему послышался очень отдаленный, как будто доносившийся из другой квартиры, странный звук, резкий и вместе с тем жалобный, похожий на плач. "Это, наверно, у Боссо", - послушав немного, решил Лука. И вошел вслед за Мартой.
      Так же как коридор, гостиная была обставлена в современном вкусе, может быть, даже еще более подчеркнутом. Стулья, кресла и диван были сделаны из тех же никелированных трубок, тут же стоял столик из стали и стекла, пол был покрыт пушистым ковром с узором из перекрещивающихся квадратов и прямоугольников с мягкими переходами оттенков от белого до коричневого. Окно было открыто, ветер прихотливо играл занавеской, время от времени надувая и приподнимая ее, а потом снова вдруг роняя; слышен был шум дождя, стучавшего по мраморному подоконнику.
      - Подожди меня минутку, - сказала Марта, затворяя окно. - Сиди здесь, кури, делай, что хочешь.
      Она убежала, но ненадолго и вскоре вернулась без шляпы, плаща и ботиков. На ней была длинная черная юбка с разрезом на боку, а грудь ее, пышная и потому как бы отделявшаяся от плоского костлявого торса, была упрятана в блузку ярко-розового шелка. Она тотчас же села на диван и замерла, насупившись и сгорбившись, молча глядя прямо перед собой и играя кольцами, слишком массивными и свободными, болтавшимися на ее худых пальцах. Необъяснимое молчание этой взвинченной и удрученной горем женщины, непрерывный шум дождя, заглушаемый время от времени порывами ветра, которые, словно отягощенные влагой крылья какой-то огромной усталой птицы, бились в окно с неплотно прикрытыми створками, - вся условность, театральность сцены, разыгрываемой сейчас у него перед глазами в назойливо-элегантной обстановке этой гостиной, - все это сверх меры раздражало и без того натянутые нервы Луки, расхаживавшего взад и вперед по комнате в ожидании, пока Марта не осветит ему всех тех таинственных обстоятельств, на которые до сих пор только намекала. "Всегда она так, - в раздражении думал он, перебирая в памяти перипетии их прошлых отношений. - Эффектные мелодраматические жесты, туманные многозначительные недомолвки, намеки на какие-то душевные драмы, какие-то страшные несчастья, роковые, меланхолические позы, а за всем этим, если посмотреть поближе, холодный расчет, слабости, оборачиваемые в свою пользу, обманутые желания, материальная выгода, извлекаемая из любого положения".
      - Слушай, - не удержавшись, резко прервал он затянувшееся молчание, не устраивай мне трагедий, ведь теперь-то я тебя знаю, со мной все эти тайны не помогут: за твоими драмами нет ровно ничего... Просто ты не можешь обойтись без того, чтобы не придумать себе бог знает каких мучительных противоречий, между которыми ты якобы мечешься... И другим хочешь внушить то же самое, черт побери! Но нет, повторяю, со мной этот номер не пройдет. К тому же, сколько бы ты ни отмалчивалась, а твоя машина, этот дом, эта мебель - все говорит за себя. Нет, повторяю тебе, твои дела идут превосходно, гораздо лучше, чем мои: у тебя есть деньги, комфорт, развлечения - словом, твой Мелони ни в чем тебе не отказывает.
      Мелони - это и был тот пожилой богатый человек, который два года назад отнял у него Марту. При его имени она вздрогнула и задумчиво посмотрела на Луку.
      - Лука, не дури! - сказала она просто.
      Это было правильное слово. Действительно, бросая ей свои иронические упреки, Лука, сам не зная почему, чувствовал, что ведет себя как дурак. Однако, несмотря на это горькое ощущение ничтожности всего сказанного, Лука не желал сдаваться.
      - Как так? - спросил он, останавливаясь посреди комнаты. - Неужели ты будешь отрицать, что живешь в свое удовольствие, а Мелони выполняет каждый твой каприз?
      Они посмотрели друг другу в глаза.
      - Мелони ? - медленно проговорила она. - А ты знаешь, где сейчас Мелони?
      - Где?
      - Его арестовали сегодня утром, - отвечала она, потупясь, с видом глубокого разочарования. - А днем его перевели в тюрьму...
      Лука встал как вкопанный, оперся руками на спинку кресла и некоторое время молча и неподвижно смотрел на Марту. Он ненавидел Мелони всей душой, ненависть его обострялась горечью унижения и презрением. Эта новость об аресте соперника, сперва ошеломившая его, принесла ему чувство глубокого удовлетворения; то было эгоистическое и вместе с тем беспристрастное удовлетворение человека, чья неприязнь к кому-то в конце концов совпадает с нелицеприятной суровостью закона.
      - Я очень рад, - безжалостно, с расстановкой произнес он наконец, как бы смакуя свои слова и их смысл, - я очень рад: он получил по заслугам. Будем надеяться, что ему припаяют несколько лет каторги.
      Пока он говорил, Марта глядела на него, и в глазах ее не было укоризны, а только мольба, мольба о жалости и снисхождении если не к Мелони, их не заслуживавшему, то хоть к ней, ибо главным образом к ней относилась та злость, что звучала в его словах.
      - Не надо так говорить, Лука,- сказала она наконец, и взгляд ее и тон голоса были таковы, что Лука не выдержал и опустил глаза от стыда. Она добавила: - Кажется, он вложил в биржевые спекуляции чужие деньги, проигрался и залез в долги. Теперь ты понимаешь, почему у меня такое настроение...
      Он был тронут, ему хотелось каким-нибудь словом, жестом выразить свое чувство и тем ободрить, утешить ее. Но еще сильнее одолевало его эгоистичное, мелочное желание отомстить ей. И он сказал с деланным легкомыслием, тут же раскаявшись в своих словах:
      - Ну, на твоем месте я бы всего этого не принимал так близко к сердцу... Ты еще все вернешь сторицей!
      Не говоря ни слова, Марта долго-долго смотрела на него своими глубоко посаженными глазами, жалобно мигая редкими лучистыми ресницами, потом заплакала. Лука не раз видел ее слезы и раньше, когда она была еще совсем молодая, во время их первых ссор из-за брака, который потом расстроился. Но в те времена она плакала неискренне, напоказ, скорее от злости, от неспособности взять верх в споре, чем от подлинной боли, в слезах она видела самый надежный выход тогда, когда ей не хватало доводов. А теперь, казалось, в ее плаче было только одно: всепоглощающая, неудержимая горечь. Плача, она не опустила головы и продолжала неподвижно, упрямо смотреть на Луку, слезы выливались из ее глаз медленно и обильно, словно вода из переполненного сосуда, в который бросили камень. Одна за другой слезы бороздили ее застывшее лицо; сквозь их пелену и Лука и вся комната, конечно, казались ей неясными и размытыми, но она упорно не опускала широко открытых век, как тот, кто хочет разглядеть что-то сквозь дождь и ветер, хлещущие ему в глаза. Вся злость в душе Луки исчезла при виде этих ее слез, и он, побежденный, бросился на диван и крепко обнял ее. Марта тотчас положила голову ему на плечо, вся прижалась к нему и жалобно пробормотала, вложив в два слова всю свою несказанную горечь:
      - Ах, Лука...
      Некоторое время оба молчали, Марта, судя по всему, продолжала плакать, а Лука прижимал ее к себе и тихонько гладил по голове. Потом она высвободилась, села прямо и сказала, вытирая глаза платком:
      - Ты прав, что так обходишься со мною, ничего другого я не заслуживаю.
      Лука, который думал, что больше всего Марту огорчает банкротство любовника, попытался утешить ее:
      - Мелони в тюрьме, пусть так, но ведь у тебя остались квартира, автомобиль и, наверно, еще кое-что...
      Она, по-видимому, обратила на его доводы мало внимания.
      - Ничего у меня не осталось, - сказала она задумчиво и снова принялась в волнении крутить свои кольца. - И потом, не это меня огорчает, хотя, конечно, ужасно, что он арестован... Нет, говорю тебе, у меня не осталось ничего: квартира, машина, даже это платье, что на мне, - все принадлежало ему. А все, что принадлежало Мелони, перешло в руки кредиторов, вернее, одного кредитора. И кредитор этот, - добавила она задумчиво, с расстановкой, - Боссо.
      В этот миг раздался резкий, страшный удар грома, от которого задрожали стекла в окне и который казался лишь вступлением к другому, еще более сильному раскату. Но вместо этого он почти тотчас замер в отдалении, гулко проворчав два или три раза. И тотчас же с еще большей силой возобновился монотонный шум дождя и скрип сотрясаемых ветром створок.
      - Боссо! - воскликнул Лука, как только раскат грома затих. - Значит, кредитор - это Боссо?
      - Да, Боссо, - ответила Марта, обернувшись и смерив его холодным, долгим и хмурым взглядом. - Он уже давно ухаживал за мною, он нарочно устроил банкротство Мелони, который считался его лучшим другом, чтобы убрать его с дороги. Теперь я завишу от Боссо, как раньше зависела от Мелони: ведь надо жить... А он хочет стать преемником Мелони и во всем остальном, говорит, что влюблен в меня, всеми способами хочет меня убедить, чтобы я стала его любовницей. Когда я встретила тебя у входа в кино, я как раз шла от него.
      Они помолчали. Потом Лука с тревогой спросил:
      - А ты?
      - Я не хочу, - ответила Марта со спокойным отвращением. - Боссо - это как раз тот тип мужчины, к которому я бы даже пальцем не прикоснулась. Но ведь надо жить, а если я не уступлю ему, он меня вышвырнет на улицу. Да и Нора относится к нему благосклонно, говорит, что это для меня единственный случай, что я не должна его упускать, что раз он влюблен в меня, то я смогу даже заставить его жениться, если не буду теряться.
      Лука вспомнил, что Нора, сестра Марты, практичная и лишенная сентиментальности, еще в то время, когда они были обручены, не только была настроена против него, попрекая его бедностью и молодостью, но также, едва появился Мелони, стала всячески способствовать намерениям дельца. На ней лежала немалая доля вины в том, что он, Лука, в конце концов расстался с Мартой. Это воспоминание пробудило в нем с прежней силой ненависть к сестре Марты.
      - Твоя чертова сестрица, - зло заявил он, - самая безнравственная женщина из всех, кого я знаю. И ты делаешь глупость, если слушаешься ее. Неужели ты не понимаешь, что Нора так же заинтересована в этом Боссо, как прежде была заинтересована в Мелони? Платья, машина, квартира, всякие подарки - вот что ее привлекает. И какое ей дело, если ты к черту пойдешь? Ровно никакого! Но на этот раз, Марта, ты не должна ее слушать, ты должна делать то, что тебе подскажет твое чувство, понятно?
      Марта все крутила и вертела кольца, слишком свободные для ее худых пальцев, и с тревогой глядела на него.
      - Да, понятно, но ты неправ, когда говоришь о Норе; ты напрасно полагаешь, что она думает о себе, когда советует мне остаться с Боссо. На самом деле она любит меня больше, чем любой другой человек на свете. И когда она советует мне так, она думает обо мне, а не о себе... К тому же, если взглянуть на вещи объективно, то Нора, может быть, не совсем неправа; ведь кроме всего прочего я не одна.
      Лука вздрогнул:
      - Как так не одна?
      Они поглядели друг на друга.
      - От того, кто сейчас в тюрьме, - просто, без тени стыда ответила Марта, - я несколько месяцев назад родила мальчика... Будь я одна, я могла бы наплевать на все эти домогательства, но у меня ребенок на руках, и я должна думать прежде всего о нем.
      Лука смутно ощущал, что, хотя Марта и стала любовницей другого, он до сих пор по-прежнему представлял ее себе такой же, какой она была во времена их помолвки: почти девочкой, человеком, еще не сложившимся, которому, может быть, и не суждено повзрослеть. Но теперь, после этой необычайной новости, он понял, откуда взялось все женское, взрослое, что он почувствовал в ней не то в первую же минуту, когда встретил ее на пороге кино, не то совсем недавно, когда заключил ее, измученную и плачущую, в свои объятия. Его размышления были внезапно прерваны новым ударом грома, на этот раз особенно сильным, какой сопровождает обычно близкий разряд молнии. Стекла и стены комнаты задрожали, раздался сухой стук, как будто молния попала в самый дом. Лука и Марта вздрогнули и посмотрели друг на друга.
      - Какая молния, - пробормотала Марта задумчиво, глядя в окно. Теперь, вслед за первым громовым ударом, слышен был сухой, отчетливый и высокий треск разрываемой ткани, как будто молния, пробираясь сквозь густую завесу облаков, встретила на своем огненном пути не воздух, пар и туман, но плотный и звучный щелк и разорвала его. Потом треск стал отдаленным, казалось, будто в какой-то огромной, пустой и гулкой комнате вдруг среди ночи обвалился кусок стены; наконец гром умолк, и с удвоенной силой возобновился монотонный шум дождя и страстные порывы ветра. И тут, в растерянном молчании, которое оба хранили после грохота бури, Лука вдруг вновь услыхал высокий и внятный, несмотря на отдаленность, жалобный плач, тот самый, что долетел до его слуха, едва он вошел в квартиру. Это ребенок Марты, разбуженный буйством непогоды, испуганно плакал теперь во мраке. Отдаленный одинокий голосок, при звуках которого тотчас представлялся затерянный в своей колыбельке ребенок, с лицом, сморщенным и мокрым от крика, понапрасну протягивающий свои ладошки, заставил Марту вскочить на ноги.
      - Это он, - задыхаясь, сказала она и направилась к двери. - И потом, это его обычное время.
      И они выбежали из гостиной.
      В коридоре плач слышался еще отчетливей - то громкий, то сдавленный и, в зависимости от этого, то возмущенный, то умоляющий. Сопровождаемая Лукой, Марта подбежала к последней двери в конце коридора, отворила ее и вошла.
      Комнатка, выбеленная от пола до потолка, была пуста, только в углу стояла кроватка, в которой лежал ребенок. Худая пожилая женщина, одетая в белую с сиреневым юбку и розовую блузку с высоким черным лифом, стягивавшим ее тощую, иссушенную временем грудь, перегнувшись через бортик кроватки, щелкала пальцами и причмокивала губами, как делают обычно, чтобы успокоить чересчур расходившегося ребенка. Едва Марта вошла в комнату, женщина повернула к ней свое смуглое, изборожденное морщинами лицо, сделала ей знак приблизиться и, обеими руками вынув ребенка из кроватки, протянула его матери.
      - Ладно, нянюшка, я теперь сама... - сказала Марта, стараясь поудобнее взять на руки ребенка вместе с его одеяльцем, пеленками и подушечкой.
      - Плачет, потому что голоден, - сказала женщина и вышла, предварительно оправив постельку.
      Отвлеченный и успокоенный переменой места и лиц, ребенок, на вид цветущий и уже довольно подвижной, больше не плакал и даже принялся было смеяться, размахивая ручонкой и пуская слюнки, но потом вдруг стал серьезным, повернул головку на подушке в сторону Луки и начал разглядывать его с пристальным любопытством, как бы размышляя и оценивая молодого человека.
      - Он смотрит на тебя, смотрит! - воскликнула Марта неожиданно весело, высвобождая руки ребенка из слишком длинных рукавов. И Лука заметил, что хотя в ее выражении ничего не изменилось, а ее материнская любовь была столь же искренней и ничуть не показной, тем не менее перед ним стояла сейчас другая женщина, совсем не та, что плакала у него на плече в гостиной.
      - Какой он красивый, мой сынок, правда? - спросила Марта гордым и вызывающим тоном, осторожно целуя ребенка в щечку. Не дожидаясь ответа, она уселась в плетеное креслице, поставила ногу на перекладину кровати, так чтобы колено было на уровне груди, и, подпирая им запеленатого младенца, торопливо нагнулась, расстегнула розовую блузку и выпустила наружу из сплетения лент и тканей под ней белую податливую грудь.
      - Ну давай, давай, - повторила она, беря двумя пальцами сосок и поднося его к неуверенным губам ребенка. И только после того, как она убедилась, что он, закрыв глаза и сжав кулачки, как следует взялся за дело, Марта подняла взгляд и посмотрела на Луку.
      Он расхаживал взад и вперед по комнате, это кормление смущало его, он не знал, что делать, что говорить. Наконец он спросил:
      - Как его зовут?
      - Джованнино, - ответила мать, осторожно поправляя блузку и белье вокруг голой груди, чтобы они не касались лица ребенка.
      А он теперь сосал жадно, то хватая ладошками полную материнскую грудь, то медленно водя руками в воздухе, как будто желая что-то поймать. Лука некоторое время глядел на них обоих - на мать и на сына: красив был этот ребенок - чужой ребенок, и еще более красивой, красивой как-то по-новому и по-новому близкой была Марта, о которой он целых два года думал лишь с горечью, которую ненавидел, а теперь нашел все такой же дорогой ему, несмотря на ее измену и связь с нелюбимым человеком. Потом, как будто их вид слишком уж приворожил его, он со злостью оторвал от них взгляд, подошел к окну и оперся на подоконник, лицом к стеклу. Дождь продолжал лить, с широким шумом водопада рядом клокотала водосточная труба, в порывах ветра, налетавших на мокрые створки окна, слышались неясные слова. И будто бы разбуженная этими широкими и таинственными голосами непогоды, его душу стала осаждать толпа мыслей и надежд, неожиданная уверенность в необычайных возможностях овладевала им и наполняла его сердце смутным волнением. Два года, думал Лука, два года он питал свою осиротевшую, полную горечи душу ненавистью, которой сам не испытывал, планами мести, которой сам не желал. И вот наконец истек срок долгого изгнания, появилась Марта со своим ребенком, которая, кажется, стала ему еще ближе и дороже; появилось отчетливое, еще больше укрепившееся чувство, что она единственная женщина, подходящая ему и достойная идти с ним рядом в жизни. Обуреваемый этими мыслями, он ощущал, что нужно сейчас же принять решение - теперь или никогда. И поэтому, обернувшись, он без всякого усилия, совершенно естественно спросил ее:
      - Что же, неужели ты в конце концов действительно сойдешься с этим Боссо?
      Она подняла глаза и с сомнением посмотрела на него. - Не знаю, право, еще не знаю, как я поступлю. Не надо об этом говорить, ладно?
      - Нет, наоборот, поговорим об этом, - энергично возразил Лука. - Если этот человек действительно так тебе противен, то мне кое-что пришло в голову...
      - Что же?
      - Все то же, - ответил он, смущенно улыбаясь. - То самое, от чего я за эти два года так и не отказался. Жениться на тебе.
      Марта внезапно покраснела и поглядела на него, как будто пристыженная:
      - Нам с тобой пожениться?
      - Да, нам с тобой, неужели ты не понимаешь? Что тут странного? Будет куда более странно, если ты сойдешься с Боссо.
      Он увидел, как она опустила глаза на ребенка, прильнувшего к ее груди:
      - А он?
      - Его возьмем с собою. Я теперь стал прилично зарабатывать. Хватит на всех.
      Привычным растерянным жестом она поднесла свободную руку ко лбу, сжала его с силой и покачала головой.
      - Ах, как бы я этого хотела, - проговорила она наконец слабым голосом. - А вместе с тем и не хотела бы... Я боюсь, Лука!
      - Чего боишься?
      - Я боюсь, - повторила она и, по-прежнему согнувшись, чтобы ребенку было удобнее сосать, подняла к юноше свое несчастное, полное тревоги лицо.
      Лука вдруг взорвался:
      - Ну, так я тебе сам скажу, чего ты боишься: ты боишься лишиться этого дома, туалетов, машины... Ты знаешь, что сейчас по крайней мере я тебе ничего этого дать не смогу. Вот чего ты боишься!
      Он увидел, как она снова покраснела до корней волос.
      - Это неправда, - решительно возразила она.
      - Нет, правда!
      Они поглядели друг на друга.
      - Я никогда не переставала любить тебя, - сказала она, помолчав, и выражение, с каким сказаны были эти слова, до того тронуло молодого человека, что он бросился к ней, схватил ее руку и поднес к губам.
      - Повторяю тебе: если бы все зависело только от меня, я бы согласилась... Дай мне привыкнуть к этой мысли. И потом, ведь Нора...
      - А, к черту Нору! - в ярости крикнул Лука, который стоял теперь на коленях рядом с Мартой.
      - Мне кажется, я схожу с ума, - сказала она, пытаясь освободить руку из его руки. Потом спросила: - Хорошо, если я сейчас скажу тебе "да", ты потом дашь мне подумать немного?
      Сказав это, она уже не старалась высвободить руку: не глядя ни на него, ни на ребенка, уставившись прямо перед собой, она с силой сжимала его пальцы, как бы желая передать ему то бурное, невыразимое чувство, которое переполняло ей душу. Лука готов был снова поднести эту руку к губам, когда дверь распахнулась и на пороге появилась Нора.
      На ней был такой же красный плащ, такая же шляпа, такие же черные и блестящие ботики, какие носила ее сестра: будучи близнецами, сестры всегда одевались одинаково вплоть до малейших деталей. Она взглянула на их живописную группу - Марта, склонившаяся над ребенком, и Лука, стоящий рядом с ней на коленях, - и тотчас ее удивленное лицо приняло досадливое и злое выражение. Но она не успела сказать ни слова: под напором ветра вдруг распахнулось небрежно запертое окно, послышался пронзительный звон выбитого стекла. Надутые ветром занавеси взлетели к самому потолку, из темноты в комнату хлынули яростные потоки дождя, потом внезапно ветвистое и страшное дерево молнии выросло, блестя, за горизонтом темной равнины, на которую выходило окно, осветило силуэты лесов и гор у своего подножия и вздутые, грозные края быстро летящих туч, простояло долгое мгновение, разливая трепещущий, ослепительно белый свет, исходивший от всех его разветвлений, а потом сразу погасло без грома.
      - Закрой, закрой же! - пронзительно кричала Марта, глядя то на ребенка, которого старалась прикрыть обеими руками и грудью, то на окно. Лука, который на мгновение остолбенел от двойной неожиданности - появления Норы и вторжения грозы, вскочил, едва услышав крик Марты, подбежал к окну и не без труда затворил его. Тогда и Нора сняла шляпу и, взбив примятые белокурые локоны, подошла ближе с ироническим и вызывающим видом.
      - Ба, кого я вижу! - произнесла она медлительно, растягивая слова.
      Хотя Нора и Марта были близнецы, походили они друг на друга только на первый взгляд. Волосы у Норы были белокурые, у Марты - черные; правда, у Норы был такой же высокий лоб, такие же, как и у сестры, голубые, глубоко посаженные глаза, резко очерченный острый нос, толстые, характерного рисунка губы и маленький подбородок со складкой, но выражение у нее было другое более жесткое, холодное, более решительное; и в то же время она казалась скорее девчонкой, чем взрослой женщиной. Эта разница в выражении лица соответствовала - Лука убедился в этом на своем горьком опыте - разнице характеров: страстного, слабого, чисто женского характера Марты и практического, рассудительного, в чем-то даже мужского нрава Норы. Стоило Луке в его дурном настроении встретить старого недруга, как его душа тотчас снова наполнилась прежней, никогда до конца не угасавшей злостью.
      - Ба, кого я вижу! - передразнил он ее иронический, вызывающий тон. Вы удивлены, видя меня здесь? А может быть, вам просто неприятно меня видеть?
      - Ни то ни другое, - сердито отвечала Нора. - Наоборот, представьте себе, я очень рада видеть вас здесь. Хотя бы потому, что всегда приятно вновь увидеть некоторые физиономии.
      - Именно то же самое и я хотел сказать, - произнес Лука так же сердито.
      Марта подняла голову, оторвав взгляд от ребенка:
      - Перестаньте! Начинаете ссориться, едва увидели друг друга... Не надо!
      - Я не ссорюсь, - сказал Лука.
      Он лгал. Один вид этой женщины вызывал у него желание позлить ее, отомстить ей. Нора, наоборот, казалась скорее озабоченной, чем рассерженной; она с нескрываемым раздражением смотрела то на сестру, то на Луку, чье необъяснимое, неожиданное присутствие явно докучало ей.
      - Ладно, не будем ссориться, - холодно согласилась она, опершись спиной о бортик кроватки и обеими руками отряхивая мокрые складки плаща. - Но могу ли я по крайней мере узнать, чему мы обязаны такой честью? Чем вызван ваш визит?
      - Я его встретила случайно у входа в кино, - быстро вмешалась Марта, снова подняв голову, - и пригласила к нам на минуту.
      Было ясно, что Марта боится сестры, боится ее суждений, что она старается показать, будто визит бывшего жениха никакого значения не имеет, и скрыть то обещание, которое он у нее вырвал. Но ее маневр не ускользнул от внимания Луки и только вызвал у него неодолимое желание во всеуслышание объявить все и тем ускорить ход событий, внушавших ему тревогу.
      - Подожди, - сказал он, выходя на середину комнаты, - подожди минутку. Это правда, что мы встретились случайно... Но самого главного Марта не сказала... Назло вам, Нора, назло Боссо, назло любому, кто захочет нам помешать, мы с ней решили пожениться. И я гарантирую вам, что теперь все будет иначе, чем два года назад, теперь я добром или силой сделаю так, как я хочу.
      Он говорил с силой, с яростью, заранее обуреваемый бешеной ненавистью при одной мысли о том, что Нора и Боссо могут встать между ним и Мартой и каким-либо способом расстроить его планы. Он не обманывался в своих опасениях: Нора тотчас же разразилась резким, злым смехом.
      - Марта - за вас замуж? Да вы с ума сошли! - произнесла она медленно и спокойно, почти что скандируя каждое слово и уставившись на Луку своими голубыми глазами, полными злобной решимости. - Выйти замуж за вас, с вашей вспыльчивостью, с вашей глупой ревностью, с той нуждой, в которой вы живете? Выйти за вас замуж, чтобы стать рабой в вашем доме и так в рабстве провести лучшие годы своей жизни? Не знаю, что вам удалось вырвать у моей сестры вашей болтовней, вашей ложью, знаю только, что до сегодняшнего дня она даже имени вашего не могла слышать, что вашу помолвку она считала самой большой ошибкой, а то время - самым несчастным в своей жизни; она благодарила небо и меня за то, что избавилась от опасности стать вашей женой. Нужно, чтобы вы все это знали, прежде чем кружить себе голову громкими фразами: Марта сделает так, Марта сделает этак... Марта сделает то, что для нее лучше всего, и ничего больше!
      - Нора, - взмолилась Марта, подняв на сестру полные муки глаза. Ребенок перестал сосать, и Марта, переводя взгляд с одного на другого, торопливо застегивала блузку. - Не ссорьтесь, прошу вас, - добавила она грустно и нетерпеливо и, не имея возможности двинуть руками (она держала ребенка), сердито топнула ногой. - Перестаньте же, говорю вам... А то я, кажется, сойду с ума.
      Ее не только не послушались, ее даже не услышали. Полный ярости, Лука набросился на Нору.
      - Ах, так? - произнес он сдавленным голосом. - Марта должна сделать то, что для нее лучше всего, да? Должна стать любовницей человека, который ей противен, старого, подлого, омерзительного? Это для нее лучше всего, да? Конечно, конечно, - добавил он с саркастической усмешкой, - то, что лучше всего для вас, то, само собой, должно быть лучше всего и для Марты... Иначе и быть не может!
      Эти слова были внушены ему скорее порывом гнева, чем твердой уверенностью; едва он их произнес, как тут же раскаялся. Как ни антипатична была ему Нора, тем не менее в глубине души он не мог не признать, что ее привязанность к сестре была бескорыстной, а ее дурные советы объяснялись скорее ложным взглядом на жизнь, чем корыстным расчетом. Но вопреки его ожиданиям девушка не потеряла под градом этих яростных обвинений своего презрительного спокойствия.
      - Если бы я была из тех, кому нравятся мелодраматические жесты, я могла бы сделать вид, будто обижена этой вашей подлой, гнусной клеветой, - скорее прошипела, чем произнесла она. Ее голубые глаза, ее красный чувственный рот, все черты ее миловидного лица, обрамленного белокурыми локонами, приняли выражение безжалостной суровости. - Я могла бы сказать вам все, что о вас думаю, а потом выставить вас за дверь. Но я не люблю драм. Поэтому в ожидании, пока вы сами уйдете, я скажу только, что для Марты куда больше подходит Боссо, настоящий джентльмен и богатый человек, который любит ее и докажет свою любовь, обеспечив ей пристойное существование, чем вы, человек, который превратит ее в свою рабу, заставит ее носить лохмотья и в конце концов, если она вздумает протестовать, надает ей пощечин.
      Лука испытывал сейчас что-то вроде страха. Нора, такая решительная, так хорошо владеющая собой, такая неумолимая в своей ненависти к нему и готовая защищать то, что она считала благом для сестры, и Марта, слабая, пассивная, боящаяся за судьбу ребенка, неспособная, видимо, на жертвы, и, наконец, этот Боссо, столь же богатый, сколь и хитрый, - все это предвещало ему второе, уже непоправимое поражение. От этой мысли у него по спине пробежали мурашки; ему казалось, что теперь он уже не сможет обойтись без Марты, что она нужна ему так, как никто еще в жизни не был нужен. Он поднял глаза и взглянул на женщин: обе они были рядом с кроваткой; Нора, в расстегнутом мокром плаще, со шляпою в руке, оперлась спиной о бортик кровати, Марта, склонившись над лежащим ребенком, сосредоточенно поправляла одеяльце и подушки, и лицо ее выражало одновременно материнскую заботу и боязливую досаду на их ссору. Луке тотчас же пришло в голову, что если он хочет окончательно завоевать эту робкую, нерешительную женщину, то ему следует переменить тактику, оставить крики, угрозы и оскорбления, свести спор к чувствам, найти вместо полемических аргументов такие, которые обращались бы прямо к ее сердцу.
      - Марта права, - сказал он, неожиданно останавливаясь посреди комнаты, - спорить бесполезно: мы оба поддались раздражению и, в конце концов, можем наговорить друг другу много ненужного и несправедливого. Я готов допустить, что вы, советуя Марте сойтись с Боссо, думаете не о себе, а о ее благе... Но вы также должны признать, что я по-настоящему люблю Марту; иначе я не вижу, какая мне корысть жениться на женщине бедной и к тому же с чужим ребенком на руках. Довольно нам ссориться, пусть скажет Марта. Она сама решит, кого предпочесть: меня ли, человека, который так любит ее, или Боссо, который ей мерзок, который берет ее в погашение долга Мелони, как этот дом, машину и прочее имущество. Ну, Марта, решай же!
      Говоря так, он отдавал себе отчет в том, насколько смел и рискован этот шаг; он знал, как велико влияние Норы на сестру, знал, как Марта слаба и непостоянна. Марта, которая во время их спора стояла, склонившись над кроваткой, подтыкая со всех сторон одеяльце и тихонько разговаривая с малышом, теперь выпрямилась, слегка задыхаясь, и спросила, глядя на них:
      - Что я должна решать?
      - Кого ты предпочитаешь, - сказал Лука, силясь улыбнуться, - меня или Боссо.
      Последовало минутное молчание. В глазах Марты можно было прочесть, что больше всего она боится принять какое-либо решение. Она стояла неподвижно, как зачарованная, и глядела то на Луку, который в тревожном ожидании застыл посреди комнаты, то на сестру, которая словно была уверена в исходе и старалась всем своим видом и даже позой показать, насколько ей все безразлично. Наконец Марта медленно-медленно подняла руку, провела ею по лицу вверх, вдоль щеки и, словно в исступлении, запустила растопыренные пальцы себе в волосы.
      - Боссо - нет, - сказала она громко и отчетливо, и в голосе ее дрожал непонятный ужас, - с Боссо никогда... Я ни за что не смогу сойтись с Боссо...
      Нора вздрогнула, искоса посмотрела на нее, но промолчала.
      - Значит - я, - заключил Лука и, чтобы подкрепить действием слова убеждения, обогнул кроватку, подошел вплотную к Марте и обнял ее за талию.
      Она смутилась, вздрогнула всем телом, словно заметив, что этот властный жест восстанавливает после двух лет разлуки их прежнюю близость, но не оттолкнула Луку. В окно снова ударил порыв ветра, и дождь, казалось, полил с удвоенной силой.
      - Ты? - сказала Марта и, откинувшись назад всем корпусом, скованная его объятиями, стала пристально разглядывать его лицо, как будто не узнавая юношу.
      - Да, я, дорогая, - ответил он, сжимая ее еще сильнее.
      Она начала дрожать всем телом, с головы до ног, и ясно было, что колебания причиняют ей чисто физическую муку. Потом с привычной для нее театральностью она вся прильнула к Луке и порывисто обняла его за шею обеими руками.
      - Да, Лука, да, но скорее, как можно скорее! - бормотала она, прижимаясь к нему всем телом с наигранно-отчаянным порывом. Полный радости, Лука позволил ей обвиться вокруг него, а сам из-за ее плеча смотрел на Нору ироническим и довольным взглядом.
      Никогда еще это холодное, жесткое лицо, обрамленное белокурыми локонами, не выражало такого изумления. Потом он увидел, что она вся покраснела, с дикой, властной решимостью двинулась к ним вокруг кроватки и, схватив обнимавшую его женщину, стала с силой трясти ее.
      - Ты с ума сошла, - говорила она зло, - ты с ума сошла! Что это вдруг на тебя напало?
      - Уйдем, уйдем отсюда, - услышал Лука шепот Марты. Она не противилась, когда Нора трясла ее, но упорно прятала лицо у него на груди, как будто не осмеливаясь взглянуть своему белокурому деспоту в глаза, в ее энергичное, решительное лицо.
      - Ты с ума сошла, - продолжала Нора, - подумай, что ты делаешь...
      Но Лука не дал ей закончить, оттолкнув ее.
      - Хватит! Марта приняла решение. Теперь прошу вас оставить ее в покое.
      Нора пристально глядела на него целую минуту, потом в бешенстве пожала плечами.
      - Это вы оставьте ее, - заявила она и снова принялась трясти сестру. Свободной рукой Лука снова оттолкнул ее, на этот раз так сильно, что она ударилась спиной о стену. - Мошенник, оставь мою сестру! - завопила она, неожиданно потеряв все свое спокойствие. - Мошенник, негодяй!..
      Не отвечая, по-прежнему обнимая Марту за талию и увлекая ее за собой, Лука сделал шаг к изголовью кроватки. Он хотел обогнуть ее, выйти из комнаты, выйти из квартиры, увести Марту к себе домой. Но между кроваткой и стеной встала Нора; она поняла его намерения и преградила ему путь.
      - Марта не выйдет отсюда! - кричала она, отталкивая юношу, и ее миловидное лицо пылало гневом. - Я все поняла... Она не выйдет отсюда, мошенник, негодяй...
      - Пропустите меня, - приказал ей Лука.
      Но, поскольку Марта, все еще тесно прижавшаяся к нему, мешала его движениям, отделаться от ее сестрицы было не так-то просто. Между тем ребенок, разбуженный криками и толчками, - ссорящиеся не раз задевали кроватку - принялся отчаянно плакать среди своих одеял. Едва услышав его плач, Марта тотчас высвободилась из объятий юноши и бросилась к младенцу.
      И почти в тот же миг дверь медленно отворилась, словно рука, открывавшая ее, действовала не слишком уверенно, и на пороге появился Боссо.
      Всунув голову, он увидел Марту, склонившуюся над сыном, и обоих противников, стоявших лицом к лицу между кроваткой и стеной. То ли он не понял, что они ссорятся, то ли предпочел сделать вид, будто не понял, но, во всяком случае, он вышел на середину комнаты, не выказав ни малейшего удивления ни по поводу позы, в которой стояли Нора и Лука, ни по поводу неожиданного появления молодого человека.
      Увидев его во второй раз, Лука снова уверился, что к такому человеку он может испытывать только ненависть, даже если бы тот не был его соперником и не оспаривал у него Марту, У Боссо большая голова сидела на невысоком, коренастом туловище; он был лыс со лба, но лысина его казалась странной и как будто грязной из-за того, что с затылка на нее были начесаны седоватые пряди волос; его темные взлохмаченные и насупленные брови наделены были какой-то обезьяньей подвижностью, глаза были маленькие, нос - массивный и красный, щеки - румяные, полнокровные; его челюсти выдавались вперед, как у животного, а рот, очень широкий, почти безгубый, тонкий, как лезвие ножа, был таким же странно подвижным, как брови. Вечерний костюм, который был на нем, в эту минуту не только не скрадывал, но еще больше подчеркивал обезьяньи черты в его облике: прямой, застывший, напыжившийся, Боссо, казалось, был стеснен в движениях этим костюмом. Слегка раскачиваясь, важно переставляя одну за другой свои неожиданно-маленькие ноги, обутые в легкие, тонкие туфли, выпятив вперед не брюхо, а грудь или, вернее, верхнюю часть живота, с руками, неподвижно висящими вдоль боков, словно ненужные ветки, с торчащими из крахмальных манжет темными кистями и волосатыми запястьями, он не спеша приближался к Норе и Луке.
      - Добрый вечер, Нора, - сказал он низким и каким-то неестественно слащавым голосом. - Как дела? - С этими словами он похлопал по щеке изумленно таращившую на него глаза девушку. - Приветствую вас, красавица, добавил он, повернувшись к Марте. Но и та смотрела на него, как зачарованная, не отвечая.
      Наконец Боссо заметил это тягостное молчание.
      - Ах, вот как вы встречаете гостей! - продолжал он с деланной непринужденностью, стараясь просунуть руку в карман брюк, слишком узких и плотно прилегающих. - Я прихожу - дверь открыта; вошел - в коридоре никого, в гостиной никого, я туда, сюда, ищу вас, слышу плач малыша, кидаюсь в эту комнату, а вы со мной даже не здороваетесь, как будто я здесь лишний... Что за манера!
      Он глядел вокруг, глядел на обеих женщин, ясно было, что за его показной прямотой скрывается растерянность, тревога. Потом его взгляд остановился на Луке.
      - Себастьяни, - поспешил представиться Лука и, как бы сделав над собой усилие, шагнул вперед и протянул руку. Широкое красное лицо Боссо не изменило выражения, только брови, самая подвижная часть этого лица, чуть заметно поднялись.
      - Себастьяни! - воскликнул он радушно. - Но ведь мы уже знакомы! Как дела, как дела, дорогой Себастьяни? - Потом, резко повернувшись к Марте и приблизившись к ней, он сказал уже совсем другим, серьезным тоном: - Марта, вы тоже, как ваша сестра, не узнаете меня? Что случилось? Вы обе прямо как с луны свалились...
      - Добрый вечер, Боссо, - ответила Марта просто и, отвернувшись, снова стала хлопотать вокруг ребенка, который, покраснев и сжав кулачки, орал сейчас особенно отчаянно.
      Поставленный в тупик, едва скрывая свое недовольство, Боссо на мгновение остановился за спиной Марты, сложив руки назад и наблюдая из-за ее плеча, как она старается успокоить сына.
      - С детьми, которые плачут,- изрек он важно и задумчиво, - нужны те же методы, что и со взрослыми, которые кричат и протестуют. Таких методов три: побить их, заткнуть им рот какой-нибудь подачкой или отвлечь их. Оставим первый метод, хотя, право, он не худший из всех. Но вы, Марта, простите меня, вы не пользуетесь и двумя другими и даже поощряете своими ласками капризы этого маленького чудовища. Пустите меня, я знаю, как надо обращаться с людьми, даже и с теми, что еще в пеленках.
      Властно отодвинув мать, он извлек из часового кармана часы с грудой брелоков, которые носил на цепочке с трудом перегнулся через бортик кроватки и, сложив свой выступающий вперед рот в сладенькую улыбку, стал трясти импровизированной металлической погремушкой перед глазами ребенка. При этом он водил головой вправо и влево и издавал ртом нарочито веселые звуки, такие, какие издавал бы младенец, если бы засмеялся. И в самом деле, успокоенный и отвлеченный бренчанием брелоков и видом новой физиономии, склонившейся над ним, ребенок перестал плакать, некоторое время глядел с любопытством и наконец засмеялся, обеими ручонками хватая брелоки.
      - Ну вот, готово, - произнес Боссо с тщеславным удовлетворением, выпрямляясь и оставляя брелоки, цепь и часы в судорожно цеплявшихся за них ручонках малыша. - Не говорил я вам, что умею обращаться с людьми? И потом, мы с Джованнино отлично находим общий язык. Нет, в самом деле, я обожаю малышей, а он, плутишка этакий, он обожает настоящих дельцов!
      Эти слова, сказанные тоном лукавого и немного ворчливого благодушия, заставили Луку вздрогнуть. Действительно, в них ясно видна была одна только хитрость соблазнителя, который, лаская ребенка, старается связать благодарностью мать. Менее проницательная Марта улыбнулась красивым словам Боссо, хотя и немного устало, и ответила:
      - Теперь лучше оставить его одного; и потом возьмите у него цепочку и часы. Он может уронить их на пол.
      - Ну и что же? - возразил Боссо, пожимая плечами. - Если это может сделать его счастливым - пускай!
      - Нет, нет, - сказала Марта, покачав головой. - И потом, он не только уронит их, он может взять в рот какой-нибудь брелок... Ради бога!
      Она осторожно отняла цепочку у младенца, который теперь, вцепившись в нее обеими ручонками, размахивал часами, словно и в самом деле собираясь разбить их, и вернула их Боссо.
      - Вы сделали человека несчастным, - изрек тот, укрепляя цепочку на животе.
      Все четверо вышли из комнатки, последней - Марта, которая выключила свет и притворила дверь.
      - Оставайся с нами обедать, ладно? - шепнула Луке Марта, когда в коридоре Нора и Боссо обогнали их на несколько шагов. Юноша взглядом поблагодарил ее, но не успел сказать ни слова: она оставила его и бегом догнала остальных. Теперь Боссо громко смеялся и, шагая по коридору, обнимал за талию обеих сестер. Так они - Марта, Нора и Боссо в обнимку, а Лука сзади, покинутый и злой, - вошли в гостиную.
      - Музыки, музыки! - тотчас потребовал Боссо; однако при этом он больше не смеялся и ничем не выказывал веселья, которое объяснило бы это требование. Он подошел к приемнику, включил его и повторил, потирая руки:
      - Музыки, музыки!
      Остальные глядели на него в замешательстве. Но музыки не было: приемник засвистел, закашлял и потом смолк совсем.
      - Наверно, слишком рано, - пробормотал Боссо, глядя на часы. И добавил без перехода, обращаясь к Мартиной сестре: - Я говорил о тебе, как обещал, с владельцем театра "Эдем". Он сказал "ладно" и велел тебе явиться к нему завтра утром. Значит, - заключил он, - мы скоро будем иметь удовольствие видеть тебя в каком-нибудь ревю... Отлично, отлично!
      - Милый Боссо! - воскликнула Нора в восторге. И, подойдя к нему вплотную, поцеловала его в щеку. Но Боссо оттолкнул ее.
      - Ради бога, только не надо благодарности! - сказал он с видом благодетеля, который изо всех сил старается казаться скромным. - Правда, самое главное сделано, но не исключена возможность, что тебе дадут только малюсенькую роль где-нибудь на втором плане. Будь начеку, дочка, в том мире одной красоты мало!
      - Не так уж мало, с нею-то и можно продвинуться, - возразила девушка со свойственной ей самоуверенностью. Потом весело добавила, что пойдет раздеться, и вышла из комнаты. Боссо, заложив руки за спину, расхаживал взад и вперед; Марта, сидя в одном углу, смущенно рассматривала собственные ногти; Лука в противоположном углу остервенело курил. Взгляды, которые Боссо время от времени бросал на молодого человека, ясно говорили, что присутствие Луки ему в тягость.
      - Итак, - вдруг произнес он, остановившись перед Мартой, - ведь вы должны были дать мне ответ. Вы все обдумали?
      Марта нахмурила брови и ответила, не поднимая головы:
      - Да, обдумала.
      Боссо взглянул на Луку, потом на женщину.
      - А не выйти ли нам на минуточку в кухню? - предложил он совсем другим тоном. - Я проголодался... И потом хочу посмотреть, что вы там для меня приготовили. Пойдемте, Марта, посмотрим, выполнила ли кухарка свой долг.
      Он взял сопротивлявшуюся женщину за руку, заставил ее встать с кресла и вышел с нею. Лука остался один.
      Полный ревнивой досады, все время повторяя себе, что теперь можно положиться на Марту, но так и не умея убедить себя в этом окончательно, чувствуя, что его и без того раздраженные нервы снова нестерпимо напряглись, он вытащил из кармана пачку сигарет, положил ее перед собой на столик, взял одну и закурил, не переставая глядеть в окно, откуда в наступившей тишине стал снова явственно доноситься смешанный шум дождя и ветра. Он слишком ясно понимал, что Боссо увлек Марту прочь для того, чтобы беспрепятственно поговорить с нею о своих намерениях, предугадывал, что старания Боссо изо всех сил поддержит Нора, но не знал, до какой степени Марта, с ее слабостью и пассивностью, способна сопротивляться этому двойному натиску. Эти мысли причиняли ему такую боль, что хоть кричи, однако он сдерживался и продолжал курить. Так он выкурил все пять сигарет, которые оставались в пачке, потом разорвал обертку, бросил клочки на пол и посмотрел на часы: он ждал уже сорок минут.
      В ярости он поднялся с места и принялся расхаживать по комнате. Он испытывал непреодолимое желание сейчас же отправиться на поиски тех троих, надавать пощечин Боссо, надавать пинков Норе, завладеть Мартой и увести ее прочь. Но он сдерживался из боязни обнаружить свою слабость и нетерпение, испортить ситуацию, которая сейчас, может быть, складывалась для него благоприятно. Вдруг из радиоприемника раздался смешно искаженный голос диктора, медленно читавшего сводку сегодняшних биржевых курсов. Тогда, не в силах больше подавлять нетерпение, Лука вышел из комнаты.
      Он направился наудачу в глубь коридора, услышал звук голосов за одной из полированных черных дверей и отворил ее. "Есть три слова: тебя я люблю", - фальшиво напевала Нора, сидя перед зеркалом за туалетным столиком в углу большой комнаты, где вся обстановка, от широкой двухспальной кровати до шкафов, стульев и столиков, была выдержана в том же трубчатом, подчеркнуто-современном стиле, что и мебель гостиной. На Норе было длинное вечернее платье из черного шелка, оставлявшее открытыми ее пышные плечи и полные руки; заметив в наклонно поставленном зеркале, в которое она гляделась, отворенную дверь и появившегося на пороге Луку, она не обернулась и не перестала петь, а, наоборот, запела громче, как бы желая таким образом предупредить кого-то о приближающейся опасности. Лука сделал шаг вперед и увидел за кроватью Марту и Боссо, сидевших рядышком на узком диване. Они разговаривали; но еще больше, чем их интимная поза - рука Боссо была протянута за спиной Марты, а она слушала его, наклонив голову и почти прижавшись к нему, - Луку поразила одна деталь: на Марте было не вечернее платье, как на сестре, а только сорочка, грудь ее была полуобнажена, она положила ногу на ногу, и среди кружев видны были ее обнаженные бедра. Однако, едва завидев Луку, она вскочила.
      - Уже поздно, мне пора одеваться, - сказала она в смущении, стараясь не смотреть ему в глаза, потом взяла с кровати разложенное там платье, точно такое же, как у Норы, и быстро принялась натягивать его через голову.
      - Интересно, с каких это пор входят в комнату без стука? - спросила Нора довольным, легким тоном, склонившись над заваленным флаконами и щеточками туалетным столиком и сосредоточенно пудря себе щеки. Ее веселость, довольный и радостный вид Боссо, который тоже встал и, взяв с комода флакон духов, опрыскивал себе голову, подтвердили подозрение Луки. "Здесь что-то произошло", - подумал он. Однако, с усилием сдерживая накипевшее желание учинить скандал, пустить в дело силу, он отвечал тем же тоном:
      - Интересно, с каких это пор гостей оставляют одних больше чем на три четверти часа?
      - Гостей! - повторила Нора многозначительно, но ничего не добавила, а встав из-за туалета и напевая, принялась выделывать какие-то па.
      - Итак, девочки, - отеческим тоном сказал Боссо, - идем обедать?
      Теперь и Марта была готова; совершенно одинаковые платья на сестрах-близнецах только подчеркивали разницу в выражении лиц озабоченного, печального лица Марты и бездумно-веселого лица Норы.
      - Пошли, пошли, - пригласила всех Нора.
      Они вышли из комнаты, но на этот раз Лука каким-то необъяснимым для него образом оказался рядом с Норой, в то время как Марта и Боссо опередили их на несколько шагов.
      Дверь в столовую была распахнута, щуплая черненькая горничная с испуганным лицом и большими глазами, одетая по всем правилам - в белых перчатках, в передничке и наколке, - застыла возле стола в небольшой, почти пустой комнате.
      - Ну что же, значит, мы садимся таким образом, - сказал Боссо властно, - Марта со мною, а Нора с Себастьяни.
      Они расселись в белом свете причудливой люстры, состоявшей из стеклянного матового шара и никелированного полумесяца. Женщины, развертывая салфетки, нашли в складках одинаковые сумочки из черного шелка с позолоченным замком, украшенным большим зеленым камнем.
      - Ах, какая прелесть, - вскричала Нора, даже не пытаясь скрыть свою детскую радость и разглядывая сумочку со всех сторон. Вскочив с места, она поцеловала Боссо в лысину.
      Марта тоже разглядывала свою сумочку, и хотя она не так ликовала, как Нора, но было ясно, что в глубине души она тронута, сознавая, что все эти знаки внимания предназначены ей одной, и в то же время стесняется в присутствии Луки.
      - Я хотел сделать вам сюрприз, - сказал Боссо, усиленно двигая бровями и губами и пытаясь изобразить скромность. - Надеюсь, они вам нравятся...
      - Это как раз то, что нужно к нашим платьям, - порывисто ответила Нора и добавила, подталкивая сестру к Боссо: - Ну-ка, поцелуй его... Уж это по крайней мере он заслужил!
      Лука, полный самых мрачных мук, увидел, как Марта вытянула шею и коснулась губами красной, щетинистой щеки Боссо. Между тем горничная поставила на стол тарелки с супом, и все четверо принялись за еду. Обе женщины кушали чинно и жеманно, Боссо без церемоний демонстрировал свой прекрасный аппетит, Лука ел неохотно с печальным видом. Эта печаль, эта неохота не ускользнули от Боссо, который был чем-то очень доволен и хотел видеть вокруг только довольных людей.
      - Может быть, я ошибаюсь, - начал он неожиданно, вытерев рот салфеткой, - но у вас, наверно, очень меланхолический темперамент!..
      - У меня? - переспросил Лука удивленно.
      - Да, у вас, - настаивал Боссо, наливая себе вина. Он был счастлив похвастать перед другими своей проницательностью. - Это видно по глазам. Вы смотрите на жизнь не ясным, доверчивым, безмятежным взглядом, вы видите все как бы сквозь темные очки. Все кажется вам безобразным, серым, грязным, угнетающим. Повторяю: может быть, я ошибаюсь, но вы пессимист.
      Лука поднял глаза на Боссо.
      - Ах, значит, я пессимист, - повторил он с расстановкой, иронически. Занятно, занятно...
      - Да, - отвечал Боссо, ничуть не смутившись, - уж позвольте мне говорить прямо: ведь я по опыту и, к сожалению, по возрасту гожусь вам в отцы...
      - Мой отец был бедняк, - не удержавшись, перебил его Лука.
      Боссо отмахнулся:
      - Какая разница? Я тоже был бедняком. И потом, хоть бедность не порок, но часто ее выставляют оправданием... Уж позвольте мне сказать... Вы пессимист, вы не такой, каким должен быть каждый молодой человек, каким был в вашем возрасте я: веселым, уверенным в себе и в жизни, полным надежд и честолюбивых стремлений. У вас все наоборот: вы печальны, ни во что не верите, полны сомнений, вы состарились преждевременно, так и не успев побыть молодым.
      Нора, которая с сокрушенным видом, но с явным интересом слушала разглагольствования Боссо, захлопала в ладоши в знак одобрения:
      - Браво, Боссо... Он именно такой... Более точного портрета не придумаешь!
      Вошла горничная и принесла пудинг, весьма искусно приготовленный и свидетельствующий о том, что сестры привыкли к хорошей кухне. Все взяли себе по куску, кроме Луки, которого разговоры Боссо и снедавшее его беспокойство совсем лишили аппетита.
      Боссо продолжал:
      - Вы не такой, каким надо быть. Может быть, с вами в жизни случилось что-то такое: слишком рано постигшая вас беда, семейная драма, несчастная любовь...
      - Уж говорите просто - несчастная любовь, - сухо перебил его Лука.
      - Они остановили нормальное развитие вашего характера, - продолжал Боссо, не обратив внимания на его реплику, - отклонили его, направили в сторону болезненного пессимизма, а не в сторону жизнерадостного оптимизма, который свойствен молодежи или, вернее, скажем прямо, всем нормальным, здоровым людям.
      - Итак, - опять перебил его Лука, - значит, я нездоровый человек...
      Его собеседник покачал головой, любезный, но непреклонный.
      - Дорогой Себастьян, не обижайтесь, но как раз здоровым вас назвать нельзя! Никак нельзя! В вас есть все характерные черты психопата... Впрочем, это часто встречается среди художников и вообще среди людей очень, даже слишком интеллигентных.
      Все эти разговоры вызывали у Луки отвращение и жестокую досаду; он не чувствовал себя ни больным, ни пессимистом, наоборот, он был твердо убежден, что подлинный пессимизм и настоящая гниль скрываются под отечески-добродушной личиной Боссо. Но, подозревая, что эта новая демонстрация собственной проницательности нужна Боссо для какой-то корыстной цели, он удерживался от возражений и лишь хотел понять, куда это Боссо гнет.
      - Может быть, - отвечал он односложно, наливая себе вина.
      - Не может быть, а точно! - возразил Боссо с набитым ртом. - Видите ли, милый Себастьяни, я, повторяю вам, мог бы быть вашим отцом, я научился распознавать людей... Так вот, когда вы явились ко мне, чтобы предложить мне тот проект, я, еще не видя ваших планов, понял, что из этого ничего не выйдет. А все дело в том, что я с первого взгляда как бы сфотографировал вас; этот человек, сказал я себе, пусть он даже замечательный художник, но он пессимист. Что бы он ни предпринял, он видит впереди не успех, а провал. Ему не хватает размаха, веры, энтузиазма, и с ним у меня ничего не выйдет. И в самом деле...
      - Что в самом деле? - не мог не парировать Лука. - В самом деле, мы не смогли договориться насчет денег, которые вы хотели затратить. А иначе то ваше здание было бы сейчас уже почти наполовину построено независимо от того, пессимист я или нет. И потом, ведь не я же пришел предлагать вам что бы то ни было, а вы сами позвали меня.
      Боссо скривил рот и отрицательно покачал головой:
      - Нет, милый Себастьяни, нет, дело обстоит не так, дело обстоит совсем не так... А чтобы вы могли лучше почувствовать реальность, на которую я намекаю, то позвольте мне сказать о себе самом: я тоже был молод, был полон идеалов, надежд. Но только - и в этом вся разница, милый Себастьяни, - я всегда, даже среди самых тяжелых неудач, - а бог видит, сколько неудач я знал! - я всегда упорно оставался оптимистом и видел только хорошее, а не дурное, я верил в свою звезду, которая рано или поздно все равно приведет меня к победе, я был преисполнен веры в жизнь, а не скепсиса, воли, а не безволия. А это великое дело, милый Себастьяни; ведь кто полон веры, тот и другим внушает веру.
      "Ах, вот оно что! - подумал Лука. - Это все для Марты". Однако спросил совершенно спокойно:
      - Ну а теперь можно наконец узнать, к чему клонятся все эти ваши разговоры?
      - Ни к чему, милый Себастьяни, ни к чему, - отвечал Боссо многозначительно. - Вы ведь знаете пословицу: имеющий уши да слышит. Подумайте об этом. Однако, говоря все это, я вовсе не отрицаю, что вы симпатичный молодой человек и отличный архитектор. Но оставим все это и выпьем за здоровье Марты и Норы. Я обещал принести немного шампанского. Выпьем и не будем больше об этом думать.
      Они уже принялись за фрукты, и горничная поставила на стол две бутылки шипучего, которое Боссо принес в подарок.
      - Откупорьте вы, Боссо, - сказала Нора, которая казалась чрезмерно веселой.
      Боссо не заставил себя просить, привычным движением снял с горлышка золоченую бумагу и проволоку, обернул руку салфеткой и начал выталкивать пробку снизу вверх.
      - Осторожнее, сейчас выстрелит, - шутливо предупредил он женщин и мрачно нахмурил брови, то ли боясь выстрела, то ли потому, что ему мешал дым от торчавшей у него во рту сигареты. Лука заметил, что Марта, хотя и оставалась еще серьезной и озабоченной, подалась немного назад, сморщив лицо и как будто готовясь к тому, что сейчас в ушах ее отдастся страшный грохот. Нора поставила локти на стол и подперла обеими руками свое веселое, раскрасневшееся, возбужденное лицо: шампанское, вечерние платья, подарки, роскошь, деньги - это была ее родная стихия, и, вновь в нее погрузившись, она не скрывала своей радости.
      - Внимание! - крикнул Боссо.
      Пробка выскочила, взлетев над столом, из горлышка хлынул фонтан белой кипящей пены. С довольной улыбкой, не поднимая головы, которую она положила на руку, Нора взяла свой бокал и протянула его первой. Боссо встал, методично наполнил четыре бокала, потом поднял свой бокал в ярком свете люстры.
      - За здоровье брюнетки и блондинки, Марты и Норы! Ну, Себастьяни, бросьте ваш пессимизм и выпейте тоже.
      Ему ответило глухое ворчание грома, такое протяжное, что у Луки невольно возникла мысль: сколь обширен и высок свод грозовых туч, под которым оно перекатывается! Должно быть, проливной дождь идет не только над городом, но и над всей округой - вплоть до моря, до гор; наверно, в черном небе происходит настоящее сражение - с грохотом, вспышками, немыми маневрами туч, перебирающихся от одного края горизонта к другому сквозь завесу ливня. Стекла задрожали, весь воздух в комнате сотрясся. Охваченный внезапным возбуждением, Лука тоже вскочил на ноги, подняв бокал.
      - За мое здоровье и за здоровье Марты - моей жены! - выкрикнул он. - И пусть сгинут и провалятся наши враги! - И он порывисто, так что половина вина пролилась ему на пиджак, поднес бокал к губам и осушил его залпом.
      Он сам не сознавал ясно, для чего бросил этот вызов; смутно надеялся он посеять раздор между собою и Боссо, чтобы жестокая ссора прояснила положение, которое с той минуты, как его противник вошел в дом, стало двусмысленным и угрожающим. Но, к его великому изумлению, Боссо, который пил, многозначительно глядя на Марту, сделал вид, что не слышал его, и даже не обернулся. Нора тоже не обратила на него внимания, она пила жадно, скосив глаза в пенящееся вино, и подняла их только тогда, когда увидела дно бокала. Значит, они так уверены в успехе, подумал он, что им и дела нет до его слов и поступков, и они позволяют ему изливаться как угодно, словно дурачку, которому разрешают разглагольствовать, потому что никто его не принимает всерьез. Терзаемый сомнением, он постарался встретиться глазами с Мартой и тут же испытал острую боль, видя, как она боязливо избегает его взгляда. Тогда его подозрение перешло в уверенность: каким-то образом им обоим, Норе и Боссо, удалось уговорить слабую и пассивную Марту изменить решение; как и два года назад, он терял любимую женщину, на этот раз безвозвратно.
      При этой мысли первым его порывом было сдернуть со стола скатерть со всем стоявшим на ней серебром и хрусталем, кинуться на Боссо, избить его, потом схватить Марту за руку и заставить ее волей-неволей уйти с ним. Но он тут же сообразил, что такой план вряд ли принесет успех: насилие не только вызовет ответное насилие, но и перепугает робкую Марту. Тогда он решил воспользоваться той же тактикой, что и его противники: как только представится случай, увлечь Марту в сторону и уговорить ее не предавать его во второй раз.
      Обед был закончен, одна бутылка была выпита до дна, другая - больше чем наполовину, причем львиная доля вина досталась Норе и Боссо; Лука и Марта ограничились одним бокалом. Глаза Боссо были затенены густыми взъерошенными бровями, так что нельзя было сказать, пьян он или нет, зато Нора, которая и за обедом выпила немало, была совершенно пьяна и даже не пыталась этого скрыть. Ее наивные голубые глаза блестели, полные нескрываемого довольства; она то и дело бессильно поникала на стол со звонким восторженным смехом, минуту оставалась неподвижной, полузакрыв глаза и склонив обрамленное растрепанными белокурыми локонами лицо, потом неожиданно вздрагивала, выпрямлялась и жестом, одновременно просительным и жадным, снова протягивала Боссо пустой бокал.
      - Нора, хватит тебе пить! - сказала наконец Марта с тревогой. Кончится тем, что ты опьянеешь!
      Нора вспыхнула, полная воинственной дерзости, но язык ее немного заплетался:
      - Молчи, дура! - прокричала она. - Заботься о своем сосунке, а не обо мне! Чтобы я напилась! Да никто на свете не может выпить, не пьянея, столько, сколько я!
      - Тише, тише! - примирительно вмешался Боссо.
      - Чего там тише! - завопила Нора в ярости. - Чего там тише! Я тебе докажу, что я не пьяная! Я буду танцевать, танцевать под любую музыку! И не так, как в гостиных, а так, как танцуют на эстраде...
      - Посмотрим! - заявил Боссо, возбужденный перспективой увидеть, как белокурая сестра Марты задирает ноги. - Я ловлю тебя на слове, Нора!
      Но Марта запротестовала.
      - Нет, Нора, не надо! - С этими словами она поднялась с места, чтобы остановить сестру, которая тоже встала, не очень твердо держась на ногах. Но Нора с высокомерным видом оттолкнула ее.
      - Ну-ка, пусти, - произнесла она, по-детски хмуря брови. - Ты думаешь, я пьяная?.. Ладно, смотри... - Она подошла к двери гостиной, распахнула створки, потом суетливыми, неуверенными движениями отшвырнула ковер, оттолкнула в сторону кресла, чтобы освободить пространство против двери. Потом она поставила на радиолу пластинку, снова стала перед дверью, перегнувшись пополам, схватила обеими руками края юбки и натянула ее на грудь, обнажив полные, мускулистые ноги балерины. В такой позиции, с задранным платьем, повернувшись лицом к радиоле, она выждала одно мгновение, чтобы попасть в такт музыки, потом, немного откинувшись, внезапно с силой выбросила вперед правую ногу, так что носок поднялся на высоту ее лба. Однако, то ли потому, что опьянение взяло верх над выучкой, то ли потому, что ее подвели высокие каблуки и неподходящий пол, но только в тот момент, когда она, согнув колено, пыталась задрыгать ногою в такт музыки, другая нога ее подвернулась и она упала навзничь, широко раскинув одетые в кружева ноги.
      - Ну вот, я тебе говорила! - в тревоге, печально воскликнула Марта и бросилась к сестре. Боссо тоже поднялся, смеясь и повторяя:
      - Ну ничего, ничего!
      Только Лука остался на своем месте за столом, заставленным пустыми бутылками, стаканами, салфетками.
      - Ой, ой, - стонала Нора. Прихрамывая и опираясь на Боссо, она потирала рукой ушибленное место, и лицо ее было одновременно веселым и страдальческим. - Ой, какой тут жесткий пол!
      Убедившись, что с сестрой ничего не случилось, Марта вернулась в столовую и теперь кружила около стола с задумчивым и недовольным видом. Лука подождал, пока сможет дотянуться до нее, потом схватил ее за руку.
      - Мне надо поговорить с тобой. Давай выйдем на минуту.
      Настороженно оглядевшись вокруг, она робко кивнула головой. В эту минуту Нора и Боссо рассматривали какие-то пластинки и как будто не заметили их ухода.
      - Что произошло между тобою, Норой и Боссо за те три четверти часа, что вы были в спальне? - в упор спросил он ее, едва они очутились в коридоре.
      Марта поглядела на него в замешательстве.
      - Лука, прости меня за то, что я скажу тебе, - ответила она наконец. Я знаю, что причиню тебе не меньшую боль, чем самой себе... Но я убедилась, что наш брак невозможен, как все, что слишком хорошо... Я должна покориться своей участи и идти до конца.
      Именно этого Лука и боялся. А она сейчас объявляла ему это тем же мелодраматическим тоном, каким незадолго до того умоляла его увести ее и немедленно сделать своей женой. У Луки стало темно в глазах от ярости, ему показалось, что вся кровь бросилась ему в затылок и в лицо. Но еще раз, вспомнив, с кем он имеет дело и где находится, он удержал ругательства, которые готовы были сорваться у него с языка, и, схватив Марту за руку, спросил:
      - Ты сказала, что наш брак - это было бы слишком хорошо?
      - Да, слишком хорошо, Лука, - ответила она, испуганная дрожью в его голосе, - и поэтому невозможно.
      - И поэтому возможно! - возразил Лука. - Что слишком хорошо, то и следует делать! А не то, что слишком мерзко - вроде связи с Боссо! Сейчас же отправляйся в свою комнату и надень плащ и шляпу.
      Она смотрела на него испуганно.
      - Ты с ума сошел, Лука, это невозможно... - начала было она.
      - Нет ничего невозможного! - холодным, дрожащим голосом сказал Лука. Все возможно... Даже чтобы я прикончил твоего Боссо.
      - Но, Лука... - протестовала она, глядя на него в ужасе.
      Однако юноша, крепко держа Марту за руку, увлекал ее за собою к спальне. Не обращая внимания на приглушенные протесты, он втолкнул ее в темную комнату и, прежде чем зажечь свет, обнял ее и прижал к груди. Сперва она старалась оттолкнуть его, отворачивала лицо, повторяя:
      - Нет, Лука, нет...
      Потом вдруг перестала сопротивляться и сама обняла его. Их поцелуй был долгим. Луке казалось, что он вложил в этот поцелуй всю боль, все желание, накопившееся в нем за два тоскливых года. Потом, не отрываясь от ее губ, он протянул руку и зажег люстру на потолке. Их губы на мгновение разлучились, они взглянули друг на друга, и глаза их были полны изумления и любви.
      - А теперь, - сказал Лука, - одевайся! Побыстрее... Пока Боссо и Нора не заметили.
      Теперь, казалось, и Марта была захвачена его неистовством, она торопливо надела плащ, торопливо нахлобучила шляпу и пошла к зеркальному шкафу поправить ее. Но в это мгновение внезапная мысль остановила ее, она застыла, уставившись на собственное отражение.
      - Лука... - произнесла она.
      - Ну, что еще? - спросил Лука. Стоя посреди комнаты, он намоченным слюною платком стирал с губ помаду, которой Марта испачкала его, целуя. Что с тобой?
      - Лука, как я не подумала об этом раньше? Ребенок... - сказала она сокрушенно. - Ах, я знала, что это невозможно! - С этими словами она собиралась уже снять шляпу.
      Но Лука немедля подлетел к ней.
      - Ребенка возьмем с собой, - сказал он, крепко обнимая ее за талию.Хватит места на всех. У меня большая квартира... Сейчас же идем за ним!
      Они поглядели друг на друга.
      - Нет, это невозможно, - принялась стонать Марта. - Невозможно вынести ребенка. На улице холодно... Ах, я знала, что это только прекрасные мечты и больше ничего!
      - Прежде всего, - сказал Лука, держа ее за талию и уверенно улыбаясь, прежде всего, на дворе не холодно, сейчас лето... Потом мы укутаем его в одеяло... К тому же внизу стоит машина, так что на него не попадет ни капли дождя. А сейчас идем!
      Так, успокаивая Марту разговорами, он вытолкнул ее из комнаты и повлек через коридор в детскую. Из гостиной доносилась музыка, играла радиола наверно, Нора делала новую попытку исполнить свой танец, а Боссо, погрузившись в кресло, отечески разглядывал полные мускулистые ноги Мартиной сестры. Продолжая подталкивать и успокаивать Марту, которая тихо протестовала, Лука вошел вместе с ней в детскую. Включив свет, они подошли к кроватке. Ребенок спал, склонив головку набок и положив поверх одеяла сжатые кулачки. Беспокоясь, как бы не задержаться, Лука собирался уже взять его.
      - Нет, пусти, я сама, - прошептала Марта, и эта готовность, эта торопливость, обличавшая в ней его сообщницу, тронула юношу, была ему еще дороже, чем поцелуй, которым она ответила ему в темноте спальни. Осторожными материнскими движениями, обеими руками обхватив маленькое тельце, она вынула спящего ребенка из кроватки, завернула его в одеяло, потом еще в одно и, подталкиваемая Лукой, который все время торопил ее, вышла из комнаты, сжимая в руках драгоценный сверток.
      Но когда они были уже в коридоре и Лука отпер наружную дверь, почти в ту же минуту распахнулась дверь напротив - она вела в гостиную - и на пороге показались Боссо и Нора. Ее белокурые локоны были встрепаны, бретелька платья соскользнула с плеча, одной рукой она лениво опиралась на своего спутника. Даже если бы они обнаружили в коридоре не Марту и Луку, но двух совершенно незнакомых людей, и тогда бы они оба не были так ошеломлены. Одну секунду те двое, что несли ребенка, и те, что пили и танцевали, глядели друг на друга, потом Нора порывисто и неловко бросилась к сестре.
      - Марта, ты с ума сошла, с ума сошла, с ума сошла! Тебя связать надо! Что ты делаешь? - кричала она.
      Боссо тоже подошел ближе и заявил властно:
      - Тихо! Ни с места! Вы, Марта, доставите мне удовольствие, если сейчас же вернетесь и положите ребенка в колыбель. Или, может быть, вам хочется, чтобы с ним что-нибудь стряслось? А вы, сеньор Себастьяни...
      Луке показалось, что больше незачем сдерживать давно накипевшее желание пустить в ход силу, что пора дать ему выход.
      - Пошли, - процедил он сквозь зубы, становясь между Мартой и Норой с Боссо. - Можете развлекаться, вы, здоровые люди и оптимисты... Но предупреждаю, если вы захотите помешать нам уйти, - вы пожалеете.
      И, чтобы подкрепить действием свои слова, он с такой силой оттолкнул Нору, которая развинченной походкой наступала на него, визжа: "Мошенник, негодяй, оставь мою сестру", что она подалась назад и почти упала на своего спутника. Лука воспользовался замешательством, чтобы вытолкнуть Марту на лестничную площадку, и готов был выйти за ней, когда Боссо с неожиданным проворством, освободившись от нетвердо стоявшей на ногах Норы, схватил его за рукав.
      - Одну минуточку, молодой человек, - начал он тоном приказа, подняв брови и повысив голос, - вы можете уходить отсюда хоть сию секунду, но Марта не двинется с места... Понятно?
      Они глядели друг на друга.
      - Идиот! - вдруг сказал Лука в бешенстве и, резким движением освободив рукав, ударил противника в лицо. Удар попал в щеку у самого рта; изумление Боссо было так велико, что он поднес руку к лицу и мгновение удивленно смотрел на соперника. Потом он издал какое-то рычание и уже готов был кинуться на Луку. Но в эту минуту таинственным образом, словно по велению свыше, погас свет и кромешный мрак окутал всех четверых.
      Однако у Луки еще была перед глазами прямая фигура Марты с ребенком на руках, стоявшей на лестничной площадке возле решетки лифта. Поэтому он смог в один миг отпихнуть Боссо, который вслепую тыкался вокруг него, выйти на площадку, захлопнуть дверь и, взяв Марту за руку, потянуть ее к стеклянным дверям вестибюля, и все это так, как будто вокруг был яркий дневкой свет, а не тьма.
      Ориентируясь на слабое сияние, лившееся с улицы, они пересекли вестибюль и вышли из дому.
      Дождь перестал, одинокие молчаливые фонари блестели во мраке прохладной летней ночи один вдали от другого, отражаясь на мокрых тротуарах, служивших берегами неподвижных черных луж. Воздух, очищенный ливнем, был прозрачен и безветрен; отовсюду доносились веселые звуки капель, падавших со всех предметов, всех деревьев; подняв глаза к небу, Лука увидел, что оно прояснилось, увидел почти полную луну, белую и блестящую, как серебро, редкие мерцающие звезды и белые бессильные облака, которые убегали, гонимые ветром, и собирались, накапливались у темного еще края горизонта, изредка освещаемые мигающими молчаливыми зарницами.
      - Садись в машину, я сам поведу, - сказал Лука спокойно.
      Теперь в тишине и свежести ночи душная квартира казалась чем-то далеким, далекими были и разлучившие их несогласия. Между ними сразу же установилась безмятежная близость. Марта первой села в машину, устроилась возле руля и положила на колени закутанного младенца, который проснулся и, широко раскрыв задумчивые глаза, казалось, серьезно рассматривал окружавшие его странные предметы. Потом сел Лука, захлопнул дверцы, и машина неторопливо двинулась с места, раскачиваясь на рытвинах и ухабах размокшей улицы.
      - Завтра я доставлю Боссо машину, - сказал Лука, когда они проехали красный фонарь, отмечавший место, где улица была загромождена штабелями балок, свезенных на строительные площадки. Марта не ответила, но свободной рукой взяла его руку и пожала ее. Они уже повернули за угол и на большой скорости неслись по пригородному бульвару. Из свертка одеял выглядывало личико ребенка: убаюканный гудением мотора, он закрыл глаза и уснул.
      Архитектор
      Как-то в июльский вечер, на закате долгого ясного дня, Сильвио Мериги, молодой провинциал, недавно окончивший архитектурный институт, стоял у окна пансиона. Пансион занимал весь верхний этаж старого кирпичного дома, приютившегося на краю одной из самых больших площадей города. Из окна Сильвио была видна вся площадь, круглая и слегка покатая к центру, с обелиском и четырьмя фонтанами посередине, с крошечными фигурками прохожих и автомобилями, движущимися далеко внизу. По одну сторону площади стояли две похожие, как близнецы, церковки с колоннадой и крытыми шифером куполами, по другую - шла зубчатая стена с воротами, а вдалеке, напротив, возвышался поросший пиниями и кипарисами холм с бельведером, тесно населенный статуями, над которым в безоблачном небе висел бледный серп луны. Вечер был безветренный, воздух пронизывала ленивая теплота; ласточки, в несметном множестве слетевшие с карнизов и крыш, стремительным хороводом носились над огромной площадью вокруг обелиска. Они затмевали бледное небо, и порой казалось, что обелиск, возвышавшийся над четырьмя фонтанами, окружен кольцом черных, как смола, чертенят; и кричали эти ласточки пронзительно, как чертенята, по-женски истерично, в их криках звучала трепетная, почти болезненная радость; это были крики фантастических существ - полуженщин, полуптиц, крики гарпий. Облокотившись на подоконник, Сильвио печально оглядывал площадь, небо, следил глазами за полетом ласточек вокруг обелиска. Красота этого зрелища только усиливала его тоску. "И в моем родном городке, - думал он, - небо в этот час точно такое же, и такие же ласточки, и лунный серп. Но если выйдешь на улицу, окажешься не в столице, а в провинции, где живут грубые и невежественные люди. И когда пойдешь прогуляться, не увидишь столько площадей и улиц - там лишь одна длинная улица, а вокруг поля да крестьянские домишки". От этого сравнения ему стало еще тоскливее, потому что на родине у него осталась невеста и Сильвио обещал ей, что они поженятся и переедут в столицу, как только он найдет работу. Но теперь он знал, что не сможет выполнить свое обещание. Отец был не в состоянии по-прежнему содержать его в столице, это обходилось слишком дорого; к тому же он никак не мог взять в толк, почему Сильвио сразу же после окончания института не поручили какую-нибудь важную работу, например проектировать министерство, или просто многоэтажное здание, или хотя бы шестиэтажный дом. Его не удовлетворили несколько мелких заказов, которые Сильвио с большим трудом удалось добыть, так же как и блестящая, но ничего, кроме почета, не сулившая победа, одержанная сыном на конкурсе на лучший проект современного особняка. Он написал Сильвио, что его интересует не победа на конкурсе и не несколько хвалебных статей. А потом, потеряв наконец терпение, велел ему возвращаться домой.
