Очнется с ласкою ответной.»
«Пора! Там ждут меня. Повсюду притаясь,
Трепещут юные, зиждительные силы…
Сказала и, взмахнув крылами, понеслась
На север дремлющий и милый.»
НА ЧУЖОМ ПИРУ
Я видел праздник на чужбине,
Свободы славный юбилей.
Еще мне грезится доныне
Безбрежный океан огней,
Толпы восторженные клики.
Признаться, с завистью глухой
Глядел на праздник я чужой.
Твой образ кроткий и великий
В мечтах, о родина, мелькал,
И было сердцу так же больно,
Как если б я попал невольно
К чужой семье на яркий бал,
Оставив мать больную дома…
Здесь блеск, и жизнь, и смех, и шум.
А там… бессонница, истома,
Терзанья одичалых дум.
Все тихо, мрачно, все постыло,
Звучат проклятия всему…
Да, я завидовал, и было —
Клянусь, завидовать чему!
Доныне празднество такое
Едва ль гремело под луной.
То было торжество людское
Над побежденною судьбой.
Восторг победы горделивый,
Грядущих подвигов залог,
Забвенье распрей и тревог,
Гимн человечества счастливый…
Еще с утра, как пред грозой,
Толпа кипела тайно. Каждый
Томился счастья жгучей жаждой.
Пред набегавшею волной
В волненьи сладком замирали
У всех сердца. Все ночи ждали
И ночь пришла…
Полна чудес
Была та ночь. Не свод небес —
Земля несчетными огнями
Зажглась, в мгновенье ока, вся,
И пламенели небеса,
Земными облиты лучами.
В один сверкающий чертог
Столица мира превратилась,
Палаты царския светились,
На месте улиц и дорог,
Для пира царского. Беспечных
Лился поток народных масс.
Никак не верилось в тот час,
Что не для наслаждений вечных
Неувядаемой весны
На свет все люди рождены,
Что где-то горькою заботой
Зачем-то опечален кто-то…
Но не красою площадей,
Не блеском праздничных огней
В тот вечер сердце умилялось.
Средь улиц, сумрачных всегда,
Где труд ютится и нужда,
Иное празднество справлялось.
Народ сознанья своего
Справлял святое торжество.
Похож был праздник на сраженье.
Шум, давка, топот и смятенье,
Стрельба из окон, лес знамен,
Восторг, безумье, опьяненье,
И дым, и свист, и гул, и стон…
Толпы ликующей потоки
Шумят, сливаются, бегут
И вместе далее текут
Туда, на площадь, где высоко
И величава, и стройна,
Стоит венчанная жена
С мечом и с факелом, пятою
Поправ насилие и мрак,
И, как над бездною маяк,
Царит безмолвно над толпою.
Я у подножья твоего
Стоял, о чуждая свобода,
Я, млея, видел торжество
Твое и твоего народа.
Он, как жену, тебя ласкал,
Тебе молился, как богине.
Мир жарче ласк не зрел доныне,
Молитвы чище не слыхал.
Я видел: старики рыдали,
И матери своих детей
К тебе с молитвой поднимали.
Чужие, с радостью друзей,
Друг друга крепко обнимали.
В избытке чувств, само собой
Свободно окрыляясь, слово
Лилось, правдиво и сурово,
Перед внимательной толпой.
Забыл народ былые раны
И ликовал, как грудь одна.
Все от восторга были пьяны
И ни единый — от вина.
Толпа шумящая сливалась
В семью великую граждан.
Душа росла и очищалась,
И, словно пламя в ураган,
Далеко песня разливалась
Из груди в грудь, из уст в уста,
Как на полях тех битв неравных,
Где всех врагов своих бесславных
Не раз сражала песня та,
Как гром рассерженной свободы,
И от неволи край родной,
И от позора все народы
Спасала силой неземной…
Да, то был праздник и — сраженье.
Врагам свободы пораженье
Одной лишь радостью своей
Нанес ты, о народ великий!
Когда из тысячи грудей
Неслись ликующие крики,
Исчадья злобы вековой
Завыли от предсмертной боли.
