Джек Эйхорд (№1) - Грязь

Для него очень важно, чтобы ничего не сорвалось. Главное, без глупостей, без спешки, чтобы не напугать ее. Это что-то особенное. Другое. Он чувствует это, но пока не может проанализировать свое чувство из-за горячего потока желания, которое растекалось по его пояснице. Джек смотрел на нее: он хотел эту женщину. Они оба были смущены и ничего не могли с собой поделать.

И все же они распрощались в тот вечер, хотя, конечно, он не мог уйти, не оставив записку, где его найти. Как он может вообще уйти? Он попросил разрешения встретиться, пригласить куда-нибудь. Он что-то мямлил о том, что хочет отблагодарить, угодить ее и ее дочь обедом в следующий раз, мямлил, мямлил. И, о Боже, он покраснел, покраснел, как ребенок. Это невероятно! Она захотела этого мужчину, впервые захотела после того, как потеряла Эда. Никто из них не сказал ничего особенного — шел обычный разговор, и все же, все же... Они наконец расстались, немного смущенные, но очень счастливые незнакомцы.

Уинслоу Чарльз Мейтленд Второй

У. ЧАРЛЬЗ МЕЙТЛЕНД из конторы “Саймингтон, Мейтленд, Ивс и Кокс” перевернул страницу и нахмурился. Никто ему, Чарли, больше не звонит. Он пережил своих близких друзей, одного из фирмы, другого из клуба. Статья в определенно левой газете была сплошной болтовней, и поэтому У. Чарльз Мейтленд хмурился. А когда он хмурился, весь его облик принимал грозный вид. В суде Мейтленду достаточно было насупить брови, чтобы довести не одного молодого орла до сердечного приступа.

Статья была о том, что юриспруденция США окончательно погрязла в коррупции. Автор был не первым, кто исследовал законодательную систему, но он, похоже, рассматривал общество как пищу для выращивания паразитов. Это был безответственный подход. Мейтленд сердито отбросил газету.

Он попробовал сухое красное вино и поставил стакан, промокнув губы простыней. Затем отпил еще глоток. Вино показалось ему горьким. Затем он снял очки и протер влажные покрасневшие глаза, вновь надел очки и потянулся за томом на столике.

Старик взял своими скрюченными артритом пальцами редкую книгу, осторожно поднял золотую пряжку и перевернул красивую тисненую кожаную обложку. Он знал эту книгу, как вы знаете своих детей, с любовью провел он рукой по гладкой коже и процитировал: “Где сосет пчела, там я буду сосать. Я буду лежать в бутоне первоцвета...” А дальше... дальше — забыл. Он почувствовал острый укол печали. Невысказанной печали потери, потери памяти, которой он всегда так гордился, и надвигающейся потери жизни, которая наступит удивительно последовательно.

Он доверял только одному врачу, но тот сам одряхлел и был на грани смерти. Поэтому ему пришлось обратиться к молодым медикам, которых не любил и не уважал и от которых не узнавал ничего такого, о чем сам не мог догадаться. А теперь он умирает — месяц, два месяца. Он очень устал. Болезнь замучила его.

Рядом с ним находились только те книги, которые он читал постоянно. Его основная библиотека стала музеем в другом городе. Мейтленд собирал редкие книги. Он дотронулся до фолианта так, как вы дотронулись бы до руки своего старого друга, думая о нем, как подумал бы настоящий торговец раритетами: полное собрание, переплет “ин фолио”, насыщенный малиновый цвет, настоящий сафьян, позолоченная кайма, кожаный ярлык, внутренний орнамент с позолотой. Маленькая, никому не нужная книга, думал он, гладя ее, осторожно водя по корешку своими скрюченными пальцами. Он полистал книгу и прочел: “Cum novo commentario ad mondu”, и его глаза заболели от напряжения. Ничтожная маленькая книга. С большим трудом ему удалось встать с постели. Он скинул свою дорогую пижаму, и она упала на богатый ковер. Прихрамывая, пошел к шкафу и достал черное кашемировое пальто. После нескольких безрезультатных попыток старику удалось втиснуться в рукава, он медленно пересек комнату и вышел в большую гостиную, целая стена которой была отделана стеклом с потолка до пола. Из этого огромного окна открывался захватывающий дух вид на ночной Чикаго.