      Погруженный в эти неприятные раздумья, Сильвио курил и бесцельно блуждал взглядом по площади. Вдруг он увидел, что под его окном остановился черный автомобиль и оттуда вышел невысокий человек в сером костюме и шляпе, низко надвинутой на глаза. Он аккуратно закрыл дверцу, оглядел дом и, помедлив немного, вошел в подъезд. Сильвио надоело торчать у окна, он отошел в глубину комнаты, где было почти темно, прилег на кровать и закрыл глаза.
      Но не прошло и пяти минут, как он услышал стук в дверь. "Это тот самый, в сером костюме", - невольно подумал Сильвио. Он вскочил с кровати, открыл дверь, и действительно, в коридоре, рядом с горничной, которая проводила его сюда, стоял человек в сером.
      - Мне нужно поговорить с вами, - сказал он негромко, ровным и не терпящим возражений тоном, который странным образом напомнил Сильвио полицейского в штатском, по некоторым причинам явившегося для допроса на дом. Внешность посетителя подкрепляла это сходство: он был приземистый, плечистый, коротконогий, со смуглым лицом, колючими глазами и длинным, унылым носом; шляпу он теперь с важным видом сдвинул на макушку; щегольской, отлично выутюженный костюм сидел на нем без единой морщинки, как на манекене.
      - Вы архитектор Мериги? - спросил он, входя и подозрительно озираясь.
      Сильвио подтвердил, что это действительно он. Незнакомец шагнул вперед и протянул руку.
      - Позвольте представиться, - сказал он. - Манкузо, Джино Манкузо.
      Они обменялись рукопожатием и присели к столу у открытого окна.
      - Если не ошибаюсь, - продолжал Манкузо все тем же полицейским тоном, словно допрашивал преступника, - это вы получили первую премию на конкурсе современных особняков?
      - Да, я, - подтвердил Сильвио. И у него сразу мелькнула мысль: "Этот человек пришел предложить мне работу". Сердце его забилось чаще.
      - Я был на выставке, - продолжал тот, - и видел ваши проекты. Они мне понравились.
      Сильвио смущенно покраснел и сделал жест, как бы говоря: "Вы очень любезны".
      - Да, понравились, - повторил Манкузо, кисло скривив рот, словно был недоволен чем-то. - Но еще больше они понравились моей невесте... Вообще-то, - добавил он, пристально глядя на Сильвио, - у меня несколько иной вкус... Как бы это сказать? Более традиционный, более классический... Вы меня понимаете?
      - Разумеется, - сказал Сильвио, которого это начинало забавлять. Классический вкус... Отчего же?
      - Ну да, - сказал Манкузо и снова скривился. - Отчего же? - И на миг, словно потеряв нить, умолк, неподвижно глядя в окно на небо. - Так вот, заговорил он наконец, - собственно, ваши работы понравились моей невесте... Мы с ней поженимся в будущем месяце...
      И опять Сильвио в ответ на эту резкую прямоту мог ответить лишь неопределенным жестом, который должен был выразить поздравление.
      - Поженимся в будущем месяце, - продолжал Манкузо, - и я хочу после свадебного путешествия поселиться здесь... Вообще-то я из Р., - он назвал один из южных итальянских городов, - но мне там никогда не нравилось... Слишком убого, много сплетен. - Он скривил рот и пристально поглядел на Сильвио. - Все друг друга знают... И потом там нет театров, кафе... Моя жена скучала бы там... Вы меня понимаете?
      - Вполне, - ответил Сильвио.
      Манкузо снова замолчал и довольно долго сидел неподвижно, словно задумавшись.
      - Рим - большой, красивый город, - сказал он наконец. - Здесь не так, как у меня на родине, - всякий может делать, что хочет... И ни у кого не спрашивать разрешения... Здесь люди умеют жить... Я купил участок для застройки на улице Трех Мадонн.
      - Превосходное место, - одобрил Сильвио.
      - Так мне и говорили, - сухо сказал Манкузо. - И я пришел, или, вернее, меня послали сюда, чтобы предложить вам сделать проект нашего особняка... Вот план с обозначением прилегающих улиц и домов.
      Он пошарил в кармане, достал сложенный листок и бросил его на стол.
      Все это было для Сильвио настолько неожиданным и необычайным, что показалось ему сном. Но он овладел собой, взял листок и стал в свою очередь расспрашивать Манкузо. Однако тот отвечал все так же отрывисто и, видимо, лишь смутно представлял себе, чего хочет. "Наверное, он все говорит с чужих слов, со слов своей невесты,- подумал Сильвио. - Он сам смущен, потому что не обдумал все как следует и приехал один, без той, которая все это замыслила". Наконец, после множества расспросов и разъяснений, Сильвио удалось выяснить, какую сумму Манкузо намерен затратить, какого типа дом он хочет иметь, каково должно быть количество и назначение комнат.
      - А не лучше ли мне повидаться с вашей невестой? - спросил он. - В конце концов, она ведь будет хозяйкой дома, и ее пожелания могут оказаться очень полезны...
      При этих словах на лице Манкузо мелькнула подозрительность. Он выразил сомнение в необходимости такой встречи и не без тайной насмешки заметил, что Сильвио - архитектор и лауреат конкурса, так что никакие пожелания тут не нужны. Наконец, после долгих колебаний, Манкузо согласился, что через неделю юноша отвезет его невесте черновой набросок проекта, и тогда они обсудят подробности.
      Когда Манкузо ушел, Сильвио опять встал у окна. Была уже ночь, на темной площади мелькали сдвоенные огни автомобильных фар и, бесшумно обогнув обелиск, исчезали в прилегающих улицах; черная темнота окутала ближнюю из двух церквей, и от этого она казалась больше обычного; за темным куполом ее протянулся яркий и неверный луч прожектора, освещая бельведер на холме, зеленые рощицы и белые мраморные статуи. Охваченный радостью, Сильвио жадно вдыхал свежий ночной воздух. Теперь у него была работа, а значит, и предлог остаться в Риме. Кроме того, он сам не знал почему, упоминание о невесте Манкузо породило в нем сильное любопытство к этой незнакомой женщине и смутное предчувствие чего-то необычайного. Манкузо ничего не понимает в архитектуре, это ясно, и работой Сильвио обязан его невесте; должно быть, это женщина умная и, конечно, красавица. Счастливый, полный надежд, с юношеской пылкостью рисуя себе заманчивые картины, он долго стоял неподвижно. Потом отошел от окна и сел за стол писать отцу письмо, в котором сообщал о своей удаче и о решении остаться в столице.
      Через неделю, сгорая от любопытства и преисполненный самых радужных ожиданий, Сильвио со свертком чертежей под мышкой отправился к невесте Манкузо; звали ее Амелия, а фамилия у нее была какая-то странная, словно выдуманная: Де Керини. Пройдя по убогим улочкам, обсаженным чахлыми олеандрами, меж жалких запущенных садиков, окружавших небольшие особняки, он отыскал нужный номер на розовом пилястре. На другом пилястре была доска, похожая на мемориальную, с фамилией Де Керини. Смеркалось, воздух уже пронизывала серая неверная тень, которая предвещает ночь, отчего кажутся странными даже самые привычные цвета - зелень листвы или голубизна неба. В эту вечернюю пору через прутья решетки Сильвио показалось, что дом Де Керини какого-то воспаленного, непристойно розового цвета, словно кровяная слизь. Это был особняк в мавританском стиле, с зубцами, четко выделявшимися на бледном небе, с колонками белого мрамора меж окнами и белыми арабесками. В саду не было ни цветов, ни зелени, только гравий, цемент да несколько деревцов, подстриженных в форме шара; Сильвио встретила, виляя хвостом и скуля, белая лохматая собака. Посреди аллеи, у насоса, стояла коренастая служанка с засученными рукавами, в полосатом фартуке, в стоптанных туфлях и поливала живую изгородь из миртов. Увидев юношу, она перестала качать воду и, шаркая туфлями, проводила его в дом.
      В тесных комнатах нижнего этажа был полумрак. Служанка ввела Сильвио в маленькую гостиную, зажгла лампу, открыла окно и, не сказав ни слова, ушла. Сильвио быстро огляделся. Гостиная была обставлена раззолоченной и пузатой мебелью в стиле Людовика XV, здесь были портьеры из дамассе, зеркала в рамах и куклы, наряженные по моде восемнадцатого века. На стенах висело множество картин всевозможных размеров, все они словно были написаны одной кистью, многие изображали обнаженных женщин или мужчин в ярких, эффектных костюмах. Сильвио сел на диван и стал рассматривать одну из картин: на ней была нарисована смеющаяся крестьянка из Чочарии в черной блузе и красной юбке с корзинкой фиалок на руке. Было очень тихо, и, если бы через окно не доносилось журчанье воды, которая текла из шланга, дом мог бы показаться необитаемым. Увядшие цветы, втиснутые в тонкие хрустальные вазы, стоявшие по всей комнате, испускали резкий запах гнили; ветерок, напоенный сладкой истомой летнего вечера, доносил из соседних садиков запах нагретых солнцем листьев, цветочной пыльцы и мокрого песка. Ошалев от этого пахучего сумрака, раздраженный долгим ожиданием, Сильвио уже потерял всякий интерес к окружающему и мечтал только об одном - чтобы кто-нибудь наконец пришел и он, быстро отделавшись, отправился домой. Когда его раздражение уже достигло предела, дверь отворилась и вошла Де Керини.
      Он сразу решил, что это она, и удивился тому, как далеки были от действительности его фантазии. Теперь, когда он увидел эту Де Керини, и Манкузо представился ему в истинном свете: нечто среднее между сердцеедом и альфонсом. В самом деле, Де Керини была как раз такой женщиной, к которой мужчина вроде Манкузо мог привязаться: уже не молодая, крупная, высокая, с пышными формами и правильным, кукольным лицом, обрамленным белокурыми волосами, тщательно причесанными и надушенными. Она вошла бесшумно и с каким-то кошачьим выражением пристально поглядела на Сильвио черными бархатистыми глазами, в которых таилась загадочная улыбка.
      - Ах, простите, - проговорила она чуть насмешливо, как показалось Сильвио, и, покачивая бедрами, прошла среди цветов, мебели и безделушек в конец гостиной. - Простите. Джино предупредил меня, что вы придете, но у меня, признаться, совсем из головы вылетело.
      Взяв ящичек с сигаретами, она села рядом с Сильвио, и он почувствовал, как его обволакивает волна густого запаха. Капот приоткрывал белую пухлую грудь; на щеке, сморщившейся в улыбке, была маленькая черная родинка, какими в старину восхищались мужчины; плавные и изящные движения женщины, когда она закуривала, склонив голову набок и сощурив улыбающиеся глаза, как нельзя более гармонировали с жеманным стилем гостиной.
      - Да, я разговаривал с синьором Манкузо, - начал Сильвио в некотором замешательстве, - он просил меня набросать проект, и я принес его... вот... - Он развернул чертежи и разложил их на столе. - Это нижний этаж, начал он, смущаясь. - Как видите, я должен был учитывать особенности участка, который оставляет желать лучшего.
      Он давал объяснения, показывая комнату за комнатой, развивая свои мысли и в смущении порой противореча себе; Де Керини даже не наклонилась над чертежами и смотрела на них издалека, куря и улыбаясь глазами.
      - Вы напрасно стараетесь, - сказала она наконец, - я к этому имею отношение лишь постольку, поскольку... Не знаю даже, буду ли я жить в этом доме. Вы должны поговорить обо всем этом с моей дочерью...
      Сильвио посмотрел на нее с удивлением.
      - Простите,- сказал он, помолчав, - может быть, я не так понял... Разве не вы невеста синьора Манкузо?
      Женщина рассмеялась с нарочитой скромностью, хотя явно была польщена.
      - Вы приняли меня за его невесту? - сказала она. - Вот Джино посмеется, когда услышит... Нет, - добавила она кокетливо, - я уже старуха, у меня девятнадцатилетняя дочь... Это она выходит замуж, а не я.
      Сильвио все еще не мог опомниться.
      "Итак, я снова обманулся", - подумал он. То, что замуж выходит не сама Де Керини, а ее дочь, казалось ему вполне естественным, учитывая возраст Манкузо; и все же, непонятно почему, ему трудно было этому поверить. "Что тут странного? - подумал он наконец, приходя в себя от удивления. - Ничего, ровным счетом ничего... Девятнадцатилетняя девушка выходит за тридцатипятилетнего мужчину... Такое бывает сплошь и рядом". Но он ничем не выдал свои мысли.
      - Понимаю, - сказал он, помолчав. - В таком случае мне надо познакомиться с вашей дочерью и обсудить все с ней...
      - Она уехала с женихом за город на прогулку, - сказала Де Керини, глянув в окно. - Знаете, жених с невестой, им хочется побольше быть вместе... Но они должны вернуться с минуты на минуту.
      Сильвио понял, что ему ничего не остается, кроме как завязать легкий разговор, словно он пришел просто в гости. Но вместе с тем его охватило жгучее любопытство узнать побольше о Манкузо и дочери Де Керини.
      - И давно они помолвлены?
      - Скоро месяц, - ответила Де Керини с материнской гордостью. - Я хочу сказать - официально... Но они давно любят друг друга.
      - И когда же свадьба?
      - На днях...
      - Так скоро? - заметил Сильвио, не зная, что сказать.
      Но Де Керини не смутилась.
      - Да, мы хотим сделать это как можно скорей... Не важно, что дом еще не готов. Они будут пока жить у меня... Я не люблю длительных помолвок... Во-первых, они часто кончаются ничем, и потом люди, видя девушку все время с одним и тем же мужчиной, забывают, что это ее жених, и начинают сплетничать... Не говоря уже о многих других неудобствах, которые вы сами легко можете себе представить.
      Все больше смущаясь, Сильвио утвердительно кивнул.
      "Эта Де Керини, - подумал он, - рассуждает более естественно и здраво, чем можно было ожидать. В ней говорит мать, которая любит свою дочь и заботится о ее чести". И все же, неизвестно почему, все это казалось ему необъяснимо странным. Он продолжал задавать самые обычные и общепринятые вопросы, какие приходили ему в голову, - о свадебном путешествии, о том, в какой церкви будет венчание, о будущих детях и так далее в том же духе, - и не мог не заметить, что Де Керини отвечает ему со светской любезностью, даже чересчур безукоризненно, с той нарочитостью, к какой часто прибегают актеры, когда им не удается по-настоящему войти в роль. Де Керини, несомненно, была образцовая мать, даже слишком образцовая, чтобы этому можно было поверить. Между тем среди всех этих разговоров она, несмотря на спокойствие своего томного и жеманного лица, начала обнаруживать некоторую тревогу, поглядывая на окно всякий раз, как на улице слышался шум автомобиля.
      - Мне не нравится, что они запаздывают, - сказала она наконец. - Обычно я не отпускаю их одних, всюду езжу вместе с ними... Это мой долг... Потом, когда они поженятся, пускай делают, что хотят... Но пока она моя дочь, а синьор Манкузо всего только синьор Манкузо, я здесь распоряжаюсь... Я и никто другой...
      Эти слова были сказаны властным тоном, и на лице женщины появилось злое выражение. "Да, она далеко не сентиментальна и не слезлива, эта Де Керини, подумал Сильвио, забавляясь. - Она, наверно, исполнена деспотических чувств и способна быть не только властной, но и безжалостной; внутри она так и кипит, но умело скрывает это с помощью суровости, хитрости и бесконечных уловок. Это человек, обладающий талантами, которые зря растрачиваются на семейные и светские пустяки. Она была бы гораздо более на месте, руководя каким-нибудь выгодным и не совсем честным делом или даже восседая на троне, окруженная министрами, генералами, камергерами, фаворитами и лакеями. Интрига, большая политическая интрига - вот что ей нужно". Пока он думал это, она становилась все беспокойнее и наконец, словно больше не могла сдерживать свое нетерпение, встала и начала расхаживать по комнате. Походка у нее была удивительно легкая, и когда она ходила, колыхая пышными формами, то была похожа на одну из тех свирепых и терпеливых хищниц, которые ходят взад-вперед по тесной клетке под взглядами бездельников, пришедших в воскресенье поглазеть на нее.
      - Вы меня извините, я тут кое-чем займусь, - сказала она, подходя к одной из высоких ваз и вынимая оттуда цветы. - Ведь если я этого не сделаю, значит, не сделает никто. Посмотрите на эти цветы: вот уже неделю в вазах не меняют воду... И кроме того, они совсем завяли и дурно пахнут.
      Говоря это, она переходила от одной вазы к другой и вынимала цветы; потом, прижимая увядшие и вонючие растения к пышной груди, подошла к окну и выглянула в мягкую, летнюю ночь.
      - Просто ума не приложу, что с ней такое, - сказала она о дочери. Ведь оба они знают, что вы должны прийти... Кроме всего прочего, это непростительное пренебрежение к вам.
      И не слушая протестов Сильвио, она вышла.
      Но он недолго оставался один. Одурманенный запахом духов и цветов, он подошел к окну подышать свежим воздухом и вскоре увидел, что у ограды под низкими платанами остановился автомобиль. Потом скрипнула калитка и в саду появился Манкузо, весь в белом, в надвинутой на глаза шляпе, а за ним тонкая фигурка девушки, дочери Де Керини. Они, не разговаривая, прошли под окном, у которого стоял Сильвио. Но, поравнявшись с окном, девушка подняла голову и посмотрела на юношу без любопытства или удивления, как будто это был не ее дом и она оказалась здесь случайно. Лицо у нее было широкое, круглое, одновременно детское и необычайно серьезное, глаза большие, глубокие, прикрытые тяжелыми капризными веками. Больше он ничего не разглядел в полумраке, но едва ли это могло бы изменить первое впечатление: у этой девушки только и есть, что глаза, она страдает, полна желаний и бессильна. "Такое ощущение, - подумал он, - испытывает человек, который, глянув с моста на темную бурную реку, видит вдруг среди волн лицо утопающего". Мгновение и она, опустив голову, исчезла в темноте. Вскоре оба вошли в гостиную. Манкузо, который, видимо, был в дурном расположении духа, жестом представил девушке Сильвио, а потом с мрачным видом сел в кресло, закинув ногу на подлокотник и надвинув шляпу еще ниже на глаза.
      - В последний раз я позволил тебе вести машину, - сказал он, как видно, продолжая прерванную ссору. - Уж будь уверена... никогда больше, по крайней мере в моем присутствии, ты не дотронешься до руля.
      Амелия, стоявшая посреди гостиной в крикливом платье, богато отделанном кружевами и пышными, претенциозными оборками, казалось, грезила наяву. Но, услышав слова Манкузо, она тихо, принужденно засмеялась, прижав руку к кружевной груди и слегка наклонившись вперед.
      - Скажи прямо, что испугался! - воскликнула она с досадой. - Испугался до смерти!
      - Ну и пускай, мне жизнь дорога, - пробормотал Манкузо. - Он поднял на Сильвио черные колючие глаза. - Вот скажите вы, как тут не испугаться? На улице в Витербо она вздумала мчаться наперегонки с машиной, в которой сидели четверо наглых юнцов... К тому же они, верно, были пьяны... Мы чуть не врезались в дерево... Тут кто хочешь испугается...
      - Знаешь, кто ты? - сказала девушка, выпрямившись и надуваясь под кружевами, как рассерженная птица под своими цветными перьями. - Ты трус, и больше ничего.
      Манкузо не смутился - как видно, он привык к такому обращению.
      - Пускай, - отозвался он, пожимая плечами. - Жизнь мне дороже. Лучше прослыть трусом, чем попасть в больницу...
      Они продолжали бы пререкаться, если б не вошла Де Керини.
      Спокойная, улыбающаяся, с прищуренными глазами, сжимая во рту сигарету, раскачивая мощными бедрами, она прежде всего подошла к Манкузо, сняла с него шляпу, швырнула ее на диван и толчком сбросила его ногу с подлокотника. Потом спросила:
      - Ну как, хорошо прогулялись?
      - Превосходно, - мрачно буркнул Манкузо.
      - Я очень рада, - сказала Де Керини. Потом повернулась к дочери: Выйдем на минутку, мне надо тебе кое-что сказать.
      Сильвио с удивлением увидел, что при этих словах в глазах девушки мелькнул испуг, губы ее по-детски задрожали.
      - Но, мама, - сказала она умоляюще, - мы же должны посмотреть проект синьора Мериги... Ты поговоришь со мной после.
      - Говорят тебе, выйдем, - повторила мать, не повышая голоса.
      - Но, мама...
      - Идем.
      Оставшись вдвоем, Манкузо и Сильвио не разговаривали и не смотрели друг на друга. На это у каждого были свои причины. Манкузо, нахмурившись, старательно и глубоко затягивался сигаретой и выпускал дым через нос; Сильвио притворился, будто рассматривает чертежи, разложенные на столе. Молчание длилось довольно долго. В доме не раздавалось ни звука, и все же Сильвио почему-то мерещилось, что он слышит взволнованные и приглушенные голоса, но совсем тихие и невнятные, и он решил, что это ему чудится. Манкузо успел выкурить две сигареты, а Сильвио уже надоело бесцельно смотреть на свой чертеж, когда обе женщины наконец вернулись.
      - А теперь мы можем посмотреть проект, - сказала Де Керини довольным тоном.
      Ее пухлое лицо, обрамленное белокурыми завитыми волосами, стало еще спокойней обычного, это было радостное спокойствие, которое обыкновенно наступает после полного удовлетворения сильной потребности. "Де Керини, видимо, излила свои чувства, - подумал Сильвио, - освободилась расчетливо и бессердечно от нечистого фермента желания, который отравлял ее". Теперь она была ясная и безмятежная, просветлевшая, как небо после грозы. Но когда юноша перевел взгляд с матери на дочь, он увидел, что у девушки одна щека покраснела, словно после сильной оплеухи. Жалкая, подавленная, с блестящими от слез глазами и дрожащими губами, она, казалось, вот-вот заплачет. Разителен был контраст между удовлетворенной матерью и дочерью, на лице у которой сохранился след материнской ярости.
      Старательно скрывая смущение, Сильвио вынул из кармана карандаш и склонился над чертежами. Остальные расселись вокруг него.
      - Прежде всего я хотел бы изложить вам некоторые свои взгляды на архитектуру вообще, - начал он не без торжественности.
      Эти взгляды, о которых он собирался говорить, ничем особенно интересны не были, и он отнюдь не считал их оригинальными или бесспорными. Но это была одна из тех маленьких хитростей, которые он придумал, чтобы производить впечатление на клиентов: давая специальные объяснения, намекать на нечто принципиально новое и многообещающее. Впрочем, прибегая к этим уловкам, он был почти искренен: в известном смысле он верил в те идеи, которые намеревался изложить, и, отбрасывая некоторые эффектные положения и другие неизбежные прикрасы, он ими обычно и руководствовался в своей работе.
      - Эти взгляды, - продолжал он после короткого молчания, - можно, собственно говоря, свести к одной-единственной непререкаемой истине: архитектура должна быть рациональна. Что это значит? Когда вы слышите это слово, вам в голову, конечно, сразу приходят довольно избитые представления, часто даже нелепые. Вы рисуете себе здания, более похожие на электрические печи, чем на дома. Ничего подобного. Под рациональным, напротив, подразумевается всякое строение, отвечающее прежде всего жизненным потребностям обитателей, затем климату, местоположению, материалам и так далее; это не исключает, а, напротив, выдвигает на первое место необходимость отвечать эстетическим потребностям, которые живут в человеке. Например, средневековый монастырь - рациональное сооружение. Почему? Потому что длинные ряды келий, просторные трапезные, голые коридоры предназначены для суровой, созерцательной жизни, которую должны вести монахи. Рациональны и древние амфитеатры, построенные так, чтобы отовсюду можно было видеть и слышать актеров. Точно так же театры восемнадцатого века с многочисленными ложами приспособлены для удобства светской салонной аристократии. А если говорить о нашем времени, рациональны заводы и фабрики, стадионы, школы, больницы, казармы; все это сооружения, по планировке которых мы можем с первого взгляда догадаться об их назначении. А теперь, коротко изложив вам, что имеется в виду под словом "рациональный", я приведу пример нерационального. Я сделаю это, оговорив раз и навсегда, что по крайней мере в архитектуре нерациональное равнозначно грубому. Приведу один-единственный пример, хотя их можно было бы привести сто тысяч, - один, но, как мне кажется, очень уместный в данном случае: возьмем этот дом. Что мы видим? Внешне он построен в стиле, который для удобства назовем арабским. Это стиль эпохи, которая давно канула в прошлое, стиль далекой от нас цивилизации. Видимо, тот, кто строил этот дом, с таким же успехом мог построить его, скажем, в швейцарском, или флорентинском, или китайском стиле. Где нет жизни со всеми ее требованиями, там нет искусства. Архитектор, который построил этот дом, видимо, был лжив; его произведение лживо. Но мало того, при таком фасаде логично по крайней мере ожидать соответствующего интерьера внутренний дворик, портик, террасы, комнаты, обставленные в восточном стиле, и так далее. Получилось бы не менее грубо, но, повторяю, это было бы логично. А что мы видим? Интерьер современного особняка в планировке комнат и лестницы. Что же касается мебели, то она тут на все вкусы: Людовик Пятнадцатый, венецианский стиль, кватроченто, Луи Филипп, начало нашего века, двадцатые годы. Чем больше, тем лучше. Одним словом, перед нами особняк в арабском стиле, обставленный мебелью всех эпох, в котором живут современные люди. Это вопрос серьезный, очень серьезный, и не только в эстетическом, но и в моральном смысле. Дом отражает жизнь своих обитателей. Если я, синьора, - добавил он многозначительно, поворачиваясь к Де Керини, которая слушала его внимательно, с томной улыбкой, опираясь на локоть, - не знал бы вас и судил по вашему дому, как в нем живут, я сказал бы без колебаний: здесь жизнь лицемерная и нездоровая.
      Что-то негромко ударило по чертежам, которые Сильвио разложил на столе. Он увидел, что тушь в одном месте поблекла и расплылась, словно на нее упала капля воды. Он поднял глаза и увидел, что Амелия плачет. Крупные слезы одна за другой скатывались с тяжелых век, краска на щеках потекла, и слезинки с дрожащего подбородка падали на стол. Смущенный, он остановился на полуслове и смотрел на девушку: он не знал, как быть, что сказать. Из этого затруднения его вывела Де Керини.
      - Продолжайте, - попросила она с безмятежным спокойствием. - Все это очень интересно... Продолжайте же...
      Редкие, как капли из обескровленной раны, слезы все падали на твердую бумагу. Сильвио посмотрел на девушку, которая заставляла себя через пелену слез рассматривать чертежи, на курящего Манкузо, который зажал сигарету в углу рта, на Де Керини, теперь еще больше похожую на улыбающуюся куклу, и, собравшись с духом, продолжал:
      - После всего сказанного о рациональности в архитектуре то, что я сейчас покажу, есть лишь логическое развитие моих взглядов. Современный дом, чтобы стать рациональным, должен прежде всего быть открыт природе, потому что наша современная жизнь после многовекового разрыва с природой снова к ней приблизилась. Будь у меня побольше места, я взял бы за образец помпеянский дом с атрием, откуда можно окинуть одним взглядом внутренние комнаты. Но места мало, и потому я лишь старался, чтобы во всех комнатах было как можно больше света и воздуха. Для этого я, естественно, наметил много широких окон и, где было возможно, террасы. Наряду с этим я старался, чтобы комнаты были изолированы, но не делал для этого длинных коридоров и переходов. Кроме того, мне представляется, что некоторые комнаты - это пережиток прошлого, они теперь не нужны. Например, гостиная. В наше время не устраивают таких светских приемов, таких больших классических балов, как раньше. Теперь в гости приходят совсем иные люди - друзья, коллеги, родственники, поставщики. Поэтому нужна не гостиная, а просто большая комната, которая может служить как приемной, так и столовой. Напротив, нужна и даже необходима хорошая комната для будущих детей, - продолжал он, вытирая платком слезу, которая упала как раз посреди этой комнаты. - Она должна быть просторной: побольше воздуха, солнца, чтобы с младенчества дети привыкали видеть лишь ясное, красивое, светлое. Эта комната, как видите, будет угловой, чтобы окна выходили на две стороны и света было как можно больше.
      Давая объяснения, он водил карандашом по чертежу. А со склоненного лица девушки все капали слезы, медленно, беспорядочно, то на одно место, то на другое, и тушь намокала, расплывалась. И оттого, что он одурел от запаха увядших цветов и аромата духов, исходившего от обеих женщин, и еще оттого, что в этот поздний час его уже давно мучил голод, а крупные слезы упорно капали на чертеж, над которым он корпел целую неделю, ему казалось, что он сделал неблагодарную и бесполезную работу и теперь напрасно распинается перед людьми, которые его не слушают и все трое словно давят на него, мешают ему двигаться и дышать, как бывает в ночных кошмарах. "Отойдите! - хотелось ему крикнуть. - Отойдите, не давите на меня так... Дайте дышать... Отойдите, говорю вам!.." Он с трудом переводил дух, лоб и все тело его покрылись испариной, ему хотелось поскорей покончить с объяснениями и выйти на свежий воздух.
      Но Де Керини словно не замечала этого, она была так же равнодушна к нескрываемому раздражению Сильвио, как и к слезам дочери. Настойчиво и подробно, проявляя опытность в делах и вместе с тем чисто женское любопытство, она засыпала Сильвио вопросами и возражениями. А для чего этот коридор? А где комнаты для прислуги и лестница черного хода? Ванная? Отопление? Сад? Террасы? А где же атрий? Все эти замечания обнаруживали практический, почти мужской ум и подтверждали подозрение Сильвио, что главную роль здесь играла именно она. Это она решила построить новый дом, это она по каким-то своим соображениям, о которых трудно догадаться, выбрала Сильвио из тысяч других, более известных архитекторов; она же, вероятно, и будет платить. Во всяком случае, остальные двое не имели никакого голоса.
      Наконец, усталая, но все еще не удовлетворенная, Де Керини объявила, что на сегодня довольно: уже поздно, разговор можно продолжить завтра в этот же час. Обрадованный, Сильвио встал, свернул свои чертежи, попрощался с Де Керини, ее дочерью и Манкузо. Де Керини спокойно велела дочери проводить Сильвио до двери; он вышел из гостиной вместе с девушкой и оказался наедине с ней.
      Здесь, в просторной прихожей, среди множества однотонных ковров с докучливыми восточными узорами, царил полумрак; и в этом полумраке глаза Амелии казались еще огромнее; как тает воск от пламени, так ее белый лоб и щеки, омытые слезами, как бы растаяли и расплылись от блеска широко раскрытых глаз. Сильвио невольно подумалось, что в этой девушке есть что-то неестественное, чтобы не сказать - уродливое. Она в равной степени была ребенком и женщиной. При ее едва развившейся фигуре претенциозное и крикливое платье казалось маскарадным костюмом в дурном вкусе. "Ей был бы гораздо больше к лицу костюм школьницы", - подумал Сильвио. Но он тут же попробовал представить ее себе в этом костюме и понял, что с накрашенным лицом и жеманными манерами она выглядела бы еще более жалкой, как те актрисы варьете, которые, чтобы посмешить публику, одеваются под девочку, не смывая грима и не оставляя своих развязных жестов. Напротив, они держатся еще непристойнее. Получается грязная, отталкивающая комедия, разыгрываемая на потребу грубой публике.
      Смущенный пристальным взглядом этих жаждущих глаз, он хотел откланяться и уйти. Но она остановила его движением руки. Потом, понизив голос и с опаской поглядывая на дверь гостиной, прошептала:
      - То, что вы сказали об этом доме, сущая правда... Просто удивительно, как вам удалось сразу все понять... Вы сказали правду: здесь живут лицемерной и нездоровой жизнью.
      Сильвио почудилась в ее голосе такая неискренность и пошлость, что ему стало вдруг стыдно своих громких фраз и он густо покраснел.
      - Не принимайте мои слова всерьез, - сказал он смущенно, - потому что это всего лишь слова, как и всякие другие... Я их сказал, только чтобы произвести благоприятное впечатление... но я и сам не верю...
      Она упрямо покачала головой.
      - Нет, нет, это все правда, сущая правда.
      "Ну и влип же я!" - подумал Сильвио. Он был уверен, что его слова вызвали у девушки фальшивый восторг, и ему было досадно, что они имели такой смешной и жалкий эффект.
      - Поверьте, - сказал он, - я говорил пошлости, вздор, пуская пыль в глаза... Если бы это услышали многие из моих коллег, они подняли бы меня на смех...
      - Вы просто скромничаете, - сказала она, упрямо глядя на него с благодарностью.
      - Нет же... уверяю вас...
      - Лицемерная и нездоровая жизнь... как это верно! - продолжала она, потупив глаза. Но голос ее показался Сильвио таким неискренним, что он невольно вздрогнул. - Завтра, - продолжала она, оживляясь и поглядев на Сильвио, - я заеду за вами в пансион... Мне нужно с вами поговорить.
      Сильвио хотелось только одного - поскорей уйти. Поэтому он с торопливой любезностью согласился. Девушка наградила его своей смущенной детской улыбкой и, как замужняя женщина, протянула ему руку для поцелуя. Целуя руку, он почувствовал, как Амелия вздрогнула и поежилась от удовольствия. Еще не опомнившись от удивления, он очутился за дверью. Легкий морской ветерок, дувший в лицо, показался ему удивительно приятным.
      Пансион помещался в старинном доме, на фасаде которого висела мемориальная доска, так как полтора века назад здесь жил знаменитый немецкий поэт. В просторных комнатах с расписными потолками и стенами, с красными мозаичными полами тоже царил провинциальный и вместе с тем аристократический дух старины. Комната Сильвио была одной из самых больших, и ее нетрудно было превратить в рабочий кабинет. Кровать отгораживала ширма, остальная часть комнаты была пуста, только в одном углу стоял наклонный чертежный столик на высоких ножках. У окна по одну сторону стоял письменный стол, по другую книжный шкаф; за столом Сильвио писал и читал, а в шкафу держал свои учебники и кое-какую беллетристику. Все было размещено в строжайшем порядке: книги стояли на полках по размеру, карандаши, бумага, циркули и другие принадлежности находились на чертежном столике, папка и чернильница - на письменном столе. Сильвио, помешанный на аккуратности, не мог работать, если видел что-нибудь не на месте; каждое утро, когда горничная уходила, убрав комнату, он все раскладывал по-своему и не успокаивался, пока не исчезали малейшие следы ночного беспорядка.
      На другой день после того, как Сильвио побывал у Де Керини, он, пообедав, сел за чертежный столик и начал исправлять чертежи, испорченные слезами Амелии. На душе у него было легко и приятно; работая, он тихонько насвистывал, время от времени оборачивался и подолгу смотрел в открытое окно. Он видел синее июльское небо и шиферные купола двух церквей, раскаленные солнцем; с площади и с ближних улиц в этот тихий полуденный час доносились лишь редкие звуки, которые, казалось, как и все вокруг, изнемогали от солнца: стук экипажа по неровной булыжной мостовой, быстрый рокот автомобиля, звучные, упругие удары по матрасу, который выбивали на какой-то террасе, медленные звуки гамм, которые где-то по соседству неуверенная рука разучивала на рояле уже целый час. Стояла сухая и приятная жара, как бывает в начале лета, и даже в самых ленивых горожанах просыпалось дремлющее желание поехать за город, где среди выжженных полей царит тишина и лежит прохладная тень деревьев. Если бы не Амелия, которая должна была приехать с минуты на минуту, он охотно прилег бы поспать или, еще лучше, помечтать. В такие мгновения, полные солнца и тишины, ему часто вспоминались родные места. Его охватывала острая и непонятная тоска не только по родной природе, но и по провинциальной жизни со всеми ее мелочами, без которых он обычно легко обходился. И вдруг он понял, что неторопливая, расчетливая, убогая, бесхитростная провинциальная жизнь ему дороже шума и разнообразия столицы. И теперь он, к своему удивлению, улыбнулся собственным мыслям и воспоминаниям. Несмотря на все свое честолюбие, он чувствовал, что остался провинциалом; и не внешне, не поверхностно, а в самой глубине души, в сокровенных своих чувствах. К этим острым и приятным воспоминаниям добавлялось воспоминание о невесте, о которой он теперь думал с большой радостью, уверенный в будущем. Данное ей слово и чувство, которое он к ней испытывал, не позволяли ему волочиться за женщинами и искать приключений, так что он мог спокойно и целиком посвятить себя работе. Он был не очень влюблен и не без эгоизма относился к девушке, на которой решил жениться, но он был тщеславен, больше всего любил свою профессию, не слишком желал развлечений и, убедившись, как полезны такие спокойные и расчетливые отношения, твердо решил придерживаться их и в дальнейшем.
      Погруженный в эти мысли, он сидел без пиджака, с закатанными рукавами рубашки, на высоком табурете, продолжая соскабливать следы слез Амелии и заново наносить испорченные линии. Он не думал ни о ней, ни о назначенном ею свидании; события минувшего дня казались ему сном; он вовсе не был уверен, что она приедет. И вдруг его вывел из задумчивости громкий гудок автомобиля, который донесся снизу, с площади, хотя в городе сигналы были запрещены. "Что за сумасшедший там гудит? - подумал он рассеянно. - Ведь его могут оштрафовать". Он не двинулся бы с места, если б сигнал не продолжал требовательно звучать, словно нарочно нацеленный прямо в его окно. Подойдя к окну, он увидел у подъезда тот самый автомобиль, в котором приезжал Манкузо.
      Он поспешно спустился вниз, где его ждала Амелия, - она сидела одна, положив на руль обнаженные руки в черных перчатках по локоть; на ней было красное платье и широкополая черная шляпа. На Сильвио глянуло из-под полей круглое детское лицо, и к нему вернулось то же ощущение маскарада в дурном вкусе, которое он уже испытал накануне. Она нетерпеливо кусала тонкие губы.
      - Наконец-то, - сказала она и, не дожидаясь, пока Сильвио захлопнет дверцу, резко, порывистым движением тонких рук включила скорость и тронула машину. Сильвио смущенно заметил ей, что она напрасно дала гудок. Она, глядя вперед, пожала плечами.
      - Я сделала кое-что похуже, - сказала она с натянутым смехом. - Взяла машину без спроса, мать ничего не знает...
      Они быстро обогнули обелиск и выехали через ворота на длинную улицу, застроенную желтыми и красными домами, которая вела прямо за город. Амелия почему-то мчалась с большой скоростью, несмотря на ухабы и всякие препятствия. Сильвио особенно нравилось смотреть на ее маленькую ножку, которая нажимала на акселератор; движения ее были своенравными и нервными, и она давила педаль, как голову змеи. Они доехали до моста через реку, где им вдруг преградила дорогу выехавшая наперерез машине повозка, груженная землей; возчик дремал, лежа поверх груза. Амелия резко свернула, чуть не врезавшись в парапет, а потом, обгоняя повозку, высунулась, из окошечка и крикнула прямо в лицо одуревшему спросонья мужчине грубое ругательство.
      - Какой... - И она повторила то же ругательство Сильвио.
      В ее глазах сверкала злоба, ноздри раздувались, верхняя губа приподнялась над острыми зубами. Тем временем машина взяла подъем и наконец выехала на шоссе. Минут через десять Амелия, которая, вероятно, все обдумала заранее, отъехала уже довольно далеко от города, потом резко свернула на узкую проселочную дорогу, и машина, слегка покачиваясь и подпрыгивая на мягкой земле, спустилась в небольшую зеленую долину. Девушка резко затормозила, сняла шляпу и повернулась к Сильвио.
      - Сейчас вы узнаете, - начала она, - почему я вчера плакала... Сильвио глядел на нее, раскрыв рот. - Я плакала, - продолжала она с горечью, - потому что мать дала мне пощечину...
      - Ваша мать, - сказал Сильвио, смущенный, - очень беспокоилась, потому что вы опоздали...
      Она рассмеялась со злостью.
      - Беспокоилась, потому что я опоздала, - повторила она. - Еще бы, она ведь такой ангел... Да что там, вы же сами все понимаете! Конечно, она беспокоилась, но совсем по другой причине...
      - По какой же?
      - Да по той причине, - ответила девушка с наигранной непосредственностью, - что она с ума сходит от ревности... И я, зная это, закончила она с торжеством, - опоздала нарочно... Правда, я заработала пощечину, но по крайней мере хоть удовольствие получила.
      Сильвио ничего не мог понять.
      - Но кого же она ревновала? Не пойму...
      - Да Джино же, черт возьми! - воскликнула девушка с живостью. - Неужто до вас не дошло? Разве вы не видели, как она на него поглядывала, когда мы вернулись?
      Эти слова не рассеяли недоумения Сильвио. Напротив, он еще больше запутался, потому что теперь ему показалось, как иногда бывает во сне, что действующие лица поменялись ролями, оставшись при этом самими собой, такими же жалкими, с теми же застывшими лицами.
      - Не понимаю, - повторил он. - Манкузо ваш жених... И к тому же мне показалось, что ваша мать искренне желает этого брака... Чего же ей ревновать?..
      - И я еще считала его умным человеком! - воскликнула девушка с горьким торжеством. - Отчего люди ревнуют? Оттого что влюблены... Моя мать влюблена в Джино... Что тут удивительного?
      - Да ничего... право, ничего, - сконфуженно пробормотал Сильвио.
      - Однако я не знаю точно, - продолжала девушка, видимо сомневаясь, есть ли между Джино и моей матерью это самое... Вы меня понимаете? Быть может, да, а быть может, и нет... Я тысячу раз старалась в этом разобраться, но все без толку... Я знаю наверняка только одно: мать вынуждает меня выйти за Джино, чтобы удержать его при себе... Не потерять его...
      - А Манкузо? - спросил Сильвио, который начинал привыкать к этому странному разговору. - Сам Манкузо что обо всем этом думает?
      - Ну, для Джино все, чего хочет моя мать, закон, - сказала девушка с возмущением. - К тому же жаловаться ему не на что: она отдает ему дочь в жены да еще дарит, дом...
      - А, так это она платит за дом?
      Девушка, казалось, уже жалела о сказанном.
      - Я не раз думала об этом, - ответила она, - но и тут ничего не знаю наверняка...
      - Ну а Манкузо кого любит? - настаивал Сильвио. - Вас или вашу мать?
      Снова на лице девушки появилось сомнение. Она по-детски сунула палец в рот и, казалось, раздумывала.
      - Может быть, он любит обеих... А может, ни одну не любит и ищет лишь выгоды для себя... Но есть вещи, в которых сомневаться не приходится... Первое - я неплохая партия... Я красива, - она невольно покраснела, - и к тому же богата... Второе - моя мать имеет на Джино огромное влияние... И третье - мы с Джино... Вы понимаете?
      - Как! - воскликнул Сильвио и, не известно почему, почувствовал какое-то разочарование. - Вы с Манкузо...
      - Да, вот уже целый год, - сказала девушка все с той же наигранной непосредственностью.
      - Но почему? - спросил Сильвио, снова смущаясь. - Почему? Тем более если он вас не любит?..
      Она пожала плечами и посмотрела через ветровое стекло вверх, на высокое небо.
      - Я знаю Джино уже несколько лет... Сначала он был очень привязан к моей матери... А на меня и не глядел... Я, конечно, не была в него влюблена, но его безразличие меня задевало. Мне тогда только исполнилось шестнадцать лет, я считала себя несравненно лучше матери и несколько раз плакала от бешенства. Мне казалось, что мать нарочно оставляет меня в тени, заедает мой век... Часто я даже сомневалась в своей красоте, смотрелась в зеркало и спрашивала себя, не ошибаюсь ли я... Поверите ли, я была как сумасшедшая, не спала, не ела и совсем извелась... Отчасти с досады, что Джино ко мне безразличен, отчасти со злости на мать я стала стараться обратить на себя его внимание, и вот это случилось... Разумеется, через некоторое время мать все узнала... Потому что от нее не скроешь... Мне бы не хотелось много говорить про это, но часто у меня было впечатление, что она всегда все знала, с самого начала, с тех пор, как Джино начал за мной ухаживать... Но по своим соображениям притворялась, будто ничего не знает, и даже способствовала нашим отношениям... Она часто оставляла нас одних... Никогда я не пользовалась такой свободой, как в то время. Но поймите, все это только догадки, и я не хочу об этом много говорить. Как бы то ни было, она все узнала, и тогда я поняла, что злилась не на нее, а на себя. Ну, она вскоре улучила минуту и завела со мной серьезный разговор, сказала, что я опозорена, что я безобразно себя вела и теперь должна как можно скорей выйти за него замуж. Не знаю, что она сказала Джино; вероятно, то же самое. И после этого мы обручились. Но самое забавное вот что, - сказала девушка, вдруг став задумчивой. - Джино до сих пор убежден, что совершил бог весть какой ужасный грех. В тот день, когда я стала его любовницей, он был в отчаянье, проклинал себя, ломал руки, рвал на себе волосы. Говорил, что покончит самоубийством. Но прежде убьет меня. В тот день я действительно боялась его. И с тех самых пор эта сцена не раз повторялась. Он вечно уверял, что хочет убить и меня и себя; бывал мрачен, но, хоть и грозил, меня не тронул. Я уверена, что уже тогда он хотел искупить свою вину, женившись на мне. Но, видно, не смел сказать это матери; может быть, боялся потерять нас обеих. Так что, когда мать сама этого потребовала, он был счастлив. Сказал, что у него гора свалилась с плеч... Это было несколько месяцев назад... И вот теперь мы должны пожениться.
      Она замолчала и опустила голову. Все время она говорила сухим и небрежным тоном. Но это, видимо, объяснялось не безразличием, а скорее стыдом и презрением ко всяким сентиментальным излияниям. О своей ревности и отчаянии Амелия говорила тоном равнодушной и грубой откровенности, чего не было накануне, когда она, волнуясь, разговаривала с Сильвио в прихожей.
      Наступило долгое молчание. Теперь, после объяснений девушки, все дело казалось Сильвио еще более темным и двусмысленным. Правду ли сказала Амелия? Или весь этот сложный клубок ревности со стороны матери и дочери явился лишь плодом пылкого и болезненного воображения, а в действительности это была просто-напросто история падения девушки, за которым поневоле следовал законный брак? Его размышления прервал голос Амелии, странно изменившийся, какой-то кроткий и униженный:
      - О чем вы думаете? - спросила она.
      Сильвио поневоле сказал ей правду:
      - Мне трудно поверить всему, что вы рассказали.
      - И все же это так, - сказала она. И посмотрела на него печальным взглядом, который так не шел к ее жеманному, кукольному, как у матери, лицу. Потом она понурила голову. - Я вчера плакала еще из-за ваших слов, прошептала она. - Может быть, вы не поверите, но я ненавижу этих людей и то, что мне приходится делать. А вы с первого раза заставили меня подумать совсем о другой жизни, такой, какой мне хотелось бы жить... И от ваших слов у меня стало скверно на душе.
      Слова срывались с ее губ тихо, одно за другим, как пузырьки слюны, и падали на грудь, теряясь среди кружев слишком пышного для нее платья. Но, говоря все это с низко опущенной головой, она тем временем неторопливо, изящным и небрежным движением стянула длинные черные перчатки с тонких, покрытых легким пушком рук, сложила их и аккуратно спрятала в большую яркую сумку. Сильвио следил за ее движениями, простыми и в то же время неизменно кокетливыми, и от этого ее слова показались ему фальшивыми и неискренними. Но все же он был тронут и в первый раз почувствовал волнующее желание. "Поедем назад", - хотел он сказать, сердясь на себя и на девушку. Но он не сказал ни слова. Он не мог шевельнуться, охваченный страстью, и перестал слушать Амелию - ему достаточно было видеть ее; так иногда в варьете, любуясь красивой певицей, не замечаешь ее фальшивого голоса.
      - Вы мне сразу понравились, - продолжала Амелия, - потому что вы не такой, как Джино, как моя мать и все наши знакомые: вы здоровый человек и заставили меня думать о здоровой жизни...
      "Все это жалкие, пошлые слова, как в дешевых кинофильмах и романах", подумал Сильвио с досадой. И странно, чем фальшивее казались ему эти слова, тем больше росло его желание. Вдруг он почувствовал, что, продолжая говорить, она прижалась ногой к его ноге. Тогда он порывисто обнял ее. Она повернулась и посмотрела на него со страхом.
      - И вы... и вы тоже? - сказала она.
      "Поневоле", - хотел было ответить Сильвио. Но руки девушки, вместо того чтобы отталкивать, притягивали его; фальшивая до конца, Амелия крепко держала его, хотя и умоляла ее оставить. Они поцеловались. Во время поцелуя Сильвио задел локтем руль и раздался долгий, громкий сигнал, который разбудил в залитой солнцем долине дремавшее эхо. Не отрываясь от губ Сильвио, она отвела его локоть и подвинулась на сиденье, чтобы ему было удобнее ее обнимать.
      А потом они все время целовались и почти не разговаривали. Солнце накаляло черный, блестящий кузов машины; внутри пахло кожей и разогретым металлом; снаружи, со склона холма, покрытого желтой, выгоревшей стерней, доносилось стрекотание бесчисленных цикад. От каждого движения на щитке позвякивали ключи, и это был единственный звук, нарушавший полную жизни тишину долины.
      Но среди этих объятий, несмотря на все свое влечение к Амелии с ее жеманной прелестью развращенного и запуганного ребенка, Сильвио ясно понимал, что впутался в это приключение лишь под влиянием страсти. Сочувствие, которое он невольно к ней испытывал, и неприязнь, которая по временам приходила ему на смену, и все остальные чувства, из-за которых он мог бы при других обстоятельствах обмануться относительно своего влечения, теперь лишь подстегивали и усложняли желание. Жалость, сострадание, отвращение, ирония, осуждение лишь разнообразили удовольствие, а не портили его. Амелия с ее несчастной жизнью, с ее пустыми и неискренними мечтами, с ее рано развившейся извращенной чувственностью и всеми остальными достойными и недостойными качествами, видимо, обречена была всегда оставаться лишь орудием грубого удовольствия в руках мужчин вроде Манкузо. И Сильвио показалось, что он понял ее отчаянье и страсть.
      Не подозревая о своей обреченности, подобно тем горбатым и искалеченным детям, которые, еще не зная о своем несчастье, смеются и играют со своими здоровыми сверстниками, Амелия перемежала объятия и ласки сбивчивыми речами о здоровой жизни и здоровых людях; здоровье было для нее словом, полным глубокого смысла и раскаяния. Она, казалось, не замечала противоречия между этими горячими, возвышенными фразами и своим поведением. "Быть может, в конечном счете, - подумал Сильвио, - никакого противоречия здесь и нет".
      Наконец они молча и неподвижно замерли друг подле друга, глядя через стекло на дорогу, проложенную в красной вулканической почве, - дорога эта вилась среди пожелтевших трав, сворачивала и исчезала за склоном круглого холма. От глубокой жужжащей сонливости, пронизывавшей воздух, веки Сильвио отяжелели, и, как бывает иногда среди забытья, в голове у него возникли мысли и фантастические образы, причудливо сплетаясь с тем, что урывками видели его слипавшиеся глаза. Он вообразил, что дом Де Керини будет построен в этой самой долине. Он видел уже строительство, голых до пояса каменщиков, копошившихся на лесах; одни поднимались по лестницам, согнувшись под тяжестью кирпичей, другие, с мастерками в руках, были заняты кладкой, третьи склонились вниз, проверяя стену отвесом. Он с большим удовольствием смотрел на них в своем оцепенении, и ему казалось, что они работают бодро, хотя солнце палит особенно сильно, упорно накаляя воздух. Работа спорится, и вот дом уже построен; как одежда с тела, леса падают со стен; готово - дом со всеми террасами, окнами, подъездами одиноко возвышается в долине. Он белый, как облако; на металлических хромированных перилах террас сверкают под лучами солнца ослепительные вспышки. "Это новый дом, - повторяет Сильвио с удовлетворением, - новый, новый". Но вот на фундаменте, чуть правей подъезда, появилась тонкая трещинка, извилистая и черная; становясь все длинней и шире, она ползет по белой стене, быстро разветвляется. Эта трещина кажется живой, она словно способна мыслить, так осторожны и рассчитаны ее движения. Вот она неподвижно замирает на солнце, похожая на уродливый, вывернутый из земли корень.
      "С какой стороны она пойдет дальше? - спрашивает себя Сильвио. - Справа или слева? Пожалуй, справа". Но вот, словно вопреки ему, трещина начинает расти слева, извиваясь и раздваиваясь, сначала медленно, с трудом, а потом со зловещей и молниеносной быстротой. Весь фасад, который только что был целехонек, теперь покрыт сетью черных трещин; некоторые тянутся до самого неба, другие появляются с боков; там, где сплошной белизной сияли стены, теперь появилась зловещая мозаика из белых осколков, окаймленных черным; это было неповторимое зрелище, тяжкое и печальное, оно вызывало у Сильвио страх и отвращение. Но самое удивительное было впереди; пока Сильвио смотрел, как трескается фасад, и удивлялся, что он еще не обрушился, сначала из широких, а потом и из самых узких трещин стали появляться черные насекомые. Вот их уже мириады, они просачиваются через каждую щелку, расползаются из черных каемок на уцелевшие белые, нетронутые участки, это что-то среднее между скорпионами и муравьями, они скоро заполонят весь дом, все комнаты, все уголки. Но не могут же они ползать бесшумно, и Сильвио в самом деле слышит, как они сухо трещат крыльями, скребут брюшком, царапают стену клешнями и хвостами. Он оцепенел, охваченный отвращением и страхом, ему хочется, чтобы дом рухнул, провалился под землю вместе со всей этой нечистью. Теперь уже весь фасад черен; треск крыльев становится все громче. "Сжечь! - думает он. - Сжечь... Все это надо спалить", - и в тот же миг приходит в себя.
      Треск черных крыльев сменился звоном цикад; во сне Сильвио всей тяжестью навалился на Амелию; открыв глаза, он увидел, что она сидит прямо, поддерживая его, и искоса на него смотрит.
      - Я, кажется, заснул, - сказал он смущенно. - Прости меня.
      Она покачала головой ласково, словно хотела сказать: "Ничего".
      - Если хочешь, поспи еще... - прошептала она, помолчав. - Я буду тебя оберегать.
      Воздух в машине был душный; сквозь веки, еще влажные от сна, Сильвио посмотрел на зеленую, залитую солнцем долину; там ему чудился дом, там он видел, как белый фасад раскололся, покрылся мириадами черных, трещащих крыльями насекомых.
      - С твоим особняком ничего не выйдет, - сказал он вдруг девушке.
      - Почему?
      - Такое у меня предчувствие.
      Она засмеялась с жестокой радостью и сказала, что они еще будут любить друг друга в этом особняке.
      Сильвио ничего не ответил.
      На обратном пути оба молчали. Расстались они у подъезда пансиона, причем Амелия в припадке странной благодарности несколько раз поцеловала у него руку. Красный отпечаток ее губ оставался на руке до самого вечера. Всякий раз, взглянув на него, Сильвио испытывал торжество и вместе с тем смущение. О своей невесте он старался не думать и убеждал себя, что в конечном счете это всего только легкое приключение, которое не будет иметь последствий.
      И он не ошибся: его чувство к Амелии не было ни глубоким, ни нежным. Как он и думал, это было легкое приключение без всяких последствий. И тем не менее через несколько дней чувство это охватило все его существо и овладело его мыслями. В его жизни наступила смутная и бурная пора, и он сам уже не понимал, счастлив он или же несчастен; ему казалось, Что он гонится за своим желанием, как за закусившим удила конем. И в таком же лихорадочном ритме страсти летело время; работать он мог только по принуждению, бодрость, ясность мысли, энергия в нем угасли, сменившись всепожирающей и неутолимой тревогой. Амелия поистине обладала удивительной способностью притягивать его, и он все глубже увязал в том окружении, которое ему не нравилось и казалось ничтожным и недостойным: всюду он видел холодную и неустанную похоть, бесплодные психологические тонкости, женские прихоти. Это был ее мир, в котором она чувствовала себя как рыба в воде. Куда только девались беспомощность и притворство, которые она неизменно проявляла в более серьезных обстоятельствах! Но ему, когда прошла первая влюбленность, такое легкомыслие и ветреность быстро приелись: он вспоминал то время, когда его занимали только математические выкладки, чертежи, проекты, строительные материалы, и невольно сравнивал эту точность, ясность и твердость с нынешней пустой легковесностью. Он думал о том, что, так сказать, оторвался от камня, цемента, мрамора, железа, чтобы коснуться шелков и духов; и он испытывал неприятное ощущение в кончиках пальцев, сохранявших сладостный плотский запах, которым была насквозь пропитана Амелия. Однако это пресыщение и неприязнь внешне никак не проявлялись; и довольно было одного взгляда девушки, чтобы заставить Сильвио забыть все.
      Тем временем у него складывались отношения не только с Амелией, но и с Манкузо. Эти отношения приобрели такой характер, что Сильвио не мог больше питать к сопернику вражду и презрение, как вначале. Напротив, враждебные чувства поневоле уступили место сочувствию. Это произошло потому, что Манкузо под предлогом наблюдения за ходом работы стал регулярно бывать у Сильвио, чаще всего по утрам. Обычно он заходил как бы случайно, говорил, что заглянул на минутку, и извинялся за беспокойство. Но потом, бросив странный взгляд на чертежи, он садился в кресло в дальнем углу, закинув ногу на подлокотник и надвинув шляпу на глаза, и заводил разговор с Сильвио, который работал за чертежным столиком, сидя спиной к гостю на высоком табурете. Манкузо, как всегда, высказывался коротко и сентенциозно, но со временем стал доверчивей и проще. Вскоре Сильвио понял, что Манкузо совсем не такой, каким он его себе до сих пор представлял. Он считал его чем-то средним между сердцеедом и альфонсом, человеком ловким, непостоянным, беззастенчивым и легкомысленным. Истинный же Манкузо, который раскрылся перед ним во время этих утренних посещений, имел характер скрытный, подозрительный и в некотором смысле меланхоличный; он смотрел на жизнь с мрачной покорностью, но без легкости и, если принять во внимание вероятную двусмысленность его отношении с матерью и дочерью, был очень щепетилен, особенно в вопросах чести. Словом, это был человек страстный, но страстность его была нудная, въедливая, физиологическая, которая выражается не в яростных словах и чувствах, а самым земным образом - в боли в животе, желчности и неврастении. И Манкузо в самом деле был желчный, раздражительный и все время жаловался Сильвио на несвежую еду и плохое пищеварение. Впрочем, при всей своей скрытой страстности, он, хотя это могло показаться странным, имел душу, чуждую всякой поэзии и весьма практичную, безнадежно прикованную к той жизни, которая не приносила ему ничего, кроме ревности, раскаянья, подозрений и тому подобных неприятных чувств. Было совершенно ясно, что, искренне грозя Амелии убить себя и ее, он никогда не исполнил бы свою угрозу, и не столько из-за трусости, сколько потому, что отвращение к самому себе и к другим было для него, вероятно, единственным и, конечно, главным смыслом существования. Иногда он являлся мрачнее тучи, и Сильвио догадывался, что он поссорился с Амелией. Но облегчения он искал не в общих отчаянных словах, которыми так часто утешаются многие, проклиная свою несчастную судьбу и весь мир, а, напротив, в самых практических жалобах, высказываемых ворчливым и презрительным тоном: скверно накормили в грязной траттории; парикмахер, брея его, порезал щеку; сигареты никуда не годятся; горничная в пансионе у Сильвио обошлась с ним недостаточно почтительно; какой-то автомобиль задел его машину и помял крыло; с утра на языке белый налет, придется очистить желудок. Эти жалобы сопровождались жестами, гримасами, угрюмыми и недовольными взглядами. Создавалось впечатление, что он ведет жизнь нервную и одинокую, чувства его закоснели, его снедает тоска. Нетрудно было догадаться, что он запоем курит, читает юмористические журналы или - еще хуже - варится в котле подозрений, раскаяния, интриг, навязчивых идей. Но об Амелии, о своей любви и о прочих деликатных чувствах Манкузо никогда не говорил: с его губ срывались лишь циничные, тяжелые, язвительные слова, которые как будто исходили не из души, а были вызваны расстроенным и полным желчи желудком. То, что он так несчастен, казалось Сильвио ужасным, потому что тут не было ни выхода, ни надежды.
      Но отношения Манкузо с Де Керини по-прежнему вызывали у Сильвио любопытство. О его отношениях с Амелией он знал со слов девушки, а вот об отношениях с матерью оставалось только гадать. Как мог такой человек, как Манкузо, войти в милость у Де Керини? Когда Манкузо приходил, Сильвио не раз пытался как бы невзначай, ловкими вопросами вызвать его на откровенность. Но подозрительный Манкузо либо отвечал уклончиво, либо же бесцеремонно не отвечал вовсе и менял тему разговора. Казалось, в глубине души он восхищался Де Керини и испытывал перед ней почтительный трепет. Ио она-то что нашла в Манкузо? Сильвио решил, что Манкузо, вероятно, обладает исключительными мужскими достоинствами: такое рассказывают о горбунах и вообще о людях невысокого роста, а кроме того, его одиночество и праздная жизнь, целиком посвященная страсти, могли ей нравиться. В самом деле, она, должно быть, находила в отношениях с Манкузо тонкое и неизменное удовлетворение своим властным инстинктам и своей страсти к интригам. Кроме того, возможно, она в ее возрасте считала рискованным менять любовника, а у Манкузо редкий или даже единственный в своем роде характер, как бы созданный специально для нее. С другой стороны, если даже - в пользу чего свидетельствовало многое между Де Керини и Манкузо ничего не было, кроме странной и неравной дружбы, сущность их отношений почти не менялась. Друзья они или любовники, отношения между ними всегда оставались отношениями между сильным и слабым; отношениями, которые, как и любовь, далеки от всякого расчета, полны капризов и ревности, основаны на тайном и никогда не признаваемом открыто сродстве душ. И, наконец, еще одно своеобразное обстоятельство: брак Амелии, которого Де Керини желала и который навязала ей, этот брак, во всяком случае, не принесет счастья ни девушке, ни ее будущему мужу, а нужен только одной матери.
      Сильвио словно крутился в водовороте, его жизнь теперь заполнили странные посещения Манкузо, обсуждения технических подробностей с Де Керини, которая своими бесконечными возражениями принудила его переделать чуть ли не весь проект, и исполненные страсти прогулки с Амелией, так что у него не оставалось времени обдумать происходящее и что-либо предпринять. Приближалось самое жаркое время года, жара с каждым днем усиливалась, но она действовала на Сильвио, как на многих молодых и здоровых людей: вместо того чтобы угнетать его, она лишь поднимала радостную бодрость, какой он еще в жизни не испытывал. Он словно горел, не сгорая; город казался ему каменной пустыней под раскаленным небом, площади и улицы были опалены летним зноем; непреоборимое трепетное чувство вливалось в его тело, как только он выходил из прохладной темноты пансиона на яркий солнечный свет. Эту летнюю животную чувственность после долгой унылой зимы удовлетворяло нежное, восхитительное тело Амелии. Словно умудренная огромным любовным опытом, она отвечала на его страсть движениями, улыбками и словами, которые оказывали на него необычайное действие. Такое гармоничное единение их тел поражало его, и он не знал пресыщения. Поэтому ему была неприятна мысль, что им придется расстаться, и он старался по возможности не думать о своей далекой невесте.
      День свадьбы тем временем приближался, и Амелия становилась все капризней и недовольней. Ею владела какая-то холодная, рассудительная ярость, благодаря которой она сохраняла внешнее спокойствие и здравомыслие, хотя внутри вся кипела. Так, например, она со смехом или с полной невозмутимостью говорила самые ужасные вещи про свою мать. При этом она неизменно испытывала острую радость и не сводила глаз с Сильвио, словно хотела видеть, какое это на него производит впечатление. И чем сильней Сильвио ужасался, тем больше она радовалась и удваивала свои ласки. Но она была слишком бесчувственна, и во всем ее поведении ощущалась изменчивая холодность, далекая от всякого подлинного страдания. Так что Сильвио в конце концов перестал ужасаться и научился смотреть на нее бесстрастным взглядом.
      Теперь, когда ему казалось, что он лучше ее узнал, ему всего неприятней была ее низость. То она заявляла, что во время венчания скажет "нет" священнику и убежит из церкви; то небрежно и как бы шутя подстрекала его убить жениха; то клялась, что скорее умрет, чем будет иметь детей от Манкузо; Сильвио не мог не заметить, что все это она произносит легкомысленным тоном наивного бахвальства. При всех своих отчаянных поступках и мечтах о чистоте Амелия хвасталась так, как это делают только малодушные, которые, лелея в воображении самые ужасные, жестокие и трагические поступки, остаются при этом робкими и безвольными. Другим проявлением малодушия казался Сильвио ее ужас перед самой ничтожной болью, самым легким недомоганием. В девятнадцать лет она так дрожала за свою красоту, как будто ей было все сорок. Достаточно было небольшой мигрени, бессонной ночи, насморка, царапины, чтобы она встревожилась и чтобы в ней замолкли все другие чувства, в том числе ненависть к матери и любовь к Сильвио. Озабоченная, нетерпеливая, готовая пожертвовать всем, даже самым ценным и важным, только бы сохранить здоровье, она подолгу смотрелась в зеркало и предавалась отчаянью без удержу и стыда, с истерической эгоистичной откровенностью, которая нестерпимо раздражала Сильвио. "Оставь меня, - говорила она иногда, долгое время просидев перед зеркалом. - Оставь меня. Не видишь, какая я некрасивая, до чего исхудала?.. Ах, так не может продолжаться, будет лучше, если мы расстанемся..." В этих словах было такое упорное отчаянье, что Сильвио не мог подавить в себе возмущения: "Из-за легкой бледности, которая, как тебе кажется, наносит ущерб твоей красоте, думал он, - ты готова расстаться с человеком, которому клянешься в любви... А еще болтаешь о неповиновении матери, о новой жизни..." В такие минуты она казалась ему безнадежным, неисправимым ничтожеством. Притворялась она и в своих ласках, разыгрывая едва сдерживаемое исступление. В такие минуты ему хотелось ударить ее по лицу или отшлепать, как скверного, злого ребенка.
      Он так остро и ясно чувствовал ее низость, что негодование его рано или поздно должно было прорваться наружу. Это произошло в особенно жаркий день, во время одной из обычных их поездок на автомобиле. Они остановились в открытом поле, привлеченные чем-то блестящим на сухой траве, под тенью дуба, который рос невдалеке от развалин. Но, выйдя из машины и приблизившись, они увидели около развалин стены густые заросли ежевики, крапивы и всяких колючих и вонючих растений, а на траве, в благодатной тени дуба, большую кучу дерьма, засохшего и спекшегося от жары. Это привело Сильвио, уже утомленного зноем, в плохое настроение. И когда Амелия начала по обыкновению поносить мать, Манкузо и брак, к которому ее принуждают, он не выдержал и перебил ее.
      - Я тебя не понимаю, - сказал он. - Почему вместо того, чтобы все время жаловаться, ты не пойдешь к матери и не скажешь: я не хочу выходить замуж, это я решила твердо, и никакая сила в мире не сможет меня заставить! Мне кажется, это лучший выход из положения. Твоя мать, конечно, станет кричать, возмущаться, но в конце концов вынуждена будет смириться.
      Амелия, прерванная посреди своих излияний, посмотрела на него с удивлением. Очевидно, эта простая мысль никогда не приходила ей в голову.
      - Ты не знаешь мою мать, - возразила она.
      - А что? - сказал Сильвио, пожимая плечами. - Не убьет же она тебя... Конечно, будет настаивать... Но когда поймет, что это бесполезно и что ты решила твердо, успокоится.
      Но Амелия, слушая его, все больше робела и смущалась.
      - Нет, нет... - сказала она. - Я и сама этого хотела бы... Но это невозможно...
      - Почему же невозможно?
      - Невозможно, и все тут.
      - Если хочешь, я сам с ней поговорю.
      В глазах девушки мелькнул ужас.
      - Ради бога! - воскликнула она. - Ты с ума сошел... Если ты это сделаешь, я тебя больше знать не хочу.
      Она вся дрожала и испуганно мигала глазами; он холодно смотрел на нее, как всегда в те минуты, когда ее низость проявлялась с такой очевидностью, а ее слишком взрослая одежда больше обычного казалась маскарадной и имела вид жалкой приманки, словно она не сама ее выбрала, а была вынуждена надеть.
      - Вот что я тебе скажу, - заявил он наконец. - В душе ты рада своему двусмысленному положению... На словах хочешь его изменить... А на деле спишь и видишь, чтобы все осталось по-старому.
      - Неправда, - сказала она, бледнея и серьезно глядя на него.
      - А ты докажи это!
      Он ждал новых возражений. Но она только смотрела на него смущенным взглядом, словно в первый раз задумалась о том, что до сих пор не приходило ей в голову. Все это тоже было наигранное, но по-иному, не так, как обычно. А потом она вдруг, без всякого перехода вышла из себя.
      - Едем, - сказала она, быстро завела мотор, вывела машину с проселка на шоссе и понеслась к городу.
      Солнце уже садилось; свежий, порывистый ветерок, задувая в машину, овевал им лица и шевелил волосы; телеграфные столбы словно бросались с распростертыми объятиями навстречу машине; Амелия мчалась на предельной скорости, даже не тормозя на поворотах и беспрестанно оглашая окрестность гудками, протяжными, дрожащими и печальными, как звуки охотничьего рога. Глядя на нее, он думал, что все это делается напоказ, нарочито: ом усомнился в ее смелости, и теперь она, рискуя разбиться, мчалась как бешеная, чтобы на другой день упрекнуть его в несправедливости. Но что делать? Сильвио не видел для нее иного выхода, кроме разрыва с Манкузо. И хотя он предпочел бы, чтобы этот важный вопрос решался более спокойно и обдуманно, но, заметив ее судорожное нетерпение, он надеялся, что на этот раз что-то действительно произойдет. "Не гони так, - хотелось ему сказать. - Ты всегда успеешь порвать с Манкузо, и для этого вовсе не обязательно сворачивать себе шею". Но, видя, как она пригнулась к рулю и вся подобралась, полная решимости, он понял, что говорить это бесполезно. Его слова все равно унес бы ветер, поднятый мчащимся автомобилем, как уносил эти протяжные звонкие гудки.
      Через несколько минут они были уже на площади. Амелия резко остановила машину, распахнула дверцу и кивнула ему, чтобы он вышел. Сильвио с удивлением смотрел, как она рванула руль, сжимая его тонкими руками, и, развернув машину, умчалась. Смущенный, он вошел в подъезд.
      На другое утро, как всегда, пришел Манкузо. Он был еще мрачней обычного. Сдвинув шляпу на затылок и прищурясь, он поглядел через плечо Сильвио на чертежи.
      - Этот дом, - сказал он, - я себе очень живо представляю, и в то же время мне кажется, что он никогда не будет построен. Потом, невнятно пробормотав "ага", "угу", "будем надеяться" и "ладно, посмотрим", он стал расхаживать взад-вперед по комнате. Сильвио, который притворялся, будто работает, слышал, как он пыхтел, отдувался и вздыхал, без конца шагая из угла в угол. Наконец он упал в кресло и закурил сигарету: спичка, вспыхнув, обожгла ему палец, он выругался, потом замолчал надолго. Сильвио попробовал заговорить с ним, но он не отвечал. Это тяжелое молчание гостя, жара и тревога, которую вызвало у него странное расставание с Амелией накануне, в конце концов заставили Сильвио бросить работу. Он встал, закурил сигарету и подошел к Манкузо. Тот сердито затягивался и избегал смотреть на Сильвио.
      - Мериги, - сказал Манкузо наконец. - Хотите вы, чтобы мы остались друзьями или нет?
      - Конечно, - отвечал Сильвио. Но, как это ни было глупо, сердце его забилось быстрей.
      - Тогда, - продолжал Манкузо, - сделайте мне одолжение.
      - Хоть два, - сказал Сильвио, принужденно улыбаясь.
      Манкузо встал и прошел несколько шагов по комнате. Маленький, одетый с изысканной элегантностью, большеносый, с головой, словно ввинченной в высокий белый воротничок, неловкий, он сильно смахивал на слегка пообтесавшегося в городе провинциала.
      - Двух мне не надо, - сказал он серьезно. - С меня достаточно одного. Он замолчал и, взяв двумя пальцами окурок, швырнул его в окно. - Вы давно виделись с Амелией? - спросил он.
      - Право же... - начал Сильвио, с трудом скрывая свое беспокойство.
      Но Манкузо его перебил:
      - Вы напрасно стали бы притворяться, будто не помните... Потому что вы виделись вчера. - Наступило короткое молчание. - Я ничего не хочу знать, продолжал Манкузо, - вам незачем передо мной оправдываться, просить извинения... Я не требую от вас ничего... только прошу о дружеском одолжении... Я мог бы просто-напросто послать вас к черту или отобрать у вас эту вот работу под благовидным предлогом... Мне это ничего не стоило бы и, пожалуй, так было бы проще... Но я не хочу... Ведь если есть возможность, всегда лучше договориться, правда? - Манкузо скорчил одну из самых своих противных гримас и помолчал. - Я вас прошу вот о каком одолжении: пока мы с Амелией не поженились, перестаньте с ней видеться... Потом, когда она станет моей женой, можете бывать у нее сколько хотите... Конечно, при соблюдении должных приличий... Но пока мы не женаты, найдите предлог и перестаньте с ней встречаться... Конечно, не подавая вида, что это я вам посоветовал... Тогда мы останемся друзьями и построим дом... А после свадьбы еще поговорим... Вы меня понимаете?
