Иерусалим

Но теперь вади нет, и получается, что улица течет к шоссе, в которое она даже не впадает. Шел, глядя себе под ноги. Я не был уверен, что правильно делаю. Сначала надо было пойти в лес, чтобы убедиться. Что все было. Или ничего не было. Найти это место и обследовать. Но мне было страшно идти туда одному, даже при солнце, поэтому я вспомнил, что (C) любят гулять в лесу. И позволил себе лазейку -- я подумал, что смогу уговорить их пойти с собой. Хотя я откуда-то знал... что значит -- откуда-то, от них же и знал, что гуляют они в лесу только вдвоем. С фляжкой и с блокнотом.
      Над ухом страшно заорал кот, я шарахнулся. Это был Аллерген. Ясно, что он сделал это нарочно, что он поджидал меня на каменном заборе. И еще он уставился на меня наглыми круглыми преображенными глазами, как будто нацеливался запрыгнуть мне в зрачки. И еще мне показалось... мне это, конечно, только показалось, что я не сразу смог отвернуться, словно меня насадили на два силовых луча. Но потом я отвернулся, и все успокоилось. Но не совсем. Впервые (C) не было дома.
      Я привык заставать их дома и считал это хорошей приметой, какой-то, что ли, маркировкой, подтверждающей правильность избираемого пути. У меня даже испортилось настроение. Я еще раз нажал на звонок -- вдруг они были в ванной и не слышали. Потом позвонил на мобильник. И не поверил своим ушам. Они уже были в лесу! Если бы я пошел сразу в лес, я бы их там, конечно, встретил -в этом я отчего-то не сомневался. А теперь мне надо было успеть застать их там. Зачем? Чтобы разбавить свой страх? Наверное не только, раз все так совпало. Зачем я себя буду мучить вопросами? Надо. Это очевидно. Вот только второй раз мимо Аллергена мне не хотелось проходить, а я отлично знал, что он сидит на прежнем месте и поджидает -- уж он-то был в курсе, что хозяев нет дома. Но не обходить же кота по газону. И я сумел бросить на него короткий колющий взгляд и сказать, как пароль:
      -- Простипом!
      Он даже ухом дернул и моргнул. То ли от неожиданности, то ли отзываясь на пароль и разрешая пройти мимо своего поста. Так-то!
      (C), когда я им звонил, сказали, что выпивают у сосны Бен-Гуриона. И собирались возвращаться домой по улице Цветов очарования. Если они замешкаются, то я смогу перехватить их где-то на уровне вчерашнего места. И мы могли бы вместе его осмотреть, что почему-то было бы лучше. Но рассказывать о ночном происшествии я никому не буду. Даже Лее. Особенно Лее. А (C) можно будет сказать, что я потерял там... ключи.
      Я торопливо шагал, задыхался и думал, что если Городской Кот признал за мной право проверять посты, как в миру, так и в Сети, а он вроде бы признал, ведь "простипом" был явным тому подтверждением, то это означает, что я -Страж. Или что я из Стражи. Но это новое знание лишь прибавило мне сомнений, потому что о своей роли я догадывался и раньше, но теперь надо было понять главное. Если я Страж, то я одиночка. И не на кого мне надеяться. Но если я один из Стражи, то мне предстоит найти других, таких. И схемы поведения должны быть совсем, совсем разными. Поэтому если я перехвачу (C), то мы, скорее всего, Стража. А если нет, то я одинок. Что гораздо хуже, что страшит меня и заставляет не думать о своей участи, а шагать быстрее.
      Если бы Лея не определила, что я нормален, я бы считал все это полной шизой. Но теряет ли человек с нормальной психикой право на ненормальный образ мыслей? Конечно не теряет, а напротив -- скорее приобретает. Потому что не боится показаться никому ненормальным, а прежде всего -- себе самому. И это очень важное преимущество здорового человека перед больным. А других очевидных преимуществ у нас может быть даже и нет.
      Когда я подошел к вчерашнему месту, я не стал спускаться с дороги вниз, а пошел дальше по асфальту, в надежде все-таки встретить (C). Увы. Одиночество мое становилось все очевидней и начинало захлестывать.
