НАШЕ ГОРЕ
Не в ярко блещущем уборе
И не на холенном коне
Гуляет, скачет наше Горе
По нашей серой стороне.
Пешком и голову понуря,
В туманно-сумрачную даль
Плетется русская печаль.
Безвестна ей проклятий буря,
Чужда хвастливая тоска,
Смешна кричащая невзгода.
Дитя стыдливого народа,
Она стыдлива и робка,
Неразговорчива, угрюма,
И тяжкий крест несет без шума.
И лишь в тени родных лесов,
Под шепот ели иль березы,
Порой вздохнет она без слов
И льет невидимые слезы.
Нам эти слезы без числа
Родная муза сберегла…
СЕРЕНАДА
Тянутся по небу тучи тяжелые,
Мрачно и сыро вокруг.
Плача, деревья качаются голые…
Не просыпайся, мой друг!
Не разгоняй сновиденья веселые,
Не размыкай своих глаз.
Сны беззаботные,
Сны мимолетные
Снятся лишь раз.
Счастлив, кто спит, кому в осень холодную
Грезятся ласки весны.
Счастлив, кто спит, кто про долю свободную
В тесной тюрьме видит сны.
Горе проснувшимся! В ночь безысходную
Им не сомкнуть своих глаз.
Сны беззаботные,
Сны мимолетные
Снятся лишь раз.
ЗАСУХА
Я помню: летнею порою
Грозил нам голод. Вкруг поля
Все были выжжены жарою.
Желтея, трескалась земля.
Грозы молили все у неба;
Толпился в церкви весь народ.
Кричали дети у ворот:
«Дай, Боже, дождичка, дай хлеба
Для деток маленьких твоих!»
И Бог мольбу услышал их.
Недаром в скорби непритворной
Упала пахаря слеза:
Примчались тучи стаей черной,
И разразилася гроза.
Когда же стихнул дождь желанный,
Я вышел в сад благоуханный
И там нашел среди кустов
Гнездо, размытое грозою.
Над ним с беспомощной тоскою
Кружилась мать, своих птенцов
Звала напрасно и будила,
Их грела трепетным крылом,
Металась, билась над гнездом,
Но к жизни их не возвратила.
И думал я: что, если б мать
Могла в тоске своей узнать,
Что той грозой неумолимой
Спасен весь край?
— Что край родимый,
Когда не стало навсегда
Гнезда, родимого гнезда!
ВЕСТАЛКИ
Печально-бледные, в одеждах белоснежных,
Они задумались вдвоем,
На мрамор опершись. Как ропот волн мятежных,
К ним доносился смутный гром
Далеких голосов, бессильно замирая
Под сводом низким и глухим.
И вот одна из них промолвила, вздыхая:
«Сестра! Опять безумный Рим
Затеял оргию по манию солдата
Или наложницы. Растет,
Увы, растет поток неволи и разврата
И, мутно-гневный, с корнем рвет
Величье древнее. Рим гибгиет. Дремлют боги.
Кому молиться и о чем?
Рим гибнет, Рим погиб. Что пользы в жизни строгой,
В молитвах, в бдеиии ночном
И в чистых помыслах? Что пользы в том для Рима,
Что шесть безгрешных дев хранят
На ветхом алтаре огонь неугасимо
И стены ветхие кропят
Святой струей Камен? Рим гибнет. Нет спасенья,
Вот шум приблизился. Сестра,
Устала грудь моя от тайного мученья.
Больнее пламени костра
Огонь, что душу жжет. Томлюсь, изнемогая.
Постыла горестная жизнь..»
И, быстро вспрянувши, воскликнула другая:
«Сестра! Молю, остановись!
Пусть дряхлый Рим забыл свой жребий: над вселенной
Бессмертным разумом царить, —
Ты, жрица, помни: свой небес огонь священный
И сердце чистое хранить.
Кругом настала ночь? — в безмолвном упованье
Зажги священные огни.
Ты слышишь оргий шум? — удвой свое вниманье
И страх заботливей гони.