      Обеспокоенный и несколько раздраженный угрозой Манкузо, Сильвио притворился удивленным.
      - Но в чем дело? Какие причины?..
      Однако Манкузо не хотел и слушать.
      - Никаких причин, - ответил он сухо. - Согласны вы или нет?
      - А если нет?
      - Советую согласиться, - сказал Манкузо, устремив на него колючий взгляд.
      Сильвио посмотрел на Манкузо, который притворялся, будто что-то ищет в карманах, потом на чертежи. Ему не хотелось уступать такому грубому требованию, но, с другой стороны, работа значила для него больше, чем всякие чувства и, быть может, даже чем Амелия.
      - Но не могу же я, - начал он не без колебаний, - вот так, без всякой причины, только потому, что вы этого хотите...
      Но он не договорил. Манкузо шагнул вперед и схватил его за руку с такой силой, что Сильвио скривился от боли.
      - Мериги, какого... - тут он добавил крепкое ругательство. - Это не шуточки. Не доводите меня до крайности. Останемся друзьями, Мериги...
      Они посмотрели друг на друга. Лицо Манкузо, напряженное и перекошенное, с налитыми кровью глазами, лишенными даже искры ума, имело страдальческое выражение, но это было жалкое, не вызывающее сочувствия, какое-то смешное страдание, не человеческое и не звериное, а страдание несчастного маньяка. В нем не было и тени мужского благородства; не было и той трогательности, которую страдание придает животным, а иногда и людям очень простой души. Сильвио испытывал к Манкузо одновременно сочувствие и неприязнь.
      - В конце концов, мы с синьориной Амелией разговариваем только об архитектуре, - сказал он.
      Манкузо молчал; все это время он сжимал руку Сильвио и нетерпеливо смотрел на него.
      - Я хотел сказать, - продолжал Сильвио, - что теперь мне ничего не остается, кроме как...
      Живейшее облегчение появилось на лице Манкузо.
      - Достаточно, - сказал он и пошел к двери. - Вы обещали... Этого достаточно.
      Его радость показалась Сильвио такой же неприятной и отталкивающей, как и страдание. Но уже в дверях, словно охваченный сомнением, Манкузо остановился.
      - Вы не обиделись?
      - Боже упаси, - сказал Сильвио раздраженно.
      - Тем лучше, потому что я, знаете ли, не хотел бы... - Конца этой фразы Сильвио не услышал - дверь закрылась.
      Оставшись один, Сильвио попытался возобновить работу. Но тревога сковала его; теперь, когда он пожертвовал своими отношениями с Амелией, эта работа внезапно стала ему противна; охваченный беспокойством и раскаяньем, он с облегчением услышал в коридоре звон колокольчика, призывавший к завтраку. Он надеялся, что еда его подкрепит, но обманулся. В душной тишине столовой, не умолкая, жужжали вентиляторы; в жарком полумраке виднелись бледные, измученные жарой лица сотрапезников; сухая, нагретая солнцем еда оставляла во рту металлический привкус; всюду висели липкие бумажки от мух, желтые или черные; в тающем льду плавали мелкие, кислые вишенки; лицо у горничной было красное и потное - словом, все переменилось, и лето уже не вливало в него радостную бодрость. Оно было душное и обыденное, люди занимались своими служебными делами, исправно ходили на работу, - лето в городе бюрократов и военных, где в тишине с утра до вечера звучат сигналы и играют зорю и где единственные не запертые и не покинутые здания - это министерства и казармы. Сильвио, поглощенный страстью, до сих пор ничего не замечал, а теперь все это разом обрушилось на него вместе с ревностью, нежеланием расставаться с Амелией, отвращением к работе, печалью и сомнениями. Ел он мало и неохотно, потом вернулся в свою комнату и, чувствуя сонливость, бросился на постель. Он сразу впал в тяжелую дрему, но не заснул крепким сном; помимо воли в его воображении появлялись и исчезали нелепые образы, которые медленно двигались, и он со странным удовольствием разукрашивал их всякими подробностями. Это было странное и грустное удовольствие, смешанное с ощущением сонного бессилия. Ему казалось, что он совершает смелые, отчаянные поступки: то, притаившись за углом, сжимая револьвер, убивает Манкузо в упор и убегает; то запускает пальцы в белокурые завитые волосы Де Керини, тащит ее вниз по лестнице ее дома, топчет ногами; то прерывает венчание Амелии, хватает ее за руку в тот самый миг, когда она должна сказать "да", вытаскивает из церкви и увозит в машине - конец фаты высунулся из-под захлопнутой дверцы и развевается по ветру. Чем решительней и отчаянней были эти поступки, тем больше они радовали его воображение, тем больше он любовался ими, приукрашивал их. Этим он как бы утешался в своей безнадежной печали. Но когда он пытался приподняться на постели, ему казалось, что кто-то наступил ему на грудь и не дает встать. Голова у него была тяжелая, а в ногах, наоборот, ощущалась легкость, его будто тянули за волосы вниз, к воде, прямо в бурную реку. Наконец он заснул.
      Спал он довольно крепко, а когда проснулся, то некоторое время пролежал неподвижно, с закрытыми глазами. Но пронзительные крики ласточек, которые свили гнездо прямо над его окном, не давали ему покоя. Он быстро сел на постели, протирая глаза: комната была залита мягким закатным светом; он проспал пять часов. Амелия не приехала.
      "Видно, случилось что-то серьезное", - подумал он и, словно сон освободил его от всех сомнений и колебаний, вышел из комнаты и спустился вниз. Как и в первый раз, когда он шел к дому Де Керини, улочки и сады казались бесконечными. Розы за прутьями решеток были белы от летней пыли, листья олеандров поникли, знойная дымка окутала этот зеленый хаос и подернула небо. Служанка в стоптанных туфлях и синем фартуке, как обычно, поливала живую изгородь и, узнав его, даже не поздоровалась. Он свернул с усыпанной гравием аллеи и пошел вдоль стены дома по цементной дорожке. Дойдя до окна гостиной, он увидел, что жалюзи приоткрыты, и услышал голоса. Ему показалось, что это разговаривают Де Керини и Манкузо. Он остановился и прислушался.
      - На ком я женюсь? - сказал низкий, недовольный голос Манкузо. - На девушке, которая за неделю до свадьбы целыми днями, да, целыми днями пропадает где-то с молодым человеком, с которым едва знакома. На девушке, которая говорит мне в лицо, что, как только выйдет за меня, сразу мне изменит. На девушке, которая не только не любит меня, но даже не уважает; вот на ком я женюсь...
      - Раньше надо было думать, - ответила слегка нараспев Де Керини.
      Сильвио подошел поближе к окну и заглянул в щель. Сначала он ничего не увидел, кроме позолоты мебели и зеркал, поблескивавших в полумраке, потом глаза привыкли и он стал различать разговаривающих. Манкузо сидел на краю пуфа, по обыкновению изящный и элегантный, нахохлившись, как сыч. Де Керини же сидела прямо напротив окна на легкой кушетке с гнутыми ножками, выставив на обозрение свои пышные формы, выступающие под яркими складками капота. Она откинулась назад, сонная и невозмутимая, положив ногу на ногу. Сильвио видел круглую белую шею с толстой складкой под подбородком, жеманный кукольный рот, раздутые ноздри и под ровными локонами, спадавшими до половины лба, черные бархатистые глаза, сощуренные и улыбающиеся, которые смотрели в потолок насмешливо и самодовольно.
      - Раньше надо было думать, - повторила она, посидев несколько секунд неподвижно.
      Манкузо скривился, словно сигарета у него во рту вдруг стала горькой.
      - Прекрасный совет, - пробормотал он. - Когда это раньше? Если кто виноват, так это ты. Она твоя дочь, ты ее воспитывала, вот и вырастила бы ее честной женщиной, а не развратницей.
      Они замолчали.
      - Не надо преувеличивать, - сказала наконец Де Керини равнодушным тоном, стараясь скрыть раздражение.
      Манкузо вскинулся.
      - Как это преувеличивать? Остается неделя до свадьбы, а я ее совсем не вижу. Совсем! Она на целый день удирает от меня с этим архитектором.
      Де Керини склонила голову к плечу и посмотрела на Манкузо томным, улыбающимся взглядом.
      - Все это переменится, - сказала она слегка насмешливо. - У Амелии такой характер, что супружеская жизнь изменит его до неузнаваемости... Особенно, если у вас будут дети...
      - Но она говорит, что не хочет от меня детей, - сказал Манкузо угрюмо. И в его тихом голосе была такая искренняя удрученность, что Сильвио невольно улыбнулся. Де Керини, казалось, тоже позабавил серьезный тон собеседника.
      - Это все слова, - сказала она, по-прежнему глядя в потолок, - но, когда родится ребенок, она этого уже не скажет... А я стану бабушкой, какая прелесть! - Она зевнула со скучающим видом. - Ты, Джино, напрасно так беспокоишься, - добавила она, помолчав, - просто ты еще не понял, что Амелия очень слабохарактерная.
      - Я этого что-то не замечал, - буркнул Манкузо угрюмо.
      Де Керини выпрямилась и, слегка наклонившись к Манкузо, уставилась ему в лицо холодным и злым взглядом.
      - Не замечал? - повторила она. - Но я, по-моему, ее лучше знаю. Вот послушай, - и она начала перечислять, загибая пальцы. - Во-первых, Амелия слабая. У нее никогда не хватит смелости взглянуть жизни в лицо. Особенно в трудных обстоятельствах... Во-вторых, она нерешительная, это у нее просто болезнь: прежде чем сделать что-нибудь, она тысячу раз передумает и наконец выберет худшее... Кроме того, она эгоистична, никогда не жди от Амелии жертвы... На это она не способна. И, наконец, она тщеславна; но это такое тщеславие, о каком ты и понятия не имеешь. Так что, если хочешь держать Амелию в руках, умей пользоваться ее слабостями. Вот, к примеру, роскошь. Амелия на платья, шляпки, автомобиль и прочее променяет родную мать, любимого мужа, все на свете. Просто удивительно, - заключила Де Керини небрежно, - до какой степени этой девушке чуждо чувство самопожертвования... Не далее как сегодня утром я имела этому доказательство.
      - Какое же доказательство? - спросил Манкузо.
      Женщина взяла из вазы, стоявшей на столе, красный цветок и приколола его себе на пышную грудь, расправив лепестки.
      - Вчера, - объяснила она, - Амелия вошла ко мне в комнату очень взволнованная и сказала, что влюблена в Мериги и хочет выйти не за тебя, а за него...
      - Вот видишь! - перебил ее Манкузо. И, со злобой отшвырнув сигарету, привстал. Но женщина крепко взяла его за руку и заставила снова сесть.
      - Постой. Я преспокойно возразила ей, что у Мериги уже есть невеста. Она сказала, что заставит его порвать с ней. Тогда я спросила, знает ли Мериги об этих ее планах. Оказалось, что он ничего не знает. Тут я напустила на себя серьезность, - Де Керини улыбнулась, показывая мелкие белые зубы, и говорю: послушай, я не одобряю твоего плана, потому что это безумие. Но можешь поступать, как хочешь, если, конечно, Мериги согласится. Только знай, от меня ты не получишь ни единого сольдо. - Она замолчала и посмотрела на Манкузо, который в восхищении одобрительно кивал головой. - Так что, говорю, из этого дома ты уйдешь в чем мать родила. Мериги тоже беден, вы с ним будете голодать, но это меня не касается. Она окатила меня презрением, клялась, что все равно выйдет за Мериги, хоть он и беден. В общем подняла такой неприличный шум, что я не стерпела и прогнала ее. Но за ночь она, видно, одумалась. Во всяком случае, сегодня утром она опять пришла, села на мою постель и спросила, сказала ли я тебе о ее решении. Услышав, что я ничего тебе не говорила, она от радости стала меня обнимать: оказывается, она снова передумала.
      Наступило молчание. Манкузо мрачно жевал кончик сигареты; Де Керини снова рассеянно откинулась на спинку кушетки.
      - Ты не должен и вида подавать, что ревнуешь, - продолжала она. - Жди, пока она сама к тебе придет... Если ты это сумеешь, она придет...
      Тут Сильвио решил, что слышал довольно. Он потихоньку проскользнул мимо окна и вошел в дом.
      В прихожей и на лестнице было темно. Он на цыпочках поднялся на второй этаж, направился в конец коридора, где была комната Амелии, и вошел без стука. Он сразу увидел ее: совершенно обнаженная, она сидела перед туалетным столиком спиной к двери. При виде ее стройной спины, похожей на тоненький цветок с луковицей, Сильвио очень смутился и несколько секунд неподвижно стоял на пороге. Но Амелия, которая увидела его отражение в туалетном зеркале и продолжала преспокойно сидеть, подпиливая ногти, наконец обернулась через плечо и со смехом предложила ему войти и закрыть дверь. Правда, она тоже если и не стыдилась, то по крайней мере была смущена; Сильвио почувствовал это по ее принужденному тону. И все же она, видно, решила вести себя так, как будто она одета. Войдя в роль, она даже светским движением закинула ногу за ногу и с улыбкой спросила, как он осмелился войти без стука, когда она в таком виде.
      - В конце концов, - заявила она вызывающе, - это моя комната... Я могу позвать Джино, и он вышвырнет тебя вон.
      Эти слова привели Сильвио в бешенство. Он стиснул зубы, руки его сжались в кулаки; но, с трудом овладев собой, он коротко пересказал ей все, что услышал, стоя под окном, и спросил, правду ли говорила ее мать. Слушая, она равнодушно смотрела на него и медленно, лениво поглаживала себя по груди. Потом, потупив глаза и пошевеливая носком ноги в домашней туфле, подтвердила, что мать сказала правду. Сильвио не удовлетворился таким сухим ответом, он требовал, чтобы она объяснила причины, по которым так неожиданно передумала. Она пожала плечами: тот муж или другой - какая разница; в конце концов Манкузо богат, любит ее, ей с ним будет неплохо. И кроме того, даже если бы она из любви к Сильвио порвала с Манкузо, разве он женился бы на ней? Разве у него нет уже невесты? Как могла она быть уверенной в нем! Сильвио, смутившись, сказал, что не важно, поженятся ли они, - важно ей освободиться из-под власти Манкузо и матери. Она посмотрела на него с сомнением.
      - Для чего мне освобождаться от Джино и матери? - спросила она, помолчав.
      Сильвио, не зная, что сказать, некоторое время смотрел на нее молча.
      - Но разве ты сама не говорила мне, что... что Манкузо любовник твоей матери... И что мать принуждает тебя выйти за него замуж только Для того, чтобы удержать его рядом с собой?
      Ей, видимо, было неприятно, что Сильвио так хорошо помнит каждое ее слово, сказанное во время их загородных прогулок.
      - Я не так говорила... - возразила она. - И много раз повторяла тебе, что ни в чем не уверена. Я только подозревала это... Вот и все.
      - Выходит, ты возводила на свою мать напраслину? - спросил Сильвио с раздражением.
      - Конечно, - сказала она с явным облегчением, - наверняка так оно и есть. Я часто сама не знаю, что говорю, - добавила она кротко. - Теряю голову и выдумываю бог весть что. Прошу тебя, забудь все, что я говорила про Джино и про маму. В то время я была не в себе, совсем с ума сошла и не отдавала себе отчета... Не надо было все это говорить.
      Она покачала головой, умоляюще глядя на него, потом встала и грациозно, не спеша, громко постукивая комнатными туфлями, прошла через комнату, чтобы взять сигарету из золотого ящичка, стоявшего на комоде. Она поставила ящичек на место с довольным видом, и Сильвио сразу" догадался, что это новая вещь.
      - Кто тебе его подарил? - спросил он.
      - Джино принес сегодня, - ответила она. - Правда, прелесть ?
      Сильвио все это казалось сном. Он никогда не принимал всерьез слова и желания Амелии; но его ошеломило, когда она с такой беззастенчивостью отреклась от них.
      - Значит, - невольно продолжал он настаивать, - все твои разговоры о здоровой жизни, которой ты хочешь жить, и о здоровых людях, с которыми хочешь общаться, все это было одно притворство?
      Амелия курила, поглядывая на свои ногти, и даже не соблаговолила ответить. Она только покачала головой, словно хотела сказать: "Все это глупости... Я об этом давно и думать забыла".
      Снова наступило молчание. Но Сильвио не мог теперь удовлетвориться этим, он хотел знать, каким образом Де Керини удалось так изменить душу своей дочери. Объяснения матери, так же как и объяснения Амелии, его не убедили. Тут было что-то другое. Но что? Он твердо решил не читать ей мораль, не показывать свое разочарование, не упрекать ее ни в чем. Уж это непременно. Ведь он сам ничем не лучше других. Развлекался с Амелией, и ему даже в голову не приходила мысль о женитьбе на ней. Он поступил точно так же, как Манкузо, только тот потом решил жениться и оказался в этом отношении лучше его, Сильвио. Нет, решил он, нравственности не существует, есть лишь относительные, искусственно навязанные понятия. И здесь победа, без сомнения, осталась за Де Керини.
      Но, готовый признать свое поражение, он вовсе не хотел, чтобы его утешали лицемерными разговорами. И несмотря на все свое возмущение, он с удивительным внешним спокойствием отверг философствования Амелии, которыми она, видя его задумчивость, вздумала его угощать. Она заговорила тем же тоном, как и тогда, когда рассуждала о здоровой жизни и других высоких материях; и в ее словах чувствовалась та же пошлая неискренность. Только смысл ее рассуждений был теперь прямо противоположный: надо принимать жизнь такой, какова она есть, со всеми ее достоинствами и недостатками. Бороться бесполезно, лучше быть как все люди, которые заботятся о собственных интересах и добиваются своего. Словом, это были самые старомодные и пустые образцы поверхностного салонного скептицизма, которые она преподносила как некие духовные откровения и с такой верой, что это, казалось, с лихвой возмещало ее разочарования в любви. "Вот она оборотная сторона медали, подумал он, - логическое следствие прежних чистых порывов". Вдруг раздражение его вырвалось наружу, и он всем телом подался вперед.
      - Замолчи, - сказал он тихо. - Разве ты не понимаешь, что наговорила кучу глупостей?
      Она сидела на кровати и надевала туфли. Удивленная и даже немного огорченная, она подняла на него глаза.
      - Да нет же, Сильвио, - возразила она. - Уверяю тебя, что я именно так думаю...
      "Это и плохо", - хотел сказать Сильвио, но промолчал, поняв наконец, что все возражения бессильны против таких стойких убеждений. Амелия же поняла его молчание иначе, она подумала, что он разочарован в своих желаниях, и решила утешить его. Она сказала, что они станут видеться по-прежнему, надо только сохранять благоразумие. Эти слова Амелии заставили Сильвио снова вспомнить всю ее низость так живо, что ему стало омерзительно, противно, и, пока она болтала, он думал, как бы поскорее уйти. Он решил обойтись без драматического расставания, полного упреков и сожалений. Их связь была слишком случайной и легкой, она не заслуживает такого эпилога. Так иногда люди знакомятся в поезде, после чего обмениваются раз-другой письмами, а потом переписка обрывается сама собой. Пусть же и роман с Амелией канет в болото мелкого повседневного забвения, - забвения неотправленных писем, потерянных адресов, запоздалых соболезнований и поздравлений. Он назначит ей свидание и не придет. Амелия, быть может, погрустит один день, но не больше. Так он и сделал; девушка охотно дала согласие на свидание, но все время твердила, что теперь они должны быть благоразумнее. Сильвио пообещал ей все, чего она хотела, и встал. Они наскоро простились - Амелия лишь улыбнулась и бросила на него в зеркале заговорщический взгляд, но, переступив порог, он сразу вспомнил о Де Керини и о доме, который он для нее проектирует. Не раздумывая, под влиянием естественного порыва разочарованной души, он решил сейчас же пойти к ней и под каким-нибудь предлогом отказаться от этой работы: он не хотел теперь даже косвенно иметь дело с Амелией. Кроме того, увидеть в последний раз Де Керини его побуждало жгучее любопытство, какого он в жизни не испытывал. Он не признавался себе в этом, но после всех своих противоречивых мнений он теперь считал, что эта добродушная и рассудительная женщина из всех троих самая лучшая. "Белокурая плутовка! - думал он с шутливой грустью. - Ты по крайней мере не обременяешь себя совестью и идешь прямо к цели... Кукла!" Он застал ее в гостиной одну; Манкузо, успокоенный и смирившийся, ушел. Она, как и раньше, сидела на позолоченной кушетке. На столе, возле лампы под абажуром, были разложены в четыре ряда маленькие изящные карты - она раскладывала пасьянс. Сигарета с окрашенным помадой кончиком дымилась в углу пепельницы. У ног хозяйки, свернувшись калачиком, спала уродливая лохматая собака. Время от времени Де Керини брала сигарету пухлыми пальцами и задумчиво затягивалась, прищурив черные глаза. Потом оставляла сигарету и перекладывала какую-нибудь карту. Когда Сильвио вошел, она не перестала раскладывать пасьянс и, только переложив две или три карты, подняла на него глаза.
      - Я пришел сказать вам, - начал Сильвио, сразу приступая к делу, - что по семейным обстоятельствам вынужден уехать из Рима. Поэтому мне придется отказаться от проектирования вашего особняка...
      - По семейным обстоятельствам, - повторила Де Керини, глядя на него с ласковой улыбкой. - Надеюсь, никакого несчастья не случилось?
      Ответ вырвался у Сильвио как-то сам собой:
      - Нет, совсем наоборот... Это радостное событие... Я еду жениться.
      - Подумать только, - сказала Де Керини, качая головой и глядя на него с любопытством. - Значит, вы тоже женитесь... А я и не знала, что у вас есть невеста... Что ж, от души поздравляю... Ваши родители, вероятно, будут очень рады... А как зовут вашу невесту?.. Лаура?.. Красивое имя... Сколько ей лет? Ах, так она старше вас... Правда, всего на два года, значит, ее можно считать вашей ровесницей. А кто она, студентка? Ах, учительница! Это хорошо, женщина должна работать наравне с мужчиной. Вот если б Амелия умела что-нибудь делать... Да где уж там! Я заставляла ее учиться музыке, языкам, посещать курсы медицинских сестер... Все напрасно; к сожалению, Амелия ничему не научилась... И вот теперь она выходит замуж... А вы хотите иметь детей?
      Задавая эти вопросы и выслушивая короткие, смущенные ответы Сильвио, она уже смотрела не на него, а на пасьянс, где ее проворные пальцы сложили очень удачную комбинацию.
      - Но почему вы не хотите проектировать наш дом? - спросила она вдруг, не поднимая глаз.
      - Я же сказал, - с трудом выдавил из себя Сильвио. - Я уезжаю из Рима...
      - Навсегда?
      - Нет, зимой вернусь.
      Де Керини быстро переложила несколько карт и укоризненно покачала головой; трудно было понять, относилось ли это к картам или же к Сильвио.
      - А ведь мы с вами уже договорились обо всех мелочах, - сказала она медленно. - Право, мне очень жаль.
      - Мне тоже... Но...
      - Вот что, - перебила она его. - Давайте сделаем так: вы женитесь, а потом, месяца через два или три, вернетесь и возобновите работу. Моей дочери дом не очень к спеху; отпразднуем свадьбу, они поедут в свадебное путешествие, а потом должны будут посетить всех родственников в Калабрии. На это уйдет не меньше четырех или пяти месяцев...
      Говоря это, она смотрела на него снизу вверх, улыбаясь и подмигивая блестящими бархатистыми глазами, черными, как вода в глубоком озере, где в ясную ночь отражаются звезды. Абажур отбрасывал розовые блики, окрашивая в какой-то неестественный цвет ее пышную грудь, круглую шею, пухлые щеки с родинкой; она сидела, выпрямившись и положив маленькие полные руки, унизанные кольцами, на бородатых добродушных королей, сердитых подтянутых валетов, страстных дам с хищными глазами. И удивленному Сильвио вдруг представились вместо этих королей, валетов и дам Манкузо, Амелия, он сам и многие другие люди, незнакомые ему, но, конечно, существующие на свете. Де Керини, спокойно, терпеливо прявшей путаную нить своих расчетов и страстей, до сих пор удавалось сталкивать этих людей в тонкой игре, полной неожиданностей, и выигрывать. Дамы немало пролили слез, короли гневались, валеты строили козни, мелкие карты соединялись и расходились, и она доводила свои пасьянсы до успешного конца. Как все игроки, жаждущие выиграть любой ценой, она, если какая-нибудь карта не желала ей повиноваться, конечно, не брезговала и передернуть.
      Мгновение Сильвио грезил наяву.
      - Нет, - сказал он наконец, покачав головой. - Ваше предложение очень заманчиво... но мне кажется... Право, боюсь, что это невозможно...
      Де Керини, видимо, заметила колебания Сильвио. Она улыбнулась и, по-прежнему занятая картами, не глядя на него, спросила:
      - Сколько вам лет?
      - Двадцать шесть.
      - Вот и видно, что вы еще очень молоды.
      - Почему? - спросил Сильвио, несколько обиженный.
      - Вы еще верите в красивые жесты, - ответила она, помедлив. - Как будто такие вещи имеют значение... Вы смешиваете чувства с делами... Воображаете, будто существует связь между тем и другим... Все это доказывает, как я сказала, что вы еще очень молоды...
      Сконфуженный, Сильвио некоторое время молчал. Он вспомнил, что решил не придавать серьезного значения своей связи с Амелией, не становиться в нравоучительную позу и не быть пристрастным. Но как раз теперь, когда он считал себя наиболее объективным, Де Керини неопровержимо доказала ему, что его поведение всегда было продиктовано теми самыми моральными условностями и чувствами, от которых он полагал себя свободным. Сильвио вдруг почувствовал себя робким и беспомощным, словно он предстал перед судьей.
      - Скажите, - пробормотал он, - а сами вы как поступили бы на моем месте?
      - Я, - ответила Де Керини просто, - сделала бы так, как посоветовала вам: женитесь, а потом через несколько месяцев возвращайтесь в Рим и беритесь за работу...
      - Вы так думаете? - только и мог сказать Сильвио.
      Де Керини посмотрела на него со снисходительным удивлением.
      - А как же иначе? Ведь вы архитектор.
      - Да, - согласился Сильвио, - я архитектор.
      - Так вот и будьте архитектором, а о том, что вас не касается, лучше забыть.
      Снова наступило молчание.
      "А ведь в самом деле, кто я? - подумал Сильвио. - Всего только архитектор".
      При этом он почувствовал странное разочарование, словно вдруг стал меньше, - так чувствует себя человек, который неожиданно обнаружил, что он совсем не столь могуществен и свободен, как думал.
      "Прежде всего архитектор, а потом уже человек, - подумал он. Прекрасный вывод".
      - Джино вас очень ценит, - продолжала тем временем Де Керини. - И я тоже считаю, что вы талантливы... Ваш проект нам нравится. Не вижу причин для вас бросать так успешно начатую работу...
      Сильвио вдруг решился.
      - Хорошо, - сказал он, вставая. - Я сделаю так, как вы советуете... Увидимся через два месяца...
      - Вот и прекрасно, - подхватила Де Керини. - Договорились.
      Но она уже снова впала в рассеянность и не пожала протянутую руку Сильвио.
      - Минутку, - пробормотала она, - одну минутку... Я вас сейчас провожу... Этот пасьянс очень важен... Видите... Негодный пиковый валет никак не хочет выходить...
      Сильвио улыбнулся.
      - А почему бы вам не подтасовать карты, - сказал он. - Ведь никто не увидит...
      Она подняла голову, и лампа осветила ее лицо; какая-то странная, зловещая улыбка таилась в прищуренных глазах, в жадных опущенных углах рта.
      - Несколько раз, потеряв терпение, я пробовала это делать, - сказала она медленно, глядя на него с задумчивым удивлением. - Но, в конце концов, это глупо, правда?..
      Сильвио пожал плечами. Он был смущен и не очень уверен в себе. "Надо работать, - подумал он. - Я архитектор... Работать... И забыть о том, что меня не касается". Но, несмотря на свою неудовлетворенность, он невольно почувствовал облегчение, прилив бодрости, словно с плеч у него свалился груз, тяжкая обязанность, ненужное бремя, стеснявшее его движения. И, странное дело, он не видел противоречия между своей неудовлетворенностью и этим чувством. А Де Керини тем временем опять занялась своим пасьянсом и у него на глазах сломила последнее сопротивление карт, выбрала одну за другой все картинки, даже самые непослушные и упорные. Наконец, очень довольная, она собрала карты, спрятала колоду в ящичек и встала.
      - Получилось, - сказала она. - Это было очень важно, я загадала на Амелию... Теперь, если по крайней мере верить картам, все будет хорошо...
      - Поздравляю, - пробормотал Сильвио, выходя следом за ней в прихожую.
      Но она не слышала. Они вышли в сад, дошли до калитки. Была поздняя ночь; пыльный, безветренный воздух лениво струился над землей, душный, пронизанный ароматом цветов и жужжанием насекомых; сквозь пышную поникшую зелень было видно, как порхают затерянные в теплой тьме мерцающие светлячки. Когда Де Керини открыла калитку, собака выбежала на улицу. Де Керини поспешно пожала Сильвио руку и бросилась за собакой. Сильвио показалось, что в освещенном окне наверху мелькнула стройная тень Амелии. Тем временем Де Керини исчезла на темной улице, под низкими листьями платанов, и было слышно, как она певучим голосом зовет непослушную собаку. Помедлив немного, Сильвио бодрым, решительным шагом дошел до конца улицы и свернул к реке.
      Несчастный влюбленный
      Вконец поссорившись со своей возлюбленной и не желая больше показываться в городе, где они до сих пор жили вместе, Сандро уехал на один из островов неподалеку от побережья. Стоял июнь, было еще не жарко; он знал, что на острове в это время народу немного: купальный сезон начинался в июле. Приехав, он сразу же превосходно устроился. Ему хотелось побыть одному, и он поселился не в гостинице, а в меблированных комнатах. Они были расположены в крытой галерее, которая сохранилась от древнего монастыря. Сам монастырь был разрушен, осталась лишь эта галерея, тянувшаяся по самому краю обрыва. Под ней раскинулся сад, густой и тенистый; за садом начинался спуск к морю, поросший смоковницами и оливами, среди которых белели крыши дач. Дальше виднелось море; оно было спокойное и сверкало, как стекло, в извилинах скалистого берега.
      Меблированные комнаты пока еще не были заняты, кроме одной по соседству с комнатой Сандро. В первый же день, выйдя на террасу, он увидел ее обитательницу. Это была совсем молоденькая девушка с пышными светлыми волосами и лицом, очень похожим на мордочку поросенка. Она поздоровалась с Сандро. Он кивнул ей. Она спросила, ходил ли он на море; он сказал, что ходил; потом вернулся к себе в комнату. С этого дня стоило ему выйти на террасу, как дверь соседней комнаты тут же распахивалась, появлялась девушка и пускалась с ним в разговоры. Она была очень настойчива; сухие ответы Сандро ее ничуть не смущали. Она говорила, положив руки на перила и поглядывая то на море, то на него своими маленькими, глубоко посаженными, невыразительными глазами. В конце концов Сандро решил не выходить на террасу.
      Он стал вести очень размеренный образ жизни. Рано утром спускался к морю, раздевался и ложился на камни, ожидая, пока солнце начнет припекать и можно будет выкупаться. Потом входил в воду, глядя на свои белые ноги, скользящие по крупной гальке, которой было покрыто дно. Ласковая вода постепенно закрывала живот, грудь, шею. Как только ноги переставали касаться дна, он плыл. Купаясь, он обычно делал круг около скал или же плыл на другой конец пляжа. Он заметил, что, плавая, ни о чем не думает, и это было очень приятно. Порой он ложился на спину и, раскинув руки, закрывал глаза, предоставляя легкому течению нести его по спокойному морю к неведомым берегам. Он лежал так подолгу, закрыв глаза, запрокинув голову. Потом открывал глаза и видел ярко освещенную громаду красного острова, свисающую на него с пылающего неба. Приятнее всего было купаться. Это помогало забыть почти обо всем. Выкупавшись, он шел в город, обедал один в траттории, а затем возвращался в свою комнату и старался поспать час-другой. Пока он был чем-то занят - плавал, ел, загорал, - ему еще как-то удавалось не думать о любимой женщине и о той боли, которую порождала разлука с ней. Но к вечеру, когда время тянулось медленно, томительно и бессмысленно, его охватывала нестерпимая тоска, горькая, как ожидание чего-то такого, чего, как он очень хорошо понимал, ему все равно никогда не дождаться. Он безуспешно пытался справиться с ней и, когда наступала ночь, чувствовал себя измотанным и озлобленным.
      Так прошло две недели. Потом он получил от своей возлюбленной открытку, она посылала ему привет из маленького городка, находившегося неподалеку. На открытке был обратный адрес. Это было явное предложение ответить. Сандро написал в ответ открытку, но более длинную, и через два дня получил письмо, в котором ему сообщалось о здоровье, о погоде и тому подобных вещах. Тогда, осмелев, он отправил письмо на восьми страницах, в котором просил разрешения снова встретиться с ней хотя бы на один день. Но, отослав письмо, он тут же пожалел, что написал его. Он по опыту знал, что характер у его возлюбленной таков, что она способна любить лишь тогда, когда ею пренебрегают. И действительно, никакого ответа на свое письмо он так и не получил. Прошло еще две недели; Сандро уже совсем отчаялся, когда пришла телеграмма, в которой она извещала его, что приедет на следующий день.
      Утром он проснулся внезапно и испугался, что проспал. Но, посмотрев на часы, увидел, что до прибытия катера осталось более часа. Он вышел на террасу взглянуть на море. Море казалось спокойным; можно было не опасаться, что волнение помешает катеру войти в порт. Как всегда, его соседка тотчас появилась на террасе и торопливо, словно боясь, как бы он не исчез, выпалила, что погода сегодня хорошая. Сандро ответил, что лучшей погоды трудно желать, и вернулся в комнату. Перед его глазами некоторое время стоял образ девушки, которая, опершись о перила, смотрит на море и на лице которой застыло выражение недоумения и разочарования.
      Он оделся и не спеша вышел на площадь. Начинался день. Все было озарено тем своеобразным ярким призрачным утренним светом, который в таких вот городках исходит, кажется, от моря, а не от солнца. На площади не было ни души. Столики двух-трех кафе еще не были заняты. Какие-то люди, усевшись на церковной паперти, грелись на солнце. Торговцы открывали магазины и снимали с витрин ставни. Время от времени какая-нибудь полуголая дама в темных очках и с большой матерчатой, перекинутой через руку сумкой быстро пересекала площадь и кратчайшей дорогой спускалась к морю. Сандро побродил немного по площади и вышел на бельведер.
      Отсюда открывался широкий вид на зеркальную гладь спокойного моря, испещренного кое-где белыми полосками течений, похожими на застывших стеклянных змей. В узком проливе, отделяющем остров от гористого берега материка, можно было уже разглядеть катер, на котором должна была находиться его возлюбленная. Катер шел беззвучно, оставляя за собой искрящийся след на блестящей поверхности прозрачного моря. Кое-где поднималась легкая дымка, и казалось, что там море сливается с небом; тогда возникало впечатление, будто судно скользит где-то между воздухом и водой. Сандро наклонился над обрывом и заглянул вниз. Черные рельсы фуникулера бежали по гравию и терялись в зелени виноградников, покрывавших спуск к морю. Скоро из их густой и пышной листвы медленно выплывет красный вагончик, везущий к нему его возлюбленную. Он ушел с бельведера и сел в кафе; но так, чтобы ему был виден выход из фуникулера.
      Ему казалось, что он невозмутим и совершенно спокоен, и это ему нравилось. Через несколько минут небольшими группами стали прибывать приезжие; их сразу же можно было узнать по городским костюмам - на острове все ходили в сандалиях и парусиновых брюках. Но первый вагон опустел, а его возлюбленной не было видно. Внезапно Сандро овладело беспокойство, он встал из-за столика и подошел к фуникулеру.
      Он подождал еще минут десять, говоря себе, что волноваться нечего, что раз его возлюбленная телеграфировала о своем приезде, то, конечно же, она приехала. Прибыл второй вагон, один за другим из него вышли пассажиры, а она не появилась. Сандро купил пачку сигарет и стал поджидать третий вагон. Он нервничал. Докурив сигарету до половины, он бросал ее и начинал новую.
      Поднялся третий вагон. Катер - Сандро видел это с бельведера - не был слишком переполнен. На этот раз из вагона вышло всего лишь два-три пассажира и несколько портье из гостиницы. Ее не было.
      Разочарование было столь сильным, что подействовало на него как солнечный удар. Не зная, что предпринять, расстроенный и растерянный, он машинально побрел по улице, ведущей на пляж. На полпути ему встретилась коляска. Огибая грузовик с овощами, остановившийся у магазина, извозчик выехал на обочину дороги. И тут Сандро увидел свою возлюбленную.
      Он подождал, пока коляска поравняется с ним, и громко окликнул ее по имени. Женщина обернулась. Он увидел, что она нисколько не изменилась. Она хмурилась, как будто была недовольна тем, что он ее встретил.
      - А, это ты, - сказала она и приказала извозчику остановиться.
      - Я ждал тебя у фуникулера, - сказал Сандро. Он подошел к коляске, но не сел в нее.
      - Я так и думала, - ответила она раздраженно. - Но была такая толкотня... Я предпочла взять извозчика. - Они взглянули друг на друга. Чего же ты встал? - ее приятный голос прозвучал резко. - Садись. Прежде всего мне надо добраться до гостиницы.
      Сандро сел в коляску. Лошадь пошла рысью.
      - Я снял тебе комнату, - сказал он, усаживаясь рядом с нею.
      - Спасибо, - ответила она рассеянно. Она с любопытством смотрела по сторонам. - А знаешь, тут неплохо.
      - Это очень известный курорт, - улыбнувшись, ответил Сандро. Но тут же пожалел о сказанном. Фраза показалась ему глупой, и он добавил: -Ты надолго?
      - Не знаю, - ответила она нерешительно. - Посмотрю...
      Сандро снова пожалел, что задал подобный вопрос. Он подумал: теперь она решит, что ему безумно хочется, чтобы она подольше пожила на острове.
      - Если тебе понравится, останешься, - произнес он. - А нет - уедешь.
      - Вот именно, - ответила она, ехидно усмехнувшись. - Открыл Америку!
      Сандро в кровь закусил губу и до самой площади не сказал ни слова.
      На площади они сошли, и Сандро спросил у извозчика, сколько с них причитается. Извозчик запросил тридцать лир. Сандро знал, что по таксе надо заплатить вдвое меньше, и сказал, не подумав:
      - Дорого.
      - Ладно, ладно... Нечего торговаться, - оборвала она его, озираясь по сторонам с таким видом, словно ей было стыдно.
      Сандро опять закусил губу и заплатил.
      Они пересекли площадь, прошли под узкой аркой и стали подниматься по улочке, проложенной между двумя рядами высоких, тесно прилепившихся друг к другу белых домов. Сандро нес ее чемодан, а она шла перед ним и, довольная собой, смотрела на все с нескрываемым интересом. Иногда она останавливалась и запрокидывала голову, чтобы полюбоваться необычной архитектурой. Высоко между террасами и балконами сияло лазурное небо. Улочка повернула, перешла в лестницу, нырнула в темный проход и снова устремилась вверх. Дома кончились, и теперь улочка вилась между длинными белыми стенами, густо покрытыми плющом и виноградом. Наполовину скрытые в зелени полуголые ребятишки смотрели оттуда на Сандро и его спутницу.
      - Нет, тут в самом деле прелестно, - сказала она жеманно. - Как во сне.
      Она говорит так, потому что глупа, подумал Сандро, поэтому она и пользуется избитыми выражениями. И все-таки насколько больше смысла в ее банальных словах, чем в его изысканных и отточенных фразах. Ему захотелось ответить ей в тон, и он сказал:
      - Да, как во сне... Если грезишь вдвоем.
      Она, по-видимому, не расслышала и спросила:
      - Далеко еще?
      - Мы уже пришли, - ответил Сандро.
      Он поставил чемодан, вытащил из кармана большой железный ключ и вставил его в замочную скважину позеленевшей, растрескавшейся двери старого монастыря. Они вошли в темный сырой коридор.
      - Какие толстые стены, - заметила женщина, взглянув на слуховые окна, пробитые в сводах.
      - Тут был монастырь, - сказал Сандро. Он прошел в глубь коридора и, распахнув дверь своей комнаты, добавил: - Я снял тебе комнату рядом... А пока можешь зайти ко мне.
      Не сказав ни слова, она прошествовала в его комнату и взглянула на себя в зеркало, висевшее над умывальником. Сандро присел на край кровати и стал смотреть на нее. В зеркале отражалось ее лицо, серьезное и сосредоточенное. Смотреть на нее было приятно; пока они шли по улице, он не решался поднять на нее глаза из боязни, что выдаст свои чувства.
      У нее были темно-синие раскосые глаза, такие огромные, что ее лоб, обрамленный белокурыми локонами, почти скрадывался. Узкий лоб и большие глаза придавали ей сходство с каким-то животным. Сходство это еще больше увеличивали тонкий нос с горбинкой, худые впалые щеки и большой припухлый рот. Скорее всего она напоминала козу; козу кроткую, сумасбродную и немного бесстыдную. Она была сухопарая и страстная. У нее была длинная нервная шея, худая спина, очень гибкая талия, но округлые бедра; из-под широкой юбки торчали тонкие ноги; ее вихляющая походка наводила на мысль о веселом непристойном танце; так и казалось, что она вот-вот начнет отбивать каблуками задорный такт.
      Она, конечно, опасалась, что после поездки выглядит утомленной, но, внимательно оглядев себя в зеркале, осталась, по-видимому, довольна собой, потому что вдруг взглянула на Сандро через плечо и замурлыкала песенку. Это была единственная песенка, которую она знала; Сандро отлично помнил ее, потому что она часто напевала эту песенку в то время, когда они еще любили друг друга. Обычно она пела ее с иронией, пародируя неуклюжие, вызывающие жесты и развязную манеру исполнения низкосортных певичек. Некоторое время женщина мурлыкала, глядя на себя в зеркало, потом обернулась, уперла руки в бока и запела во весь голос, поводя бедрами и выбрасывая ноги, насколько это позволяло узкое пространство, отделявшее кровать от умывальника. Стоя лицом к Сандро, она опускала глаза, но, как только поворачивалась к нему спиной, посматривала на него через плечо. Она пела, широко раскрывая большой красный рот, так что был виден ее язык. Она знала, что теперь Сандро не устоит; и действительно, едва лишь она подошла ближе, он не выдержал и попытался ее обнять. Она тут же перестала петь и вертеться.
      - Не дури, - сказала она.
      - Хочешь взглянуть на свою комнату? - обиженно спросил Сандро.
      Она кивнула, и Сандро вышел с ней на террасу. Дверь соседней комнаты немедленно распахнулась, и на террасе появилась белокурая девушка. Она собиралась что-то сказать и уже открыла рот, но, увидев женщину, быстро сорвала с перил купальник и скрылась в своей комнате.
      - Кто это?
      - Не знаю.
      - Брось, отлично знаешь. Думаю, что ты уже завел с ней дружбу, если не хуже...
      Она сказала это шутливо, без тени ревности.
      - Нет... нет... - ответил со смехом Сандро; ему польстила мысль, будто она может заподозрить его в измене; но он сразу же понял, что опять допустил ошибку, выдав свои чувства, и снова стал серьезным.
      - Вот твоя комната.
      Комната была такая же, как у Сандро. Женщина села на кровать и сказала:
      - Не знаю еще, останусь ли я на ночь или уеду после обеда.
      - Поступай, как знаешь, - ответил Сандро со злостью.
      Она взглянула на него; потом, веселая и соблазнительная, подошла к нему и погладила его по лицу.
      - Ты сердишься?
      - Нет, - сказал Сандро и обнял ее за талию. Но она ускользнула.
      - Слишком рано... Дай мне немного привыкнуть... А потом, я правда не уверена, что останусь.
      - Может, сходим к морю?
      - Пошли.
      Она положила чемодан на кровать, вынула из него какие-то баночки и флаконы и аккуратно расставила их на полке умывальника. Затем сунула в матерчатую сумку купальник, резиновую шапочку, платок, флакон с ореховым маслом и сказала, что готова.
      Они вышли. Сандро держался несколько сзади: ему хотелось смотреть на нее, но так, чтобы она этого не замечала. Однако, когда они вышли на площадь, она сказала спокойно:
      - Иди рядом... Не выношу, когда ты идешь за спиной и пялишь на меня глаза.
      - Я не смотрел на тебя, - возразил Сандро.
      - Не ври!
      Миновав площадь, они кратчайшей дорогой стали спускаться к морю. Дорога довольно долго петляла между густыми садами, за деревьями которых виднелись почерневшие фасады вилл в мавританском или помпейском стиле. Это была, как объяснил своей спутнице Сандро, самая старая часть города; все эти виллы были построены лет пятьдесят назад. Потом дорога уперлась в два огромных утеса; за ними под крутым откосом, усеянным валунами, открывалось море. Дальше дорога шла зигзагами между валунами. Побеленный парапет делал ее похожей на серую ленту с белой каймой, свисающую с неба и лениво обвивающую скалы.
      - А где же пляж? - спросила женщина, нагнувшись над парапетом.
      - Вон там, - сказал Сандро, указывая на зеленые кабинки, тянувшиеся над отвесным обрывом острова вдоль скалистого побережья.
      Они стали медленно спускаться по крутой асфальтовой дорожке. Женщина постепенно ускоряла шаг, а затем пустилась бежать, смеясь и поминутно оглядываясь на Сандро. Когда они сбежали вниз, оба дышали тяжело и прерывисто. Они молча пошли по тропинке, протоптанной в сухой желтой траве. Солнце пекло им в затылок. Теперь море было уже близко, и было видно, что оно совсем спокойное. Слабые волны набегали на прибрежную гальку и напоминали чуть колышущийся ковер. Приятно и глухо шуршали камни.
      У моря почти никого не было. Лишь несколько человек загорали на камнях, положив под голову полотенце; кто-то стоял на берегу, подставляя ноги лениво накатывающимся волнам. Сандро проводил женщину до кабинки; она сказала, что сейчас же переоденется, и закрыла за собой дверь. Вскоре она вышла, оправляя на бедрах оранжевый купальный костюм и поглядывая по сторонам сквозь темные очки. Сандро тоже зашел в кабинку, быстро разделся и, бросив брюки на пол, вышел, на ходу застегивая плавки. Но женщины уже не было. Не дожидаясь Сандро, она сошла по лесенке, спускающейся к пляжу.
      Он бегом догнал ее, и они вместе пошли по узкому пляжу, покрытому крупной галькой. Галька обжигала ноги, заставляя Сандро приплясывать. Но женщина в своих пляжных резиновых туфлях шествовала спокойно и величаво. Она отыскала удобное место и, едва усевшись, протянула Сандро флакон с ореховым маслом:
      - Натри меня.
      Сандро взял флакон, открыл его, налил немного масла себе на ладонь и принялся натирать ей спину. Спина у нее была худая, и, так как она сидела согнувшись, позвонки проступали сквозь кожу, которой масло придавало темный, блестящий оттенок. Когда спина была натерта, она помазала себе маслом грудь и руки; затем расстелила на камнях полотенце, улеглась на него ничком и, отстегнув бретельки купальника, спустила его пониже. Теперь стали видны ее маленькие бледные груди, прижатые к гальке, на которой она лежала. Пока она двигалась, то вся как-то дергалась и казалась неуклюжей, но, как только улеглась, тело ее обрело изящество и гармоничность. Широкая в плечах спина постепенно суживалась к гибкой талии, которая переходила в бедра единственную округлую часть ее тела. Ноги у нее были стройные, длинные. Под резинкой купальника кожа собралась в складки; только это и выдавало, что она уже не молода.
      Сандро тоже лег на живот, хотя лежать в таком положении ему было неудобно. Приблизив свое лицо к ее лицу, он спросил:
      - О чем ты думаешь?
      - Ни о чем.
      Она лежала неподвижно, опершись локтями о гальку, вобрав голову в плечи. Глаза ее были спрятаны под большими темными очками. Руки она лениво выбросила вперед. Они были худые, жесткие, с тонкими нервными пальцами, как-то странно изогнутыми, словно бы кривыми. На тощем указательном пальце болтался большой тяжелый перстень с фамильным гербом. Сандро коснулся ее руки. Ему показалось, что от этого прикосновения ему стало так же жарко, как от солнца, которое пекло спину. Потом он взял женщину за руку. Она не двинулась.
      - Твоя милая рука, - сказал он на одном дыхании.
      Женщина ничего не ответила, но по легкому подрагиванию ее ноздрей Сандро понял, что она недовольна. Когда она сердилась, ноздри у нее всегда дрожали, как у собаки, которая вот-вот укусит. Его охватила паника, и он тут же попытался как-нибудь объяснить, почему взял ее за руку.
      - Что это у тебя за кольцо?
      - Ты видел его тысячу раз, - ответила она сухо. Резким неловким движением сняв кольцо с пальца, она швырнула его на камни.
      - В самом деле, я его уже видел, - сказал Сандро, возвращая кольцо.
      Кто-то прошел мимо, но они увидели только большие белые дряблые ноги, неуклюже переступающие по раскаленной гальке.
      - Я не думал, что опять встречусь с тобой, - начал Сандро. - Я даже решил не отвечать тебе, если ты мне напишешь.
      Она промолчала.
      - Ты относилась ко мне отвратительно, - продолжал Сандро, смутно ощущая, что скажет как раз то, чего говорить ему вовсе не следует. - И я знаю, почему это так.
      - Почему?
      - Потому что я слишком рано дал тебе почувствовать, что люблю тебя... И говорил я тебе об этом слишком часто.
      Она взяла сумку, открыла ее, вынула пачку сигарет и закурила. Потом протянула пачку Сандро; он отказался.
      - Мне хочется спать, - сказала она. - Дай мне немного вздремнуть.
      Она положила голову на руку и закрыла глаза.
      - Как же ты ухитришься спать и одновременно курить? - спросил Сандро, стараясь, чтобы голос его звучал весело и непринужденно.
      - Покурю немного, а потом посплю, - пробормотала она, не вынимая изо рта сигареты.
      - Нельзя делать то и другое сразу.
      - Почему ты без умолку говоришь? - оборвала она его. - Ведь так хорошо молча полежать на солнце.
      Сандро закусил губу и огляделся по сторонам. Теперь небольшой пляж был уже почти заполнен. Неподвижные, словно трупы, мужчины и женщины валялись кто на спине, кто на животе - на горячих камнях. На веранде перед кабинками, которая, подобно палубе корабля, тянулась вдоль скал, были видны спины купающихся, тех, кто сидел на перилах, они смеялись и болтали с теми, кто расположился в шезлонгах.
      - Пойду нырну, - заявил он, вставая.
      Женщина не ответила. Совсем упав духом, Сандро побрел прочь по обжигающим ноги камням. Он прошел под купальней и направился к скале, которая, вдаваясь в море мысом, образовала маленькую бухточку, в хорошую погоду кишащую телами купающихся. На вершине скалы была сделана цементная площадка для прыжков в воду. Сандро не умел и не любил нырять, но он надеялся, что теперь, когда он ушел, женщина перестала спать и не спускает с него глаз. Сейчас он бросится в воду с высокого трамплина, и она, увидев, какой он смелый, может быть, опять проникнется к нему теплым чувством.
      Он стал карабкаться на скалу, острые уступы которой врезались ему в ноги. Скала была белая от соли; в углублениях между уступами скопилась зеленая затхлая вода, в которой плавали огрызки и бумажки. От уступа к уступу он добрался до площадки. Поднялся на нее, выпрямился во весь рост и, подумав, что его тело, должно быть, хорошо выглядит на фоне неба, посмотрел вниз. Зеленое с белесыми и голубоватыми прожилками море искрилось и переливалось на солнце. До него было не более четырех метров, но казалось, что оно далеко, очень далеко, и от этого кружилась голова. Сандро спросил себя, надо ли ему обратить внимание возлюбленной на то, как он нырнет, и решил, что не стоит. Но в последний момент он, не понимая, зачем это делает, помахал рукой и громко окликнул ее по имени. Ему не удалось увидеть, где она и смотрит ли она на него. Он закрыл глаза и, сложив над головой руки, ринулся вниз.
      Ему показалось, что падает он долго и неуклюже, совсем как какой-нибудь тяжелый бесформенный предмет. Потом его голова разорвала водную гладь, и тело проскользнуло в этот прорыв. Он открыл глаза в густо-зеленой прозрачной воде, расправил члены и почувствовал, что поднимается. Ему казалось, что он прыгнул очень далеко, но, вынырнув на поверхность, он увидел, что находится под самой скалой, с которой только что нырнул. Ощущая какое-то непонятное радостное волнение, он поплыл к берегу.
      Он нашел свою возлюбленную возле корзины, наполненной морскими ежами. Мальчик с взъерошенными волосами, усевшись на корточки рядом, раскрывал для нее ежей маленьким ножом и выдавливал на них по нескольку капель из лимонной дольки.
      - Ты видела? - сказал Сандро, тяжело дыша и растягиваясь рядом с ней на раскаленной гальке. - Я нырнул с самого высокого трамплина...
      - Ты здорово хлопнулся животом, - заметила она.
      Мальчик протянул ей уже раскрытого и приготовленного морского ежа. Двумя пальцами она осторожно взяла утыканное иглами тельце и, брезгливо поморщившись, съела ложечкой оранжевые внутренности.
      - Давай покатаемся на лодке, - предложил Сандро. Несмотря на ее ироническое замечание, героический прыжок в воду придал ему уверенности.
      - Давай.
      Сандро помчался к пристани и, хлопнув в ладоши, подозвал лодочника. Вместе они спустили лодку на воду. Потом он и лодочник протянули женщине руки, чтобы помочь ей забраться в лодку. Опершись о руку лодочника, она впрыгнула в лодку и уселась на корме. Сандро тоже проворно забрался в лодку, сел на весла и стал выводить ее из бухточки. Некоторое время он сильно налегал на весла, направляя лодку в открытое море. Ему хотелось обогнуть мыс, образуемый отвесным утесом. Он знал, что за ним нет ни купален, ни купающихся - только море и скалы. Женщина сидела на корме, повернувшись к нему спиной, и глядела на каменистый берег острова.
      Мыс оказался длиннее, чем ему представлялось. Заплыв под утес, он увидел, что его окружают отмели, густо поросшие водорослями; их то обнажали, то опять закрывали накатывающиеся на берег волны. Объехав отмели, они оказались по другую сторону мыса. Перед ними открылась бухточка, но более узкая, чем та, в которой была устроена купальня. Гористый берег острова походил на замок; остроконечные вершины, отвесные утесы, крутые обрывы напоминали башни, бельведеры и крепостные стены. Нависающие над морем скалы со всех сторон закрывали бухту; вода в ней была спокойная, темная от зарослей морской травы, покрывающей дно; тускло переливаясь на солнце, море здесь было преисполнено торжественной тишины одиночества. В глубине бухты под рыжей стеной обрыва белела узкая полоска пляжа из гальки. Сандро направил лодку к пляжу. Скользнув по воде, лодка уткнулась носом в гравий. Он выскочил на берег и протянул женщине руку. Она тоже вышла.
      - Зачем мы сюда заплыли? - спросила она, оглядевшись вокруг.
      - Просто так, - ответил Сандро. Голос его звучал хрипло. - Чтобы побыть одним.
      Она пристально посмотрела на него, а потом спросила:
      - Который час?
      Сандро взглянул на ручные часы и ответил.
      - Уже поздно, - заявила она. - Надо возвращаться. Нам придется поесть пораньше, чтобы я успела на катер.
      Спотыкаясь о камни, она решительно направилась к лодке. Сандро бросился за ней следом и в тот момент, когда она положила руку на нос лодки, обнял ее за талию. Ока вопросительно обернулась. Не говоря ни слова, Сандро поцеловал ее в губы. Сперва она как бы непроизвольно вернула ему поцелуй; но затем Сандро почувствовал, что она старается отстраниться и оторвать свои губы от его рта. Тогда он взял ее за затылок и долго не отпускал голову женщины, пытающейся высвободиться.
      Наконец они оторвались друг от друга. Опустив голову, она тут же поспешно села в лодку и несколькими резкими рывками отогнала ее от берега. Поняв, что она задумала, Сандро тоже впрыгнул в лодку, вырвал у нее весла и, толкнув, усадил ее на корму.
      - Поехали обратно, - сказала она резко и тяжело вздохнула. - Я тебе сто раз говорила: со мной такие фокусы не пройдут... Раньше я еще подумывала, не остаться ли мне до завтра... Но теперь я решила окончательно... Ты не сумел бы придумать ничего лучшего, чтобы заставить меня уехать.
      - Лжешь!.. Ты еще до этого решила, что уедешь... С тех пор как ты приехала, ты только и говоришь, что об отъезде.
      - ...Говорила... Но, может быть, я бы и осталась... А теперь - все.
      - А ведь сперва-то ты меня поцеловала, - сказал он злорадно.
      - Неправда... Ты держал меня за голову, и я не могла вырваться.
      Наступило долгое молчание. Сандро греб, а женщина, насупившись, строго смотрела куда-то вдаль. Он вел лодку вдоль отвесного берега. На красной скале при каждом легком всплеске волн влажная борода коричневых и зеленых водорослей вздымалась над белой полоской высохшей соли. Всплески волн, разбивающихся о скалы, были звучными и нежными, как поцелуи. Все море искрилось под ярким солнцем.
      - Хорошо, ты уедешь, - сказал вдруг Сандро, стараясь говорить спокойно, - но не стоит злиться тот час-другой, что мы будем вместе. Когда-то тебе нравилось купаться с лодки. Давай забудем о том, что случилось; ты выкупаешься, а потом я отвезу тебя на берег.
      Она посмотрела на него испытующе.
      - Ладно... Но не принимайся опять за свое.
      - Я же сам предложил тебе это.
      Сандро остановил лодку, а женщина встала на корме. Она надела резиновую шапочку и заправила под нее выбивающиеся волосы. Затем застегнула шапочку под подбородком и оглядела море. В облегающей голову шапочке вид у нее был воинственный. Теперь стали особенно заметны ее толстые, выдающиеся вперед губы и сердитые большие раскосые глаза. Она встала на край лодки и, подняв руки, сложила их над головой.
      - Не двигайся.
      Она слегка согнула ноги, словно желая проверить их упругость, и прыгнула в воду. Прыгнула она превосходно, головой вперед и вытянув тело; последнее, что увидел Сандро, были плотно прижатые друг к другу, загорелые и уже несколько дряблые бедра зрелой женщины, скрывшиеся в белой пене морской волны. Он увидел, как под водой она перевернулась и поплыла, похожая на зеленую колышущуюся тень. Затем, словно выброшенная пружиной, ее голова показалась на поверхности довольно далеко от лодки. Она хорошо ныряла и плавала и могла подолгу находиться под водой.
      Сандро увидел, как она встряхнула головой и бодро, но неторопливо поплыла к лодке. Доплыв до нее, она ухватилась обеими руками за борт и сказала, переводя дух:
      - Холодно.
      - Хочешь нырнуть еще раз? - спросил Сандро.
      - Нет.
      - Тогда нырну я.
      Он положил весла в лодку, встал на корму и, уже не надеясь поразить свою возлюбленную, без особых приготовлений бросился в воду. Нырнул он скверно, неловко и даже ощутил боль в боку. Вынырнув тут же на поверхность, он фыркнул и огляделся, ища глазами женщину.
      - Ты здорово хлопнулся животом, - сказала она спокойно.
      - Знаю, - ответил Сандро. - Наплевать.
      - Так ты никогда не научишься нырять, - заметила она.
      Сандро захотелось уплыть подальше в море и бросить ее одну. Может быть, тогда она сядет в лодку и погонится за ним. Но, к своему удивлению, он обнаружил, что плывет обратно. Подплыв к лодке, он тоже ухватился за борт. Пока он барахтался, чтобы удержаться на воде, ноги его коснулись ног женщины и на мгновенье переплелись с ними.
      - Сейчас, - сказал он, посмотрев на нее, - я мог бы взять тебя за плечи, окунуть и держать под водой, пока бы ты не захлебнулась... И никто бы тебе не помог.
      Взглянув на него, она сказала:
      - Что за глупые шутки... Не выношу подобных шуток в море.
      - Ты думаешь, я шучу?
      Женщина ничего не ответила. Ухватившись за борт, Сандро одним рывком забрался в лодку и сел на весла.
      - Знаешь что, - сказала она, - я потихоньку поплыву к купальне, а ты следуй за мной на лодке.
      - Хорошо, - ответил Сандро.
      Она отпустила борт и поплыла по направлению к мысу. В спокойной, уединенной бухте, покрытой темными тенями суровых скал, под медленными, энергичными взмахами ее рук море мерцало и искрилось, словно там проносилась крупная стая рыб. Она плыла хорошо, размеренно, не делая лишних движений. Сандро неторопливо греб. Солнце сильно пекло; им овладело смутное тоскливое чувство. Ему казалось, что он для нее действительно ничего не значит. Все произойдет так, как она сказала: он сводит ее поесть в какую-нибудь хорошую тратторию, а потом проводит до фуникулера. Размышляя об этом, он греб медленно и лениво. Тело его обсохло на солнце. Наклонившись, он вынул из сумки возлюбленной пачку сигарет и закурил. Женщина заплыла довольно далеко; под высокими скалами она выглядела маленькой и затерявшейся в море; и все же казалось, что все эти замки из скал и редкие волны являются театром, созданным только для нее одной. Потом Сандро увидел, что она остановилась и помахала рукой, словно подзывая его. Он налег на весла и, сделав несколько взмахов, оказался подле нее.
      - Хватит, - сказала она, тяжело дыша и цепляясь за лодку. - У меня нет уже прежних сил. Видно, я постарела. Помоги мне.
      Сандро отложил весла и взял ее под мышки. Она с трудом влезла в лодку и, сняв шапочку, встряхнула свалявшиеся под ней волосы. Все мышцы на ее худом теле напряглись и подрагивали; кожа ее не намокла, но кое-где на ней переливались крупные перламутровые капли.
      - А знаешь, здесь очень красиво, - сказала она немного спустя, бросив взгляд на искрящуюся пустынную бухту, окруженную высокой стеной красноватых скал.
      - Почему бы тебе не остаться? - спросил Сандро и тут же удивился, что заговорил об этом. - Переночуешь, а завтра выкупаешься и уедешь после обеда.
      Он боялся, что она откажется, и подумал: "Если она станет издеваться, вытащу весло и ударю ее по голове". Но, к его изумлению, она вдруг сказала, поманив его рукой:
      - Поди ко мне.
      Сандро послушно сел рядом. Она резко повернулась, взяла в руки его лицо и поцеловала в губы. На мгновенье Сандро увидел над ее головой скалистую вершину горы и закрыл глаза. Впервые после долгого времени он ощутил вкус ее губ, такой же терпкий и опьяняющий, как она сама. Ему стало так сладостно, что он едва не потерял сознания. Он так страстно ждал этой минуты, и вот она наконец настала.
      Когда они оторвались друг от друга, Сандро спросил чуть ли не со злобой:
      - Зачем ты это сделала?
      - Так, - ответила она, глядя на него с улыбкой. - Мне вдруг страшно захотелось.
      Сандро ничего не ответил и снова сел на весла. Теперь ему было очень радостно и очень страшно. Радостно от надежды, что опять восстановится та связь, утрату которой он так оплакивал; страшно потому, что он боялся сделать какой-нибудь ложный шаг, допустить какую-нибудь оплошность, которая могла бы окончательно убить возрождающуюся любовь. Это, подумал он, словно охота на какое-то хрупкое, пугливое, неуловимое существо - ящерицу, бабочку или птицу: малейший шорох может спугнуть долго выслеживаемую добычу. Ему нельзя, подумал он, ошибиться, он должен быть очень и очень осторожен. Думая об этом, Сандро продолжал грести.
      Тем временем они обогнули мыс. Снова показались кабинки, сгрудившиеся среди камней на берегу бухты. Пляж кишел людьми. В воде было много купающихся. Некоторые собирались группами, другие плавали поодиночке. На волнах болталась чья-то байдарка.
      - Так ты действительно хочешь уехать сегодня? - спросил Сандро.
      - Посмотрим... Как буду чувствовать себя после обеда.
      Сандро опять стал грести, а женщина снова глядела на горизонт. Сандро хотелось бы не смотреть на нее, но его глаза невольно обращались к корме, на которой она сидела. Скрестив свои худые мускулистые ноги, женщина задумчиво курила. Неожиданно, словно продолжая какую-то из своих мыслей, она сказала:
      - Мне не нравится комната, которую ты для меня подыскал... В ней нет водопровода.
      - Я полагал, что ты останешься только на день, - радостно сказал Сандро, - но если ты поживешь подольше, можно переехать в гостиницу... Гостиниц тут много.
      - А есть здесь места для прогулок?
      Она любила гулять. Больше всего она любила гулять и плавать.
      - Сколько угодно.
      Теперь они плыли среди купающихся, которые галдели и бултыхались на мелководье. Сандро причалил к берегу. Подбежал лодочник и помог им выйти. Было уже поздно. Многие вылезали из воды, которую, казалось, слишком разогрели палящие лучи солнца; другие, уже одевшись, медленно поднимались по ступенькам лестницы, ведущей от купальни к шоссе. Сандро оделся первым; затем в кабинку вошла его возлюбленная. Она пробыла там недолго и вышла, держа в одной руке сумку, а в другой - купальный костюм.
      - Почему бы тебе не оставить его здесь? - спросил Сандро, указывая на купальник. - Лодочник за ним присмотрит.
      - А если я уеду?
      - Делай как знаешь, - сказал Сандро и, повернувшись к ней спиной, стал подниматься по лестнице.
      Вот так и надо, подумал он, не следует ни злить ее, ни слишком обращать на нее внимание. Однако, когда они сели в извозчичью коляску, которая тихо повезла их вверх по шоссе, он был уже почти уверен, что она останется и что они опять будут любить друг друга. Коляска медленно поднималась в гору среди густых садов, протягивающих ветви над их головами; женщина разговаривала с извозчиком, расспрашивая его о виллах, видневшихся за деревьями, а тот, полуобернувшись, отвечал ей на диалекте; было очень жарко; от ее натянутости и скверного настроения не осталось и следа. На ней было ярко-синее платье, красиво оттенявшее ее загорелые руки.
      Сандро вдруг спросил себя, можно ли взять ее под руку. Он помнил, что прежде, когда они бывали вместе, всякий раз, как только он брал ее за локоть, она крепко прижимала его руку к своему телу и смотрела на него молча, долго, и глаза ее светились любовью.
      Извозчик замолчал; они миновали подъем, он снял с колес тормоз и пустил лошадь рысью.
      - Я рад, что ты приехала, - сказал Сандро, беря женщину под руку.
      Она промолчала, только поправила свободной рукой темные очки и нахмурилась.
      - Елена... - прошептал Сандро.
      - Ты все такой же, - заметила она беззлобно, как бы просто констатируя факт.
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Не время сейчас, да и не место пускаться в нежности.
      Коляска, запряженная белой лошадью, более молодой и сильной, чем та, на которой они ехали, поравнялась с ними и обогнала их. В коляске сидели мужчина и дама. Они держались за руки. Дама положила голову на плечо своего спутника.
      - А вот для них, - сказал Сандро, указывая на обогнавшую их коляску, и время и место.
      Женщина пожала плечами и ничего не ответила. Коляска стремительно въехала в город и загрохотала по выщербленным плитам мостовой. Прохожие шарахались в стороны. Извозчик подстегивал лошадь, и щелканье кнута глухо отдавалось от стен домов.
      На площади они сошли. Сандро расплатился с извозчиком, а женщина тут же направилась к кассе фуникулера. Оказалось, что катер отходит довольно скоро.
      - Думаю, мне придется переночевать, - сказала она, выходя вместе с Сандро на площадь.
      - Хочешь пойти в гостиницу? - зло спросил Сандро.
      - Не валяй дурака.
      По маленькой лестнице они поднялись в крытый портик, который, подобно коридору, огибал город за домами, выходящими на море. Портик был совсем белый, с белыми сводами, белыми покосившимися стенами, белыми пилястрами. Он напоминал галерею, прорытую в огромной глыбе соли или мрамора. Сквозь многочисленные аркады ярко светило солнце и было видно лазурное сверкающее море вплоть до подернутой дымкой линии горизонта.
      - Я знаю один ресторан с террасой, выходящей на море, - сказал Сандро.
      - Все равно какой, лишь бы поесть. Я умираю от голода.
      На террасе ресторана, увитой виноградом с еще незрелыми гроздьями, почти никого не было. Только в углу сидела пожилая пара; это были иностранцы.
      - У них здесь превосходное вино, - сказал Сандро, с удовольствием усаживаясь за столик. Он знал, что она любит выпить и, опьянев, становится веселой и приветливой.
      - Тут тоже очень мило, - заметила она, глядя на море сквозь вазы с цветами, стоящие на парапете террасы.
      - Я же говорил тебе... Приедешь сюда - и уезжать не захочется. - Теперь он решил выглядеть беспечным и непринужденным. - Схожу взглянуть, что у них на кухне, - добавил он и, не дожидаясь ответа, встал из-за столика.
      Из кухни на террасу выходило окно. Он заглянул в него. Маленькая, толстая хозяйка возилась у плиты. Ей помогали две девочки и паренек. Плита была заставлена кастрюлями, сотейниками и сковородками. На мраморном столе в беспорядке валялись фрукты, овощи и рыба всевозможных размеров.
      - Что вы можете предложить?
      - Есть осьминоги, - певуче ответила хозяйка, не оборачиваясь, картофельная запеканка, баклажаны, перец, котлеты. Хорошие котлеты. Приподняв крышку со сковородки, она показала ему котлеты.
      - Дайте мне две порции баклажанов, - сказал Сандро. Он хотел сделать женщине сюрприз, сам подав кушанье. Хозяйка сняла крышку с сотейника и, зачерпнув в нем раз-другой поварешкой, доверху наполнила две тарелки. Сандро взял тарелки через окошечко, попросил две булки и, засунув их под мышку, вернулся к столику,
      - Что это?
      - Баклажаны... Их тут хорошо готовят.
      Наступило молчание.
      "Сейчас она скажет, что не любит баклажаны", - подумал Сандро. Он почувствовал себя глупо. То, что он отправился на кухню и сам подал тарелки, показалось ему теперь совсем неуместным. Но, брезгливо поддев кончиком вилки кружок баклажана, женщина, к его удивлению, сказала:
      - Вкусно! - и с аппетитом принялась есть.
      Подошла одна из девочек и поставила на стол бутылку с вином. На пузатой бутылке из темного шершавого стекла, которое должно было, по-видимому, имитировать цвет только что снятого со льда и запотевшего сосуда, была наклеена лимонадная этикетка. Сандро налил вино в бокалы и выпил. Вино оказалось молодым и легким. Пить его в такую жару было приятно.
      - Правда, неплохое вино? - спросил он у нее, ставя бокал на стол.
      - Превосходное, - ответила она.
      После баклажанов они съели осьминога, а потом салат из помидоров. Сандро надеялся напоить женщину, но вместо этого пил сам. Опьянение прогнало робость и страх потерять возлюбленную. Он вообразил, что она ему почти совсем безразлична, и в то же время он понимал, что никогда еще не был привязан к ней так сильно и что никогда еще ему не нужна была в такой степени ее любовь.
      Покончив с едой, они молча сидели друг против друга. Она открыла сумку, вынула пудреницу и попудрилась. Выражение лица у нее было холодное и недовольное. Сандро вдруг испугался, что ей скучно. Вспомнив, что когда-то ей нравились его забавные анекдоты, он сказал улыбнувшись:
      - Я рассказал бы тебе одну историю... Но не знаю, захочешь ли ты ее слушать.
      - Послушаем, что ты расскажешь.
      - У одной дамы был любовник... - Сандро ненавидел анекдоты, но знал, что она их любит, и рассказывал их с большим остроумием. Когда он кончил, она рассмеялась задорно и вызывающе. Сандро, приободрившись, рассказал еще один анекдот, более забористый и соленый. Она опять рассмеялась. На этот раз она смеялась до упаду, прижимая руки к груди и закрывая глаза. Тогда Сандро рассказал третий анекдот, но уже такой непристойный, что женщина только осторожно посмеивалась, словно опасаясь скомпрометировать себя. Но этот сдерживаемый смех как-то сблизил их.
      - А теперь я покажу тебе фокус,- сказал Сандро.
      Он встал со своего места, сел рядом с ней, взял две зубочистки и показал ей фокус. Фокус этот был тоже неприличный. Она заставила Сандро повторить его дважды, чтобы самой научиться его показывать.
      - Да ведь это же совсем просто, - сказала она удивленно.
      Теперь они сидели рядом. На террасе никого не осталось. Иностранцы расплатились и ушли.
      - Ты меня любишь? - спросил вдруг Сандро.
      Наклонившись, он коснулся губами ее шеи. Он почувствовал, как под его губами шея ее напряглась и затрепетала. Он решил, что это трепет наслаждения. Женщина ничего не ответила. Она сидела, опустив голову, зажав между пальцами сигарету.
      Осмелев, Сандро взял ее за руку, высоко, почти под мышкой, и сильно пожал ее. Неожиданно она повернулась, в глазах ее вспыхнула непримиримая ненависть, и она ударила его по руке.
      - Не прикасайся ко мне... Прошу тебя, не прикасайся ко мне.
      Жест этот был таким яростным, глаза ее горели такой злобой, что Сандро не сразу нашелся что сказать. Рука ныла, она больно ударила его своим кольцом в тяжелой оправе. Он встал, обошел стол и уселся на прежнее место.
      - Ладно, я не прикоснусь к тебе, - сказал он. - Но ты... ты не способна любить. - Ему хотелось сказать ей что-нибудь неприятное. Все его мысли сосредоточились на этом желании.
      - Не выношу, когда меня лапают.
      - У тебя черствое сердце... Ты уже не молода... Ты больше не сможешь любить... Да ты никогда и не любила.
      Все лицо ее вдруг зарделось; это было признаком того, что ей очень обидно и больно. Сандро с изумлением увидел, как ее синие глаза наполнились слезами.
      - Пошли, - сказала она, вставая из-за стола.
      Сандро подозвал хозяйку и расплатился. Пока он расплачивался, она стояла подле него, отвернувшись и упорно глядя на море. Было совершенно ясно, что она пытается скрыть слезы и что теперь она не видит ни моря, ни неба - ничего, кроме тумана, застилающего ей глаза. Как только Сандро расплатился, она поспешно вышла из ресторана.
      На улице не было ни души, ярко светило солнце, ставни во всех домах были закрыты, в кафе на площади над пустыми столиками говорило радио. Они пересекли площадь и стали подниматься по узенькой улочке, ведущей к монастырю.