      А вдруг они еще сидят у своей, вернее у Бен-Гурионовой сосны. Они ведь часто зависают в самых неожиданных местах. Выпили, что-то обсуждают, что-то записывают. Я решил дойти до сосны, чтобы исчерпать надежду.
      Я свернул с асфальта и по каменным ступенькам полез в гору по широкой цивильной, но все-таки лесной тропе. Это был логичный маршрут, даже с указателями. Чтобы разминуться со мной, (C) нужно было бы специально свернуть на какую-нибудь боковую тропинку, что означало бы, что они не Стражи.
      Я дошел до жалкой сосенки, посаженной когда-то Бен-Гурионом и оказавшейся такой же низкорослой, как он сам. И не увидел ничего. Ни (C), ни следов их пребывания. Может быть, они вообще зачем-то обманули меня, сказав, что пьют под сосной. Я заглянул в зеленевшую в углу площадки урну. В ней было относительно чисто -- хвоя, шишки, пара одноразовых стаканчиков, апельсиновые шкурки, скомканный листок. Листок я, конечно же, развернул. И прочитал:
      Грот ночи жаркий, влажный.
      Прибой веселой страсти.
      Я буду нежен с каждой,
      любой дворовой масти.
      У лунного менялы
      сегодня только грошик,
      и потным покрывалом
      укроет счастье кошек,
      тем драным покрывалом,
      где ночь течет в прорехах,
      где кошка под диваном
      ревнует человека.
      Опять покрывало! И опять этот лес! Нечего было тянуть кота за хвост... вот именно, Кота! Надо идти к вчерашнему месту и все окончательно решить. А решив, действовать.
      И я, отгородившись от страха чувством долга, повернул обратно. В паре сотен шагов, справа от тропы, рос инжир. Я заметил это дерево еще по пути к сосне. Оно росло из пещеры, и сейчас, когда листья опали, казалось, что дерево растет перевернувшись, запустив корни в белесое ватное небо, высасывая из выси энергию и передавая ее куда-то вглубь, во мрак не просматриваемого с тропы грота... Грота. Да, конечно же! Я пробежал мимо этого дерева, почти не обратив на него внимания, не только потому что спешил окончательно не найти (C). Мне не хватало этого ключевого слова "грот", с которого начиналось стихотворение. А теперь необычность этого дерева-перевертыша ощущалась так резко, словно ветви-корни вспыхнули для меня неоновым светом. Надо было лезть в грот. Посмотрим же, что за птицы поют в корнях-ветвях этого дерева-антипода!
      Я спустился внутрь и сразу почувствовал, что там кто-то есть. Глаза быстро привыкали к полумраку. Я уже угадывал границы грота и выделял контуры двух человек. Они сидели на полу, близко друг к другу и молчали. Я, как мог дружелюбно, сказал:
      -- Шалом!
      И словно сам же себе и ответил:
      -- Шалом.
      Голос, ответивший мне, мог бы быть эхом. Это был как бы мой голос, но прозвучавший извне. Да и вообще, были это люди, или корни, или тени, или сгустки чего-то такого, говорящего...
      -- Что тебе надо, брат мой? -- спросили меня.
      Это были бомжи, наверное.
      -- Да не знаю,-- сказал я.
      -- Вот и мы тоже.
      Бомж говорил с восточным клекотом. Он предложил мне сесть. Словно я был у него в гостях, а значит так оно и было. И я подчинился этой глупой логике гостеприимства и подошел, и сел на грязное покрывало -- о, Господи, этот лес просто запеленывает меня своими покрывалами -- я подумал, что думаю о них во множественном числе, чтобы не подумать, что это может быть ТО САМОЕ покрывало, а оно вполне могло им быть -- бомж мог найти его утром и притащить сюда, в логово. Грот напоминал логово, конечно. Не человеческое, не звериное. Другое. А второй человек -- женщина. Да, это логово.
      -- Куда идешь, господин мой?
      -- Мне некуда идти, я возвращаюсь.
