Фартицер

Михаил Голубицкий

Фартицер

Монолог незаметного человека

Монолог незаметного человека – пожалуй, наиболее охотно замечаемый сегодня словесный продукт. Исповедь анонима востребована как прививка от помешательства на «звездах», шершавые, будничные истории читают те, у кого достает сил держаться жизненной правды. Как ни странно, такое чтение не всегда бывает тяжело. Напротив: воображаемый, глянцевый мир успеха иного читателя может и обозлить, и измучить стремлением к неправдоподобно легкой судьбе.

Книга Михаила Голубицкого утешительна, потому что правдива. Дебютирующий с художественным повествованием в не дебютантском уже возрасте, он не всегда находит сильные слова для выражения своего опыта, но сам его опыт обладает несомненной силой убеждения.

Рассказчик – тот самый аноним, человек приходящий и уходящий незаметно, нанявшийся в Америке нянчить чужие семейные драмы.

Чужую старость.

Человек-тень и в Америке живет жизнью теневой – мигрантской, не преуспевшей, и клиенты его – теневого возраста. Того, который сейчас предпочитают заранее не замечать, не думать, когда придет и куда позовет уйти.

Любопытно: рассказчик и сам не юноша, и его вроде бы поздно учить уму, однако трудный, вынужденный опыт пошел ему впрок. Повесть бесхитростно рисует последний переходный этап нескольких жизней, но за подробностями быта звучит главное: милость. Человек-тень видит самое неприглядное в отношениях, в привычках опекаемых, и все же терпит и милует тех, от кого почти отказались родные. Самая динамичная и пронзительная история – последние месяцы жизни некоего Фимы, мясника и разбойника из Киева, за животными ухватками которого только рассказчик смог разглядеть человеческие чувства.

Истории в книге реальны, она не про ангела. Про нормальную человечность и доступный ресурс терпения, про то, как невыносимы, забавны и все же достойны любви бываем мы в возрасте нового детства.

редактор отдела литературного критики журнала «Октябрь»

Валерия Пустовая

Фартицер

Как и зачем понесло меня на шестом десятке лет в Америку – это отдельная история. Но, как бы то ни было, я приехал, а значит, нужно налаживать жизнь – находить работу, учить язык, в общем – осваиваться. Мой старый друг, живущий здесь уже много лет, приютил меня в своём доме и посоветовал для начала пойти работать по уходу за престарелыми. Что я и сделал, пройдя предварительно трехнедельные курсы. Самым замечательным в этих курсах было то, что они проводились на русском. Не вдаваясь в подробности, скажу – первый месяц на этой работе оптимизма мне не прибавил. Не в смысле моего приезда в Америку, а в смысле перспективы неотвратимо приближающейся старости. Я и раньше не вполне доверял сказкам о «золотом возрасте», теперь же, видя вблизи жизнь стариков, все больше и больше задумывался: такое ли это большое благо – успехи современной медицины? За первые два месяца я сменил несколько «кейсов» и поднабрался как необходимого опыта, так и самых разнообразных впечатлений. Часто я не знал, смеяться мне или плакать. Честное слово, я не желаю такого финала ни себе, ни кому-нибудь другому, и слава богу (хоть кому-то это и покажется кощунственным), что мои родители ушли в мир иной, не испытав на себе радостей, как я все это назвал для себя, «жизни после жизни». Но это – мое сегодняшнее мнение и неизвестно, буду ли я рассуждать так же лет этак через пятнадцать-двадцать, если, конечно, доживу и сохраню способность хоть как-то рассуждать.

На курсах нас учили относиться к нашим подопечным профессионально, то есть вникать в их проблемы ровно настолько, насколько это необходимо для исполнения наших обязанностей. В идеале это должно было соответствовать принципу Дона Корлеоне: "Nothing personal – business only”, но у меня так не получалось. Одним я сочувствовал, другим же – напротив. Возможно, это происходило потому, что я был один и не имел тех забот, которые не оставляют ни сил, ни времени на отвлеченные размышления. Скорее наоборот: имел достаточно свободного времени для этих самых отвлеченных размышлений. Но, что бы я ни думал, эта работа давала мне возможность жить и строить планы на будущее. После работы я ходил на курсы английского, а во время нее успевал готовиться к занятиям и даже находил время читать книги на английском, которыми снабжала меня жена моего друга. Она – учительница в школе, работает с детьми, отстающими в умственном развитии, и книги для них – как раз мой уровень владения английским. Просыпаясь по утрам, я говорил себе: «Все идет нормально, ты на правильном пути, а если что-то тебе не нравится, так никто тебя сюда не звал и золотых гор не обещал. Работай, учи язык, а там будет видно. Дорогу осилит идущий». Особенно усердно повторял я эти заклинания по субботам и воскресеньям, когда работал у больного со славной еврейской фамилией Левит.

Яков Левит – одессит, эмигрант семидесятых годов, живет большой семьей в собственном доме на тихой симпатичной улочке в благополучном районе, где в большинстве живут итальянцы. Я узнаю их дома по статуэткам мадонны, стоящим в ухоженных палисадничках, по сверкающим чистотой окнам, разнообразно подстриженным деревьям и кустам. И любуюсь. В отличие от домов, где вижу мезузы на дверях. Там все тоже пристойно, но не видно любовного отношения, нет того лоска и стремления к красоте. В таком доме с мезузой на дверях живет Яков.

