Опасная игра

— В общем-то, да.

— Ваш отец вам тоже никогда не писал, — напомнил он ей.

— Но мама не была для него зыбучим песком, мистер Маккриди. Она не давала ему никаких оснований оставлять ее.

— Я вижу, вы снова перешли на «мистера Маккриди», не так ли?

— Но здесь ведь, кроме нас, никого больше нет.

— Хотите таким образом держать меня на расстоянии? Даете понять, что никому не доверяете?

— Не понимаю, о чем вы.

— Я игрок, Рена, и зарабатываю на жизнь умением угадывать, о чем думают люди, по самым, казалось бы, неуловимым признакам.

Отойдя от окна, он взял с полки фотографию, на которой были запечатлены сидящий в кресле мужчина и стоящая рядом с ним, но чуть сзади, женщина. Оба были молоды и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Юная чета мало чем напоминала нынешних хозяев дома, но Маккриди готов был побиться об заклад, что это именно они.

— Когда я вступаю в игру, — продолжал он, — я становлюсь похож на хищную птицу. Подобно ей, я кружусь и кружусь над своими жертвами, выжидая, пока самая слабая из них допустит какую-нибудь ошибку.

— Как тогда, на пароходе, когда вы впервые заговорили со мной?

— Когда я вас там увидел, мне просто хотелось немного развлечься, и вы показались мне достаточно хорошенькой, чтобы вызвать к себе интерес. Откуда мне было знать, что у вас хватает своих проблем? Я рассчитывал, что после легкой, ни к чему не обязывающей интрижки смогу отправиться дальше своей дорогой. Мне и в голову не приходило, что нам с вами придется от кого-то скрываться, иначе я повел бы себя совсем по-другому.

— Я, между прочим, ни от кого не скрываюсь, как вы изволили выразиться. По крайней мере, в том смысле, который вы вкладываете в это слово, — уточнила она, стараясь быть честной.

— Не скрываетесь? Но вас же, черт возьми, все время кто-то преследует, разве не так? И, насколько я заметил, вы не горите желанием быть настигнутой, — язвительно произнес он. — Что-то я не припоминаю, чтобы вы там, в доме Гуда, поспешили за угол поближе взглянуть на ваших родственничков, хотя имели для этого прекрасную возможность.

— Я ведь не знала, чего они от меня хотят, и до сих пор не знаю.

— Но зато вы знаете, что ничего хорошего они не имеют в виду.

— Это очевидно. Насколько я могу судить, некто по имени Гиб даже задумал убить меня.

— В таком случае можно сказать, что вы действительно скрываетесь от погони.

— И все-таки, Мэтью, я не собиралась спрыгивать с поезда — вы, можно сказать, насильно стащили меня с него, — и ее взгляд скользнул по комнате и снова остановился на Маккриди. — Должна заметить, что это не совсем мой идеал места для ночлега. А все другие пассажиры между тем сейчас уже в Колумбусе и спокойно себе отдыхают в приличной гостинице.

— Ошибаетесь, все они сейчас рассказывают непохожие одна на другую версии перестрелки какому-нибудь блюстителю порядка.

— И все равно они хоть смогут в нормальных условиях переспать эту ночь…

И в этот момент Верену поразила внезапная и совершенно смутившая ее мысль, о сути которой было нетрудно догадаться по ее лицу.

— Неужели… — запнулась она на полуслове.

— Вот именно, похоже на то, что нам с вами придется провести вместе еще одну ночь, если, конечно, вы не предпочтете переночевать на полу рядом с Молли. Но после вчерашнего я настолько вымотался, что, будь вы даже самой смазливой в мире певичкой из кабаре, для меня это не имело бы никакого значения. Единственное, что мне нужно, — это хорошо за ночь выспаться.

— И вы надеетесь, что вам здесь это удастся? — с сомнением спросила она.