И если б мир опять ниспал в хаос нестройный, —
Владея искрою одной,
Ты из последнего обломка с ней спокойно
Последний жертвенник устрой.
И верь, что лучший мир из искры той родится
И племя лучшее придет,
Отыщет твой огонь и с небом примирится,
И небу жертвенник зажжет».
Сказала — и, склонясь, в огонь кореньев новых
Подбросила, и вспыхнул храм
Пред взором девственниц задумчиво-суровых,
Внимавших дальним голосам.
ПЕСНЯ
«Я называюсь Красотою,
Я — строгой Истины сестра.
Мы обе держим над землею
Светильник счастья и добра».
«Мы — за труды и за невзгоды
Награда высшая, их цель.
Наш храм — земля, жрецы — народы,
И небо — наша колыбель».
«Я называюсь Красотою.
Не плачь поэт: я не больна.
От глаз сокрытые грозою,
Не гаснут звезды и луна».
«Поэт! Врагов моих суровых
Не презирай и не кляни.
Пророки слов живых и новых
И правды воины — они».
«Когда исполнятся надежды,
Герои, распростясь с войной,
Низложат бранные одежды
И в прах падут передо мной».
«Иди в толпу, и песней гордой
Ей возвещай про счастья дни,
Рукой бестрепетной и твердой
Венец мой будущий храни».
«Слова правдивые поэта
В пустыне, в сумраке ночном,
Да будут скинией завета,
Да будут огненным столпом!..»
«В бесчисленных огнях сверкает душный храм…»
В бесчисленных огнях сверкает душный храм.
Клубами синими восходит фимиам,
Блистают ризы золотые.
Толпа в неясный гул мольбы свои слила,
А там, над сводами, как вестники святые,
В безмолвии ночном гудят колокола.
Вот громко хор запел о дивном искушеньи,
И дрогнули сердца, и дрогнули колени.
Как бы слетевшие с небес,
В сердца раскрытые волнами льются звуки.
Им вторят все: «Христос воскрес!»
Искуплены грехи, и позабыты муки!
Той песне лишь один мечтатель молодой
Не внемлет: на гранит поник он головой…
И снится сон ему отрадный.
Раздался темный свод, распался душный храм,
И храм иной, и храм громадный
Предстал восторженным очам.
Не купол сумрачный и тесный,
Его объемлет свод небесный.
И вместо свечек восковых,
Горят на сводах вековых
Неугасимые узоры.
И вместо каменных колонн
Ушли в лазурный небосклон
Снегами блещущие горы.
И снится юноше: на праздник мировой,
Ликуя, в этот храм собрался род людской.
Грехи и страсти злобы дикой
На алтаре любви он жертвой сжег навек,
И праздник новый и великий
Встречает новый человек.
Вот громко хор запел о дивном искупленьи,
И дрогнули сердца, и дрогнули колени.
Как бы слетевшие с небес,
В сердца раскрытые волнами льются звуки.
Все вторят: «Человек воскрес!»
Искуплены грехи и позабыты муки.
ЛЮБОВЬ И МЕЧ
От Меча Любовь бежала
Целый ряд веков тяжелых,
Но везде его встречала —
В городах и в дальних селах.
И Любовь взмолилась Богу:
«Боже праведный, великий!
Укажи в тот край дорогу,
Где не избран Меч владыкой».
Бог ей молвил: «под луною
Не найти такого края,
Но, желаешь, пред тобою
Растворю обитель рая».
И Любовь с землей простилась
И на небо улетела.
Вот земля из глаз сокрылась.
Даль разверзлась без предела.
Вот напевы неземные
Долетают издалека.
Вот и кущи золотые
Показалися с востока.
Вход, как огненное море,
И у входа дух нетленный.
А в руке его — о горе! —
Меч, все тот же Меч надменный!
И Любовь, на Меч взирая,
Кротким сердцем ужаснулась,
Не вступила в сени рая,
И на землю не вернулась.
Но помчалась по эфиру,
По неведомой пустыне,
Где летит от мира к миру,
Бесприютная доныне.