Ты наступил на грудь неволи
Своею пляшущей пятой!
Ты в этот день, с богами сходен,
Все блага высшие постиг!
Ты был спокоен и свободен,
Ты был разумен и велик!..
И внемля с завистью чужих восторгов шуму,
Отчизна, о тебе нерадостную думу
Невольно думал я… С твоею нищетой,
С твоей застывшею, безмолвною кручиной,
Перед ликующей чужбиной
Ты показалась мне библейскою вдовой,
Что на распутиях беспомощно скорбела…
Да, на распутиях, родимая страна,
Все годы лучшие ты провела одна.
Небес ли над тобой проклятье тяготело,
Иль обессилил враг, иль поразил недуг?
Как тайну разгадать твоей судьбы плачевной?
Ни глубиной ума, ни кротостью душевной
Не ниже ты своих счастливейших подруг.
Добрее нет, сильнее нет народа
Твоих сынов-богатырей,
И поражает щедростью своей
Твоя богатая природа.
Ты изобильна всем, чем красен Божий свет,
Что счастие людское созидает.
Зачем же счастия в тебе, отчизна, нет?
Зачем же твой народ, народ-Тантал, страдает,
Всем беден, лишь одним терпением богат,
О лучшем будущем заботясь так же мало,
Как бы о роскоши случайного привала
За час пред битвою солдат?..
О, родина моя, о, родина мечтаний!
Где тот, кто жизни путь откроет пред тобой,
И кто от вековых скитаний
Твоих детей больных вернет под кров родной?
Нет перепутия, твои где не блуждали
Мечты высокие и честные печали.
Нет громких слов, нет светлых грез,
За что не пролила ты крови или слез.
Нет тех чужих пиров, где ты бы не хмелела,
Нет тех чужих скорбей, чем ты бы не скорбела,
Болезней нет чужих, чем ты бы не болела!..
О, родина моя! Ты на груди своей,
На любящей груди, и ядовитых змей
И кротких голубей не раз отогревала,
Лишь про детей своих всегда ты забывала…
Ты все изведала: высокие мечты,
Правдивой совести святые укоризны,
Паренье в небеса и жажду красоты.
Когда же ощутишь ты жажду жизни, жизни?
Когда начнет народ твой знание любить,
Когда про рабство позабудет,
И горя горького не будет
Ни в будни накоплять, ни в праздники топить?..
Когда, о, мать моя, твои затихнут стоны,
И не дерзнут кичиться пред тобой,
Народы всей земли — как честные матроны
Перед погибшею женой?
Кичиться — чем? Не ты ль оберегала
Чертог, где пир себе готовили они,
И грудью ураган не ты ли задержала,
Грозивший потушить их яркие огни?
И что ж? Когда потом и ты в чертог вступила,
Там места не было тебе…
Когда от светочей ты бурю отклонила,
Во тьме осталась ты, подобная рабе…
И стал твой жребий — скорбь, и имя — слово брани…
О, родина моя! О родина страданий!..
ПОСЛЕДНЯЯ ИСПОВЕДЬ
Внутренность каземата. Пять часов утра. На железной койке лежит исхудалый юноша. За дверью шаги и бряцанье ключей. Заключенный быстро садится. Входит священник с распятием; в глубине смутно видны фигура в красной рубахе и солдаты.
Священник.
Во имя
Отца и Сына и Святого Духа,
Аминь! (
Молчание). Очнись, мой сын! Великий миг
Приблизился… (
Молчание). Мне краткие мгновенья
Беседовать позволено с тобой:
Не трать, мой сын, мгновений дорогих!
(Молчание).
На страшный путь ты должен запастись
Спокойствием и бодростью… Я мир
Душе твоей несу.
Осужденный.
(оглядываясь и указывая на палача).
А этот — телу?
Священник.
И я, и он — покорные послы
Пославших нас: небесной власти — я,
А он — земной. Я — вестник всепрощенья
И благости Творца, а он… он — казни
Невольный вестник…
Осужденный.
Ты сперва простишь,
А он потом казнит меня — не так ли?
Священник.