Яков – лежачий. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Как в прямом, так и в переносном смысле. В эмиграции преуспел – имел несколько магазинов на Брайтоне. Бакалея и спиртное. Дом купил лет тридцать назад (значит уже выплатил), и его дети, сын с невесткой и двумя внуками, и, по моим наблюдениям, одинокая дочь тоже живут в этом доме, каждая семья в отдельной квартире (насколько это важно – не платить за жилье – я вскоре понял; сразу, как снял себе комнату, так и понял). У Якова хоуматенданты работают круглосуточно в две смены, меняются в восемь утра и в восемь вечера. Я работаю днем. На мою долю приходится основная нагрузка по обеспечению жизнедеятельности его организма.

Когда-то, лет в шестьдесят пять, Яков надорвал себе спину и, как и подобает уважающему себя американцу, обратился к врачам. Ему предложили операцию, которая, к сожалению, оказалась неудачной. С тех пор он в постели, больше десяти лет.

Моя работа начинается с подготовки к завтраку. Я усаживаю его на постели, устанавливаю под спину специальную подпорку, и к делу приступает его жена. Тоже инвалид. Несколько лет назад она сломала бедро и с тех пор ходит со штырем в ноге, хромает. А спальня Якова на втором этаже. Поэтому я спускаюсь вниз, беру у нее поднос с едой и несу наверх. Она ковыляет следом. Дается ей это нелегко. Она усаживается рядом с ним на постели и кормит его с ложечки. Я ассистирую с салфеткой в руке на случай, если что-нибудь выпадет у Якова изо рта или вдруг потребуется утереть ему нос. У Якова – серьезный мужской аппетит, он так любит поесть, что, не в силах справиться с эмоциями, урчит и даже всхлипывает от удовольствия. В общем, расслабляется по полной. Старушку смущает такая его непосредственность, я же никак не реагирую: больной человек. Пожалуй, еда – единственная его радость, так пускай наслаждается. Убрав со стола после завтрака и уложив Якова, я выхожу во двор подышать. На ум приходит всегда одно и то же – старинная комсомольская песня: «Если смерти, то мгновенной…». Не хочу так лежать. Боюсь.

Умиротворенный Яков дремлет, а я сижу в соседней спальне и читаю детскую книжку на английском – учу язык. Минут через сорок он просыпается и просит повернуть его. Лежачая жизнь и хороший аппетит сделали свое дело – Яков весит далеко за сто килограммов и не может повернуться самостоятельно. Кладу его на бок и обкладываю подушками:

– Удобно?

– Да. Спасибо, – отвечает он.

– Как ты думаешь, желудок будет? – с надеждой спрашивает Яков.

– Даже не сомневаюсь, – бодро отвечаю я. – Через полчаса будет, как часы.

Он недоверчиво отвечает:

– Посмотрим… – и смотрит на меня так, как будто именно от меня это зависит.

В целом Яков вызывает у меня уважение. Не каждый сумеет, приехав в совершенно незнакомый, непонятный мир, создать свой бизнес и много лет держаться на плаву. И кто знает, не случись эта беда со спиной, до сих пор крутился бы Яков в своих магазинах. Недоумение вызывает одно – его чрезмерная озабоченность работой желудка. Ведь по нему можно часы сверять: поел – через час результат, как говорится, налицо. При пятнадцатиминутном опоздании он требует слабительное и нам с его женой приходится уговаривать его подождать еще какое-то время.

В конце концов все заканчивается благополучно и он успевает освободить место для следующей порции пищи. Благополучный исход «желудка» бодрит Якова и после того, как я решу свою часть этой проблемы, мы какое-то время беседуем на отвлеченные темы и я лишний раз убеждаюсь, что он сохранил ясность рассудка, отдает себе отчет в безысходности своего положения и мое понимает совершенно правильно:

– Учи язык с утра и до ночи, а то всю жизнь будешь «дрэк» нюхать.

Мы расспрашиваем друг друга о прошлой жизни, я интересуюсь его мнением о кандидатах на предстоящих выборах. Он – ярый республиканец и хочет видеть президентом Джулиани. Демократов он не любит и опасается их прихода к власти.

А на кухне старушка со своей «хоуматендой» (у нее работает женщина, но поскольку старушка ходячая, женщина работает всего шесть часов в день) испекли яблочный штрудель, и ароматы горячего теста, корицы и яблок на время перебивают этот неистребимый запах, всегда присутствующий в доме, где есть лежачий больной. Ближе к полудню Лиза (так зовут старушку) и ее «хоуматенда» попивают на кухне чай со штруделем. После чая женщина уходит, а я прошу Лизу отпустить меня купить себе что-нибудь на обед. Покупаю в китайской забегаловке неподалеку и возвращаюсь. Проверив, как там Яков, тоже располагаюсь за кухонным столом со своей китайской стряпней. За едой мы с Лизой беседуем. Словоохотливая Лиза ежедневно выдает мне очередную историю из их жизни в надежде на мою ответную откровенность. В первый день моей работы она жутко удивилась тому, что я приехал один, и спросила почему. Я ответил:

– Так сложилось.