      Некоторое время они шли молча. Потом Сандро сказал:
      - Если бы я знал, что ты так огорчишься, я не сказал бы этого.
      Она ответила, не оборачиваясь:
      - Не важно... Нервы... вот и все...
      Сандро снова приободрился. В тоне ее голоса не слышалось ненависти.
      Они подошли к монастырю. Сандро искал в кармане ключ, а она покорно ждала, совсем как женщина, которая на все согласна и знает, что в доме ее ждет одна лишь любовь. Ну вот, подумал Сандро, сейчас они войдут в комнату, крепко обнимутся и вместе лягут в постель. Он испытывал приятное и острое чувство уверенности и нетерпения, совсем как в пору их первых счастливых свиданий.
      В коридоре, закрывая за собой входную дверь, он сказал:
      - У этого дома множество неудобств... Зато в нем всегда тихо... Он прямо создан для отдыха.
      - Сейчас я посплю, - ответила женщина. - Я очень устала.
      Они вошли в комнату, и Сандро прикрыл дверь. Женщина тут же подошла к зеркалу над умывальником и внимательно оглядела себя, приподнимая губу и обнажая зубы.
      Сандро хотелось держаться от нее подальше, но, сам не понимая, как это вышло, он оказался вдруг за ее спиной. Он спросил у нее:
      - Ты сердишься на меня?
      - Нет, - ответила она рассеянно, продолжая смотреться в зеркало.
      - Мне показалось, что ты меня ненавидишь.
      Она рассматривала себя в зеркало и ничего не ответила. В открытое окно было видно сверкающее безбрежное море. В послеполуденной тишине из сада доносилось кудахтанье курицы.
      - Я немного посплю, - заявила женщина и решительно направилась к постели.
      - Как ты думаешь, что бы мне теперь предпринять? - спросил Сандро, стоя посреди комнаты. - Если хочешь, я уйду... Или останусь, если это тебе не помешает.
      - Что ж, оставайся.
      Она легла на спину и прикрыла глаза рукой. Другой рукой она оправила платье, которое, когда она ложилась на кровать, задралось, обнажив ее колени.
      Сандро подумал, что не надо принимать столь нерадушное приглашение остаться и что ему следует уйти. Хотя бы в соседнюю комнату. Она поспит, поездка, может быть, в самом деле утомила ее, и после того, как она выспится, все уладится. Однако, несмотря на то, что такое решение показалось ему совершенно правильным, он не осуществил его. Вместо того чтобы уйти, он подошел к кровати и тихо, стараясь не примять матрац, сел подле возлюбленной. Она ничего не сказала и не шелохнулась. Прикрыв глаза рукой, она, казалось, спала. По-прежнему стараясь не шуметь, Сандро поднял ноги и улегся на спину. Он решил, что тоже поспит. Так приятно поспать вдвоем.
      Женщина то ли глубоко, то ли тяжело вздохнула и повернулась к стене. Сандро почувствовал, что не в силах лежать спокойно рядом с любимой женщиной. Он приподнялся и, опершись на локоть, склонился над ней и посмотрел на нее.
      Она не пошевелилась; возможно, она уже спала и не заметила этого. Сандро долго смотрел на руку, прикрывающую лицо женщины. У нее была грубая, сильная, почти мужская рука, но тонкое запястье с нежными голубыми жилками. Рука закрывала ее глаза, из-под нее виднелся только чувственный красный рот, который притягивал его. Сандро подождал еще немного, а потом медленно наклонился и приблизил свои губы к ее губам. Он к ним не прикоснулся, но почувствовал дыхание женщины и запах помады. Он понимал, что совершает сейчас одну из тех ошибок, которых поклялся не допускать, но это было сильнее его. Он наклонился над ней еще ниже и прижался губами к ее губам. Прежде - он помнил это - в томительной истоме послеполуденного часа их поцелуй бывал томным и долгим и сменялся молчаливыми, страстными объятиями.
      Но едва лишь их губы соединились, как она резко и с раздраженным видом села на постели.
      - Можно мне хотя бы минутку полежать спокойно!
      - Я смотрел на тебя и не мог удержаться, чтобы не поцеловать.
      - Но мне хочется спать... Я устала... А потом - не приставай ко мне с твоими поцелуями.
      - Ведь я же люблю тебя.
      - Ты, может, боишься, что я этого не знаю?.. Ты говорил мне об этом тысячу раз!
      - Я хочу говорить тебе об этом столько, сколько мне вздумается.
      - А я хочу, чтобы ты оставил меня в покое... Понял?
      Теперь они оба кричали друг на друга. Сандро поднял руку и ударил женщину по щеке.
      Впервые он ее ударил. И, вероятно, впервые в жизни ее ударили по лицу она всегда говорила, что ее возлюбленные относились к ней с почтением. Сандро увидел, как глаза ее широко открылись от гнева и изумления.
      - Я ухожу... Какая я дура, что приехала.
      Она встала и направилась к двери. Сандро опередил ее, запер дверь и положил ключ в карман. Потом сильным толчком швырнул ее на кровать. Она упала на постель и сильно ударилась головой о стену.
      - Ты отсюда не выйдешь, поняла?
      - Помогите! - громко закричала она.
      Сандро взглянул на открытое окно и подумал, что кто-нибудь может услышать их перебранку. Тогда он подошел к окну и закрыл его. Но вместе с рамой закрылись и ставни, и комната погрузилась во мрак.
      - Помогите! - услышал он в темноте. В голосе женщины послышался страх, она явно испугалась, что Сандро убьет ее.
      Мысль об этом ожесточила его, он бросился на кровать и схватил ее за горло.
      - Ты отсюда не выйдешь, поняла?
      Он сильно сдавил тощую и нервную шею, но, почувствовав, что женщина мечется, задыхаясь и кашляя, отпустил ее. Не зная, как поступить, он подошел к окну и снова распахнул его. Стоя на коленях, женщина одной рукой ухватилась за спинку кровати, а другой держалась за горло; она кашляла.
      - Уходи, - сказал Сандро, распахивая дверь. - Ну, уходи... Я тебя не держу.
      Все еще кашляя, она бросила на него недоверчивый взгляд. На мгновение у Сандро мелькнула надежда - может, она поймет, что ей не грозит никакая опасность, и останется с ним? Но он увидел, с какой жадностью смотрит она на открытую дверь, и понял: она медлит только потому, что боится, не набросится ли он на нее снова.
      - Уходи, - повторил он печально.
      На этот раз женщина не заставила его повторять дважды. Она стремительно соскочила с кровати и выбежала в коридор. Сандро услышал, как она вошла в соседнюю комнату и заперлась на ключ.
      "Теперь, - подумал он, садясь на постель против открытой двери, - она уложит чемодан и помчится на катер". Он надеялся, что это не так, но звук торопливых шагов и передвигаемой мебели подтверждал его предположения. Несколько раз он спрашивал себя, не пойти ли ему попросить у нее прощения, но каждый раз отказывался от подобной мысли, понимая, что это ни к чему не приведет. Наконец дверь соседней комнаты тихо скрипнула. Женщина уходила, всячески стараясь, чтобы он не услышал. От этого ему опять стало больно: в этом тоже было проявление ее враждебности, теперь уже ничем не поправимой. Ему захотелось выйти и сказать, чтобы она уходила спокойно, что он не пошевелит и пальцем, чтобы задержать ее. Но он сидел неподвижно и слушал, как она идет на цыпочках по кафелю коридора. Входная дверь открылась и закрылась тоже почти бесшумно, и на мгновение ему показалось, что он ослышался. Тогда он выглянул и в полумраке увидел распахнутую дверь соседней комнаты и пустой коридор. Она действительно ушла.
      Сандро вернулся в свою комнату и машинально оправил на кровати смятое покрывало. Потом он вышел на террасу.
      Окаймленное высокими красными скалами, увенчанными зеленью, и ярко освещенное солнцем море слепило глаза. В саду притихли даже куры. Слышалось только стрекотанье кузнечиков, притаившихся в выгоревшей траве и в трещинах иссохшей земли.
      Облокотившись о перила, Сандро смотрел на море. Дверь соседней комнаты открылась, и белокурая девушка показалась на террасе.
      Она положила на перила короткие пухлые руки и тоже стала смотреть на море своими маленькими невыразительными глазами. "Волосы у нее в самом деле чудесные", - подумал Сандро. Но в каком-то нелепом, как у куклы, платье ее полная фигура выглядела очень смешной. Он заметил, что под его взглядами девушка не отворачивается, а, словно лошадь под скребницей хозяина, дает себя рассматривать, вызывающе поводя округлыми бедрами. Ее пышное теплое тело просвечивало сквозь платье.
      Девушка некоторое время смотрела на море; ее бедра и икры напряженно вздрагивали; затем, обернувшись к Сандро, она спросила:
      - Вы не купаетесь?
      - Я купался утром.
      - А я выкупаюсь еще раз днем.
      - Сегодня днем я тоже пойду купаться, - сказал Сандро.
      - Знаете... - она назвала одно место на острове, - я всегда там купаюсь. Я скоро пойду туда.
      - Мы можем пойти вместе, - предложил Сандро.
      Она вопросительно взглянула на него, словно не поняв, что он сказал.
      - Вы пойдете купаться вместе со мной?
      - Да.
      - Тогда я сейчас переоденусь, - радостно сказала она и скрылась в своей комнате. - Я мигом буду готова, - добавила она, выглянув в дверь, и тут же снова исчезла.
      - Хорошо, - ответил Сандро.
      Держась за перила, он снова смотрел на море. На колокольне пробили часы. Сандро сосчитал удары, думая о катере, который должен был вот-вот отчалить. Было три часа дня. Он вернулся в комнату и сел на кровать.
      Из сборника "Эпидемия"
      Счастье в витрине
      Каждый день, ближе к вечеру, этот старый чиновник в отставке, по имени Милоне, выходил из дому вместе с женой своей Эрминией и дочерью Джованной. Жена была дородная и пожилая; дочь, несколько перезрелая, имела вид жалкий и как будто испуганный. Все семейство Милоне, которое проживало на площади Свободы, медленно, приноравливаясь к шагу дородной Эрминии, поднималось вдоль длинной улицы Кола ди Риенцо и рассматривало все товары, выставленные в витринах магазинов. У площади Рисорджименто оно переходило на другую сторону улицы и возвращалось к площади Свободы, столь же тщательно осматривая каждую витрину.
      Эта прогулка длилась примерно часа два и помогала убить время до ужина. Милоне, люди весьма небогатые, уже давно не ходили ни в кино, ни в кафе. Моцион составлял их единственное развлечение.
      Однажды, когда Милоне в обычное время поднялись по улице Кола ди Риенцо почти до самой площади Рисорджименто, их внимание привлек новый магазин, словно по волшебству открывшийся там, где до вчерашнего дня стоял грязный забор. Блеск зеркальных стекол мешал рассмотреть выставленные в витрине товары. Милоне подошли к магазину поближе, потом, не говоря ни слова, описали по тротуару дугу и выстроились перед витриной.
      Теперь они могли рассмотреть товар совершенно отчетливо: то было выставлено счастье. Милоне, как и все, постоянно слышали разговоры об этом товаре, но никогда его не видели. О нем говорили обычно как о чем-то очень редком, как о редкости почти сказочной, говорили, сомневаясь в том, существует ли он на самом деле. Правда, иллюстрированные журналы печатали время от времени длинные статьи с пестрыми фотоснимками; в них рассказывалось, что в Соединенных Штатах счастье есть чуть ли не у всех и что, во всяком случае, оно всем доступно; но ведь Америка далеко, а журналисты, известное дело, чего только не выдумают про нее. Так же и в древние времена, по всей видимости, счастье водилось в изобилии, но тот же Милоне, человек весьма преклонных лет, не помнил, чтобы ему довелось хоть раз видеть счастье.
      И вот сейчас, как ни в чем не бывало, магазин выставляет для продажи каждому желающему именно этот товар, словно обувь или кухонную посуду. Нетрудно понять удивление всех троих Милоне, застывших перед необыкновенной витриной.
      Нужно сказать, что магазин был оформлен отлично: огромные стекла витрин в обрамлении полированного травертина, вывеска в современном стиле, отделка и украшения из никелированного металла. Внутри прилавки были тоже в современном вкусе, а два или три продавца, молодые, проворные, одетые с иголочки, могли соблазнить даже самого нерешительного покупателя. В витринах счастья были разложены по величине, как пасхальные яйца, - на любой карман. Тут были и маленькие, и средние, и даже одно огромное, видимо бутафорское, выставленное для рекламы. И каждое было снабжено этикеткой с красиво написанной ценой.
      Старый Милоне произнес авторитетным тоном, выражая общую мысль:
      - Вот уж чего не ожидал, того не ожидал!
      - Почему, папа? - наивно спросила дочка.
      - А потому, - с досадой ответил старик,- что сколько лет уже твердят: в Италии нет счастья, нам не хватает счастья, оно слишком дорого, чтобы ввозить его. И вдруг ни с того ни с сего открывают магазин и торгуют там одним счастьем!
      - Может, они открыли какие-то залежи счастья, - сказала дочка.
      - Где? Как открыли? - разгорячился Милоне. - Разве нам не повторяли постоянно, что недра Италии не содержат его? Ни нефти, ни железа, ни угля, ни счастья... И потом, такие вещи становятся известны. Посуди сама... Я так и вижу наши газеты: вчера такой-то, совершая прогулку по Кадорским горам, обнаружил жилу счастья самого высокого качества... такой-то длины, такой-то глубины, с таким-то запасом. Право, подумать только!.. Нет, не может быть! Это все заграничное...
      - Ну так что же в этом плохого? - спокойно спросила жена. - Там у них счастья слишком много, а у нас счастья нет, вот мы и покупаем его. Что ж тут особенного?
      - Бабья болтовня! - в ярости пожал плечами старик. - Что значит покупать? Это значит тратить драгоценную валюту... Ту самую валюту, на которую мы могли бы купить зерна. Страна подыхает с голоду! Нам нужен хлеб. Нет уж, извините! А мы тратим те немногие доллары, что нам удается наскрести, на эту дрянь, это счастье!
      - Но ведь счастье тоже нужно! - заметила дочка.
      - Это излишество, - ответил старик. - Прежде всего надо думать о пропитании. Сначала хлеб, потом счастье... А тут все делается вопреки здравому смыслу: сначала счастье, потом хлеб.
      - Фу, как ты горячишься! - благодушно возразила жена. - Согласна, тебе счастье не нужно. Но ведь не все же такие, как ты.
      - Я, например... - осмелилась вставить дочка.
      - Ты, например... - угрожающе перебил ее отец.
      - Я, например, хотя бы для того, чтобы узнать, из чего оно сделано, это счастье... я бы с удовольствием купила ну хоть такое, самое маленькое, закончила дочка безнадежным тоном.
      - Пошли, - мрачно и решительно заявил отец. - Пошли.
      Обе женщины послушно дали увести себя прочь. Но старик уже вошел в раж:
      - От тебя, Джованна, я этого не ожидал.
      - Почему, папа?
      - Потому что это все для спекулянтов, для богачей, для миллионеров... Государственный служащий не может и не должен стремиться к счастью. Если ты говоришь, что хочешь купить его, то этим только доказываешь, какая ты несознательная. Как можно... Квартиру мы снимаем, пенсии кое-как хватает на первые дни месяца, а ты... Нет, я в тебе разочаровался, право, разочаровался.
      У дочери глаза были полны слез. Мать не вытерпела и вмешалась:
      - Вот видишь, что ты за человек! Только и знаешь, что мучить ее. В конце концов, она молода и ничего еще в жизни не видела, что ж тут странного, если на счастье у нее глаза разгораются?
      - Ничего... Ее отец обошелся без счастья, обойдется и она!
      Они добрались уже до площади Рисорджименто. Но на сей раз старик, против обыкновения, не захотел переходить на другую сторону. Дойдя до магазина, он остановился, долго смотрел на витрину, потом сказал:
      - Вы знаете, что я думаю? Что это подделка.
      - С чего ты взял?
      - Ах, да ведь я только вчера читал в газете, что вот такое крохотное счастье стоит в Америке - заметьте, в Америке! - несколько сот долларов. Как же может быть, чтобы его сбывали так дешево? Одна перевозка стоит дороже. Нет, это подделка, местное производство, нечего даже сомневаться!
      - Но люди покупают, - осмелилась возразить мать.
      - Чего люди не купят! Заметят дома через несколько дней... Жулики!
      Прогулка продолжалась. Но Джованна глотала слезы и думала, что счастье, даже поддельное, пришлось бы ей по душе.
      Первое сообщение о Земле
      От специального корреспондента, присланного с Луны
      Странное это место, Земля! Его населяют две расы, совершенно различные и духовно и даже, в известной мере, физически: племя людей, именуемых "богачами", и другое, именуемое "бедняками". Значение этих двух слов "бедняки" и "богачи" - неясно, а уточнить его нам не позволило слабое знание туземного языка. Наши сведения в подавляющем большинстве исходят от богачей, значительно более общительных, разговорчивых и гостеприимных, нежели бедняки.
      Итак, богачи утверждают, что раса бедняков явилась неведомо откуда и обосновалась в стране еще в незапамятные времена, а с тех пор только то и делала, что производила на свет потомство, причем присущий этой расе тяжелый характер никогда не менялся. Всякий, кто узнает этот характер, не может не осудить его и обвинить хоть в чем-то богатых. Бедняки прежде всего не любят ни чистоты, ни красоты. Платье у них испачкано и залатано, жилища грязные, домашняя утварь обветшалая и грубая. Но ввиду странной извращенности вкусов они, судя по всему, предпочитают лохмотья новым тканям, битком набитые жильцами дома - виллам и особнякам, дешевую мебель - дорогим гарнитурам.
      В самом деле, спрашивают богачи, кто может утверждать, что видел бедняка, хорошо одетого и проживающего в красивом доме, среди роскошной обстановки?
      Мало того. Бедняки не любят культуры. Не так легко увидеть бедняка с книгой в руке, бедняка - посетителя музея или бедняка - слушателя в концерте. Бедняки ничего не понимают в искусстве и легко могут спутать олеографию с картиной великого художника, ремесленную статуэтку с творением Праксителя, уличную песенку с прелюдией Баха. Если бы это зависело от бедняков, музы, утешительницы человечества, уже давно покинули бы мир. Развлечения бедняков, объясняют богачи, самые грубые, какие только могут быть: попойки, танцульки, игра в шары или в мяч, потасовки и тому подобное. Вот и выходит, утверждают богачи, что бедняки предпочитают невежество культуре.
      Кроме того, бедняки терпеть не могут природу. В лучшее время года богачи обычно уезжают из города: кто в горы, кто к морю, кто на дачи. Они наслаждаются лазурью морской воды, чистым воздухом, уединением горных высот; Они закаляют свое тело и свой дух. А бедняки ни за что не желают покидать зловонных городских кварталов, где они живут. Смена времен года оставляет их равнодушными, они не чувствуют потребности смягчить холод теплом, а зной прохладой; они предпочитают морю - городские бассейны, дачной местности заваленные нечистотами пригородные луга, горам - плоские крыши собственных домов. Но как же это можно - не любить природу? - спрашивают богачи.
      Если бы бедняки, оставаясь в городе, еще вели светскую жизнь! Но нет, не тут-то было: кажется, они даже не знают, что можно собираться где-нибудь, кроме так называемых заводов. И, представьте себе, эти заводы - самое мрачное из всего, что только можно вообразить: хмурые коробки из бетона и стекла, набитые грохочущими машинами, дымные, грязные; зимой в них мороз, летом жара.
      Есть, правда, бедняки, которые живут не в городах, а в глуши деревень. Их единственное занятие и, надо полагать, единственное развлечение переворачивать грубыми и тяжелыми железными орудиями пласты земли, от зари до зари, круглый год - и под палящим солнцем и под проливным дождем. Подумать только, говорят богачи, ведь в этом мире есть столько других занятий, куда более интеллектуальных и приятных!
      Еще одна разновидность бедняков, самых чудаковатых, предпочитает солнцу потемки, небу недра земли. Они спускаются в бездну глубочайших подземных ходов и там, во тьме, развлекаются тем, что откалывают глыбы камня. Такие подземные ходы называются "шахтами". Никому из богачей никогда не придет в голову спуститься в шахту.
      Все эти занятия бедняки называют термином "работа"; вот еще одно слово, таинственное значение которого никак не поддается расшифровке. Бедняки так привязаны к этой своей "работе", что в тех случаях, когда по не выясненным нами причинам заводы остаются запертыми, а шахты бездействуют, они протестуют, кричат и угрожают мятежом и насилиями. Как это все понять? говорят богачи. Разве не легче и не приятнее было бы собраться в какой-нибудь уютной гостиной, в добропорядочном клубе?
      Мы не говорим уже о столе бедняков. Для них не существует восхитительных деликатесов, старых вин, изысканных сладостей. Они предпочитают им такую грубую пищу, как фасоль, лук, репа, картофель, чеснок, черствый хлеб. В тех редких случаях, когда они соглашаются есть мясо или рыбу, они наверняка выберут, можете не сомневаться, самую костлявую рыбу, самое жесткое мясо. Вино им нравится только самое кислое или же водянистое. Они не любят ранних овощей, не едят горошка, пока он не станет мучнистым, ждут, пока артишоки и спаржа станут жесткими и волокнистыми. Одним словом, невозможно заставить их оценить прелести хорошей кухни.
      А что можно сказать о табаке бедняков? Глупцы! Они пренебрегают изысканными изделиями востока и еще более приятными на вкус дарами Америки и курят какую-то черную дрянь, такую крепкую, что она только вызывает кашель и не доставляет ни малейшего удовольствия. О душистой гаванской сигаре, легкой турецкой сигарете бедняки не имеют ни малейшего представления.
      Еще одна странность бедняков: их ничуть не тревожит собственное здоровье. Как же можно думать иначе, если видишь, что они совершенно не обращают внимания на непогоду и пренебрегают лечением, если заболевают. Они не покупают лекарств, не ездят в санатории, не соглашаются даже пролежать в постели столько дней и месяцев, сколько это необходимо.
      Богачи объясняют, что бедняков заставляет так небрежно относиться к своему здоровью все то же нелепое стремление не пропускать ни одного дня на заводе, в шахте или на пашне. Это необъяснимо, но это так: подлинная причина именно такова.
      Можно без конца говорить о бедняках и об их приверженности пагубным, грубым и странным привычкам. Более интересно было бы рассмотреть мотивы столь ненормального поведения.
      Богачи сообщили нам, что углубленное изучение племени бедняков проводилось во все времена. В общих чертах специалистов можно разделить на две школы: тех, кто стремится объяснить характер бедняков извращениями, так сказать, благоприобретенными и считает, что их можно изменить и исправить, и тех, кто утверждает, что никакие средства здесь не помогут, ибо характер этот врожденный. Первые рекомендуют проповеди и убеждение, вторые, настроенные более скептически, считают действенными только полицейские меры. По-видимому, правы последние, ибо до сих пор все проповеди о преимуществах чистоты, красоты, роскоши, культуры и досуга не принесли никаких результатов.
      Более того: несмотря на все заботы богачей о бедняках, последние просто неблагодарны и не любят богачей. Однако следует признать, что и богачам далеко не всегда удается скрыть свое отвращение к образу жизни бедняков.
      Как мы делаем это всегда во время наших путешествий, мы захотели выслушать и другую сторону. Поэтому мы опросили и бедняков. Это было нелегко, принимая во внимание, что они не владеют ни одним языком, кроме туземного. Однако в конце концов нам удалось добиться странного ответа, будто есть только одна причина различия между ними и богачами: богачи владеют некой вещью, именуемой "деньгами", а у бедняков ее почти всегда не хватает.
      Мы захотели взглянуть, что такое эти "деньги", которые способны вызывать такие огромные различия, и открыли, что речь идет, ни больше ни меньше, как о листочках цветной бумаги или о круглых кусочках металла.
      Учитывая хорошо известную склонность бедняков скрывать истину, мы сомневаемся, чтобы эти так называемые деньги были причиной столь странных явлений.
      И поэтому мы повторяем: странное это место, Земля!
      Памятник
      Гид. Синьор, постойте минутку... Как ваша фамилия?
      Я. Моравиа. Альберто Моравиа.
      Гид. Так вот, синьор Моравиа, остановитесь и взгляните на этот памятник.
      Я. Вижу. Красивый памятник, очень красивый.
      Гид. Не торопитесь так, мало сказать - красивый. Вы посмотрите хорошенько. Как видите, перед вами человек средних лет. Сжимая в руке револьвер, он приставил его себе к виску. Обратите внимание, какое у него суровое и скорбное выражение лица. Какой решительный и печальный взгляд.
      Я. В самом деле, вижу.
      Гид. Прошу вас также обратить внимание, что на этом человеке славная форма нашего государственного чиновника. Автор памятника, один из лучших у нас скульпторов, получивший еще в прошлом году премию Академии изящных искусств, удивительно точно воспроизвел эту форму. Самый опытный портной и тот не мог бы придраться. Все на месте - и положенное число пуговиц, и складка на брюках, и пояс с пряжкой, на которой выгравирован девиз: "Государство - это не что иное, как Государство".
      Я. Прекрасный девиз.
      Гид. Этот девиз полон глубокого смысла. Три нашивки на рукаве указывают, что изваянный чиновник принадлежит к третьему классу. Орел у него на груди - это символ государства. Тот же орел на фуражке над козырьком. Орел на фуражке держит свастику, но, заметьте, орел, вышитый на груди, держит в когтях нечто другое.
      Я. Какой-то кружок... Или шарик?
      Гид. Нет, пуговицу.
      Я. Пуговицу?
      Гид. Да, пуговицу. Человек, изваяние которого вы видите перед собой, был чиновником третьего класса Министерства гражданского снабжения, управления одежды, галантерейного отдела, пуговичного подотдела.
      Я. Это важный чиновник?
      Гид. Все чиновники важны, синьор Моравиа. Государство, как вы знаете, важнее всего на свете, поэтому все его представители в одинаковой степени важны. Но в данном случае действительно речь идет о важнейшем чиновнике. Представьте себе на минуту, что по какой-либо причине производство пуговиц в нашей стране прекратится. Что тогда произойдет? Вся жизнь остановится. Брюки и юбки упадут, нанеся ущерб национальному целомудрию, пиджаки и пальто окажутся незастегнутыми в ущерб национальному здоровью. Никто, даже сам Глава Государства... (Обнажает голову.)
      Я. Почему вы обнажили голову?
      Гид. Потому что я упомянул о Главе Государства. Итак, я хотел сказать, что никто, даже сам Глава Государства, не мог бы спастись от смешного положения, которое неизбежно создало бы отсутствие пуговиц.
      Я. Вы правы, я об этом не подумал. Но почему же тогда воздвигнут памятник именно этому чиновнику пуговичного подотдела?
      Гид. Потому что он - один из наших самых замечательных и благородных героев.
      Я. Он сражался на войне?
      Гид. Не на обычной войне, где стреляют, а на войне, которую люди ведут каждый день, служа Государству. В этом смысле мы все время сражаемся на войне, синьор Моравиа.
      Я. Да, vis pacem, para bellum *.
      * Хочешь мира, готовься к войне (лат.).
      Гид. Что вы сказали?
      Я. Нет, ничего, это просто такое изречение.
      Гид. Наверное, так говорят в вашей стране?
      Я. Нет, в другой стране, которая была очень воинственной. Итак, это герой. А скажите, пожалуйста, какой он совершил подвиг?
      Гид. Это длинная история. Если бы вы знали наш язык, то могли бы прочесть ее, она высечена на постаменте памятника. Но раз вам интересно, я расскажу.
      Я. Конечно, интересно. Меня интересует все, что имеет отношение к вашей стране.
      Гид. Тогда да будет вам известно, что фамилия этого человека - Мюллер и он чиновник Министерства гражданского снабжения, управления одежды, галантерейного отдела, пуговичного подотдела...
      Я. Постойте, зачем же вы снова все это перечисляете?
      Гид. Таков порядок, я должен ему подчиняться.
      Я. Ну, хорошо. Пойдем дальше.
      Гид. ...он осуществлял связь между заготовительными центрами и министерством, иными словами, следил, чтобы все заготовленное сырье было переработано на пуговицы без отходов и потерь.
      Я. Понимаю.
      Гид. Эта должность очень трудная. Всякая ошибка, недоразумение, малейшие непроизводительные затраты рассматриваются у нас как саботаж государственного производства и сурово караются. В нашей стране нет более тяжкого преступления, чем саботаж. И это понятно. От работы государственной машины зависит благополучие всех граждан. Государство по сути дела само не производит пуговиц, или обуви, или зубных щеток, или вилок. Оно производит благосостояние. Поэтому саботаж государственного производства - это посягательство на всеобщее благосостояние. Из этого следует, что, если человек, положим, убил свою жену из ревности, он нанес вред лишь своей семье, тогда как саботажник наносит вред миллионам граждан. Поэтому он и карается гораздо суровее.
      Я. Иными словами, задушить свою жену - это менее серьезный проступок, чем сделать короткое замыкание или порвать ременную передачу.
      Гид. Вот именно, вы удивительно правильно схватили мою мысль!
      Я. Все ясно. Продолжайте.
      Гид. Наш герой, как я уже сказал, следил, чтобы все сырье, отправленное из заготовительных центров, попадало на пуговичные фабрики. Но необходимо объяснить, из какого сырья делаются пуговицы. Быть может, эти технические подробности покажутся вам скучными и неинтересными, но в данном случае они необходимы. Пуговицы делаются из костей.
      Я. Это мне известно.
      Гид. Из костей врагов Государства, научным путем отделенных от мяса, пропитанных для крепости специальным химическим составом, расфасованных в одинаковые связки с аккуратными этикетками и доставляемых через министерство с заготовительных центров на фабрики.
      Я. Минутку. Вы сказали - из костей врагов Государства. Я не знал, что быки, лошади и свиньи - это враги Государства.
      Гид. Боюсь, что вы меня не поняли, синьор Моравиа. Быки, лошади и свиньи не враги государства. А вот некоторые слои населения - да.
      Я. Признаться, мне трудно это понять.
      Гид. А ведь это так просто! Все яснее ясного. Государство раз и навсегда установило, как нужно себя вести, то есть какие поступки дозволено делать, какие слова дозволено говорить, какие чувства дозволено испытывать, какие мысли дозволено иметь...
      Я. Даже мысли?
      Гид. Разумеется, даже мысли. Кроме того, Государство также установило в свое время раз и навсегда, каким должен быть человек, то есть какое у него должно быть лицо, какой цвет глаз и волос, какая фигура и так далее. Все люди, которые выглядят иначе или ведут себя не так, как требуют законы Государства, считаются его врагами.
      Я. Но что же это такое - Государство?
      Гид. Синьор Моравиа, отсылаю вас к девизу, который выгравирован на пряжке нашего героя: "Государство - это не что иное, как Государство".
      Я. Значит, существуют либо, так сказать, друзья Государства, либо его враги. Разве нет середины?
      Гид. А разве она возможна? Разве есть середина между добром и злом, между жизнью и смертью, между истиной и ложью?
      Я. Вы правы, как, впрочем, и всегда. А как поступает Государство со своими врагами?
      Гид. Очень просто. По мере возможности - простите мне каламбур - делает их своими друзьями. То есть делает полезными. Из вредных - полезными.
      Я. Перевоспитывает?
      Гид. Не совсем. Воспитание Государство дает человеку в школе, и нет смысла делать это дважды. Но оно, если можно так выразиться, перевоспитывает самый материал, из которого состоят его враги. Иными словами, живых врагов оно превращает в мертвых.
      Я. Не понимаю.
      Гид. Их подвергают строго научной обработке по единому методу. Все санитарные нормы неукоснительно соблюдаются. Мужчин, женщин и детей - врагов Государства - обследует специальная комиссия, которая называется "Комиссия по утилизации врагов государства", после чего их отправляют в ликвидационные лагеря. Там их тщательно пересчитывают, осматривают, освидетельствуют и убивают.
      Я. Каким же способом?
      Гид. Научным, как всегда: в газовых камерах. А потом, как я уже сказал, посредством специальных кислот мясо отделяется от костей. Мясо идет на удобрения. Кости же, пропитанные укрепляющим составом и высушенные, расфасовывают связками, снабжают этикетками и отправляют на пуговичные фабрики. Между заготовительными центрами и фабриками стоит министерство, которое следит, чтобы производство шло в соответствии с установленными нормами и планами. Но вернемся к теме нашего разговора. Государство, превращая в пуговицы кости своих врагов, по существу делает их полезными. Они, так сказать, оправдывают свое существование, которое в противном случае было бы бесполезно, а следовательно, бессмысленно и неоправданно. Как видите, принцип общественной пользы определяет все действия Государства. Государство всегда высоконравственно и не может быть иным.
      Я. Однако эти ликвидационные лагеря, как вы их называете...
      Гид. Но ведь я же сказал вам, что там применяются строго научные методы...
      Я. Позвольте. Но ведь так называемые враги Государства могли бы, наверно, кое-что возразить против этих научных методов. Иначе говоря, они могут не захотеть, чтобы их превращали в пуговицы.
      Гид. Ага, я вас наконец понял. На редкость странная мысль! Уверяю вас, что вы ошибаетесь. Государство не может желать ничего, кроме всеобщего блага, в том числе и блага своих врагов, и они первые это чувствуют и признают. Они понимают намерение государства, отдают себе отчет, что это для них единственный способ быть полезными, и с восторгом принимают свою судьбу. Лучшее доказательство этого - то, что они прибывают в ликвидационные лагеря со знаменами, под звуки оркестра, поют гимн и громко прославляют Государство, которое в своей бесконечной милости дает им возможность как-то оправдать свое существование.
      Я. Под звуки оркестра, с пением гимна? По всей видимости, это очень радостная церемония!
      Гид. Так оно и есть. Да и кто бы не радовался на их месте? Подумайте...
      Я. Уже сколько времени я только это и делаю.
      Гид. Подумайте... Солдат, отдавший свою жизнь на войне, чиновник, отдавший свою жизнь за служебным столом, крестьянин, отдавший все свои силы на поле, пашущий до последнего вздоха, - разве они не делают то же самое, что и враги Государства? Но одни служат ему своей жизнью, а другие смертью, только и всего.
      Я. Да, только и всего.
      Гид. Но вы столько раз перебивали меня, что мы потеряли нить. Впрочем, мне понятно ваше любопытство. Вы турист, и порядок, процветание, могущество нашей страны вызывают у вас восхищение и, быть может, зависть. Вы, естественно, стараетесь понять корни этого порядка, процветания, могущества. Вероятно, хотите вернуться на родину и посоветовать своему правительству принять нашу систему. Не так ли?
      Я. Вы очень проницательны и буквально читаете мои мысли.
      Гид. Это нетрудно, восхищение написано у вас на лице. Но вернемся к нашему несравненному Мюллеру. Однажды, когда он отправил на фабрики партию пуговичного сырья, то есть костей, приехал государственный инспектор, который проверил реестры и обвинил Мюллера в том, что, получив с заготовительных центров шестьдесят девять тысяч связок берцовых костей, он отправил на фабрику только шестьдесят тысяч. Разница в целых девять тысяч связок! Обвинение, как видите, нешуточное. Это саботаж или, что то же самое, воровство - преступление, наказуемое разжалованием и пожизненными каторжными работами.
      Я. Разве фабрики не прислали квитанций?
      Гид. Именно в квитанциях фабрик и было указано шестьдесят тысяч связок, тогда как в реестре заготовительного центра стояло шестьдесят девять тысяч.
      Я. Да, бедняга Мюллер попал в незавидное положение. Как же он поступил?
      Гид. Он, конечно, не признал себя виновным. На это ему ответили, что он может сколько угодно оправдываться, но следствие будет начато немедленно. Вы, может быть, знаете, что следствие у нас идет долго. Прежде всего материал направляется в Министерство внутренних дел, в управление надзора, в следственный отдел, подотдел саботажа. Потом министерство назначает следственную комиссию. После этого состав следственной комиссии утверждается комиссией по утверждению состава следственных комиссий, и наконец этот состав должен быть одобрен Главой Государства... (Обнажает голову.)
      Я. Простите, я вас перебью. У меня на родине снимают шляпы, когда проходит похоронная процессия.
      Гид. Зачем?
      Я. Говорят, что проходит смерть.
      Гид. В данном случае, наоборот, проходит жизнь. Но вернемся к нашему Мюллеру. Он почувствовал, что не может ждать конца следствия. Его честь, его преданность государственного чиновника были задеты. Этот кристально честный человек, этот великий человек не мог вынести такого удара и покончил с собой. Но, умирая, он оставил письмо, адресованное его непосредственному начальнику, которое, объяснив причины своего поступка, закончил так: "Я не виновен, но прошу сделать из моих костей пуговицы. Конечно, их будет немного по сравнению с тем, что потеряло Государство, но это все, что у меня есть. И прошу еще, чтобы эти пуговицы носили на мундирах мои коллеги из пуговичного подотдела и до полного их износа других не пришивали". Красиво, правда?
      Я. Очень. А следствие подтвердило потом невиновность Мюллера?
      Гид. Здесь начинается самое тяжкое и трогательное. Конечно, подтвердило. Но слишком поздно, когда Мюллера уже не было в живых. Произошла ошибка.
      Я. Ошибка?
      Гид. Да, в реестре заготовительного центра нуль ошибочно превратился в девятку.
      Я. Без сомнения, начальник лагеря был сурово наказан.
      Гид. Хотя вам это может показаться странным, никто наказан не был. Потому что одному из членов следственной комиссии пришло в голову исследовать эту девятку под микроскопом, и обнаружилось, что хвостик у нее подведен не рукой человека.
      Я. Как же это?
      Гид. Летом в учреждениях засилье мух. К сожалению, несмотря на строго научный план уничтожения этих докучливых насекомых, некоторым из них удается уцелеть. Так вот муха, нагадив на реестр, так сказать, подвела хвостик у первого нуля в цифре шестьдесят тысяч, превратив ее в шестьдесят девять тысяч. Как видите, судьба.
      Я. Да, вижу.
      Гид. Судьба, повторяю, но не слепая судьба. Потому что, если разобраться, благодаря этой мухе Мюллер покончил с собой, и когда его признали невиновным, память его увековечили памятниками во всех городах. И памятники эти предостерегают, указуют и прославляют...
      Я. Государство.
      Гид. Вы поймали мою мысль на лету. А теперь прошу вас, посмотрите на это величественное здание, вон там, слева от вас. Взгляните хорошенько...
      Из сборника "Новые римские рассказы"
      Рекомендация
      Безработица измучила меня вконец. На мне осталась лишь куртка, надетая поверх единственной рубахи, а единственный галстук, затвердевший от пота, превратился в замусоленный шнурок. В голове у меня был полнейший сумбур, в желудке пусто до тошноты. И тут я решил обратиться за помощью и советом к одному своему другу, которому я приходился к тому же кумом, так как некогда крестил его сына. Этого моего друга и кума звали Полластрини, и работал он шофером у двух старых дев. Машина у них была еще более старая, чем они сами, и пользовались они ею раза два в неделю: о таком местечке можно только мечтать!.. Я застал его в гараже. Он копался в моторе и, едва увидев меня, понял по моему лицу, что дела мои плохи. Не успел еще я заговорить с ним, как он протянул мне сигарету. Я зажег ее дрожащей рукой и объяснил ему, зачем пришел. Он смущенно почесал в затылке, потом сказал:
      - Мы с тобой кумовья, и скажу тебе откровенно: сейчас тяжелое время, работы нет и не предвидится. Говорят, если и дальше так пойдет и эта милая привычка самим водить машины укоренится, личные шоферы вообще должны будут исчезнуть... Все же знаешь, что я сделаю? Я пошлю тебя к адвокату Молье, он в свое время помог мне.
      Он прибавил еще, что этот Молье знает пол-Рима и готов помочь каждому, если это в его силах, и что вообще, чтобы добиться удачи, надо действовать. Говоря все это, он направился к телефонной будке и позвонил адвокату. Тот, должно быть, не очень-то помнил, кто такой Полластрини, потому что разговор был долгим и упорным. Все же в конце концов Полластрини, видимо, о чем-то договорился и сказал мне, чтоб я шел к адвокату и что тот меня ждет. Он дал мне еще одну сигарету, я поблагодарил его и ушел.
      Было еще рано, но жарища стояла!.. Римлянам она хорошо знакома, они называют ее "калачча": на город дует сирокко, солнце палит нещадно, и небо мутнеет от зноя. Трамвай, окутанный облаком пыли, на залитой солнцем улице показался мне, безработному, похожим на молотилку в поле во время жатвы. Он был битком набит, и на подножках висели люди. Я тоже повис и невольно прикоснулся к металлической стенке вагона - она была раскаленной. Так, вися на подножке, я проехал вдоль всех набережных до самой площади Кавура адвокат жил на улице Пьерлуиджи да Палестрина.
      Приезжаю туда, схожу, бегу, поднимаюсь на четвертый этаж богатого дома, звоню, служанка впускает меня в большую великолепную прихожую с двумя зеркалами в золоченых рамах на двух консолях из желтого мрамора. Жду стоя. Неожиданно боковая дверь открывается и из нее появляется маленький мальчик на трехколесном велосипеде. Он объезжает вокруг меня, как будто я полицейский на перекрестке, и исчезает за другой дверью. Сразу вслед за этим выглядывает адвокат и приглашает меня войти.
      - Тебе повезло, ты застал меня вовремя, я как раз собирался в суд, говорит он.
      Он провел меня в большую комнату, заставленную шкафами, полными книг, прошел к столу, заваленному бумагами, и сел, почти скрывшись за ними. Это был невысокий человек с широким желтым лицом и черными, как уголь, глазами. Перелистывая какую-то пачку бумаг, он сказал:
      - Итак, тебя зовут Луиджи Рондинелли.
      Я живо возразил:
      - Нет, меня зовут Альфредо Чезарано... Вам звонил по моему делу Полластрини... насчет рекомендации...
      - Кто такой Полластрини?
      У меня потемнело в глазах, и я ответил слабым голосом:
      - Джузеппе Полластрини... шофер сестер Кондорелли.
      Адвокат рассмеялся, он был настроен добродушно:
      - Ах, да, конечно... Извини... Он звонил мне, и я говорил с ним... Это правда... но знаешь, я в это время перебирал бумаги и отвечал ему, думая совсем о другом. А когда повесил трубку, то спросил себя: кто это был? Что ему надо? Что я ему ответил? Теперь ты разрешил эту загадку. Итак, насколько я помню, Чезарано, тебе нужна рекомендация в муниципалитет, чтобы устроиться садовником?
      Я снова возразил:
      - Нет, господин адвокат, я шофер и ищу место шофера.
      Он, словно не слыша меня, продолжал:
      - Знаешь, что я говорю тем, кто просит у меня место? Миллион, чек на миллион я еще могу вам выхлопотать, но место - нет. Садовник муниципалитета - это одни только разговоры.
      Я повторил:
      - Господин адвокат, я шофер... Я ищу место шофера.
      На этот раз он меня понял и сказал с некоторым нетерпением:
      - Да, да, черт побери, шофер, понимаю.
      Потом склонился над столом, быстро написал что-то, взял блокнот, нашел в нем, как мне показалось, какой-то адрес, еще что-то написал и наконец дал мне конверт, сказав при этом:
      - Держи. Пойдешь с этим письмом к адвокату Скардамацци, он наверняка сможет что-нибудь для тебя сделать... А пока на вот, это тебе пригодится.
      Он вынул из бумажника ассигнацию и протянул ее мне. Я сначала запротестовал и из приличия стал отказываться, но потом взял деньги, поклонился ему и вышел.
      Контора адвоката Скардамацци находилась в помещении муниципалитета, на улице дель Маре. Мне это показалось странным, но так было написано на конверте, и я снова поехал на трамвае, вися, как и прежде, на подножке и чувствуя на своей спине палящие лучи солнца, которые следовали за мной, как лучи прожектора, во время всего пути. Я сошел возле Бокка делла Верита и вошел в здание муниципалитета. В вестибюле и на лестницах было полно людей. Они, бедняги, запыхавшись, бегали взад и вперед как угорелые. У каждого в руках были какие-то бумаги. Я стал подниматься по лестнице, все время спрашивая о Скардамацци. В коридорах перед каждой дверью ожидали посетители, они все взмокли от пота, а лица их, казалось, плавились на глазах, как свечи. Наконец один из служителей указал мне контору, которую я искал. По счастливой случайности возле двери никто не ждал, и я сразу вошел. Скардамацци оказался молодым человеком в пенсне с черной оправой, у него были черные усы и стрижка ежиком. Он был без пиджака, и рукава его белой рубашки были стянуты резинками.
      Он выслушал меня, покуривая, потом сказал:
      - Жаль, однако, что я совершенно не знаком с этим адвокатом Молье... К тому же я не адвокат, а бухгалтер, и меня зовут Джованни, а не Родольфо... Единственное, что я могу для вас сделать, это направить вас к моему коллеге Треска... Может, он что-нибудь знает.
      Он взял трубку и стал долго разговаривать по телефону. Сначала он спросил, "приперлась" ли такая-то (он прямо так и сказал "приперлась"), ему, наверно, ответили, что "не приперлась", потому что он остался недоволен ответом и сказал, что ничего не понимает: он видел ее, и она обещала ему зайти, и так далее. Наконец он сухо прибавил, что посылает некоего Альфредо Чезарано, и повесил трубку.
      - Иди скорее туда... Его зовут Треска... - сказал он мне.
      Я вышел и стал искать этого Треска, но вскоре понял, что найти его нелегко. Швейцары его не знали, а один даже сказал мне, явно не понимая, чего я хочу, что треску я могу найти на рыбном базаре. Переходя с этажа на этаж, из одного коридора в другой, я вспомнил вдруг, что адвокат Молье искал адрес Скардамацци в каком-то блокноте, и понял, что в спешке он, наверное, не заметил, как написал вместо одного адреса другой. И я не ошибся: в телефонной книге возле автомата я обнаружил, что адвокат Скардамацци на самом деле жил на улице Квинтино Селла, в другом конце города. Я отправился туда.
      Контора адвоката помещалась на четвертом этаже старого неприглядного дома. На лестнице пахло капустой, в душной и темной прихожей ожидало много озабоченных людей, вплотную друг к другу сидевших на диванах. Я тоже стал ждать и ждал, наверное, с час. Эти тени, сидевшие в прихожей, входили, выходили и исчезали одна за другой. Наконец подошла моя очередь.
      Кабинет адвоката был уставлен мебелью из черного дерева, инкрустированного костью. Из угла глядело чучело орла с расправленными крыльями. Адвокат сидел за большим столом, заваленным бумагами и уставленным телефонами. Над ним висела картина с изображением улыбающейся крестьянки из Чочарии, в национальном костюме, с цветами в руках. Адвокат Скардамацци ничем не напоминал бухгалтера Скардамацци. Это был массивный человечище, похожий на грузчика, с полным лицом, раскосыми глазами и крючковатым носом. Он говорил оглушительным голосом, приветливо, но безучастно - обычная приветливость римлян, которая ничего не значит.
      Пробежав глазами письмо, он сказал:
      - А, так мы без работы... Дорогой, сделаю для тебя все, что смогу... Садись-ка пока и подожди минутку.
      Я сел, а он сразу же повис на телефоне и вступил в очень напряженный диалог: кто-то на другом конце провода говорил ему что-то, а он неизменно отвечал:
      - Полтора или ничего.
      Там настаивали, но Скардамацци упорно повторял:
      - Полтора или ничего.
      Наконец он резко произнес, подчеркивая каждое слово:
      - Скажи этому подлецу, что меня на мякине не проведешь. Понял? Так и скажи ему: Скардамацци на мякине не проведешь.
      Положив трубку, он тут же набрал другой номер, но на этот раз он говорил совсем иначе: в первый раз выговор у него был римский, даже трастеверинский, теперь же он почему-то перешел на северный, причем голос его звучал слащаво и любезно:
      - Договорились, доктор... Вы сможете застать меня с пяти до восьми... Приходите, когда вам удобнее... Не сомневайтесь... Всего доброго, кланяйтесь вашей супруге.
      Он повесил трубку, сердито посмотрел на меня своими раскосыми глазами и спросил:
      - Тебе что?
      - Письмо... - начал я.
      - Ах, да, письмо... Конечно... Черт возьми, куда оно делось?
      Он долго искал его, вороша на столе бумаги, потом воскликнул:
      - Вот оно!.. У меня ничего не пропадает... Все находится.
      Он снова прочел письмо, хмуря лоб, затем взял ручку, быстро набросал несколько слов на листке бумаги, вложил его в конверт и протянул мне:
      - Иди по этому адресу... Ты как раз застанешь его... Желаю удачи.
      Я встал, взял конверт, положил его в карман и вышел.
      Когда я очутился на улице, я достал конверт из кармана, чтоб прочесть адрес, и онемел от изумления, увидев: "Адвокат Мауро Молье, улица Пьерлуиджи да Палестрина, 20". Итак, словно в той настольной игре, где неудачно бросивший кость в наказание должен вернуться своей фишкой назад, я, изъездив пол-Рима, должен был возвратиться к Молье, с которого начал, и вся эта беготня на пустой желудок, давка в трамвае и в автобусе - все было напрасно. Я решил, что адвокат Скардамацци по ошибке прочел другое письмо, одно из тех многочисленных рекомендательных писем, которые он получает, и, совсем забыв о том письме, что прочитал сначала, послал меня к Молье, который в свою очередь посылал меня к нему. Совсем как в игре, только в наказание за что? Я был так измучен, растерян и к тому же голоден, что не нашел ничего лучшего, как снова сесть в автобус и вернуться на улицу Пьерлуиджи да Палестрина.
      Мне пришлось немного подождать в прихожей, куда доносился теперь приятный запах из кухни. Мне показалось даже, что я слышал стук тарелок и вилок, но, может, это просто разыгралось мое воображение. Тот же мальчик на трехколесном велосипеде неожиданно выехал из дверей, объехал вокруг меня и исчез за другой дверью. Наконец сам адвокат позвал меня. Кабинет теперь был погружен в полумрак, жалюзи были приспущены, а в углу дивана лежала подушка. Адвокат был в халате, он пообедал и теперь собирался немного отдохнуть. Все же он подошел к столу и стоя прочитал письмо.
      - Я знаю адвоката Скардамацци, - сказал он, - это мой хороший друг... Итак, тебя зовут Франчезетти, и ты хочешь получить место швейцара в суде... В общем, обычная рекомендация, да?
      На этот раз у меня в самом деле закружилась голова. Впрочем, может, это от голода и усталости.
      - Господин адвокат, меня зовут не Франчезетти, и я не хочу место швейцара... - сказал я слабым голосом. - Меня зовут Альфредо Чезарано, и я шофер.
      - Но здесь написано Франчезетти и сказано, что ты хочешь получить место швейцара... Что за путаница?
      Тогда я, собрав последние силы, простонал:
      - Господин адвокат, мое имя Альфредо Чезарано, я шофер... Сегодня утром вам звонил по моей просьбе Полластрини, которого вы знаете, и потом я пришел к вам и вы дали мне рекомендательное письмо к адвокату Скардамацци... Только вы перепутали адрес и послали меня в муниципалитет к бухгалтеру Скардамацци, а он послал меня к Треска, но я не нашел его... Тогда мне пришла мысль поехать к настоящему адвокату Скардамацци... Но он потерял мое письмо и прочел в другом письме, которое лежало у него на столе, будто меня зовут Франчезетти и я хочу место швейцара... и дал мне письмо к вам... И вот я вернулся, изъездив пол-Рима, и едва держусь на ногах от усталости и голода.
      Слушая меня, он нахмурил брови и скривил рот: он узнал меня, понял, что невольно сыграл со мной злую шутку, и теперь, я это отлично заметил, он был смущен, и ему было стыдно. Едва окончив свою жалобу, я вдруг почувствовал, что в глазах у меня двоится, а лицо адвоката как-то странно расплывается. Тогда я быстро опустился в кресло возле стола, закрыв глаза рукой. Со мной был чуть ли не обморок, а адвокат между тем пришел в себя и справился с охватившим его стыдом.
      - Простите меня, это от слабости, - начал я, но он, не дав мне окончить, быстро проговорил:
      - Что ж, мне жаль... Но мы все так завалены делами, а безработных сейчас столько... Мы вот что сделаем: до сих пор машину я сам водил... ну, а теперь, значит, водить ее будешь ты... Разумеется, временно, пока не найдешь работу... Сказать по правде, мне не нужен шофер, ну да ладно, ничего не поделаешь.
      Сказав это, он не стал меня больше слушать, а позвал служанку, объявил ей, что я новый шофер, и велел проводить меня на кухню и накормить. На кухне этим болтушкам, что расспрашивали меня с любопытством, кто я такой, откуда и как это адвокат взял меня шофером, я, потеряв наконец терпение, сказал, отрываясь на минутку от миски:
      - Он взял меня потому, что в нем заговорила совесть.
      - Совесть?
      - Да, и не спрашивайте у меня больше ничего. Единственное, что я могу вам еще сказать, это то, что меня зовут Альфредо Чезарано. Но вы можете звать меня просто Альфредо.
      Жизнь - это танец
      В марте мне исполнилось восемнадцать лет, и я добился разрешения отца бросить учебу. Разрешение он дал, отчаявшись во мне: я отстал на четыре года и теперь один из всего класса носил длинные брюки. Мой отец, человек старинного склада, разрешил мне бросить учебу, но предварительно закатил такую сцену, что и рассказать невозможно. Он вопил, что я доведу его до разрыва сердца и что вообще он не знает, как со мной быть. Кончил он тем, что предложил мне работать в нашем магазине, в большом, старом и хорошо всем известном магазине канцелярских принадлежностей, что близ площади Минервы.
      На это предложение я ответил очень коротко:
      - Лучше подохну.
      Тогда отец схватил меня за руку и выставил за дверь.
      Итак, поскольку на меня махнули с отчаяния рукой, я в восемнадцать лет был предоставлен самому себе и мог заниматься чем угодно.
      Первым делом я купил роскошный красный свитер, синие штаны американского покроя, крупно простроченные белыми нитками, с шестью карманами, с отворотами до половины голени и с фабричным клеймом на самом заду, желтый шейный платок и полуботинки типа "мокасины" с медными пряжками.
      Мать меня очень любит и во всем мне потакает. Она поднесла мне в день рожденья портативный радиоприемник и уговорила отца подарить мне мотороллер.
      В тот же день я отправился в парикмахерскую и велел подстричь себя под Марлона Брандо. Пока я стригся, маникюрша, невзрачная с виду девушка, подошла ко мне и спросила, не желаю ли я привести в порядок руки. Я поглядел на нее снизу вверх и, хотя она вовсе не была красавицей, скорей наоборот, про себя решил, что это как раз такая девушка, какую мне надо.
      И я не ошибся в Джакомине: пока она делала мне маникюр, мы, как водится, болтали о том, о сем, и я узнал, что она, так же как и я, больше всего на свете любит рок-н-ролл. Я назначил ей свиданье, и она сразу согласилась. Так что, когда я вышел из парикмахерской, у меня было все, что надо: красный свитер, синие штаны, стрижка под Марлона Брандо, портативное радио, мотороллер и Джакомина. И мне было восемнадцать! Наконец-то жизнь начиналась!
      Для меня жить - это танцевать рок-н-ролл, не больше, но и никак не меньше. Словно дьявол сидел в моем худом теле, а в те апрельские дни меня вихрем носило по весенним улицам города, полным запаха цветов и пыли, и мне казалось, что даже порывы этого вихря следуют ритму рок-н-ролла.
      С карманами, полными монет по пятьдесят лир, с Джакоминой под ручку она к тому времени бросила работу в парикмахерской - я целыми днями бродил по барам, в которых были американские проигрыватели-автоматы. Я входил в бар, опускал монету в автомат, игравший рок-н-ролл, и тут же, между стойкой бара и кассой, начинал наш с Джакоминой номер.
      Став в один из углов зала, я разводил немного вытянутые вперед руки и, разинув рот, начинал поводить плечами и вихлять бедрами. В противоположном углу Джакомина делала то же самое; танцуя, мы двигались друг другу навстречу, окруженные посетителями бара и нашими приятелями, которые так и волочились повсюду за нами. Эти приятели, в большинстве ребята моего возраста, слегка издевались надо мной за то, что я выбрал Джакомину среди множества свободных девушек, каждая из которых была лучше ее. И верно, как я уже сказал, Джакомину нельзя было назвать красавицей. У нее была прическа "лошадиный хвост", острая мордочка, бледный, даже синеватый оттенок кожи с разбросанными по ней мелкими прыщиками и бесцветные глаза бродячей собаки. Но была у нее пара таких дьявольских ног, которые в танце не знали устали и двигались совершенно в такт с моими. Понятно, между нами не было и тени того, что называют любовью: только рок-н-ролл! Да и что такое любовь по сравнению со страстью к танцам? Подлизывание, жеманство, разные глупости чушь, самая настоящая чушь! И потом любовь отягощает, оглупляет, тогда как в танце порхаешь по жизни совсем как птица по небу. Нечего любовь крутить, танцевать надо, вот что!
      С Джакоминой у нас было полнейшее согласие. Рано утром я заезжал за ней на мотороллере, к рулю которого прикрепил свой портативный радиоприемник, и мы мчались во весь опор куда-нибудь за город, к морю. Приехав наместо, я сразу же включал радио, ловил подходящую музыку, и мы принимались танцевать. Где я только не танцевал: на пляже, посреди дороги, на лугу, на площадях и в переулках. Если мы не ехали за город, Джакомина приходила ко мне, мы свертывали в гостиной ковер и танцевали. А то шли домой к ней, и так как семья у нее бедная и гостиной у них нет, то мы танцевали на лестничной площадке. Днем, как я уже говорил, мы кочевали из одного бара в другой в сопровождении приятелей и всюду танцевали. Вечером шли в какой-нибудь танцзал и вскоре оказывались одни в центре площадки, а все присутствующие становились вокруг нас и отбивали ладонями такт. Иной раз даже среди ночи я вдруг просыпался и чувствовал, что ноги мои сами двигаются под простыней: так им хочется танцевать. Ах, как я был счастлив, никогда в жизни я не был больше так счастлив!
      К сожалению, это не могло длиться вечно. Уже во время наших поездок на мотороллере я стал замечать, что Джакомина что-то слишком прижимается ко мне. Когда мы останавливались, она, конечно, танцевала, но похоже было, что не столько ей самой этого хотелось, сколько она стремилась доставить удовольствие мне. А то вдруг начинала вздыхать, брала меня за руку и смотрела томными глазами, пока наконец однажды - сам не знаю, как это случилось, - гуляя по рощице в Кастельфузано, мы не очутились среди кустарника в объятиях друг у друга и не поцеловались долгим любовным поцелуем. Едва оторвавшись от нее, я с раздражением сказал:
      - Вот этого как раз и не надо было.
      А она спросила:
      - Почему же? Если мы любим друг друга?
      А я все так же раздраженно:
      - При чем тут это? Нам так хорошо было без любви!
      Тогда она, к моему удивлению, прильнула ко мне, обняла меня за талию, обвила моей рукой свои плечи и резким голосом принялась выкрикивать:
      - Я люблю тебя, люблю, люблю! И хочу, чтобы все знали, как мы любим друг друга! Все должны это знать! Да, да, да, все!
      Я оттолкнул ее, говоря:
      - Ну ладно. Только ты не очень-то липни.
      - А почему, если мы друг друга любим?
      - Да, но надо же соблюдать приличия.
      - Фу, какой ты противный! Влюбленные всегда обнимаются, правда ведь?
      А я отвечал упрямо:
      - Нет, неправда. Я хотел с тобой танцевать, а не обниматься.
      И тогда она этаким жеманным голоском заявила:
      - Альфредуччо, мы будем делать и то и другое.
      В общем с того дня она все чаще льнула ко мне и ей все меньше нравилось порхать со мной во влекущем ритме рок-н-ролла. Она, понятно, ходила со мной в дансинги, но уже без того энтузиазма, который является первым условием настоящего танца. И как только ей удавалось, она начинала липнуть ко мне. В ответ я давал ей таких тумаков, что у ней, верно, дух захватывало. Да что толку? Все равно что разговаривать с глухим. Чем больше я ее отпихивал, тем больше она льнула ко мне.
      Иной раз я ей говорил:
      - Сегодня танцуем и только. Договорились?
      А она:
      - Альфредуччо, как я могу прожить целый день, ни разу тебя не поцеловав?
      - Свой поцелуй побереги до завтра, - отвечал я, - а сегодня танцуем.
      Она, казалось, мирилась с этим, но потом внезапно кидалась на меня и принималась целовать. Я боялся задохнуться, знаете, как бывает, когда игривый пес набрасывается на человека и начинает вылизывать ему физиономию. С трудом я отбивался и, вынимая изо рта ее волосы, которые она в порыве чувств чуть не заставляла меня проглотить, говорил:
      - Такого уговора не было. До свиданья. Завтра увидимся.
      Я уходил домой, ставил пластинку, затем другую, третью, пока не успокаивался, и тогда звонил ей. Она приезжала, на целый вечер у нас воцарялся былой мир, и мы вертелись в танце, как волчки, до поздней ночи. Но эти возвраты к прошлому становились все более редкими. Чего-то в наших отношениях уже не хватало, и, танцуя с ней, я это неизменно чувствовал. Так что однажды даже сказал:
      - Ты, милая моя, уже не та, что прежде...
      А она упрямо твердила:
      - Это потому, что я тебя полюбила.
      Что меня особенно раздражало, так это ее манера делать все напоказ. Конечно, рок-н-ролл мы почти всегда танцевали на людях. Но одно дело танцевать, а другое - целоваться. Я говорил Джакомине:
      - Те самые люди, которые аплодируют, когда ты со мной танцуешь, освистают тебя, если ты вздумаешь меня поцеловать. Всему свое место и время.
      А она:
      - Ну и пусть! Но я хочу, чтобы все знали, как мы друг друга любим. Да, да, да, все!
      Так мы и не могли столковаться.
      В один из тех дней мы поехали автобусом к моему приятелю, у которого иногда собирались и устраивали соревнования по рок-н-роллу. Я был в плохом настроении, так как за обедом отец закатил мне очередную сцену. Желая как-нибудь его успокоить, я обещал, что в тот же день отправлюсь в магазин и начну привыкать к делу. Конечно, про себя я решил, что в магазин ни в коем случае не пойду. Но в то же время чувствовал нечто вроде угрызений совести, а также немного побаивался сцены, которую мне мог устроить отец, узнав, что я его обманул. Расстроенный, я влез с Джакоминой в автобус и остался стоять на задней площадке. Джакомина, как обычно, не отставала ни на секунду и пожирала меня горящими глазами, которые особенно меня раздражали.
      Я ей говорю:
      - Брось ты на меня пялиться!
      А она:
      - Я смотрю на тебя потому, что ты красивый. Поцелуй меня!
      - Да ты спятила!
      - Нет, нет, поцелуй меня сейчас же; я хочу, чтобы все видели нашу любовь!
      - А я тебе говорю - брось! Я сегодня не в настроении.
      Вместо ответа она подпрыгивает, повисает у меня на шее и целует. Слышали бы вы, что стали говорить вокруг!
      - И вам не стыдно? - спросил меня какой-то пожилой синьор. - Это же непристойно. Отправляйтесь домой заниматься подобными вещами.
      Не отрываясь от меня, Джакомина отвечает:
      - А что тут такого? Мы любим друг друга и делаем, что нам угодно и где угодно.
      А тот говорит:
      - Синьорина, мне очень жаль ваших родителей.
      Но остальные пассажиры не были так вежливы. Они кричали:
      - Отправляйтесь в кусты на Виллу Боргезе, там вам самое место!
      Другие комментировали:
      - Посмотрите-ка на эту замухрышку! Чем она себя воображает? Красавицей мельничихой? *
      * Имеется в виду известная киноактриса София Лорен в фильме "Красавица мельничиха".
      А кто-то еще добавил:
      - Они чем дохлее, тем бесстыдней.
      Ясно, что пришлось вступиться за Джакомину, хотя мне вовсе этого не хотелось. И как это всегда бывает, когда делаешь что-нибудь против воли, у меня с языка сорвалась не совсем уместная фраза:
      - Да замолчите вы, вам просто завидно!
      Лучше бы я этого не говорил!
      Дружный хор возмущенных голосов обрушился на меня. Кондуктор тоже счел долгом ввязаться, а я ему ответил, чтобы он лучше занимался своим делом продавал билеты. Тогда он остановил автобус и высадил нас.
      Как нарочно, мы оказались в районе площади Минервы, невдалеке от писчебумажного магазина моего отца. Я чувствовал себя абсолютно спокойным, будто случай в автобусе произошел месяц назад.
      - Привет тебе, Джакомина, - сказал я.
      - Но ты...
      - Я пойду в магазин, как обещал отцу, и вообще боюсь, что у нас с тобой серьезные расхождения.
      - Какие еще расхождения?
      - Для тебя важнее всего в жизни любовь. А для меня - сама знаешь что. Ну а теперь иди домой. Я тебе позвоню.
      - Позвонишь?
      - Конечно.
      Мы стояли на площади Минервы перед мраморным слоником. Я знал, что никогда больше не позвоню ей, и эта мысль приносила мне большое облегчение. Я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на нее. Меня охватила огромная радость, когда я увидел ее одну. Значит, это была правда, я ее бросил, оторвался, уходил от нее всерьез.
      Чуть ли не танцуя, я вошел в писчебумажный магазин, который в этот жаркий послеобеденный час был совершенно пуст, и приветствовал нашу пожилую продавщицу Биче веселым возгласом:
      - Привет, Биче!
      Радиоприемник был у меня под мышкой, и я сразу же поставил его на стол в комнате позади магазина.
      - Я пришел вам помогать. А пока что, если вы не возражаете, немножко послушаю музыку.
      Снаружи над витринами магазина были спущены белые маркизы, защищавшие их от солнца. В магазине среди шкафов, набитых канцелярскими принадлежностями, царили мягкий полумрак, приятный запах бумаги и успокоительная тишина. Я включил негромко радио и растянулся на старом диване, стоящем в комнатке позади магазина, твердом и прохладном, задрав ноги на резной подлокотник. Под приглушенные звуки танцевальной музыки я чуть было не заснул, как вдруг услышал чей-то голосок:
      - ...Четыре больших листа бумаги для рисования.
      Я так и подпрыгнул, узнав голос Джиневры, девушки из художественного училища, тоже фанатически влюбленной в танцы. На голове у нее торчал такой же лошадиный хвост, как у Джакомины, только белобрысый. На ее беленьком личике всегда было какое-то лицемерное выражение, а голубые глаза казались фарфоровыми. Я вбежал в магазин и выхватил бумагу из рук Биче.
      - Эту покупательницу обслужу я сам... Как поживаешь, Джиневра?
      - О, Альфредо!
      - Бумагу ты возьмешь после. А сейчас иди-ка сюда, кое-что послушаем...
      Она пошла за мной, я захлопнул застекленную дверь перед самым носом потрясенной Биче и тут же включил радио на полную мощность. Потом, не говоря ни слова, - девушка сразу все поняла - обнял ее за талию и принялся откалывать бешеный танец, в котором, как мне казалось, выразилась двойная радость: во-первых, я освободился от Джакомины и, во-вторых, тут же нашел ей замену.
      Кончилось тем, что мы оба, задохнувшись, повалились на диван и я ей сказал:
      - Значит, вечером увидимся, я за тобой зайду.
      - А Джакомина?
      - Не беспокойся о Джакомине. Я приду за тобой в девять часов. Но давай договоримся твердо: со мной ты пойдешь только для того, чтобы танцевать.
      - А для чего же еще?!
      Теперь мы квиты
      Кого следует считать другом? Того, кто, услышав сплетню о приятеле, тотчас же все передает ему, утверждая при этом, будто хочет предостеречь его, и заверяет, что сам он целиком на его стороне? Или же того, кто не говорит ему ни слова? Мне по душе второй. Первый - друг лишь на словах, а в глубине души он радуется, что у тебя неприятности, он даже не прочь посмеяться над тобой, но только так, чтобы ты об этом не узнал и не отвернулся от него. Именно таким другом всегда был Просперо: обо всех неприятностях я неизменно узнавал от него, так что всякий раз, когда он говорит: "Слушай, мне надо потолковать с тобой", - меня начинает трясти. Я уже заранее знаю, что ничего хорошего не услышу.
      Однажды зимой ни свет ни заря он позвонил мне по телефону, и я услышал его вкрадчивый голос:
      - Алло, Джиджи, это Просперо. Мне надо тебе кое-что сообщить.
      Я сразу же подумал: "Ну, начинается!" А он тем временем, захлебываясь от возбуждения, радостно тараторил:
      - Знаешь, что о тебе говорят? Что ты обесчестил Миреллу!
      Сперва я до того растерялся, что не мог вымолвить ни слова. Что и говорить, удар был неожиданным. Но затем, поняв, что он молчит и, верно, со злорадством ждет ответа, я попробовал прикинуться простаком:
      - Какая еще Мирелла?
      Просперо расхохотался:
      - Какая Мирелла? Есть только одна Мирелла, дочка владельца бензоколонки на улице Остиензе.
      - Но с чего ты все это взял?
      В ответ я услышал:
      - Ладно, не веришь - не надо! Считай, что я тебе ничего не говорил... До свиданья.
      Тогда я с беспокойством закричал:
      - Погоди, ты должен мне рассказать все... Нельзя же так, ведь должен я знать, кто распускает про меня подобные слухи.
      А Просперо с этаким ехидством:
      - Не важно, кто говорит, важно, что говорят... В общем я тебе позвонил, и теперь ты знаешь, что в баре тебя многие осуждали, но я на твоей стороне.
      - Но что они все-таки говорят?
      - Говорят, что Мирелла ждет ребенка, что отец ее уже все знает и что на днях ты, мол, увидишь, как это для тебя обернется... А еще говорят, что ты просто мерзавец. Вот что они говорят.
      Тут я решил, что с меня хватит, и повесил трубку, хотя Просперо продолжал еще что-то кричать.
      С минуту я неподвижно стоял в полутемном коридоре возле телефона и думал: "Славно денек начался!" В доме еще царили мрак и тишина, только в кухне чуть светлели окна под первыми лучами зари; я стоял босиком на полу, и от холода у меня стыли ноги, внутри все ныло, к горлу подступила тошнота. При этом я вспомнил, что еще очень рано и до девяти часов я не смогу даже поговорить с Миреллой. А что делать до девяти?
      Спать я больше не мог. В темноте, осторожно двигаясь между своей постелью и постелью брата, я кое-как оделся. Он зашевелился и сонным голосом спросил:
      - Куда это ты?
      Я тихо ответил:
      - На работу.
      Брат пробормотал:
      - В такую рань?
      В ответ я лишь пожал плечами и вышел на цыпочках. Только-только рассвело; немного отойдя от дома, я двинулся по улице Остиензе, и тут мимо меня один за другим проехали четыре или пять грузовиков с овощами: они направлялись на рынок. За железной паутиной газгольдеров уже розовело небо, местами оно казалось молочно-белым, но облаков нигде не было. День обещает быть великолепным - для всех, решил я, только не для меня. Сам того не заметив, я оказался возле бензиновой колонки отца Миреллы, но он еще не появлялся, было слишком рано. Я брел по пустынным тротуарам, усыпанным мусором - обрывками бумаги, кожурой и огрызками фруктов, брел мимо домов с плотно закрытыми окнами и так, переходя с одной улицы на другую, достиг моста возле речного порта; тут я остановился и сквозь металлические фермы стал смотреть вниз. Тибр, который в этом месте походит на канал, казался неподвижным, его поверхность напоминала поверхность пруда; баржи, груженные мешками с цементом, были неподвижны, так же как установленные на них краны со свисающими цепями и опущенными стрелами; все выглядело мертвым. Я смотрел на эти застывшие предметы, а в голове у меня, все шумело, точно там работала турбина. Просперо своим милым звонком совершенно выбил меня из колеи. Однажды я уже испытывал нечто похожее, когда получил из полиции повестку с требованием явиться; хоть я не совершил ничего дурного и вызывали меня только как свидетеля, я ожидал в тот раз бог знает чего. Теперь же я чувствовал за собой вину, а отец Миреллы внушал мне гораздо больше страха, чем полицейский комиссар.
      Так я стоял и смотрел на Тибр; вдруг над самым моим ухом раздался голос:
      - Эй, парень, что ты тут делаешь?
      Я обернулся и увидел человека небольшого роста, в широком пиджаке, лысого, с темным, как перезревший каштан, лицом; он спустил ногу с педали велосипеда и хмуро смотрел на меня глубоко посаженными глазами. Это был Мальоккетти, отец Миреллы. Похолодев, я пробормотал:
      - Да ничего, иду на работу.
      - Вот что, - просипел он, - нам с тобой надо потолковать... Только не сейчас... попозже... Я буду ждать тебя у бензоколонки в полдень... Ты ведь знаешь, о чем речь?
      На всякий случай я сказал:
      - Понятия не имею.
      - А я думаю, ты отлично знаешь. Значит, в полдень увидимся.
      Он снова уселся на велосипед и покатил, медленно вращая педалями.
      Все ясно, решил я, старик уже знает, Просперо правду сказал, и в полдень мне придется держать ответ перед разъяренным папашей. Тут мне стало совсем скверно, и я подумал, что, пожалуй, нет смысла пытаться до этого увидеть Миреллу. Никогда еще я не попадал в такой переплет, но я представлял себе, что женщина, оказавшись в подобном положении, непременно начнет причитать: "Что теперь делать? Я наложу на себя руки, брошусь в Тибр!" Я же меньше всего был тогда расположен выслушивать жалобы. Но как все-таки устроен человек! В конце концов я пришел к заключению, что до полудня еще очень далеко и что уж лучше выслушивать жалобы Миреллы, чем терзаться самому. Правда, в такой ранний час заявиться к ней было невозможно, но я подумал, что, пока доберусь туда, пройдет немало времени: Мальоккетти жили в переулке Серпе, который берет начало от улицы Портуэнзе, и идти пешком от речного порта до их дома было довольно долго. Я перешел через мост и направился к улице Портуэнзе. Но тут меня охватило нетерпение. Сперва я еще сдерживал шаг, а потом пустился почти бегом. Под конец на какой-то остановке я вскочил в автобус, сказав себе, что в крайнем случае подожду где-нибудь возле их дома.
      И вот передо мной переулок Серпе; он почти за чертой города, домишки здесь выстроились вдоль огородов, где растут все больше капуста и латук; а вот и дом Мальоккетти - одноэтажный розовый домик с зелеными ставнями. Я надеялся застать Миреллу одну - ее мамаша торговала фруктами и с утра отправлялась на рынок. Но не тут-то было: я звоню, дверь открывается, но вместо хорошенького личика и тонкой фигурки Миреллы передо мной возникает огромная грудь и багровое лицо торговки фруктами. Я спрашиваю:
      - Дома Мирелла?