Людская казнь свершится и пройдет,
Но вечною пребудет благость Божья;
Не отвергай последний дар любви —
Земной залог Господня примиренья.
Покайся, сын, в грехах…
Осужденный.
Старик,
Уйди! В моих раскаявшись грехах,
Смертельный грех я б совершил пред смертью.
На грех такой меня духовный пастырь
С распятием в руках склоняет!..
Священник.
Сын мой,
Между тобой и судьями твоими
Не я судья. Молитву я, не суд,
Пришел творить. Молись, дитя, и кайся!
Осужденный.
Пусть будет так! Услышь же ты, старик,
Предсмертное раскаянье мое!
«Прости, Господь, что бедных и голодных
Я горячо, как братьев, полюбил…
Прости, Господь, что вечное добро
Я не считал несбыточною сказкой.
Прости, Господь, что я добру служил
Не языком одним медоточивым,
Но весь — умом, и сердцем, и руками…
Прости, Господь, что родине несчастной
И в смертный час я верен остаюсь,
Что я, рабом родившись меж рабами,
Среди рабов — свободный умираю.
Прости, Господь, что я к врагам народным
Всю жизнь пылал священною враждой,
Что я друзьям не изменял в несчастьи,
Что вырывал из хищных лап злодеев
Невинные истерзанные жертвы;
Что гадине смертельно-ядовитой
Я притуплял отравленные зубы;
Что я смутил безумным воплем мести
Развратный пир прожорливых святош,
Что я убийц казнил за их убийства…»
Священник.
Молчи, молчи! Ты раны растравляешь,
И без того зияющие в сердце
Твоем больном. Последнюю молитву
Не так творят. Есть тихие слова
Любви, прощенья… Слушай, сын мой: если
За тяжкий грех заслуженную кару
Теперь несешь, — пусть льется горячо
Пред Господом раскаянье твое!
Он милостив. Раскаявшийся грешник
Ему милей, чем тот, кто не грешил.
Но если ты безвинно умираешь,
Вдвойне теплей и ярче пусть горит
Последняя твоя молитва Богу!
Идя на казнь невинно, помолись
Тому, Кто Сам невинно был казнен;
Вручи себя Тому, Кто нам когда-то
Себя вручил. Ты скорбь свою поведай
Тому, Кто Сам скорбел лютейшей скорбью.
Молись Тому пред казнию, Кому
Во время казни подражать ты должен…
И он казнен за бедных и голодных,
Но в смертный час врагов не проклинал.
Осужденный
Ты задевать умеешь струны сердца.
Я сам, старик, продумал о Христе
Последний день своей недолгой жизни.
И много, много думал я…
Священник
И что же?
Осужденный
И я решил, что если на Голгофе
Века назад своей святою кровью
Грехи людей Христос бы искупил,
То не было б моей сегодня казни…
Священник
Его пути для нас непостижимы…
Осужденный
Молчи, старик! ты слышишь ли далекий
Зловещий гул? то праздная толпа
На смерть мою сбирается глазеть…
Теперь, старик, дерзнешь ли ты о Боге
Мне говорить? О, если б в небесах
И жил Господь, то, этот гул услышав,
В себе самом он стал бы сомневаться…
(Прислушивается).
Толпа растет… все ближе… и о чем
Кричит она? То крики нетерпенья,
Или восторг, иль шутки площадные?
О, подожди, народ нетерпеливый!
Уж близок час, затихнет скоро сердце,
Что лишь к тебе любовью билось страстной,
Лишь за тебя скорбело и молилось…
Народ! народ! жених свою невесту
Не любит так, как я любил тебя!
Народ… Мой слух ласкало это слово,
Как музыка небес… В часы сомненья
Я воскресал мечтою о тебе,
Как жаркою молитвой. Дом родимый,
Отца и мать безропотно я бросил
И лишь тебе, как бы отшельник Богу,
Я посвятил всю жизнь, все силы духа…
С тех пор иных не ведал я печалей,
С тех пор иных я радостей не знал.
Там, в тишине твоих полей просторных,
Там, в суете твоих лачужек тесных —
Там плакало, там радовалось сердце…
О, горький час! ты горше часа смерти!
(Задумывается).