      -- Ну да...
      Со мной согласились так же легко, как я мог бы согласиться с очевидным.
      -- Только я не уверен, что мне надо возвращаться.
      -- Ну если бы возвращались лишь те, кто уверены...
      Женщина встала, освещение сначала намекнуло, а потом уверило меня в том, что на ней лишь передник. Нет, на голове еще было что-то намотано. Логово. Передники... женщины были бесстыжи или не знали стыда настолько, что неся пищу могли завернуть хлеб в передники, задрав его, а больше на них ничего и не было надето... Иевусейки это были, что ли... геллы ханаанские... Женщина села.
      -- Иевусейка,-- сказал я.
      -- В том-то и дело, брат мой, в том-то и дело...
      (C)
      У (C) было свое дупло. В него остальной мир иногда подкидывал им подарочки. Именно этим локер в почтовом отделении кардинально отличался от почтового ящика у подъезда, в который приходили штрафы за парковку, требования налоговых инстанций поделиться, просьбы благотворительных организаций дать сколько можешь, рекламный мусор, а главное -- с монотонной неотвратимостью поступали немалые счета, оставлявшие у (C) тяжелое ощущение, что главное занятие их жизни -- включив свет, кипятить воду на газовых горелках, разговаривая по телефону.
      Так что, при оптимистичном взгляде, почтовое дупло можно было считать "рождественским чулком". Но чаще, открывая маленькую стальную дверку, четвертую сверху в шестом ряду, (C) воспринимали ее, как колумбарий, где хранился пепел сгоревших надежд на то, что их слово будет услышано и отзовется. Почтовый локер был заведен, когда у (C) вдруг появилась наивная уверенность, что уж на этот раз они сумели, да-да, сумели попасть даже не в вену, а в нерв. Чтобы дать всем желающим возможность заказать изданную за свой счет книгу, но оградить себя от незнакомых людей, выплескивающих эмоции прямо по месту жительства авторов, (C) сняли на год абонентный ящик -- узкий лаз для заслуженной славы. С той стороны прямоугольного стального дупла была дыра в странную неизвестность, там всегда горел свет, что в обычной темноте прогулочного времени воспринималось, как чье-то хроническое дежурство в котельной, греющей сердца обладателей почтовых ячеек. Но год подошел к концу, а тираж нет. И (C) оставили себе дупло, как стимул для прогулок. И радовались каждому письму или заказу, забывая порой вкладывать на счет мелкие случайные чеки.
      В этот раз остальной мир подкинул квитанцию на нечто заказное. Возвращаясь из леса, (C) успели проникнуть на почту за минуту до того, как охранник закрыл дверь и получили большую плоскую бандероль с двумя одинаковыми солидными кирпичами на иврите. Где-то там была и их новелла. О проекте издания на иврите "русской" антологии они, конечно, знали. Даже подписали когда-то какой-то договор, присланный им по почте и отправленный с подписями обратно в неизвестность. Потом был один единственный телефонный звонок на иврите:
      -- Анат? Здравствуйте! Вам звонят из издательства "Едиот ахронот". Хотим уточнить факты вашей биографии для антологии русской литературы. Как называется ваша последняя книжка стихов? Вот тут у нас есть справка, в ней написано, что книжка вышла в Санкт-Петербурге, а названия нет.
      -- Да. Называется... По-русски -- "Точечная теплота виска".
      -- А на иврите как будет?
      -- Ох...
      -- Алло? Алло?
      -- Ыыыыыы...
      -- Алло? Вы меня слышите? Как это на иврите будет?
      -- Н-не... не знаю.
      -- Ну хотя бы примерно.
      -- Ну по-русски это "висок", а на иврите я, простите, слово это не знаю. Это на голове такое место специальное -- сбоку на голове, причем симметричное, с двух сторон, ближе к лицу, на границе с волосами.
      -- На границе? На какой границе?
      -- О! Вот помните -- Давид Голиафа убил? Так именно в это место он его и ударил.
      -- А! Поняла! Это -- висок!
      -- Да! Да!