Убедившись, что дождя или снега нет, Мейтленд проковылял обратно через гостиную и вышел к лифту. Он любил короткие прогулки, любил подышать приятным ему воздухом большого города, насыщенным запахом бензина, который просачивался и в этот фешенебельный район. В лифте он достал запрещенную докторами сигарету, взял ее в рот и вздохнул.

Он попытался вспомнить последние годы, но не смог сразу. Лифт остановился, и двери раскрылись плавно и почти бесшумно. Старик вышел и зашаркал по вестибюлю, кивнув привратнику, и лишь когда его почти догнала женщина, прогуливавшая своего пуделя, понял, что все еще в шлепанцах.

“Какая, к черту, разница?” — подумал он и пошел вниз по улице, опираясь на трость, — богатый умирающий старик, направляющийся в никуда. Он гулял уже минут пять, как вдруг ощутил нечто. Он никогда не игнорировал свои чувства. У него была хорошая интуиция. И теперь он понял, что кто-то или что-то следит за ним, преследует его. У него лишь возникло такое ощущение, ибо больше он ничего не видел и не слышал.

Нельзя сказать, что улица уже обезлюдела, как обычно в такие часы. Вообще-то, он прогуливался почти каждый вечер, поскольку не мог проводить в постели более четырех часов, но сегодня все было иначе. Он чувствовал чье-то присутствие рядом, хотя и не мог определить, чье и где.

Он обладал хищной натурой и прежде слыл опасным человеком. Вокруг него было много других, похожих на него властных хищников, которые до сих пор желали ему смерти. Это было не очень приятно, но он продвинулся в своем социальном положении слишком далеко, чтобы беспокоиться о чем-либо подобном.

И все же, может быть, это последняя капля, переполнившая чашу терпения? Каково представить себя жертвой нападения сзади во время прогулки? Умирать от рака и подвергнуться нападению сзади! Это больше того, что может вынести тело. Он решил вернуться домой, и почти в тот же момент что-то ярко-серебристое врезалось в его голову и фраза “последняя воля и завещание” всплыла в его угасающем сознании, когда он попытался вытащить этот предмет, но захлебнулся кровью, и его мысль померкла. У него вырвали сердце на этой темной безлюдной улице.

Впервые вместе

Она уже забыла ощущение ожидания телефонного звонка. Как и он забыл такое чувство, как решиться позвонить. Двое совершенно не похожих друг на друга людей не ожидали, что назначат друг другу свидание. Они давно уже вышли из того возраста, когда назначают свидания. Ведь все это чревато женитьбой, детьми. Оба они явно не годились для этого. Просто какое-то безумие, думала она, и все же опять спрашивала себя, когда же он позвонит.

А он был так возбужден, когда решился на эту встречу, что это начало его раздражать, и он даже стал подумывать, не отложить ли свой звонок. Он носился как угорелый, пытаясь одеться как можно наряднее, будто собирался провести вечер с кинозвездой, а не всего-навсего с обыкновенной домохозяйкой и ее дочерью. “Ни пуха, ни пера!” — сказал он себе, в последний раз осмотрев себя в зеркале, ответил: “К черту” — и решительно пошел к машине.

Неважно, сколько раз Джек твердил себе, что выглядит комично, — он не мог унять возбуждения, и теплота разливалась по его телу при мысли, что он опять увидит эту необычную женщину. Слово “необычная” так и вертелось у него в голове. И он пригласил эту женщину на обед сегодня вечером. Эйхорд поймал себя на том, что настраивает радиоприемник и рванул с недозволенной скоростью вперед.

Ему показалось, что он добрался туда очень быстро. Сердце учащенно забилось, когда он остановил машину перед ее домом. Эдди и Ли Анна услышали, как стукнула дверца автомобиля, и малышка заверещала:

— Кто-то пришел.