Меня везут в позорной колеснице,
Я на глазах обманутых народа
Свою любовь к народу искупаю…
А он молчит… Ничья рука не в силах
Повязку лжи сорвать с его очей…
День радости врагам ты подаришь…
Но нет! клянусь, я отравлю им радость,
И грудь толпы заставлю трепетать!
Я не совсем бессилен, — умереть
Осталось мне, и грозное оружье
Я на врагов скую из этой смерти…
Как надо жить, людей не научил я,
Но покажу, как надо умирать.
Пусть палачи от злобы побледнеют…
Священник
Прощай, мой сын! Сюда с надеждой шел я,
С отчаяньем отсюда удаляюсь;
Не дал Господь мне, своему слуге,
Твой тронуть дух…
Осужденный
Вы — слуги божьи? Так ли?
Но для кого ваш Бог страдал и умер?
Кому служил он? Сильным? Богачам?
Зачем же вы с сильнейшими в союзе?
Как верных псов, над овцами своими
Назначил вас блюсти небесный пастырь:
Зачем же вы с волками подружились?
Из всех врагов презреннейшие вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!
Что нам в словах возвышенных и добрых!
Полезнее нет силы, чем огонь,
И без огня зверями были б люди.
Но изверг тот, кто тихомолком пламя
Под хижину подбросит бедняка.
Так и любовь, прощение и кротость —
Великие, священные слова;
Но те слова кому вы говорите?
Зачем меня учить теперь прощенью
Явился ты? Я — слабый, бедный узник,
Что через час уснет могильным сном…
О, если б ты и убедил меня,
Скажи, кому нужна мои пощада?..
Зачем с такой же речью о прощеньи
Ты не пошел к моим всесильным судьям?
Их убедив, ты спас бы тотчас жизнь…
Так вы всегда: когда бедняк без хлеба
В виду безумных пиршеств издыхает,
Вы к бедняку подходите с крестом
И учите умеренности скромной…
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
Тому ль учил божественный учитель?
На то ль дал крест, чтобы исподтишка
Его крестом вы слабых убивали?
Когда я смерть приму на эшафоте
И громко лгать начнут все языки,
Скажи, о чем народу скажешь в церкви?
Что к свету я стремился? Божий храм
Кто осквернит кощунственною ложью?
О, бедный край мой! Море гнусной лжи
Тебя залило мутными волнами
Со всех концов: в семействе лжет отец
Перед детьми, а в школе лжет учитель,
В твоих церквах лгут слуги алтарей…
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
(Обращаясь к палачу)
Невольный вестник казни!
Ну, начинай! Надеюсь, ты свое
Успешнее исполнишь порученье…
Палач выходит на середину каземата. Священник медленно и дрожа всем телом удаляется.
(Осужденный смотрит ему вслед).
Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик,
Постой! В твоих глазах я встретил слезы
И голос твой дышал ко мне участьем…
Твое лицо я первое в тюрьме
Беззлобное увидел… Перед смертью
Укоров я не слышал от тебя…
Старик! твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце…
Как поп — мне враг, как человек — быть может,
Ты мне и друг… Прими же в благодарность
Ты мой поклон и теплое спасибо!..
(Кланяется священнику; палач связывает ему руки).
БРАТ И СЕСТРА
Под той же кровлею родной
Отрадный свет они узрели,
Под шепот песенки одной
Их колыхались колыбели.
Степной природы красота,
И те же звуки и цвета
Их чувства с детства поражали,
Их те же люди окружали.
Но одинаковый посев
Взошел различно. Он стал рано
Любимцем общим, нараспев
Читал стихи, на фортепьяно
Играл не с детским огоньком
И песни пел не с детским чувством,
Гостей при всех пленял искусством
И передразнивал тайком.
Она талантов не имела,
Но книжный впитывала яд,
Твердила правду невпопад,
Солжет ли кто другой, краснела,
И рано слезы пролила
О том, что в мире много зла.
Так сердца смутное влеченье
Им жребий разный предрекло,
И много лет с тех пор прошло, —
Сбылося детства предреченье.