— Послушайте, придет утро, и мы продолжим наш путь. К тому времени, когда мы доберемся до Колумбуса, там уже все уляжется, а поезда и след простынет — он будет на обратном пути в Галвестон…

— Ну да, с моей одеждой… Мэтью, я не могу встретиться в таком виде с папиным поверенным. Вы только взгляните на меня — взгляните на это платье! Оно же все в пятнах и дырках! У меня нет с собой даже зубной щетки и расчески!

— В общем-то, вы не так уж и плохо выглядите, — заметил он, но, видя, как все ее лицо заливается краской, поспешил успокоить: — Они не повезут ваш саквояж обратно. Его перевозка оплачена только до Колумбуса.

— Но я же не смогу его там забрать!

— Разве я вам уже не сказал, что сам позабочусь об этом?

— А не приходит ли вам в голову, что кого-нибудь может заинтересовать, с чего это вдруг мы исчезли из поезда в такой невероятной спешке, да еще высадились в столь безлюдном месте?

Легкая усмешка тронула уголки его губ:

— Я лично считаю, что в этом виноваты вы.

— Я? — Верена чуть не задохнулась от возмущения.

— А кто же еще? Вы и так уже были на взводе от недосыпания, а тут еще эта стрельба, да жара, да очередная задержка из-за овец — и вы оказались на грани нервного срыва. Я подумал: если как можно скорее не забрать вас оттуда, с вами снова случится обморок, а если еще учесть, что вы в интересном положении…

— Знаете, вы бы лучше дважды подумали, прежде чем нести весь этот вздор, — перебила она его резко. — Во-первых, я не из пугливых, во-вторых, никогда не падаю в обморок, а в-третьих, отказываюсь подтверждать ваши россказни о моем нервном срыве. И если вы еще раз кому-нибудь скажете, что я в интересном положении, я застрелю вас и буду признана судом невиновной, потому что сделала это в целях самообороны!

— Только не надо так кричать, прошу вас!

— Так вот, если вы собираетесь кому-нибудь рассказывать всякие небылицы, то используйте для них самого себя! И дай бог, чтобы вам поверили. Я, конечно, не игрок в азартные игры, но если бы им была, то не побоялась бы держать пари на любую сумму, что вы скрываете нечто ужасное, Мэтью Маккриди, — если, конечно, допустить, что это ваше настоящее имя.

— Рена…

— И все-таки — вы действительно Мэтью Маккриди? — настойчиво потребовала она от него ответа. — И насколько правда, что вы родом из Теннесси? Или все, что вы мне о себе рассказали, сплошные выдумки от начала до конца?

— С чего вы взяли? — произнес он оскорбленным тоном, пытаясь уйти от ответа. — Зачем мне вам лгать?

— Я этого не знаю, но тем не менее вы лжете. Потому что скрываетесь от закона вы, а не я. Вот почему вы не рискнули остаться в поезде — а ко мне это не имеет никакого отношения. Вы можете мне хоть раз сказать правду?

— А зачем вам это нужно? Ведь все равно, как только я доставлю вас в Сан-Антонио, я отправлюсь дальше своей дорогой. Мы с вами, по сути, незнакомцы, случайно и на короткое время оказавшиеся вместе, вот и вся история.

— Да, но даже на это короткое время мне хотелось бы думать, что я вам могу доверять.

— Никто никому не может доверять, Рена. Все мы говорим ту долю правды, которую считаем нужным говорить. Это относится даже к вам. — И, прежде чем она успела возразить, он резонно заметил: — Если бы человек всегда говорил правду, то в таком случае не было бы самого человечества. И если бы женщины узнали, что почти у всех мужчин на уме, они никогда больше не пожелали бы знать такого рода правду.

— То, что вы сейчас сказали, пожалуй, ближе к истине, чем все остальное, что мне довелось услышать от вас за все время нашего знакомства.

Осторожно поставив фотографию на место, он обернулся к Верене и, глубоко вздохнув, спросил:

— И что же вы хотели бы обо мне узнать?

— Ну, например, кто вы, собственно, такой?