Ее мама подошла к двери, улыбнулась, увидев, как он подходит, и сказала:

— Привет.

— Привет. — У него перехватило дыхание. — Голодные?

— Как всегда. — Она была почти загипнотизирована его взглядом, а он чуть не поскользнулся перед ней. Они не могли произнести больше ни слова, только смущенно замерли у двери. Маленькое личико показалось из-за маминой юбки и тоже сказало: “Привет”.

— Привет, Ли Анна. Есть хочешь?

— Конечно!

— Мы готовы, — сказала Эдди, — но если хочешь, зайди к нам выпить чего-нибудь.

— Нет, спасибо. Я этого не стал бы делать, даже если бы вы были парнями. — И они направились к машине.

— Куда мы поедем?

— Куда скажешь. Ли Анна. Где тебе больше всего нравится?

— В “Шоу Битз”.

— Что это?

— Там дают пиццу. И там, как это, там еще есть механические звери...

— Может быть, Джек не любит пиццу? Может быть, он хочет пойти в другое место?

— Нет, лучше в “Шоу Битз”! — Девочка была в восторге от такой перспективы.

В машине Ли Анна и он долго разговаривали. Эйхорд пытался быть общительным. Но поскольку он давно не был в компании ребенка, ему пришлось выполнять знакомую ему работу полицейского, и некоторое время малышка вежливо отвечала на его мини-допрос.

— Так. Ты говоришь, что была очень занята после того, как я видел вас последний раз. Что же ты делала, кроме того, что ходила в школу?

— Что делала?

— Ну, куда ты ходишь вечером, после школы? У тебя есть друзья? Ты занимаешься еще где-нибудь?

— Да.

— Ли, — вступила в разговор Эдди. — Скажи Джеку, что ты делала в понедельник вечером?

— В понедельник вечером я играла на пианино, а в среду была в КД.

— КД?

— Это кружок для девочек. Знаешь, в церкви.

— У-гу. Хорошо. И что еще? — спросил он рассеянно.

— В четверг я была у Браунов. И хватит меня спрашивать. Все, достаточно!

Эдди вжалась в кресло, но Эйхорд только рассмеялся.

— Да, ты права. Достаточно, — произнес он мягко, и они заговорили о чем-то другом.

Как только они приступили к пицце. Ли Анне вдруг захотелось навестить свою подругу, дочку приятельницы Эдди. И Эйхорд ее не отговаривал. Джек подумал, что она, должно быть, очень дружелюбная и умная девочка, и у них обоих создалось очень хорошее впечатление друг о друге. А Эдди подумала, что с детьми всегда так происходит: они либо сразу принимают своих новых знакомых, либо не принимают вообще. Джек понравился Ли Анне сразу. Когда они направились к машине, девочка взяла мужчину за руку, и было совершенно естественно, что тот взял за руку Эдди.

Первое ее прикосновение обожгло Джека. Они тянулись друг к другу, но не следовало торопить события. Они знали, что это неизбежно, и были уверены, что им будет хорошо вместе, — нужно только выбрать подходящий момент. И, сами о том не догадываясь, делали все, чтобы его приблизить.

Потоки электричества пробегали по их рукам, и это было так прекрасно! Эйхорду хотелось просто идти и идти вот так, втроем, держа за руку эту женщину, которую он едва знает и к которой его неудержимо влечет, и ее маленькую дочурку. Он вдруг почувствовал, что ему очень хорошо, и не смог сдержать улыбки. Он посмотрел на Эдди. Она тоже улыбнулась тому, что они идут, держась за руки. Этот стремительный натиск энергии подогревал их обоих. Хорошо, что девочка теперь села на заднее сиденье, подумал Эйхорд. Эта мысль его немного успокоила. А Эдди увидела, как он встряхнул головой, садясь в машину. Она старалась успокоиться и думать о чем-то постороннем. О чем она обычно думает? В этот момент Эдди почувствовала, что кто-то проникает в ее мысли. Она не привыкла к этому, и ей стало слегка не по себе. Это продолжалось еще минут пятнадцать, до тех пор, пока они не завезли Ли к Сэнди и Майку.