________
Столица ожила. Осенний мрак сменен
Для бедняков зимой, для бар — сезоном зимним.
В театре свет. К его сеням гоетеприимным
Нарядная толпа спешит со всех сторон,
Пешком, в извозчичьих санях или в каретах.
Сегодня будет петь молвою и в газетах
Прославленный тенор — до вешних дней кумир.
И все: хохол-студент, и меломан-банкир,
И гость провинции — раб суеты столичной,
И дэнди, ищущий для разговора тем,
И дама светская — все съехались затем,
Чтоб услыхать певца иль поскучать прилично
И вот певец поет.
Смягченный полусвет
На душный льется зал, украдкой озаряя
То наготу плеча, то яркий туалет,
И над чернеющим партером замирая.
Весенний аромат одеждой дам разлит
И в теплых сумерках, как тайный грех, парит…
В оркестре теснота. Огней полузакрытых
Мерцают отблески на меди труб сердитых
И руки бегают, и застывают вдруг,
И вихрь мелодии разносится вокруг.
Но взоры тысяч глаз обращены на сцену.
Там, парикмахером в Отелло превращен,
Певец, вниманием толпы заворожен,
Поет ей про любовь и плачет про измену.
Как много страсти в нем! Как тонко вник он в роль!
Как волосы завил! Как тянет si-b?mol!
Вот приближается он к спящей Дездемоне:
Ужасен взор его, в лице кровинки нет.
Вот душит… Задушил… Тогда в минорном тоне
Он жалобно поет последний с ней дуэт.
И в темный людный зал, восторгом насыщенный,
Из груди страждущей летит за звуком звук, —
И долго сдержанный восторг прорвался вдруг!
Как ураган, как гром, волнами повторенный,
Рукоплескания и крики раздались,
И, чайками в грозу, платки в руках взвились.
Толпа беснуется, кричит до истощенья
И словно говорит:
— Ты понял нас вполне,
Ты дорог нам, певец! Живя как бы во сне,
Мы любим без огня и мстим без увлеченья,
И скучен наш роман, как в осень ветра свист.
Но в жизни сумрачной и безобразно-лживой
Мы жаждем иногда лжи яркой и красивой,
И ты нам дал ее, разряженный артист!
Так будь благословен за этот дар сирены:
Тебе — восторги жен, венки цветов, почет! —
Так говорит толпа, и ей в ответ со сцены
Растроганный тенор поклон глубокий шлет…
Но средь толпы сидел один безмолвный зритель,
Должно быть, музыки неопытный ценитель.
Его не увлекли ни голос, ни костюм.
Он слушал и глядел, рассеян и угрюм.
Когда ж раздался гром всеобщих ликований,
Его не тронуло искусства торжество,
И он тайком вздохнул, Бог знает отчего…
________
То не гроза шумит, не гром рукоплесканий, —
То в полуночный час расплакалась метель,
То вихорь разметал седой зимы постель.
В убогой комнате, одна с тоской бессонной,
Поникла женщина бессильной головой,
И жадно слушает метели скорбный вой,
И много в эту ночь ее душе смущенной
Он, плача, говорит, — и силы нет пресечь
Укоров и угроз исполненную речь:
— Зачем, безумная, во имя правды новой,
Дерзнула ты на спор с преданьями веков!
Ты людям не нужна с твоей тоской суровой,
Твоя любовь для них презреннее оков!
Бесцельно, как в бреду, ты дни свои сгубила.
Спасла ли ты кого? чью муку искупила?
Уж мир забыл тебя, похоронил давно!
Как прежде, он живет, скучающий и старый.
О многом говорит, но любит лишь одно:
Восторгов чувственных отравленные чары.
А тот, кто, согнутый под жизненным ярмом,
Причиной был твоей тоски великодушной, —
Он даже не слыхал об имени твоем;
Услышав, осмеет со злобой равнодушной
И надругается над памятью твоей.
На что еще таишь безумные надежды?
На суд истории? Что поздний суд людей! —
Ученых праздный спор иль буйный крик невежды…
Блажен, кто победил, кого венчал успех!
Ему история кадит в раздумье важном,
Ему художник льстит на полотне продажном,
Ему и мир простит свершенный втайне грех!