      -- И что у нас с виском?
      -- Ну... так вот в этом виске есть тепло.
      -- Тепло?
      -- Да, не сильное, а такое, местное тепло, локальное.Там еще кровь стучит.
      -- Где локальное тепло? В виске?
      -- Да. Извините, но это такая строчка из моего стихотворения. Извините еще раз. Я, наверное, зря так книжку назвала. Это, наверное, вообще перевести нельзя.
      -- Госпожа, перевести можно все, только я секретарша, а вам нужен специалист.
      -- А знаете что? У меня идея! Напишите, что просто вышла новая книга стихов в интернет-издательстве "Геликон-плюс".
      -- Что это "интернет-издательство плюс"?
      -- Нет-нет, я пошутила. Напишите просто -- новая книга стихов в санкт-петербургском издательстве "Геликон".
      -- Ну вот, так бы сразу! Видите, все можно перевести, когда все просто. Вышла книга стихов в санкт-петербургском издательстве "Голиаф".
      -- "Геликон".
      -- Да ладно. А вот еще вопрос -- как правильно называется город, где родился Макс?
      -- Мне очень неудобно, но -- Днепродзержинск.
      -- Простите?
      -- А что делать? Да. Я могу медленнее. Дне-про-д-з-е-р-ж-и-н-с-к.
      -- Что это?!
      -- Город, где мой муж родился.
      -- Да, и как он называется?
      -- Есть такая река -- Днепр. Первая часть слова -- Днепр.
      -- Дьнепрь...
      -- Да, а вторая часть слова -- от имени коммунистического деятеля, соратника Ленина. Его фамилия была Дзержинский. Значит -- Днепро-дзержинск.
      -- Дьнепрь...зд...жз...зд....к?
      -- Точно. Пишите -- родился на Украине.
      -- Окей! А ваша фамилия как правильно произносится?
      -- Еще хуже. Михайличенко.
      -- А, так это как раз легко! "Михаэли" -- это наше имя. А "ченко" я уже научилась! Михаэли-ченко!
      Тогда (C) посмеялись и решили, что нет смысла бороться за достоверность биографий. Поскольку писатели-ватики уверяли, что нечто подобное периодически пытались издать в Израиле уже лет тридцать, да так ни разу и не довели до конца. И (C) не то, чтобы ничего хорошего от этой затеи не ждали, а вообще ничего не ждали, то есть практически забыли обо всем этом, а может быть просто суеверно затаились, не признаваясь даже друг другу. Ведь хотелось увидеть свой текст, набранный не банальной кириллицей, а теми же буквами, что и Книга. И вот -- произошло. Без предварительного уведомления, без работы с переводчиком, без верстки.
      Потрясенные внезапным падением кирпичей, (C) стояли под фонарем, каждый со своим авторским экземпляром.
      -- Название-то... дааа... "Призраки Израиля",-- сказал Макс с непроявленным отношением к предмету.-- Умри, про эмигрантских писателей лучше не скажешь.
      -- Как считаешь, призраки отмечают такие события?
      -- Призраки всегда отмечают призрачные успехи.
      Отмечать решили немедленно, просто тут же повернули и пошли в центр, где люди веселятся, выпивают и закусывают в милых обжитых заведениях.
      Тут возник вопрос -- действительно ли идти в обжитые, или обживать новые, как подобает ищущему наблюдений писателю.
      -- Ведь писатель рыщет в поисках наблюдений, как акула,-- сказал Макс.-- Акула постоянно движется в поисках пищи и поэтому не тонет. То есть, остановится -- утонет.
      -- Как акула -- это не мы. Это Ильф и Петров, братья Стругацкие, кто там еще... Потому что у акульего самца два члена. А у нас, все-таки, один... Кстати, ты с тех пор так и не узнал, как они трахаются?
      -- С каких пор? -- заржал Макс.
      -- Да ну тебя. С барселонского океанариума.
      -- Не узнал. Нет, правда не знаю. Нет у акул вариантов. Разве что -оральный секс.