Эдди сказала, что ей все равно, куда они теперь поедут. Ему тоже было все равно. Еще в пиццерии они прихватили с собой газету с анонсами кинотеатров и пиццу. Автоматически ведя машину, он начал думать об убийстве богатого и влиятельного главы одной из чикагских юридических контор. Просматривая газету, чтобы найти подходящий им кинотеатр, Эйхорд наткнулся на название фильма, под которым мелким шрифтом было напечатано: “Серия классических убийств”. Поэтому, пока они ехали в полном молчании, он и вспомнил про это последнее убийство.

Эти два ненормальных полицейских, Маккласки и Шейдж, получили сообщение о смерти Чарльза Мейтленда, когда играли в “Гавайи пять-ноль”. Каждый день они во что-нибудь играют, эти кретины, то в Полицейского и Грабителя, то в Еврея и Фашиста. А сегодня они мололи какую-то телевизионную чепуху о том, как Колумб и Каяк бились целый день. Маккласки находился ближе к телефону, когда тот зазвонил. А Шейдж остроумно заметил: “Это, наверное, телефон”.

И его друг пошутил: “Макгаррет, пять-ноль?”, как будто отвечал по телефону, а потом поднял трубку: “Отдел по расследованию убийств”. Послушав, повесил трубку и горестно воскликнул:

— Господи, кто-то убил старика Чарльза Мейтленда, юриста. Пошли.

— Только зарегистрируй звонок. Дано, — предупредил Шейдж, надевая пальто. И спустя полчаса Эйхорд уже сам обозревал место преступления, склонившись над трупом старика. Он сразу почувствовал, что здесь пахнет “Убийцей Одиноких Сердец”.

Но это убийство отличалось от других. Жертва, У. Чарльз Мейтленд Второй, считался одним из наиболее богатых жителей Чикаго и весьма влиятельным человеком в деловых и политических кругах. Как и многие богатые люди, он жаждал власти, и эта власть была дозволенной страстью и обыкновенным показателем превосходства.

Один из основателей фирмы “Саймингтон, Мейтленд Ивс и Кокс”, он осторожно внедрялся в управление политической машиной, которая, как объясняли Эйхорду, сейчас разваливалась на глазах, перемещаясь, как галька, в лавине власти. Кто-то почувствовал в этом гнев богов, и его новые коллеги проинформировали Джека, что все дело заключается в том, что доллар очень падает.

Чарльз Мейтленд был живым воплощением господствующей посредственности и абсолютной власти коррупции. Он обладал даром воздействия на слабовольных и глупцов, постоянно имея дело с конфликтами интересов и политических амбиций, роясь в грязном белье сфабрикованных политических дел, с теми, кто намеренно поднимал ставки, с юристами, конгрессменами и сенаторами. Мейтленд покупал и продавал людей как недвижимость, снижая цену, скупая бумаги и имущество, платя им мизерные деньги в нужное время и погашая их долги в рассрочку, что приносило ему доход до тридцати процентов, но обесценивало чужое имущество. И вот сейчас этого человека убили и бросили между двумя небоскребами. Изуродованное тело Чарльза Мейтленда между домами на обочине дороги! Кто это сделал? Люди хотят получить ответ. Соберется всякий сброд, начнутся разговоры, и этого не избежать, сказали Эйхорду...

В кинотеатре шел фильм с участием Берта Рейнольдса. Они поставили машину перед огромной палаткой и осмотрели рекламу этого голливудского дерьма. Джек повернулся к ней и произнес: “Фу...” Эдди взглянула на него, и он сжал ее ладонь. Она засмеялась. Он спросил:

— А не хотела бы ты посмотреть эту несомненно заслуживающую Оскара картину в другом месте?

Они решили уйти. Джек сделал еще пару уточняющих предложений, продолжая держать ее за руку. Потом они направились обратно к машине.