Рисковать и рассказывать о себе всю подноготную он, конечно, не станет. Не может он настолько довериться ни одной живой душе, и уж тем более женщине, которая сама от него что-то скрывает. Но хочешь не хочешь, он должен ей рассказать хоть какие-то вещи, которым она бы поверила, но которые в то же время не доведут его до беды, если она вздумает донести на него блюстителям закона.

— Мое имя — Мэтью Джеймс Маккриди, и я родился в штате Теннесси весной 1846 года.

— Где именно в Теннесси?

Он пожал плечами:

— Считайте, что нигде.

— Любое место где-то да находится.

— Ну а это место, можно сказать, нигде не находится, — с вызовом произнес он. — Это просто небольшая, но сухая ложбина, которую дедушка называл Голубиный Ручей. Точно так же, как в случае с Орлиным Озером, там не было ни голубей, ни ручья.

Взглянув на нее опухшим глазом, он через силу улыбнулся и снова спросил:

— А вы уверены, что вам все это нужно знать?

— Уверена.

— Ну так какую же еще, по вашему мнению, я говорил неправду?

— Вы сказали тому человеку, что воевали в составе Адской бригады из Арканзаса, но если вы родились в 1846 году, то ко времени окончания Мятежа[25] вам не было еще и двадцати лет.

— Ну и ну — вы что-то здесь не так понимаете. Это был не Мятеж, а настоящая война, которую навязали нам янки с Севера.

— Как бы это ни называлось, вы не могли вое вать в таком возрасте.

— Черта с два не мог! Когда я убежал из дому, чтобы принять участие в войне, мне было пятнадцать. Им я сказал, что мне почти восемнадцать, и я признаю, что это было чертовски глупо с моей стороны, но мне страшно хотелось вступить в Теннессийскую армию и служить вместе с моими братьями. Я хотел внести в правое дело свою лепту, прежде чем войну выиграют без меня.

С каждым новым воспоминанием его голос звучал все с большей и большей горечью:

— Итак, я отправился воевать. У меня были зоркие глаза и твердая рука, поэтому я был снайпером и до окончания войны успел уложить около двухсот янки.

Его губы сложились в ровную линию, и он продолжал:

— Что ж, я пошел воевать под влиянием дурацких идей и, несмотря на это, вышел из войны без единой царапины. А вот моим братьям не повезло.

— Они погибли?

Он кивнул:

— К концу войны вся наша троица — Дру, Уэйн и я — оказалась в армии Брэгга[26]. Дру пал в сражении под Чикамогой, а Уэн — двумя месяцами спустя под Чаттанугой. Вы, наверно, слышали поговорку — лучшие уходят из жизни молодыми. Так вот, я до сих пор жив, сижу себе и рассказываю об этом.

— Печальная история. Но все-таки ваша мама потеряла не всех своих сыновей, у нее, по крайней мере, остались вы, когда все закончилось.

— Я так и не возвратился домом, Рена. Я боялся, что если возвращусь, то никогда не смогу вырваться оттуда. Мне казалось, Всемогущий оставил меня в живых не для того, чтобы приковать к клочку земли, которую я ненавидел.

— А ваши родители… ваша мама?.. Разве вам безразлично, что, кроме вас, у нее никого не осталось?

— Ей-то я как раз пишу иногда, но не думаю, что там так уж обо мне скучают. Она как-то написала мне, что моя сестра Мэгги вышла после войны замуж за одного парнишку, сына Лоуганов, и что он помогает им с отцом управляться с хозяйством. Думаю, ферма в конце концов ему и достанется, и слава богу, потому что она ему нужнее.

— Да, но…

— Мама все понимала. Из меня никогда бы не вышел фермер, но если бы я, последний и единственный сын, приехал домой, то мне от этого нельзя было бы отвертеться. Вот почему я не мог возвратиться.

Он взглянул на свои руки, на аккуратно подстриженные ногти; уголки его рта опустились, и он решительно произнес:

— Я не хотел до конца своих дней жить в бедности.