Но горе тем глупцам, кто, не измерив силы,
Доверился мечте взволнованной души:
Остынет их мечта в неведомой глуши,
Без лавров — подвиг их, без надписей — могилы.
И сколько вынесли их гордые сердца,
Как в одиночестве их жизни догорели, —
О том поведают лишь севера метели,
Да запоздалый стих грядущего певца!..
СТОЛПОТВОРЕНИЕ
І
Он был богат, — огонь пожрал богатство.
Любил жену, — сразил ее недуг.
Имел друзей, — но холод и злорадство
В них встретил обнищавший друг.
Сказал: прости! он людям бессердечным
И в глушь пустынь бежал от них, как зверь.
Людская жизнь бесцельным злом и вечным
Ему казалася теперь.
Смеялся он над счастьем и над славой
И проклинал всю землю, как тюрьму.
Его душа питалася отравой,
Он жаждал мести — но кому?..
Однажды ночь спускалась над пустыней.
Беглец лежал под пальмами, в тени,
И праздный взор по тверди темно-синей
Считал несчетные огни.
И думал он: «Далеки ль звезды эти? —
Когда б на ствол той пальмы взгромоздить
Другой, на тот — еще один, то третий
До неба должен доходить».
«А там что? Там, на голубой поляне
Горит, как жар, из золота дворец.
Кругом него вращается в тумане
Светил негаснущий венец».
«А во дворце благоуханьем веет;
Курений дым змеится вдоль столбов,
И серебро фонтанных брызг белеет
На пестром золоте ковров».
«Но где же он, Владыка? Пресыщенный
Красой дворца и блеском звезд ночных,
Уже давно душой ожесточенной
Восторгов жаждал он иных…»
«И правит он землею для забавы,
И на людей с высот своих глядит,
Их жизни путь, тернистый и кровавый,
В нем дух жестокий веселит».
«Когда ж он видит бледный призрак счастья,
Скорей в него он хлещет с облаков
Бичом огня, болезней и ненастья,
Желаний злых и мрачных снов».
«Когда же кто-нибудь в бою суровом
Раздавленный, клянет его с тоски,
Смеется он над слабым нашим словом,
Он, неприступный для руки».
«А если вдруг… Ужели неприступный?!..
А если мы сильней, чем он хотел?!..
И человек, как мститель неподкупный,
Взобраться б на небо сумел?..»
…………………
Немую ночь встревожил крик безумный.
Беглец вскочил и, вверившись звездам,
От сна пустынь прошел в свой город шумный
Свершать угрозу небесам…
II
Вблизи эвфратских вод, среди святой поляны,
Собрались к празднику сыны долин и гор,
И смуглые тела, и красные тюрбаны,
И белые плащи слились в цветной узор.
Кумирен яркий ряд средь сонных рощ мелькает;
Над пестрою толпой поднялся пестрый гул.
Здесь обнаженный раб товары выкликает;
На тюке сел купец; в сторонке дремлет мул.
Там пляшет женщина в одежде разноцветной:
Воздушные стопы по камышу скользят;
Движения, как страсть, сначала чуть заметны,
Но, разгораясь все, вдруг бешенством горят.
Стремится мать в шалаш, грудному вняв ребенку,
А муж торгует жен, и сыновья — невест.
Наездники летят друг с другом в перегонку,
И ржанье конское разносится окрест.
Но вот призывных труб раздался звук протяжный.
Из темной храмины выходит ряд жрецов.
Меж ними белый бык, медлительный и важный,
Кивает головой под тяжестью цветов.
Настал для жертвы час. И смолк народ мгновенно,
И ниц, молясь, упал. Уже алтарь зажжен.
Встает пахучий дым, звучит напев священный,
Блистающий топор над жертвой занесен.
И вдруг все обмерли… Под шкурою звериной
И с луком за спиной неведомый дикарь
Мелькнул среди жрецов, мелькнул и в миг единый
Освободил быка и разметал алтарь.
И, руки вверх воздев, он бросился к народу:
«Кому вы молитесь?! Я был богат, друзья,
И множество быков я небу сжег в угоду, —
И вот что я теперь! И вот награда вся!»