      Прошли мимо здания Верховного суда. И двинулись парком, разбитым над тоннелем, мимо массивного колокола, подвешенного в псевдовосточной беседке. Изысканная японская форма колокола диссонировала с китчевыми надписями на разных языках: мир, Рабин, бхай-бхай.
      -- Вот спорим, что ты не помнишь есть у него язык или нет,-- сказала Анат, притормаживая в нескольких метрах.
      -- Я точно помню, что он без фляжки не звучит. Поэтому, когда прохожу мимо с фляжкой, чокаюсь с ним. То ли нет языка, то ли им невозможно пользоваться. Черт, действительно ведь сколько раз видели.
      -- А значит мы не акулы. Потому что нам проще знать про него главное -что не звучит. Проще придумать этот колокол, чем запомнить существующий. Мы не акулы. Мы рассеянные уроды.
      -- Да, мы скорее что-нибудь про него придумаем. Или вокруг него. Вроде: проходя мимо этого японского колокола, Петр всегда приберегал в любимой фляжке из нержавеющей стали последний глоток любимого виски из нержавеющего ячменя... далее -- подробное описание фляжки, вместо подробного описания колокола, потому что она под рукой...
      -- И не только для того, чтобы чокнувшись с колоколом изо всех сил, еще раз услышать его вдумчивый утробный голос, который отзовется в его душе и напомнит о вечном. Это конечно тоже, но прежде всего он видел в нем собрата, товарища по несчастью. Ведь и колокол тоже не способен никого оглушить всей мощью, потому что своим родным японским языком он воспользоваться не может, а иврита все еще толком не выучил! М-да...
      -- Нельзя нам дергать редиску из жизни напрямую, противопоказано. Вспомни Галину.
      Галиной звали жену их персонажа. Вернее, прототипа персонажа. Это был единственный человек, который однажды органично запрыгнул из жизни в их текст и не перестал походить на самого себя. К прототипу (C) относились с искренней симпатией. А вот персонаж вдруг ушел в штопор и начал вести себя совершенно безобразно. Настолько безобразно, что (C) даже растерялись от такого персонажьего хамства. И проявили несвойственную творцам щепетильность -- перед публикацией зачитали прототипу за бутылкой, какого он породил героя. Тот сначала напрягся, но отрывок был длинный, почти до донышка, к его концу хороший человек отмяк и, к большому облегчению (C), не потребовал никакой редактуры.
      Книжка вышла, не то, чтобы бойко распродавалась, но часть тиража расползлась какими-то тайными тропами и порой передавала приветы. В том числе и через Галину, которой соседки и знакомые радостно сообщали о книге и жадно расспрашивали о состоянии мужниной печени и точном возрасте его несовершеннолетних любовниц.
      -- Значит, придется дергать редиску из собственного унавоженного внутреннего мира,-- вздохнула Анат.
      -- А всех писателей можно разделить, как волосы, на пробор. Справа -фотоохотники, слева -- творцы фотороботов.
      -- Причем первые ходят по разным кафе, а вторые -- гнездятся в насиженных.
      Они уже миновали убогую забегаловку на улице Бецалель, славившуюся своим фалафелем. Расположена она была образцово неудобно -- машину не запарковать, внутри всего два вечнозанятых стула, а пыльный, людный и узкий тротуар отбивал желание есть на ходу. Так что они так ни разу и не попробовали, как жарят здесь этого горохового родственника.
      -- Может, наконец, фалафель? -- обозначил Макс опцию, но шаг не замедлил.-- Куда, кстати, пойдем?
      -- Счастье -- это оптимальное лавирование между повторением того, что хотелось бы повторить и новыми впечатлениями,-- сформулировала Анат и поморщилась.
      -- Так какое счастье будем искать? Счастье узнавания или счастье познания?
      -- Счастье броуновского движения.