С тех пор ее мучит любопытство. Спросить напрямую тактичная Лиза не решается, вместо этого каждый день угощает меня настоящим, крепким и ароматным, не из пакетиков, чаем и штруделем с яблоками и корицей в надежде услышать мою историю. Я помалкиваю, но из ее рассказов сам узнаю много полезного и интересного. Оказывается, далеко не все в Америке имеют право на такое обслуживание, как у них. Да и они, пока у них лежали деньги на счету, не могли получать лечение и услуги за счет государства, а получили все это лишь тогда, когда истратили все свои сбережения и были признаны малоимущими. Хотя я думаю, что далеко не глупый Яков легко мог сообразить, что кроме банка есть и другие достаточно надежные места для хранения денег, тем более, что много лет проработал завмагом в Одессе и должен иметь богатый опыт по этой части. Большинство же «русских» эмигрантов получили все сразу по достижении пенсионного возраста, или даже раньше, а кое-кто умудрился сделаться инвалидом за сравнительно небольшую сумму. В общем, гуманная и великодушная Америка, как смогла, обеспечила жертвам тоталитаризма сытую и безбедную старость, а заодно и работу для множества других жертв, пока еще дожидающихся допуска к дармовщине. Начиная с врачей и медперсонала и заканчивая такими как я, а не то вертеть бы мне баранку с утра и до ночи. Вот тогда бы я и язык выучил и на курсы поступил. Так что низкий поклон тебе, Америка! Мне, как экономисту, понятно, кто оплачивает все эти блага – налогоплательщик. От гигантских корпораций и до меня включительно. Работает моя профессиональная привычка везде искать источники финансирования.

Чай выпит, штрудель съеден – пора Якова поить чаем со штруделем, давать очередную пригоршню таблеток, тоже, кстати, оплачиваемых за счет бесплатной медстраховки (привет, господа фармацевты!), и ждать «желудка». А там и обед не за горами. И ужин. Ужин оттягиваю сколько могу: в восемь приходит смена и, если очередной «желудок» будет в восемь и одну минуту – это уже не моя забота. Но это только по субботам и воскресеньям.

А в будние дни у меня – Лазарь Нехамченко. Он – мой первый «кейс». Перед тем, как отправиться к нему впервые, я получил от своего координатора кое-какую информацию. Я узнал, что до вчерашнего дня у него работал другой человек, молодой парень с предыдущего выпуска курсов. Но вчера дочь Лазаря пожаловалась, что с его банковского счета исчезла пенсия. Оказалось, что позавчера Лазарь потребовал у этого парня отвести его в банк, что и было добросовестно исполнено. Там Лазарь снял со счета всю свою пенсию и потребовал вести его в ресторан, что также было исполнено. В ресторане Лазарь заказал обед на двоих.

Они с аппетитом пообедали, Лазарь расплатился и они ушли. В тот же день, зная, что пенсия уже поступила на счет, дочка пошла с его карточкой снимать деньги через банкомат, денег, естественно, не получила и помчалась за объяснениями. Лазарь все отрицал, но в карманах его брюк обнаружился ресторанный счет и квитанция из банка, а также какая-то мелочь. Дочка позвонила в наш офис и обвинила беднягу-хоуматенданта в краже. Никто в офисе в это не верит, но с «кейса» его сняли и теперь отдают мне. Ведь я человек взрослый и предположительно серьезный, потому руководство верит, что я справлюсь. Главное – поменьше слушать Лазаря и чуть что – звонить дочери.

– Конечно, он чокнутый, – подвела итог координатор, – но зато на горшок ходит самостоятельно.

На следующее утро я слушал эту историю в исполнении Гали (так зовут дочь Лазаря). У нее выходило, что негодяй «хоуматенд» воспользовался тем, что Лазарь не всегда отдает себе отчет в своих действиях и провернул эту аферу. И теперь ей придется оплатить отцовские счета своими деньгами. А у нее своих счетов навалом: и ссуда за квартиру, и за электричество, за газ, за телефоны, и скоро первое сентября – сына в школу собирать, а все так дорого. И вообще, он ей никогда не нравился, этот прежний «хоуматенд», не то, что я – взрослый серьезный человек. Я, как умел, заверил ее, что оправдаю ее доверие, взял номер ее мобильного и пообещал советоваться с ней в случае чего. В заключение она показала мне, чем его кормить, попросила беспокоить ее в рабочее время только в крайнем случае и ушла на работу.

Я осмотрелся. Странная квартира. Как будто часть вещей вынесли, а остальные даже не стали расставлять на освободившиеся места. Пустые полки и ящики на кухне, минимум посуды, пустая стена в ливинг-рум, по царапинам на полу видно, что когда-то там что-то стояло, сервант или стенка. В спальне одна из двух кроватей и трюмо – из гарнитура, а вторая – специальная, для больных. Такие получают бесплатно по медстраховке те, кто имеет на это право. Я видел такие на курсах, и нас учили ими пользоваться. И на этой самой кровати, накрывшись до подбородка несвежей махровой простыней, лежит старик. Очень худой, небритый, глаза и рот приоткрыты, в углу рта в такт дыханию выдувается пузырек слюны. На вдохе пузырек лопается. На меня не реагирует – спит, понял я.

Когда-то я уже знал одного человека, который мог спать с открытыми глазами. Для этого ему надо было выпить, как минимум, литр водки.

Вторая кровать аккуратно заправлена, покрывало натянуто, подушка лежит ровно, явно заправляли сегодня утром. Кто бы это мог быть? Ведь с дочкой мы встретились у подъезда – она ждала меня, чтобы я звонком не разбудил его. Любопытно.

– Ты кто? – старик проснулся и смотрит на меня невидящими глазами. – Где очки? Дай мне очки, – требует он.

Несколько пар очков валяются на трюмо. Подаю ему одни.

– Я ваш новый хоуматендант, – представляюсь я. – Доброе утро!

В ответ он молча рассматривает меня. Может, глухой? Я повторяю:

– Здравствуйте!

Он вылезает из-под простыни и босиком шлепает мимо меня в туалет. Громко хлопаю в ладоши за его спиной. Вздрагивает и оборачивается.

– Комар, – показываю я ему ладони.

– Откуда у меня комары? У меня нет комаров! – возмущается он.