Верена слушала рассказ Мэтью с чувством, похожим на жалость. Внешне он казался воплощением благополучия: красив, уверен в себе, одет как джентльмен, но стоило заглянуть за эффектный фасад, и оказалось, что человек этот — без цели в жизни, без семьи, без корней.

— Но вы бы могли, по крайней мере, утешить ее, а она — вас.

То, как она это сказала, заставило его почувствовать себя полным идиотом. Он теперь уже не мог понять, зачем столько лишнего о себе разболтал. Все, что она от него узнала (за исключением разве имени Маккриди), каждая воскрешенная в памяти подробность будут теперь постоянно возвращаться к нему и не давать покоя.

— Все, больше не будем об этом. — Его голос приобрел вдруг резкие, враждебные интонации. — Я не хотел быть фермером и, слава богу, не стал им. А если вам, Верена Хауард, так хочется кого-то жалеть, то можете направить эту жалость на себя.

Горячность, с которой он говорил, в первый момент ошеломила ее, но вскоре она все поняла.

— Я жалела вовсе не вас, мистер Маккриди, — спокойно сказала она. — Это было сочувствие вашей матери, потому что я знаю, каково приходится тем, кого оставляют. И я знаю, что переживает женщина, которую бросает тот, кто, как она думала, любит ее.

— Ну да, все понятно — вы так сильно переживали, что во всю прыть бросились сюда, забыв обо всем на свете. И, хотя его больше нет, он по-прежнему владеет всеми вашими помыслами — я правильно излагаю?

— Мне просто нужно понять — неужели вам не ясно, Мэтью? Отец ведь был офицером Пенсильванской регулярной армии — офицером, Мэтью! Он был майором Джоном Хауардом, и вдруг он дезертирует! Отец предал не только меня и маму, — сказала она ровным голосом, — он предал своих людей, свой штат и свою страну! Он просто взял и бесследно исчез, и никто не знал, что с ним случилось, пока я не получила из Сан-Антонио письмо поверенного.

— Бесследно исчез?

— Именно так. Долгое время он числился в списках без вести пропавших, и я могла видеть, как мама ждет его, как надеется на чудо и как молится, чтобы он оказался живым. Но потом, когда мама заболела и стала испытывать крайнюю нужду, она была вынуждена обратиться в военное ведомство за пенсией как вдова участника войны. Однако при рассмотрении этого вопроса там было установлено, что отец дезертировал из армии. Это, я думаю, стало последним ударом, который и убил маму.

— Но там ведь могли допустить ошибку.

— Только не в этом случае. В тот день, когда он исчез, не было даже особых боев. «Легкая перестрелка со снабженческим конвоем конфедератов» — вот что значилось в военном донесении. После этого отец и несколько его подчиненных как сквозь землю провалились. Причем ни в одном списке военнопленных он никогда не значился. Не было найдено ни его тела, ни каких-либо других следов. Он просто улетучился, вот и все.

— Может быть, он просто не выдержал? Война сильно меняет человека, Рена.

— Настолько, что он может отказаться от всех, кто ему должен быть дорог и близок? — возразила она с горечью.

— Что я могу сказать? Знаю только, что дезертировали многие янки — да и наших тоже хватало. Некоторые просто были слишком зелены, слишком желтороты, чтобы вынести то, что им приходилось видеть.

Остановив взгляд на овцах за окном, она сделала глотательное движение и тихим голосом продолжала:

— Нет, он нас бросил из-за чего-то или кого-то другого. Не думаю, что он проявлял особое постоянство даже с самого начала их супружеской жизни, но мама всегда делала вид, что не знает о случаях его неверности. Ей очень хотелось верить, что он любит ее. Но я думаю, о любви с его стороны не могло быть и речи.

Наступила его очередь почувствовать к ней жалость.

— А знаете, — сказал он мягко, — вам может не понравиться то, что вы обнаружите.

— Знаю.

— Мое предложение еще остается в силе. Вы можете взять деньги и возвращаться домой.

— Не могу.

— Пара сотен долларов для меня — ерунда, Рена. Ко мне деньги так же легко приходят, как и уходят.