      Давид
      Когда закат откатил тяжелый выцветший валун зноя от входа в Грот, я с трудом заставил себя выйти в подслеповатые сумерки. Подслеповатым стало и мое понимание себя, вернее даже происходящего и себя, поэтому равновесие, неожиданно установившееся между внешним и внутренним погрузило меня в состояние бездумной созерцательности, в котором я и выплыл из леса, потому что нечего мне уже было делать там, среди деревьев, потому что я не хотел раствориться во времени, а искал, наоборот, кристаллизации, городских утех и человеческих проявлений. Душа моя онемела, как иевусейка. Или я отсидел ее в этом Гроте. Я ждал, когда же появятся покалывания -- признаки восстановленного душевного кровообращения, но их все не было. Ничто не кололо душу и не выводило ее из судороги, как у пловца в море.
      Так я оказался в центре нового Города. Но никак не мог снова вернуться к его ритму. На улицы и улочки центра выплывал молодняк, заполняя собой все проходные дворики, закутки, подворотни, столики кафе и бордюры, крутясь и цепляя друг-друга, словно яркие фантики бывших конфет. Вот и я выполз на вечерний свет Иерусалима. И ощущение, что я выполз именно из Грота, только усиливалось.
      Обволакиваясь желтым желе электричества, дома, люди, машины существовали и сами по себе, каждый в своей студенистой дрожи, но и все вместе --- в переливании вечерних огней, перемещении в особо обустроенном пространстве этого Города.
      Я стал ныряльщиком за давно утонувшими в человеческих душах божественными искрами, жаждущий совпадений и встреч, молящий о них и ищущий непрестанно. И сегодня, не как вчера, не как уже много дней до сегодня, я ощущаю себя в движении тела относительно других тел, весь наполненный ожиданием, верящий в озарение встречи, уверенный, что не спутаю его с обычным восторгом бытового потрясения. Я должен узнать, спохватиться в единственно точный момент, который дан нам для отличия человека от прочих тварей -- момент выбора -- да, узнать этот миг, спохватиться на вершине его и понять, зачем мне был дан сегодняшний день и что я должен завтрашнему...
      В витрине кафе, как манекены, сидели (C). Но не в смысле неподвижно, наоборот, движения их были свободны той истинной свободой, которая возможна лишь на необитаемом острове или в большом городе, где мало знакомых, что по сути одно и то же. Наверное, из-за этой вольности движений деформировался привычный имидж, и даже юбка Анат казалась короче, чем обычно. Витрина, как стекло в картине, обобщала происходящее, словно бы покрывала особым лаком, и мой взгляд уже соскользнул со знакомых людей, а мысль моя попросила кофейного уюта. Во мне уже зазвучали диалоги, и я, тоскуя по совпадениям, по доброте неслучайных проявлений, я подумал, что это и есть то самое, и мысленно уже рванулся к ним, за стекло.
      Тут Анат, отставив кофейную чашку, сказала Максу всего несколько слов, после которых он долго смеялся, потом схватил со стойки ручку и что-то зачеркнул в блокноте, Анат зажмурилась, захохотала, сказала, взяла чашку, отставила, снова что-то сказала, оба смеялись, говорили, и лица их казались мне совсем незнакомыми, не видел я их такими раньше, хотя и наблюдал немало и внимательно. И я замер в тени, в покое наблюдателя, утешаясь разве что тем, что все-таки вовремя сдержался и не заставил нас всех в очередной раз репетировать наши убогие правильные диалоги, похожие на упражнения студентов, изучающих русский язык.
      Хорошие манеры, ужимки поведенческих норм, какая же это все-таки этическая попса. Для людей, которые несут в себе то, что можно расплескать, должны быть иные правила приличия, а вернее им необходима свобода от этих этикетных схем. И если ты встретишь знакомого, и не можешь в этот момент сообщить ему ничего нетривиального, не оскорбляй его примитивной ложью примитивных фраз, а просто кивни, но не подходи и тем более не заговаривай. Потому что заговор в мистическом смысле, или заговор в социальном, неважно даже против кого-то или как контакт -- хоть и хранятся в этом слове, но не действуют, а действует упрощенная схема для театра слабых умом. Кивни и молчи. Или отвернись и спустись в Грот.