Я демонстративно отряхиваю ладони:

– Один был.

И смотрю на него невинным взглядом. А он на меня. Потом разворачивается и входит в туалет.

Довольно прохладный прием. Приходится терпеть: другого пока не дано. И не следует забывать слова координатора – старик чокнутый, а потому и реагировать на него следует соответствующим образом.

Выйдя из туалета, старик рассказывает мне свой вариант истории с пенсией. У него получается, что деньги он снял из жалости к несчастному голодному парню и в ресторан он отправился с единственной целью – накормить его. А тот вместо благодарности обокрал его. Но ему же и хуже: Лазарь прогнал его и теперь того неминуемо ждет голодная смерть. Этот вариант, хоть и самый романтичный, показался мне наиболее далеким от истины. Затем он плавно перешел к автобиографии. Из нее следовало, что он руководил большим строительным трестом (откуда возьмется большой строительный трест в райцентре Винницкой области? Максимум какое-нибудь стройуправление на сотню-другую работяг. Но кто из нас устоит перед искушением немного преувеличить свои прошлые заслуги?), который после его отъезда был обречен на полный развал, так как кроме него никому не под силу справиться с такой махиной. И далее в том же духе. Какая у него замечательная семья, какая успешная дочь: подтвердила диплом медсестры и работает с одним из лучших врачей Нью-Йорка, купила «шикарную» квартиру, а внук – вообще вундеркинд. Рассказывая, он все больше и больше распаляется – глаза его едва не выкатываются из орбит, голос переходит в крик, он отчаянно жестикулирует, а после сообщения о гениальности своего внука, внезапно обессилев, затихает, уронив голову на спинку дивана, с полуоткрытыми закатившимися глазами и открытым ртом. Первая мысль – вызвать скорую. Нет! Сначала позвонить в офис и посоветоваться с координатором. Пока я достаю из портмоне визитку с номером телефона, он со всхлипом вздыхает, поднимает голову и осматривается в недоумении. Так приходят в себя пьяные после отключки. Эта ситуация мне знакома. Ну что ж, кому-то нужно выпить для этого определенную дозу, а некоторые умеют и без водки, на голом энтузиазме. Прячу портмоне в карман и наблюдаю за ним.

Не проходит и двух минут, как он снова начинает разглагольствовать. На сей раз – о преимуществе веревочных швабр перед обычными половыми тряпками. Оказывается, в молодости он служил на флоте, где ему на всю жизнь привили любовь к этому чудо-инструменту. И теперь он научит меня мыть полы «по-флотски». Прозрачный намек. Влажная уборка входит в число моих обязанностей, и я отправляюсь в ванную, где и обнаруживаю это выдающееся изобретение. Покончив со спальней, перехожу в «ливинг», где Лазарь сидит на диване. Едва увидев меня, он возобновляет свою сагу о швабре. Демобилизовавшись с флота, он стал испытывать острую ностальгию по веревочным швабрам, но нигде не мог купить их (я думаю, по соображениям секретности: все-таки военная техника). Так он пытался сделать самостоятельно. Но не позволяло низкое качество советских веревок. По ходу дела он дает мне практические указания по мытью полов. В Америке он к своей радости обнаружил их в каждом хозяйственном магазине и сразу принялся внедрять в своем быту. Глупые жена и дочь никак не хотели признавать преимуществ передовых технологий, и он много раз ломал обычные, сухопутные швабры и выбрасывал из дому половые тряпки. Но сумел-таки настоять на своем. Уже много лет в его доме моют полы только «по-флотски». Постепенно он входит в раж, голос его крепнет, жестикуляция становится все выразительнее. Положение спасает то, что я выхожу в ванную ополоснуть швабру. Потеряв меня из виду, он замолкает.

Из этого я делаю несколько выводов. Во-первых: ему, как бывшему советскому руководителю, нужно кем-то командовать; во-вторых: ему, как старому одинокому человеку, просто необходимо выговориться; в-третьих: чтобы его разглагольствования прекратились и не довели его до приступа слабости, нужно просто выйти из его поля зрения; и еще один вывод, не имеющий практического значения: его жена в свое время научилась хорошо прятать швабру и половую тряпку, потому что мыть тесную квартирку с помощью инструмента, предназначенного для корабельных палуб – верх глупости, особенно, если целью мытья является чистота, а не успокоение пациента.

Пока я домываю полы на кухне и в коридоре, он что-то ищет в рекламных газетах. Найдя нужное объявление, он звонит по телефону и записывается на прием к врачу. Из разговора становится понятно, что его там хорошо знают и охотно примут. Я возвращаюсь в комнату, и он с радостью сообщает, что наконец-то нашел своего прежнего врача, который сумеет вылечить его. Я тоже выражаю свою радость по этому поводу.

В мои обязанности входит напоминать пациенту о необходимости принимать лекарства, что я и делаю. Он начинает рыться в большой коробке, стоящей на столике. Коробка полна пузырьками с таблетками. Он подолгу читает надписи, выбирает нужные или просто понравившиеся и глотает, запивая водой из бутылочки. Я не имею права давать ему лекарства. По правилам этим занимаются члены семьи. Кто-то из них должен раз в неделю разложить их в специальную коробку с ячейками, отдельно для каждого приема, а я могу только напомнить о приеме лекарств и в случае отказа сообщить родным или своему координатору. Уверен, его дочь знает все эти правила. Так почему в этом вопросе такой беспорядок?