КАЗБЕКУ
Ни одиночество, ни вечное молчанье
Твой гордый дух сковать испугом не могли.
Ты рвался к небесам из темных недр земли, —
Быть к солнцу ближе всех влекло тебя желанье.
И вдруг ты вырвался, весь пламенем объят,
Кипучий, радостный, как раб, порвавший цепи.
Сбылась твоя мечта: с высот небес твой взгляд
Два моря озирал, холмы, долины, степи.
Ты суеты земной услышал вечный гул
И бесприютных звезд увидел ход бесцельный,
Но, вместо радости, в познанье почерпнул
Безвыходную скорбь и ужас беспредельный.
С тех пор среди небес томишься ты один,
Безмолвный, сумрачный, как в скорби царь могучий.
Не посягнет орел, едва дерзают тучи
Подняться до твоих нетронутых седин.
Но не бесплодна скорбь титана.
Лишь только вешнее тепло
Твое суровое чело
Начнет лобзать, и солнце, рано
Зажегшись в яркой синеве,
Прильнет к седой твоей главе, —
Ты, скрывшись пологом тумана,
Тихонько плачешь… И, родясь
От слез твоих, бегут потоки
И в грудь земли, как жизни соки,
Путями тайными струясь,
Плодотворят холмы и долы.
Земля готовит пир веселый.
А ты, создавший этот пир
Своими чистыми слезами,
Стоишь, всем чуждый, и на мир
Взираешь скорбными очами.
«Волнуется море безбрежное нив…»
Волнуется море безбрежное нив;
Как остров, средь них спит недвижно кладбище.
Кто море труда переплыл, опочив,
На острове мирном находит жилище.
Волнуются нивы — колосья шумят,
Шумят об одном: о труде бесконечном.
Кресты на могилах им внемлют и спят,
И снится им сон о забвении вечном…
СРЕДИ ПОЛЕЙ
Весенний день. Свежо. Равниной гладкой
Чернеют вкруг убогие поля.
Бредет мужик за тощею лошадкой,
Ведя соху. Проснись от дремы сладкой,
Проснись, о скудная земля!
— Здорово, дед! «Здорово!» Молчаливый,
Он отошел, не обернув лица…
Угрюмый сын бесплодной, чахлой нивы,
Привет тебе, о пахарь терпеливый,
Привет от грустного певца!
________
Из омута столицы развращенной
К тебе больной и кроткий я пришел.
В твоей судьбе, веками отягченной,
В твоей тоске, глубоко затаенной,
Я жребий собственный прочел.
И я, как ты, над нивою бесплодной
Тружусь всю жизнь — над нивою сердец.
И на меня за подвиг благородный
С насмешкою презрительно-холодной
Глядит ликующий глупец.
И я, как ты, свой труд неблагодарный,
Заветный труд, восторженно люблю.
И я в душе от глаз толпы коварной
На лучший век — свободный, лучезарный,
Надежду робкую таю.
В тот век и мне от родины счастливой
Венец, быть может, дастся как тебе…
Угрюмый сын бесплодной, чахлой нивы,
Привет тебе, о пахарь терпеливый,
Привет от брата по судьбе!
«Есть гимны звучные, — я в детстве им внимал…»
Есть гимны звучные, — я в детстве им внимал.
О, если б мог тебе я посвятить их ныне!
Есть песни дивные, — злой вихорь разбросал
Их звуки светлые по жизненной пустыне…
О, как ничтожно все, что после я писал,
Пред тем, что пели мне в младенческие годы
И голоса души, и голоса природы!
О, если бы скорбеть душистый мог цветок,
Случайно выросший на поле битвы дикой,
Забрызганный в крови, затоптанный в песок, —
Он бы, как я, скорбел… Я с детства слышал крики
Вражды и мук. Туман кровавый заволок
Зарю моих надежд прекрасных и стыдливых.
Друг! Не ищи меня в моих стихах пытливых.
В них рядом встретишь ты созвучья робких мук
И робких радостей, смесь веры и сомнений.