Через полчаса они приехали. Начнем с того, что мотель мог оказаться и хуже. Было бы, конечно, намного лучше, если бы он запланировал это посещение заранее, заказал бы в номер для просмотра прекрасный вестерн или еще что-нибудь, взял бы заранее ключи от комнаты, удобной, отдельной комнаты, и подъехал бы прямо к дверям. Но он подкатил к первому попавшемуся мотелю, какому-то убожеству без названия, и ей пришлось сидеть одной в машине рядом с остывающим сиденьем водителя, пока тот писал расписку, что мистер и миссис Эйхорд заранее заплатят за комнату и не сбегут, если что-нибудь разобьют в номере 312. Когда они вошли в комнату, им сразу стало все ясно. Боже мой! Перспектива того, что они должны раздеться в этой конуре, кишащей тараканами, показалась им ужасной. Он сел на эту жуткую постель, а ей пришлось примоститься на дешевом складном стульчике у окна.

Сбросив верхнюю одежду, Эйхорд увидел, как она сидит, такая жалкая и несчастная, и взял ее руку, что-то тихо и ласково говоря, — так, ни о чем. И вот они уже сидели на кровати, хотя ей казалось неестественным находиться с ним здесь, в этом грязном мотеле. Но ведь она взрослая женщина, и никто не заставлял ее делать это против воли. А Джек попытался расслабиться. Он нежно поцеловал ее в щеку. Он целовал ее впервые. Очень, очень нежно, не сексуально, как целуются брат с сестрой. Они обнимали друг друга, и он стал активнее прижимать ее к себе, осыпая многочисленными поцелуями. И тут Эдди почувствовала нечто постороннее, толкнувшее ее в ногу. И они оба вдруг рассмеялись, и это разрядило обстановку. Он перевернулся на спину, желая, чтобы все это наваждение куда-нибудь ушло, и осознавая, что все происходящее здесь — ошибка.

Эдди всем сердцем ощутила, что он хороший человек, очень хороший. Она нагнулась и поцеловала его. Джек сказал, что все это ошибка, и она ответила, что нельзя быть таким глупым. Он сказал: “Я знаю, ты не хочешь этого”. Она ответила, что это плохо, когда у мужчины эрекция, и он — ну, знаешь, — не кончил, ведь когда мужчина так возбуждается, она тоже обязательно дойдет до оргазма. Просто так, ничего не делая и не занимаясь любовью. Почему бы не помастурбировать? Это прозвучало так глупо, что они опять рассмеялись.

Но Эдди настаивала, и она знала, о чем говорит: ведь это будет просто, потому что ты возбужден, и все в том же духе. И он согласился, сказав хрипло: “Да, наверное”. И она взяла ЕГО в руку и начала гладить, нежно теребить, и — о-о Боже! — это оказалось так приятно, так дико! Джек, поняв, что сейчас кончит, расстегнул брюки и спустил их. Он подумал: пусть она это делает, в ее руках это так хорошо получается! Он подумал, что все это превращается в блаженство.

— Эдди, отлично, но не доводи меня до оргазма таким образом! Не дави так, расслабься, слышишь, держи, не слишком зажимая, но и не отпуская. — “Я должен узнать, как это происходит после стольких лет неудовлетворенного желания”, — подумал он. — Да! Так, о да! Даже еще лучше! Давай. О да. Не останавливайся!

О сексе. Даже если все это не очень хорошо, все равно это прекрасно, думал он. Так они начали, может быть, и не совсем удачно, зато щадя друг друга.

Каторжник

Он проявлял даже своеобразное уважение к этим коротышкам. Он с готовностью допускал, что как солдаты они лучше нас, хотя это еще ни о чем не говорит. Наши инфантильные заносчивые бездельники опрометчивы и неэффективны в бою. По крайней мере, у коротышек есть военная жилка. Он любил их убивать — устраивать, на них засады. И чувствовать, как жизнь уходит из их жилистых маленьких тел. Он любил лупить их цепью, раскалывая, как гнилой фрукт, кромсать их на куски. Любил есть их свежие окровавленные сердца.