А на часах уже половина одиннадцатого, пора бы Лазарю и позавтракать. В ответ на это предложение он произносит длинный спич, посвященный гостеприимству. Он говорит, что мне крепко повезло, что я попал работать именно к нему, ведь он большой хлебосол и я могу есть все, что стоит в холодильнике, и его дом – мой дом, и далее в том же духе. Я поспешно удаляюсь на кухню. Помогает.

Ставлю чайник и пытаюсь разобраться с тем, что есть в холодильнике. Негусто, хотя, впрочем, вполне достаточно для одного пожилого человека. Вареные яйца, творог, сметана, булочки, котлета с овощным гарниром в пластиковой коробке под крышкой, помидоры, немного фруктов.

В банке бульон и куриная нога. Очевидно, дочка приносит готовую еду из дому.

Пара минут – и завтрак на столе: чашка чая, булочка, разогретая в микроволновке, с маслом, творог со сметаной, яйцо. Зову Лазаря. Он появляется на кухне с кислой миной и нехотя начинает ковырять в тарелке. Встает из-за стола, почти ничего не тронув. Убираю все в холодильник. Показать дочери. На всякий случай.

Лазарь задремал, сидя на диване. Он сидит, уронив голову на грудь, и изо рта тянется ниточка слюны. Печальное зрелище. Неужели и меня ждет подобное?

Звонит телефон, Лазарь вскидывает голову и тянется к трубке на столе. Это его жена, она просит меня, он начинает допытываться, зачем я ей. Наконец, с недовольством передает мне трубку и напряженно вслушивается в разговор. Жена интересуется, как дела. Рассказываю. Поел плохо, записался к врачу. Спрашиваю о лекарствах. Она обещает прийти перед моим уходом и поговорить подробнее. Лазарь устраивает мне допрос:

– Что она говорила?

– Да ничего, – отвечаю я, – спрашивала, как дела.

– Если ты будешь с ними иметь дело по секрету от меня,

– взрывается он, – я позвоню в офис и скажу, чтоб дали другого человека. Ты работаешь у меня и должен слушаться только меня одного!

Выхожу на кухню. Спорить с ним я не собираюсь.

Следующие два с лишним часа прошли у нас в борьбе с нестерпимой августовской жарой и расходами на электричество. Через открытые с утра окна квартира наполнилась раскаленным воздухом, и дышать стало невозможно. Лазарь в одних трусах сидит на диване и ловит воздух открытым ртом. Предлагаю включить кондиционер. Он соглашается. Закрываю окна и включаю. Как только в комнате становится немного свежее, он требует выключить его:

– Хватит, он жрет много электричества. Включи вентилятор.

Включаю. Следующие четверть часа вентилятор гоняет по комнате постепенно раскаляющийся воздух и снова становится невозможно дышать. Следует команда открыть окна, от чего, естественно, становится еще жарче. В конце концов он решает закрыть окна и снова включить кондиционер. Так мы развлекаемся до обеда.

Я разогреваю ему бульон и котлету. Подаю. Незаметно выскальзываю в комнату и включаю кондиционер. Он съедает кусочек ноги, пару ложек бульона и отодвигает тарелку. Котлету он, поковыряв вилкой, тоже отодвигает с нескрываемым отвращением. Мою гроздь винограда и персик. Подаю. Виноград он вообще не трогает, персик разламывает, осматривает и кладет обратно.

Честно говоря, я бы и сам не стал этого есть. Какая-то она подозрительная, эта еда. В том смысле, что, как было сказано в известном советском фильме, это, конечно, не объедки, но, скорее всего – остатки. Заветренная котлетка, привядший виноград, а персик внутри потемневший. Сколько же времени все это стоит в холодильнике? Конечно, это не мое дело, но… обидно за старика.

Пока он ест, комната успевает немного остыть и он, вернувшись туда, дремлет в прохладе, лежа на диване, а я убираю на кухне. Почти нетронутый обед ставлю в холодильник – показать жене. Лазарь спит около часа, а проснувшись, первым долгом требует выключить кондиционер. И наша игра возобновляется до прихода его жены. Она входит, открыв дверь своим ключом, здоровается со мной кивком головы и, подойдя к Лазарю, с укором спрашивает:

– Ты опять записался к кардиологу? Ты же был у него месяц назад!

– Мне не нравятся эти новые таблетки, я хочу другие, – раздраженно отвечает он.

– Ты понимаешь, что только морочишь людям голову? Это хорошие новые таблетки.

– Я знаю зачем. Я хочу поговорить с ним, – упрямится он.

– Ну, черт с тобой! Езжай! – она безнадежно машет рукой и взглядом зовет меня на кухню.

– Невозможный человек! – сокрушается она. – Понимаете, этот доктор хорошо знает Галю, нам неудобно, ведь он приходит и несет всякую чушь, отнимает время у занятых людей, потом Гале звонят. Я прячу от него газеты с рекламой, эти ему, наверное, тот «хоуматенд» купил. Я Вас прошу, выбросьте их незаметно и не покупайте больше.

Я обещаю разобраться с газетами и показываю ей несъеденные завтрак и обед.

– Не беспокойтесь, вечером он ужинает у Гали, у него всего достаточно, он очень больной человек и у него плохой аппетит. Вы же видите?

– Да… – соглашаюсь я.

– И еще… у меня к вам будет просьба… – смущается она.

– Ни в коем случае не говорите медсестре, когда она придет с проверкой, что я здесь бываю. Только Галя. Все вопросы вы решаете с Галей, а меня вы никогда не видели. Понятно?