Я в сумерки веков рожден, когда вокруг
С зарей пугливою боролись ночи тени.
Бывало, чуть в душе раздастся песни звук,
Как слышу голос злой: «молчи, поэт досужный!
И стань в ряды бойцов: слова теперь не нужны».
Ты лгал, о голос злой! Быть может, никогда
Так страстно мир не ждал пророческого слова.
Лишь слово царствует. Меч был рабом всегда.
Лишь словом создан свет, лишь им создастся снова.
Приди, пророк любви! И гордая вражда
Падет к твоим ногам, и будет ждать смиренно,
Что ты прикажешь ей, ты — друг и царь вселенной!
«По сонным улицам, как призрак сна, я шел…»
По сонным улицам, как призрак сна, я шел,
Тоску движеньем усыпляя.
И вот пред домом стал, где юношей провел
Пять лет, учась и размышляя,
Где вдохновения порой ко мне тайком
Как духи светлые слетали
И тотчас в пустоту, царящую кругом,
Пугливым роем исчезали;
Где я — то сам мельчал средь общей пустоты,
То вдруг над бездною сомнений
Вздымался до такой надзвездной высоты
Надежд и светлых откровений,
Что, на земную твердь упавши вновь, душа
От боли стонет и поныне…
О, комнатки мои! Под чьей рукой шурша
Вон опускаются гардины?
Безумец ли, как я, по прихоти мечты
То в рай, то в ад вас превращает,
Томится ли больной, иль жрица красоты
Любви продажей оскверняет?..
Куда укрылись вы, минувших дней мечты,
Куда вы в страхе отлетели?
Вы на меня ль теперь глядите с высоты,
Или скитаетесь без цели?
Увы! Вас нет нигде… В одних мечтах людей
Живут мечты. Что грудь волнует,
Что сердце жжет огнем желаний и страстей, —
Того нигде не существует…
Все оставляет след. Сотрутся в пыль цветы,
Родится пар от тучки бледной,
Лишь сердца гордого кипящие мечты
Сверкнув, уносятся бесследно,
Как звук приснившийся, как позабытый сон,
Как блеск мимоидущей тучи…
О сердце! Знать, твой стук лишь погребальный звон,
Которым каждый миг летучий
Свои мечты навек хоронишь ты с тоской,
Пока настанет миг печальный —
И ты само навек уснешь, и над тобой
Трезвон раздастся погребальный…
В ДНИ НЕДУГА
І
Вскочил я в полночь на постели
И с криком сжал больную грудь.
Как будто гири в ней висели,
Как будто уголья горели.
Хотел я и не мог вздохнуть.
И кашля трудного раскаты
Звучали долго в тишине,
А после на подушке смятой
Увидел кровь я при луне.
Мой друг! Таила ты напрасно
Врачей печальный приговор.
Я вспомнил твой пытливый взор,
И все в былом вдруг стало ясно.
II
Смерть — зловещее слово! увы, для меня уж не слово!
Смерть подкралась ко мне и шепнула: я здесь.
Смерть дохнула на грудь мою бурей суровой
И, как в бурю тростник, содрогнулся я весь.
Смерть, как ястреб в добычу, мне в душу вцепилась
И над бездной отчаянья с нею парит.
Смерть над сердцем моим, как змея наклонилась,
Как змея над гнездом, поднялась и глядит.
Смерть за мною следит, как тюремщик сердитый,
Даже в тайных мечтах, даже в сумраке снов.
Смерть вошла в мою мысль, как паук ядовитый,
И оттуда плетет на весь мир свой покров.
Все, что нежило слух, что ласкало мне зренье, —
Воздух, волны, земля и небесная твердь,
Каждый вздох мой, и каждое сердце биенье, —
Все твердит одно слово, и слово то — смерть.