— Если бы я решилась взять ваши деньги, это означало бы, что я беру на себя обязательство каким-то образом заслужить их, но я этого не могу сделать. Я не в состоянии буду чем-то вам отплатить, — сказала она просто.

— А я ничего и не прошу от вас — даже самого очевидного.

— Я знаю.

Заметив, как она при этом повела плечами, он понял, что настаивать бесполезно. Хотя он по-прежнему не склонен был верить всему тому, что она наговорила ему за время их знакомства, он, по крайней мере, умел уважать принципиальность, когда видел ее в других людях. А в том беспринципном мире, с которым он привык сталкиваться, уже одно это свойство делало Верену уникальной.

— Я прекрасно понимаю, почему вы мне не верите, когда говорю, что никого не знаю в этих краях, — тихо проговорила она. — И я понимаю, что у вас вызывает недоумение, зачем мне понадобилось проделать весь этот путь, если в результате я почти ничего не получаю. Вы, вероятно, и до сих пор думаете, что я от вас что-то скрываю.

— А давайте я задам вам те же вопросы, что вы задали мне?

— Думаю, такой поворот на сто восемьдесят градусов будет только справедливым, — признала она. — Что ж, я согласна. Итак, я, Верена Мэри Хауард, родилась в Филадельфии 4 июля 1851 года.

— В День независимости?

— Прежде чем вы начнете проводить параллели между моим темпераментом и фейерверком, должна вас предупредить, что это не будет оригинально. Все, что вы только можете сказать по этому поводу, я уже слышала сотни раз.

— В вас и в самом деле наблюдается некоторая, мягко говоря, порывистость, но не будем отвлекаться, а лучше продолжим. Пока что нам удалось установить, что вам вот-вот должно стукнуть двадцать три года, — напомнил он ей.

— Кстати, рассуждения любого рода по поводу старых дев также не будут оценены по достоинству, — решительно заявила она. — Если бы мне нужен был муж, то, уверяю вас, я бы давно его заполучила. Так на чем я остановилась?

— Насколько я помню, на почти двадцатитрехлетней старой деве из Пенсильвании.

— Да, и, между прочим, я уже готова поклясться на Библии, что, если Бог найдет возможным возвратить меня домой целой и невредимой, я больше никогда и никуда не уеду.

— У вас есть родственники?

— Таких, с которыми хотелось бы общаться, не припоминаю. Мамы и папы уже нет в живых, а я у них была единственным ребенком. Бабушек и дедушек тоже нет. Есть только мамин брат, Эллиот, но особой к нему любви я не испытываю. Помню, он дарил нам по десять долларов первого числа каждого месяца, непременно сопровождая этот акт целой проповедью. А когда я закончила Бэнкрофтское училище, он без особой охоты рекомендовал меня на место учительницы, подчеркивая при этом, что не знает за мной никаких серьезных недостатков. И на том спасибо, — иронически улыбнулась она. — Но я никогда не смогу его простить за то, что он мог спокойно смотреть, как моя мама гнула спину, работая швеей, в то время как он жил в роскошном доме, переполненном слугами, каждый из которых имел больше, чем она зарабатывала тяжким трудом.

— А ну-ка прочь от кресла — нечего тебе там рассиживаться, — возгласил, входя в комнату, Сет Брассфилд и тут же, повысив голос, повторил: — Ты слышишь, Молли?!

Свинья угрюмо на него посмотрела и нехотя переместилась в угол комнаты. Сет повернулся к Мэтью и сказал:

— Хоть сегодня и не суббота, но Сара там кипятит воду на случай, если вы захотите помыться. Сказала, пусть миссис идет первая, чтоб ей досталась чистая вода.

Верена не сразу поняла, что он имеет в виду, а затем, встав с кресла, взглянула на Мэтью и в нерешительности остановилась.

— Идите, идите, — подбодрил ее тот. — Хоть и давненько это было, но, во всяком случае, не в первый раз буду принимать ванну после вас в той же самой воде.

— То есть как это?