Я согласно киваю. Она продолжает:

– Его нельзя оставлять одного, он может выйти из дому и заблудиться, однажды мы уже искали его. Я ночую здесь. А утром ухожу на работу около восьми, когда он еще спит, и работаю до пяти. Сегодня я отпросилась, чтобы поговорить с вами. Я буду приходить сюда в половине шестого и забирать его к Гале. Надеюсь, за полчаса ничего не случится. Договорились?

И она улыбнулась мягко и просяще. Приятная пожилая женщина, даже старушкой ее не назовешь. Среднего роста, не полная, аккуратная стрижечка, маникюр, а главное – спокойная. Я спрашиваю о лекарствах, и она объясняет мне, что он никого к ним не подпускает и пытаться что-либо изменить бесполезно. И говорит, показывая на часы, что мне уже можно уходить. Я звоню на телефон автоматической системы, отмечающей приход на работу и уход с нее, набираю код ухода, прощаюсь и выхожу на улицу. Наконец-то!

По дороге домой размышляю над увиденным и услышанным и ничего не могу понять. Вечером рассказываю своим друзьям, у которых живу, и они мигом разъясняют мне все. Оказывается, что пенсии двух одиноких людей в сумме больше, чем пенсия семейной пары, кроме того, они получают больше фудстемпов (бесплатных талонов на продукты) и еще – одиночке дают больше часов работы хоуматенданта. Многие пенсионеры разводятся, чтобы улучшить свое материальное положение. Хоть это и не совсем законно, но выходцев из «совка» это не пугает: на родине и не такое проделывали. На следующий день он сам открыл мне дверь и сразу объявил:

– Сегодня мы пойдем гулять. Сейчас я побреюсь и пойдем.

– А завтрак? – спросил я.

– Где моя бритва? – не удостоив меня ответом, спрашивает он. – Найди бритву и принеси мне.

Бритву я нашел в ящике комода в спальне, включил в сеть и подал ему. И он стал бриться, стоя у зеркала в ванной, а я стал звонить в офис, отметиться о приходе на работу. Отзвонившись, заглядываю в ванную проверить, как там Лазарь. Он стоит перед зеркалом и бессмысленно елозит бритвой по одной и той же, уже выбритой части щеки. В какой-то момент я понимаю, что он едва держится на ногах. Забираю у него бритву, веду в комнату и усаживаю на диван, где он впадает в прострацию, закатив глаза и уронив челюсть на грудь. Когда он приходит в себя, я брею его. Потом подаю ему одежду и помогаю надеть сандалии.

Одевшись, он уходит в туалет, закрывает за собой дверь и через непродолжительное время раздается звук смываемого унитаза. Удивительно! Могу поспорить – за это время он не успел бы и брюки расстегнуть. Выходит. Внимательно осматриваю его – может забыл снять брюки? – но они сухие и ширинка застегнута.

– Идем! – командует он, и мы выходим.

На улице он торжественно объявляет, что сейчас покажет мне Галин дом. Он говорит об этом с таким пафосом, как будто Галя купила по меньшей мере пентхаус на Манхэттене. Но это простительно – все мы гордимся достижениями своих детей. Мы выходим на боковую улочку, застроенную сравнительно новыми одинаковыми двухэтажными коттеджами и, пройдя по ней два блока, останавливаемся у одного из них.

– Вот Галин дом, – с гордостью произносит он.

– Весь? – спрашиваю я.

Он отвечает:

– Эта квартира, – и указывает на одну из лестниц, ведущих на второй этаж, – две спальни, – сообщает он гордо.

– Отличное место и дом красивый, – хвалю я.

И мы двигаемся дальше. Пройдя до конца блока, мы сворачиваем на большую торговую улицу, и я, видя, что он обессилен, предлагаю возвращаться домой. Он отказывается и говорит, что ему нужно в магазин. Усаживаю его на скамейку на автобусной остановке, и, отдохнув, мы продолжаем путь. Входим в русский магазин, и он долго рассматривает витрину с готовой едой. Выбирает хороший кусок жареной семги, жареную картошку, фунтовую банку мороженого и в овощном отделе берет коробочку малины. У кассы достает из кармана двадцатидолларовую бумажку и расплачивается. Сдачу небрежно сует в карман.

Домой он добирается из последних сил. Я почти тащу его на себе. Предлагаю ему раздеться, но он отказывается и валится на диван одетым. Отдохнув, он первым делом идет в туалет. На этот раз я прислушиваюсь внимательнее. Вначале сквозь шум включенного крана там слышна какая-то возня, после он действительно пользуется туалетом, смывает и выходит. Просит меня помочь раздеться. Когда я снял с него брюки, все окончательно прояснилось: в карманах было пусто. А ведь в магазине ему давали сдачу не только бумажками, но и увесистыми квотерами. Значит, у него тайник в ванной! Вот тебе и «чокнутый»!

Раздевшись, он без всяких напоминаний принимает свои таблетки и, усевшись за кухонный стол, с неожиданным аппетитом уплетает семгу с картошкой прямо из магазинной коробочки. Затем с определенным изяществом приступает к десерту – набирает из банки половину чайной ложки мороженого, подхватывает ложкой из коробочки с малиной одну ягоду и отправляет все вместе в рот. При этом его лицо сохраняет всегдашнее недовольное выражение. Съев половину мороженого и малины, он говорит мне убрать оставшееся в холодильник и выходит из кухни. Потом возвращается и говорит, чтобы я немедленно выбросил пустую коробку из-под рыбы в мусоропровод. Убедившись, что все следы уничтожены, он мирно засыпает на диване, даже не обратив внимания на включенный кондиционер. Проснувшись через час, он спрашивает меня, почему я ничего не ем. Объясняю, что плотно завтракаю дома и обедаю после работы. Он снова заводит вчерашнюю песню о доме, полном еды, и об его, Лазаря, хлебосольстве, и о том, что он не потерпит, чтобы в его доме работал голодный человек. Вежливо отказываюсь, и это заметно портит ему настроение. Утратив доброе расположение духа, он начинает кампанию по энергосбережению. Так мы доживаем до обеда.