III
Как жертвы бледные, осилив первый страх,
Взывают с воплями к полночному злодею
И молят пощадить, упав пред ним во прах,
Так окружали смерть и плакали пред нею
И молодость моя, и силы юных лет,
И вы, пустынные и гордые мечтанья,
Которым сам еще я не нашел названья,
Которым, может быть, названья в мире нет,
И ты, мой гордый дух, как раб склонив колени,
Пред бледным призраком униженно рыдал,
Напрасные мольбы! Молчал суровый гений.
За жертвой он пришел и жертвы молча ждал.
IV
Всю зиму про весну врачи мне говорили,
И вот весна пришла — последняя, увы!
Уж вешних вод ручьи окрестность испестрили,
Осины зацвели, лишенные листвы.
Кудрями мягкими обвесились березы
И розовым пятном пестрят угрюмый бор,
И в шелк разряженные лозы
Глядятся в зеркало озер.
Уж аист прилетел и, вёдро предвещая,
Возобновил гнездо на вербе вековой,
И утро целое, деревню озирая,
Застыл и думает — иероглиф живой.
Уж озимь сизая коврами разостлалась,
Чернеют вдалеке изрытые холмы,
И травка свежая пугливо попыталась
На небо ясное взглянуть из душной тьмы.
И вот с покатости, открытой ласкам юга,
Лазоревый цветок мне закивал вдали, —
Улыбка первая измученной земли
На ласки жгучие вернувшегося друга…
V
А время шло, и стал я привыкать, печальный,
К немому спутнику моих немногих дней.
Тогда в ночной тиши какой-то голос дальний
Мне начал слышаться все ближе, все ясней.
— Не бойся, он шептал, ты смерти неизбежной.
Не днями жизнь долга, не днями коротка.
И если суждено тебе прожить века,
Ты проживешь.
И вновь шептал тот голос нежный:
— Я смерть твоя, но верь: я не враждебный дух.
Мое дыхание — дыханье бури близкой.
Безмолвно перед ней тростник склонится низкий,
Но великан лесной, лишь вихорь гордый слух
Встревожит, сам ему ответит вихрем новым
И голоса стихий стенанием суровым
Победно заглушит, и дрогнет грудь земли,
Когда он мощь свою покажет, дерзновенный.
Откликнись так и ты. И, мир оставя бренный,
Иной нетленный мир создай и насели
Детьми своей мечты, бездомными доныне.
И этот новый мир, как древних дней ковчег,
Воздвигни на такой заоблачной вершине,
Чтоб волны вечности, свершая быстрый бег,
Ступени гордые с покорностью лизали.
Ты жертва вечности. Так вечное твори.
Что мертвые тебе уста ее сказали,
То голосом живым ей громко повтори.
— Я буду музою твоей необычайной,
Отвагой мрачною слова твои зажгу.
На каждом я из них поставлю знак свой тайный
И покорять сердца людские помогу.
И верь: средь слов земных, то робких, то мятежных
Твой голос не замрет. Как перекатный гром.
В котором слышится простор небес безбрежных,
Он будет возвещать земле о неземном.
Так мне шептала смерть. И пламя вдохновенья
Все чаще с этих пор горит в груди больной.
Мечты и образы теснятся предо мной:
«И я, и я хочу спастись от тьмы забвенья».
О, как душа полна! Как ветка зрелый плод,
Она, отцветшая, роняет эти песни.
Вокруг меня весна ликует и цветет,
И травка каждая мне говорит: воскресни…
МОРЕ
Недолго, о, море, в немом упоенье
Томился я тайной твоей красоты,
Внимая груди твоей мощной биенье,
Следя твои страстно-живые черты.
В последний я раз над далеким заливом
Сегодня сижу в забытьи молчаливом.
Синей, чем лазурь, и светлей, чем хрусталь,
Сверкает-колышется водная даль.
Кругом разбегаются серые скалы,
Глубокое небо горит над водой.
Мой взор, опьяненный, от блеска усталый,
Прикован их нежной и смелой игрой.
Гляжу — и восторгом, и странной заботой
Душа, замирая, кипит и растет.