— А так, что, когда вы закончите, мне достанется ваша вода.

Сет кивнул:

— Да, это так. А если вода будет не больно грязная, то, когда вы оба искупаетесь, Сара постирает ваше платье.

— Но…

— Все в порядке, — успокоил ее Сет. — У Сары есть мешок из-под муки, и вы в нем походите, пока она высушит и починит платье.

Когда Верена была уже у двери, Мэтт предупредил ее:

— Не удивляйтесь, если обнаружите в лохани оставшиеся после курицы перья.

— Нет, — успокоил ее Сет, — Сара ощипывала курицу в тазу для посуды.

Лежа к Мэтью Маккриди спиной, Верена не сводила глаз с восходящей луны, повисшей в прямоугольнике окна. Мама, должно быть, переворачивается сейчас в гробу, подумала она, — но что ей, бедной Верене, оставалось делать, если Сара Брассфилд решила отдать им с Мэтью одну на двоих кровать, обычно занимаемую мальчиками, а тех с одеялами отправила спать на чердак?! Впрочем, в подобную ночь одеяла вряд ли кому понадобятся.

Спать в такую жару было просто невыносимо, хотя Маккриди, кажется, не очень-то это и замечал. После обильнейшего обеда, состоявшего из цыплят с клецками, бобов, картофеля, печеного ямса[27] и горячих галет, да еще вдобавок огромного фруктового пирога из сушеных персиков, Мэтью с Сетом сели за шашки и, попивая домашнее вино из бузины, стали рассказывать друг другу бог знает какие небылицы. А пока они таким образом развлекались, Верена и Сара чинили и гладили то, что осталось от одежды незадачливых путешественников после прыжка с поезда.

На этот раз Верене повезло больше: она получила от Сары гигантских размеров халат, сшитый из мучного мешка, настолько огромный, что ей пришлось подвязаться веревкой, а бедняга Мэтью вынужден был влезть в старую рубашку Сета, чудом не треснувшую по швам, когда были застегнуты пуговицы, и в плотный саржевый комбинезон, который, хоть и был предназначен для надевания поверх другой одежды, едва налез на Маккриди.

Верене, в роли его жены, досталась сомнительная привилегия стирать его рубашку и белье, которые она затем повесила сушить на веревку рядом со своей одеждой. Чтобы удалить пятна грязи с его брюк, достаточно было потереть их кое-где тряпкой с мылом, но самое неприятное было потом, когда ей пришлось сидеть с иголкой в руках, скрючившись над починкой его одежды, в то время как он распивал вино и играл в шашки. Но она испытывала и своего рода удовлетворение от того, что сумела доказать ему свою полезность даже в таких непривычных для нее условиях. Хотя, конечно, Маккриди, опустошив вместе с Сетом Брассфилдом почти целую бутылку бузинового вина, с готовностью одобрил бы все, что она сделала. Несмотря на все свои повадки и привычки джентльмена, Мэтью старался держаться с Брассфилдами как с равными. И даже когда Молли, подняв вверх свое безобразное рыло, положила его на край обеденного стола, пытаясь заглянуть ему в тарелку, он лишь легонько запнулся, а затем как ни в чем не бывало продолжал говорить дальше. Во избежание подобных Моллиных выходок, Верена, потихоньку бросив на пол большой кусок галеты, сумела отвлечь животное в сторону. Попрошайничеству свиньи положил конец Сет Брассфилд, коротко бросивший: «На место, девочка!», на что Молли недовольно хрюкнула и поковыляла в другой конец комнаты.

Верена невольно улыбнулась в темноте, вспомнив, как Сет и Мэтью, расправившись с тремя четвертями содержимого бутылки, стали распевать дуэтом песню «Собираем снопы рано», причем каждый исполнял ее на свой лад: если Брассфилд горланил «Собираем мы баранов, собираем мы баранов», то Маккриди старательно выводил своим мягким баритоном правильные слова, зато не помнил остальные куплеты.