      Она отвечает:
      - Мирелла больна.
      Я спрашиваю:
      - А что с ней такое?
      Она отвечает:
      - У нее жар.
      Тогда я, как дурак, говорю:
      - Жар, когда на улице такой чудесный день?
      А она в ответ:
      - Да при чем тут погода?
      Тут я повернулся и побрел обратно на улицу Портуэнзе в еще большей тревоге, чем раньше. Сомнений теперь быть не могло: отец и мать все знают, Мирелла ждет ребенка, а родители до разговора со мной заперли ее на ключ. Я понимал: окажись на моем месте кто-нибудь из моих ловких приятелей, он бы только пожал плечами и уклонился от неприятного разговора с папашей словом, наплевал бы на все. Но я, к сожалению, из другого теста. Я не привык людей обманывать. Коли я задолжал в кабачке, то, можете не сомневаться, непременно приду туда и за все уплачу. Это вопрос совести: у одних она есть, у других - нет. У меня есть.
      Не зная, куда деваться, что делать, я сел в автобус и возвратился в город; там я снова принялся бродить по улицам, пока не очутился перед храмом св. Павла, неподалеку от которого стояла бензоколонка Мальоккетти. В церковь как раз входила группа туристов, и я машинально поплелся за ними. Давно уже я не бывал в этом храме и успел забыть, какой он большой. Теперь эта каменная громада меня буквально подавляла. Хорошо еще, что гид вывел меня из этого состояния своей болтовней:
      - Взгляните, синьоры, в этих медальонах, там наверху, помещены изображения всех пап, каких знал Рим.
      Я поднял глаза, и вдруг мне показалось, что все эти папы уставились на меня своими глазищами и будто говорят: "Эй, Джиджи, заварил кашу, теперь расхлебывай". И тогда, точно меня кто в спину толкнул, я направился к одной из огромных исповедален, опустился на колени и сказал, что хочу исповедаться.
      Священник, смотревший на меня сквозь решетку, после обычных формальностей, велел мне говорить только правду, и тогда я ему обо всем рассказал: как мы с Миреллой в первый раз встретились, как катались на моторной лодке в Остии, как часами гуляли в сосновой роще в Кастельфузано, как до поздней ночи проводили время на огороде возле ее дома, среди капусты и латука. А потом я прибавил, что родители все знают, что она в положении, и спросил, как мне теперь быть. Не долго думая, священник сурово сказал:
      - Сын мой, ты согрешил и должен поправить дело.
      - Как это?
      - Ты должен на ней жениться.
      - Но, отец мой, мы слишком молоды, у меня за душой ни гроша, как я ее прокормлю? Фокусы, что ли, стану показывать?
      - Ты обязан жениться, об остальном позаботится господь.
      Такое полное непонимание начало сердить меня. Я сказал:
      - Это ж вам не воду в бочку натаскать. Да знаете ли вы, отец мой, что значит жениться в наше время? Отдаете ли вы себе в этом отчет?
      - И все-таки, - ответил он еще строже, - это твой долг.
      В общем он был непреклонен. Под конец я попросил у него отпущения грехов, но он согласился дать его лишь при том условии, что я женюсь; я пообещал и ушел мрачнее тучи. Не люблю, когда меня к чему-либо принуждают, и теперь, когда со всех сторон мне стали внушать, что я должен жениться, я готов был взбунтоваться и сказать "нет". Выйдя из церкви, я уселся под деревьями и принялся размышлять. И вот, думая то об одном, то о другом, я сказал себе, что ведь и вправду люблю Миреллу, что мы не раз говорили с ней о женитьбе, что она меня тоже любит, что мы хорошо понимаем друг друга и ладим между собой. Мало-помалу я забыл, что меня к этому принуждают, и попробовал взглянуть на все глазами Миреллы: и тогда я понял, что вовсе не прочь на ней жениться. Такая уж у меня натура: если я сам, по своей воле, что-нибудь решу, то обязательно выполню, если же нет, то никакой священник и никакие родители нипочем не заставят меня их послушаться. В конце концов я сказал себе: "А что тут плохого? Я бы к этому все равно пришел... годом раньше, годом позже". И тут у меня разом на душе полегчало, как будто я сам с себя цепи сорвал, как будто, легко согласившись на свадьбу, сбросил тяжелый груз, давивший мне плечи. Я поднялся с места и бодро зашагал по направлению к бензиновой колонке.
      Мальоккетти сидел на соломенном стуле и, водрузив на нос очки, читал газету. Я слегка хлопнул его по плечу и сказал:
      - Синьор Мальоккетти, вы хотели со мной поговорить... Но я тоже кое-что хочу вам сообщить и скажу, не откладывая: мы с Миреллой решили обвенчаться.
      Он с удивлением поднял глаза и недоверчиво посмотрел на меня:
      - Мирелла больна, я ничего не знаю, приходи к нам домой, там обо всем и потолкуем.
      - Мирелла уже согласилась.
      - Ну, там видно будет, что за спешка... И потом, из этого вовсе не следует, что ты не должен платить мне за бензин, который брал прошлое воскресенье якобы в кредит... И давай сразу договоримся, мой милый. Бензин стоит денег, и я здесь не для того сижу, чтобы его даром раздавать.
      Я почувствовал, что вот-вот грохнусь на землю. Наконец я пробормотал:
      - Об этом-то вы и хотели со мной поговорить?
      - Конечно. Ты завел привычку являться за бензином, когда тут вместо меня Мирелла, а денег не платишь. Ты уже задолжал мне полторы тысячи лир.
      Только тут я понял, в чем дело: Мирелла и вправду больна, а ее отец хотел только получить с меня за бензин; это Просперо опять мне удружил, сбил с толку и заморочил голову. На мгновение мне захотелось под каким-нибудь предлогом отказаться от помолвки. Но потом я подумал, что, может, это воля судьбы, а против судьбы не пойдешь. Шутки ради я прибавил:
      - Мы с вами скоро породнимся, а вы мне отказываете в кредите!
      - При чем тут родня... Родня-родней, а денежки за бензин плати.
      Рассчитался я с ним и ушел, веселый и довольный. В тот же день я увиделся с Миреллой, и тут обнаружилось, что Она вовсе не беременна; я сказал ей о нашей помолвке, и она обрадовалась, что я наконец решился, а я обрадовался тому, что она радуется. Вечером я поставил будильник на шесть утра и, проснувшись, позвонил Просперо. Сонным голосом он с тревогой спросил меня, что случилось. Я ответил, что мы с Миреллой решили обвенчаться.
      - И ты будишь меня на заре, чтобы сообщить об этом?
      - А разве вчера ты не разбудил меня в этот же час, чтобы сообщить, будто я мерзавец?
      - Я позвонил тебе потому, что я тебе друг.
      - А я как друг хочу сказать, что говорят о тебе окружающие: они говорят, что, прикрываясь дружбой, ты всегда норовишь сообщить человеку какую-нибудь гадость. Прощай!
      Клeмeнтина
      Вы жили когда-нибудь в лачуге? Нет? Ну, тогда вы ровным счетом ничего не знаете про эти самодельные домишки, как и тот синьор с Монте Марио, о котором я хочу вам сейчас рассказать. Жить в лачуге - это значит, если идет дождь, не забывать утром, когда встаешь с постели, посмотреть, куда ставишь ноги, потому что земляной пол превращается в сплошную грязную лужу. Это значит готовить пищу на улице в старом бидоне из-под бензина и есть ее, сидя на кровати. Это значит жить с керосиновой лампой или со свечой. Это значит вешать одежду как попало на гвоздь или на веревку, так что, когда ты ее потом надеваешь, она измята и похожа на тряпку. Это значит обогревать друг друга, как животные, теплом собственного тела и всю зиму воевать с сыростью и ветром, дующим в щели. А кроме того, в лачуге вечно все не на месте. Ищешь вилку, ищешь кусок мыла, ищешь сковородку, а вместо них находишь то, что тебе совсем не нужно, - сапог, или кепку, или даже черную мохнатую крысу величиной с кошку. Да, да, именно крысу, потому что крыса столь же непременная принадлежность лачуги, как червь - малины. Однажды ночью я услышал страшный писк в набитом тряпьем ящике, который держал у себя под кроватью, заглянул туда - и что же увидел? Среди тряпья лежали восемь розовых крысят - ну точь-в-точь крошечные поросята! Я их, конечно, убил, но скажите на милость, они-то чем виноваты? В лачуге и должны жить крысы, а не люди.
      Ну да ладно. До октября, когда произошло то, о чем я хочу вам рассказать, я брал свой аккордеон, единственное мое достояние, память о том славном времечке, когда я спекулировал на черном рынке, и шел вместе с Джованной и Клементиной в какой-нибудь квартал в старой части Рима, где есть еще немало добрых женщин, которые, прибираясь у себя дома, совсем не прочь послушать песню. Джованна - крестьянская девушка с очень белым лицом, заячьей губой и светлыми, мелко вьющимися жесткими волосами, такая деревенщина, что даже трудно себе представить, ничего не умеющая делать и совсем темная, - была, как и аккордеон, даром послевоенных лет. Она ко мне прилипла, и я то подумывал на ней жениться, то собирался прогнать ее прочь. Клементина же, девочка лет двенадцати, была худенькая и темноволосая, с круглой рожицей и огромным ртом до ушей. О ней я ровным счетом ничего не знал - не знал даже ни где она живет, ни с кем, да и она сама никогда мне об этом не говорила; увидел я ее в компании ребят, игравших у древней городской стены, и выбрал потому, что однажды услышал, как она пела, и ее пение мне понравилось. Вот так, втроем, мы шли куда-нибудь в район Пьяццы Навона или Кампо Марцио, я становился на краю тротуара и, спустив одну ногу на мостовую и откинувшись назад, начинал играть на аккордеоне. Джованна раздавала прохожим отпечатанные билетики с предсказанием судьбы, а Клементина пела. Вы, может, думаете, что у Клементины был очень приятный и нежный голосок? Ничего подобного. Стоило ей открыть свой огромный рот, в котором, казалось, затерялись мелкие, редкие зубы, и она сразу же испускала самые пронзительные и фальшивые звуки, какие я только когда-либо слышал. От ее голоса мороз подирал по коже, звучал он уверенно, бесстыдно и вызывающе. В этом-то и была причина ее успеха, я хотел сказать - нашего успеха. Потому что своим столь немелодичным голосом Клементина выражала все то, что переполняло меня, и в сущности ей удавалось это лучше, чем мне на аккордеоне. Здесь было все - и жизнь в лачуге, и нищета, и черный рынок, и веселье, и грусть, и необходимость спать, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и поиски сковородки, и испуг, когда на тебя неожиданно выскакивает крыса. При первых же звуках этого голоса, который летел все выше и выше в пронизанном солнцем воздухе, достигая самых верхних этажей, пронзительный, резкий и вызывающий, люди высовывались из окон, слушали и бросали вниз деньги.
      Однажды я решил сменить район и пошел вверх по улице Фламиниа, направляясь к Париоли. Это было в воскресенье, вскоре после полудня. Проходя мимо стадиона, я увидел, как обычно, толпившихся там болельщиков и решил этим воспользоваться. Я встал немного в сторонке и заиграл на аккордеоне, а Клементина начала орать во всю глотку слова какой-то песни; Джованна же ходила вокруг, пытаясь чуть ли не насильно всучить свои билетики болельщикам. Увы, напрасные усилия: разбившись на маленькие группки, они оживленно обсуждали свои дела, а нас даже не замечали: спорт, как известно, враг искусства. Но вот вдруг перед нами остановилась машина, а за ней другая. За рулем первой сидел мужчина лет шестидесяти, с лицом, словно составленным из двух половинок: верхняя часть - румяная и свежая, с еще черными волосами, гладким лбом, живыми глазами, а нижняя - желтая, как у покойника, со скривившимся набок ртом и лиловыми губами, с жирным, словно распухшим вторым подбородком в глубоких отвислых складках, похожим на мешок под клювом у пеликана. Этот мужчина смотрел на нас и; казалось, слушал, а потом, когда я кончил, поманил меня рукой. Я подошел, и он сказал, что ему очень хотелось бы послушать несколько хороших песен у себя на вилле: она неподалеку отсюда, мы можем сесть в машину, а потом он распорядится, и нас отвезут обратно в город. Я подумал: у богатых людей всегда много причуд, может, нам удастся кое-что заработать. И я согласился. Мы все трое сели в машину, и она тронулась, а за ней на некотором расстоянии следовала другая.
      Мы переехали через мост Мильвио, свернули на шоссе Кассиа и начали кружить по Камиллучче. Мы трое сидели сзади, а впереди расположились старик, который нас пригласил, и его приятель, помоложе его, лысый и толстый, явно перед ним заискивающий. Старик обращался с ним довольно грубо и раз даже оборвал его: "Ты не валяй дурака", а тот в ответ лишь улыбнулся, будто ему сделали комплимент. Потом старик, продолжая вести машину и не оборачиваясь, спросил меня:
      - А где ты живешь?
      - В лачуге у акведука Феличе, - ответил я.
      - В лачуге, - голос у него был пренеприятный, какого-то металлического тембра. - А эта девочка - твоя сестра?
      - Нет, не сестра, мы с ней чужие; она просто поет со мной.
      - Ну а та, другая, она тоже тебе чужая?
      - Это моя невеста.
      - Ах, невеста... А почему ты не работаешь?
      - Я работал, был маляром... Теперь безработный.
      Между тем машина подъехала к воротам в стене у подножия невысокого холма, на котором был разбит сад. Ворота точно по волшебству сразу же распахнулись, и старик свернул на обсаженную кипарисами аллею, ведущую к вершине холма, где виднелась большая вилла. Пока мы поднимались, я рассмотрел по обеим сторонам аллеи расположенные террасами фонтаны, в которых вода небольшими каскадами переливалась из одной чаши в другую, скамейки, беседки, мраморные статуи; потом машина остановилась на усыпанной гравием площадке у самого подъезда виллы, и из двери, кланяясь на ходу, выскочил лакей в белой куртке. Старик и его приятель вылезли из машины; из другого автомобиля, следовавшего за нами, вышли еще трое мужчин, тоже пожилые. Все они лебезили перед стариком, который относился к ним с полным пренебрежением; я подумал, что это, наверно, его служащие или подчиненные. Старик, держась впереди, вошел в большую гостиную на первом этаже, бросив лакею свой светло-синий берет, и тот поймал его на лету. Навстречу, извиваясь, словно угорь, вышла молодая и пышная блондинка в узеньких и до того плотно облегающих бедра красных брючках, что казалось, они вот-вот лопнут; грудь ее резко выделялась, обтянутая бело-синим полосатым джемпером, похожим на матросскую тельняшку. Она обняла его со словами: "Здравствуй, папа", хотя за версту было видно, что она ему вовсе не дочь, после чего "папа", шлепнув ее по заду, направился в глубь комнаты, крича:
      - Ну, ребята, а теперь живо за работу!
      Работа, как я увидел, заключалась в том, что они сели играть в покер. Все пятеро расположились за маленьким столиком и, не теряя попусту времени, принялись раздавать фишки и тасовать карты; блондиночка подкатила к ним столик на колесиках, уставленный бутылками и бокалами, и, не переставая вилять бедрами и выламываться, налила всем ликеру. Мы же, попав в эту огромную гостиную, полную красивой мебели, с мраморным, сверкавшим, как зеркало, полом, чувствовали себя неловко в своем тряпье - оно словно мешало нам двигаться, и мы так и остались стоять у дверей. Но старик, поглядев свои карты, вдруг обернулся:
      - Ну, смелее, играйте, пойте... иначе какого же черта вы приехали сюда?
      Я вышел вперед и заиграл на своем аккордеоне, а Клементина, широко раскрыв рот, набрала воздуху и начала петь. Звуки аккордеона глухо разносились по этой низкой комнате, а голос Клементины, еще более пронзительный и режущий слух, чем обычно, был просто душераздирающим. Однако хозяин и гости так погрузились в игру, что нас совершенно не слушали. Кончив первую песню, я сыграл вторую, затем третью, но результат был все тот же. Джованна подошла к игрокам и дала каждому по билетику. Лишь один из них взглянул на свой билетик и промолвил:
      - Надеюсь, он принесет мне счастье.
      Я заиграл мелодию четвертой песни, а затем и пятой; время от времени я останавливался, и тогда старик, не отрывая глаз от карт, орал:
      - Как, ты уже кончил? Продолжай, продолжай!
      Блондиночка теперь стояла за его креслом и, нагнувшись, смотрела в его карты, время от времени чмокая его в щеку, но он только досадливо отмахивался, словно прогоняя назойливую муху. Наконец мне все это надоело, и я медленно свел мехи аккордеона, издавшего долгий рыдающий звук, подошел к игрокам и сказал:
      - Ну, мы, пожалуй, кончили...
      Старик был занят тем, что одну за другой открывал карты, и пропустил мои слова мимо ушей. Потом он испустил радостный крик: "Четыре туза!" - и бросил карты на стол. Его партнеры были явно расстроены, так как, видно, проиграли немало. Старик собрал фишки, поднялся из-за стола и обратился к блондинке:
      - Продолжай за меня, я немножко подышу воздухом.
      Потом он направился к двери, выходящей в сад, сделав нам знак следовать за ним. Мы вышли на площадку перед виллой.
      - Так, значит, - сказал он, идя впереди по аллее, - ты живешь в лачуге?
      Я попытался разжалобить его:
      - Да, жить мне негде, а в лачуге такая сырость... особенно когда идет дождь...
      - В самой настоящей лачуге, с мокрым земляным полом, крышей из ржавого железа и дощатыми стенами?
      - Да, синьор, в самой настоящей лачуге.
      Он минутку помолчал, а потом медленно произнес:
      - Так вот, я отдал бы эту виллу с садом и со всем, что в ней есть, за твою лачугу, за то, чтобы ходить по улицам с аккордеоном и быть безработным.
      Я улыбнулся и предложил:
      - Ну, если вы так уж этого хотите, мы можем поменяться.
      Лучше б я этого не говорил. Он бросился на меня, как разъяренный тигр, и схватил за грудь, чуть не порвав свитер:
      - Ах так, поменяться?.. Согласен!.. Но с условием?! кроме виллы ты, каналья, возьмешь себе мои шестьдесят лет и в придачу еще опухоль, что у меня на шее, и все остальные прелести... Каналья...
      - Выражайтесь поосторожнее...
      - Ты мне отдашь свои двадцать лет, и свое здоровье, и все свои надежды, а взамен возьмешь виллу и все, что в ней есть... Ну как, каналья, ты еще хочешь меняться? Говори, хочешь меняться?
      Он тряс меня, как сумасшедший, и даже начал задыхаться, опухоль у него на шее билась и трепетала, совсем как мешок у пеликана, когда тот проглотит живую рыбку.
      Я закричал в испуге:
      - Эй, уберите руки!..
      - Ну ладно... Иди, иди, - сказал он, неожиданно успокоившись, и резко оттолкнул меня.
      Я из вежливости предложил:
      - Хотите, я вам сыграю еще что-нибудь?
      - Нет, хватит, - ответил он с раздражением, отмахиваясь от меня. Пьетро, отвезите всех троих туда, где мы их встретили... На, держи, - сказал он Клементине, - это на всех... потом разделите, - и сунул ей что-то в руку - как будто несколько вчетверо сложенных бумажек по десять тысяч лир.
      Без лишних слов мы сели в машину. Шофер спросил нас:
      - Куда вас везти?
      Я ответил, поскольку время было уже позднее?
      - На Виале Кастрензе, за Порта Маджоре.
      Всю дорогу ехали молча. Конечно, все мы думали о тех десятитысячных бумажках, которые старик дал Клементине. Я говорил себе, что их нужно поскорее разделить, но делать это при шофере было неудобно. Когда мы доехали до Порта Маджоре, уже совсем стемнело; я попросил шофера, чтобы он остановился, и мы вылезли из машины. Сразу, тут же на дороге, я строго сказал Клементине:.
      - Ну, теперь давай разделим деньги... Дай сюда.
      А она мне в ответ нахально:
      - Деньги он дал мне.
      - Да, но ведь он сказал: это на всех!
      - Я ничего не слыхала.
      - Ну, будет трепаться, гони сюда деньги!
      Я уже схватил ее, но она вдруг нагнулась и укусила меня - казалось, всеми своими зубами она впилась в мою руку. Я закричал от острой боли. И отпустил ее. Она стремглав бросилась бежать и сразу же скрылась в темноте.
      Короче говоря, я возвратился в свою лачугу злой, усталый, в очень плохом настроении. Рука у меня болела - Клементина прокусила мне ее до кости. Я закрыл дверь и зажег свечу, после чего, совершенно обессиленный, повалился на кровать, даже не сняв с плеча аккордеон. Тут я увидел Джованну, стоявшую в противоположном углу лачуги. Пламя свечи освещало ее голубые глаза навыкате и заячью губу. Она молча некоторое время на меня смотрела, а потом сказала:
      - Сколько там могло быть? Я думаю, самое меньшее - тридцать тысяч лир.
      Я чуть было не рассмеялся: если бы дело было только в этих тридцати тысячах лир! Ведь этот господин погубил меня: из-за его денег Клементина потеряла голову, теперь она будет от меня скрываться, и мне придется заставить петь Джованну, у которой голос нежный и мелодичный, но невыразительный, не хватающий за душу. Клементина же своим голосом, звучавшим так резко и фальшиво, умела сказать о многом, и этот богач дал ей такую уйму денег потому, что ее пение зажгло в нем желание снова стать молодым и здоровым, пусть даже бродягой, бездомным и вечно голодным.
      Сильнейший
      Пришло лето, и я завел привычку располагаться в самых людных местах: на площади Сан Сильвестро, перед центральной почтой, в галерее на площади Колонны, на улице Гамберо. На мне был легонький коричневый полушерстяной костюм - на груди под карманом я прорезал дыру, так чтобы клочок ткани болтался на ветру, как распахнутая дверца; рубашка была без галстука, с расстегнутым воротом, на ногах - стоптанные парусиновые туфли. Одним словом, для моего занятия вид у меня был как нельзя более подходящий. Итак, я располагался в каком-нибудь людном месте и, завидев подходящего мне прохожего, бросался в атаку:
      - Гляди-ка! Кого я вижу! Ты что, не узнаешь меня? Ведь мы же вместе служили! Неужели не помнишь? В Брессаноне! Мы сидели рядом в офицерской столовой, помнишь?
      Чтобы вы поняли, в чем тут дело, я вам скажу, что я должен был за одну, самое большее - две минуты заставить узнать себя или хотя бы вселить сомнение в душу человека, который, разумеется, никогда меня не видел. Если бы я, скажем, спросил: "А помнишь такое-то кафе?" или "Помнишь такое-то семейство?", ему было бы очень легко ответить: "Нет, мы с вами незнакомы, я ничего этого не помню". А в армии когда-нибудь каждый служил, ну и годы, известно, идут, и забыть кого-нибудь из тысячи бывших однополчан - что тут удивительного? И правда, в девяти случаях из десяти человек глядел на меня и в душу его закрадывалось сомнение. Тогда я еще больше наседал на него:
      - Чудесное было время! Зато потом, к сожалению, дела мои пошли плохо. Чего я только не пережил! А сейчас видишь, каково мне - работы нет... И вообще...
      В этом месте мой собеседник либо решительно отказывался доверять своей памяти, либо проникался ко мне сочувствием, либо - самое простое, - не желая тратить время на бесплодные воспоминания, совал руку в карман и протягивал мне те триста или пятьсот лир, которые и были единственной целью всего этого предприятия.
      Да, у людей все-таки доброе сердце; ведь никто никогда мне не ответил: "Пошел-пошел... Я тебя не знаю! Никогда тебя не видел!" Что касается выдуманной мною истории, мне просто везло; никому из моих собеседников не приходило в голову ее проверить! А ведь я не только никогда не сидел ни в какой офицерской столовой, я и в армии-то не служил, будучи единственным сыном вдовы! А Брессаноне я выбрал потому, что этот город мало кто знает, он от нас далеко, и, значит, никто, даже если б и захотел, не смог бы вывести меня на чистую воду.
      С помощью этой системы и некоторых других средств мне удавалось существовать. Когда я говорю "существовать", я имею в виду, что мне удавалось таким образом платить за еду и за постель в углу под лестницей. Но бывают же такие несчастья! Однажды утром, ближе к полудню, когда я, как обычно, стоял на улице Гамберо, я увидел человека, который медленно двигался мне навстречу, останавливаясь у каждой витрины и внимательно разглядывая выставленные на продажу товары. Я сразу же решил пристать именно к. нему может быть, потому, что он был единственным, кто не торопился на этой суматошной многолюдной улице. Сказано - сделано: я подхожу к нему и завожу свою обычную песню: "Кого я вижу... Офицерская столовая... Брессаноне..." Пока я все это говорил, я рассмотрел его получше и понял, что на этот раз промахнулся, но отступать было уже поздно. Лет ему, пожалуй, было что-нибудь между тридцатью и пятьюдесятью, лицо - как мордочка куницы, узенькое и остренькое, нос да скулы, кожа желтоватая, рот большой, с фиолетовыми губами, под скошенным лбом маленькие прищуренные глазки. У него были огромные оттопыренные уши, а коротко подстриженные волосы делали его похожим на неоперившегося цыпленка. Он был очень худ, на нем свободно болтался широкий, с ватными плечами пиджак из ворсистой ткани в большую зеленую клетку.
      Видели вы когда-нибудь ящерицу, которая охотится за мухой? Сначала она замрет и долго лежит неподвижно, потом вдруг бросок - и мухе конец. Вот и он с той же внезапностью обернулся на мой голос. Подождал, пока я выложу свою историю, а затем радостно воскликнул: "Ну, конечно, конечно! Я тебя прекрасно помню! Как поживаешь? Да ты молодцом, совсем молодцом!"
      Вот что значит не терять присутствие духа! Если бы и я его не потерял, я должен был бы тут же отступить, прикрывшись каким-нибудь извинением, и смыться. Это единственное, что мне оставалось сделать. Но я привык наблюдать растерянность других и представить себе не мог, что и мне придется очутиться в их положении. А потому я только пролепетал как последний дурак: "Да так, знаешь. Так себе". А потом, уже скорее по привычке, добавил: "Если бы ты знал, сколько мне пришлось пережить!"
      А он, бодрый, как петух, весело мне отвечает: "Ну-ка, ну-ка, послушаем... Очень интересно! Но давай сперва зайдем в бар, отпразднуем встречу!" Он взял меня под руку - а хватка у него была железная! - и, чуть ли не приподняв меня от земли, потащил в ближайший бар на улице Вите.
      Волоча меня туда, он все время торопливо твердил: "Какой счастливый случай! Как я рад тебя видеть!" - и голос у него был какой-то холодный, свистящий. В общем, если бы змеи умели говорить, они говорили бы его голосом. Пока мы шли, я успел рассмотреть его получше: о теплом пиджаке, который он носил в разгар лета, я уже говорил. Кроме того, на нем: были коричневые штопаные брюки, заглаженные до блеска. Черные ботинки на толстенных подошвах были хорошо начищены, но настолько изношены, что сверху кожа стала тонкой и реденькой, как вытертый бархат. А потом я заметил еще одну вещь, от которой просто похолодел: от резкого движения его клетчатый пиджак распахнулся, и стало видно, что под ним нет рубашки; грудь прикрывала манишка на двух резинках, а по обе ее стороны виднелось голое тело с желтоватой гусиной кожей. Значит, это был бедняк еще похуже меня! Правда, он был совсем другого типа: у меня всегда веселый, приветливый, располагающий вид, а у него, наоборот, мрачный и какой-то зловещий.
      Мы вошли в бар. Он направился прямо к стойке, заказал два вермута и выпалил одним духом:
      - Офицерская столовая в Брессаноне? Как же, как же, помню! Прекрасный город Брессаноне, такая река там красивая и эти улочки с лоджиями. А недалеко от него Больцано, тоже прекрасный город. Да, Брессаноне... А помнишь гостиницу "Белая лошадь"? Там было большое кафе, где собирались все офицеры и где можно было встретить девочек, ищущих компании. Брессаноне! А вокруг эти холмы с виноградниками! А какое там вино! Как оно называлось? Ах, да, терлано.
      В этот момент бармен подал нам вермут. Он поднял стакан:
      - За нашу встречу!
      И что же, пришлось выпить, хотя тогда я еще не представлял, чем кончится для меня эта встреча. Он осушил стакан и бросился к двери, говоря:
      - Послушай, уже время обедать, пообедаем вместе. Ведь не каждый день случается встретить друга!
      - Я... - начал было я, следуя за ним, но тут бармен, не спускавший с нас глаз, крикнул:
      - Эй, синьор, за два вермута!
      Я хотел вернуть своего "знакомого" и заставить платить, но он уже скрылся за дверью. Пришлось вынуть деньги и расплатиться. Но стоило мне выйти, как он тут же откуда-то вынырнул и схватил меня за руку:
      - Пошли, тут рядом есть хорошая траттория...
      В траттории, где я, уже совершенно обалдевший, пытался увильнуть от него с помощью жалких отговорок ("Я не хочу есть... У меня свиданье..."), он с удобством расположился за столом и уверенно заказал солидный обед - лапшу и жареную телятину. Затем он снова обернулся ко мне: "Офицерская столовая? Как же, как же, помню. А капитана Москитто помнишь? Того самого, который на вечеринках привязывался к любой девушке - красивой или некрасивой все равно - и волочился за ней напропалую. Он называл это стрельбой в цель. Да, капитан Москитто! Это был настоящий донжуан! Но ведь и ты, дорогой мой, ты тоже был не промах!"
      Тут уж я просто разинул рот: мало того, что из всех городов Италии он знал именно Брессаноне со всеми его улицами и гостиницами, кафе и женщинами, рекой и вином, он еще знал и капитана Москитто и помнил, что я тоже был донжуаном! Теперь я уже почти восхищался им. Ох и ловок же он был! Такой ловкач, куда ловчее, чем мне показалось вначале!
      Принесли лапшу. Он проглотил полную ложку и снова в том же веселом и вероломном тоне завел старую песню:
      - Брессаноне! Прекрасное было время! Однако с Неллой, мой милый, ты поступил некрасиво... Уж позволь мне это сказать откровенно! Ты обошелся с ней, как последний негодяй!
      - Нелла? Какая Нелла? - пробормотал я с набитым ртом.
      Он ухмыльнулся:
      - Ну-ну, красавчик, не скромничай, со мной это ни к чему. Однако ты тогда легко отделался... А девушка была просто прелесть. Блондинка, голубые глаза! А фигурка! А ты, попав в цель, как говорил Москитто, разбил ей сердце и бросил ее! Даже Модуньо сказал, что ты негодяй!
      - Что еще за Модуньо? И потом, придержи язык... - начал я, надеясь затеять скандал. Но куда там! Это было не так просто.
      - Нет, ты все-таки мошенник! - Тут он засмеялся, осушил одним духом полный стакан и принялся за телятину, которую услужливый официант сунул ему под самый нос. - Конечно, у тебя была еще и Пина, тоже прелестная девушка, брюнеточка такая, и вообще кто его знает, сколько их у тебя еще было! Но все-таки Нелла этого не заслуживала... Она ведь с горя хотела покончить с собой. Приняла снотворное... Но выжила, а потом спуталась с этим... как его?.. с лейтенантом Тесситоре.
      - Тесситоре? Никогда не слыхал.
      - Да, да, Тесситоре. Это был странный тип, очень странный. Помнишь, вы с ним чуть не подрались из-за этой Неллы? Как же, как же, однажды вечером на реке, еще дождь шел, помнишь? Мне пришлось вас разнимать. Нелла тащила в одну сторону, я в другую. Хе-хе... Ну а кончилось тем, что она ушла с тобой. Ты был кругом виноват, мошенник. Ты приревновал Неллу к этому лейтенанту, но тебе удалось ее отбить. Да, ты был настоящий донжуан... Знаешь, что сказал майор Патерностро, когда ты уехал: "Слава богу, что он уехал, а то все здешние бабы достались бы ему!"
      С телятиной было покончено, и он хрипло засмеялся, хлопнув меня по спине:
      - Хоть бы рассказал, чем ты их привораживаешь!
      Я тоже кончил свою телятину. И, может быть, именно потому, что после еды я почувствовал себя немного бодрее, я решил сказать ему правду. Откинувшись назад, чтобы освободиться от его руки, лежавшей на моем плече, я начал, глядя ему прямо в глаза:
      - Ну, вот что... Хватит. Хорошего понемножку. Я никогда не был в Брессаноне.
      - Ты никогда не был в Брессаноне?
      - Нет. И не знаю ни Москитто, ни Модуньо, ни Тесситоре, ни Патерностро.
      - Что ты болтаешь?
      - Это правда. И я не донжуан, хотя женщины мне нравятся. И у меня никогда не было ни Неллы, ни Пины. И вообще я никогда не служил в армии; моя мать вдова, и меня освободили.
      Он посмотрел на меня своими змеиными глазками, и я снова подумал: "Ох, и ловкач! Посмотрим, как он теперь вывернется. Ведь он как кошка: умеет падать на лапы". Да куда там кошке со всеми ее лапами! Он даже не задумался ни на минуту и закричал негодующе и оскорбленно:
      - Так, значит, ты меня обманул?
      Я растерялся.
      - Нет, я просто ошибся, - пролепетал я, - думал, что...
      - Какое там ошибся! Ведь ты начал разговор с того, что ты был в Брессаноне. А на самом деле ты там не был. Ты обманул меня, лжец, бродяга, мошенник!
      - Ну, ты поосторожнее выбирай выражения!
      - Ты мошенник и хотел меня надуть! Пошел вон!
      - Но я...
      - Молчи! И я связался с таким негодяем, жуликом, бродягой! - Продолжая оскорблять меня, он поднялся на ноги и, застегнув пиджак на все пуговицы, сказал: - Не вздумай идти за мной - я позову полицейского!
      И ловкий, как куница, он молниеносно выскользнул в открытую дверь.
      Ей-богу, я не вру. Хоть я и ожидал, что он выкинет что-нибудь в этом роде, но никак не думал, что он сделает это так просто и неожиданно. Ох и ловок же он был! Куда ловчее меня! Грустно пошарив в карманах, я вытащил свои последние гроши и расплатился. И вдруг при выходе из траттории меня останавливает прохожий:
      - Простите, не могли бы вы сказать...
      Может, он просто хотел узнать, который час, или справиться об адресе, но я как заору:
      - Я не знаю тебя, я никого не знаю!
      Он, изумленный, так и замер на месте, а я бросился бежать.
      Индеец
      Для тех, у кого работы нет, безработица - это одно, а для тех, у кого она есть, - совсем другое. Для безработного она как болезнь, от которой ему надо поскорее избавиться, не то он помрет. А для того, кто работает, - это эпидемия, и он должен ее остерегаться, если не хочет заболеть, то есть стать безработным. Ну а я всю свою жизнь, начиная с шестнадцати лет, могу считать одной сплошной полосой болезней, с перерывами на то время, когда бывал здоров. Вот однажды утром, рассуждая об этом с другими малярами в вилле на шоссе Кассиа, где мы тогда работали, я и сказал:
      - Видать, на этом свете только чиновникам хорошо живется... Поступает такой чиновник на службу лет двадцати, работает до шестидесяти и уходит на пенсию... Никто его не увольняет, никто не твердит о кризисе... Он не боится, что его каждую минуту могут рассчитать... Да здравствует чиновник!
      Услышав эти мои слова, Гаспарино, пожилой каменщик, заметил:
      - Так что ж, выходит, все должны стать чиновниками, и каменщики тоже?
      - Конечно, все должны стать чиновниками.
      - А ты знаешь, что бы тогда было? Теперь каменщиков берут на работу, чтобы строить дома, а тогда, наоборот, стали бы строить дома, лишь бы занять каменщиков. И кто бы потом жил в этих домах? Те же каменщики?
      Прямо, можно сказать, философский спор. Но он тут же прервался, потому что Энрико, один из наших маляров, вдруг так это веско заявил:
      - Вот именно, каменщики!
      Мы все так и остались с открытыми ртами. А он, будто тут же пожалев о том, что сказал, отошел в сторонку и закурил. Вокруг все были люди простые, они смотрели на него и покачивали головой, словно говоря: "Да в уме ли он?"
      А поскольку я уже давно приглядывался к этому Энрико и имел на его счет особое мнение, то немного погодя отвел его в сторонку и напрямик спросил:
      - Скажи-ка, ты случайно не какой-нибудь переодетый шах персидский?
      С видом превосходства он улыбнулся и, в свою очередь, спросил:
      - Почему ты так думаешь?
      А был он белобрысый, очкастый, узкоплечий. Я мог бы сразу его осадить, сказав, что маляры обычно ребята здоровые: труд у них нелегкий, требует немалой силы. Но вместо того я просто сказал, что он не такой, как все. И тогда он открыл мне всю правду.
      Он не маляр, он изучает общественные науки. Его отец - богач, ему принадлежит огромный магазин тканей на улице Национале. Но Энрико отцовских денег не желает. Он хочет жить собственным трудом, как мы, рабочие, хочет узнать до конца нашу жизнь и испытать все, что испытываем мы.
      - Это для чего же? - сухо спросил я.
      Он на минутку замялся, потом ответил:
      - Чтобы изучить ее...
      Я вспылил:
      - Изучай ее сколько угодно, только одного тебе никогда не испытать, если даже ты заново родишься на свет.
      - Чего же?
      - Того, что испытывает безработный. Предположим, что, закончив эту виллу, мы останемся без работы, как, впрочем, оно, вероятно, и будет. Что же получится? Я, как и другие маляры, окажусь на улице со всеми своими манатками. А ты отправишься домой к своему папаше и будешь чувствовать себя еще лучше прежнего.
      Все с тем же видом превосходства, который начинал действовать мне на нервы, Энрико немедля ответил, что готов стать и безработным.
      Я также не задержался с ответом:
      - Молодец! Но для тебя это будет просто игра, как для ребят, которые играют в индейцев. А настоящие индейцы - это мы, настоящие рабочие, настоящие безработные. Ты же всегда будешь только изображать индейца, у тебя про черный день по-прежнему останется папаша со своим большущим магазином, и это будет поддерживать твой дух, даже если ты из щепетильности станешь подыхать с голоду. А для безработного не падать духом - это все, милый мой!
      На этот раз он прикусил язык и будто ни в чем не бывало пригласил меня выпить стаканчик вина. Я согласился, на том разговор и кончился.
      Мы расписывали комнаты одной виллы, стоявшей на холме, недалеко от шоссе Кассиа. Это была большая вилла с большим земельным участком, который обрабатывала одна крестьянская семья, живущая как раз у подножия холма. У этих крестьян я был всего несколько раз, но старшую дочь - Ириде - знал хорошо, потому что она сама частенько приходила на виллу - то приносила нам вино или фрукты, а то еще под каким-нибудь предлогом. Внешне Ириде можно было принять за городскую синьорину, однако нутро у нее было самое крестьянское. Была она, что называется, видная девушка: крутой выпуклый лоб, круглые черные глаза, задранный вверх носик и красивый большой рот, в котором, когда она улыбалась, сверкали мелкие белые зубы. Высокая, стройная, с длинной талией, полной грудью, с тонкими щиколотками и запястьями, она приносила нам бутыль вина и стаканы. Переходя из комнаты в комнату, угощала вином нас, маляров, работавших на подмостьях. А не то усаживалась на подоконник - стульев в комнатах не было - и проводила с нами время, болтая о разных разностях.
      Верите ли, в Риме она побывала всего два-три раза с родителями, и ей ужасно хотелось пожить там хоть чуть подольше, чтобы узнать городскую жизнь. Однажды она с грустью сказала:
      - Придется мне на днях поступить в прислуги, чтобы распрощаться с этой пустыней.
      Я ответил, что с ее внешностью она могла бы найти себе занятие получше, чем жить в прислугах. И тут же увидел, как она расцвела, полная надежды. Не теряя времени, я назначил ей свиданье на вечер. Она согласилась, и так началась наша любовь.
      Только не думайте, что Ириде была несерьезной девушкой. Она охотно встречалась со мной, но только так, как это принято у крестьян: на дороге у изгороди, в то время как мимо одна за другой проносятся машины. Сколько я ни предлагал ей, будто между прочим, прогуляться по полям или посидеть где-нибудь на лужайке под деревом, она всегда отвечала:
      - А зачем? Мне и здесь хорошо.
      В общем это была самая настоящая крестьянская девушка из тех, что никому не доверяют. И я вспомнил, что видел немало крестьянских парочек, ведущих бесконечные разговоры у изгороди, вдоль проезжей дороги или в каком-нибудь людном месте. Пройди по такой дороге хоть через дна часа, там все стоят те же парочки. И я, помню, еще удивлялся: о чем они говорят целыми часами? Теперь я знал: все это пустая болтовня, болтовня и еще раз болтовня.
      Впрочем, надо сказать, что Ириде умела слушать, в этом нужно отдать ей справедливость. Казалось, ей никогда не бывало скучно. Она постоянно мило и приветливо улыбалась, закусив зубами травинку. А когда я приходил усталый, она умела подбодрить меня ласковым словечком. Так, проводя время в болтовне день за днем на шоссе Кассиа или в лучшем случае на какой-нибудь дороге, я рассказывал ей все и о себе, и о своей работе, и о своих товарищах малярах. Известно, как это бывает: желая позабавить Ириде, я рассказал ей и об Энрико, о том, что он не настоящий маляр, как мы, что отец у него богач, что он работает с нами, только "чтобы изучить нашу жизнь". На это она ответила:
      - Смотри-ка, кто бы мог подумать!
      Только и всего.
      Но через несколько дней она заметно изменилась. Я не мальчишка, женщин знаю, и такие вещи от меня не ускользнут.
      Сначала она стала какой-то другой, рассеянной, потом начала все реже приходить на свидания. Тут было что-то, чего я не мог поначалу разгадать, но вскоре все стало ясно.
      Однажды я в шутку спросил Энрико:
      - Ну, как идет изучение?
      А он с сияющим видом ответил:
      - Ты знаешь, есть на свете вещи, понять которые может помочь только женщина. Без нее нельзя составить себе полное представление о них. А я как раз и встретил женщину.
      Я спросил, кто же она, и тут выяснилось, что это Ириде. Позднее, сличив даты и выведав исподтишка кое-какие подробности, я установил также, что она закинула ему удочку в тот самый день, когда я ей рассказал, что у него богатый отец. Мне хотелось у него спросить, встречаются ли они тоже только на шоссе да на дорожках или еще где, но я не стал этого делать, потому что человек я ревнивый и не желал мучиться зря. Я только мрачно сказал:
      - Учти, что все эти крестьянки себе на уме. Ты думаешь, она интересуется тобой просто так?
      - А из-за чего же еще? Тогда я не выдержал и сказал:
      - Она знает, что ты богач, я ей рассказал об этом. В этот же самый день она и закинула тебе удочку.
      Случалось ли вам бывать в поле, когда надвигается гроза и тучи застилают солнце? Вот так точно потемнело лицо Энрико, когда он узнал правду. Но парень не сдавался.
      - Я маляр и только! Может, завтра останусь без работы. Пусть берет меня таким, каков я есть, или отказывается.
      - Она от тебя не откажется, потому что знает, что ты только изображаешь индейца, - ответил я, уходя.
      В тот же вечер я сказал Ириде:
      - Не забывай, что третий всегда лишний: либо я, либо Энрико.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Делаешь вид, что не понимаешь? Значит, предпочитаешь Энрико. Тогда будь здорова.
      Мы стояли, как обычно, у изгороди. Я ушел, и она меня не окликнула: выходит, попал в точку.
      Я решил, что с этим делом покончено, и, право, меня это не так уж огорчило. Кроме всего прочего, мне ужасно надоела эта бесконечная болтовня. Я не крестьянин, и стоять часами на улице, подпирая изгородь, - такая любовь не по мне. Я начал работать с особым усердием, как настоящий маляр, только и думая что о работе. И, как положено настоящему маляру, когда мы закончили покраску всех комнат виллы, остался без работы, что не трудно было предвидеть. Случилось так, что, в последний раз ожидая автобуса у остановки "Гробница Нерона", я встретился с Энрико, который прохаживался по асфальтированной площадке. Улыбаясь, я сказал:
      - Ну вот, настал момент, когда я сделался безработным по-настоящему, а ты только изображаешь безработного. Вот тебе и "изучение"!
      Он ответил серьезно:
      - Я тоже безработный.
      Я едва удержался, чтобы не обругать его или не отлупить как следует, и только спросил:
      - А Ириде?.. Как она отнеслась к твоей безработице?
      - Ириде мне очень сочувствует. Она едет со мной в Рим.
      - Ты на ней женишься?
      - К сожалению, не могу... Я ведь женат, хотя с женой мы давно не живем. А Ириде будет со мной.
      Подошел автобус, и я сказал:
      - Что ж, привет, Энрико!
      И вскочил на подножку. С тех пор я его больше никогда не встречал.
      Год спустя, проработав все утро в одном доме на площади Морозини, я шел по улице Кандия и вдруг издали заметил стройную фигуру Ириде. Она шла медленной, усталой походкой с кошелкой в руке и останавливалась перед каждой витриной с недовольным видом, какой бывает у человека, которому очень хочется что-то купить, да не на что. Я ускорил шаг, догнал ее и некоторое время следовал за ней по пятам.
      Это была все та же Ириде, которая мне так нравилась, только усталая, плохо и небрежно одетая. И тем не менее тонкие черные завитки на ее нежном затылке с новой силой разбудили во мне прежнее чувство. Теперь она стояла перед витриной обувной лавки и задумчиво смотрела на белые туфельки. Я опустил глаза и понял, в чем дело. На Ириде были грубые туфли - да какие там туфли, просто опорки, давно потерявшие и форму и цвет. Я подошел к ней вплотную и шепнул:
      - Что же Энрико тебе их не купит? Денег у него хватает...
      Она обернулась с такой резкостью, как будто оса ее ужалила. Но тут же узнала меня и без улыбки ответила: - Как же! Купит мне их Энрико... Завтра!
      - Что ж так? Ведь у него богатый отец.
      - Да он и слышать не желает об отцовских деньгах. Хочет, чтобы мы жили на его заработки, а я была у него прислугой.
      В общем видно было, что девушка обижена всерьез. Она попросила проводить ее до дому. Я взял кошелку, и мы пошли вместе.
      Она жила в квартирке из двух комнат и кухни в скверном домишке в одном из переулков, выходящих на улицу Кандия. Энрико привез сюда мебель, купленную еще в те времена, когда он был студентом. Мебель была из металлических трубок, голая, холодная, точно где-нибудь в амбулатории или в больнице.
      - Это такой упрямец, - сказала Ириде, вываливая на кухонный стол содержимое кошелки, - что и сказать невозможно! Я ему твержу: помирись с отцом, скажи ему, что тебе надо учиться, он тебя золотом осыплет. Куда там! Он отвечает, что для меня его отец не существует... Как бы не так! Еще как существует!
      И она уселась перебирать фасоль, широко расставив ноги, не произнося больше ни слова. Я подошел к ней, взял ее за подбородок и сказал:
      - Уж тогда лучше бы тебе было встречаться со мной, а? Как ты думаешь, Ириде?
      Она внимательно на меня поглядела и вновь начала рассказывать, будто я к ней и не притрагивался!
      - И потом я всегда одна. Есть у него кое-какие приятели, но они с ним говорят о вещах, которые меня совсем не интересуют. За весь год мы раз или два были в кино. И только и знаю, что плачу. Уродиной стала...
      Я тем временем притянул ее к себе, так что лицо ее почти вплотную прижималось к моему.
      - Разве это жизнь? - продолжала она. - Если так пойдет и дальше, я в один прекрасный день брошу его и вернусь домой. Там я тоже работала, как лошадь, но по крайней мере знала, что у моего отца никаких денег нет и ему нечего мне дать.
      Теперь наши губы почти соприкасались.
      - Ты же знаешь, Марио, что ты мне всегда нравился, - произнесла она едва слышно.
      Ну, в общем я сказал, что хочу на ней жениться, чтобы она собирала свои тряпки и отправлялась со мной. Поверите ли? Некоторое время она колебалась, опустив голову, ухватившись за изголовье кровати, как тонущий за обломок корабля. Колебалась она не из-за Энрико, а из-за его денег. Она на них рассчитывала, ставила на них свою жизнь. Ведь она была настоящая крестьянка и ей, конечно, трудно было отказаться от них окончательно. Наконец она решилась, но тут ее охватила злость. Она подошла к столику, на котором лежали книги и тетради Энрико, и одним движением смахнула все на пол. Потом принялась топтать эти книги и тетради, а когда обессилела, опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
      Я понял, что Ириде отказалась от всего, и этой своей искренностью она еще больше мне понравилась.
      А затем она спокойно собрала свои вещи в чемодан, написала прощальную записку, разложила по местам книги и тетради, и мы ушли.
      И если кто хочет нас повидать, приходите на улицу Вашеллари, где мы теперь живем. Сейчас я работаю, зарабатываю, сколько могу, и это настоящий заработок, безо всяких тайных надежд на отца, который мог бы меня содержать. Возможно, завтра я опять останусь без работы, и это будет настоящая безработица, тоже без всяких тайных надежд. И если я покупаю Ириде туфли, то это хотя и скромные туфли, но настоящие, не поддельные, не заменитель тех во много раз лучших туфель, которые я мог бы купить на деньги богача отца. В общем мы с Ириде не играем в индейцев, как Энрико. Мы и есть настоящие индейцы.
      Прощай, предместье!
      Неизвестно почему, эти кинематографисты, начав снимать фильм, вместо того чтобы использовать настоящие лачуги, которых в поселке Гордиани было полным-полно, взяли да и построили сами по всем правилам искусства посреди лужка новехонький маленький барак. Но разве кино не должно быть правдивым? А если оно должно быть правдивым, то им тогда свой барак надо было строить так же, как были построены много лет назад все бараки поселка: без высокого фундамента, так, чтобы, когда льет дождь, потоки желтой воды со всплывшими тараканами затопляли весь дом; без уборной - ведь на соседнем пустыре есть общественный нужник; без кухни, потому что для стряпни достаточно иметь какой-нибудь старый бидон из-под бензина; со стенами из уложенного в один ряд полого кирпича или, еще лучше, из брикетов прессованной соломы, которые летом кишат насекомыми. Они же построили показательный, образцовый барак. Если бы все лачуги в Гордиани были похожи на него, то этот поселок не был бы таким адом, как теперь. В Гордиани перед бараками в землю, наподобие изгороди, воткнуты палки, они как бы отделяют участки один от другого. За этими заборами протекает вся жизнь: стирают белье, готовят обед, моются и чистятся, делают домашнюю работу, беседуют.
      Они тоже обнесли свой барак хорошенькой изгородью из бузины. Но за ней у них не было ни ручейка грязной, серой от мыльной пены воды, ни кучи гнилого тряпья и заплесневелых от сырости старых ботинок, ни облупленного ночного горшка, в котором растет чахлый кустик мяты, ни сохнущих на проволоке детских пеленок, ни белеющего среди грязи осколка тарелки, ни многих других мелочей такого же рода... Да и как бы они могли все это предусмотреть? Это создает сама жизнь, кино здесь бессильно. А как воспроизвести закопченную, осыпающуюся, некогда розовую штукатурку на стенах бараков? Эта штукатурка до сих пор испещрена надписями: "Долой войну!", "Вон немцев из Италии!", но теперь от дождей надписи выцвели и расплылись, как чернила на промокательной бумаге. Они в свой домик, разумеется, напихали все, что обычно стоит в бараках: широкую двуспальную кровать и маленькую детскую кроватку, комод с фигурками святых на нем, два соломенных стула и так далее. Но эти вещи выглядели там как-то безжизненно, будто в лавке старьевщика. За версту было видно, что на этих кроватях никто никогда не спал, что этот комод пуст, что перед этими фигурками святых никто никогда не молился. А запах бараков! Запах единственного за весь день блюда - овощного супа или макарон с томатным соусом, - смешанный с запахом пота, грязного белья и дымом? Как бы они воспроизвели этот запах? Впрочем, я совсем позабыл, что кино не передает запахов.
      Чтобы придать фильму большую правдивость, они еще наняли нескольких парней и одну девушку из Гордиани. Парней они выбрали из числа тех, что побойчее и поплечистее, ко, по правде говоря, из-за постоянного недоедания в предместье не часто встретишь молодых людей, напоминающих своим сложением атлетов, и тут уж ничего не попишешь. Из девушек они остановились на Джулии, которая - я говорю это не потому, что она моя невеста, - несомненно, была красивее всех, действительно настоящее исключение. Я не хочу сказать, что в поселке не было других красивых девушек, но все они трудились с утра до ночи и не следили за собой; их красота не бросалась в глаза. А Джулия была единственной дочерью у матери-вдовы, которая работала прачкой, души в ней не чаяла и ни в чем ей не отказывала. Так вот, Джулия казалась настоящей барышней. Она была высокой и стройной, с гладким лицом, холеными ручками, но больше всего она отличалась от других девушек своими волосами, и не только потому, что они были рыжие, но и потому, что они у нее всегда были чистые, пушистые, блестящие, тогда как ее подруги ходили нечесаные и грязные. Да, Джулия ухаживала за своими волосами; нередко, проходя мимо ее барака, я мог видеть, как она, стоя у окна, приглаживала их щеткой, глубоко погруженная в это занятие, сосредоточенная, как кошка, вылизывающая свою шерстку. Так зачем же, спрашиваю я вас, было выбирать Джулию как типичную девушку из предместья? Это все равно что сфотографировать весной покрытое белым цветом сливовое дерево, которое росло напротив ее лачуги, и сказать, что оно типично для Гордиани, тогда как всем известно, что во всем поселке, кроме этой сливы, никогда не было и в помине ни одного настоящего дерева; а некоторые из тех, кто во время войны побывал в плену, даже утверждают, что предместье Гордиани как две капли воды похоже на концлагерь, с той, однако, разницей, что в концлагерях было чище.
      Я не хотел сниматься в фильме, потому что работал механиком в гараже на шоссе Казилина и не был в этом заинтересован. Более того, сначала я даже был недоволен желанием Джулии участвовать в этом фильме, который должен показать жизнь нашего поселка, потому что, присутствуя на съемках, я понял - никакой правды в фильме нет и не будет, и не только из-за этого барака, который так не походил на наши жилища, но и из-за всего остального. Я уже не говорю об актрисе, которая исполняла главную роль. Она являлась в поселок в манто из американской норки, наброшенном на полосатое ситцевое платьице. И о герое откормленном молодом человеке с широкими бедрами, похожем на большого теленка. С первого взгляда видно было, что он никогда в своей жизни не трудился. Мне казалась надуманной вся история их любви, начинавшаяся в поселке и кончавшаяся после крупного выигрыша по футбольному тотализатору в квартире в Париоли *. Подумаешь, какое геройство - отгадать результаты футбольных встреч! Лучше бы они показали, как один из жителей Гордиани поселился в Париоли, добившись этого своим трудом!
      * Аристократический район Рима.
      Однако я стал думать по-другому, когда однажды вечером, болтая о том о сем с оператором, узнал, что киношники, закончив съемки фильма, собираются продать хорошенький барак, построенный посреди лужка. Цена - сорок тысяч лир. Признаюсь, с той минуты, как я об этом услышал, меня словно охватила лихорадка. Сорок тысяч лир я мог бы кое-как наскрести, соединив свои сбережения со сбережениями Джулии; мебель мы уже приобрели, она хранилась на складе у одного моего приятеля; сейчас был апрель, мы могли бы пожениться через один, самое большее два месяца. Я переговорил с Джулией; выслушав меня, она еле слышно сказала, что согласна; такой уж у нее был характер она никогда не воодушевлялась, всегда была спокойная и словно рассеянная и не знала сильных душевных порывов. При этом она, однако, добавила:
      - Будем надеяться, что и мы, как герои фильма, выиграем по футбольному тотализатору и тоже сможем переехать из твоего барака в квартиру - в Париоли.
      Я не обратил внимания на эти слова, и, несомненно, это было ошибкой. Потом Джулия познакомила меня с администратором; короче говоря, фильм был снят еще только наполовину, когда я уже уплатил задаток и барак, можно сказать, стал моим.
      Так уж устроен человек. Для себя самого он не способен добиваться чего-нибудь, довольствуется тем, что имеет, и перебивается кое-как. Но едва только ему покажется, что он может что-то сделать для другого, например для своей будущей жены, и в нем тотчас же пробуждается честолюбие, он становится энергичным и предприимчивым. Так было и со мной: внеся задаток, я сразу же с энергией взялся за дело, и меня ни на минуту не покидала мысль, что я женюсь и должен побольше заработать. Я ушел из гаража, и вместе с приятелем мы открыли маленькую, но свою собственную мастерскую все на том же шоссе Казилина. Это было давнишнее наше намерение, но до сих пор из-за лени и неверия в успех мы никогда не думали об этом всерьез. На этот раз я решился рискнуть, и - о чудо! - дела сразу же пошли очень хорошо. Я работал как сумасшедший, целыми днями, а когда возвращался домой в Гордиани, находил в себе еще силы доплестись до лужка, где киношники при свете юпитеров продолжали съемки до поздней ночи. Они снимали все тот же барак, не похожий на бараки Гордиани, все ту же историю, которая не могла произойти в Гордиани, все тех же персонажей, которые с Гордиани не имели ничего общего, но теперь я знал, что скоро в этом бараке поселимся мы с Джулией, и фильм стал казаться мне не таким уж лживым. Режиссер вопил: "Тише! Идет съемка!" и в дверях барака, освещенного, как днем, юпитерами, появлялась моя Джулия со своими чудесными распущенными волосами цвета меди и лицом, покрытым слоем грима, делавшего ее еще красивее, и мне чудилось, что мы уже живем в нашем бараке и что это Джулия выходит встречать меня, когда я возвращаюсь с работы.
      Ну вот, съемки фильма подошли к концу, герой и героиня должны были сказать "прощай" предместью Гордиани и переехать в район Париоли. Чтобы отметить двойное событие - окончание съемок и переход барака в нашу собственность, - мы решили устроить праздничный ужин у Джулии. Была суббота; киношники должны были работать до вечера; предполагалось, что, когда они уедут, мы сядем за стол и выпьем за нашу свадьбу, а после ужина (так, во всяком случае, мне нравилось себе представлять) мы с Джулией, обнявшись, пойдем полюбоваться при лунном свете нашим стоящим посреди лужка бараком, который наконец-то освободился и теперь перешел в наше полное распоряжение. Итак, ровно в половине девятого вечера с бутылкой хорошего вина под мышкой я подошел к бараку Джулии. Ее матери не оказалось дома, но, по-видимому, она ушла куда-то недалеко, так как входная дверь была открыта. Я несколько раз постучал в дверь и покричал хозяев, а потом набрался смелости и вошел.
      Барак Джулии был такой же, как и все другие бараки в предместье, но, войдя в него, вы сразу замечали разницу. Здесь царил порядок, все сверкало чистотой, было старательно вымыто и вытерто, расставлено с той любовной заботливостью, на какую способны только женщины. На постели, где Джулия спала вместе с матерью, лежали две белоснежные подушки и красивое красное одеяло; между железных завитков на спинке кровати была воткнута освященная веточка оливкового дерева. Комод был покрыт вышитой салфеткой, а на ней в строгом порядке были разложены щетки и гребенки Джулии. На полу лежал ковер; на маленьком окне висели занавески в голубую горошину и стояло несколько горшочков с цветами. В комнате не чувствовалось никаких запахов - кухня была в сарайчике на улице; точнее сказать, здесь чувствовался легкий и приятный аромат - это был аромат самой Джулии. Я огорчился, увидав, что стоявший у окна маленький столик не накрыт, и уже было подумал, что ошибся и надо прийти на следующий день. В замешательстве, с бутылкой под мышкой, я прошелся по комнате, посмотрелся в зеркало, потом снял со щетки Джулии несколько ее волосков и намотал их на указательный палец крепко-крепко, так что они стали похожи на медное колечко. Меня притягивала к себе постель ведь это была постель Джулии. Я приподнял подушку и погладил сложенную рубашку, лежавшую под ней. Тут я наткнулся на что-то твердое, нащупал и вытащил коробочку. Сам не знаю почему, но я подумал, что это подарок, который Джулия приготовила к этому вечеру для меня, и открыл ее. Нет, это не был подарок для меня - это была пара бирюзовых сережек. Я не успел даже удивиться, откуда они у нее, потому что тут же услышал голос Джулии, разговаривавшей с матерью в сарайчике, где у них была кухня. Я поспешно сунул коробочку обратно под подушку. Тут Джулия вошла в комнату.
      Чуть ли не с порога она сразу же выпалила:
      - Луиджи, мне очень жаль, но сегодня вечером я не могу быть с тобой. По случаю окончания фильма они решили устроить прощальный ужин в Риме, пригласили меня, и я не могу отказаться. Я хотела предупредить тебя, но ты был в мастерской, и поэтому я не смогла.
      Я ей ничего не сказал, но, должно быть, лицо мое сказало многое. Нервы у нее не выдержали, и она добавила уже гораздо громче, чуть ли не с ожесточением:
      - Вообще я предпочитаю сказать тебе все сразу, и перестанем ломать эту комедию: мы не подходим друг другу, и лучше нам с тобой больше не видеться. Я думаю об этом уже целый месяц и понимаю, что должна была сказать тебе это раньше, чтобы ты не покупал этот барак.
      Услышав эти слова, я сделал такой жест, будто хотел сказать: "Что мне за дело до барака!" - но она поняла мой жест совсем не так и поспешно добавила:
      - Но ты не бойся, я уже поговорила с администратором, и ты, если хочешь, можешь получить задаток обратно. Однако я на твоем месте не отказывалась бы от барака: как бы там ни было, это дело выгодное, и ты, как и собирался, можешь хоть завтра переехать туда.
      Итак, теперь она еще мне давала советы, готовясь сама, как героиня ее фильма, переехать в Париоли. Она советовала мне не отказываться от барака: кто знает, быть может, он еще когда-нибудь пригодится. У меня глаза наполнились слезами, и я хотел было ей ответить: "Да на что мне сдался этот барак!" - но в эту минуту я перехватил ее смущенный взгляд: он был устремлен мимо меня - на кровать. Я понял, подошел к изголовью постели, взял коробочку с серьгами и протянул ей, говоря:
      - Ты искала ее, вот она.
      Джулия смутилась и на мгновенье застыла с коробочкой в руках, смотря на меня. Потом повернулась на каблуках и вышла из комнаты.
      Я тоже вышел. На асфальтированном шоссе, которое разрезает поселок на две части, стоял автомобиль помощника режиссера, наполовину желтый, наполовину красный. Было темно - в Гордиани ведь мало фонарей, - но, не знаю почему, цвета, в которые была окрашена машина, ярко выделялись даже в полутьме, словно светились. В машине горел свет, и она была битком набита. Я увидел шедшую к машине Джулию - она двигалась не спеша, на ходу надевая серьги - сначала одну, потом другую - и наклоняя при этом голову к плечу. Мне показалось, что ее встретили радостными возгласами. Потом машина тронулась и помчалась, длинная и яркая, выхватывая из тьмы лучами своих фар низкие лачуги и заборы предместья.
      Я смотрел вслед машине, пока она не скрылась вдали на шоссе, а затем ушел и сам. Я направился в противоположную сторону - к остановке автобуса, идущего в Рим. О бараке, задатке, даже о том, чтобы попрощаться с родными, я не думал - успею сделать это завтра. Теперь же мне хотелось лишь одного как можно скорее покинуть эту окраину, освободиться от ощущения, что я видно, так считала и Джулия - составляю одно целое с этими вот лачугами, нищетой, оторванностью от остального мира... Своим невольным презрением Джулия убила во мне любовь, но пробудила самолюбие: и я готов был ночевать на скамейке в каком-нибудь парке, только бы не оставаться даже на одну ночь в поселке. Но я вспомнил, что один из моих родственников живет в квартале Понте, и решил отправиться к нему. Автобус, как обычно, был переполнен, и кондуктор нетерпеливо крикнул мне:
      - Эй, паренек, поживей проходи вперед!
      Его слова, подумал я, хорошее напутствие, ведь я молод и действительно должен идти вперед, у меня впереди еще много-много лет жизни, которые я смогу прожить вдалеке от этого предместья.
      Свадебный подарок
      Огородником был мой дед, огородником был мой отец, и только я первый нарушил эту семейную традицию. А повинен в этом Рим - он растет на глазах и каждый год пожирает кусок окружающей деревни для своих новых домов и широких улиц. Наш огород лет тридцать-сорок назад находился среди зарослей камыша у самого берега Тибра. Потом Рим опять шагнул дальше, и перед огородом выросли дома; слева пристроилась траттория "У парома" с садом и видом на реку, хозяина ее звали Де Сантис, а справа появился гараж соседа с заправочной колонкой и светящейся неоновой вывеской. Мой отец, который был сильно привязан к земле, продолжал работать на огороде, отправляясь туда каждое утро на велосипеде, я же через некоторое время открыл на проспекте Остиензе маленький магазинчик, где торговал всем, что может понадобиться автомобилистам. Вскоре отец умер, я попытался было сдать огород в аренду, но охотников на него не нашлось, и я позабыл о нем и думать: у меня хватало забот и без салата латука и кочанной капусты. Так огород был заброшен, зарос сорной травой и стал служить свалкой для мусора - его тащили сюда чуть ли не со всего квартала. И превратился мой огород в пустырь, сплошь покрытый диким кустарником и заваленный кучами мусора.
      С Плачидо, владельцем гаража, мы были друзьями, более того, можно сказать - почти братьями. В двадцать лет мы с ним были очень похожи - оба худые, беспокойные, непоседливые, с блестящими глазами, напомаженными чубами, заядлые спортсмены, не дураки выпить. Я, можно сказать, остался почти таким же, но Плачидо переменился; с каждым годом он становился все положительнее и солиднее, и в конце концов его стало совсем не узнать. Он и впрямь превратился в тихоню, что вполне соответствовало его имени *. Изменили его деньги - те, что приносил ему его гараж, и те, что он зарабатывал, занимаясь посредничеством и перепродажей автомобилей. Изменился и его характер, но я этого не замечал, потому что увидеть перемены во внешнем облике человека очень легко - достаточно лишь поглядеть на него, а вот увидеть, как изменился внутренний облик человека, можно только тогда, когда он обнаруживает это в своих поступках. Я продолжал считать его своим лучшим другом, да так оно и было на самом деле, потому что мне ничего не было от него нужно, кроме дружбы, а это ему не стоило денег. Его же, как мне пришлось вскоре убедиться, теперь волновало только то, что стоит денег, и дорожил он только тем, на чем можно заработать.
      * Плачидо - тихий, спокойный (итал.).
      Мой пустовавший земельный участок не давал Плачидо спокойно спать, и в один прекрасный день он предложил мне следующее: я дам свой участок, а он оплатит строительные материалы и работу, и мы совместно построим второй, такой же большой, как у него, гараж и будем его вместе эксплуатировать. Итак, мы с ним должны были создать акционерное общество, а в случае если у нас дела пойдут плохо, Плачидо приобретет мою долю, выплатив мне стоимость земельного участка. Я тогда находился в затруднительном положении не столько потому, что моя торговля шла не слишком успешно, сколько потому, что намеревался жениться и мне предстояло снять более просторную квартиру. Жениться я собирался на девушке из своего квартала, дочери Де Сантиса, хозяина траттории "У парома", - Консолине, с которой, так же как и с Плачидо, я вместе вырос; все трое мы когда-то играли в прятки в густых зарослях на берегу Тибра. Консолина была девушка, как говорится, что надо может быть, немного маловата ростом, но ладно скроена, кровь с молоком; у нее было круглое маленькое личико, крутая шея и черная коса вокруг головы. Работала Консолина у отца за повара - у нее были, что называется, золотые руки. Я влюбился в нее, помню, однажды летом, когда, как всегда, сидел за столиком с друзьями в саду траттории, под увитым зеленью навесом. То и дело я откидывался назад вместе со стулом, и мне таким образом удавалось видеть Консолину, стоявшую на кухне перед плитой в широком и длинном переднике, доходившем ей чуть не до пят. Обнаженной полной рукой она легко, без усилия, держала над огнем жаровни то сковороду с жарким-ассорти, то вертел с нанизанной на него курицей. Нужно сказать, что Консолина, конечно, заметила мои взгляды и тоже стала на меня поглядывать; в результате изрядно подгорели и жаркое и курица, а ее отец начал на нее орать, и обоих их окутало облако густого дыма. Короче говоря, мы обручились, но отец Консолины смотрел на нашу женитьбу довольно косо, потому что Консолина была для него сокровищем, - он знал, что ему нелегко будет найти другую такую хорошую повариху; к тому же Консолина была его единственная дочь, и он был к ней очень привязан.
      Дело, значит, было так. Скажем, в понедельник я подписал контракт, который пожелал составить этот дотошный Плачидо, твердивший: "Никогда ничего нельзя знать наперед, мы с тобой друзья, но все же лучше заключить договор", - а в среду отец Консолины, после нашего с ним разговора о предстоящей свадьбе, сделал мне, в свою очередь, следующее предложение: я предоставлю свой земельный участок, а он за свой счет построит на нем домик для меня и Консолины и к тому же расширит садик своей траттории. Консолина же за это по-прежнему будет поварихой в траттории, а впоследствии, когда он состарится, я займу его место, и таким образом все останется в наследство мне и моим детям.
      Это предложение мне понравилось - простое, выгодное, сделанное от чистого сердца, однако я не мог тотчас же дать согласие и сказал, что есть одно затруднение - контракт, который я заключил с Плачидо. Отец Консолины спросил меня, начали ли мы уже строить, и, узнав, что еще ничего не сделано, воскликнул: "Ну, раз так, то пойди к Плачидо и попроси его расторгнуть ваш договор. Черт возьми, ведь вы с ним друзья, и потом, он же ничего не теряет!" Я тоже так считал, и мое возражение касалось не столько существа дела, сколько формы; Плачидо, как я полагал, не мог отказать мне в такой просьбе.
      Итак, я отправился к Плачидо. Когда я пришел, он, облаченный в синий комбинезон, мыл машину. Увидев меня, он приветливо улыбнулся и закричал:
      - Ну как, Серафино, скоро мы будем есть свадебные конфеты? *
      * В Италии существует обычай извещать друзей о свадьбе, посылая им особый сорт конфет.
      Я ответил:
      - Скоро, но, впрочем, все зависит от тебя.
      Плачидо с изумлением взглянул на меня:
      - От меня? Почему это?
      Я сказал ему, что мне надо с ним поговорить; тогда он отложил шланг и, всем своим видом выражая дружеское участие, повел меня в маленькую комнатку за стеклянной перегородкой, где стоял письменный стол и два стула. Мы сели, и он спросил:
      - Ну, так что же я могу для тебя сделать?
      Я объяснил ему, в чем дело, и под конец сказал:
      - Мне очень жаль, ты можешь подумать, что я не держу своего слова, но ведь как-никак ты мне не чужой, а друг и поймешь, почему я обращаюсь к тебе с такой просьбой. Речь идет, как ты сам видишь, не о какой-то сделке, а о моем счастье.
      По мере того как я говорил, выражение его лица менялось; теперь на этом лице я видел не дружеское участие, а напряженное внимание, и в то же время оно сделалось каким-то отчужденным, словно я, постепенно уменьшаясь, уходил от него все дальше и дальше, пока не стал совсем крохотным, как если бы он смотрел на меня в перевернутый бинокль. Он вертел в руках карандаш и, когда я кончил, медленно произнес:
      - Короче говоря, ты хочешь, чтобы я аннулировал подписанный тобой позавчера контракт?
      - Ну да.
      - Что ж, это можно сделать, - процедил он сквозь зубы, словно разговаривая сам с собой, - это можно сделать, дай-ка мне немного подумать.
      Он быстро набросал карандашом на листке бумаги несколько цифр, потом откинулся назад и, прищурившись, поглядел на цифры издали, словно рассматривая картину, а затем произнес:
      - Хорошо. Это можно сделать. Я тебе верну документ, а ты мне дашь пятьдесят тысяч лир.
      Я открыл от удивления рот:
      - Пятьдесят тысяч лир? За что? Ты ведь не истратил ни гроша, ты только подписал и...
      А он в ответ:
      - Вот именно, мы заключили контракт на постройку гаража, ты предоставлял земельный участок, а я брал на свой счет строительство. Теперь гараж не будет построен, и я лишаюсь определенного заработка, на который рассчитывал. Пятьдесят тысяч лир - это и есть компенсация за неполученную прибыль.
      - Неполученную... что?
      - Неполученную прибыль. Если бы я захотел точно придерживаться условий нашего договора, то сумма, несомненно, была бы больше. Но поскольку ты мой друг, я поступаю с тобой по-дружески.
      Я повторил:
      - Неполученная прибыль... Так это называется?
      - Да, так.
      Не в силах больше сдерживаться, я закричал:
      - Так вот что означает твоя дружба, Плачидо? Компенсацию за неполученную прибыль!
      Но он решительно отрезал:
      - Не будем путать две разные вещи: дела - это одно, а чувства - другое. Никто не отрицает, что мы друзья, но договор есть договор.
      Я все еще не мог как следует понять.
      - Прибыль! Но что вообще означает это слово?
      - Ну неужели ты не знаешь? Оно означает заработок.
      Не знаю почему, но слово "прибыль", которого я раньше никогда не слыхал, мне очень не понравилось. Это было одно из тех книжных слов, с помощью которых разные жулики пытаются сойти за приличных людей, это было слово-ширма.
      Я сказал:
      - Да какой же это заработок? Назовем это лучше - ростовщичество!
      Но он ответил невозмутимо:
      - Нет, компенсация за неполученную прибыль - это одно, а ростовщичество - совсем другое. Если бы я брал с тебя эти пятьдесят тысяч лир как проценты за одолженные тебе деньги, тогда это было бы действительно ростовщичеством. А я прошу у тебя их за то, что отказываюсь от дохода, который рассчитывал получить; это и есть компенсация за неполученную прибыль. Ах, Серафино, Серафино, каждое слово имеет свое значение, и нельзя вместо одного слова употреблять другое.
      В довершение всего он еще читал мне лекцию о значении слов! Я понял, что делать мне здесь больше нечего, и поднялся, говоря:
      - Молодец, Плачидо, ты, оказывается, далеко смотрел, когда заставил меня подписать контракт. Ну ладно, я уплачу тебе эти пятьдесят тысяч, а ты отдашь мне бумагу. Не так ли?
      - Совершенно верно.
      Странное дело, едва мы вышли из его клетушки, как он опять стал любезным и дружески спросил меня:
      - Когда же свадьба? Теперь ведь все в порядке, и нет никаких препятствий.