Мне грустно невольно… Разгадки чего-то
Я жду от утесов и блещущих вод…
Я силюсь постигнуть их отблеск случайный,
Как будто бы трепет живой красоты
Такая ж мучительно-строгая тайна,
Как истины бледной немые черты…
Но вот учащается моря дыханье.
Усилился ветер. Лазурь бороздят
Сребристые гребни. Вон чайки скользят,
И снежно пушистой груди трепетанье
Так мягко сливается с дрожью воды.
Вздымаются волны с верхушкой зеленой
И гордо, и стройно, как войска ряды,
Войною на берег идут отдаленный.
Подходят. Вот недруг. Погибель близка.
И волны, от ужаса мигом седея,
В предсмертном порыве летят на врага
И падают с воплем. Вослед, свирепея,
Другие приходят — и гибнут. Кругом
Разносится битвы неистовый гром.
«Снежные главы Кавказа мерещатся в небе лазурном…»
Снежные главы Кавказа мерещатся в небе лазурном
Бледной гирляндой, далеким воспоминаньям подобны.
Видно сквозь дым золотистый, как холмы, сомкнувшие берег,
Мелким кудрявятся лесом и делятся мраком ущелий.
В сети полдневных лучей затих городок живописный,
Здесь кипарисом рисуясь, там белым кичась минаретом.
Парус вдали розовеет — и все: отдаленные горы,
Холмы, леса и ущелья, и город, и розовый парус, —
Все они внемлют, как море, лазурно-зеленое море,
Мощным гекзаметром оду поет и поет непрерывно,
Оду о силе Господней, оду о днях мирозданья…
ВЕЧЕР
Река зарею пламенеет,
Смягчая блеск ее цветов.
Завеса мглистая темнеет
На дальней зелени лесов.
Горят холмы, но дымкой синей
Уже ползет кой-где туман.
Свой путь лазурною пустыней
Замедлил тучек караван.
Рожок и колокол протяжный
В заснувшем воздухе слились.
Из тьмы садов струею влажной
Благоуханья донеслись.
И солнце скрылось… Со вселенной
Скользит блистающий убор,
И наготы ее священной
Страшится дух и жаждет взор.
«Когад свершился круг творенья…»
Когда свершился круг творенья
И от Господня дуновенья
Согретый прах вздохнул впервые,
И человек глаза живые
Раскрыл, сияньем ослепленный, —
Над ним с любовью наклоненный,
Бог пролил слезы умиленья.
И эти слезы не пропали —
Они пролились и ниспали
Глубоко в душу человека
И в ней скрываются от века,
Как жемчуг скрыт в мятежном море.
Их вызвать вновь не может горе
И радость вызовет едва ли.
Лишь только в редкий миг и краткий,
Когда, восторг почуяв сладкий,
Художник тайно созидает
Или герой, любя, страдает, —
Те слезы дно души покинут,
Волною медленной прихлынут
И очи обожгут украдкой.
Блеснут и скроются в мгновенье.
Но долго, долго умиленье
Волнует чувства и покоит.
И целой жизни миг тот стоит,
Когда душа, преобразившись,
От бренных уз освободившись,
Вновь чует Божье дуновенье.
ПЕРВАЯ ГРОЗА
То было в день грехопаденья.
С мечом пылающим явился серафим,
И грешная чета бежала перед ним
Чрез рая светлые селенья.
И вот уже врата. В последний раз
На рай потерянный жена и муж взглянули.
В сияньи дня холмы пред ними развернули
Долины мирные, ласкающие глаз,
Цветущие сады и сумрачные чащи.
Бывало, полдень там прохладою дышал,
А теплой ночью ключ журчавший
Любви лобзанья заглушал.
И все потеряно! Горит красой прощальной
Лазурь безоблачных небес,
И песни ярких птиц слилися в хор печальный,
Кивает грустных пальм раскидистый навес.
И звери кроткие сошлись, покинув рощи,
Взглянуть на беглецов, своих царей досель:
Жираф высокий, страус тощий,
Тяжелый слон и резвая газель.