Взглянув на Сару, Верена заметила, что глаза у той повлажнели. Песня в исполнении мужчин ее явно растрогала, и она хрипловатым голосом проговорила:

— Давненько не были мы в церкви… А твой муженек горазд петь, я погляжу. Как по-твоему, они не будут перечить, если и мы подпоем?

Для этой женщины сказать значило сделать, и никакие протесты Верены не могли ее остановить; у нее на все был один ответ:

— Для всемилостивого Создателя главное — душа, а остальное — ерунда.

В конце концов Верене ничего не оставалось, как стать позади Мэтью, положив ему руку на плечо, и затянуть вместе с другими «Доставь нас домой, о, небес колесница!», надеясь при этом, что он ее не слышит.

Она закрыла глаза, и ей пришли на память и ощущение надежности, создаваемое прикосновением к его плечу, и теплое, желтое пламя жестяной керосиновой лампы, играющее на чистых, блестящих черных волосах Мэтью, и бархатное звучание его голоса, заполнившего всю комнату. А когда он поднес руку к плечу и сжал ее пальцы, она еще острее почувствовала возвышенность этого момента и забыла на какое-то время, кто он, этот Мэтью Маккриди, и сколько баек они с ним рассказывали о себе Брассфилдам. Она даже забыла об опасности, таящейся в человеке, на плече которого лежала ее рука.

Позднее, когда женщины снова сидели в креслах, делая последние стежки, а мальчики грели утюг во дворе, Сара наклонилась к Верене и прошептала:

— Скажу тебе, Рена, супруг у тебя что надо — одним словом, завидный мужчина. Кабы не этот синяк под глазом, так он бы и мое старое сердце заставил колотиться. Но через пару дней синяк сойдет, так что я бы не шибко беспокоилась.

Ее глаза затуманились, и она, коснувшись огрубевшей от работы рукой седеющих волос, задумчиво добавила:

— Смотрю на вас и вспоминаю, как было здорово, когда мы с Сетом были такие же молодые, как вы. Я в то время была недурна собой — ну, конечно, не такая хорошенькая, как ты, но все-таки…

— А вы и сейчас ничего, — поспешила заверить ее Верена, стараясь отвести разговор от себя.

— Ты так считаешь?

— Конечно.

— Ну, мне это без разницы, пусть только и Сет так считает, правда?

— Я тоже так думаю.

— Сарочка, говорил он, бывало, мне, у тебя глаза, что те звезды на небесах, сверкают, как приянты на всяких там шикарных дамочках, — продолжала вспоминать хозяйка.

— Приянты? — переспросила Верена. — То есть…

— Ну да — те самые, которые носят на пальцах.

— Ах, бриллианты.

— Верно. Мне они, знаешь, всегда были без надобности, — доверительно сказала она. — А тебе?

— Мне? — Верена глянула на купленное ею скромное золотое колечко на пальце и вздохнула: — Мне тоже.

— Да-а-а, он у тебя парень что надо, — внушительно проговорила Сара, — и к тому же нашел себе стоящую жену. Так оно и должно быть. Пока вы есть друг у друга, значит, вам больше нечего и желать.

— Да, конечно. — Верена смущенно заерзала в своем кресле, лихорадочно пытаясь найти другую тему для разговора, и, так ничего и не придумав, скороговоркой спросила: — А здесь всегда так жарко?

— О, милая, скоро будет еще жарче, а сейчас, скажу тебе, — это пустяки для Техаса.

Перспектива, конечно, малоутешительная. Осторожно переместившись в кровати, Верена резким движением подтянула влажную ночную рубашку вверх, чтобы ночной воздух мог коснуться ее ног. Она была измотана до предела, но жара делала сон невозможным. Впрочем, легкое, ровное дыхание Маккриди за ее спиной доказывало иное. Если бы она, подобно ему, выпила полбутылки вина, то, может быть, тоже не замечала бы жары, но она и капли в рот не брала. Если ей так и не удастся заснуть, то у нее будут круги под глазами под стать синяку у Мэтью.