      Я был так поражен, что неожиданно для самого себя ответил:
      - Свадьба в будущем месяце, пятнадцатого.
      А он, похлопав меня по плечу, сказал:
      - Поздравляю, Серафино, поздравляю!
      Так вот, пошел я к своему будущему тестю и рассказал ему про компенсацию за неполученную прибыль. Он, как делец, не видел никаких оснований для возражений с моей стороны и, более того, чуть ли не одобрял поведение Плачидо: конечно, он мой друг, все это так, но, когда речь идет о деле, дружба ни при чем. Что же касается Консолины, то она, наоборот, обнаружила такую неприязнь к Плачидо, о которой я даже и не подозревал; воспользовавшись случаем, она высказала, не стесняясь в выражениях, все, что думала о нем и о друзьях вообще. Все женщины ревнуют своих мужей к их приятелям и, выйдя замуж, первым делом стараются создать вокруг мужа пустыню. Я выслушал ее, склонив голову, а потом, как только она замолчала скорее чтобы перевести дух, а не потому, что у нее иссякли доводы, постарался возвратиться к главному: обязан ли я платить компенсацию за неполученную прибыль? Мой будущий тесть оставался безучастным - для него пятьдесят тысяч, несмотря ни на что, были пятьюдесятью тысячами. Но Консолина стремительно вскочила, бросилась в свою комнату, выхватила из комода сберегательную книжку и, бросив ее мне в лицо, закричала: "Вот вам, жалкие скряги, пятьдесят тысяч лир, их заплачу я из собственных сбережений. Все вы друг друга стоите!" На сей раз мой будущий тесть, увидев пылающие щеки и разгневанное лицо своей любимой дочери, растрогался и сказал, что деньги для уплаты неполученной прибыли даст он сам, а я, когда смогу, верну ему.
      Итак, я опять отправился к Плачидо; он принял меня как нельзя более любезно и, пригласив сесть, стал рыться в толстой папке, отыскивая там наш контракт. Сесть я отказался и ждал стоя, намереваясь швырнуть эти пятьдесят тысяч лир прямо ему в лицо. Однако, когда наступил подходящий момент, я был обезоружен его аккуратностью, Плачидо развернул бумагу, перечел ее и сделал приписку, в которой удостоверял, что я ему больше ничего не должен, потому что внес компенсацию за неполученную прибыль, а затем подписал и передал перо мне, чтобы подписал и я. Я поставил свою подпись, а затем, не смотря на него, нехотя протянул ему пятьдесят тысяч лир пятитысячными бумажками. Он все так же тщательно пересчитал деньги и поднял улыбающееся лицо, говоря: "Ровно пятьдесят, все правильно", - а затем сложил договор вчетверо и подал мне. Мы вышли вместе, и он, как и в прошлый раз, нежно обнял меня за плечи и спросил о дне свадьбы. Я сделал легкое движение, стараясь сбросить его руку со своего плеча, но он этого даже не заметил. Затем он, как ни в чем не бывало, пожелал мне счастья, и мы расстались.
      В общем мы с Консолиной поженились, и при этом повенчались в Нарни городке, откуда родом Де Сантисы, так что смогли не приглашать на свадьбу Плачидо. Не то чтобы я на него действительно был зол, как Консолина, - дело обстояло хуже: у меня внутри словно что-то оборвалось - не мог я его видеть, и все искреннее, сердечное отношение к нему начисто исчезло. Стоило мне его встретить, как со мной происходило то же, что случается, когда хочешь открыть дверцу машины и нажимаешь на ручку, а она не открывается, потому что лопнула пружина; у меня больше не лежало к нему сердце, и даже разговаривать я с ним не мог. Я стоял перед ним и не в силах был произнести ни слова, не зная, куда девать глаза, как будто на лице у него вскочил огромный прыщ, а я это заметил, но не хочу показывать виду.
      А он ничего не понимал. Едва только мы после свадьбы вернулись в Рим, он, например, как ни в чем не бывало, начал по-прежнему приходить в нашу тратторию. Время было летнее, и в саду, за столиками, уставленными полулитровыми графинами с вином, кто-нибудь всегда играл в карты. Чего только я ни делал, чтобы за картами не оказаться партнером Плачидо - это было сильнее меня, я даже не мог взглянуть ему в лицо; я сгорал от стыда, будто шутку с компенсацией за неполученную прибыль сыграл я с ним, а не он со мной. Я дошел до того, что совсем перестал играть и бродил между столиками, заглядывая в карты то к одному, то к другому игроку. В конце концов он все-таки это заметил. Однажды вечером, когда он сидел за столиком один, а я проходил мимо, он остановил меня и искренним, дружеским тоном сказал:
      - Ты, Серафино, с некоторого времени совсем переменился. Мне кажется, ты на меня обижен, и я даже знаю, за что.
      Я ответил растерянно, но несколько раздраженно:
      - Если ты знаешь, тогда скажи мне, и мы увидим, прав ли ты.
      Тут он и говорит:
      - За то, что я не сделал тебе свадебного подарка. Но вы отпраздновали свадьбу потихоньку и даже меня не пригласили. Сознайся, поэтому ты на меня дуешься?
      Тогда я, не в силах больше сдерживаться, ответил:
      - О чем ты в самом деле говоришь, ведь ты уже сделал мне подарок. Разве ты не помнишь?
      - Я тебе сделал подарок?
      - Ну да, разве ты позабыл? А компенсация за неполученную прибыль!?
      Из сборника "Автомат"
      Голова кругом
      Синьора Чечилия весьма походила на экзотическую птичку с миниатюрным тельцем и огромной несуразной головой. У этой маленькой изящной дамочки было большое, нервно дергающееся лицо, бледное под слоем ярких румян, и круглые глаза, увеличенные гримом. Казалось, ее постоянно пронизывал ток высокого напряжения, придававший ее жестам и еще в большей степени ее речам неудержимое возбуждение и судорожную поспешность. Как выражалась сама синьора Чечилия, она была абсолютно неспособна "сосредоточиться", другими словами, в течение хотя бы нескольких минут придерживаться логического развития самой несложной мысли или последовательного изложения простейшего события. Ассоциации вились в ее голове, словно овода вокруг норовистой лошади, не давая ей покоя; без передышки нагромождаясь в ее утомленном мозгу, они невольно понуждали ее прерывать едва начатую речь и перескакивать на другую тему прежде, чем она успевала высказать хоть что-нибудь путное по первому затронутому вопросу. Подавленная этой головокружительной легкостью в мыслях и душившим ее многословием, синьора Чечилия обычно поначалу гналась за ними, сколько могла, - язык у нее был хорошо подвешен, - но в конце концов, будучи не в состоянии выбраться из той путаницы, куда ее занесло, она хваталась за голову и огорченно восклицала:
      - Ох, моя голова!.. Бедная моя голова!
      Этим приемом она, как говорится, разрубала гордиев узел. Собеседник, естественно, пребывал в недоумении и отказывался от попытки что-либо понять.
      В один прекрасный день синьора Чечилия собиралась рассказать нечто чрезвычайно важное своей приятельнице Софье. Это была дама довольно молодая и грациозная, как и она сама. И тоже ошалелая свыше всякой меры. Но если Чечилию губило обилие всего того, что ей надо было высказать, то умопомрачение Софьи проистекало из противоположной причины: ей решительно нечего было сказать, ибо она в любой момент приходила в такую оторопь, которая вытесняла из ее головы все мысли и лишала дара речи. Стоило ей хоть немного оправиться от одного изумления, как она тут же готова была снова обомлеть по другому поводу. Таким образом, у Чечилии голова шла кругом вследствие переизбытка материала, а у Софьи - из-за полного его отсутствия.
      Позвонив Софье по телефону, Чечилия поздоровалась с подругой и высказалась следующим образом:
      - Душечка, дорогая, мне нужно сказать тебе ужасно важную вещь... нет, не по телефону... речь идет об очень щекотливом предмете... приходи сейчас же... не можешь?.. у тебя нет машины?.. ах, эти автомобили, вечно в ремонте... - За этим последовало длинное и путаное рассуждение об автомобильных неполадках: - Я тебе пришлю мою машину, хочешь?.. приедешь на своей?.. так, значит, она не сломана?.. о, прости, я так поняла, что она испортилась... ах, моя голова, бедная моя голова!.. в общем, приходи, приходи немедленно, не теряя ни минуты...
      Итак, вскоре после полудня Софья явилась. Однако как ни спешила Чечилия рассказать подруге нечто чрезвычайно важное, она все-таки заставила ту прождать почти три четверти часа. Дело в том, что именно в это утро Чечилия купила халат совершенно потрясающего цвета и фасона, и ей хотелось обязательно появиться в этом новом затейливом наряде, дабы повергнуть приятельницу в восторженное изумление.
      И действительно, когда Чечилия со смущенным лицом влетела наконец в комнату, простирая объятия и восклицая: "Душенька, дорогая, ты меня заждалась, я знаю, ну прости, сейчас же скажи, что ты меня прощаешь", - то Софья при виде халата, действительно красивого и очень оригинального, сразу же забыла, что пришла узнать нечто весьма важное, и, вскочив с места, завертелась вокруг подруги, превознося ее элегантность.
      Тем временем Чечилия с озабоченным и рассеянным видом хлопотала около чайного столика, лихорадочно наполняя чашки и накладывая в них сахар щипчиками.
      - Тебе слабого или покрепче?.. Сколько сахару? Два? Три? Ах, боже, я положила пять кусков... моя голова, бедная моя голова... так, значит, тебе нравится мой халатик... спасибо, ты, право, милочка... вообрази, Иола уже продала его этой синьоре Паллотта или Паллоттола, не помню точно фамилии... ну, той ужасной нескладехе... а я ей сказала: "Передайте ей, что это я взяла халат..." Иола, разумеется, мне отвечает: "Я не могу терять клиентку..." - а я ей говорю: "Не беспокойтесь, скажите ей, что это я его взяла". Эта синьора до такой степени сноб, что она будет довольна тем, что я заметила ее существование, хотя бы забрав у нее халат... так вот, значит, я взяла халат и еще заказала одну модель от Диора... знаешь, для того бала, который дают в Гранд-отеле во вторник на масленице.
      Бедняжке Софье пришлось теперь думать о трех вещах зараз: о халате, о разговоре, который Чечилия вела с портнихой, и о празднестве в Гранд-отеле. Поэтому она начисто забыла о том чрезвычайно важном предмете, о котором хотела говорить с ней Чечилия, и ухватилась за последнюю из трех новостей: относительно праздника. Этим балом она уже успела, как говорится, презрительно пренебречь, сочтя его одним из тех заурядных танцевальных вечеров, которые посещает второсортная публика и которые обычно устраиваются в гостиницах с благотворительной целью. Но услышав, что Чечилия, особа, как правило, чрезвычайно требовательная, собирается там присутствовать, Софья сразу оторопела и никак не могла сообразить, что к чему, словно почва внезапно ускользнула у нее из-под ног. Она попросила у подруги объяснений, и та мгновенно излила на нее целый поток суждений и подробностей, среди которых слушательница уловила два известия, повергшие ее в еще большее смятение: во-первых, на праздник, по-видимому, прибудет какая-то королевская особа с Ближнего Востока, не то арабский принц, не то шах; а во-вторых, будет присуждена премия самой элегантной женщине столицы. И тут, пока Софья тщетно пыталась собраться с мыслями, Чечилия вдруг хлопнула себя по лбу и воскликнула:
      - Но ведь я должна была тебе что-то рассказать...
      - Ну да, верно, так что же именно?
      - Да вот выскочило у меня из головы... Никак не вспомню.
      - Ну постарайся...
      - Нет, не могу... совершенно забыла, слишком многим у меня голова забита: это платье, бал, шах, самая элегантная женщина столицы... Кстати, что за глупость... нечего и конкурс устраивать... Все знают, что самая элегантная женщина в столице - это Джованна.
      Тут следует заметить, что Чечилия выпалила совершенно неподходящее имя, поскольку была твердо уверена, что самая элегантная женщина в столице - это она сама; она надеялась, что Софья именно так ей и ответит. Однако Софья, слишком ошеломленная, для того чтобы уловить эту тонкость, ограничилась взрывом возмущения:
      - Джованна - самая элегантная женщина? Да ведь у нее абсолютно нет вкуса, и к тому же она далеко не молода...
      Но Чечилия тотчас же перебила ее:
      - Я точно знаю, что она ездила в Лозанну к одному специалисту... Он ей подрезал кожу под волосами и подтянул все лицо... И на груди тоже... Она вся сшитая, с головы до ног, точь-в-точь как футбольный мяч.
      На этот раз изумление Софьи перешло с Джованны на чудеса пластической хирургии. Они заговорили о врачах, операциях, потом неизвестно как перескочили на дантистов, с дантистов на зубы какой-то Клариче - наверняка вставные, слишком уж они красивы, - а с зубов Клариче на ее же манто, которое определенно стоит не меньше пяти миллионов, а с этой суммы - на модные меховые шубы, которые в этом году носят, - длинные и широкие, реглан.
      Тем временем наступил вечер, и лакей сменил чайный сервиз на серебряный шекер * и два бокальчика. Когда лакей вышел, Чечилия внезапно бросила смешивать ледяной напиток и вскрикнула:
      * Шекер - сосуд для сбивания коктейлей.
      - Минуточку... подожди... Ну прямо на языке вертится...
      - Ну что, что? Скажи!
      - Да то, что я хотела рассказать тебе... Ужасно важная вещь... Подожди... Подскажи мне...
      - Как же я могу? Я ведь не знаю!
      - Подожди... Вот беда... чуть было не вспомнила... Да нет, бесполезно, ах, моя голова, бедная моя голова!..
      И дамы снова принялись болтать. На этот раз они избрали поистине серьезнейшую тему: красивы или нет длинные панталончики стиля 90-х годов, которые в этом сезоне намеревались ввести в моду французские портнихи вместо уже устаревших трусиков. Чечилия с азартом защищала длинные штанишки, а Софья с неменьшим запалом - короткие, сама не зная почему; вероятно, поразмыслив, она обнаружила бы, что трусики нравятся ей только потому, что Чечилия предпочитает панталончики, - словом, из чистейшего духа противоречия. И действительно, как в поединках из античных трагедий, где противники в пылу боя меняются шпагами, вдруг оказалось, что это Софья защищает панталончики, в то время как Чечилия отстаивает трусики. Подружки досыта нахохотались, затем Софья взглянула на часы и вскочила, воскликнув:
      - Но уже очень поздно... Роберто ждет меня... Нас сегодня пригласили к обеду... Спасибо, дорогая, я чудно провела день... До свиданья, милочка... Мы созвонимся.
      Они вышли в вестибюль, где принялись обниматься и целоваться, и тут же заболтались об обеде, на который была приглашена Софья. Неизвестно, куда завела бы их эта беседа, если бы Чечилия вдруг не закричала:
      - Наконец-то!
      - Что такое?
      - Вспомнила, что я должна была рассказать тебе... Ту важную вещь... Но, милочка, это проще простого: твой муж - любовник Нинон!
      Софья вышла замуж всего два месяца назад. На этот раз ее изумление было законным и огромным.
      - Не может быть, - произнесла она, бледнея.
      - Уверяю тебя!
      И тут Чечилия с быстротой, соответствующей важности события, рассказала, что один человек, достойный доверия, видел, как муж Софьи, Роберто, целовался в машине с Нинон в безлюдном месте. Разгорячившись, Чечилия выпалила, что это ее ничуть не удивляет. У Нинон куча любовников, у нее даже ребенок есть от Фабрицио... Тут произошло то, что случается, когда, чтобы заглушить боль от зуба, который хочешь вырвать при помощи примитивной системы - нитки, привязанной к двери,- сочувствующий друг стукает тебя разок по черепу. Первое ошеломление, вызванное известием об измене мужа, было изгнано из ума Софьи другим: историей с ребенком Нинон от Фабрицио.
      - Что ты говоришь! - воскликнула Софья. - Ребенок от Фабрицио!..
      Чечилии было известно все: клиника во Флоренции, куда Нинон ездила рожать; пол, вес и имя новорожденного. Пока она рассказывала, открылась дверь и вошел муж Чечилии, Орацио, мужчина резковатый и немногоречивый. Он без лишних слов выпроводил из дому бедняжку Софью. Подруги обменялись последним поцелуем через порог, Софья, совершенно разбитая от множества потрясений дня, спустилась с лестницы, села в свою машину и, закрыв глаза, откинулась на подушки.
      Позже, дома, муж спросил ее, как она провела день. Софья, которая прихорашивалась к обеду, сидя перед зеркалом у туалета, ответила:
      - Я была у Чечилии... Мы с ней тихо посидели... Но самое замечательное, что она мне рассказала очень важную вещь... а я ее забыла... Никак не могу вспомнить...
      - Интересно, о чем это?
      - Невозможно! - заявила Софья решительным и даже раздраженным тоном. Я забыла, и бесполезно тебе с твоим болезненным любопытством изощряться в догадках... Не приставай ко мне, пожалуйста, у меня ужасно болит голова... Забыла окончательно, и тут уж ничего не поделаешь!
      Слишком богата
      Когда они выехали на автостраду, женщина вкрадчиво и в то же время небрежно, словно предлагая взятку, сказала:
      - Почему бы не повести машину тебе? Я устала.
      И не успела она это проговорить, как огромный американский автомобиль замедлил свой бег и остановился у обочины дороги.
      Лоренцо подскочил от удивления:
      - Вести ее мне? Да ведь я не знаю этой машины.
      С нетерпением в голосе она ответила:
      - Это совсем просто... Когда хочешь переключить скорость, нажимаешь на педаль сцепления... Вот тормоз, достаточно до него лишь дотронуться, и машина остановится.
      - Что ж, попробуем, - сказал Лоренцо, глядя на нее.
      Теперь она сидела, поджав под себя ногу и повернувшись к нему лицом. Она была тонкая, изящная, однако чем-то напоминала марионетку - быть может, из-за своих черных, слишком тесно облегающих брючек. Блузкой служил ей пестрый платок, завязанный узлом на плоской груди; шея у нее была длинная, нервная, а лицо треугольное, с простыми и даже грубоватыми чертами, худое, словно изнуренное болезнью; оно пряталось в тени большой соломенной шляпы, держащейся сзади на широкой ленте. Лоренцо подумал, что она похожа на свою плоскую и длинную машину, черную снаружи, красную внутри, или, вернее, что она великолепное живое дополнение к этой машине, столь же гармонирующее с ней, как и никелированные крылышки на багажнике или стилизованный орел на радиаторе.
      - Тогда поменяемся местами, - проговорила она с улыбкой.
      И не выходя из машины, неторопливо, словно желая сесть к Лоренцо на колени, она перелезла через его ноги и уселась с другой стороны. Лоренцо подвинулся и, очутившись за рулем, включил сцепление и нажал на акселератор. Тотчас же огромный автомобиль - семь метров жесткого, покрытого черным лаком металла - мощным рывком бесшумно сорвался с места и понесся, легкий, как птица. Стрелка спидометра поднялась сначала до ста двадцати, а потом до ста пятидесяти. Женщина сказала:
      - Это совсем легко, даже немного скучно, тебе не кажется?
      Лоренцо ответил:
      - Да, очень легко.
      Женщина с детским удовлетворением в голосе добавила:
      - Если бы мой муж узнал, что я взяла самую любимую его машину и к тому же дала вести тебе, мне бы не поздоровилось!
      - Он так ревнив?
      - Когда дело касается машины? Невероятно!
      - Нет, когда касается тебя?
      - Меня? Гораздо меньше.
      Теперь Лоренцо заметил, что машина бежит быстрее, чем ему хотелось бы. Она действительно была очень податлива, но в этой податливости таилась еле сдерживаемая яростная сила, словно в дремлющем диком звере, готовом мгновенно напрячь свои страшные мускулы. Легчайшее прикосновение к акселератору - и машина тотчас с нетерпеливой прожорливостью набрасывалась на асфальт дороги, словно желая мгновенно поглотить его. Лоренцо привык к своей малолитражке, далеко не такой легкой в управлении и слабосильной, но послушной; этот же автомобиль выходил у него из повиновения при малейшем движении. Он сказал:
      - А теперь объясни, почему сегодня ты меня разбудила и захотела со мной прокатиться.
      В ответ она пожала плечами:
      - Скука. Я чувствовала себя такой подавленной. Проснувшись, я взглянула в окно на бассейн. Еще только рассветало, в воде плавала огромная желто-зеленая резиновая лягушка... Я подумала, что ты единственный человек, которого мне хотелось бы видеть, и позвонила тебе по телефону.
      - И правильно сделала. Но дела наши, к сожалению, обстоят именно так, как я тебе сказал в первый же день нашего знакомства: между нами никогда ничего не будет.
      - Я у тебя ничего и не прошу другого, - ответила она властным тоном, который, казалось, так не вязался с ее словами, - как только быть друзьями.
      - Дружба между тобой и мною невозможна, - медленно ответил Лоренцо, так же, как невозможно и ничто другое.
      - Но почему же?
      - Почему? Я мог бы тебе ответить: потому что у тебя есть муж. Но это было бы неправдой. Если хочешь знать правду, дело в другом: ты слишком богата.
      Она тотчас же возразила:
      - Какое это имеет значение?
      - Огромное. Деньги всегда имеют значение. В твоем случае - потому, что у тебя их очень много. В моем - потому, что у меня их очень мало.
      - Постарайся позабыть об этом.
      - Это невозможно. Ты слишком богата. Какой суммы достигает состояние твоего мужа? Оно, говорят, исчисляется миллиардами лир. Мой же заработок составляет сумму куда более скромную. Видишь разницу?
      - Ничего я не вижу.
      Лоренцо продолжал:
      - Эта машина сколько стоит? Вероятно, миллионов семь, по миллиону за метр. На пальце у тебя кольцо с сапфиром - еще несколько миллионов. А твоя вилла на Кассиевой дороге? Только один бассейн, который наводит на тебя такую отчаянную скуку, стоил, наверно, миллиона два. И кроме того, у тебя квартиры в Париже и в Лондоне, не говоря о Риме. Летом ты отдыхаешь не где-нибудь, а в Венеции, Канне, на Майорке... Сколько стоит такая жизнь, какую ведешь ты?
      - Много, - сказала она с раздражением.
      - Действительно, очень много. Что я должен делать, чтобы нам не расставаться? Таскаться повсюду за тобой? А на какие средства?
      - Я могла бы не уезжать из Рима.
      - Ты должна сопровождать своего мужа. Но дело не в этом. Деньги не только вокруг тебя, они также и внутри тебя.
      - Внутри у меня лишь одна огромная скука! - искренне воскликнула женщина.
      - А знаешь, что такое эта скука? Деньги, не что другое, как деньги!
      - Теперь я тебя уже не понимаю...
      Машина снова остановилась у обочины дороги возле негустой рощицы пиний. На фоне этих казавшихся гибкими, как тростник, деревьев со стройными красными стволами и трепетавшими высоко в голубом небе зелеными кронами автомобиль - такой длинный, блестящий и низкий - выглядел прекрасно. И красивая женщина, одетая по последней моде, как нельзя лучше гармонировала с автомобилем. Лоренцо подумал, что пейзаж слишком уж послушно приноравливается к женщине и к машине, и это подобострастие природы вызывало у него чуть ли не досаду. Цветная картинка из американского журнала, сказал он себе. Женщина смотрела на него умоляюще:
      - Ради бога, не надо больше говорить о деньгах.
      - О чем же мы должны говорить?
      - О нас двоих.
      - Об этом мы уже говорили.
      - Мы с тобой, - произнесла она с пафосом, - созданы друг для друга. Знаешь, когда я об этом подумала? Вчера вечером, когда мы танцевали. Многого из того, что ты тогда говорил, я не поняла, но мне все равно было приятно тебя слушать. Со мной еще никто так никогда не говорил. Спасибо тебе.
      Лоренцо покраснел до корней волос. Действительно, накануне вечером, в ночном клубе, он хватил немного лишнего - ровно столько, чтобы начать нести всякую чепуху. Он грубо ответил:
      - Забудь эти глупости.
      - Почему? Это были не глупости.
      С этими словами она придвинулась, ища его руку. Лоренцо поспешно проговорил:
      - Ну, пора ехать.
      Машина снялась с места внезапно, словно подхваченная циклоном. Мгновение спустя, в то время как автомобиль набирал скорость, женщина прокричала:
      - Как бы то ни было, сейчас я счастлива и мне больше не скучно. Разве уже это не много?
      Машина молниеносно преодолела легкий подъем и помчалась по необъятной равнине. Вдали, за зеленой полоской прибрежного соснового леска, сверкало море. Автомобиль яростно рванулся вперед и понесся под гору.
      Вдруг немного впереди Лоренцо увидел грузовик, ехавший на большой скорости, хотя был гружен камнем. Вслед за грузовиком по дороге тряслась крошечная малолитражка, разбитая и запыленная, полная женщин и детей; на крыше у нее высилась целая груда домашнего скарба. Вдруг перед воротами в заборе, окружающем строящийся дом, грузовик сбавил скорость, а потом почти совсем остановился, видимо, намереваясь въехать на стройплощадку. Малолитражка тоже замедлила ход. Лоренцо вспомнил слова женщины: "Вот тормоз, достаточно до него, лишь дотронуться, и машина остановится" - и легонько надавил на педаль. Но автомобиль не замедлил своего бега, наоборот, Лоренцо с ужасом увидел, что огромный радиатор, словно хищник, незаметно подкрадывающийся к добыче, продолжает молча приближаться к малолитражке и вот-вот подомнет ее под себя. Тогда он с силой до отказа нажал педаль. На этот раз машина с душераздирающим скрежетом остановилась. Ее радиатор находился уже всего в каком-нибудь полуметре от малолитражки. Лоренцо с побелевшим лицом откинулся на спинку сиденья. Женщина, которая, казалось, ничего не заметила, спросила:
      - Что с тобой?
      - То, что я чуть было не отправил на тот свет все это семейство. Тормоз не работает.
      Грузовик уже въехал на строительную площадку, малолитражка двинулась дальше, и Лоренцо тоже нажал на акселератор. Но сразу же затем тронув тормоз, почувствовал, что тормоз движется свободно и не оказывает сопротивления. В то же время он ощутил запах дыма, который, казалось, шел откуда-то сзади. Лоренцо вновь надавил на тормоз и убедился, что он сорван. Автомобиль по инерции проехал несколько метров и остановился. Лоренцо сразу же выскочил из машины.
      От одного из задних колес валил густой синий дым. Лоренцо дотронулся до колеса - оно было раскалено. Подняв глаза, он увидел совсем рядом лицо женщины - она смотрела на него с выражением, не на шутку его встревожившим:
      - Что случилось?
      Лицо ее исказилось от злобы и страха:
      - Но что ты сделал? Горит колесо, может загореться вся машина.
      - Я должен был сильно нажать на тормоз, иначе...
      - Теперь машина может загореться. Что скажет мой муж? Что ты сделал? Что ты сделал?
      - Я затормозил, чтобы не налететь на малолитражку, которая шла впереди, вот что я сделал.
      - Уж лучше бы ты на нее налетел. Что ты натворил! Сейчас машина загорится. Что ты натворил!
      Не обращая больше на него внимания, женщина, объятая ужасом и отчаянием, вдруг бросилась на середину автострады и принялась махать каждой проходящей машине. Стоя посреди залитой слепящими солнечными лучами широкой асфальтовой ленты, она в своих плотно облегающих черных брючках еще больше, чем раньше, была похожа на изящную марионетку. Лоренцо опустил глаза и взглянул на колесо - от него продолжал валить густой голубой дым. Он испытывал чувство острой неприязни к этой огромной, затаившей злобную ярость машине. "Чтоб она и впрямь сгорела!" - подумал он. Посмотрев вновь на женщину, жестикулирующую посреди дороги, он вдруг понял, что этот случай (почему - он пока что не мог объяснить) кладет конец их отношениям. Эта мысль его успокоила; он не спеша отошел и уселся на тумбу неподалеку от машины.
      Женщина продолжала махать руками посреди автострады; машины замедляли ход, водители глядели на дым, который по-прежнему шел от колеса, и затем продолжали свой путь. Лоренцо достал сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Он сидел, низко опустив голову, и курил. Женщина обернулась и, увидев, что он курит, закричала с уже нескрываемым бешенством:
      - Да сделай же что-нибудь!.. Можно подумать, что ты доволен!..
      Раздался пронзительный визг тормозов. Лоренцо поднял голову и увидел остановившуюся на дороге маленькую огненно-красную открытую машину и ее водителя - лысого молодого человека с бледным лицом, наполовину скрытым большими темными очками, который, улыбаясь, что-то говорил женщине. Лоренцо не разбирал слов, но по тону юноши понял, что он и женщина знакомы.
      Красная машина скользнула к обочине дороги, остановилась, юноша вышел. Далее все происходило так, словно Лоренцо здесь не было. Юноша подошел к автомобилю, осмотрел колесо, затем открыл багажник, достал оттуда домкрат, поставил его под машину и начал крутить ручку. Женщина стояла позади него, встревоженная, но уже приободрившаяся и преисполненная благодарности. Юноша снял колесо и скатил его в кювет. Дым продолжал валить не менее густо, чем раньше. Лоренцо видел, как юноша некоторое время задумчиво смотрел на этот упрямый дым, а затем услышал, как он проговорил, словно артист, мастерски владеющий своим голосом:
      - Знаешь, что мы сделаем? Ты сядешь в мою машину, и мы поедем в Рим, а там позвоним в гараж.
      Она ответила с нетерпением:
      - Я еду домой. Сообщит в гараж и обо всем остальном позаботится мой шофер. Отвези меня домой.
      - Как хочешь, тогда я отвезу тебя домой.
      Лоренцо поднялся с тумбы и подошел к ним. Женщина познакомила их, не глядя на Лоренцо, торопливо и небрежно. Юноша пожал ему руку и сказал:
      - К сожалению, у меня в машине только одно место.
      - Ничего, не беспокойтесь.
      Он видел, как юноша и женщина сели в красный автомобиль, который, развернувшись, с оглушающим грохотом рванулся вперед и умчался по автостраде. Тогда Лоренцо подошел к машине, минутку постоял, смотря на валивший из нее дым, и огляделся вокруг. Теперь картина изменилась, подумал он. Без колеса, криво приподнятая с одного бока домкратом, огромная роскошная машина казалась уже металлическим ломом. И вокруг не было пиний, чтобы обрамлять, словно картину, это яростное неистовство форм и сверкание лака, а только серый асфальт шоссе с тянущейся вдоль кювета деревянной изгородью из заостренных кольев. За изгородью, посреди выжженного солнцем, пожелтевшего луга виднелись развалины старого крестьянского дома. Лоренцо швырнул сигарету и не спеша зашагал по направлению к морю.
      Бегство
      Когда они подплывали к острову, подвесной мотор лодки начал чихать и заглох; муж поднялся, чтобы вновь включить его. Жена посмотрела на темную громаду строений, сгрудившихся на более возвышенной части острова, и затем спросила:
      - Что это там за замок?
      Муж, возясь с мотором, ответил, не поднимая головы:
      - Это не замок, а тюрьма.
      Тогда она заметила, что над мощными контрфорсами вздымалась к небу серая стена с тремя рядами окон, которые, казалось, были замурованы.
      - А почему окна забиты?
      - Эти окна называются "волчья пасть".
      - Что это значит?
      - Это значит, - ответил муж с оттенком нетерпения, - что из камеры виден только кусочек неба в самом верху.
      - А зачем?
      Муж вставил в мотор заводную ручку и сильно крутанул ее, но двигатель после нескольких оборотов снова заглох.
      - Зачем? Я думаю, для того, чтобы помешать заключенным подавать знаки.
      - А кто сидит в этой тюрьме? - снова спросила женщина.
      Этот вопрос - вероятно, из-за очевидности ответа - Вызвал у мужа особенное раздражение. Он приподнялся, все еще держа ручку, и ответил:
      - Тут сидят порядочные люди, на дачу выехали... Оригинальная публика, которая предпочитает тюрьму хорошему отелю.
      - Ну вот, теперь ты надо мной насмехаешься.
      - Но, Лаура, как по-твоему, кто тут сидит? Убийцы, воры, преступники самого худшего разбора.
      Женщина, обиженная, отвернулась и стала смотреть в сторону острова, съежившись на скамейке и обхватив колени руками.
      Ей вспомнилась прошлогодняя встреча: они с мужем ехали на остров на катере, и она увидела, как вместе с другими пассажирами вышел из каюты и сошел на берег какой-то юноша под стражей: на запястьях наручники с цепочкой, лицо красивое, хотя и дерзкое, очень бледное, на лбу и висках черные кудри. Тогда она не спросила, кто этот юноша, у нее были свои догадки; ей показалось, что между ней, мужем и другими пассажирами было заключено молчаливое соглашение - не обращать внимания на юношу и даже делать вид, что они вовсе не замечают его. И все-таки он остался у нее в памяти - быть может, из-за этого резкого контраста: красивое лицо и закованные руки. А теперь, думая о нем, она пожалела, что ничего тогда не спросила. Быть может, этот юноша был приговорен к пожизненному заключению, но она была уверена, что он не мог совершить какое-нибудь отвратительное преступление, которое вызывает омерзение; конечно же, его осудили за преступление, содеянное из страсти, вызванное, как говорится, роковыми обстоятельствами.
      Она произнесла внезапно:
      - Когда ты занят мотором, на автомобиле или на лодке, с тобой невозможно разговаривать.
      Муж не ответил; снова вставив ручку, он закрутил ее еще сильнее. Мотор затарахтел, и лодка опять поплыла по спокойному морю, оставляя за собой тонкую борозду, которая казалась белым тающим кружевом на переливчатом шелку моря.
      Обогнув скалу, лодка проплывала мимо порта. Солнце пока не дошло до этой стороны; красивые желтые и белые домики, выстроившиеся у пристани, были еще погружены в прохладную утреннюю тень и казались нежилыми. Лодка миновала порт и повернула за мыс. Отсюда уже не было видно ни скалы, ни порта, перед глазами простиралось белое голое побережье с зеленеющими виноградниками, карабкающимися вверх по склону. Лодка прошла немного вдоль берега, затем мотор снова закашлял и умолк. Женщина смотрела на берег, повернувшись к мужу спиной, все еще обиженная; она не обратила внимания на приглушенное ругательство мужа, который вновь поднялся, чтобы включить мотор. Все время, пока он возился, она упорно не поворачивала головы; в конце концов лодка двинулась по направлению к маленькому пляжу, зажатому меж двух высоких скал, но недалеко от берега мотор остановился окончательно. Женщина услышала, как муж раздраженно сказал:
      - Не знаю, в чем дело... Какая-то неисправность... Тут нужен механик.
      Она ответила не оборачиваясь:
      - Вернемся в порт... Там ты найдешь механика.
      - А если мы застрянем в открытом море? Нет, придется мне вылезти здесь и пойти в деревню.
      Она ничего не ответила, привыкнув полагаться в этих вещах на мужа; кроме того, в глубине души ей было все равно, работает мотор или нет. Это безразличие, которое, казалось, олицетворяла ее обнаженная спина, возмутило мужа:
      - Тебе ни до чего нет дела, я вижу... А мне придется тащиться пешком до этой деревни.
      Женщина слегка пожала плечами, она думала, что муж этого не заметит, но тот заметил и в крайнем раздражении воскликнул:
      - Нечего пожимать плечами!
      - А я не пожимала.
      - Нет, пожала. Последнее время мне твои манеры не нравятся!
      - Да оставь меня в покое, дурак!
      Она вдруг ощутила, что ее глаза полны беспричинных слез, и совсем отвернулась к берегу, словно хотела разглядеть там что-то. Вдруг она действительно увидела человека, он был в голубых брюках и белой рубашке и быстро сбегал по тропинке к пляжу. Это было словно мгновенное видение: добравшись до пляжа, человек исчез, как по волшебству. Женщина спросила себя, нужно ли сказать мужу об этом странном исчезновении, но решила промолчать. Однако при этом она испытала какое-то непонятное чувство вины.
      Тем временем муж бросил якорь - она поняла это по громыханию цепи и всплеску воды. Затем он спросил:
      - Так выйдем на берег?
      Машинально она свесила ноги через борт и соскользнула в воду по колени, ощутив под подошвами песчаное дно. Выйдя на темный и влажный береговой гравий, она заметила направо в скале темную пещеру, которая показалась ей глубокой. Внезапно она почувствовала твердую уверенность, что человек, увиденный ею на тропинке, сидит там, внутри. Однако она и на этот раз ничего не сказала и снова испытала легкое угрызение совести. Муж подошел к ней и, взяв за руку, пробормотал:
      - Извини меня.
      - И ты меня извини, - сказала она, ясно чувствуя, что лицемерит, затем повернулась и поцеловала его в щеку, думая в то же время: "Он уйдет... я останусь одна".
      Муж, совершенно успокоившись, спросил:
      - Тебе не скучно будет ждать меня? Я только туда и обратно... на часок.
      - Да что ты, - ответила она, - тут так красиво.
      Муж ушел по тропинке, поднимавшейся по склону. Она села на берегу в нескольких шагах от воды, так, чтобы наблюдать за пещерой.
      Некоторое время она сидела неподвижно, глядя на море. Затем почти не заметно повернула голову в сторону пещеры и удивилась, что муж ничего не увидел: как она и думала, человек был там, он сидел на земле в пещере, поджав ноги и обхватив колени руками. Плечей и головы ей не было видно из-за густой тени, а кроме того, у входа в пещеру выдавался камень. Женщина посмотрела на руки, сплетенные на коленях, и внезапно убедилась в том, что это тот самый юноша, которого она видела год назад. Это были его руки, она их узнала - те руки, которые тогда были в оковах. Она спросила себя, не заговорить ли с ним, и, подумав, решила, что не нужно, с уверенностью, которая удивила ее самое. Что-то, подумала она, началось между ними с того момента, когда она увидела, как он спускается по тропинке, и не предупредила мужа; что-то произошло в молчании, будет продолжаться в молчании и завершится в молчании.
      Минуты текли, человек не двигался, и та непроницаемая тень, которая окутывала его лицо, казалась ей таинственной и почти священной тенью несчастья, которое разделяло их и препятствовало их общению. Однако она заметила, что неподвижность человека волнует ее, словно они бросили друг другу вызов - кто же первый зашевелится и выдаст свои чувства. Внезапно, почти помимо своей воли, она сделала жест, который, как ей показалось, дал наименование ее смятению: она знала, что у нее красивые маленькие уши; она подняла руку и отбросила назад волосы так, чтобы человек мог видеть ее ушко.
      Но человек не двинулся; и она испытала странное ощущение нереальности, безумия, подумав, что кокетничает с каторжником.
      Она снова стала смотреть на море, более глубоко взволнованная теперь своими собственными чувствами, чем присутствием этого человека. Она была полна холодной решимости во что бы то ни стало выманить его из грота - пусть даже он выйдет оттуда, чтобы напасть на нее или убить. Она вспомнила, что в ее сумочке есть несколько ценных предметов, и медленно вытащила их напоказ: золотой портсигар с рубиновой застежкой, золотую зажигалку, от которой тут же прикурила папиросу. Наконец, в нетерпении, она снова пошарила, вытащила часы и посмотрела на них. Часы тоже были золотые, и она положила их на песок рядом с портсигаром и зажигалкой: эта кучка золота, подумала она, должна соблазнить его. Но тут же она вспомнила, что, по ее предположению, человек осужден за преступление по страсти, и с досады прикусила губу; его не привлечет золото, тут нужно кое-что другое.
      У нее усиленно билось сердце, перехватывало дыхание, она чувствовала, как щеки ее заливает густая краска; она подняла руку к плечу, оттянула бретельку купального костюма и медленно спустила ее ниже плеча, почти целиком открыв одну грудь. Затем она бросила отчаянный взгляд в пещеру: человек по-прежнему был там, молчаливый, неподвижный, с невидимым лицом. Она опустила глаза на бесполезную кучу золота на песке, затем перевела взгляд на море. Взор ее сначала устремился к горизонту, затем она увидела их лодку, стоящую на якоре в черной неподвижной воде у самого берега, и поняла наконец, на что так пристально и жадно смотрел человек из густой тьмы грота.
      Медленно и лениво она поднялась на ноги и потянулась, сплетая руки за затылком и откинув назад голову. Потом она направилась к воде, мысленно говоря: "Прощай".
      Она пошла не к лодке, а побрела по воде, которая постепенно поднималась все выше, неприятно щекоча ее тело, и направилась к оконечности маленькой бухты, туда, где, обогнув скалу, можно было попасть в соседнюю бухту. Когда вода дошла ей до горла, она поплыла, все более удаляясь от лодки. Обогнув скалу, она встала на ноги и только тогда посмотрела назад.
      Она не оглядывалась каких-нибудь пять минут, но человек был теперь уже в лодке и склонился над мотором. Он, по-видимому, умел обращаться с подвесными моторами: двигатель почти сейчас же включился, и лодка поплыла, описав полукруг. Ей так и не удалось увидеть его лицо - обстоятельство, показавшееся ей фатальным. Она осталась стаять на месте, в воде до подбородка, безмолвная, чувствуя, что эта тишина является последним актом их сообщничества. Теперь ее мучила только одна мысль: "Если мотор снова испортится, он подумает, что я хотела заманить его в западню". В конце концов она медленно вышла из воды и направилась на пляж, где оставила сумочку.
      Солнце поднялось над склоном, и под его лучами засверкали мокрый песок, горка золота, до которого человек не дотронулся, и лазурный простор моря. Женщина села рядом со своей сумочкой и стала следить глазами за лодкой, которая шла напрямик, направляясь в открытое море.
      Но вот справа от пляжа, со стороны мыса, появился катер с тремя мужчинами на борту. Лодка все удалялась, утрачивая четкость очертаний, уменьшаясь по мере того, как увеличивалось расстояние; однако она ясно различала фигуру человека, сидевшего на корме у руля. Но внезапно там, где гладкое и почти прозрачное море приобретало фиолетовый оттенок, покрываясь рябью, лодка застыла на месте. Мотор заглох; человек встал и склонился над двигателем. Катер стал быстро приближаться к лодке.
      Женщина поняла, что должно произойти, и смотрела, покорившись судьбе. Человек немного постоял, прислушиваясь к мотору, в то время как расстояние между катером и лодкой сокращалось на глазах; затем, по-видимому, он смирился, снова сел на корме и остался неподвижен. Теперь катер был совсем рядом с лодкой, вот он пришвартовался к ней. Женщина все еще смотрела: между человеком и тремя людьми на катере посреди пустынного моря, блещущего солнечным светом, словно происходила ленивая мирная беседа, как между случайно встретившимися знакомыми экскурсантами. Эта встреча, подумала она, кажется незначащей, непонятной из-за солнца, расстояния, всей огромности моря и неба.
      Потом человек встал, и она увидела, как он перешел с лодки на катер. Она опустила глаза и посмотрела на часы: прошел почти час, муж скоро должен был вернуться.
      Фетиш
      Сразу же после свадьбы они поселились в квартире в Париоли, которую тесть Ливио дал в приданое за дочерью. Квартира была почти пуста - ничего, кроме самой необходимой мебели, но жена сказала, что ей не к спеху, - она хотела обставить их новое жилище по своему вкусу. Так, не спеша, она начала выискивать по магазинам мебель, картины, разную домашнюю утварь и безделушки в сугубо современном стиле, который Ливио, убежденный, что она просто слепо следует моде, находил претенциозным и снобистским.
      Однажды в кладовой в лавке какого-то антиквара, старика американца, большого оригинала, открывшего лавчонку, чтобы распродать вещи, которые он собрал за двадцать лет путешествий по всему свету, жена откопала фетиш. Это был серый камень цилиндрической формы высотой с человеческий рост, но гораздо толще человека, и заканчивался он головой в виде заостренного конуса с сильно стилизованными чертами лица: на нем были намечены лишь надбровные дуги, линия носа и подбородок. С двух сторон туловища, там, где должны были бы начинаться руки, виднелись грубо высеченные маленькие диски, похожие на две пуговицы. Эта бесформенная и примитивная, хотя и выразительная скульптура сразу же вызвала неприязнь у Ливио. Он этого не высказывал, но страшилище внушало ему неприязнь именно потому, что жена души не чаяла в этом словно околдовавшем ее идоле; он не одобрял этой очередной ее причуды, так же как и многих других ее увлечений, которых он просто не в силах был понять.
      Ливио назвал скульптуру "марсианином" - она и в самом деле немножко напоминала смешные фигуры из юмористических журналов, изображавшие обитателей космоса. "Сегодня утром я не могу тебя на прощанье поцеловать на нас смотрит марсианин", говорил он жене. "Марсианин сегодня, кажется, совсем не в духе: погляди, как он нахмурился"; "Сегодня ночью вхожу я в ванную и кого там вижу? Наш марсианин стоит и чистит зубы"; "У Дон-Жуана была статуя Командора, а у меня марсианин. О, неплохая идея: почему бы нам не пригласить его к ужину?" Эта последняя фраза, против обыкновения, была удостоена ответа. Они ужинали в гостиной, и идол, казалось, пристально уставился на них из своего темного угла. Жена сказала:
      - Я чувствую, что еще немножко - и я отнесусь к твоей идее вполне серьезно: я уйду, и ты сможешь закончить ужин вдвоем с ним.
      Она произнесла это спокойно, четко выделяя каждое слово, опустив голову и не глядя на мужа. Но в тоне ее столь явственно звучала враждебность, что Ливио стало как-то не по себе. Однако, не в силах остановиться, он продолжал шутить:
      - Сначала надо еще выяснить, примет ли он приглашение с нами отужинать.
      - Нет, пожалуй, я и впрямь уйду! - проговорила жена, словно не слыша его слов. - Приятного аппетита.
      Она положила на стол салфетку, поднялась и вышла из комнаты.
      Ливио остался сидеть на своем месте и несколько минут пытался представить себе, как этот истукан вдруг покидает угол, в котором он стоит, подкатывается на своем круглом основании к столу, садится и начинает закусывать. Несколько дней назад он слушал "Дон-Жуана" в опере, и это совпадение его забавляло. Интересно знать, какой голос мог бы быть у идола? На каком языке он заговорит? В какой папуасский или полинезийский ад он увлечет его за собой после совместной трапезы?
      Однако эти картины, которые он рисовал в своем воображении, не могли его полностью отвлечь от поступка жены. Он надеялся, что это, быть может, лишь мимолетная вспышка раздражения, и ждал, что жена вот-вот появится на пороге, но этого не случилось. Теперь мысль об идоле, приглашенном на ужин, уже не забавляла его, а вызывала неприятное чувство. Да и сам фетиш, глядевший из своего затененного угла, раздражал Ливио. Наконец он громко позвал: "Алина!" - но никто не отозвался, в квартире, казалось, не было ни души. Вошла прислуга с суповой миской. Ливио велел поставить ее на стол, а сам поднялся и вышел.
      Спальня находилась в глубине коридора, дверь была притворена. Ливио толкнул ее и вошел. В этой комнате тоже почти не было мебели - лишь кровать да два стула. На кровати он увидел открытый чемодан. Жена, стоя перед распахнутым стенным шкафом, снимала с вешалки платье.
      Ливио на минуту растерялся от неожиданности и не знал, что сказать. Потом он подумал, что не прошло и двух месяцев после свадьбы, а жена от него уходит, и у него по спине пробежал холодок. Он сказал:
      - Алина, можно узнать, что ты собираешься делать?
      При звуке его голоса жена сразу же перестала возиться с платьем и опустилась на кровать. Ливио сел рядом, обнял ее за талию и пробормотал:
      - В чем дело, Алина? Что с тобой?
      Он ожидал услышать в ответ слова примирения, но, взглянув на жену, понял, что ошибался. Лицо ее, крупное, полное, бледное, на котором выделялись холодные светлые глаза, было нахмурено и хранило упрямое и злое выражение. Она сказала:
      - Со мной то, что я не могу больше выносить твоих шуток. Ты готов насмехаться над чем угодно.
      - Просто у меня такой характер, я люблю пошутить. Что же в этом плохого?
      - Может, ничего плохого и нет, но я не в силах больше этого выносить.
      - Но почему, любовь моя?
      - Не смей называть меня "любовь моя". Ты никогда не говоришь серьезно, ты вечно пытаешься острить, ты всегда хочешь показать, что ты умнее всех.
      - Но погоди, Алина, тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь?
      - Нисколько не преувеличиваю. Каждый раз, когда ты шутишь, я чувствую, как у меня сжимается сердце. Можно подумать...
      - Что можно подумать?
      - Можно подумать, что ты, не будучи в состоянии понять некоторые вещи, стремишься своим сарказмом принизить все до своего понимания. Но если бы только это!
      - Что же еще?
      - Ты шутишь даже в такие минуты, когда ни один мужчина не стал бы шутить. Во время нашего свадебного путешествия ты сказал одну вещь, которую я тебе не забуду всю жизнь.
      - А именно?
      - Этого ты от меня никогда не услышишь.
      Последовало молчание. Ливио, сидя рядом с женой, все еще обвивал рукой ее талию. И тут, глядя на Алину, он с таким чувством, словно делает важное открытие, подумал о том, что сейчас, впервые с тех пор, как они знакомы, он разговаривает с женой серьезно, искренне и сердечно, не прячась под маской шутки. Он подумал, что для того, чтобы заставить его переменить тон, понадобилась не больше, не меньше как угроза его покинуть, и неожиданно ощутил угрызения совести. Он проговорил:
      - Давай, Алина, разберемся, что в самом деле произошло. Ты купила этот фетиш, который мне не нравился, и привезла его домой. Почему я начал потешаться над этим идолом? Разумеется, не потому, что он некрасив, смешон или нелеп, в этом доме и так уже полно некрасивых, смешных и нелепых предметов. Нет, я делал это потому, что ты очарована, увлечена им до такой степени...
      Жена слушала его с напряженным вниманием. Казалось, вся ее подобранная полная фигура излучает внимание, которое словно концентрировалось в ее выглядывающем из-под черных волос маленьком мясистом ушке. Вдруг она хлопнула в ладоши и повернулась к Ливио:
      - Наконец-то ты это сказал!
      - Что сказал?
      - Что не можешь выносить то, что называешь моими увлечениями.
      - Ну и что же?
      - Но разве ты не понимаешь? То, что ты зовешь моими увлечениями, это мои чувства, мои привязанности - одним словом, это я сама.
      - Ты испытываешь какие-то чувства, какую-то привязанность к этому каменному идолу?
      - Может, и могла бы испытывать. Что ты в этом понимаешь? Я, несомненно, люблю или, вернее, любила тебя. А ты видел в моем чувстве то, что ты называешь увлечением, ты обдал его холодным душем своих шуток.
      - Когда же это?
      - Я тебе уже сказала - во время нашего свадебного путешествия.
      - Я шутил над твоей любовью ко мне во время свадебного путешествия?
      - Вот именно. В Венеции, в номере гостиницы, в первую ночь. И ты шутил не только над моим чувством, но и над моей фигурой, притом в такую минуту, когда ни один мужчина - заметь, я повторяю это со всей ответственностью, ни один мужчина не осмелился бы это сделать.
      - Я шутил над твоей фигурой?
      - Да, над одной особенностью моей фигуры.
      Ливио вдруг покраснел до корней волос, хотя вовсе не помнил, чтобы он шутил по такому поводу. Помолчав, он проговорил:
      - Возможно, это и так, но я не помню. Кроме того, надо еще выяснить, что это была за шутка. Быть может, нечто столь же невинное, как и то, что я сказал сегодня вечером насчет твоего фетиша.
      - Конечно, эта шутка была невинной, поскольку ты не отдавал себе отчета в том, что говоришь. Однако на меня она произвела такое действие, словно ты опустил мне за шиворот кусок льда. Это была наша первая ночь, и ты не почувствовал, что я тебя ненавидела!
      - Меня ненавидела?
      - Да, всей душой.
      - И сейчас ненавидишь?
      - Сейчас не знаю.
      Ливио вновь помолчал, потом внимательно посмотрел на жену. И вот тут он неожиданно ощутил, что перед ним совершенно чужой ему человек, о котором он ровным счетом ничего не знает - ни о его прошлом, ни о настоящем, ни его чувств, ни мыслей. Это ощущение отчужденности породила одна ее фраза: "ты не почувствовал, что я тебя ненавидела". Ведь и в самом деле он не отдавал себе отчета в том, что сжимает в объятиях женщину, которая его ненавидит. Та ночь ему запомнилась во всех подробностях - вплоть до ветерка, который то и дело слегка надувал занавеску на распахнутом окне, выходившем прямо на лагуну, но ненависти ее он не помнил. И если он не заметил столь сильного чувства, кто знает, сколько других важных вещей укрылось от его внимания, кто знает, какая часть ее существа до сих пор остается ему неизвестной? Но теперь было уже ясно, что жена не собирается уходить; что этот раскрытый чемодан на кровати составляет часть своего рода ритуала супружеской ссоры; что сейчас ему предстоит искать примирения с женой, сколь бы чужой И незнакомой она ему ни казалась. Сделав над собой усилие, он взял ее за руку и проговорил:
      - Ты должна извинить меня. Таких людей, как я, обычно называют неправедными.
      - А что означает неправедный?
      - Противоположность праведному. Человек, для которого нет ничего святого. Но с сегодняшнего дня я буду стараться исправиться, обещаю тебе это.
      Жена пристально, изучающе смотрела на него своими почти бесцветными, невыразительными глазами - так глядят на какую-нибудь необычную и непонятную вещь. Наконец она произнесла просто и естественно:
      - Ну ладно, иди в гостиную, я сейчас приду, - и легко коснулась губами его щеки.
      Ливио хотелось что-то сказать, но он не нашел подходящих слов. Он встал, возвратился в гостиную и вновь сел за стол. Взяв с блюда отбивную, он положил ее себе на тарелку и приготовился есть, но тут же отложил вилку и нож и уставился на стену перед собой.
      Идол, как и прежде, стоял прямо напротив него; его низкий лоб выдавался вперед, как надвинутый на глаза козырек, истукан, казалось, смотрел угрожающе и требовательно. Он словно хотел сказать Ливио: "Это еще только начало! Есть очень много вещей, над которыми тебе впредь придется прекратить свои шутки".
      Ливио вспомнил о Дон-Жуане и подумал, что тот мог утешаться по крайней мере тем, что был наказан за насмешки над принципами всеми признанной и глубоко чтимой религии. А он должен уважать этот мир, в котором не осталось ничего святого, мир без ада и без рая, немой и нелепый, подобный этому каменному идолу!
      Легкий шорох заставил Ливио вздрогнуть. Алина вернулась в гостиную и вновь села напротив него за столом. Глядя на жену, Ливио неожиданно для себя подумал, что лицо ее очень похоже на глупую и свирепую физиономию идола. И от этой мысли у него по спине снова пробежали мурашки.
      Автомат
      Одевшись, Гвидо подошел к зеркалу платяного шкафа и, как всегда, испытал чувство неудовлетворенности. Действительно, все на нем было новое и самое дорогое - пиджак в елочку, серые фланелевые брюки, галстук в яркую полоску, красные шерстяные носки, замшевые туфли, - и все-таки он не был элегантен и выглядел как манекен в витрине универсального магазина.
      Гвидо вышел из спальни, где его раздражал царивший вокруг беспорядок, и прошел в гостиную. Здесь все стояло по местам, сверкало чистотой, и Гвидо снова обрел спокойствие, хотя все утро, с момента пробуждения, его мучила неотвязная мысль: ему казалось, что он забыл что-то очень важное. Что это было? Свидание? Какой-нибудь счет? Или чья-нибудь годовщина? А может, просто надо было кому-то позвонить? Покачав головой, он подошел к проигрывателю, стоявшему в углу возле камина. Проигрыватель был американский и действовал автоматически. Стоило нажать кнопку, как звукосниматель поднимался и плавно опускался на край пластинки. Гвидо взял первую попавшуюся джазовую пластинку, поставил ее и нажал кнопку. И тут случилось непредвиденное: звукосниматель поднялся и, как будто в раздумье, продолжая двигаться, опустился не на краю пластинки, а в ее центре. Раздался пронзительный скрежет, звукосниматель подпрыгнул, снова поднялся и с мелодичным щелчком "клик!" - опустился на прежнее место.
      Гвидо снял пластинку и поднес ее к свету. Она была безнадежно испорчена, поверхность ее во многих местах пересекали глубокие царапины. Автомат не сработал. Гвидо, несколько сбитый с толку, поставил другую пластинку. Теперь звукосниматель поднялся и опустился безукоризненно. Слушая музыку, Гвидо раздумывал над странным поведением проигрывателя и чувствовал, что не может объяснить его простой технической неполадкой. В эту минуту вошла жена.
      Она вела за руки детей - Пьеро и Лючию. Им не было еще и по пяти лет. Лица у обоих были живые и умные, особенно у Пьеро, который, судя по фотографиям, очень походил на Гвидо в том же возрасте. "Ну, пойдите поцелуйте папу", - сказала жена и осталась стоять посреди гостиной, в то время как дети, послушные и ласковые, подбежали к отцу и стали карабкаться к нему на колени. Обнимая детей, Гвидо взглянул поверх их кудрявых головок на жену, как будто видя ее впервые. И тут он внезапно заметил, как иссушило ее материнство, какой она стала тощей и плоской, как мало осталось в ней женского очарования, заметил ее очки и покрасневший нос, ее широкую голубую юбку и темно-синюю шерстяную кофту. И вдруг ему показалось, что за всеми этими деталями должен скрываться объединяющий их тайный смысл, как за деталями ребуса, которые складываются в единственно возможное слово. Но жена помешала ему найти это слово.
      - Так поехали, - сказала она. - Уже поздно. Если мы не поедем сейчас, все дороги будут забиты машинами.
      - Едем, - сказал Гвидо и двинулся вслед за женой, которая вела за руки детей.
      Их квартира находилась в первом этаже нового дома на Париоли. Подъезд выходил в маленький садик с асфальтированными дорожками, деревьями, подстриженными в форме конусов и шаров, и клумбами тюльпанов. Они прошли через садик и вышли на узкую улицу, застроенную новыми домами и заставленную автомобилями. Гвидо еще раз спросил себя, что же такое забыл он сегодня утром. Озабоченный этой мыслью, он усадил в машину жену и детей, сел сам и завел мотор.
      Машина быстро проехала улицу Фламиниа, пересекла мост и теперь шла вдоль Тибра. Целью прогулки было озеро Альбано. Было воскресенье. Погода, как отметила жена, сидевшая с девочкой на заднем сиденье, была прекрасная.
      - Жаль, очень жаль, что нельзя устроить пикник; недавно прошел дождь, и земля еще совсем мокрая.
      Гвидо ничего на это не ответил, а жена продолжала говорить, перескакивая с предмета на предмет и обращаясь то к мужу, то к детям. Гвидо сосредоточил все свое внимание на дороге. Сегодня вести машину надо было осторожнее, чем обычно, так как на улицах по случаю воскресенья было полно народу.
      Проехав большую часть Старой Аппиевой дороги, машина пошла по Аппиа Пиньятелли, а оттуда по Новой Аппиевой дороге. Гвидо держал одну скорость и не увеличивал ее даже тогда, когда путь перед ним был свободен. Между тем от его взгляда не укрывалось ничего; и все, что он видел, казалось ему очень интересным. Но смысл увиденного от него ускользал. Поблескивание никелированных частей машины, которая шла перед ними, сверкающая белизна цилиндрического бензохранилища, полускрытого прекрасными весенними деревьями, сияющая штукатурка домов, серебристый цвет самолета, который по диагонали пересекал небо, чтобы приземлиться в аэропорту Чампино, неожиданная вспышка оконного стекла, на которое упал солнечный луч, меловые полосы дорожной сигнализации на стволах платанов вдоль дороги - все это белое, слепящее, сверкающее резко контрастировало с большой черной тучей, которая затягивала небо, грозя испортить прекрасный день. Совсем еще светлая и мягкая, какая-то молочная зелень полей не вязалась с мрачным грозовым фоном. И снова Гвидо спросил себя, какой же смысл таится в этом контрасте, но так и не нашел ответа. Однако он был уверен, что смысл в этом есть. Позади него жена разговаривала с девочкой. Мальчик, который сидел рядом с ним, встал коленями на сиденье, облокотился на его спинку и вступил в разговор матери с сестрой. Свежие, пронзительные голоса детей, которые что-то спрашивали, спокойный голос матери, который им отвечал, - за всем этим тоже, конечно, скрывался какой-то особый смысл, но, как и во всем остальном, Гвидо никак не удавалось его уловить, хоть он и чувствовал, что этот смысл существует.
      Дети замолчали. В воцарившейся тишине жена заметила молчаливость Гвидо и спросила:
      - Что с тобой? У тебя плохое настроение?
      - Нет, вовсе не плохое.
      - Но, по-видимому, и не хорошее?
      - Среднее. Самое обычное.
      - Именно это настроение я и ценю в тебе больше всего. Но сегодня мне показалось, что ты не в духе.
      - А почему тебе так нравится мое обычное настроение?
      - Да так, оно дает мне чувство уверенности. Уверенности в том, что рядом со мной человек, на которого я могу всецело положиться.
      - И этот человек - я?
      - Да, ты. - Жена говорила спокойно и как-то бесстрастно, как будто речь шла о ком-то постороннем. - Я полностью тебе доверяюсь, потому что знаю - ты хороший муж и хороший отец. Знаю, что от тебя мне не приходится ждать сюрпризов. Ты всегда поступаешь так, как следует поступать. Эта уверенность делает меня счастливой.
      - Так ты счастлива со мной?
      - Да, конечно...
      Жена, казалось, некоторое время добросовестно размышляла:
      - Да, я счастлива и могу сказать это совершенно уверенно. Ты дал мне все, чего я желала: семью, детей, спокойную, размеренную жизнь. Ты рад, что я с тобой счастлива? - И, протянув руку, жена ласково погладила его затылок.
      Гвидо ответил:
      - Да, я рад.
      Машина свернула с Новой Аппиевой дороги на Озерную и шла теперь среди зеленеющих полей, на которых тут и там подрагивали белые и розовые облачка цветущих фруктовых деревьев. Потом промелькнула желтая мимоза возле синего дома, потом несколько смоковниц, густо усыпанных винно-красными цветами. Гвидо сказал:
      - Я не в плохом настроении. Просто я задумался о том, что произошло сегодня утром.
      - А что такое?
      Гвидо рассказал ей о пластинке и внезапно отказавшем проигрывателе и добавил:
      - Пластинка теперь испорчена. Но я все-таки никак не могу понять, почему он не сработал.
      Жена шутливо заметила:
      - Видно, иногда и машинам надоедает быть машинами, и им хочется это показать.
      - Ну что ж, может, и так.
      Мальчик, который все это время стоял коленями на сиденье, внезапно спросил у матери, будут ли они сегодня есть землянику. Мать объяснила, что в это время года земляники не бывает, потому что земляника - это плод, а весна - сезон цветов, в чем он может убедиться, взглянув на окрестные поля. Некоторое время Гвидо слушал рассуждения жены, а затем сделал последнюю слабую попытку вспомнить, что же он забыл сегодня утром, - но снова безрезультатно. Может быть, на завтра, на понедельник, он назначил какое-нибудь деловое свидание? Если это так, то завтра же на работе он проверит это по записной книжке.
      Они подъехали к дороге, огибающей озеро Альбано. Озера еще не было видно, оно скрывалось за густыми садами бесчисленных вилл. Но вот на повороте оно постепенно начало показываться: сначала обрывистые спуски, покрытые густым и темным зеленым ковром, потом ниже, в глубокой воронке, открылось и само озеро, неподвижное и темное, в котором отражались высокие берега и подернутое облаками небо. Гвидо бросил на озеро беглый взгляд и снова почувствовал, что за всем этим скрывается какой-то тайный смысл. Дорога шла в гору, и он перевел скорость с четвертой на третью. На самом верху, на фоне неба, виднелась балюстрада, за которой угадывалась пропасть в несколько сот метров.
      И неожиданно Гвидо испытал такое чувство, какое испытывает человек, когда выходит из подземелья на простор и вместо спертого, тяжелого воздуха вдыхает свежий и чистый. И вместе с этим чувством к нему пришла четкая и ясная мысль: бросить машину на полной скорости в пустоту, которая чувствовалась за верхней точкой подъема, и рухнуть в озеро вместе с женой и детьми. Сделав прыжок в двести-триста метров, машина упадет прямо в озеро. Смерть будет мгновенной. Гвидо спросил себя, продиктовано ли это желание ненавистью к семье, и почувствовал, что это не так. Больше того, ему казалось, что никогда еще он так не любил жену и детей, как в эту минуту, когда хотел их убить. И потом, было ли это осознанное желание или просто искушение? Пожалуй, искушение, но почти непреодолимое искушение. В нем была какая-то цепкая, давящая, грустная сладость. Такое чувство иногда рождается состраданием, которое не хочет оставаться пассивным.
      Машина резко свернула вправо и, коснувшись обочины дороги, стала быстро подниматься к балюстраде. Но, преодолев самую высокую точку подъема, Гвидо вдруг оказался перед лугом, который он не предвидел в своих расчетах. Обрыв остался позади, и момент был упущен: упасть в пропасть - в этом не было бы ничего удивительного, но вернуться назад для того, чтобы упасть, - это уже походило бы на преступление. Гвидо остановил машину, поставил ее на ручной тормоз и замер. Он не испытывал никаких особенных чувств, ему только казалось, что из чистого свежего воздуха он опять попал в душный и плотный.
      - Молодец, - сказала жена, выходя из машины. - Ты хорошо сделал, что остановился. Пойдемте взглянем на озеро.
      Когда все четверо подошли к балюстраде и, держась за руки, чтобы не упасть, свесились над пропастью, Гвидо внезапно вспомнил, что он забыл: на это воскресенье приходилась годовщина их свадьбы. Накануне, уложив в постель детей, они с женой говорили об этом, а прогулка была задумана именно для того, чтобы отметить это событие.
      Счет
      Сразу же после приезда Клаудио, оставив чемодан в гостинице, отправился на прогулку. Он никогда не бывал на этом острове, никого здесь не знал, и, быть может, поэтому печать самодовольства, лежавшая на лицах гуляющих, вызывала в нем чувство, близкое к смятению. Почти все шли парами - и молодые люди, и пожилые, и старики; мужчины без женщин - как он - попадались редко, а женщины без мужчин и вовсе не встречались. И Клаудио увидел в этом как бы укор: он был один, его последний роман закончился уже года два назад. Зачем он приехал на этот остров? Ему казалось, будто проходящие мимо парочки говорят: "Мы-то гуляем вдвоем, а ты один; мы знаем, куда идем, а ты нет; у нас есть цель в жизни, а у тебя никакой". Смятение, охватившее Клаудио, росло. Чтобы немного приободриться, он зашел в бар и заказал чашку кофе, хотя пить ему не хотелось.
      И здесь была парочка! Он - худощавый, светловолосый, с продолговатым лицом и ясным холодным взглядом, она - черноволосая и, как показалось Клаудио, очень привлекательная. Молодой человек, поставив ногу на латунную перекладину стойки, слегка наклонился вперед и болтал со своей подружкой, подбрасывая на ладони ключи или какую-то другую металлическую вещицу. Выпив кофе, Клаудио направился к кассе, чтобы расплатиться. И тут он услышал, как что-то звякнуло об пол; Клаудио подумал, что у него из кармана выпала монета, наклонился и протянул руку: действительно, в двух шагах лежала серебряная монета в пятьсот лир. Но тут раздался спокойный голос светловолосого юноши: "Очень сожалею, но эта монета моя", - и Клаудио с запозданием понял, что допустил оплошность. Густо покраснев, он поспешно вышел из бара и быстрым шагом пошел по направлению к аллее олеандров, о которой в путеводителе было сказано, что это - одно из самых красивых мест на острове.
      Там никого не было; аллея эта, всегда тенистая благодаря высоким деревьям с густой кроной, извилистой лентой окаймляла побережье; с одной стороны она примыкала к крутому склону, поросшему плотной стеною сосен, сквозь которые время от времени проглядывала лазурная и блестящая морская гладь, а с другой стороны тянулась вдоль непрерывной вереницы садов и вилл; в тот час никто не гулял по красным плитам под олеандрами, усеянными белыми и розовыми цветами, которые и дали название аллее. И Клаудио почувствовал, что к нему возвращается уверенность. Дойдя до поворота, он увидел вдалеке двухэтажную белую виллу с зелеными ставнями. Ее небольшой портик в неоклассическом стиле был украшен колоннами с каннелюрами; Клаудио подумал, что дом этот, должно быть, уже старый, судя по его архитектуре, по огромной цветущей глицинии, закрывавшей почти весь фасад, а также по тому, что штукатурка растрескалась и покрылась пятнами. Не успел он миновать виллу, как услышал голос, настойчиво повторявший: "Синьор Лоренцо, синьор Лоренцо!" И хотя это было не его имя, Клаудио понял, что обращаются к нему; он окончательно убедился в этом, заметив, что сквозь решетчатую калитку просунулась чья-то рука и делает ему знаки. Он подошел ближе и увидел за оградой тучную старую даму с красным одутловатым лицом, поросшим каким-то пухом, и с выцветшими голубыми глазами. Клаудио перевел взгляд: дама придерживала за ошейник великолепного датского дога в розовых и серых пятнах. Пес повизгивал и скулил, видимо, от удовольствия. Она сказала:
      - Как поживаете, синьор Лоренцо? Видите, Тигр вас тоже узнал... А ведь он был еще щенком, когда вы здесь жили... Войдите хоть на минуту... Я так рада вас снова видеть.
      Клаудио уже собирался вывести женщину из заблуждения, но тут им внезапно овладел какой-то азарт, жажда приключений: он был здесь один, никого не знал; а ну как благодаря этой ошибке он обретет приятную компанию? Старая дама между тем повернулась к нему спиной и тяжелой поступью усталого человека пошла вперед; они миновали портик, пересекли веранду, заставленную плетеными стульями и креслами, и наконец очутились в полутемной гостиной. Здесь стояли жесткий диван и два кресла с расшитыми спинками, на стене висели олеографии - морские пейзажи и букеты цветов. Прозрачные абажуры были усеяны бусинками, и повсюду - на этажерках, столиках и шкафчиках - виднелись вазы, пепельницы, табакерки, фотографии в рамках и всякие безделушки. Дама тяжело опустилась в кресло, дог растянулся на полу возле нее. Слегка задыхаясь, она сказала:
      - Здесь все осталось так, как было до вашего отъезда... О, в моем доме уже много лет ничего не меняется... Но ведь и вы тоже нисколько не изменились. Правда?
      - Да, я не изменился, - ответил Клаудио, которому хотелось узнать, когда, по ее мнению, он жил в этом доме, потому что, по-видимому, с тех пор прошло не так уж много времени.
      - Три года, - сказала женщина. - Это много для меня, старого человека, и мало для вас, ведь вы еще молоды. А знаете ли вы, что всякий раз, когда я вижу Елену, она спрашивает о вас?
      Итак, существует еще и Елена, не без удовольствия подумал Клаудио. Славное имя, а его обладательница, должно быть, молодая женщина, привлекательная и милая.
      Он спросил:
      - Елена меня еще помнит?
      Дама бросила на Клаудио взгляд, смысл которого остался для него непонятным:
      - Ну, это не то слово. По-моему, она тоскует по вас.
      "Куда уж лучше! - невольно сказал себе Клаудио. - Если эта Елена тоскует, значит, можно будет, воспользовавшись ошибкой старухи, поближе с ней познакомиться и заменить призрачного Лоренцо".
      - Я тоже, - сказал он, - я тоже тоскую по Елене.
      Произнося эти слова, Клаудио так вошел в свою новую роль, что они прозвучали совсем искренне.
      - Вместо того чтобы теперь тосковать, - заметила дама, - лучше вам было тогда вернуться. Вы даже и представить себе не можете, до какой степени ваш отъезд огорчил Елену. Несколько дней она из комнаты не выходила, все плакала, бедняжка. Не спала, не ела. Я боялась, как бы она не захворала. А могу я спросить, почему вы так дурно поступили?
      Клаудио ответил наугад:
      - Я не хотел поступить дурно, но это было сильнее меня.
      Старая дама вздохнула, немного помолчала и рассеянно сказала:
      - Пусть так. И все же в ту ночь что-то произошло. Ведь наутро Елена появилась с затекшим глазом, точно ее кто-то поколотил. Но, синьор Лоренцо, вы знаете, что женщин не бьют?
      Клаудио стало не по себе. Значит, этот Лоренцо поколачивал свою подружку; сам Клаудио, напротив, в жизни ни одну женщину пальцем не тронул. Он в замешательстве проговорил:
      - Я еще раз повторяю: это было сильнее меня.
      Казалось, старая дама что-то обдумывает: она молчала, вперив свои голубые глаза в пространство. Потом уже совсем иным, отнюдь не доброжелательным, а скорее суровым тоном она заметила:
      - Вам следовало понимать, что, уезжая тайком, вы поступаете недостойно. Добро бы Елена была еще девчонкой, из тех, что легко утешаются с другим. Но ведь она в ту пору была уже не молода, для женщины ее лет любовная связь может оказаться последней. А ко всему еще она вдова, и ее сын, этот лоботряс, причиняет бедняжке столько неприятностей. Нет, вы и впрямь поступили неблагородно.
      Клаудио заерзал в кресле и сделал вид, будто смотрит в открытое окно на растущие в саду деревья. Стало быть, Елена вовсе не молода, она значительно старше Лоренцо, и вдобавок у нее уже достаточно взрослый сын, снискавший себе репутацию лоботряса. С трудом он выдавил из себя:
      - Собственно, разница в возрасте и заставила меня тогда уехать.
      Старая дама вертела теперь в руках свои очки, привязанные лентой к поясу; мускулы ее лица расслабли, и Клаудио показалось, что оно от этого стало жестким и враждебным. Наконец женщина уже без всякой сердечности проговорила:
      - Синьор Лоренцо, о разнице в возрасте вам надо было думать до того, как вы сблизились с Еленой. По общему мнению, вами двигала не любовь к ней, а корысть. Елена богата, а у вас не было ни гроша... Да, люди, как видно, не слишком-то разборчивы в средствах.
      Клаудио понял, что ему следует взять под защиту этого "презренного" Лоренцо, потому что, защищая его, он тем самым защищает самого себя. И он с жаром запротестовал:
      - Я вовсе не из корысти был с Еленой. Я с самого начала испытывал к этой женщине настоящую привязанность и оставался с нею до тех пор, пока привязанность не прошла.
      Старая дама покачала головой:
      - Вернее сказать, до тех пор, пока вы не встретили ту американку, которая была отнюдь не моложе, но, видимо, щедрее... С нею-то вы и уехали в тот самый день, когда бросили Елену.
      - Ни с какой американкой я не уезжал.
      - Но ведь вас видели вместе.