Вчера я для наглядности оставил надгрызенную куриную ногу в тарелке, а сегодня нашел ее в той же банке с бульоном. Надгрызенная часть была ловко ампутирована, так что осталась одна пулка, с виду нетронутая, и, кроме того, в банке появилась вермишель. Я разогрел бульон и подал его на стол. Лазарь собственноручно выбросил пулку в пакет для мусора, а бульон сказал мне вылить в раковину. Ну, что ж, хозяин – барин. На второе была оставлена жареная рыба с пюре. Рыба даже отдаленно не напоминала ту, которую Лазарь ел на завтрак, как по качеству, так и по срокам приготовления. Предполагая ее судьбу, я даже не стал разогревать ее и подал в той же коробочке, в которой она стояла в холодильнике. И был прав. Лазарь сходу перевернул коробочку в мусорный пакет и потребовал десерт. Доев мороженое и малину, он внимательно проконтролировал уничтожение улик и вернулся на диван, а я, наведя порядок на кухне, сел на стул, потому что в комнате сесть было больше не на что. Думаю, остальная мебель у Гали. Вздремнув немного, Лазарь снова вернулся к вопросу моего питания, но уже не так категорично, потом напомнил мне о том, что я должен слушаться его и тогда мое будущее обеспечено, потом вспомнил об энергосбережении и снова по кругу до тех пор, пока я не отзвонился в пять часов и не закрыл за собой дверь.

На следующий день, придя на работу, я нашел там Галю. Она пришла разъяснить мне насчет предстоящего в этот день визита к врачу. Каждую неделю по средам и пятницам в девять утра за нами будет приходить машина и везти Лазаря на капельницу. К этому времени он должен быть накормлен и одет. Водитель позвонит и мы должны выйти в течение трех-пяти минут. И еще она сказала, что я должен купать его хотя бы через день, точнее – напоминать ему и следить, чтобы он не поскользнулся в ванной. И ушла.

Мне не составило труда собрать Лазаря: к лечению он относится серьезно. Он даже поел более охотно, правда, подтекшую сметану с кисловатым творогом есть не стал. Мы вернулись домой около двенадцати и все пошло своим чередом. Поездка здорово вымотала его и гулять мы не пошли, он с горем пополам пообедал и продремал на диване до самого моего ухода.

В принципе – ничего страшного, думал я о своей работе. Есть даже свои плюсы – на работе можно выкраивать время для занятий английским, мне удобно добираться на курсы после нее, ну и, откровенно говоря, я не особо перерабатываю. Пойди я работать водителем, как предполагал сначала, было бы сложнее. Одна проблема – денег маловато. На этой работе более-менее прилично заработать можно только за счет переработки часов, а у меня их мало – всего сорок в неделю. Поэтому, выйдя от Лазаря, звоню с мобильного своему координатору и прошу найти мне работу на выходные. Она обещает. И действительно, на следующий день звонит и предлагает работать по субботам и воскресеньям по двенадцать часов, но предупреждает – больной лежачий. Но разве у меня есть выбор? Благодарю ее и соглашаюсь. Так я попал к Якову Левиту.

Весь следующий месяц проходит без заметных происшествий. С восьми и до пяти я у Лазаря, потом по понедельникам, средам и пятницам – курсы английского, в субботу и воскресенье – Яков с восьми и до восьми. Скучать некогда. Да и на работе установился определенный порядок и расписание для каждого дня. В дни, когда нет капельниц или визита к врачу, мы с утра, пока еще не жарко, идем в магазин. Процедура та же – Лазарь закрывается в ванной, достает из тайника деньги, для конспирации смывает унитаз.

Надо сказать, что губа у него – не дура. Лососина, свиные отбивные, жареная утка, шашлык, салаты из крабов, жареная картошка и обязательно – мороженое с ягодами. Один день клубника, другой – малина или голубика. Он внимательно контролирует уничтожение следов своих пиршеств и доволен тем, как я справляюсь с этой задачей. Причем, мы ничего не обсуждаем. Такое вот молчаливое взаимопонимание. А домашняя еда почти вся уходит в мусоропровод, впрочем, другого она и не заслуживает.

Я убедился, что питание Лазаря осуществляется по остаточному принципу. Вот например: в холодильнике появляется на три четверти опустошенная баночка с медом, или сливочное масло с прилипшими крошками хлеба, или полбаночки сметаны, пустившей воду. Хлеб и булочки всегда черствые, но выручает микроволновка. Овощи и фрукты тоже, как минимум, недельной выдержки. Но в дни, когда мы ездим к врачам, ему приходится все это есть. На завтрак – чай и булочку с маслом и медом, иногда – яйцо, на обед – несколько ложек бульона и кусочек курицы.

Иногда по утрам появляется Галя, кое-как причесанная, небрежно одетая, вся какая-то задерганная и неблагополучная. Перекинувшись несколькими словами с Лазарем и осмотрев квартиру на предмет поддержания порядка, она начинает жаловаться. Жалуется она на все – на жару и дождь, на тяжелую работу и маленькую зарплату, на дороговизну и негодяя, обокравшего ее папу, а фактически обокравшего ее. Ведь она была вынуждена оплатить за Лазаря все счета и теперь у нее нет денег подготовить сына к школе, и так далее. Выговорившись вволю, она убегает на работу.