Увы, возврата нет! Не ждет посол суровый:
Он шумно распахнул и запахнул врата.
Изгнанники стоят среди природы новой, —
Эдем потерян навсегда.
О, что за мрачный вид! Небесный свод в движеньи.
Несутся стаи туч. — «Как этих птиц зовут?» —
— Не знаю, шепчет муж. — Смотри, они растут!
И тучи разрослись. Как в ночь, сгустились тени
И вихорь налетел среди внезапной мглы.
«Кто это гонит нас, незримый и сердитый?»
— Не знаю. — И бегут они искать защиты
Туда, где две сосны впилися в грудь скалы,
И за узлы корней хватаются руками.
Но вихря бешеный порыв —
И сосны, вырваны с корнями,
Летят в зияющий обрыв.
Тогда пещеры выход черный
В скале завидев, человек
С подругой плачущей туда направил бег
Чрез камни острые и вьющиеся терны.
Но чуть он добежал, блестящая стрела
Ударила с небес, рассыпалась скала,
И гром загрохотал, и в дикий бой рванулись
Все силы неба и земли —
И первою грозой природу потрясли.
Когда ж гроза прошла, жена и муж очнулись —
И вот стоит пред ними дух
И говорит, лаская робкий слух:
«О, дети слабые, игралище природы,
Добыча случая, рабы Господних слуг!
Не плачьте: я ваш верный друг.
Последуйте за мной — и вольный вихрь, и воды,
И землю, и огонь я вам порабощу.
И здесь, средь серых скал, среди степи безводной,
Где ныне чахнет хвощ голодный,
Эдем я новый возращу,
Ваш собственный эдем, где, не боясь изгнанья,
Вы будете вкушать плоды любви и знанья!
А если как-нибудь сомнения змея
Подкрадется к вам вновь, или тоска, иль злоба,
Иль страх пред вечной ночью гроба, —
Взывайте лишь ко мне — и я
Верну утраченные силы,
Вмиг разорву сомнений сеть,
И научу вас в мрак могилы
С душой бестрепетной глядеть».
Так говорил им дух. И пали на колени
Пред ним жена и муж, и слезы счастья лыот.
— «Поведай, как тебя зовут?»
Трудом, — ответил светлый гений.
ДОМА
Умиленный и скорбящий,
В час безмолвный, час ночной,
Обходил я город спящий,
Мирный город свой родной.
Отыскал я дом родимый
И окно увидел я,
За которым шла незримо
Юность бедная моя.
Отыскал я сад заветный…
О, как сердце сжалось вдруг!
Спит в могиле безответной,
Спит в могиле детства друг.
В сад стезей полузабытой
Я вошел теперь один.
Ветер листья рвал сердито
С тяжко стонущих вершин.
Липы черные в два ряда
На пути моем сплелись,
Со всего как будто сада
К другу старому сошлись.
И шепталися в смятеньи,
И вздыхали меж собой.
А за ними чьи-то тени
Шли воздушною толпой.
Шли — и плакали, участья,
Или горечи полны, —
Тени детства, грезы счастья,
Сны, несбывшиеся сны…
«Насытил я свой жадный взор…»
Насытил я свой жадный взор
Всем тем, что взор считает чудом:
Песком пустынь, венцами гор,
Морей кипящим изумрудом.
Я пламя вечное видал,
Блуждая степью каменистой.
Передо мной Казбек блистал
Своею митрой серебристой.
Насытил я свой жадный слух
Потоков бурных клокотаньем
И гроз полночных завываньем,
Когда им вторит горный дух.
Но шумом вод и льдом Казбека.
Насытить душу я не мог.
Не отыскал я человека
И не открылся сердцу Бог.
«Прекрасный гений с белыми крылами…»
Прекрасный гений с белыми крылами,
Ты, детства друг, что в храм моей души
Входил, грустя, и там, склонясь в тиши,
Шептал молитвы бледными устами, —
Ты, в чьих глазах, как в книге неземной,
Предвечных тайн читал я отраженье, —
Скажи, кто был ты: правда иль виденье,