      - Это произошло случайно. Она просто моя знакомая.
      - Странная случайность. Не будете ли вы любезны в таком случае объяснить мне еще одну случайность?
      Старая дама внезапно поднялась и своей тяжелой и неуверенной поступью направилась к письменному столу, стоявшему у окна. Клаудио увидел, как она открыла один из ящиков и начала рыться в бумагах, потом достала оттуда какой-то листок и медленно возвратилась на свое место. Тяжело опустившись в кресло, она положила листок на колени.
      - А теперь скажите, - снова заговорила она, - по какой такой случайности вы уехали тайком, ни свет ни заря, даже не уплатив по счету? Елена не желает его оплачивать, говорит, что она и без того на вас много денег потратила, и, по совести говоря, я не могу ее ни в чем обвинять. Если я не обратилась в суд, - заключила уже совсем неприязненно дама, - то только щадя Елену, ведь она, думается, вас все еще любит. Значит, и этот неоплаченный счет - тоже случайность?
      Дама водрузила на нос очки и, расправив листок, долго его рассматривала. И тут Клаудио понял - так ему по крайней мере показалось, что она очень близорука и именно по этой причине приняла его за другого. С минуту он надеялся - и одновременно страшился, - что женщина поднимет на него глаза и поймет свою ошибку. Но нет, она сняла очки, и они снова повисли у нее на поясе. Клаудио спросил себя, должен ли он наконец вывести ее из заблуждения, но тут же решил, что уже поздно. Это нужно было сделать в ту минуту, когда старухе почудилось, будто она его знает, а теперь выйдет, что она не только не получит по счету, но в довершение всего поймет, что он над нею посмеялся, ломал комедию. Пусть уж он останется в ее глазах Лоренцо! Ну а как быть со счетом? Оплатить его или нет? Ведь если он откажется, она, чего доброго, придет в ярость и обратится в полицию, тогда обнаружится, что все это комедия, и разразится настоящий скандал; и в конце концов Клаудио решил, что, пожалуй, стоит уплатить по счету: он, правда, потеряет немного денег, но поделом - незачем было выдавать себя за какого-то Лоренцо! Старая дама между тем продолжала:
      - Это счет за последнюю неделю. Сумма не ахти какая, но ведь вы-то знаете: мы с дочерью живем лишь на то, что сдаем комнаты жильцам, поэтому для нас и это деньги.
      Клаудио сдержанно сказал:
      - Дайте мне счет. Я его оплачу.
      - Извольте.
      Он взял листок и пробежал его глазами: сумма и вправду была невелика, наказание было легким. Тогда он вынул из кармана бумажник и протянул ей деньги. Принимая их, она поспешно сказала:
      - Разумеется, синьор Лоренцо, я никогда не верила тому, что о вас говорили. И все же вам не следовало исчезать так внезапно.
      - В жизни всякое бывает,- ответил Клаудио, вставая.
      - Кстати, синьор Лоренцо, - продолжала старая дама, снова становясь любезной, - уезжая, вы здесь кое-что оставили. Я сохранила ваши вещички. - С этими словами она направилась к шкафу, стоявшему в глубине комнаты, открыла дверцу, достала какой-то сверток и протянула его Клаудио. - По-моему, тут нижнее белье и две пары носков... Они вам пригодятся.
      Клаудио с мрачным видом взял сверток и двинулся вслед за старухой к выходу.
      - И знаете, что я вам скажу? - прибавила она. - Вам надо бы повидаться с Еленой. Она живет в пансионе Сорризо. Пойдите туда и увидите, как она вас встретит.
      Клаудио заверил ее, что так и сделает, раскланялся и ушел. Не успел он пройти и двух шагов, как газета, в которую были завернуты вещи, развернулась, трусики и носки - измятые и явно нестиранные - упали на землю. Он выпустил из рук газету и зашагал дальше; но тут послышался чей-то голос: "Постойте, вы что-то обронили!" Это сказала какая-то женщина, стоявшая за оградой. С трудом преодолев отвращение, Клаудио наклонился, поднял кончиками пальцев трусики и носки, снова завернул их в газету и продолжал свой путь.
      Юные, пожилые и старые люди парами шли ему навстречу, иногда почти задевали его и проходили мимо; но теперь Клаудио смотрел на них без всякой зависти, даже с некоторой брезгливостью. Казалось, чужая жизнь, в которую он на миг заглянул, вызвала в нем пресыщение и разочаровала его. Потом он вспомнил о чужой монете, лежавшей на полу в баре, о монете, которую он уже собирался поднять, и в ушах его вновь прозвучал холодный голос светловолосого юноши, обронившего ее; и Клаудио подумал, что в доме старой дамы с ним произошло то же самое, что в баре, только тут монета ко всему еще оказалась фальшивой. В эту минуту он проходил мимо выкрашенной в зеленый цвет урны, прикрепленной к столбу. Он поднял крышку и швырнул сверток в урну.
      В родной семье
      Это была очень дружная семья, но в последние годы, по мере того как росли и дети и материальные трудности, все яснее становилось, что она скоро распадется. Все они уже знали, что будущей зимой больше не увидят этих комнат, оставшихся такими, какими они были в их детские годы, только когда-то чистых и веселых, а теперь обшарпанных, заставленных старой, ломаной мебелью. Два старших сына собирались уехать в один из городов на севере Италии искать работу; младшая дочь должна была отправиться в Англию, чтобы получить там диплом медицинской сестры; наконец, Леонора, старшая дочь, рассчитывала выйти замуж. После ее свадьбы родители, которые только этого и ждали, сразу же могли бы переехать в меньшую квартиру.
      Между тем, несмотря на царящую в доме атмосферу сборов и прощания с прошлым, братья и сестры были по-прежнему неразлучны; они очень любили друг друга, хотя у них и вошло в привычку держаться между собой грубовато и они никогда не упускали случая подшутить друг над другом, причем порой весьма обидно. Их связывало чувство глубокое и непосредственное - дружба детства, и они знали, что ей суждено оборваться, как только они разлетятся из родного гнезда.
      В те дни предполагаемый брак Леоноры с богатым юношей из провинции служил неистощимой темой их саркастических шуток. Они называли это замужество и сделкой на ярмарке, и покупкой дойной коровы, намекая на то, что Леонора выходила замуж не по любви, а, как она сама это признавала, из-за денег. Впрочем, ни Леонора, ни ее братья не могли бы со всей определенностью сказать, действительно ли им претит этот брак по расчету. Они наивно думали, что материальные затруднения были достаточным оправданием этому браку, а кроме того, все они были слишком молоды, чтобы полностью отдавать себе отчет в своих чувствах.
      Претендент, некий Морони, хотя и намекал Леоноре о своих намерениях, еще не решился объявить об этом официально. Поэтому, когда однажды после обеда - семейство еще в полном сборе сидело за столом - горничная доложила, что пришел Морони и дожидается в гостиной, Леонора сразу же в волнении вскочила со своего места, а братья и сестра начали осыпать ее своими обычными шуточками:
      - Рыбка клюнула! Впрочем, что удивительного: ведь ты такая худющая, ни дать ни взять удилище!
      - Не робей! Его денежки давно по тебе плачут!
      - Наконец-то бедняга понял, на что он нам нужен!
      - Если он и на этот раз струсит, позови меня, я тебя заменю. Уверяю, я это охотно сделаю. Черт возьми, когда у него столько денег... - Это произнесла своим звонким, серебристым голоском младшая сестра.
      Леонора закричала:
      - Убирайтесь вы ко всем чертям!
      Мать, не обращая внимания на этот шум и циничные шутки, к которым она уже привыкла, сказала:
      - Леонора, ты бы надела зеленое платье.
      - Зачем? Может, мне еще показаться ему голой, чтобы пленить его?
      - Ну, перестань. Просто тебе больше идет зеленое платье.
      Отец, посасывающий трубку - его седая голова тонула в облаке табачного дыма, - добродушно заметил:
      - Твоя мать права, Леонора. И потом, всегда нужно слушаться родителей, а тем более когда они правы.
      - Нет, я не буду переодеваться, - неожиданно с раздражением проговорила Леонора, идя к двери. - А вы, - добавила она, обращаясь к братьям и сестре, - перестаньте наконец валять дурака!
      Но, выйдя в коридор, она раскаялась в своей резкости и, вместо того чтобы направиться в гостиную, пошла в свою комнату. Цветочки, без конца цветочки - на обоях, на занавесках, на покрывале кровати, везде и всюду, но уже посветлевшие, выгоревшие; эта кокетливая комнатка ее ранней юности показалась ей теперь, когда она собиралась ее скоро покинуть, еще более убогой, чем всегда. Леонора достала из шкафа зеленое платье и надела его перед зеркалом. Она была светловолосая, с очень тонкой и, пожалуй, даже чересчур гибкой фигуркой, с длинной шеей, белым лицом и огромными голубыми глазами; зеленое платье, как ей пришлось с раздражением признать, действительно ей шло - оно словно было соткано из света и оттеняло белизну ее кожи. Разглаживая ногтями складки платья на впалом животе и худых бедрах, она поспешно вошла в гостиную.
      Гостиная тоже свидетельствовала о том, что дела в этом доме пришли в упадок: кресла и диваны с грязными и вытертыми подлокотниками, запыленные абажуры, вышедшие из моды безделушки, всякий хлам и старье. Морони, сидевший в одном из этих жалких кресел, резко вскочил при появлении девушки и хотел было поцеловать ей руку. Леонора сделала вид, что не поняла, и, протянув руку, ни чуточки ее не приподняла; когда же Морони низко склонился своей блестевшей от бриллиантина головой к ее руке, она показала ему язык, быть может, чтобы придать себе смелости. Затем они сели, и Морони начал разглагольствовать о том, что он делал в течение двух недель, которые прошли с тех пор, как они в последний раз виделись.
      В то время как Морони говорил, Леонора жадно в него вглядывалась: он ей не нравился, но она все время надеялась открыть в нем какие-нибудь качества, которые могли бы хоть отчасти оправдать то, что она за него выходит. Морони был невысокий, немного грузный молодой человек с короткой шеей и широкими плечами. Волосы у него были густые и черные, глаза карие, немного навыкате, блестящие, но лишенные выражения, цвет лица землистый; некрасивой формы нос казался кривым анфас, а в профиль крючковатым. Но особенно Леоноре не нравился рот: большой, толстогубый и бесформенный, он напоминал туго набитый кошелек. Он действительно был полон зубов; крупные и частые, они налезали один на другой, теснили друг друга, словно шли у него, как у акулы, в два или три ряда. "Нет, - решила она окончательно, - нет, внешность у него самая отталкивающая".
      Морони повел разговор издалека. Сначала он описал с излишней, хотя и неподдельной горячностью красоты родных мест: море, апельсиновые и оливковые рощи, небо, скалы, горы. Леонора подумала, что эта восторженная любовь к природе, в конце концов, положительное качество. "И то слава богу", сказала она про себя. От природы Морони перешел к собственному семейству со столь же горячей, но несколько иной по своему характеру восторженностью более сентиментальной и искренней; говоря о стариках родителях, о сестрах и братьях, он, теряя чувство меры, превозносил до небес их достоинства. Леонора вновь подумала: "И то слава богу, ведь любовь к родным тоже положительное качество".
      Покончив с природой и семьей, Морони принялся говорить о себе самом. Он вкладывал в свои слова такую же горячую восторженность, такой же пыл, и это понравилось Леоноре значительно меньше.
      - Предупреждаю вас, я педант, - говорил Морони. - Нрав у меня властный, я чту традиции, я формалист, придерживаюсь старых идей, старых принципов. Одним словом, я полон предрассудков; нет ни одного, которого бы у меня не было. К тому же я немного вспыльчив, иногда даю волю рукам, я ревнив, непримирим, нетерпим и требую от окружающих внимания к себе.
      Он говорил о своих недостатках с каким-то удовольствием, смакуя их, словно это были достоинства. Леонора спрашивала себя: зачем он это делает? Чтобы предупредить возможную критику или же он думает, что это и впрямь положительные черты характера? Но она так и не могла решить, какое же из этих двух ее предположений правильно. Морони добавил:
      - И все, за что бы я ни взялся, мне удается. Если я задумаю чего-нибудь добиться, то проявляю такую настойчивость, что в конце концов обязательно добьюсь своего.
      Леонора поняла, что Морони подходит к цели своего посещения, и с притворной наивностью спросила:
      - Например?
      Морони ответил:
      - Да примеров столько, что даже трудно выбрать: тысячи случаев. Ну хотя бы судебный процесс, из-за которого мне пришлось задержаться на этот раз в деревне. Его затеял против меня один мой служащий. Заметьте, я кругом неправ и правда целиком на его стороне. Но я решил, несмотря ни на что, выиграть это дело и действительно его выиграю.
      - Каким же образом?
      - Очень просто: подкуплю свидетелей, которые дадут показания в мою пользу. Это всего лишь один случай, но я мог бы рассказать вам множество других.
      Морони продолжал говорить, но Леонора уже почти не слушала его. Ей хотелось крикнуть: "Это ужасно, что вы мне рассказываете!" - но она вовремя сдержалась. Теперь она думала о том, что история с судебным процессом вряд ли заслуживает особого осуждения: если б только она была единственным темным пятном на общем светлом фоне! Морони не стоит исправлять только в чем-то одном, подумала она еще, его нужно переделать целиком, с головы до ног, а это, как совершенно очевидно, невозможно. С чувством глубокого убеждения она сказала себе: "Это чудовище, я выхожу замуж за чудовище". Между тем Морони, как хищная птица, которая постепенно все суживает круги, прежде чем броситься на добычу, добавил:
      - А теперь, если хотите, другой пример: я вбил себе в голову, что добьюсь одной вещи, и уверен, что сумею это сделать.
      - Какой же?
      - Жениться на вас.
      Леонору возмутила эта спесивая самоуверенность Морони, и прежде, чем она отдала себе отчет в том, что говорит, она спросила:
      - И вы действительно уверены, что вам удастся также и это?
      - Ну, конечно. Иначе впервые в своей жизни я не сумел бы добиться того, чего хочу.
      - А что бы вы делали, если бы я вам сказала, что на этот раз вы абсолютно ничего не добьетесь?
      - Я еще раз изучил бы ситуацию. Постарался бы найти ошибку в своих расчетах.
      - Ну так вот, в ваши расчеты, несомненно, вкралась ошибка. Потому что на этот раз вы не добьетесь того, чего хотите.
      - Вы говорите это серьезно?
      - Разумеется!
      - Значит, вы хотите сказать, что не желаете выйти за меня замуж?
      - Вот именно.
      Лицо его приняло мрачное и угрожающее выражение, но он тут же взял себя в руки, поднялся с кресла и, поправляя галстук, сказал:
      - Дорогая Леонора, видимо, действительно произошла ошибка.
      Он протянул руку; она посмотрела на его руку и после мгновенного колебания коротко рассмеялась:
      - Нет, я пошутила. Никакой ошибки нет.
      Морони, который минуту назад был уверен, что ему отказали, удивился:
      - Нет?
      - Ну да, - проговорила Леонора, краснея и кусая губы.
      - Значит, и с вами я добьюсь того, чего хочу!
      - Вы уже добились.
      - Так вы согласны?
      - Ну да, - повторила Леонора, становясь совсем пунцовой.
      Но здесь она заметила, что Морони смотрит на нее как-то по-новому, тупо и жадно, будто на уже принадлежащую ему вещь, с которой теперь он может делать, что хочет. И словно желая оттянуть момент, когда она станет его собственностью, Леонора неожиданно поднялась и, непринужденно переходя на "ты", сказала:
      - Теперь обожди меня здесь. Пойду скажу своим. Я сейчас вернусь, сиди и думай обо мне.
      Она прошла близко от него и, когда Морони неловко попытался обвить ее талию рукой, наклонилась и быстро, еле прикоснувшись губами, чмокнула его в щеку. Затем она вышла и направилась прямо в столовую. Братья встретили ее хохотом и обычными остротами. С шутливой торжественностью она объявила:
      - Можете принести мне свои поздравления. На этот раз клюнуло!
      Отец, никак не комментируя событие, вытряхнул в пепельницу трубку, поднялся и сказал, что идет отдыхать; хорошо было бы, если бы они до четырех часов не поднимали, как обычно, адского шума, заводя свои пластинки. Мать не скрывала своей радости и расцеловала Леонору в обе щеки; эти поцелуи показывали, что испытываемое ею сейчас облегчение столь же глубоко, сколь глубоко было до сих пор беспокойство за судьбу дочери. Братья и сестра реагировали, разумеется, по-другому. Леонора дала им отпор, по-детски несдержанный и яростный, - она громко кричала, всячески их поносила и, догнав сестренку, обрушила на нее град ударов.
      - А теперь идите вы все к черту! - еле переводя дух, крикнула она им на прощанье. - Мне пора возвратиться к своему жениху.
      Но уже в коридоре, перед самой дверью гостиной, она вдруг заколебалась, ее охватили тоска и тревога. Она понимала, что это ее последние дни в родной семье, и у нее сжалось сердце. Зная себя, она предвидела, что хотя и не любит Морони, но будет ему преданной женой и, помимо своей воли, станет его соучастницей. Наверно, она народит ему детей, будет разделять его взгляды, оправдывать его поведение. Она думала обо всем этом с дрожью в сердце, держась за ручку двери. Потом набралась храбрости и вошла.
      Свадебное путешествие
      Когда поезд отошел от вокзала и стал набирать скорость, жена сказала, что брачная церемония очень утомила ее; какое облегчение, что они наконец одни.
      Джованни шутливо ответил:
      - Удовольствие от свадебного путешествия состоит, я полагаю, прежде всего в том, чтобы избавиться от всех тех, кто хочет поздравить супругов.
      Едва произнеся эти слова, он понял, что они были по меньшей мере странными в устах того, кто женился всего несколько часов назад; он подумал, что ему следует ласково извиниться перед женой. Однако он не успел этого сделать, потому что жена, в свою очередь, сказала, улыбаясь:
      - При условии, однако, что молодожены действительно любят друг друга. Я думаю, что многим хотелось бы как можно дольше продлить свадебные празднества, чтобы оттянуть тот момент, когда они окажутся одни.
      Джованни ничего не ответил, встал и начал удобнее укладывать чемоданы в сетках. В тот момент, когда он протянул руку, чтобы передвинуть самый большой чемодан, фраза жены, которая уже вылетела у него из головы, снова пришла ему на ум, как бы отразившись от молчания, как отскакивает от стены брошенный мяч. И на какой-то момент он невольно замер с поднятыми руками, уставившись на плакат бюро путешествий, изображающий озеро Комо. "При условии, что молодожены действительно любят друг друга". Почему жена это сказала? На что она хотела намекнуть ?
      Он переложил чемоданы и снова уселся напротив жены, которая теперь повернулась лицом к окну, глядя на коричневые голые поля, освещенные ясным зимним солнцем. Некоторое время Джованни наблюдал за женой и вдруг с ощущением, что делает настоящее открытие после многих беспорядочных попыток, внезапно осознал, что между ними не существует никакой связи или, вернее, такая же связь, какая может установиться между нелюбопытным путешественником и не слишком интересной и привлекательной попутчицей по купе. Он заметил, что жена причесала свои тонкие белокурые волосы по-новому - кверху; эта необычная прическа укрепляла в нем ощущение, что он находится рядом с совершенно чужой женщиной. С другой стороны, это бледное и холодное лицо с капризными тонкими чертами показалось ему лишенным всякой сердечности, словно угасшее светило, от которого напрасно было бы ждать света и тепла. Но тут он внезапно сообразил, что переносит на жену свою собственную бесчувственность: она была лишь зеркалом, послушно отражавшим его безразличие.
      Он подумал, что нужно заговорить с ней; быть может, благодаря словам исчезнет это ощущение отчужденности. Но о чем говорить? Единственно, что можно сказать, подумал он почти с испугом, это то, что говорить не о чем. Ища повода для разговора, он оглядел купе спального вагона с бархатными сиденьями, сверкающее полированным деревом и латунью. Затем посмотрел в окно, в которое лились потоки солнца.
      - Какой хороший денек, правда? - сказал он поспешно.
      - Да, очень хороший, - ответила жена, не оборачиваясь.
      Джованни спросил себя, отчего его фраза так отличается от тех же самых слов, которые произносились при других обстоятельствах, и понял, что, быть может, в первый раз с тех пор, как он и его жена познакомились, он хотел сказать именно то, что сказал, ни больше, ни меньше, то есть практически ничего. В других случаях слова о хорошем денечке способствовали общению чувств, то есть помогали сблизиться. Ему захотелось проверить это ощущение, и он заговорил снова:
      - Хочешь почитать газету?
      - Нет, спасибо, я лучше посмотрю в окно.
      - Скоро мы будем уже в Чивита-Веккиа.
      - Это далеко от Рима?
      - Думаю, километров пятьдесят.
      - Чивита-Веккиа - это порт?
      - Да, порт, оттуда едут в Сардинию.
      - Я никогда не была в Сардинии.
      - Я однажды провел там лето.
      - Когда?
      - Четыре года назад.
      Жена замолчала; она по-прежнему сидела, отвернувшись к окну, и Джованни в отчаянии спросил себя, не поняла ли она, что он говорил с ней бездумно, пустыми, не имеющими смысла словами, которые можно прочесть подряд на страницах словарей. Поразмыслив, он подумал, что она, безусловно, кое-что заметила; было что-то упрямое в том, как она смотрела в окно. Кроме того, она хмурила брови и покусывала нижнюю губу - это был признак недовольства. Джованни вздохнул, взял какой-то иллюстрированный журнал и стал его перелистывать. Взгляд его упал на кроссворд; он их давно не решал и подумал, что это занятие весьма подходит к его теперешнему настроению. Он пошарил в кармане в поисках ручки, не нашел ее и обратился к жене:
      - Дай мне, пожалуйста, твою ручку.
      В тот же момент жена обернулась к нему и попросила:
      - Пожалуйста, дай мне твой ножик.
      Обе фразы скрестились, и Джованни подумал, что в другое время они бы расхохотались от этого смешного совпадения; но на этот раз ни он, ни жена не улыбнулись, словно понимая, что тут нет ничего смешного. В самом деле, подумал Джованни, всего несколько часов назад мы поклялись перед алтарем по многовековому обычаю, который навсегда соединил нас; и вот мы уже вынуждены разговаривать словно при помощи упражнений из школьных учебников: "У жены есть ручка, а у мужа есть ножик".
      Джованни протянул жене требуемый предмет, спрашивая:
      - Зачем тебе ножик?
      Жена в свою очередь отдала ему ручку, отвечая:
      - Чтобы очистить апельсин. Мне хочется пить.
      Наступило молчание. Поезд на всех парах мчался вдоль берега моря, ярко-синего, сверкающего; Джованни тщетно пытался угадать, что такое "научное открытие, имеющее грандиозные перспективы" из четырех букв; жена, опустив голову, чистила апельсин, ведя себя точь-в-точь как сдержанная пассажирка, не склонная к излияниям. Джованни наконец отгадал слово из кроссворда: "атом". Ему пришло в голову, что это слово имеет для него гораздо больше смысла, чем слово "любовь", которое теоретически должно выражать взаимоотношения между ним и его женой. Он попытался произнести про себя: "Я люблю мою жену" - и ощутил, что эта фраза звучит пусто и неубедительно, как недоказуемое утверждение. Затем он подумал: "В руках у моей жены апельсин" - и сразу почувствовал, что сформулировал гораздо более существенную и правдивую мысль. Он поднял глаза: действительно, в руках у его жены был апельсин, и она уставилась на него с растерянным видом.
      - Мы приедем в Париж завтра, в девять часов утра, - сказал он в замешательстве.
      - Да, - ответила жена еле слышным голосом; затем она встала и без всяких объяснений поспешно вышла из купе.
      Едва оставшись один, Джованни с изумлением понял, что испытывает облегчение. Да, без сомнения, тот факт, что его жена вышла, создавал у него некую иллюзию, что ее вовсе не существует; а эта иллюзия в свою очередь вызывала в нем чувство, не столь далекое от счастья. Это было какое-то счастье избавления, похожее на то, которое испытываешь, когда внезапно проходит мигрень или другая физическая боль; и тем не менее это было единственное счастье, которое он испытал с тех пор, как вошел в купе. Следовательно, подумал Джованни с ужасом, как только жена вернется, он снова почувствует себя несчастным. И так будет всю жизнь, ведь они поженились, и тут уж больше ничего нельзя поделать.
      Но тут же поспешный уход жены показался ему многозначительным. Она, конечно, заметила его холодность и безразличие и вышла потому, что не могла больше выносить этого. Что тут удивительного? Это заметил бы и слепой, а с тем большим основанием - умная и деликатная женщина в первый день своего брака, во время свадебного путешествия.
      Поезд протяжно свистнул и замедлил ход; сверкающая лазурь моря скрылась за рядами светло-желтых жилых корпусов. Поезд остановился под навесом перрона; чей-то голос звучно прокричал: "Чивита-Веккиа!"; послышалось хлопанье открывающихся дверей. Джованни встал и опустил стекло, желая освежить голову холодным воздухом. И вдруг в толпе пассажиров, за тележкой, нагруженной журналами и книгами, он увидел свою жену, которую узнал по белокурым волосам и по серовато-голубому костюму: она поспешно шла по перрону, направляясь к выходу из вокзала.
      Джованни сразу подумал, что она убегает: ну, конечно же, она идет на привокзальную площадь и возьмет такси, чтобы вернуться в Рим. Этим объясняется и ее молчание и ее уход из купе перед остановкой. При этой мысли Джованни внезапно ощутил, что его охватывает отчаянная тревога; он бросился из купе в коридор, добежал до двери, выпрыгнул наружу.
      Но тут, подняв глаза, он увидел, что жена идет ему навстречу, счастливо улыбаясь. Он взял ее под руку и не мог удержаться, чтобы не прижать к себе ее локоть. Они вновь вошли в вагон, потому что поезд уже свистел и трогался с места.
      Войдя в купе, она неожиданно бросилась на шею к мужу, страстно целуя его. Потом Джованни услышал, что она прошептала:
      - Если бы ты знал, как я испугалась! Я стояла у окна в конце коридора, и вдруг мне показалось, что ты вышел из вагона и идешь к выходу, как будто хочешь убежать от меня. Я бросилась за тобой и схватила за руку. Но это был не ты, а какой-то человек, похожий на тебя, он страшно удивился, когда я заговорила с ним и назвала его твоим именем.
      - Но почему ты боялась, что я могу убежать?
      - Потому что незадолго до этого у меня было ужасное ощущение. Мне казалось, что я к тебе ничего не чувствую, не могу даже говорить с тобой; я была убеждена, что ты это заметил и решил, что лучше убежать, чем оставаться со мной.
      Стоит ли говорить?
      Однажды вечером Тарчизио, вернувшись домой ранее обычного, застал жену со своим другом Сильвио в позе, которая не позволяла сомневаться в характере их отношений: сидя на диване у стола, накрытого на три прибора, они обнимались, повернувшись спиной к входной двери, на пороге которой он появился.
      Тарчизио никогда не думал, что жена может изменить ему, и поэтому настолько удивился, что почувствовал боль только после того, как друг скрылся, а жена приняла светскую позу: нога закинута на ногу, в зубах сигарета. Она тут же предложила ему разъехаться, говоря как-то торопливо, однако без всякой язвительности, словно ей хотелось прежде всего избежать каких бы то ни было объяснений. Тарчизио почувствовал к ней смутную благодарность за эту поспешность: ведь он и сам не желал обсуждать, анализировать, углубляться, понимать - все это в подобных случаях бесполезно. Он лишь хотел выиграть время и поэтому ответил, что подумает об этом; кроме того, он не голоден и ужинать не собирается, а эту ночь проспит в гостиной на диване. Жена ничего не возразила, пошла в спальню и вернулась оттуда с одеялом и подушкой, которые положила на диван. Тарчизио заметил, что она делала все это, не проявляя никаких чувств, словно по молчаливому соглашению с ним, и за это он тоже был ей благодарен.
      Жена ушла; Тарчизио включил радио и часа два просидел, слушая программу песен и легкой музыки. Он курил одну сигарету за другой и ровно ни о чем не думал. Наконец он выключил радио, взял со стола ломоть хлеба и медленно съел его; затем снял ботинки, лег на диван и погасил свет.
      Он спал долго, вероятно часов десять, а проснувшись и оглядевшись вокруг, испытал ощущение, будто он проспал не только эту ночь, но и все два года своего супружества и ему только снилось, что он был женат и счастливо жил с любящей женой. Он спросил себя, откуда явилось это ощущение сонной грезы, и пришел к выводу, что оно проистекает из странного чувства: он знает, что страдает, и в то же самое время не испытывает никакой боли. В общем какая-то безболезненная боль, подумал он наконец. Тем временем он принял ванну, побрился, оделся и теперь, сидя на диване, допивал чай, который горничная поставила перед ним на столе. Через дверь он слышал голос жены, говорившей по телефону в спальне. Затем дверь открылась, и жена вошла в гостиную.
      Она была в ночной рубашке; сквозь полупрозрачную измятую ткань смутными, мягкими линиями обрисовывалась красивая, немного располневшая фигура.
      - Это звонит синьора Стаци, - сказала она, - она хочет знать, как мы решаем относительно квартиры.
      Тарчизио отметил, что голос жены звучал как-то нейтрально, то есть не враждебно, не смущенно, но и не по-обычному, а именно нейтрально, подобно тому как говорят с нами люди во сне; и он вновь был ей за это признателен.
      - Какой квартиры? - спросил он.
      - Квартиры, которую мы должны были сегодня посмотреть.
      Теперь Тарчизио вспомнил; ведь они решили купить новую квартиру; та, в которой они жили сейчас, была слишком тесна.
      - Хорошо, - сказал он, - скажи ей, чтобы она пришла как условлено.
      Жена вышла; Тарчизио вынул из кармана блокнот и стал просматривать, какие дела намечены у него на этот день. Все было записано в должной последовательности: встреча с синьорой Стаци, другая встреча - с его маклером, а затем, непосредственно перед обедом, встреча с каким-то таинственным С. Т.; около этих инициалов был поставлен вопросительный знак. Во второй половине дня он собирался пойти на два приема, а вечером они были приглашены на ужин. Внимание Тарчизио, однако, было привлечено пометкой о встрече с С. Т. Он, право же, никак не мог припомнить, кто бы это мог быть. Он мысленно восстановил в памяти весь предшествующий день в надежде вспомнить какой-нибудь разговор по телефону или встречу, в результате которых он записал эти инициалы, но ничего не нашел. Встреча с С. Т., очевидно, была записана несколькими днями ранее, как это иногда бывало. Так или иначе, подумал Тарчизио, это, должно быть, или очень близкий, или очень неприятный человек: близкий, потому что он счел достаточным записать лишь его инициалы; неприятный, потому что обычно он отмечал таким образом имена людей, с которыми по тем или иным причинам не желал ни знакомиться, ни поддерживать отношения. Вопросительный знак, по-видимому, подтверждал это второе предположение, свидетельствуя о сомнении в необходимости принять таинственного посетителя.
      Занятый этими мыслями, Тарчизио услышал звонок в передней; затем дверь гостиной открылась и вошла синьора Стаци. Эта дама была ему хорошо известна: уже пожилая, худая и увядшая, по всей вероятности, несчастливая, синьора Стаци вознаграждала себя, многословно радуясь счастью других; к этому почти мстительному удовлетворению она прибегала в своем ремесле посредницы по продаже квартир. Пронзительным и безутешным голосом синьора Стаци прославляла то счастье, которое выпадает на долю ее клиентов, как только они вселяются в рекомендуемые ею апартаменты; и когда она говорила, у слушателей рождалась мысль, что сама она, видимо, живет в отвратительной лачуге без всяких удобств.
      Войдя, синьора Стаци сказала Тарчизио:
      - Я должна была прийти в три часа, но у меня в это время есть другие дела, и поэтому я сговорилась с вашей женой на более ранний час. Надеюсь, это вам не помешает?
      Тарчизио спросил себя, не являются ли инициалы С. Т, первыми двумя буквами фамилии синьоры Стаци. Но ему казалось маловероятным, чтобы он записал ее фамилию первыми двумя буквами, а кроме того, и время не совпадало: встречу перенесли только сегодня утром, а он записал эти инициалы по крайней мере два дня назад. Тут в гостиную вошла жена, уже одетая к выезду, и они все втроем вышли на улицу.
      Ведя машину вдоль набережной Тибра, мокрой и черной под черным небом, мимо ряда светлых зданий, Тарчизио снова принялся думать о своей жене, которая сидела с ним рядом, неподвижная и молчаливая. Безболезненная боль все еще продолжалась, и он больше всего опасался, что она станет по-настоящему болезненной и непереносимой. Это обязательно случится, сказал он себе, если он потребует объяснений; прежде всего он узнает тогда, как далеко зашла жена в своей измене, которая, насколько это ему было пока известно, ограничивалась поцелуем; потом жена, чтобы защититься или оправдаться, взвалит на него кучу всяких провинностей; ему придется возражать, в свою очередь обвиняя ее; и тогда выйдет наружу масса таких вещей, которые до сих пор как бы не существовали, потому что они о них никогда не заговаривали. Но можно ли вообще не говорить? Тарчизио посмотрел на лицо жены, немного полное, но изящное, с тонкими, капризными чертами, обрамленное пышными белокурыми волосами. И тут он внезапно понял, что по-настоящему они никогда друг с другом не говорили и что среди множества фактов, о которых они умалчивали, супружеская измена, возможно, была даже не самым важным. Так зачем же начинать разговор именно теперь по столь неуместному поводу?
      Он вел машину почти машинально и вздрогнул от звука голоса синьоры Стаци, которая говорила:
      - Вот здесь повернуть направо. Смотрите, какая тихая, уютная улица. Я узнавала, кто здесь живет, и могу гарантировать: исключительно приличная публика.
      Тарчизио ничего не сказал, остановил машину, поставил ее на ручной тормоз и последовал за женой и синьорой Стаци вверх по лестнице четырехэтажного дома с фасадом в голубых и зеленых тонах. Пронзительный голос синьоры Стаци доносился до него словно сквозь вату:
      - Роскошные апартаменты... на втором этаже живет промышленник, которого вы, безусловно, знаете... на четвертом - супружеская пара, американцы... у каждой квартиры свой гараж на три машины... вот вестибюль, просторный, со стенным шкафом... это - большая гостиная, здесь можно принимать гостей в спокойной, элегантной обстановке... а это малая гостиная для семьи послушать радио, посмотреть телевизор... вот спальня, вам не кажется, синьора, что вы уже тут жили, уже спали, видели сны?.. а вот комната для вас, синьор; вы можете устроить здесь кабинет, поставить свои книги, шкафы, ваш рабочий стол, диван, кресла... а теперь посмотрите, какая кухня... отсюда можно пройти в комнату для гостей и в комнаты для прислуги... а взгляните, какая ванная, не правда ли, чудо?
      В беспросветно грустном голосе синьоры Стаци Тарчизио, однако, почувствовал какую-то правду: да, они могли бы быть счастливы в этой квартире, лишь бы захотели этого; никаких других причин, мешающих их счастью, не было.
      - А вот эту комнату я нарочно показываю вам напоследок: здесь будут жить и спать ваши дети; смотрите, какая веселая, светлая, просторная комната, какой чудесный солнечный балкон, здесь в хорошую погоду дети могут играть и загорать. - В голосе синьоры Стаци никогда не было столько печали, как в тот момент, когда она с энтузиазмом заговорила о будущих детях Тарчизио.
      Теперь осмотр квартиры был закончен; Тарчизио сказал синьоре Стаци, что они дадут ей ответ самое позднее через два дня, и предложил отвезти ее домой. Синьора Стаци продолжала восхищаться квартирой, можно сказать, до самого порога собственной двери; эти похвалы были, впрочем, излишними, ибо Тарчизио счел квартиру подходящей во всех отношениях и намеревался купить ее. Расставшись с синьорой Стаци, Тарчизио обнаружил, что уже слишком поздно и он пропустил время встречи с маклером. Приближался час обеда; обычно они обедали дома. Но тут Тарчизио вспомнил о свидании с неизвестным С. Т., записанным в его блокноте, и внезапно ощутил, что ему глубоко претит эта встреча у себя дома с таинственным посетителем. Жена казалась теперь спокойной и довольной, ей, по-видимому, квартира тоже понравилась. Тарчизио включил мотор и спросил:
      - Не пообедать ли нам в ресторане?
      - Ну что ж, давай.
      - Куда ты хочешь пойти?
      - Куда тебе захочется.
      Когда они уже сидели в ресторане рядом друг с другом на низеньком диване перед накрытым столом, Тарчизио увидел, что рука жены лежит на подушке, и ему захотелось пожать ее в знак примирения. Но не будет ли это слишком рано? Заказав обед и вино, он внезапно сказал:
      - У меня в блокноте записаны инициалы какого-то человека, которого я должен был повидать именно сейчас, перед обедом. Но только я никак не могу вспомнить, кто это.
      - А какие инициалы?
      - С. Т. Я поставил рядом вопросительный знак - значит, этого человека мне не так уж хочется видеть. Кто бы это мог быть?
      Жена назвала несколько имен: Северино Токки, столяр; Стефано Теренци, меблировщик; Сантина Типальди, массажистка; затем, как бы продолжая список, она все тем же безразличным голосом назвала имя друга, с которым Тарчизио застал ее накануне вечером: Сильвио Томмази. Тарчизио непринужденно ответил:
      - Нет, это не может быть Сильвио. Я бы написал его фамилию, а не инициалы. И потом, я не поставил бы вопросительного знака. К чему он тут?
      - Ты уверен, что не записал это вчера вечером, после того, как мы встретились?
      - Но ведь я не разговаривал с Сильвио.
      - А может быть, ты за несколько дней до этого назначил с ним встречу и вы сговорились позавтракать? А вчера вечером ты, наверное, добавил вопросительный знак.
      - Но я не помню, чтобы я вчера вечером брал в руки блокнот.
      - Может быть, ты это сделал, не отдавая себе отчета?
      Они еще некоторое время продолжали обсуждать этот вопрос, и тон их разговора становился все более спокойным, отвлеченным, бесстрастным.
      В конце концов Тарчизио сказал:
      - Ну, так или иначе, нужно позвонить домой, чтобы узнать, явился или нет этот С. Т.
      Он встал и отправился в телефонную будку.
      Их горничная сейчас же ответила ему, что действительно посетитель пришел и ждет в гостиной; но это не мужчина, а какая-то синьора. Тарчизио хотелось сказать: "Спроси ее, кто она, как ее фамилия", - но он вовремя удержался. Зачем ему знать что-нибудь об этой загадочной незнакомке, если он не хочет ничего знать о собственной жене? И он нашел выход:
      - Скажи ей, что меня нет в Риме, я отправился за границу и неизвестно, когда приеду.
      Горничная ответила, что она так и сделает, и Тарчизио вернулся к столу.
      Теперь, подумал он, стал уместен тот жест, который ему хотелось сделать незадолго до этого: он протянул руку и пожал лежащую на диванной подушке руку жены. Она ответила ему пожатием.
      Ты спала, мама!
      Железная калитка была притворена, и, прежде чем войти, мать указала отцу на объявление, которое гласило, что продажа собак производится только по утрам - с десяти до двенадцати.
      - Какая глупость! А как же быть тем, кто встает позднее? Вот как я, например?
      Джироламо не стал дожидаться ответа отца и, вырвав у него свою руку, первым вошел во двор. Вот матово-белая бетонированная площадка, вот - как раз напротив калитки - низкое желтоватое здание конторы; налево - клетки, где сидят потерявшиеся собаки, направо - клетки с бродячими псами.
      - Мама, - сказал Джироламо с тревогой в голосе, - черный грифон был в клетке номер шестьдесят.
      Мать ничего ему не ответила.
      - Поди поищи служителя, - обратилась она к отцу. - Это такой блондин. А мы тем временем посмотрим собак.
      Отец закурил сигарету и направился в контору. Мать взяла Джироламо за руку, и они пошли к клеткам.
      Во дворе царила глубокая тишина - тяжелая и настороженная; легкий звериный запах, стоявший в воздухе, вселял в каждого чувство тревожного ожидания. Но стоило Джироламо с матерью приблизиться к первой клетке, как залаяла одна собака, за ней другая, потом третья и наконец - все сразу. Джироламо заметил, что лай был неодинаков, как неодинаковы были и сами собаки: одни пронзительно визжали, другие выли глубокими низкими голосами. Однако ему показалось, что нестройный хор этих голосов объединяла одна общая нота: в нем ясно слышалась мучительная и совершенно сознательная мольба о помощи. Джироламо подумал, что эта мольба обращена к нему, и ему захотелось поскорее забрать свою собаку и уйти. И он снова повторил, потянув мать за руку:
      - Мама, грифон в клетке номер шестьдесят.
      - Вот клетка номер шестьдесят, - сказала мать.
      Джироламо подошел и заглянул внутрь. Пять дней назад в этой клетке сидел маленький, живой и нервный пес, черный, косматый, с угольными глазками и сверкающими, белоснежными зубами. Как только Джироламо подошел к решетке, пес бросился ему навстречу, просовывая лапу сквозь прутья. Они с матерью решили тогда его взять, но их попросили прийти на следующий день утром, так как продажа собак производилась только в утренние часы. Сейчас эта клетка казалась пустой, и, лишь приглядевшись, Джироламо увидел в глубине ее свернувшегося колечком коричневого щенка. Щенок смотрел на него грустными, потухшими глазами и время от времени вздрагивал, как в ознобе. В голосе Джироламо прозвучало отчаяние:
      - Мама, грифона уже нет.
      - Значит, его перевели в другую клетку, - уклончиво ответила мать. Или его забрал хозяин. Сейчас мы спросим у служителя.
      В этот момент подошел отец:
      - Служитель сейчас придет.
      - Пойдем пока посмотрим собак.
      И не слушая Джироламо, который хотел подождать служителя у клетки, мать и отец пошли по двору, разглядывая собак. Издалека как будто сквозь туман неясного горького предчувствия до Джироламо донеслись слова матери:
      - В тот раз здесь была пара породистых собак. Боксер и гончая. Правда, странно, что сюда попадают и такие?
      - Что ж такого, - ответил отец, - ведь и породистых можно потерять. Или попросту бросить. Многие были бы не прочь таким же образом избавиться от людей, ставших им в тягость, но им приходится отводить душу на собаках.
      Собаки продолжали отчаянно лаять. Джироламо вслушивался, пытаясь уловить в этом хоре голос своего грифона.
      - Ты знаешь, - тихо сказал отец матери, - мне кажется, что дворняжки воют жалобнее, чем породистые.
      - Почему?
      - Они понимают, что у нечистокровных меньше шансов спастись.
      Мать пожала плечами.
      - Но ведь собаки не знают, что такое порода. Это только люди понимают.
      - Ну нет, они все понимают! Ведь они видят, что с ними обращаются хуже, а тот, с кем плохо обращаются, всегда сначала думает, что в этом виноваты другие, и лишь со временем начинает понимать, что во всем виноват только он сам. Разумеется, родиться ублюдком - в этом еще нет никакой вины, но вина появляется в тот момент, когда с тобой начинают обращаться иначе, чем с другими.
      - Ну, это твои вечные тонкости!
      Они остановились перед клеткой. В ней сидел рыжий с белыми пятнами пес, совсем еще щенок, смешной и некрасивый, с большими лапами, огромной головой и маленьким туловищем. Он тут же бросился на прутья и, стоя на задних лапах, жалобно и выразительно заскулил, пытаясь лизнуть руку Джироламо и одновременно сунуть ему в ладонь свою лапу. Мать прочитала вслух табличку на его клетке:
      - Помесь. Пойман на улице Сетте Кьезе. - Потом, повернувшись к отцу, сказала: - Вот один из этих бедняжек. Но какой уродец! А где эта улица Сетте Кьезе?
      - Недалеко от улицы Христофора Колумба.
      Щенок выл и лаял и все пытался сунуть лапу в ладонь Джироламо, как будто хотел заключить с ним дружеский союз. В конце концов Джироламо пожал ему лапу, и пес, казалось, немного успокоился. Мать спросила:
      - Говорят, дворняжки умнее породистых, это правда?
      - Не думаю, но этот слух, конечно, распустили породистые собаки, - шутя заметил отец.
      - Почему?
      - Чтобы обесценить ум по сравнению с другими качествами, такими, как красота, чутье, смелость.
      Они остановились перед клеткой, в которой еле умещалась огромная старая худая овчарка с редкой пожелтевшей шерстью и злыми красными глазами. Стоило Джироламо приблизиться к клетке, как собака, ворча и скаля острые белые зубы, бросилась вперед. Этот внезапный взрыв ярости сделал ее как будто моложе и красивее. Джироламо в испуге отскочил назад. Но в то же время, сравнивая это упрямое рычанье с осмысленным жалобным воем маленькой дворняги с улицы Сетте Кьезе, он почувствовал, что овчарку ему жаль больше: ведь она даже не понимала, что с ней случилось!
      - Какая злая! -сказала мать. - А она не бешеная?
      - Ну, если бы она была бешеная, ее бы здесь не было. Просто ей не нравится, что ее заперли, вот и все.
      Джироламо пристально смотрел на овчарку. Ему казалось, что, отвлекаясь, он забывает о странной тяжести, лежавшей у него на сердце. Потом он понял ее причину: его мучила мысль о грифоне, которого они пока так и не нашли. И неожиданно он спросил:
      - Мама, а грифон?
      - Придет служитель, и мы все узнаем.
      Теперь они стояли перед клеткой, где помещался маленький охотничий пес, тоже не чистокровный. Он лежал на боку, тяжело дыша и вздрагивая всем телом. У Джироламо упало сердце.
      - Что с ним? - спросил он. - Он болен?
      Мать, подумав, ответила:
      - Нет, он не болен, он просто подавлен.
      - Почему?
      - А тебе было бы легко, если б ты потерялся и тебя увезли далеко от дому?
      - Но хозяин придет за ним?
      - Конечно, придет.
      - А вот и служитель! - воскликнул отец.
      Это был блондин с коротко подстриженными волосами, острым носом и яркими синими глазами. Он шел вразвалку и поздоровался с ними, не дойдя несколько шагов.
      - Мы пришли за маленьким черным грифоном, помните? - сказала мать.
      - Каким грифоном?
      - Из клетки номер шестьдесят, - подсказал Джироламо, выступая вперед.
      - Вы видели его в шестидесятой? - спросил блондин тягучим голосом, с заметным диалектным акцентом. - Но ведь его там уже нет.
      - Вот видишь, мама! -воскликнул Джироламо.
      Мать сделала ему знак помолчать и снова обратилась к служителю.
      - Мы пришли, чтобы взять его.
      - Да, но, так как прошли положенные три дня и сверх того еще два дня, мы... - Блондин, видимо, подыскивал слова, чтобы как-то смягчить ответ, но потом решил сказать правду: - Мы отправили его в газовую камеру.
      - Но мы же сказали, что придем за ним!
      - Да, синьора, вы это сказали, а сами столько дней не показывались! А у нас порядок строгий.
      - Сколько же вы их уничтожаете за неделю? - прервал отец, подходя и предлагая блондину сигарету.
      Тот поблагодарил, взял и, сунув ее за ухо, ответил:
      - Ну, штук десять, пятнадцать.
      Джироламо не понял и спросил с глубокой тревогой:
      - А что такое газовая камера?
      Мать поколебалась, но потом ответила сухо и назидательно:
      - Так как бродячие собаки разносят ужасную болезнь - бешенство, их убивают. Помещают в газовую камеру, и там они умирают без всяких мучений.
      - И черный грифон умер?
      - Боюсь, что да, - ответил отец, положив ему руку на плечо.
      Они направились к выходу. Мать сказала Джироламо:
      - Сегодня здесь нет ни одной собаки, которую мне хотелось бы купить. Но на днях мы приедем сюда снова и тогда выберем, хорошо?
      Джироламо ничего не ответил. Он думал о дворняжке, которая совала ему в руку свою лапу. Но теперь-то он понимал, что ему никого не удастся спасти: ни ее, ни какую-нибудь другую собаку. Он чувствовал, что весь мир охвачен непреодолимым беспорядком и непостижимой эгоистической беззаботностью. Они перешли улицу и подошли к машине.
      - Из-за ваших собак я потерял все утро, - сказал отец, открывая дверцу. - Теперь я должен мчаться на службу.
      - Я так и знал, что нужно было пойти позавчера, - неожиданно сказал Джироламо. - Я ведь говорил, мама! Я вчера приходил к тебе в комнату и позавчера и говорил, что надо пойти.
      Тон сына, казалось, удивил мать, и она строго ответила:
      - Да, ты приходил, но тогда я идти не могла, потому что устала и хотела отдохнуть.
      - Почему, мама, почему ты тогда не пошла?
      - Я тебе уже ответила. Потому что спала.
      - Да, ты спала, мама, ты спала! - И Джироламо внезапно зарыдал так громко, что отец, который уже собирался включить скорость, заглушил мотор и сказал:
      - Ну-ну, не плачь. На следующей неделе мать подыщет тебе другого щенка.
      Но Джироламо все твердил и твердил громким голосом, который удивлял его самого:
      - Ты спала, мама, ты спала, ты спала!
      Заводя мотор, отец повторил:
      - Ну-ну, не плачь! Мужчины не плачут!
      А мать заметила:
      - Ребенок определенно нездоров. Он стал слишком нервным.
      И машина умчалась.
      Повторение
      В лифте Джорджия, опустив глаза, забилась в угол; Серджо сказал:
      - Не делай такого лица. В конце концов то, о чем я тебя прошу, сущий пустяк. Потом мы расстанемся и никогда больше не увидимся.
      Джорджия ответила:
      - Это не пустяк. Мне тоже жаль, что между нами все кончено. Но мне кажется, просто жестоко притворяться, что все начинается сначала. Только тебе могла прийти в голову подобная мысль.
      Лифт остановился, и они вышли на площадку. Серджо взглянул на свои часы:
      - Сейчас одиннадцать, а тогда ты пришла в пять минут двенадцатого, в такой же день и тоже в мае. Только это было три года назад.
      - Так что же я должна делать?
      - Подожди здесь на площадке, а в пять минут двенадцатого позвони.
      Серджо вынул ключ, открыл дверь и вошел в переднюю. Квартира была на верхнем этаже, небольшая и вся завалена книгами. Серджо прошел по узкому коридору между двумя шкафами, набитыми книгами, и вошел в кабинет. Все здесь было, как три года назад, только на окне жалюзи были опущены, а в тот день, три года назад, они были подняты. Он вспомнил, что в тот день ветер на террасе шевелил яркой блестящей листвой глицинии. Он поднял жалюзи, было ветрено, глициния стояла на том же месте. Тогда он подошел к письменному столу, сел за него, взял книгу, которую он читал в то утро. Это была монография об одном художнике, о картине которого он должен был тогда высказать свое мнение.
      Вновь, как в то утро, зазвонил звонок, и Серджо почувствовал, как у него замерло сердце. Он встал, быстро прошел в прихожую и открыл дверь. Она стояла в дверях, совсем такая же, в том же платье, в тех же туфлях, с той же сумочкой. "И, может быть, даже взгляд зеленых глаз такой же сосредоточенный, - подумал он, - та же острая прядь темных волос на белом лбу".
      - Что вам угодно? - спросил он, начиная повторение сцены, происшедшей три года назад.
      Джорджия в свою очередь с трудом произнесла:
      - Синьор Ланари просит извинить его за то, что он не смог прийти. Я его секретарь.
      - Заходите, пожалуйста.
      Серджо прошел впереди нее по коридору, вошел в кабинет. Здесь он в точности проделал то же самое, что и в то утро. Сначала он зашел за письменный стол, как бы желая сесть в кресло, затем передумал, подошел к кожаному дивану, стоявшему напротив окна, и произнес!
      - Давайте сядем сюда, здесь удобнее.
      Джорджия села, взглянула на него и сказала с досадой:
      - Нет, не могу.
      - Ну что с тобой?
      - Ты мне сразу же понравился в то утро, и я села так, чтобы при первом удобном случае мои колени могли коснуться твоих. Ну как можно хладнокровно повторять некоторые вещи?
      - А почему бы и нет?
      - Нет уже того чувства, которое заставляло нас это делать, а без него все кажется смешным и просто неприятным. Вот, я делаю так, но от этого мне стыдно, а в то утро, наоборот, я испытала что-то чудесное.
      Она сидела рядом с ним; ее красивые длинные ноги были закинуты одна на другую. Сделав над собой усилие, она придвинулась ближе к нему, затем медленно, с трудом, как будто поднимаясь по крутому склону, произнесла!
      - Как я вам уже сказала, синьору Ланари пришлось остаться в гостинице, потому что он ждет звонка из Милана. А пока он вам посылает фотографии этой картины. Он просит, чтобы вы их посмотрели, а завтра утром он позвонит вам и договорится о встрече.
      Вздохнув с облегчением, она взглянула в окно.
      - Не так, - резко произнес Серджо, - после этих слов ты посмотрела мне в глаза.
      - Как?
      - Это был самый прекрасный взгляд, какой я когда-либо видел, - ответил он вдруг с волнением. - Это был взгляд... как бы сказать... в нем были и просьба и приказ вместе.
      - Я тебе признаюсь, - произнесла Джорджия в раздумье, - я так боялась, что ты отошлешь меня, ты казался таким серьезным, даже сердитым. Этим взглядом я хотела дать тебе понять, что ты должен найти повод задержать меня.
      - Ну-ка, попробуй.
      - Вот сейчас я смотрю на тебя так, как в то утро.
      Они взглянули друг на друга, и Серджо почувствовал приступ тоски. Да, это был тот же взгляд и в то же время не тот. Он тихо спросил:
      - Не покажете ли вы мне фотографии?
      - Вот они.
      Серджо взял из ее белых и тонких рук желтый конверт и, как и в тот памятный день, вынул фотографии и принялся их рассматривать. Он вспомнил, что в то утро, когда он просматривал фотографии, он видел все как в тумане и руки у него дрожали. Смутно, как бы во сне, он понимал, что картина, о которой просил его высказать свое мнение синьор Ланари, богатый промышленник с севера Италии, не представляла никакой ценности, так как это была всего лишь копия довольно известного оригинала, находившегося в одной иностранной галерее.
      Наконец он сказал, как в то утро:
      - Синьорина, синьору Ланари незачем звонить мне завтра утром. Мне уже все ясно. Знаете, сколько может стоить эта картина?
      - Сколько?
      - Да, собственно, оценивать нужно только холст и раму. Это стоит от десяти до пятнадцати тысяч лир.
      - Но синьор Ланари сказал мне, что она стоит около двухсот миллионов.
      - Синьорина, это копия да к тому же довольно известной картины. А вы знаете, что такое копия? Художник с некоторыми навыками техники письма добросовестно изучает манеру одного из мастеров прошлого, затем пишет картину, довольно хорошую, для какого-нибудь не очень щепетильного торговца, а тот всучит ее потом какому-нибудь синьору Ланари. Я сказал, что картина написана хорошо, но она не подлинная. Следовательно, копия может быть выполнена мастерски, но в то же время это подделка.
      - Тогда что же мне сказать синьору Ланари?
      - Что эта картина - подделка.
      Джорджия воскликнула:
      - В этот момент я пришла в отчаяние. Я подумала, что ты не заметил моего взгляда, и решила дать тебе понять яснее. Я подвинула свои колени к твоим, вот так.
      Прервав представление, Серджо в смятении спросил:
      - Значит, я тебе так сильно нравился?
      Джорджия искренне ответила:
      - Да, ужасно. Если бы ты тогда отослал меня, мне кажется, я упала бы в обморок, не дойдя до двери.
      - Я, кажется, тогда понял это и, чтобы выиграть время, стал расспрашивать тебя о твоей работе, о синьоре Ланари. Давай попробуем повторить.
      - Давай.
      Серджо сказал торопливо, как в то утро:
      - Итак, вы секретарь синьора Ланари?
      - Да.
      - А что вы делаете у синьора Ланари?
      - Я секретарь.
      - Извините, я хотел спросить, в чем заключается ваша работа?
      - О, я печатаю на машинке контракты, деловые письма, стенографирую беседы, договариваюсь о встречах.
      - Но вы очень молоды.
      - Я не такая уж молодая. Мне двадцать четыре года.
      - А синьор Ланари молодой?
      - О нет, это очень почтенный старый господин, совсем седой, у него уже есть внуки.
      - Он любит живопись, ваш синьор Ланари?
      - Не думаю. Эту картину он получил в уплату долга.
      Серджо вдруг подумал, что слова были более или менее те же, но произносились теперь совсем с иным чувством. Три года назад от каждой такой очень обычной фразы, от прикосновения ее колен он чувствовал себя на небесах. Теперь же ему казалось, что он летит в пропасть. Безнадежность, сознание собственного бессилия что-либо изменить постепенно овладевали им. Он сказал резко:
      - Давай сократим. Я тогда не знал, что бы еще придумать, смешался и наконец спросил у тебя: "А вы знаете, что у вас очень красивые глаза?"
      - Я сейчас совершенно не помню, что я тебе ответила. Что же я тебе ответила? - спросила Джорджия.
      Серджо с горечью заметил:
      - Ничего не ответила. Ты посмотрела на меня молча. Я погладил тебя по щеке, вот так.
      Он поднял руку и погладил Джорджию по лицу, она не противилась и пристально, широко раскрытыми глазами, смотрела на него...
      - Не так, - сказал Серджо. - Ты опустила глаза. Опусти глаза. У тебя было выражение безграничной нежности. Вот так, хорошо.
      Он увидел, как она опустила глаза, и тогда в порыве отчаяния ему показалось, что это то далекое мгновение, которое он пережил три года назад, и ему безумно захотелось поверить, что это и в самом деле то самое мгновение всепоглощающего чувства, вновь найденное в потоке времени таким, каким оно было, и перенесенное в настоящее. Он тихо произнес:
      - Ты опустила глаза, потом подняла руку. Вот так, молодец. Взяла мою руку и на мгновение прижала ее к лицу. Вот так, правильно. Потом повернула ее и поцеловала ладонь. И все это - не открывая глаз.
      Он помнил, что тогда он наклонился и обнял ее. Так началась их любовь, и вновь у него появилась надежда, что благодаря этому мгновению, так совершенно воспроизведенному, все повторится, как будто и в самом деле не прошло столько времени. Но Джорджия оттолкнула его руку и встала:
      - Не могу больше. Довольно, довольно, довольно!
      Серджо, растерянный, тоже встал с дивана.
      - Тогда это было прекрасно, а теперь просто неприятно. Не могу понять, зачем ты заставляешь меня разыгрывать эту комедию. Может быть, ты надеешься начать все сначала? В таком случае ты ошибаешься. У меня нет ни малейшего желания.
      - Нет, - сказал Серджо, - я не хочу начинать все сначала. Это было бы уже что-то другое, я же хочу именно того, что было, и ничего другого. Я заставил тебя повторить, как ты говоришь, комедию, потому что хотел вновь пережить то далекое мгновение. Может быть, это было самое прекрасное мгновение в моей жизни.
      - Оно ушло навсегда и никогда больше не вернется, - уже не так резко, почти с сожалением произнесла она, подойдя к окну, и стала глядеть в него.
      - Но я не могу себе представить, что оно ушло. Оно здесь, у меня в памяти, живое, настоящее. Это мгновение должно повториться.
      Женщина медленно повернулась и с сочувствием посмотрела на него:
      - И именно тебе приходится говорить мне это, а ведь как раз ты так хорошо объяснил мне в тот день, что такое подделка. То мгновение тогда стоило миллионы, миллиарды, оно было дороже всех сокровищ мира. Но то, что мы проделали сегодня утром, это подделка, цена которой - несколько лир. Разве не так?
      Она отошла от окна и, похлопывая себя по ноге длинными черными перчатками, которые держала в руке, направилась к двери.
      - Я уже не та, какой была в то утро, и ты не тот, что прежде. Мы оба другие. И потом мы совсем не актеры, которые в совершенстве могут повторить какую-нибудь сцену. Даже если бы мы и были ими, то для кого нам играть? Для самих себя? Актеры играют не для себя, а для публики. До свиданья.
      Серджо ничего не ответил и подошел к окну. Майский ветер, веселый и порывистый, шевелил листву глицинии, совсем как в то утро. И все могло бы быть, как в то утро. Дверь за его спиной закрылась.
      Тревога
      Лоренцо остановил машину и повернулся к юноше.
      - Ну так как, поднимешься наверх или будешь дожидаться здесь?
      Тот пожал плечами, и на губах его появилась наглая и ленивая усмешка:
      - А зачем я туда пойду? Чего я там не видал!
      Лоренцо, не говоря ни слова, с минуту смотрел на него. Это красивое и порочное лицо - необыкновенно смуглое, с черными блестящими глазами, величиной и разрезом напоминавшими женские, с коротким чувственным носом, с мясистыми и припухшими яркими губами - будило в нем отвращение; с удивлением он спрашивал себя: как умудрялись родители ничего не замечать? Ведь это лицо кричало. Он с досадой сказал:
      - Лионелло, если ты так относишься ко всему, что случилось, то уж лучше бы ты ко мне не обращался.
      - Но, милейший адвокат, как я должен ко всему этому относиться?
      - Ты хоть понимаешь, что можешь угодить в тюрьму?
      Молодой человек взглянул на адвоката и лишь удобнее устроился на сиденье: он привалился к мягкой спинке, запрокинул голову, так что его сильная и круглая шея выступила из воротника летней рубашки. Он хранил молчание - то была его излюбленная манера отвечать на щекотливые вопросы. Лоренцо, однако, настаивал:
      - Могу я по крайней мере узнать, зачем ты это сделал?
      Снова молчание. Сквозь полуопущенные длинные ресницы юноша лениво смотрел на адвоката, и это выводило того из равновесия.
      - Зачем ты в таком случае явился ко мне? - спросил он.
      На сей раз Лионелло соблаговолил ответить. Он заговорил медленно и с нескрываемым пренебрежением:
      - Я пришел к вам, рассчитывая, что вы человек понятливый. Но теперь, раз вы задаете подобные вопросы, я должен признать, что допустил оплошность и дал маху.
      - В каком смысле дал маху?
      - Да в том, что обратился к вам.
      Лоренцо выскочил из машины и с силой захлопнул дверцу.
      - Ладно, оставайся тут, я поднимусь наверх.
      Но когда он огибал машину, то увидел, что молодой человек томно делает ему какой-то знак рукою, не меняя, однако, при этом своей ленивой и удобной позы. Адвокат остановился и с раздражением спросил:
      - Чего тебе еще?
      - Сигарету.
      - Держи!
      Лоренцо швырнул пачку сигарет прямо в лицо мальчишке и вошел в подъезд. Подойдя к лифту, он оглянулся и краем глаза увидел, что какая-то молодая женщина подбежала к автомобилю и заговорила с Лионелло. И тут же он узнал ее: это была сестра юноши, Джиджола. Если Лионелло выражением лица и манерами - адвокат не мог бы сказать, врожденными или благоприобретенными, походил на хулигана из городского предместья, то Джиджола, в свою очередь, походила на уличную девчонку: у нее было гибкое тело, вихляющая походка, на ее плоском лице с низким лбом выделялись непомерно большие глаза и огромный рот. Лоренцо задержался возле лифта, ожидая, пока она подойдет. И действительно, девушка вскоре появилась: она ступала по блестящим мраморным плитам, которыми был выложен просторный вестибюль, ее короткое платьице, казалось, было выкроено из косынки: оно оставляло открытыми спину Джиджолы, руки, верхнюю часть груди и ноги выше колен. Лоренцо отметил, что модная прическа в форме высокого овального гребня особенно подчеркивала ее необычайно низкий лоб - он был не шире двух пальцев, - мощные челюсти и тяжелый подбородок. Джиджола вошла в лифт и, не здороваясь, спросила у адвоката:
      - Что стряслось с Лионелло? Почему он не идет домой? Почему прячется в машине?
      Лоренцо тоже вошел в лифт, прикрыл дверцу и сказал:
      - У Лионелло неприятности.
      - И серьезные?
      - Очень серьезные.
      - Что ж он такое натворил?
      - Ну, моя милая, если я тебе скажу, то вскоре об этом узнает весь Рим.
      - Я и сама догадываюсь. Лионелло и его приятели постоянно твердили, что они выкинут какую-нибудь штуку... А то так жить скучно!
      Джиджола произнесла эту фразу, точно затверженный урок, и в ее тоне прозвучала такая простодушная и бездумная уверенность в правоте брата, что Лоренцо невольно улыбнулся.
      - Ах, они так говорили? - вырвалось у него.
      - Да, и еще говорили, что натворят такого, что все газеты заговорят о них. Я тоже просилась в их компанию, но они меня не взяли. Сказали, что это, мол, не женское дело.
      Лифт остановился, девушка и адвокат вышли и оказались на просторной лестничной площадке: как и вестибюль, она была выложена мрамором. Лоренцо повернулся к Джиджоле и взял ее за руку:
      - Будь осторожна. Если желаешь брату добра, то никому не повторяй того, что ты мне сказала.
      - Я буду молчать, если вы мне расскажете, что натворил Лионелло. А не расскажете...
      Она не успела договорить - адвокат схватил ее за плечи обеими руками и крикнул:
      - Не строй из себя дурочку! Ты ни о чем не должна болтать, и все тут.
      Он с силой сжимал плечи девушки и вдруг заметил, что она спокойно смотрит на него, нисколько не испугавшись; напротив, она почти с восхищением проговорила: "Ну и манеры!" И одновременно, с вызывающим видом вильнув бедрами, подалась вперед. Тогда он быстро отпустил ее и поспешно сказал:
      - Одним словом, Лионелло скомпрометирован меньше, чем другие. Если ты будешь держать язык за зубами, его, пожалуй, удастся вызволить из беды. И не строй из себя дурочку.
      - Ну и обращенье! А еще адвокат! - усмехнулась Джиджола.
      В эту минуту дверь отворилась, и камердинер в белом пиджаке впустил их в переднюю.
      Девушка сказала: "До свиданья, адвокат!" - и, напевая, танцующей походкой двинулась по темному коридору. Камердинер провел Лоренцо в гостиную.
      Мать Лионелло, Джулия, ходила по комнате с низеньким лысым человеком, у которого в руках был метр. Она на ходу пожала руку адвокату и проговорила:
      - Извините меня, я должна еще несколько минут потолковать с обойщиком насчет летней обивки для мебели. Я скоро освобожусь.
      Лоренцо спросил себя, не следует ли ему сначала переговорить с Джулией и только потом с ее мужем; в конце концов он решил, что так будет лучше: в сущности, здесь, в этом доме, все зависело от Джулии. Он сидел в кресле и наблюдал за нею, а она тем временем разговаривала с мастером. Джулия высокая, худощавая и подтянутая, любившая носить серый и черный цвета, отличалась той строгой элегантностью, какая присуща очень богатым женщинам, у которых много досуга. В ее старательно причесанных темных волосах уже виднелось несколько серебряных нитей; в маленьких, глубоко посаженных голубых глазках мерцал тревожный огонек; лицо ее безупречно овальной формы казалось слегка припухшим, быть может, потому, что нос у нее был крошечный.
      Наконец Джулия отпустила обойщика, уселась рядом с адвокатом и принялась с ним беседовать; как всегда, она говорила о семье, о которой якобы неустанно пеклась и которая, по ее словам, совершенно лишала ее покоя. Джулия говорила очень быстро, стремительно нанизывая одну фразу за другой, и не слишком заботилась при этом о смысле - так некоторые завзятые курильщики прикуривают новую сигарету от еще непотухшего окурка предыдущей. Казалось, она боится, что Лоренцо прервет ее, и заранее знает, что он непременно заговорит с нею о неприятных вещах. Несколько раз адвокат уже готов был произнести вертевшуюся у него на кончике языка фразу: "Послушайте, Джулия, кстати о детях... ведь я должен потолковать с вами о Лионелло...", но при каждой попытке он неизменно наталкивался на сплошную стену слов, одновременно легковесную и непроницаемую. "Как странно, - подумал Лоренцо, хотя в речах Джулии сквозит самодовольное спокойствие человека, у которого совесть чиста и которому не в чем себя упрекнуть, ее возбуждение и торопливая манера говорить словно бы указывают на глубокую, хотя, быть может, и неосознанную тревогу". Сперва Джулия болтала о летней обивке для мебели, с обивки она перескочила на морское путешествие и поездку в горы, морское путешествие навело ее на рассуждение о яхтах или, как она выражалась, лодках, от лодок она перешла к своим детям, которые все еще оставались для нее "малышами" (ее сын и дочь были как раз приглашены кататься на одной из этих лодок); затем безо всякой видимой связи, безо всякой передышки Джулия с жаром принялась рассказывать о вечеринке, которую Джиджола и Лионелло устроили накануне для своих друзей на террасе их дома.
      - Они даже представляли сценки, какие обычно видишь в варьете,захлебывалась Джулия. - А нас, Федерико и меня, они выпроводили из дому, заявив: "Взрослым смотреть не рекомендуется. Это только для несовершеннолетних, моложе восемнадцати лет". Не правда ли, остроумно?
      Дверь открылась, и на пороге появился Федерико, муж Джулии; он двигался медленно, поступью утомленного человека, который только что вышел из состояния долгой и вынужденной неподвижности. Это был высокий, атлетически сложенный, хотя и несколько сутулый человек; у него были правильные и красивые черты лица, но вокруг синих глаз и еще свежего рта залегла густая сеть тонких морщинок; на первый взгляд могло показаться, будто у Федерико широкий ясный лоб, однако, присмотревшись внимательнее, нетрудно было заметить, что это были просто залысины. В противовес Джулии, которая болтала без умолку, Федерико, как это было известно адвокату, отличался чрезмерной молчаливостью: он говорил односложно, не заканчивал фразы, часто вместо ответа лишь кивал головой, и в этой немногословности, казалось, сквозила тревога, в сущности мало отличавшаяся от тревоги, владевшей его супругой. Федерико подошел к Лоренцо и, подчеркнуто не замечая присутствия жены, сердечно поздоровался с ним, хотя это явно стоило ему неимоверных усилий. Адвокат посмотрел на приятеля и понял, что тот по обыкновению дурно провел ночь: он страдал бессонницей, и, по его собственному выражению, нервы у него были совершенно издерганы. Федерико отрывисто и негромко сказал:
      - Пойдем на террасу?
      Они вышли на просторную террасу - своего рода висячий сад, откуда открывалась широкая панорама города. Было жарко. Летнее солнце, против которого была бессильна слабая тень, отбрасываемая растениями в ящиках, накаляло выложенный плитками пол. Федерико направился в тот угол террасы, откуда видны были Тибр и Монте Марио, и оперся о перила. Он двигался медленно и судорожно вертел головой, как человек, которому трудно дышать и он жадно ловит воздух ртом. Когда они оба отошли достаточно далеко от дверей гостиной, Лоренцо сказал:
      - Слушай, мне надо поговорить с тобой.
      Федерико в это время смотрел вниз; похоже было, что он внимательно разглядывает машину адвоката, стоявшую возле тротуара; на фоне огромной площади, покрытой серым асфальтом, она казалась маленькой и одинокой. Обернувшись, он спросил:
      - Тебе надо поговорить со мной? Очень жаль, но сегодня это невозможно.
      Лоренцо с удивлением посмотрел на него:
      - Невозможно? А почему?
      У Федерико перекосилось лицо, как от укола или какой-то другой внезапной боли. Он повторил:
      - Невозможно. - И прибавил. - Мне трудно сосредоточиться. Я всю ночь не сомкнул глаз, хотя принял снотворное; одним словом, я нездоров.
      Он продолжал говорить что-то в том же духе; при этом лицо его подергивалось и искажалось, он то и дело останавливался и запинался, видно было, что он плохо себя чувствует. И при взгляде на него Лоренцо подумал, что, быть может, благоразумнее не говорить с ним о сыне. И все же адвокат продолжал настаивать:
      - Видишь ли, речь идет о деле, которое не терпит отлагательства.
      Федерико снова бросил взгляд на стоявшую внизу машину, в которой сидел Лионелло, и ответил:
      - Нет таких дел, которые нельзя отложить. Дела постоянно кажутся нам крайне срочными, а потом... Прошу тебя, приходи завтра хоть с самого утра, надеюсь, я этой ночью немного посплю, и мы сможем спокойно поговорить.
      - Но это действительно важное дело.
      - Именно потому, что оно важное, я ничего не хочу о нем знать. Я не в силах заниматься сейчас важными делами.
      - Стало быть, ты решительно отказываешься?
      - Прошу тебя, не настаивай.
      Федерико положил руку на плечо адвоката и слегка подталкивал его к дверям гостиной. Лоренцо заметил, что при каждой фразе по лицу Федерико пробегает судорога, и в конце концов решил ничего не говорить приятелю. Он, Лоренцо, сам сделает для Лионелло все, что в его силах; Джулия и Федерико, которые - каждый на свой лад - не желали ничего слышать, позднее узнают о проделках своего сына из газет, а может, и вообще не узнают. Лоренцо отклонил вялое приглашение Федерико остаться завтракать, простился с ним, вернулся в гостиную, пожал руку Джулии и затем вышел в переднюю.
      Из темноты выскочила Джиджола, она, видимо, подстерегала его.
      - Ну как, поговорили с папой и с мамой?
      - Нет, и прошу тебя ничего им не рассказывать.
      - Очень надо! Но только вы должны признать...
      - Что именно?
      - Что в этом доме единственный человек, которому можно все рассказать, это я.
      - Возможно, ты и права.
      Лоренцо захлопнул дверцу лифта. Кабина начала опускаться.
      Грамотность
      Встреча была назначена на перекрестке, там, где проселочная дорога, окаймленная бузинными изгородями, отходит от шоссе к предместью.
      Джироламо выехал на проселок и поставил машину впритык к изгороди. Все утро шел дождик, а теперь сквозь хмурые лохмотья облаков прорвался ликующий солнечный свет, от которого сверкали все лужи на дороге. Джироламо вынул из кармана свое письмо и снова пробежал его. Читая, он не мог не признаться себе, что поступает как трус, письменно сообщая Анне о своем решении расстаться с ней, вместо того чтобы сказать ей это в лицо. Но он тут же нашел себе оправдание, что всему виною несносный характер девушки.
      Дверца автомобиля внезапно распахнулась, и Анна влетела в машину, запыхавшись:
      - Ну скорей, давай поехали!
      Джироламо включил мотор, и машина двинулась.
      Выехав на шоссе, Джироламо влился в поток грузовиков и легковых автомобилей, направлявшихся за город. Ведя машину, он искоса поглядывал на Анну, словно желая утвердиться в своем решении, и ему вновь пришла та же мысль, что и при их первой встрече: изящный овал личика, как у мадонны, но уж никак не кроткие очи; наоборот, их взор всегда омрачен каким-то бессмысленным, беспричинным гневом. В этом сердитом взгляде, однако, сквозило что-то жалкое, и поэтому, смотря на девушку, Джироламо всякий раз ощущал чувство сострадания.