Однажды он обнаружил один из их основных подземных туннелей. Сначала он наткнулся на вход, маленькое вырытое лопатой отверстие, в которое мог просунуть только свою ногу. Потом его шестое чувство привело его к голубому ручейку, который протекал в двухстах метрах к северу. Там он снял свою амуницию, разделся и вошел в холодную воду, держа наготове клинок и цепь и подсвечивая себе водонепроницаемым фонарем. Потом нырнул.

Вход он нашел с третьего захода. Он хорошо плавал и мог задерживать дыхание более двух минут, а главное — он ничего не боялся. Он знал, что вьетнамцы часто копают рядом с ручьями, сооружая свои туннели, которые проходят и под водой. Их почти невозможно обнаружить. А внутри сети туннелей проходили секретные тропы, которыми могли пользоваться только очень маленькие люди. Он нашел вход, но понимал, что не сможет протиснуться в него. Поэтому он начал разрабатывать свой план.

Он решил записать его на бумагу. План еще не полностью выкристаллизовался, пока он, перестав на время ходить на “охоту”, наконец не почувствовал сравнительную безопасность, чтобы вернуться “в мир” и начать опять убивать.

Он очень долго сидел в этой мерзкой холодной машине. Но его мысли витали в другом месте. Многие часы он думал о женщине, которую когда-то убил, какая это была необыкновенная, ошеломляющая удача, что он выбрал именно ее. Она подтвердила его способность к невообразимо богатому, потрясающему выбору своих жертв. Действительно, это была прекрасная женщина, которую он мучил в течение нескольких часов адским ужасом, несказанной мерзостью и которую потом убил с утонченной неторопливостью.

Ее звали Коди Чейз. Он шептал это имя во мраке своей психопатии. Коди... Чейз... Представьте, есть ли у кого-то еще такое же имя. Яркая, живая, захватывающая дух девушка, которая долго полагала, что сможет его заговорить, убежать от него, перехитрить, усладить, переждать все это, пересилить его сексом, утопить его в своих слезах, в своей крови, но она перестаралась и умерла. Тогда он получил удовлетворение. Едва взглянув на эти рефлексы угасающей души и увидев, как ее жилы от страха становятся серыми, как бетон, он уже знал, что она ему подчинится. И она наконец поняла, что выхода нет. И он дал ей возможность овладеть им, а потом начал играть с ней, терзая ее, показывая ей один из первых, наиболее простых шагов к небытию то в спокойном, то в исступленном, но всегда внушающем страх последнем танце смерти.

Теперь он фантазировал о другой Коди Чейз, уже с добавлениями, улучшениями, с различными нюансами, и это продолжалось бесконечно. Коди... Чейз, соединявшая в себе яростную неприкосновенность тела с безрассудством шлюхи и обладавшая таким чувственным и элегантным именем, вынуждена была обнажить себя перед этим огромным толстым раскорякой, этим лишенным права голоса презренным неряхой, который источал смердящие запахи, не то что она, Коди, эта чертова Чейз в своем нормандском высокомерии, погружая его в аромат модных духов и обещаний, флиртуя с ним неприкрыто развязными движениями, огорчая его длинными и вьющимися светлыми волосами, приводя в ярость своим упругим влагалищем, высокой задницей, твердыми грудями, длинной шеей, стройными ногами, изнеженностью, привередливостью, добилась своего. Он — о Господи, Господи! — понял, что заставит эту суку есть собственное дерьмо и будет бить, бить, бить ее, а потом убьет, убьет медленно, без труда, но главное, медленно, долго мучая. О-о... Горячая волна пробежала по его телу. Он должен быть осторожен.

Слова эхом проносились в его мозгу. Коди... Чеееейзззз... Шипящие, ползущие, как змеи, слоги скользят по углам и разбиваются о скалы. Найти ее, мучить, постоянно заставлять... давать пристойную мотивацию его чудовищному поведению, укутать ее в маскарадный костюм и вообразить, будто играешь со шлюхой, испытывая себя. Затем вывернуть ей голову и опять уверить, что он просто чудовище, а она такая податливая, раз он смог заставить ее делать все, что хотел, а потом вновь сделать так, чтобы она думала будто всякий раз это было ее решение. И наконец взять ее так, как он запланировал с самого начала.