      (C)
      Мысли рассыпались, как четки, дробно застучали по каменному выщербленному полу. Кофейня "Модус", напротив министерства туризма, была старая, с традициями, толстыми стенами, завсегдатаями и прочими атрибутами удавшейся жизни.
      По парижской привычке, (C) сели лицом к улице, хотя откуда взяться привычке за два коротких наскока -- так, одни понты. Стойка у окна была, скорее, широким подоконником. Они забрались на высокие тяжелые табуреты. Через пару минут Анат спохватилась, что ее мини может вести себя непристойно и суетливо заглянула под подоконник -- убедиться, что окно не до пола. Ожидания не оправдались, ноги были неприкрыты и оставалось надеяться только на "эффект витрины" -- все-таки заоконный зритель и случайный ближний -- не одно и то же.
      Стойку облагораживала пирамидка из трех шахматных досок разного размера.
      -- Для папы-медведя, мамы-медведицы и маленького медвежонка,-- решила Анат.
      -- В общем, для русского медведя любого калибра.
      -- Надо сделать писательское кафе. С набором блокнотов разных размеров. И наблюдать кто какой блокнот тяпнет...
      Макс хмыкнул:
      -- С блокнотами не интересно. Будет корреляция по жанрам. Ручки надо. Шариковые, перьевые, разных размеров, толщины... огрызки карандашей... Вот что писателя выдает. Не где, а чем.
      -- Да, вот чем? Кровью, желчью, спермой... Это очень важно, ага.
      -- А для бывших медичек...
      -- Да-а?
      -- Специальные блокноты из медицинских бланков. Анализы там, рецепты, свидетельства о смерти...
      -- Тогда ручку в виде косточки.
      -- Обглоданной. Ее будут сбрасывать со стола. Специально для нас.
      -- Мы ведь на праздник пришли? Или на похороны? Или какая разница?
      -- Каждый праздник это похороны. Отмечаешь, что произошло и хоронишь свои мечты о том, как это должно было быть.
      -- Браво! -- Анат вытащила глянцевый кирпич, выложила перед собой на стойку, погладила, как больное животное и кивнула:
      -- Помер. Обмывать будем?
      -- Вот, всего час прошел. И уже не жалко задохлика.
      -- Откуда это -- задохлик?
      -- У меня сосед по общаге был. Ему мама тырила для конспектов учетные книги с птицефабрики. Там была графа "количество задохликов". Я думаю, что задохлик -- это птенец, который вышел в свет, увидел, что никому и на фиг не нужен и задохнулся.
      -- От жалости к самому себе.
      -- Да. Пора кафе сменить, ты как?
      -- А тему -- сморгнуть.
      В кафе по-соседству все было грязнее, веселее, на восемь столиков -восемь посетителей, двое оказались знакомыми, один из тех, с кем при редких, но регулярных встречах в людных местах перебрасываешься фразой "Все собирался тебе позвонить", но никогда не звонишь и не будешь. Второй же был из породы пробуждающих мучительные раздумья "откуда я его знаю". В тех редких случаях, когда удается вспомнить, испытываешь от этого укол неподдельного восторга.
      Русская барменша налила русскую порцию. Крашеная рыжая тяжелая баба, с тяжелыми серьгами, на которых был изображен Маленький принц. Лед она принесла после повторной просьбы, в грязноватой ладони, нетерпеливо швырнула его в виски, улыбнулась располагающе и по-матерински предложила:
      -- Давайте я вам салатик настрогаю?
      К салатику выдали еще и бонус -- кусочек домашнего торта. Вероятно, до утра он не доживал по-любому.
      На стенах теснились какие-то сомнительные картины, из тех, которые вывешивают в знак взаимной приязни с рисовавшим. Прямо над головами (C) висели прозрачные часы, не скрывающие тайн своего механизма. Они так громко, с пристукиванием тикали, словно шинковали время.
      -- И все равно -- хорошо,-- сказала Анат, спрятав ноги под столик,-зря мы так время чаще не проводим.
      -- Поэтому и хорошо. Только поэтому. Недавно, знаешь, поймал себя, что трачу время и на дела, и на общение, как деньги в кафе. Возникло какое-то "слишком дорого, не стоит".