Будь она одна, то спала бы в своей сорочке, но, увы, она не одна. К тому же сорочка поглажена и лежит, аккуратно сложенная и готовая на завтра, на сундуке. Так что ей придется всю ночь промучиться в этом огромном, объемистом балахоне, облегающем складками ее ноги, словно обрушившаяся на землю палатка.

Она не спала, в сущности, более двух суток, и ей уже трудно было сосредоточиться на какой-либо одной мысли. Снова открыв глаза, она посмотрела на окно, пытаясь определить, можно ли его открыть. Осторожно спустив на пол ноги, она встала и на цыпочках подкралась к окну, чтобы поближе взглянуть на него. Да, его можно поднять — рама подвешена на веревке. Верена потянула раму вверх, и та со скрежетом сдвинулась с места. Но, отнимая от окна руку, она почувствовала, что рама под действием собственного веса начинает съезжать вниз. Надо было что-то под нее подложить. Отходя от окна, она чуть было не споткнулась о ботинок Маккриди. Затем снова приподняла раму и подперла ее положенным на бок ботинком, отчего образовался просвет сантиметров в десять высотой, открывший доступ свежему воздуху.

Не успела она снова улечься в кровать, как послышался зловещий писк, за которым сразу же последовал укус москита. Прихлопнув его, она начала было переворачиваться на бок, но тут же услышала, как подлетает другой москит, затем еще один, а потом несколько сразу. Создавалось впечатление, что они собрались под окном заранее, чтобы в первую же секунду полчищами ринуться в комнату на долгожданный пир.

Послышался звучный шлепок, сопровождаемый сдавленным возгласом «Черт!», и стало ясно, что безмятежному сну Мэтью Маккриди наступил конец. Он приподнялся в постели и сел, а Верена, боясь шелохнуться, продолжала лежать.

— Дьволыцина!.. — Еще один громкий шлепок, и недовольное, сонное бормотание: — Черт подери! Какому идиоту взбрело в голову открывать окно?!

Встав с кровати, он прошлепал босыми ногами к окну и попытался его закрыть. Когда он обнаружил свой ботинок, ночную тишину прорезал целый поток ругательств. Вытащив ботинок из-под рамы, он с шумом захлопнул окно, подошел к кровати со стороны Верены и резким тоном спросил:

— Это ваших рук дело?

На ее шею сел полакомиться очередной москит, но она продолжала притворяться, будто спит мертвым сном, и не открыла глаз, даже когда Мэтью зажег спичкой керосиновую лампу на столе. Она слышала, как он возвращается к кровати, но для нее было полной неожиданностью, когда он вдруг шлепнул ее по заднему месту. Резко сев в постели, она негодующе воскликнула:

— Вы что это себе позволяете?!

— Просто убил одного из этих проклятых москитов, которых вы столько сюда напустили, — пробормотал он, а затем скомандовал: — Вставайте! Тут их целая туча!

Держа перед собой лампу, он исследовал каждый уголок комнаты, пытаясь найти, чем бить москитов. Увидев, что он повернулся и идет обратно, она зарылась лицом в подушку и укрылась с головой. Он ухватил край простыни и сдернул ее с постели.

— Вы их напустили — вы их и бейте, — изрек он не церемонясь. — Будь я трижды проклят, Рена, но такой ночи, как вчера, я не допущу. А ну-ка, вставайте и принимайтесь за дело!

В желтом свете лампы синяк на его глазу казался зеленоватым и пугающе безобразным, отчего все лицо приобрело жутковато-зловещий вид. Поскольку Верена даже не шевельнулась, он шагнул к ней, чтобы вытащить из постели. Но она оказалась проворнее и, соскочив с кровати с другой стороны, быстро отступила назад.

— Боже милосердный! Да что здесь?.. — начала было спрашивать появившаяся в комнате Сара Брассфилд, но тут же себе самой и ответила: — Никак скиты, что ли?.. Эй, па-а, Эдди! Тащите сюда мухобойку — Миу pronto![28] Тут скитов уйма!