      Он вздрогнул от резкого звука ее голоса. Анна спрашивала:
      - Где у тебя сигареты?
      - В ящичке.
      Он увидел, как Анна протянула маленькую руку ("маленькие руки бывают у холериков", - вспомнил он недавно прочитанный трактат по хиромантии) и стала дергать ручку вещевого ящика, который, однако, никак не открывался. Сейчас же покраснев от раздражения, она вскрикнула:
      - Да открой мне эту штуку! Разве не видишь, что у меня не получается!
      - Нетерпением ничего не возьмешь, - мягко ответил Джироламо, протянув руку и открывая крышку ящичка. - Ты слишком нетерпелива.
      Она тут же взорвалась, полная гнева:
      - Ах, отстань ты со своими проповедями. Точь-в-точь мой отец. Смотри не вздумай читать мне мораль сегодня, не то...
      - Не то что?
      - Вот открою дверцу и выброшусь - немедленно, тут же!
      - Да что с тобой творится?
      - Со мной то, что отец с утра взялся читать мне мораль, и в результате у меня на голове здоровенная шишка.
      Джироламо знал, что отец Анны, строительный рабочий, - очень спокойный и рассудительный человек.
      - Отец тебя ударил? - изумился он.
      - Ну нет, выдумал тоже! Если б он рукам волю дал, я б его убила. Я сама себя ушибла.
      - Как же это вышло?
      - Довели меня его поучения. Говорил без конца, пока я не взвыла, а потом я как стукнусь головой об стенку. Потрогай, какую шишку набила.
      Она оттянула руку Джироламо от руля и приложила к своей голове. Под шапкой густых тонких волос он ощутил нежную и хрупкую девичью головку и подивился, как может она извергать такие бури гнева.
      - Да ты прямо сумасшедшая.
      - Еще немного - и я выбросилась бы из окошка.
      - Неужели нельзя себя сдержать? Для этого так немного нужно...
      - Слушай, я уже тебе сказала: хватит морали, сегодня не тот день.
      - Ладно, ладно, только, пожалуйста, успокойся.
      Джироламо замолчал и продолжал вести машину в безмолвии. Теперь они уже выехали за черту населенного пункта и ехали по спокойной загородной дороге среди полей. После долгой паузы Джироламо заговорил о посторонних вещах, желая, чтобы Анна успокоилась и приняла письмо со своей отставкой в более благодушном настроении. Он стал рассказывать о лекциях в университете, о профессорах, товарищах. Затем, все еще стремясь перевести беседу на нейтральную почву, он завел речь о книге, которую читал в последнее время; книга эта лежала в машине на сиденье. Анна, по-видимому, теперь совершенно успокоилась и, когда Джироламо упомянул о книге, спросила, какая это книга. Джироламо, довольный этой неожиданной любознательностью, без лишних слов взял книгу с сиденья и бросил Анне на колени. Это была история Италии, заглавие было написано на обложке большими красными буквами.
      Повертев книгу в руках, девушка спросила:
      - Что тут есть, в этой книге?
      - Как что в ней есть?
      - Ну, о чем в ней написано?
      - Да разве ты не видишь? Это ясно из заглавия.
      Анна ничего не ответила; она смотрела на книгу как бы в нерешительности. Джироламо добавил:
      - Великолепная история. Действительно интересная.
      - Да о чем?
      - Ну, ты просто дурочка! Об Италии же!
      Внезапно, со своей обычной дикой и необузданной порывистостью, Анна вскипела:
      - Не смей, слышишь, не смей мне так отвечать, я тебе сказала, что сегодня неподходящий день. Вот что я с твоей книгой сделаю, смотри!
      Яростным жестом она опустила стекло окна и вышвырнула книгу на дорогу.
      Скорее изумленный, чем возмущенный, Джироламо остановил машину.
      - Что тебя так разбирает? - воскликнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, чтобы подобрать книгу.
      Здесь, совсем близко от дороги, находился небольшой аэродром с несколькими самолетами, сидящими на взлетной дорожке. Небо вновь заволакивалось тучами. Какие-то зеваки, глазевшие на аэродром сквозь щели в заборе, обернулись и с любопытством посмотрели на Джироламо, бежавшего за книгой. Он нагнулся, чтобы поднять ее; в это время самолет, шедший на посадку, с оглушительным рокотом пронесся над его головой, и в тот же момент у него столь же внезапно мелькнула мысль, что поведение Анны чересчур странное и не может не иметь определенной причины. Но какой? Занятый этой мыслью, Джироламо вернулся к машине, бросил книгу на сиденье и снова уселся рядом с девушкой. Но вместо того, чтобы включить мотор, он остался неподвижным, словно обдумывая что-то.
      - Ну, что же мы не едем? - спросила Анна с оттенком раскаяния в голосе. - Ты на меня разозлился? Нужно стерпеться. Я уж такая: меня либо взять, либо бросить.
      "Бросить", - хотелось сказать Джироламо. Но он вовремя сдержался.
      - Нет, я не разозлился, - ответил он. - Но теперь сделай милость, прочти, пожалуйста, это письмо.
      Он вынул письмо из кармана и бросил ей на колени.
      Девушка посмотрела на письмо, но не взяла его.
      - А что в этом письме?
      - Прочти. Я написал его именно потому, что предпочитаю не рассказывать тебе его содержания устно.
      - Но скажи мне, что там такое?
      - Так прочти же.
      Анна взяла письмо, вынула из конверта листок и мельком поглядела на него.
      - Ладно, - сказала она. - Я возьму его домой и там прочту на досуге.
      Внезапно Джироламо захотелось без проволочек разделаться со всей этой историей.
      - Нет, - потребовал он. - Ты должна прочесть здесь, у меня на глазах; скажи мне, что ты об этом думаешь, - и кончен разговор.
      Снова краска гнева бросилась Анне в лицо.
      - Я это прочту, где и когда мне вздумается.
      Разозлившись в свою очередь, Джироламо хотел было сказать: "Да почему ты не хочешь прочесть? Неграмотная, что ли?" И вдруг он заметил, что Анна держит письмо вверх ногами, так что при всем желании не может его прочесть. Весь его гнев разом пропал: у него мелькнула мысль, что девушка, может быть, и в самом деле не умеет читать.
      - Отдай мне письмо, - сказал он мягко.
      - Я отдам, - ответила она недоверчиво и нерешительно, - но сначала скажи, что в нем написано.
      Он поколебался и ответил:
      - Ничего особенного. Я написал, что люблю тебя.
      - Разве для этого надо было обязательно письмо писать?
      - Ну, сказать по правде, я там тебе еще кое-что высказал.
      - Что?
      - То, что ты называешь моралью. Я написал, что ты не должна быть всегда такой нервной, бешеной, злиться на всех и вся.
      - Я уже тебе сказала: такой я создана.
      Джироламо включил мотор, и машина вновь помчалась среди полей.
      - Это не ответ,- сказал он. - Ты действительно такой создана, но ты можешь себя изменить.
      - Не желаю я меняться.
      - По-моему, ты всегда так злишься потому, что есть много вещей, которых ты не знаешь, не понимаешь. Это тебя раздражает, и ты приходишь в ярость.
      - Да откуда ты это взял?
      - Это уж точно. Ты выкинула книгу за окно потому... потому что в ней есть кое-что для тебя недоступное.
      Он увидел, как Анна сделала нетерпеливый жест, потом притворно зевнула:
      - Ладно, хватит морали. Я голодная. Поедем обедать.
      - Так отдашь мне письмо?
      - На, держи.
      Джироламо взял письмо и спрятал его в ящичек. Теперь машина выехала на дорогу, которая вьется вокруг озера Кастельгандольфо, мимо садов и вилл, расположенных на его берегу.
      - Посмотри на карту, - сказал Джироламо. - Где надо свернуть на озеро Неми? Там надписано: "Озерное шоссе".
      Это было последним испытанием. Анна взяла карту, развернула ее и в замешательстве стала разглядывать.
      - Не вижу я здесь этого озерного шоссе.
      - Оно должно там быть. Что наверху написано?
      - Где?
      - Наверху, в верхней части карты.
      "Посмотрим, как она теперь выпутается", - подумал Джироламо не без оттенка жестокости. Но Анна подняла голову, посмотрела в окно и внезапно заявила:
      - А чего нам ехать на Неми? Это слишком далеко, я есть хочу. Давай зайдем вон в ту тратторию, я тут уже бывала, они вкусно кормят.
      - На этой ограде прикреплено объявление, а в объявлении сказано, отчего нам нельзя пообедать в этой траттории.
      - Что такое?
      - Написано: закрыто на ремонт.
      На этот раз девушка ничего не ответила.
      Несколько минут прошло в молчании, потом Джироламо заговорил снова:
      - Но вон на той ограде, подальше, есть вывеска, а на вывеске написано: Ресторан Бельведер. Дичь. Пойдем туда?
      - Пойдем куда хочешь, лишь бы поесть.
      Машина подъехала к ограде. Джироламо притормозил, повернул, и автомобиль въехал в садик, миновав вывеску, на которой большими буквами по зеленому фону было выведено:
      Траттория "На озере". Озерная рыба.
      Настоящая любовь
      Они шли по той самой тропинке, по которой ходили столько раз шесть лет назад, и яростно спорили:
      - Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. "Мы могли быть очень счастливы". Мы были счастливы настолько, насколько могли, ни больше, ни меньше.
      - Ты никогда ничего не понимаешь. Ты умный только в том, что касается твоей работы, но во всем, что касается любви, ты просто кретин.
      - Сама кретинка.
      - Я хотела сказать, что мы могли быть очень счастливы, если б только поняли, что то были лучшие годы нашей жизни и что нужно было ими насладиться. А мы все испортили.
      - Опять фраза. Интересно, что же мы испортили?
      - Нашу любовь. И не только любовь - все.
      - Как это испортили?
      - Сам знаешь как: ссорами, грубостью, равнодушием, оскорблениями, побоями.
      - Неправда! Я тебя никогда не бил.
      - Нет бил. В тот день, когда я заперлась в своей комнате и не хотела выходить. Ты стукнул меня об стену и чуть не проломил мне голову.
      - Не выдумывай! Я тебя не бил. Я просто толкнул дверь, а ты стояла за нею, и я нечаянно ударил тебя.
      - Это не важно, при чем здесь подробности? Одно я твердо знаю, что мы могли быть так счастливы, так счастливы, а вместо этого те два года, которые могли быть лучшими годами нашей жизни, мы испортили, глупо испортили.
      - Так счастливы, так счастливы... Испортили, глупо испортили... К чему столько слов?
      - А иди ты к черту!
      Они прошли уже полпути. По обе стороны дороги тянулись низкие ограды, сложенные из серых камней; над оградами, колыхаясь, свешивались бледно-зеленые, усыпанные колючками лапы кактуса. Дальше вниз уходил сухой, голый и выжженный склон холма с разбросанными по нему низкими и кривыми оливковыми деревьями, меж которыми вдали сверкало море, светло-синее, улыбающееся и однообразное в своей невозмутимой безмятежности. Жена вдруг остановилась и, глядя на полоску моря, простонала: "О, как мы могли быть счастливы! Нам было по двадцать два года, мы только что поженились, мы ни в чем не нуждались. Иногда ночью, когда ты спишь и даже храпишь, я просыпаюсь, думаю об этом и начинаю плакать, плакать при одной мысли о том счастье, которое у нас могло быть и которого у нас не было". В ее словах было столько горечи, что Сильвио почувствовал, как его тоже охватывает горькое сожаление. А что, если она права? Но он тут же овладел собой и спросил с раздражением:
      - В чем же, по-твоему, должно было состоять это наше счастье?
      Жена, помедлив, проникновенно ответила:
      - В том, чтоб вечно любить, обожать друг друга, составлять вдвоем одно неделимое целое.
      - Твое счастье надуманно и примитивно, - быстро сказал Сильвио. Знаешь, что оно мне напоминает?
      - Что?
      - Цветные открытки, которые продаются в табачных киосках, такие цветные, глянцевые открытки. Какой-нибудь напомаженный и разряженный слизняк прижимает к груди девицу с роковыми глазами. А в углу красивенький бантик или роза.
      - Дурак.
      - Сама дура, раз у тебя такое представление о любви. Хочешь знать, что такое, по-моему, счастье?
      - Ничего я не хочу!
      - Нет, ты должна меня выслушать.
      - Не хочу я ничего знать!
      Она заткнула себе уши руками и упрямо смотрела в сторону моря. Разозлившись, Сильвио схватил ее за запястья, отвел ее руки в стороны и быстро проговорил:
      - Счастье - это быть самим собой всегда и во всем, без компромиссов, даже ценою самого счастья. Поняла? И мы были счастливы эти два года, потому что любили друг друга, а любовь позволяет мужчине и женщине оставаться самими собой, без фальши, которая тебе так нравится. И несмотря на то, что мы ссорились, ругались, обижали друг друга, мы были счастливы. Поняла?
      - Оставь меня!
      - И не затыкай себе уши, когда я с тобой разговариваю, поняла? Ты должна слушать, когда я тебе говорю умные вещи, как я выслушивал твои глупости.
      - Оставь меня!
      Сильвио поцеловал жену в уголок рта, сам не зная, то ли с яростью, то ли с нежностью. Потом он отпустил ее и, как ни в чем не бывало, они пошли дальше. Вот наконец и ограда виллы, покрытая целым каскадом вьющихся побегов с мелкими листочками и маленькими синими цветами. За калиткой виднелась боковая стена дома, белая и гладкая, с прямым карнизом, с водосточной трубой и двумя окнами с зелеными жалюзи. Сильвио посмотрел на окна, это были окна той самой комнаты, где они с женой прожили два года, и почувствовал вдруг, как у него сжалось сердце: да, там они любили друг друга и были по-своему счастливы; это было суровое, беспокойное счастье, но зато не такое придуманное, о каком мечтала она. Жена нетерпеливо сказала:
      - Ну что ж, пошли назад.
      - Нет, я хочу войти.
      - Зачем?
      - Затем, что я знаю - в этом доме мы были счастливы, и я хочу снова побывать там, где мы так любили друг друга.
      - Хороша любовь!
      Сильвио пожал плечами, потом дернул за веревку, и сразу же в глубине сада раздался резкий и такой знакомый звук колокольчика. Они немного подождали, затем за оградой послышался шелест, калитка открылась, и появилась девушка лет пятнадцати, невысокая и стройная, в плотно облегающем ее фигуру свитере с глубоким вырезом на груди и в коротенькой юбке. У нее было лицо взрослой женщины, черные глаза с темными тенями, смотрящие томно и иронически, и пухлые яркие губы.
      - Что вы желаете? Синьоры нет.
      - Синьора все еще сдает комнаты?
      - Да, сдает.
      - Мы хотели бы посмотреть,
      - Но они все заняты.
      - Не важно, мы хотим посмотреть их на будущее.
      - Пожалуйста.
      Вот сад, старый, густой и запущенный, вот наружная лестница с потрескавшимися ступеньками из узорчатой майолики, усыпанная сосновыми иглами; ветви сосен склоняются над самой лестницей. Девушка сказала что-то о сковородке, стоящей на плите, и убежала. Сильвио с женой поднялись по лестнице и через дверь с цветными стеклами вошли в большую комнату.
      Это была их комната, все тут осталось по-прежнему; широкая кровать с рыжим покрывалом, деревенская мебель в английском стиле, красные плитки пола, голые белые стены. В комнате, должно быть, жила какая-то супружеская пара: предметы женской и мужской одежды виднелись повсюду на вешалках, на стульях; на мраморной доске комода были аккуратно расставлены многочисленные баночки с помадой и прочие туалетные принадлежности, на кровати из-под подушки выглядывала ночная рубашка из розовой кисеи и синяя мужская пижама. Сильвио, невольно поддавшись охватившему его волнению, тихо произнес, как бы разговаривая сам с собой:
      - И все же я знаю, здесь мы были счастливы.
      Жена гневно воскликнула:
      - Перестань! Вот, смотри, что я делаю с твоим счастьем. - Наклонившись, она плюнула на пол. Сильвио знал, что это была ее обычная манера провоцировать его и вызывать ссору, и это было совсем не похоже на ту идиллию, которую она рисовала себе в мечтах. Он много раз уже обещал себе не поддаваться на это и сохранять спокойствие, но всякий раз не мог удержаться. Так и теперь, прежде чем он успел отдать себе отчет в том, что делает, он схватил ее за обнаженные полные руки и так встряхнул, что ее пышная грудь, всколыхнувшись от толчка, чуть не выскочила из блузки.
      - Это ты не умеешь любить! Ты, вместо того чтобы растрогаться, плюешь в комнате, где мы прожили два гада! - выпалил он прямо в хорошенькое, испуганное и разгневанное лицо.
      Он видел, как она в бессильном гневе состроила комичную и грациозную гримаску, и захотел ее поцеловать, но вместо этого оттолкнул ее и швырнул на кровать, и когда она повалилась на нее ничком, наклонился и ударил ее кулаком по плечу. Потом он подошел к окну и стал смотреть в сад. Так он поступал всегда во время их ссор шесть лет назад; и сейчас, вспомнив об этом, он понял, что их любовь еще не прошла, потому что они оба продолжали вести себя точно так же, как тогда. В то время как он, все еще тяжело дыша, думал об обычном, хорошо знакомом ему контрасте между тишиной, в которую был погружен залитый солнцем сад, и смятением, царившим в его душе, он услышал у себя за спиной иронический голос жены:
      - Так это, по-твоему, любовь, да?
      Он ответил, не оборачиваясь:
      - Любовь - свирепая вещь, и ты сама хочешь ее такой.
      - Посмотри, вот где настоящая любовь.
      Сильвио обернулся:
      - Где?
      - Вот у них двоих, что живут теперь в этой комнате.
      - Откуда ты знаешь?
      - Я это чувствую, такие вещи чувствуются. Настоящая большая любовь.
      Дверь на лестницу отворилась, и показалась девушка.
      - Ну, вы посмотрели комнату? Господа уезжают послезавтра.
      - А кто эти господа? - вдруг спросил Сильвио,
      - Иностранцы.
      - И они... хорошо живут?
      На лице девушки отразилось удивление:
      - То есть как?
      - Они любят друг друга?
      - А кто их знает.
      - Но это же видно, когда люди любят друг друга.
      Девушка смутилась.
      - Они очень старые, откуда я могу знать? Они всегда спокойны, всегда вместе.
      - Старые? Как старые?
      - Не знаю, старые.
      - Понятно, - сказал Сильвио. - А у тебя есть жених?
      - Да.
      - Вы с ним ладите?
      - И ладим и не ладим.
      - То есть как?
      - У него трудный характер.
      - А у тебя?
      - Он говорит, что это у меня трудный характер.
      - Ну так вы любите друг друга или не любите?
      - Если б мы не любили, зачем бы нам тогда быть вместе?
      Одиночество
      В пять часов вечера, войдя в квартиру, уже погруженную в сумеречный полумрак, Джованни почувствовал, как его охватило одиночество. Не зажигая света, он снял в прихожей плащ, прошел в кабинет и, как робкий гость, присел на стул возле двери, закинув ногу на ногу, скрестив на груди руки и уставившись неподвижным взглядом в темноту. К тоскливому чувству одиночества теперь примешивалось еще смутное недоумение: он был один весь день, но не страдал от одиночества и только сейчас вдруг ощутил его с ужасающей остротой; так лунатик, внезапно проснувшись, замечает, что стоит на самом краю крыши. Чтобы успокоиться, Джованни попытался проанализировать это чувство, мысленно расчленить его. Он решил, что это своего рода паника и что эта паника возникает, в свою очередь, от страха почувствовать себя ущербным, ущемленным, неполноценным и потому жаждущим восполнить себя, то есть найти себе компанию. Впрочем, это было прежде всего физическое ощущение тоски, подобное чувству жажды или голода; и, как жажду и голод, ее можно было утолить только физически, то есть общением с другим человеком.
      Он вспомнил, что уже не раз оставался дома один, с ним это случалось часто, потому что он недавно приехал в Рим и почти никого здесь не знал. Но раньше было иначе, тогда он был уверен, что через час, через два, вечером или хотя бы на следующее утро он увидит кого-нибудь. На этот же раз перед ним была совершенная пустота: ни в этот вечер, ни на следующий день, в воскресенье, ни даже, возможно, в понедельник он никого не увидит. Может быть, подумал он, его охватила паника именно потому, что он неожиданно обнаружил впереди пустоту стольких часов одиночества.
      Однако нужно было что-то предпринять, чтобы облегчить эту давящую тоску. И он не нашел ничего лучшего, как позвонить кому-нибудь. Все так же в темноте он вышел из кабинета и ощупью пробрался в спальню, к телефону. Это была маленькая комната; напротив окна стояла кровать, а за окном, на другой стороне улицы, возвышалось здание, наверху которого светилась реклама. Огромные буквы попеременно становились то красными, то зелеными, то фиолетовыми, то желтыми. Реклама зажигалась каждый день в это время и горела до полуночи. Со своей кровати Джованни видел лишь одну букву - гигантское "У", которое, как он знал, было третьей буквой в слове "обувь". Он вошел в комнату и на мгновенье оторопел, хотя уже давно привык к этому: подобно огромной бабочке с прозрачными крыльями, зеленый свет от рекламы, яркий и дрожащий, бился о белые стены комнаты. Подавив неприятное чувство, Джованни растянулся на кровати, взял телефон с ночного столика, поставил его себе на грудь и, слегка приподняв голову, с трудом набрал номер.
      Это был первый и единственный пришедший ему на ум номер и как раз номер того человека, которому, как он понимал, он не должен был звонить: телефон девушки, красивой и вредной, обладавшей злым умом, готовым подмечать в людях скорее недостатки, чем достоинства, и понимавшей любовные отношения как коварную борьбу, в которой каждый из двух противников старается ранить другого в самое уязвимое место. Джованни флиртовал с этой девушкой, но она вдруг почему-то порвала с ним отношения, и он, обиженный, поклялся себе, что никогда больше ее не увидит. И вот теперь именно ей он и решил позвонить, чтобы спастись от одиночества.
      Едва он набрал номер, как она сразу же сняла трубку, - словно она не только сидела рядом с телефоном, но даже держала руку на трубке, - и тихо, с деланным спокойствием произнесла:
      - Я слушаю.
      Джованни назвал себя и прибавил с натянутой непринужденностью:
      - Что поделываешь?
      - Ничего. А ты?
      - Я тоже ничего.
      Джованни отвечал осторожно, он знал, что она готова ухватиться за малейший повод, чтобы поиздеваться. И в самом деле, помолчав мгновенье, она сказала:
      - Да, но мое "ничего" отличается от твоего "ничего".
      - Почему?
      - Я ничего не делаю, потому что не хочу ничего делать. Мое "ничего" добровольно. Оно мне не мешает, а, напротив, нравится, я сама его захотела, и я им наслаждаюсь, я его смакую. Мое "ничего" наполнено множеством вещей. Твое же "ничего" пустое, оно тебе не нравится, ты не хотел его, оно тебя огорчает, ты желал бы избавиться от него.
      "Вот мегера", - подумал Джованни, невольно пораженный ее злой проницательностью, но в то же время уязвленный и обиженный. Он нехотя спросил:
      - Почему ты так думаешь?
      - Просто это чувствуется по твоему тону, особенно если сравнить его с моим. Мы оба произнесли слово "ничего", но мы произнесли его совершенно по-разному. Я произнесла "ничего", так сказать, всем своим существом, ты же выдавил его из себя. Мой голос был глубоким, звучным, спокойным, свободным, твой же - сдавленным, неуверенным, безнадежным, слабым, дрожащим. Разве не так?
      Все было именно так, до такой степени так, что Джованни, слушая надменный голос, описывавший ему его душевное состояние, почувствовал с новой силой всю тяжесть своего одиночества. Все же он через силу запротестовал:
      - Да кто тебе это сказал? Тебе не кажется, что ты можешь ошибиться?
      - Мне сказал это прежде всего мой слух, а он у меня очень тонкий. Ну а потом уже по твоему голосу я дорисовала себе полную картину.
      - То есть?
      - Ты сидишь дома совсем один, ты испугался одиночества, потому что ты не увидишься ни с кем ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра, тебя охватила паника, ты лихорадочно искал, кому бы позвонить, и не нашел ничего лучшего, как позвонить мне, подумав при этом: "Позвоним-ка Аличе. Она, конечно, ведьма, но это все ж лучше, чем ничего". Разве не так?
      Он попытался отшутиться:
      - Единственная правда во всем этом, это то, что ты ведьма, настоящая ведьма.
      - Нет, это неправда, а все остальное правда.
      Джованни решил, что пора закругляться.
      - Знаешь, что я думаю? - сказал он.
      - Что?
      - Что на самом деле ты страдаешь от одиночества не больше и не меньше, чем я. Что мы случайно оказались с тобой в одинаковом положении: я один и ты одна. И что твое "ничего" такое же, как и мое.
      - Почему ты так думаешь?
      - Хотя бы потому, что ты так быстро взяла трубку. Поэтому я предлагаю: давай встретимся и пойдем поужинаем вместе и поговорим об одиночестве в каком-нибудь ресторане.
      В ответ он услышал язвительный смех:
      - Видишь, как ты ошибаешься. Ты всегда ошибаешься. Я вовсе не чувствую себя одинокой, да и на самом деле я не одна. Знаешь, сколько народу здесь, рядом со мной слушает наш интересный разговор?
      Джованни почувствовал, что краснеет.
      - Как, разве ты не одна?
      - Я ведь тебе и не говорила, что я одна. Я сказала тебе только, что ничего не делаю, и это правда. Но можно ничего не делать и в компании.
      Рука Джованни потянулась к телефону; медленно, медленно он нажал на рычаг и прервал связь. Он лежал на спине, держа телефон на груди, и смотрел некоторое время на светящееся "У" рекламы, которое теперь было фиолетовым и наполняло комнату дрожащим аметистовым светом. Вот он сменился красным, и комната стала маленьким кровавым адом. Джованни снял с груди телефон, поставил его на ночной столик, встал с кровати и вышел из комнаты.
      Ему казалось, что он сходит с ума и что лихорадочное дрожание света передалось его мыслям, которые бились теперь в его голове, как большая пойманная бабочка. Он ощупью прошел коридор, заглянул в кабинет и снова уселся на стул возле двери. В этот момент зазвонил телефон.
      Он устремился назад в комнату, которая теперь была озарена желтым светом и походила на золотую пещеру, бросился ничком поперек кровати и снял трубку. Он услышал обиженный женский голос: "Это я, Карла. Вы что, забыли? Мы сегодня должны были встретиться еще час назад? У вас что-нибудь случилось? Я уже больше часа жду, я вам звонила, но сначала никто не отвечал, а потом было занято. По-моему, вы все забываете, вам нужно записывать, когда вы назначаете свиданье..."
      Джованни с огромным удивлением выслушал этот поток жалоб, затем спросил, в каком кафе ждет его девушка, сказал, что сейчас же придет, и повесил трубку. Но тут же должен был взять ее снова, так как опять раздался звонок.
      На этот раз звонил мужчина, один из его университетских товарищей, по имени Марио.
      - Слушай, так завтра все остается по-старому, как договорились, только мы поедем не на одной машине, а на двух. Так что ты, как и хотел, сможешь побыть наедине с Джулией. Я с Фульвией и Ренцо поеду в другой машине.
      С этим разговором тоже было быстро покончено. Джованни повесил трубку и уселся на кровати, свесив ноги, окруженный неистовым дрожанием рекламного света, ставшего теперь зеленым. Он задумался, как это могло случиться, что он чувствовал себя таким одиноким, безнадежно одиноким, тогда как на самом деле на вечер у него было назначено любовное свиданье, а завтра утром он должен был ехать на прогулку в приятной компании? Как он мог это забыть? Ему вдруг пришло на ум позвонить теперь зловредной Аличе и доказать ей, что она ошиблась и что он вовсе не одинок. Но, поразмыслив, он передумал. Он решил, что, может быть, Аличе в конечном счете права. Действительно, подумал он, одинок не тот, кто один; одинок тот, кто чувствует себя одиноким.
      Ну как, тебе легче?
      Уже целый час он сидел в потемках возле столика, на котором стоял телефон. Сперва он ожидал спокойно, удобно развалясь в кресле; ярко горела лампа, и он перелистывал какой-то журнал. Потом он заметил, что ждать при свете еще тревожнее: вид мебели, от которой, как ему казалось, исходило тягостное беспокойство, разочарование и ярость, словно усиливал владевшую им тоску. Но больше всего ему не хотелось видеть телефонный аппарат - этот черный безмолвный аппарат, который упорно не давал ему услышать любимый голос. В конце концов он погасил свет и с удивлением обнаружил, что темнота принесла огромное облегчение, как будто кресла, столики, буфет, диван и вправду ожидали вместе с ним, а теперь, заставив их погрузиться во мрак, он в какой-то степени умерил терзавшую его тревогу. Это открытие его рассердило: ведь что ни говори, мебель - всего лишь мебель, и нелепо приписывать ей свои чувства! Эта мысль несколько отвлекла его, и он убил таким образом еще полчаса. Затем послышался звонок у двери, Джакомо вспомнил о докучливом визите, от которого у него не хватило мужества избавиться, встал, ощупью прошел в переднюю и отпер дверь.
      - Как? Ты сидишь в потемках? - спросила Эльвира, входя.
      - Прости, пожалуйста. Я погасил свет, чтобы немного отдохнуть.
      Он увидел, что гостья направляется к дивану, и поспешно остановил ее:
      - Видишь ли, лучше нам сесть здесь, - проговорил он, указывая на стул, стоявший около столика с телефоном.
      Она бросила взгляд на аппарат и сказала:
      - Хочешь остаться возле телефона? Ждешь звонка? - И без всякого перехода прибавила: - Так вот, у меня новости, много новостей.
      - Каких?
      - К сожалению, малоприятных.
      Эльвира села, поставила на колени огромную сумку и принялась рыться в ней, засунув туда до локтя свою худую руку. Джакомо заметил, что ее полудетское личико с огромными глазами осунулось, даже толстый слой румян не мог скрыть бледность. Лицо молодой женщины едва выглядывало из-под низко опущенных полей конусообразной шляпы, а хрупкая фигурка буквально утопала в складках слишком широкого дождевого плаща. Покорившись участи наперсника, ставшей для него уже привычной, Джакомо спросил:
      - Почему малоприятных?
      Эльвира высморкалась, а потом ответила таким тоном, как будто продолжала прерванный на середине рассказ:
      - Давай по порядку. Вчера утром, расставшись с тобой, я твердо намеревалась последовать твоим советам: вести себя благоразумно и ждать, когда он сам вспомнит обо мне. Но едва я вошла в свою квартиру, такую печальную, я поняла, что это сильнее меня.
      - Почему печальную? - внезапно и как бы против воли спросил Джакомо.
      - Потому что его там больше нет и, однако, все напоминает о нем; его вещи - пиджаки, книги, трубки - вызывают во мне такую печаль...
      Джакомо заерзал на месте, кинул взгляд на телефон и только после этого сказал:
      - Это ты печальна, а не квартира, не трубки, не пиджаки и не книги. Квартира - это помещение такого-то размера, с таким-то числом комнат, расположенных так-то и так-то; пиджаки - шерстяные либо из другой материи, различного цвета и покроя; трубки либо из дереза, либо из глины; книги имеют тот или иной формат и обложку. Что ж во всем этом может быть печального?
      - А то, что его там больше нет.
      - Но ведь это ты испытываешь грусть, а не пиджаки, не трубки и не книги. Всем этим предметам и дела нет до твоей грусти, как, впрочем, и тебе нет дела до них. Между тобой и ними нет никакой связи; вернее, есть только связь между владельцем и его вещью, но она мало чего стоит. Ты лучше поймешь мои слова, если вместо трубки или пиджака в комнате будет находиться собака, или кошка, или даже ребенок, то есть живое существо, которое ты, однако, не сможешь заразить своей печалью, как не можешь заразить ею, к примеру, меня. И тогда ты сама убедишься, до какой степени нелепы твои слова.
      Эльвира с удивлением посмотрела на него и быстро сказала:
      - Ну, как тебе угодно. Так или иначе, но это было сильнее меня, и я решила немедленно отыскать его, повидаться с ним. Села в машину и отправилась в Остию. Надо сказать, что день был необыкновенно мрачный и...
      - Почему мрачный?
      На ее лице снова отразилось изумление. И все же она сочла нужным пояснить:
      - Шел проливной дождь, по небу ползли низкие темные тучи, дул ветер словом, все было мрачно.
      - Постой, - прервал ее Джакомо. - Скажем лучше, что день был ненастный, ветреный, дождливый, что небо было затянуто тучами и видимость была плохая. Однако ничего мрачного в нем не было.
      - Пусть будет по-твоему, - со вздохом проговорила молодая женщина, день, если тебе угодно, был ненастный. Когда я приехала в Остию, косые струи дождя били прямо в ветровое стекло машины, так что я почти ничего не видела. Ты представляешь себе Остию в это время года? Заброшенные купальни с пустыми и заколоченными кабинами тянутся вдоль хмурого сырого пляжа на фоне сумрачного моря. Унылые набережные, покрытые черным, ровным, мокрым асфальтом, где не видно ни единой души. Наводящие тоску аллеи: голые деревья, а возле них кучи опавших листьев, желтых и красных, глянцевых от дождя. А теперь представь себе посреди всего этого уныния меня, женщину, приехавшую искать человека, который ее не любит, и картина будет полная.
      В эту минуту зазвонил телефон. Джакомо поднес трубку к уху и услышал грубый голос с интонациями провинциала: "Это молочная?" Он положил трубку на рычаг, а потом сказал:
      - Неверная картина! Ты опять неправа. Остия - ни печальна, ни весела. Она такая, какой ей и надлежит быть: это курортный городок, где зимою остается мало народу. Что же касается купален, то они не заброшены, а только закрыты до весны, набережные не унылые, а всего лишь безлюдные, осыпавшиеся листья отнюдь не наводят тоску, просто они сперва высохли, а потом были омыты дождем. С другой стороны, все это - и самый городок, и купальни, и покрытые асфальтом набережные, и листья - живет своей жизнью, подчиняется своим законам, о которых ты понятия не имеешь и до которых тебе совершенно нет дела. Эльвира наконец вспылила:
      - Но могу я узнать, что с тобой сегодня? Почему ты меня все время прерываешь?
      - Потому что хочу утешить, - ответил Джакомо, - Согласись, ведь если ты скажешь, что купальни не заброшены, а всего лишь закрыты до весны, то тебе станет немного легче, не так ли?
      - Я не нуждаюсь в утешении, а хочу только, чтобы ты меня выслушал. Так вот, я принялась искать его дом и в конце концов обнаружила в отдаленной части набережной мерзкий домишко.
      - Почему мерзкий?
      - Уф! Ну ладно, скажем, старый дом, который не ремонтировали по крайней мере лет сорок.
      - Молодчина! Так и скажем.
      - Так вот, поднимаюсь я, значит, по лестнице и стучусь в дверь к какой-то синьоре Цампикелли. Мне открывает старушка в очках, сухонькая и опрятная, и я с замиранием сердца спрашиваю, дома ли он. Она говорит, что его нет. Тогда я называю себя его сестрой и прошу разрешения подождать у него в комнате. Она ведет меня туда, и я с небрежным видом спрашиваю, бывает ли у него кто-нибудь. Старушка отвечает, что она никого не видала, но, по правде говоря, ее почти никогда нет дома, потому что у нее небольшая галантерейная торговля. Потом она уходит, а я оглядываюсь по сторонам. Представь себе голую, совершенно голую комнату...
      Телефон коротко зазвонил; Джакомо протянул руку. Но тщетно - второго звонка не последовало.
      - Видимо, ошибка, - сочувственно заметила Эльвира.
      Он с раздражением сказал:
      - Стало быть, без кальсон, без рубашки, без башмаков?
      - Что за вздор ты несешь?
      - Ты же сама сказала, что комната была голая, то есть неодетая, то есть без башмаков, без рубашки, без кальсон.
      - Ладно, скажем, что в ней была лишь самая необходимая мебель: кровать, стол, комод. - Эльвира умолкла, но тут же вспыхнула: - Он сказал, что хочет пожить один, без меня, собраться с мыслями, все обдумать и решить. Но я убеждена, что он поехал в Остию для того, чтобы встретиться там с какой-то женщиной. И вот изволь, полюбуйся.
      Она порылась в сумке и вытащила оттуда маленький белый сверток, который осторожно положила на стол.
      - Что это?
      - Отвратительный женский гребень.
      Джакомо взял сверток и развернул его: там и в самом деле лежал очень светлый, с виду черепаховый, гребень; должно быть, он принадлежал блондинке.
      - Почему отвратительный?
      - Потому что его забыла какая-то девка.
      - Я вижу всего лишь светлый гребень, - возразил Джакомо, - с виду черепаховый; без сомнения, его употребляли, и он малость потускнел, вот и все.
      - Но ты-то что об этом думаешь? Тоже считаешь, что его потеряла какая-то женщина, с которой он проводит время в Остии?
      - Где ты его нашла?
      - Под кроватью.
      - Возможно, - медленно начал Джакомо, - что гребень принадлежит даме, которая прежде жила в этой комнате. Ты ведь знаешь, меблированные комнаты убирают кое-как.
      Наступило молчание. Через минуту Эльвира опять заговорила:
      - Хочу надеяться, что ты прав. Но можешь мне поверить, в ту минуту мне показалось, будто я умираю. Помню только, что я вскочила с постели, на которой сидела, подошла к окну и словно в бреду посмотрела на море. Выглянуло солнце, и под его лучами море заулыбалось, а я, сравнивая это улыбающееся море с чувством, которое...
      - Море не улыбается, - внезапно прервал ее Джакомо.
      - Ах, вот как! Даже так нельзя выразиться? А почему?
      - Потому что у моря нет рта. Улыбаться может только рот, да и то еще не всякий, а лишь человеческий. Море способно на многое, однако улыбаться оно не может.
      Вновь зазвонил телефон, на этот раз резко и протяжно. Джакомо снял трубку и поднес ее к уху. Хорошо знакомый ему голос горничной кратко сообщил, что барышни нет в Риме, она уехала на прогулку и потому не позвонила; возвратится она лишь завтра. Джакомо растерянно повторил:
      - Но куда она отправилась? Погодите, почему?
      В ответ он услышал лишь короткое щелканье - телефон отключился; Джакомо медленно опустил трубку на рычаг и сидел не двигаясь, уставившись на аппарат. Наконец он почувствовал что-то необычное в глубоком молчании, наступившем в комнате после его недоуменных вопросов. Джакомо медленно поднял глаза и увидел, что Эльвира вперила в него взгляд, полный нескрываемой и мстительной иронии.
      - Я знаю, о чем ты думаешь, - быстро сказала она.
      - О чем?
      - Ты думаешь о телефоне и проклинаешь его, и он представляется тебе зловещим и коварным предметом, который сообщает одни только дурные вести. А между тем, - ее голос стал пронзительным и резким, - а между тем точно так же, как море не улыбается, потому что у него нет рта, так и телефон совсем не зловещий и не коварный, это всего лишь небольшой аппарат черного цвета, устроенный так-то и так-то, у него есть диск, на который нанесены номера, есть провода и прочее. Ну как, тебе легче?
      Надутая физиономия
      Они довольно долго шли в молчании вдоль Аппиевой дороги по травянистой обочине, от одной ограды до другой, меж кипарисов и пиний, которые казались поблекшими и запыленными под небом, отуманенным сирокко. Сожженная трава ломалась под ногами; повсюду под прохладной тенью больших деревьев и около живописных развалин валялись остатки пикников: бумажки, жестянки, газеты. Наступило самое жаркое время дня, когда бывает безлюдно; изредка мимо пролетали автомобили, подскакивая на грубых плитах древнеримской мостовой.
      Посмотрев искоса на жену, Ливио спросил внезапно:
      - Да что с тобой? У тебя лицо опухло, как будто зубы болят.
      Действительно, круглое хорошенькое личико жены казалось надутым, словно от воспаления или опухоли; на щеках, изменивших свои очертания, горел болезненный густой румянец.
      - Со мной ничего, - процедила она сквозь зубы, - что тебе в голову взбрело?
      Но вот и деревенская ограда виллы, где обитает звезда экрана; вот невысокая каменная стенка с решеткой, плотно оплетенной вьющимися розами маленькими желтыми цветочками.
      - Это здесь, - сказал Ливио и пошел наперерез через поле, огибая каменную ограду. Это был заброшенный участок, где повсюду виднелись кучки отбросов, видимо, еще свежих, ибо под этим палящим зноем они издавали сильное кислое зловоние. Подальше, за краем обрыва, выделялась светлая полоска каких-то давних бетонных построек, озаренных тусклым, бледным светом померкшего неба.
      Ливио прошел вдоль ограды до угла, остановился, раздвинул ветви розовых кустов, проделав глазок для объектива фотоаппарата, проверил видимость и сказал:
      - Отсюда видна площадка перед виллой, куда она обязательно должна выйти. Обязательно.
      - А если не выйдет?
      - Должна, говорю тебе.
      Ливио подобрал в куче мусора старую канистру из-под бензина, перевернул ее, уселся, положив на колени фотоаппарат, и прильнул лицом к глазку между двумя прутьями решетки.
      - Сколько раз ты сюда приходил? - раздался за его спиной голос жены.
      - Сегодня - пятый раз.
      - Уж так тебе нужен этот снимок, а?
      Ливио почувствовал в вопросе какую-то коварную, вызывающую нотку, но не придал этому значения и ответил, не отрывая глаз от отверстия:
      - Очень нужен, потому что его можно очень здорово продать.
      - А может, есть и другая причина?
      Вот она, посыпанная гравием площадка в глубине сада. Ливио видел фасад виллы, окрашенной в красный цвет вазоны с лимонными деревьями, расставленные вдоль дорожки, обрамленную белым мрамором дверь под легким черепичным навесом. Немного правее двери выдавалась передняя часть огромного американского автомобиля, черного, сияющего всеми своими никелированными частями, очень похожего на катафалк. В мертвенном освещении сирокко мелкий белый гравий на площадке мерцал и переливался так, что, глядя на него, плыло в глазах. Ливио отвернулся и спросил с внезапным раздражением:
      - Какая еще там другая причина?
      Жена бродила вокруг кучи мусора в лихорадочном и угрожающем возбуждении, словно зверь в клетке. Она резко обернулась:
      - Ты что думаешь, я не понимаю?
      - Что?
      - Тебе нужен этот снимок, чтобы иметь предлог познакомиться с ней, шляться сюда, а потом, глядишь, и стать ее любовником.
      От изумления Ливио некоторое время не мог вымолвить ни слова. Наконец он медленно произнес:
      - Ты так полагаешь?
      - Конечно, - сказала она нерешительным и в то же время упрямым тоном, словно поняв абсурдность обвинения и в то же время решившись во что бы то ни стало стоять на своем.
      - Ты и вправду думаешь, что я, Ливио Миллефьорини, голоштанный фотограф, или, как теперь говорят, "папараццо" *, мечтаю стать любовником кинозвезды, всемирной знаменитости, миллиардерши, у которой к тому же есть муж и еще куча претендентов?
      * Словом "папараццо" презрительно называют в Италии фотографов, преследующих знаменитых людей, преимущественно киноактеров.
      Круглое детское личико жены, более надутое, чем когда-либо, выражало одновременно нерешительность и упрямство.
      - Ну да, я так и думаю, - в конце концов дерзко сказала она и, отшвырнув ногой жестянку, продолжала: - Ты что думаешь, я не заметила сегодня, как ты был недоволен, что я собралась идти вместе с тобою? А как ты радовался в прошлые разы, когда я говорила, что не пойду!
      - Но, Лучия...
      - Тебе нужен предлог, чтобы встретиться с ней. Снимешь ее, потом ей позвонишь, познакомитесь и начнете крутить любовь.
      Ливио посмотрел было на жену, но тут же поспешно приник к глазку: ему показалось, что на площадке кто-то задвигался. Но это была не звезда, а два больших пуделя грязно-белого цвета, почти такого же, как гравий; повозившись, игриво покусывая друг друга, они помчались за угол дома и исчезли. Ливио снова обернулся к жене и произнес с глубоким убеждением:
      - Ты спятила. Теперь я понимаю, почему у тебя сегодня лицо распухло. Это тебя ревность распирает.
      - Нет, я не спятила. А еще я пользуюсь случаем сказать тебе: мне надоело, надоело, надоело!
      Ливио подумал, что, пока дива не показывалась, стоит сделать несколько интересных снимков. Внезапно он заметил на верхней ступеньке крылечка, перед дверью, что-то блестящее. Присмотревшись через объектив, он увидел, что там стоят два бокала и бутылка виски. Быть может, звезда экрана с мужем сидела здесь накануне вечером, попивая виски и глядя на полную луну, встающую над кипарисами Аппиевой дороги. "Бокал виски при лунном свете на крылечке - вот и подпись", - подумал Ливио, щелкнув затвором и сразу же перекручивая пленку. За его спиной снова послышался голос жены, повторявшей:
      - Да, мне до смерти надоело.
      - Что тебе надоело?
      - Все и прежде всего ты сам. Если бы ты хоть любил меня. Но ты меня не любишь. Всего два года, как мы женаты, а ты бегаешь за всеми женщинами.
      - Да когда же это?
      - За всеми женщинами бегаешь; и потом, если б ты меня любил, я бы еще могла терпеть некоторые вещи, а теперь они мне невыносимы.
      - Какие такие вещи?
      - Какие? Сейчас я тебе выскажу, слушай. Меблированная комната с окном во двор, без отдельного входа, с общей кухней. Езда на автобусах и трамваях, обеды в закусочной стоя. Мы ходим в третьеразрядные киношки, телевизор смотрим в баре. А потом, гляди, гляди!
      Ливио посмотрел; было что-то притягательное в этом отчаянном голосе. Встав на кучу мусора, жена приподняла юбку и показала ему заштопанный подол комбинации и зашитые чулки на стройных ногах.
      - Гляди, белье у меня в клочьях, чулки в дырках, туфли стоптанные, это платье я ношу два года. Ребенок у нас завернут в тряпки, вместо колыбельки ящик. Мало тебе этого?
      Хмурясь, Ливио попытался оправдаться:
      - Я ведь так недавно начал. Все деньги пришлось потратить на студию. Теперь я начну зарабатывать, увидишь.
      Но жена больше не слушала его.
      - А потом, я должна тебе сказать, что мне твое занятие не нравится.
      Ливио снова приложил лицо к глазку меж роз. Теперь стеклянная дверь под черепичным навесом была распахнута и на крыльце появился лакей в белой куртке. Он наклонился, поднял бокалы и бутылку и исчез. Ливио сфотографировал и лакея, перезарядил аппарат, обернулся и сказал с нарастающим раздражением:
      - Не нравится мое занятие? Чем это? Занятие не хуже всякого другого.
      - Нет, хуже! - закричала она с бешенством. - Это позорное ремесло. Целыми днями ты изводишь людей, которые ничего тебе плохого не сделали, их беда только в том, что они у всех на виду. Ты за ними гоняешься, как остервенелый, жить им не даешь. Сам любить не умеешь, а шпионишь за теми, кто любит друг друга, сам не живешь, а фотографируешь жизнь тех, кто умеет ею пользоваться. Ты жалкий голодранец без гроша в кармане, а снимаешь роскошь и развлечения тех, у кого куча денег. И я тебе еще скажу: когда случаются такие дела, как в тот вечер около ночного клуба, когда тот актер тебя отдубасил, то я тебя стыжусь. Почему ты ему не дал сдачи? А ты только все старался снять как можно больше. Если бы смог, ты бы наверняка сфотографировал и его ногу, когда он тебя пнул под зад, - вот тогда ты был бы счастлив!
      Она засмеялась, слезла с мусорной кучи и встала поодаль.
      Ливио взглянул в глазок, увидел, что на площадке все еще никого нет, обернулся и прокричал:
      - Ты еще пожалеешь о том, что тут мне наговорила!
      - Настало время сказать правду, - заявила она с некоторым пафосом. Мне надоело все это. Надоели твои фотографии, которых никто не покупает, надоело слушать, как ты рассказываешь про свои позорные подвиги, надоело надеяться на лучшие времена. Ты бы что угодно снял, если бы тебе это пригодилось, даже нас с тобой в интимные минуты. Да ты уже это и сделал!
      - Ну что ты мелешь!
      - Да, сделал! Снял меня на море в "бикини" * около купальной кабины на безлюдном пляже и напечатал эту фотографию с подписью: "Дождливый май. Но кое-кто уже думает о купании".
      * "Бикини" - очень открытый пляжный ансамбль.
      Ливио пожал плечами.
      - Да ведь ты сама с удовольствием снялась.
      - Ну да, как же, еще и насморк схватила.
      - Словом, чего ты от меня хочешь?
      Она на мгновение заколебалась, а потом ответила:
      - Хочу, чтобы ты вылез из своей дурацкой засады, и пойдем домой.
      - Ты все еще уверена, что я хочу стать любовником звезды ?
      - Да.
      - Так вот же не будет по-твоему. Я намерен сфотографировать ее и сделаю это.
      Разговаривая, он отвлекся. Снова обернувшись к глазку, он увидел сквозь просвет в кустах, что там, на площадке, развиваются события: звезда экрана собственной персоной открыла стеклянную дверь и появилась на пороге. Ливио узнал соломенно-желтые волосы, пухлое набеленное лицо, подмалеванные глазищи, большой красный рот и знаменитый огромный бюст, выступавший под корсетом двумя стиснутыми выпуклостями. Дива подняла к груди сумку, порылась в ней, вытащила черные очки и напялила их. Затем она махнула рукой и что-то прокричала. В поле объектива скользнула тень. Шофер. Дива посмотрела себе под ноги и направилась к машине. Она была одета смешно, как кукла: в коротеньком жакете бирюзового цвета и в широкой цветастой юбке на кринолине, открывавшей белые, как гипс, ноги.
      "Теперь или никогда", - подумал Ливио. Он поднял фотоаппарат и стал наводить его на шедшую через площадку звезду, готовясь щелкнуть затвором в тот момент, когда она будет садиться в машину. Но тут внезапно что-то тяжелое и бесформенное так на него навалилось, что он скатился с канистры. Поднявшись, он увидел, что его жена убегает через поле по направлению к Аппиевой дороге, держа в руках фотоаппарат.
      Ливио немного постоял, обескураженный и взбешенный, с глазами, полными слез. Затем он медленно и покорно побрел к дороге. Однако ему пришлось остановиться: длинная черная машина звезды пронеслась у него под носом: вот еще одна фотография, которую жена не дала ему сделать. Машина умчалась. Ливио поднял глаза и увидел, что жена идет навстречу, протягивая ему фотоаппарат. Лицо ее больше не было ни красным, ни надутым; она отвела душу и улыбалась ему. Подойдя ближе, она сказала:
      - А теперь сними меня. Сколько раз ты мне это обещал.
      Жизнь - это джунгли
      После бурного вечера, проведенного накануне в ночном баре, где Джироламо познакомился с обеими девушками, голос в телефоне показался ему необъяснимо холодным, почти враждебным:
      - Завтракать? Вы хотите, чтоб мы пошли завтракать в город по такой жарище?
      - Но ведь вчера вечером мы сговорились позавтракать сегодня вместе!
      - Мало ли что говорится под вечер, особенно после того, как выпьешь...
      - Но, право же, вспомните, ведь именно вы разрешили мне позвонить вам с утра относительно завтрака.
      - Я? Вот, видно, надралась-то!
      - Словом, как вы решаете?
      - Подождите минутку.
      Джироламо услышал, как девушка отошла, простучав каблучками по полу, затем донесся отголосок раздраженного, неприятного спора, но слов он не разобрал. Наконец снова послышался голос:
      - Заходите через час.
      - Вы будете одна?
      - Об этом и речи быть не может. Моя подруга тоже пойдет.
      В дурном расположении духа, спрашивая себя, нельзя Ли выдумать предлог, чтобы отказаться от встречи, Джироламо провел час, гоняя на автомобиле по окраинным улицам, в тени больших платанов с буйной летней листвой. Девушки жили в районе Париоли; остановив машину у их дома, Джироламо был удивлен шикарным фасадом в современном стиле: сплошь стекло и мрамор. Ему казалось, что его новые знакомые - девушки скромного положения, скорее всего служащие. Впрочем, войдя в подъезд, он обнаружил, что их квартира - в полуподвале. Джироламо спустился по ступенькам, нашел в темноте дверь и позвонил. Тот же неприветливый голос крикнул ему изнутри, чтобы он подождал на улице. Джироламо предположил, что девушки, вероятно, живут в одной комнате и комната эта в большом беспорядке. Он поднялся по лестнице и сел в свой автомобиль, стоявший напротив входа.
      Ему пришлось-таки подождать под палящим солнцем, которое накалило верх машины; но вот наконец они явились.
      Девушки очень разные: одна - небольшого роста, грациозная, помоложе; другая - высокая, некрасивая и постарше. Но их бледные лица напудрены одной и той же блеклой пудрой; те же черные, мертвенные круги наведены под глазами, той же бесцветной, анемичной помадой подмазаны губы. И одеты они были одинаково: зеленые юбки колоколом и жесткие прозрачные блузки, сквозь которые, как сквозь целлофан, просвечивали грубые, туго прилегающие, затянутые бюстгальтеры мутно-розового цвета. Их белокурым волосам цвета соломы явно не соответствовали черные глаза и ресницы.
      Подойдя ближе, невысокая наклонилась к окну машины и сказала:
      - Ну что ж, пойдем завтракать. Только предупреждаю: у нас всего полчаса свободные, самое большее - минут сорок пять.
      - Что за спешка? - сухо спросил Джироламо.
      - Очень жаль, но или условимся на этом, или мы уходим домой.
      Не понимая причин подобной невежливости, испытывая скорее любопытство, нежели обиду, Джироламо, не мешкая, подъехал к траттории неподалеку от Понте Мильвио. Войдя в сад ресторана, они увидели ряды пустых столиков в скудной и душной тени акаций.
      - Никого нет, - сказал Джироламо. - Понятно, августовские каникулы *. Останемся здесь или, может быть, поедем куда-нибудь в другое место?
      * Традиционные праздничные дни в середине августа римляне стараются провести за городом.
      Маленькая грубо ответила:
      - Мы пришли не себя показать, а поесть. Тут и останемся.
      Они сели. Подошел официант. Маленькая стала читать меню.
      - Есть омары. Могу я заказать омара?
      - Разумеется, что за вопрос, - удивленно ответил Джироламо.
      - Да кто вас знает. Вы сосчитали свои денежки, прежде чем нас приглашать?
      Официант, держа блокнот наготове, терпеливо ждал с бесстрастным лицом человека, который видывал всякое и ничему не удивляется.
      Джироламо сказал, смеясь, но внутренне раздраженный:
      - Да, я сосчитал свои денежки; пусть будет омар.
      - Так, значит, омар, - сказал официант. - А вино какое?
      Маленькая снова спросила:
      - Можно мне спросить бутылку вина? Или будем брать разливное?
      - Да заказывайте, что вам угодно, - ответил Джироламо, которому все это стало надоедать.
      Высокая сказала:
      - Не сердитесь, мы для вас же стараемся. Сколько раз бывало: нас пригласят, а потом у них денег не хватает.
      Когда официант ушел, маленькая резко спросила:
      - Кстати говоря, я даже не знаю, как вас зовут.
      - Меня зовут Джироламо.
      - Не нравится мне это имя, похоже на дуролома.
      - А вас как зовут?
      - Ее зовут Клоти, - сказала высокая, - а меня - Майя.
      - Но ведь это уменьшительные имена, верно?
      - Да, ее полное имя - Клотильда, а мое - Марианна.
      - А мне вы какое уменьшительное имя подберете? - обратился Джироламо к Клоти.
      - Никакого, - отрезала та.
      - Но все-таки вы должны меня как-нибудь называть. И поскольку имя Джироламо вам не по душе...
      - А к чему мне вас называть? Через полчаса мы распростимся и никогда больше не увидимся...
      - Вы в этом уверены?
      - Чего уж вернее.
      Подошел официант, и все в молчании принялись за омара, поглядывая на пустые столики, где прыгали большие воробьи, слетавшие с акаций в поисках крошек. Джироламо исподтишка наблюдал за Клоти и все больше убеждался в том, что она очень мила и нравится ему. У нее был маленький вздернутый носик с широко вырезанными ноздрями и черные блестящие глаза немного навыкате; пухлый ротик капризно надут, нижняя губка выпячена над едва очерченным подбородком. Эта головка сидела на прелестной шейке, округлой и крепкой, с гладкой белой кожей.
      - А вам известно, что у вас очень красивые глаза? - произнес наконец Джироламо.
      - Нечего мне комплименты отпускать, - огрызнулась Клоти. - Запомните: я не по вашим зубам орешек.
      - А по чьим же?
      - Это уж вас не касается.
      - Могу я вас попросить об одолжении? - обратился Джироламо к другой девушке.
      У той было толстое круглое лицо, на котором, словно птичий клюв, выдавался длинный заостренный нос.
      - Какое одолжение?
      - Скажите своей подружке, чтоб она была немного полюбезнее.
      Майя повернулась и повторила, как попугай:
      - Ты слышала, Клоти? Будь немного любезнее.
      - Вы хотели, чтоб я пришла позавтракать, - вот я и пришла. И нечего с меня больше требовать.
      - Но, Клоти... - начала Майя.
      - Ах, оставь меня в покое.
      - Поговорим о другом, - вздохнув, сказал Джироламо. - Почему вы остались в Риме на праздник"? Вы не ездите за город?
      - А вы? - парировала Клоти. - Вы-то сами чего не уехали?
      - Мне нравится Рим в летнюю пору.
      - Смотрите-ка! Вот и нам нравится Рим в летнюю пору.
      - Мы служащие, - объяснила Майя. - У нас отпуск только в конце месяца.
      - А где вы работаете?
      - Да какое вам дело? - сейчас же перебила Клоти. - Разве я вас спрашиваю, где вы сами работаете?
      - Если спросите, я вам скажу.
      - И не подумаю спрашивать, мне это ни к чему.
      - Но, Клоти, - мягко сказал Джироламо, - за что вы на меня так сердитесь?
      Он потянулся через стол и положил руку на маленькую, пухленькую и изящную кисть девушки. Но та резко отдернула руку и крикнула:
      - Не трогать меня!
      - Да что с вами, Клоти?
      - Не смейте называть меня Клоти!
      - А как же вас называть?
      - Называйте синьориной Клотильдой.
      - Да послушайте в конце концов, - воскликнул Джироламо, потеряв всякое терпение. - Если вам не хотелось идти завтракать, вы могли бы отказаться. Но, согласившись, вы обязаны по крайней мере вести себя прилично.
      - Обязана? Да вы спятили! Почему это я обязана? Может, потому, что вы меня завтраком накормили?
      - Но, Клоти... - вступилась подруга.
      - А ты помолчи, - прикрикнула Клоти. - Ведь ты заставила меня принять это дурацкое приглашение! А раз так, то и оставайся с ним. А я ухожу. Будьте здоровы...
      Она вскочила и, поспешно пройдя меж столиков, направилась к выходу.
      - Ну а теперь, - обратился Джироламо к Майе, как только Клоти исчезла из виду, - сделайте милость, объясните мне, мягко выражаясь, непонятное поведение вашей подруги.
      Та покачала головой.
      - Это моя вина. Я уговорила ее пойти. Она не хотела.
      - Но почему же?
      - Вы не обижайтесь. Она не хочет больше терять время на всяких типов без гроша в кармане.
      - Но ведь я, - произнес совершенно ошеломленный Джироламо, - я вовсе не тип без гроша в кармане.
      - Так вы не голодранец?
      - Нет, право же, не голодранец.
      - Странно... А у Клоти сложилось именно такое впечатление. Да и я, не обижайтесь, поклялась бы в том же.
      - Что же вас заставило так думать?
      - Да как-то так, все вместе.
      Джироламо помолчал немного, затем снова заговорил:
      - Но если у Клоти такие взгляды на людей, то почему, прежде чем грубить мне, она не разузнала, не спросила меня? Я бы сказал ей правду, что я - не "тип без гроша в кармане", и тогда она вела бы себя вежливо и мы бы хорошо провели время.
      - Вы должны извинить ее. Она боится.
      - Да чего же она боится?
      - Боится, что нарвется, как всегда, на голодранца. Вы нас поймите: мы девушки бедные, что ж тут удивительного, если нам хочется иметь знакомства среди мужчин со средствами?
      - Ну, хорошо, так по крайней мере осведомляйтесь заранее.
      - Жизнь - это джунгли, - философски изрекла девушка. - Клоти защищается, вот и все. Вам хорошо рассуждать, но кто боится, тот не рассуждает.
      Джироламо снова помолчал. Официант принес счет, и Джироламо расплатился.
      - Если хотите, поедем завтра к морю, - наконец сказала девушка. - Я сама поговорю с Клоти.
      - Я думаю, что мы не сможем поехать.
      - Почему? Вы обиделись?
      - Да нет, но теперь уж вы на меня нагнали страху.
      - Вы-то чего напугались?
      - Жизнь - это джунгли, - ответил Джироламо, вставая.
      Дом, в котором совершено преступление
      В то время как машина неслась по блестевшему от дождя шоссе под серым, затянутым тучами небом, Томмазо изучал свою спутницу. На вид ей было немногим более тридцати; гладкие и прямые темные волосы обрамляли бледное, худое лицо с орлиным носом и черными горящими глазами. Из-за слишком яркой губной помады ее большой, резко очерченный рот казался кровоточащей раной. Он опустил глаза: из-под зеленой юбки выглядывали черные лакированные сапожки, доходившие почти до колена. Наконец он нарушил молчание:
      - Еще очень далеко?
      - Нет, скоро приедем.
      - И как это вашим пришло в голову построить виллу в столь уединенном месте? Я понимаю еще, если бы было близко от моря, а то его отсюда и не видно.
      - Мы построили ее здесь потому, что у нас тут была земля.
      - Когда же выстроена ваша вилла?
      - Году в тридцатом, почти тридцать лет назад.
      - И с тех пор вы в ней и живете?
      - Нет, мы ездили сюда каждое лето, если не ошибаюсь, до тридцать третьего года. Потом купили виллу в Анседонии и больше не приезжали.
      - Двадцать семь лет дом стоит покинутым! И отчего же?
      - Да так. По-видимому, нам здесь разонравилось.
      - Сколько вы за него хотите? Посредник мне говорил цену, но я за последнее время пересмотрел столько вилл, что уже не помню.
      - Пятнадцать миллионов лир.
      - Ах, да! Кажется, вилла очень большая?
      - Да, она большая, но комнат в ней немного. Гостиная и еще четыре комнаты.
      - Если верить посреднику, это было бы весьма выгодное приобретение.
      - Я тоже так думаю.
      - Вилла принадлежит вам?
      - Нет, у нее три владельца - мой брат, сестра и я.
      - У вас нет родителей?
      - Нет, они умерли.
      - Ваш брат женат? И сестра замужем?
      - Да.
      - Они живут вместе с вами в Риме?
      - Нет, они живут за границей.
      - А вы замужем?
      - Нет.
      - Вы живете одна?
      - Нет. Но, синьор Лантьери...
      - Говорите, я вас слушаю.
      - Извините меня. Я должна показать вам виллу, но вовсе не обязана рассказывать вам о своей личной жизни.
      - Простите. Вы тысячу раз правы.
      Наступило молчание. Но странное дело, Томмазо про себя отметил, что резкий ответ молодой женщины не вызвал у него ни чувства обиды, ни удивления. Он старался понять, почему же ее тон и слова не задели его, и наконец его осенило: как в цене виллы, слишком низкой для такого большого дома, так и вообще в поведении женщины, державшейся как-то слишком незаинтересованно и безучастно, таилось нечто загадочное, и это если и не полностью оправдывало, то, во всяком случае, извиняло проявленную им нескромность. Он посмотрел на губы женщины, и его поразило, как ярко они накрашены. С ее белого, как бумага, лица он перевел взгляд на серую и блестящую ленту дороги, бегущую навстречу серому, подернутому дымкой пейзажу, и увидел, что сквозь серую тусклость этого пасмурного осеннего дня, подобно кроваво-красной краске на губах этой женщины, необычно и ярко сверкают другие цвета: желтое золото листьев какого-то растения, увивающего фасад крестьянского дома; густая чернота мокрых стволов, светлая, почти голубая зелень капустных кочанов на огородах; яркий пурпур гроздей ягод на колючем кустарнике. День сегодня выдался туманный и дождливый, подумал Томмазо, но все же он не лишен своего очарования - в такой день краски природы играют и переливаются, как звонкие голоса в тишине полей.
      Он спросил женщину:
      - При доме есть земельный участок?
      - В цену виллы включена стоимость сада в две тысячи квадратных метров. Но участки вокруг принадлежат нам, и вы, если хотите, можете прикупить землю.
      - По какой цене?
      - Я думаю, по тысяче лир за квадратный метр.
      Томмазо вновь про себя подумал, что такая цена ниже обычной для здешних мест, но на этот раз ничего не сказал. Женщина переключила скорость, и машина свернула с шоссе на проселочную дорогу, проехав между двух потемневших от времени невысоких каменных столбов.
      Женщина сказала:
      - Здесь начинается наше поместье.
      - К вилле ведет эта дорога?
      - Да, другой нет.
      Дорога уходила в глубь долины, петляя между пологими зелеными холмами. На склонах не было видно ни одного дерева, а на вершинах белели крестьянские домики с выкрашенными в зеленый цвет оконными рамами и красными крышами - по одному на каждом холме. Томмазо спросил:
      - Все эти дома ваши?
      - Да, наши.
      Меж холмами темнели узкие и глубокие овраги - склоны одних были возделаны, другие поросли лесом или кустарником. Томмазо насчитал с левой стороны дороги четыре холма и столько же оврагов; потом машина круто свернула и поехала по узенькой дорожке, ведшей в глубокую низину, где сквозь деревья вырисовывались неясные очертания какой-то серой постройки.
      - Вилла не на берегу, - рассеянно и небрежно проговорила женщина, - но от моря она не так уж далеко. Пять минут езды - и вы на пляже. Море по ту сторону дороги Аврелия.
      Они переехали мостик над ручьем, и дорога углубилась в заросли, которые, как казалось Томмазо, становились все гуще и выше. Неожиданно машина затормозила и остановилась перед деревянной калиткой, запертой на большой висячий замок. И замок и цепь, на которой он висел, были покрыты толстым слоем ржавчины. За калиткой можно было разглядеть только часть скрытого деревьями фасада виллы. Томмазо отметил про себя с удивлением, что в фасаде этом не было ничего радующего глаз, деревенского, как можно было ожидать в такой глуши. Наоборот, это было мрачное квадратное строение холодного серого цвета, весьма напоминавшее церкви в неоклассическом стиле, но именно в стиле того неоклассицизма, который в 20-30-х годах получил название "стиля двадцатого века": гладкий фронтон, перистиль с грубыми и приземистыми прямоугольными пилястрами без баз и капителей, низкая, покрашенная под камень дверь, похожая на дверь египетской гробницы. Между тем женщина вышла из машины и возилась с замком на калитке. Наконец ей удалось его отпереть. Томмазо спросил:
      - Неужели вы с тех пор ни разу не приезжали сюда?
      - Я не была здесь много лет.
      К дому вела обсаженная эвкалиптами короткая аллея, упирающаяся в мощеную площадку, в глубине которой высился огромный и мрачный куб виллы. Теперь она была видна целиком. Вокруг дома росло много деревьев, а за деревьями вздымались склоны холмов. Томмазо заметил странную вещь: несмотря на то, что дом уже двадцать семь лет был покинут людьми, природа как бы держалась от него на расстоянии - стены были голые, в пятнах и подтеках от сырости, их не увивало ни одно ползучее растение; между разошедшихся, разбитых ступеней лестницы не зеленел мох; в разбегавшихся во все стороны трещинах на асфальте площадки не росла трава. Можно подумать, пришло в голову Томмазо, что эта вилла внушает природе отвращение. Неожиданно раздавшийся шум заставил его вздрогнуть: женщина уже вошла в дом и поднимала большие тяжелые жалюзи, закрывавшие окна. Томмазо тоже вошел в дом.
      Он очутился на пороге гостиной - большой комнаты с довольно высоким потолком, такой же серой и мрачной, как и фасад виллы. Пол был усеян мусором и какими-то мелкими обломками, запорошенными, словно пушистым снегом, толстым слоем пыли. В глубине гостиной виднелся огромный, сложенный из кирпича камин, почерневший и давным-давно не топившийся, а перед камином большой диван; другой мебели в комнате не было. Однако, подойдя к дивану, Томмазо обнаружил между ним и камином низенький столик, на котором стояли два бокала и бутылка виски. Бутылка была открыта, и пробка лежала рядом. Сказать, какого цвета сбивка дивана, теперь было трудно - может быть, коричневая, может быть, лиловая. Материя вся разлезлась, и из дыр торчала пакля. Томмазо взял бутылку в руки: этикетка пожелтела, бутылка была пуста, но ее содержимое, пожалуй, не было выпито, а испарилось за те долгие годы, что она простояла открытой; на сером от пыли столике остался чистый кружок. Женщина сказала:
      - Это гостиная.
      Томмазо только теперь заметил, что одна из стен комнаты была расписана, и подошел поближе, чтобы рассмотреть фреску. В характерном для тех лет стиле на ней была изображена светская сцена - группа купальщиков на пляже. Художник нарисовал море, песок, большой полосатый зонт, а вокруг него в различных позах нескольких мужчин и женщин в купальных костюмах. Мужчины были все мускулистые, атлетического сложения, широкоплечие, но с непропорционально маленькими головами, некоторые - с моноклями. Женщины были довольно полные, и их пышные формы выпирали наружу из весьма открытых купальных костюмов. Лица у мужчин и у женщин были надменные, красивые и неподвижные. Среди этих цветущих обнаженных людей виднелась жалкая фигура официанта, одетого, как ученая обезьяна, в короткую белую курточку и черные брюки, который нес поднос с аперитивами. В этой фреске не было ничего неприличного, но Томмазо не мог избавиться от впечатления, что он рассматривает порнографическую картинку. Женщина у него за спиной проговорила:
      - Не правда ли, смешные? Такими были наши родители.
      Томмазо чуть было ей не ответил: "Вы хотите сказать - ваши родители", но вовремя удержался. Теперь у него всплывало в памяти какое-то смутное воспоминание. Оно вот-вот готово было принять четкие очертания; так иногда говорят, что слово вертится на кончике языка. Ему казалось, что фамилия, которую носит семья этой женщины, связана с каким-то преступлением, происшедшим много лет назад, приблизительно в те годы, когда была построена эта вилла. Это случилось очень давно, кажется, он был тогда еще мальчишкой, а может быть, он слышал об этом позже. Но если преступление действительно было совершено на этой вилле, тогда вполне понятны и скромная цена, и странная незаинтересованность женщины, и ее смущение. Тщетно пытаясь припомнить фамилию убийцы или жертвы этого преступления, Томмазо пошел вслед за женщиной, которая теперь повела его по коридору, показывая остальные комнаты.
      Комнаты были обставлены мебелью в том же тяжелом и безвкусном "стиле двадцатого века", в каком была построена вилла: квадратные шкафы, комоды и тумбочки, кресла, похожие на коробки без крышки, кровати с толстенными ножками и квадратными спинками. Все это из темного ореха, но не натурального, а фанерованного; полировка, некогда скрывавшая непрочность этой мебели, на вид столь массивной, сошла, фанера потускнела, покрылась черными пятнами, во многих местах треснула и отходила. В одной из этих комнат на кровати еще лежала простыня, сбившаяся и мятая, с большим пятном посередине. Пятно было неопределенного цвета, выцветшее - не то желтое, как йод, не то розовато-винное. На тумбочке у кровати валялась маленькая коробочка. Томмазо громко прочел написанное на крышке название слабительного и потом сказал:
      - Все же ваши родные могли бы хоть немного прибрать в доме, раз уж решили его продать.
      - Это я решила его продать, - ответила женщина с вызывающим видом и не отвела взгляда, когда он, с брезгливой гримасой оглядевшись вокруг, посмотрел на нее. - Мои брат и сестра ничего не знают. А я не успела распорядиться, чтоб здесь убрали. Я дала объявление в газету, и вы первый покупатель.
      Она произнесла эти слова оскорбительно высокомерным тоном, потом подошла к двери ванной и распахнула ее:
      - Здесь ванная.
      Томмазо подошел и осторожно заглянул внутрь. Это была обычная ванная комната со стенами, облицованными кафелем, густо покрытым пылью, и с потускневшими, позеленевшими кранами. В чашке унитаза Томмазо увидел что-то черное, приставшее к белым фаянсовым стенкам, и молча показал на это женщине. Она возмущенно повернулась к нему спиной, вышла из ванной в коридор и открыла дверь в другую комнату:
      - Это, насколько я помню, комната для прислуги.
      Из-за двери им под ноги метнулась какая-то темная тень и стремглав скрылась в коридоре; раздался душераздирающий крик, и женщина на мгновение очутилась в объятиях Томмазо, в страхе вонзив ему в шею свои острые длинные ногти. Вся дрожа, она повторяла: "Крыса, крыса!"
      Томмазо мягко сказал:
      - Успокойтесь, ведь это всего лишь крыса.
      - Да, я знаю, но я ужасно их боюсь.
      - Не бойтесь, она убежала.
      - Спасибо, извините меня.
      Они вернулись в гостиную. В тот самый момент, когда женщина испустила отчаянный вопль, Томмазо наконец вспомнил фамилию семейства, имевшего отношение к преступлению. Фамилия у этой женщины была другая, да и вилла находилась в другом месте. Итак, на этой вилле не было совершено никакого преступления, хотя, впрочем, все здесь, казалось, свидетельствовало об этом. Вдруг женщина нервно проговорила:
      - Вот и вся вилла, больше тут нечего смотреть. Вы должны согласиться, что пятнадцать миллионов за нее - дешево.
      - Да, это недорого. Но я искал виллу совсем в другом роде.
      - Она вам не нравится?
      - Нет. Она построена в стиле, который я не люблю.
      - У нас хотели купить ее под школу или что-то подобное. Наверно, в конце концов мы примем это предложение.
      - Я думаю, что это было бы самое правильное решение.
      Они вышли из виллы и под начавшим накрапывать мелким дождиком направились через асфальтированную площадку к машине.
      - Как называется ваша вилла? - спросил Томмазо просто так, чтоб что-нибудь сказать.
      - У нее нет названия, - ответила женщина, - но раз вы ее не покупаете, я могу вам сказать, как зовут ее окрестные жители. Они называют ее домом, в котором было совершено преступление.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24