      -- А если кто-то или что-то хорошо себя ведет, то получает чаевые. Процентов десять-двадцать дополнительного времени. Так?
      -- А что делать? Оно же с возрастом начинает бежать не по-детски. И плющить.
      -- Вот кстати, почему у кошек в Яффо такие сплющенные головы? И в Акко. В Бат-Яме тоже. Значит, на побережье.
      -- Не знаю. Я не котовед.
      -- Зато ты теперь котовод. Значит, должен вникать. Аллерген, кстати, совсем охамел, надо с этим что-то делать... Давай не будем его растить. Давай его утопим?
      -- Его утопишь. Это уже не кот, а котилозавр. Разве что в виски.
      -- Точно! Он должен покончить жизнь самоубийством. В тазике с виски.
      Макс назидательно поднял палец:
      -- С дорогим виски.
      -- Да! -- захихикала Анат.-- Он залезет в этот таз, чтобы пить, пока не захлебнется. И так погибнет, как невольник чести. Это истинная поэтическая смерть. Знаковая!
      Макс хмыкнул и покачал головой:
      -- Эта рыжая тварь выжрет весь виски и отправится буянить по сайтам. Он гораздо жизнеспособнее, чем ты думаешь.
      -- Это меня и пугает.
      -- Меня, знаешь, тоже,-- неохотно признался Макс.-- Ну давай, раз так. За Аллергена, как веселый энергетический сгусток. Ох, хлебнем мы еще с ним.
      И они чокнулись оставшимся виски, а потом вытащили блокнотик и стали писать стихотворение про кота... вернее, от лица кота... а точнее -- от кошачьей морды, причем совершенно бесспорным было то, что строчки эти были им абсолютно несвойственны и чужды.
      Я пью не только молоко,
      я кот, а не монах.
      Когда подружка далеко,
      и в четырех стенах,
      со шкафа уроню бутыль,
      меж острого стекла
      я буду пить вино и пыль,
      чтоб грусть была светла.
      Курю я не один табак,
      а раз, и два, и три.
      Хозяин мой, такой чудак,
      не держит взаперти
      ни сигареты, ни гашиш,
      ни прочие дела...
      А после я поймаю мышь -
      чтоб грусть была светла.
      Я нюхаю не только след
      подружки на песке,
      а то, что нюхать вам не след,
      что так стучит в виске,
      что превращает кошку в льва,
      но дух сожжет дотла...
      Я в рифму выстрою слова,
      чтоб грусть была светла.
      Колюсь не только о репьи,
      колюсь шипами роз,
      тех, что хозяева мои
      припрятали всерьез.
      И звезд бездарный хоровод
      рассеялся, погас.
      И Млечный путь лакает кот,
      открыв на кухне газ.
      (C) не сразу узнали Гришу. То ли из-за того, что впервые увидели его в нормальной одежде -- джинсы, майка, а вернее впервые не увидели на нем ничего из костюмерной прошлого. То ли в лице его что-то сместилось, возможно даже заняло более правильное место. То ли подстригся иначе. Кроме того, с ним была незнакомая дама, не из той колоды, которая тасовалась вокруг него летом.
      (C) уже смазали свои коммуникационные механизмы требуемым количеством спиртного, поэтому так искренне разулыбались навстречу, что Гриша, направлявшийся к свободному столику, изменил маршрут, подсел к ним и познакомил со спутницей.
      Спутницу звали Алина. Она была не своя. Это отметили про себя (C), не сговариваясь, но синхронно. Обменялись подтверждающими взглядами. У Алины была не такая мимика. Нет, не американская, примитивно-сериальная, по которой израильские дети изучают, как надо правильно морщить лицо. Но и не восточная, стыдливо-интимная, словно бы предназначенная только для себя и того, кто напротив. Какая-то непроявленная. Смеяться Алина начинала на долю секунды позже, но не от тупости или отсутствия чувства юмора, хотя и это может быть тоже, но она как бы сначала хотела точно удостовериться, что не будет смеяться одна.