«А вы!.. Вы год назад молились здесь, как ныне,
Но кто за этот год не плакал? Где он, где?
Тот потерял жену, другой грустит о сыне,
Того сразил недуг, а тот скорбит в нужде».
«И кто всему виной? Не он ли, кто владыкой
Слывет средь всех племен? кому все — жертвы жгут?
Владыка ярости! Мучитель! Демон дикий!
Ему алтарь? Ему молитвы? Тщетный труд!»
«Смягчается ль хоть раз он матери слезами,
Когда дитя ее он смерти отдает?
Мольбами путников, засыпанных песками?
Голодных воплями? Молитвами сирот?»
«А он на все глядит, — глядит, но не с участьем,
А как палач, душой жестокой веселясь,
И то, что мы зовем добром, надеждой, счастьем,
Он сотворил лишь с тем, чтоб нас дразнить, смеясь.»
«И смотрит он, смеясь, как человек, гонимый
Суровым голодом и полчищем забот,
Бежит за собственной мечтой неуловимой,
Бежит и падает, бежит, пока падет…»
«А чуть забудешься, — гляди, уже готовы
Друзья, чтобы предать, — враги, чтоб погубить, —
Глупцы, чтоб наложить на гордый дух оковы, —
Болезнь, чтобы терзать, — земля, чтоб проглотить…»
Так странник вопиял. Тревожная сначала,
Толпа, по манию двух к ней простертых рук,
Смирилась, замерла и снова задрожала,
Могучим трепетом охваченная вдруг,
Поникли старики седыми головами,
С угрозой юноши взирали к небесам,
Рыдали женщины, покрывшися чадрами,
Рыдали, волю дав скопившимся слезам.
А странник не смолкал: «Нет, братья, не устанет
Он мучить нас, пока его не победим.
Мы не страшны ему? Так пусть средь нас предстанет!
Ззчем он прячется, когда неуязвим?»
«В чертоге золотом сидит он, стар и жирен,
Жесток и пресыщен… Как близко от людей!
Вот там, где твердь небес… Когда б взамен кумирен,
Ненужных идолов, ненужных алтарей, —
Все камни, что на них истрачены, умело
Сложить в могучий столп, давно бы столп достиг
Вершиною небес. — Что же медлим мы?.. За дело!
Где камни? кирпичи? Скорее!.. дорог миг!..»
III
И пронесся в край из края
Клич безумный: «На Эвфрат!
Там, на небо посягая,
Люди, мщением пылая,
Столп незыблемый творят».
И откликнулись все страны.
Отовсюду, средь степей,
Потянулись караваны.
Основался вкруг поляны
Целый город шалашей.
Что за радостные крики
И лобзанья без конца!
Примирился раб с владыкой;
Пред надеждою великой
Все сплотилися сердца.
А пустынник средь почета
Над толпою всей царит.
Целый день кипит работа,
Камни сложены без счета…
От блаженства он молчит.
Иль, не выдержав молчанья,
Ночью плачет в тишине.
Эти слезы без названья, —
Мести, счастья, упованья, —
О, как сладостны оне!..
IV
Шли дни и месяцы. Поднялся столп мятежный
Превыше облаков, но не достиг небес.
И мрачен стал народ. Былой раздор воскрес, —
Несчастья спутник неизбежный.
Одни, уже остыв, убрали шалаши,
Других же тронули пустынника моленья.
Он сохранил один средь общего томленья
И гордость дум, и пыл души.
Он больше не молчал. Снедаемый заботой,
Весь день он убеждал, молил и укорял,
Примером собственным ленивцев ободрял,
Но тяготились все работой.
Когда ж сходила ночь, и столь желанный сон
В постылых шалашах вкушал народ усталый,
Один, не зная сна, от горя одичалый,
На верх столпа взбирался он.
Внизу вился Эвфрат змеею серебристой
И полночь усыплял журчаньем светлых вод,
И в сумерках седых с пустынею душистой
Вдали сливался неба свод.
А бледный человек вперял свой взор в созвездья, —