Ему стало трудно дышать. Возбуждение при мысли об убийстве бросило в жар. Он прокрутил все это в третий, четвертый раз, вспоминая каждую деталь, самую мельчайшую, возвращаясь назад, чтобы снова проиграть происшедшее тогда в своих мыслях.

“Почему люди добровольно садятся в машину с таким уродом?” — однажды услышал он, как спрашивал какой-то ублюдок в одной из телевизионных программ. “Кто же садится в чужие машины?” — полюбопытствовал еще один кретин. Почему они садятся? Любой может сесть, ты, тупой, надменный, скучный невежда! Если правильно все обставить, любой может сделать что угодно. Если кто-то, обладающий более проницательным умом, более мощным интеллектом решит, что вы должны что-нибудь сделать, вы будете исполнять его желания, потому что он сильнее вас. И потому что вы овца.

Никто еще не ускользал от него. Если он хотел убедить вас, что небо оранжевое, а не голубое, он надевал на себя оранжевое пальто. Он может составить вашу подробную характеристику, описать личность, то, как вы снимаете одежду, — и использовать это, чтобы подчинить вас. Такое под силу любому хорошему актеру. Вам легко будет понять разницу между гениальной игрой и переигрыванием: включите только телевизор и посмотрите на актеров. Многие из них неестественны, когда они молчат, они ужасно переигрывают, и только сюжетная линия может подсказать, какими они должны быть по роли. Вы даже не догадываетесь, кто они такие и что они играют. Но хорошие актеры — это другое дело. Они могут показать даже больше, чем играют. Они могут играть одни — в вакууме.

Настоящий актер, показывая героя, изображает личность изнутри. Он может использовать опыт собственной жизни для изображения жизни любой личности.

У него был опыт актера, но набрался он этого опыта трудным путем, пытаясь выжить будучи ребенком, умирая от страха в темных, вонючих закутках, которых до смерти боялся. Но зато этот опыт помогает ему сейчас. Он научился быть хамелеоном.

Итак, сначала вы видите огромного размера тушу, ужасную массу тела, но это создание не хочет сделать вам ничего дурного, наоборот, он дружелюбен, весел, этот толстый мужчина, который удачно выбрал вас из всех Богом созданных людей, чтобы узнать нечто только у вас, ибо только вы можете помочь ему. Его доброта и радушие видны даже тогда, когда он ничего не говорит. Они в этих ямочках на полных щеках, в сверкающей улыбке, излучающей доброту Санта Клауса и мягкость. Эта улыбка выражает заинтересованность, стремление сделать что-то доброе.

А потом он начинает говорить. Вы вдруг окунаетесь в мощный поток бурной информации, безбрежный океан данных. Все это пустое многословие ударяет о берег вашего мозга и пропитывает ваши мысли. Прилив болтовни атакует вас. Актера никто не заметит, если он молчит. “Сначала было слово”. Его слово всегда удачно, гипнотично, точно, оно может убедить, завлечь, успокоить, взбодрить, оно так льстит вам, так искусно подобрано, что заставляет забыть неказистость этого пугающего монстра, вдруг ворвавшегося в вашу жизнь. Он всегда логичен, непоколебим, уверен, что вы всерьез отвечаете ему, этому чудовищу, пока он направляет вас, берет вас за руку, не переставая что-то говорить, и вы тонете в речевом потопе этого могущественного и злого интеллекта.

Ему всегда помогала волшебная сила слов. И вот однажды этот огромный неряшливый улыбающийся медведь вдруг оказывается кем-то значительным, вроде помощника телевизионного продюсера и режиссера кино, вы слышите, Коди? К черту тех, кто говорил вам всегда, что вы очень красивы и можете сниматься в кино, но ничего не делал для этого. Он прекрасно знал, что и как вам надо сказать: — Вы хотите от меня, чтобы я провел вас еще сонную на студию прямо сейчас? — Ладно, но фотограф приедет лишь через полчаса. — О нет, все будет нормально. — Где студия? Конечно, вы не знаете, где она находится. — Идти за вами? Ну хорошо. Здесь только девять минут ходьбы? — Вот так легко он их заманивал. Всегда быстро, удивительно просто, почти достоверно, а они покупались на заманчивую перспективу сниматься в кино. Он затуманивал их мозги дымом от экрана, в это время сам делал игру. И через несколько секунд, в тот момент, когда вы доверитесь своему попутчику, Коди, и сядете на переднее сиденье, чтобы пройти последний инструктаж, прежде чем вы поедете туда и будете работать с фотографом, вы увидите большой острый, как бритва, нож, наставленный на вас. Он все так же улыбается, очень приятно и дружелюбно, и вы тоже натянуто улыбаетесь. Он заставляет вас опуститься на дно машины, чтобы вас никто не увидел, — теперь вы все поняли, Коди... но уже поздно.

И теперь, девочка, с вами произойдет нечто совершенно ужасное. Этот жуткий насильник в совершенстве овладел вербальной чечеткой, игрой в словесный теннис, которые он обрушивает на ваше сознание, Коди, куколка. Сатанинские кошачьи мясники, чудовищные пастыри психологической войны, убийцы милостью дьявола, иллюзионисты-лазерщики Пентагона, звезды рока, все, все они ужаснутся от того, что случится чуть позже. А сейчас вам еще могут помочь, только откройте дверь и позовите, Коди. Но этот крупный человек — великий мастер убийства — является не просто доктором смерти, он профессор психологии, он король, когда нужно затуманить мозги.

Сейчас он находился среди ящиков в грузовой холодной машине-крысоловке, выкрашенной краской и разрисованной мелом, и мечтал о том магическом моменте, когда он наконец осветит один из углов своей черной жизни и полностью насладится воспоминаниями о Ко-о-ди Чейз. Ему опять чего-то захотелось. На десерт. Чего-нибудь эдакого, такого, что он вытворял с той молоденькой девушкой пару недель назад. Он смог, о да, он смог получить удовольствие от этой сладкой шестнадцатилетки, как и от той, с которой играл тогда, давно. Возвратиться в Манси, Мидлтаун или еще куда-нибудь, чтобы напугать кого-нибудь до смерти.

Он помнит, как замечательно это было, жаль, что кончилось так быстро. Как легко он мог бы раздобыть молоденькую девушку прямо сейчас, наполненный желанием и яростью, которые, кажется, никогда нельзя утолить. Холодную и грохочущую машину обдало жаром. Как было бы великолепно изнасиловать свою жертву прямо здесь и сейчас! Вот о чем мечтал этот монстр, направляясь куда-то на окраины Чикаго.

Двое полицейских, которые регулировали поток транспорта на дороге, были заняты обменом шутками о грузоотправителе, когда перед ними пыхтя остановился автопоезд из ста десяти машин. Один из них бросил другого:

— А знаешь, как утешить дуру, когда она в депрессии?

— Конечно, нужно ее трахнуть, — ответил другой, и они рассмеялись. Последний грузовик подъехал так, что полицейские не могли разглядеть, что там внутри, в кузове. Каторжник вытащил свою спортивную сумку и выпрыгнул на шоссе, надеясь на то, что кто-нибудь из парней заметит его и подойдет, чтобы проучить.

Всем своим пятисотфунтовым телом он приземлился на ноги, крепкие ноги, которые теперь заныли так же, как и его локоть, и он пообещал себе, что больше ни за что не сядет на автопоезд. И вы никогда не догадаетесь, что этот автомобиль привез убийцу, даже если заметите этого толстяка, выскакивающего из автомобильного ящика из Санта-Фе. Все, что вы увидите, — это огромных размеров мужчину, который очень добр и очень деликатен и который прыгнул на землю легко, как акробат, и грациозно, как хороший клоун, а теперь напоминает улыбающегося танцующего медведя. Вы даже не подумаете, что он весит пятьсот фунтов, ведь он так легко соскочил с этого грузовика, будто танцевал рок-н-ролл.