На меня ее разговоры впечатления не производят. Мои друзья просветили меня насчет ее доходов. Зарплата медсестры в Америке начинается с пятидесяти тысяч в год, а с ее, как минимум, десятилетним стажем любая, даже самая бестолковая медсестра зарабатывает до семидесяти. Лазарь получает так называемую «восьмую программу», то есть, за квартиру он платит не более четверти своей пенсии. Остальное доплачивает государство. Также он имеет льготы на коммунальные услуги и полторы сотни в месяц в виде фудстемпов, которые отоваривают Галя с мамой. И мама имеет такую же пенсию и фудстемпы, а также пять дней в неделю по восемь часов нянчит ребеночка. За такую работу платят не меньше десятки в час, и это «по-черному» – налогов она не платит. Да, Галя платит ипотечную ссуду. Но проценты по ссуде вычитаются из налогов. И еще: она – мать-одиночка. Что тоже дает налоговые льготы. Получается, что Галя и ее мама – вполне обеспеченные люди. Да и с Лазаря они имеют долларов триста-четыреста навару в месяц. И все Галины разговоры о том, что мама, несмотря на развод, продолжает ухаживать за папой из милосердия (ведь Гале не раз предлагали отдать Лазаря в дом престарелых) имеют одну цель – убедить меня в том, что они делают для Лазаря все возможное. Свинство, конечно, но удивляет другое – зачем распинаться передо мной? А для очистки совести, говорит жена моего друга. Если бы у него не было «восьмой программы» и приходилось бы почти всю пенсию отдавать за квартиру, он давно уже был бы в доме престарелых, уверяет она.

Раз в неделю приходит медсестра. Она меряет Лазарю давление, заполняет свой формуляр, Лазарь его подписывает и – до следующей недели. Мы побывали на приеме у врача. Он осмотрел Лазаря, ознакомился с назначенными лекарствами и сказал, что полностью согласен с мнением того врача, который лечит Лазаря сейчас. Лазарь попросил назначить ему еще один прием для проверки, и врач назначил ему через месяц. А почему нет? Ведь за все будет оплачено сполна. Гуманная и великодушная Америка! Оба, и Лазарь, и врач, по-моему, остались довольны. С врачом он отменно вежлив и даже несколько заискивает, не то, что со мной, а как иначе: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Дома Лазарь долго восхваляет этого врача и говорит о важности в любом вопросе иметь "second opinion'’ – второе мнение. И здесь я с ним полностью согласен.

За прошедшее время Лазарь заметно окреп. Мы уже без отдыха добираемся до магазина и обратно. Он уже не так часто теряет силы и впадает в прострацию. Я думаю, в основном, благодаря нормальному питанию. С другой стороны, чем больше он набирает сил, тем сложнее становится мне: он лезет во все дела, начиная от мытья полов и посуды и заканчивая моими религиозными убеждениями. Он порывается сводить меня в синагогу и познакомить с последователями Любавического ребе. Когда-то он подрабатывал там и проникся к ним большим уважением. Я обещаю сходить, но конкретной даты не называю. И так изо дня в день. Монологи о его былом могуществе перетекают в поучения и наставления, которые заканчиваются напоминаниями о том, что он в любой миг может отказаться от моих услуг, что, по его мнению, приведет меня к голодной смерти.

Когда мне становится невтерпеж слушать его, я ухожу на кухню. А еще мы боремся с жарой и расходами на электричество. Здесь я надеюсь исключительно на неизбежную смену времен года: еще месяц-полтора – и вопрос решится сам собой. Самое спокойное для меня время – среды и пятницы. После капельниц он так ослабевает, что спит почти до моего ухода, и я спокойно достаю учебники, включаю кондиционер и в прохладе занимаюсь английским. Единственная тема, которой он не касается – это, конечно же, все, что связано с нашими походами в магазин. И меня это очень устраивает. Другое тревожит меня – деньги имеют тенденцию заканчиваться. Однажды, во время уборки, я нашел его тайник. Он прячет деньги в полиэтиленовом пакетике, прикрепленном скотчем к тыльной стороне раковины в ванной. В среднем он тратит десять-пятнадцать долларов за один раз. В магазин мы ходим три раза в неделю. Подсчитав деньги в пакетике, я вычислил, что их хватит на весь сентябрь. То есть, первого октября, в день захода очередной пенсии, он потребует вести его в банк и это будет «конец фильма». В банк с ним я не пойду. Придется к концу сентября просить другой «кейс». Однако все решилось раньше и несколько иначе.

Но еще раньше я распрощался с Яковом Левитом. Распрощался по своей воле, позвонив в офис и отказавшись от «кейса».

В самом начале, знакомясь с ним, я рассказал, что по образованию – экономист, что планирую в дальнейшем, подучив язык, поступить на курсы бухгалтеров, что мой друг имеет хорошие связи и после окончания курсов поможет мне найти работу. Яков признал мой план абсолютно правильным и пожелал мне «good luck». И спросил, сколько мне лет? Услышав ответ, он сказал по-русски:

– Ну-ну… Бог в помощь… – и ухмыльнулся.

Тогда я не придал этому значения. Но, чем дольше я работал, тем больше замечал определенные закономерности его поведения.

В воскресенье после обеда Якова проведывают родственники. Первой появляется дочь. Она долго беседует с Лизой внизу, пьет чай со штруделем, а уже перед уходом ненадолго поднимается к Якову. Внук-старшеклассник и студентка– внучка тоже появляются, но ненадолго. Поцелуй бабушке, кусок штруделя – в рот, на минуту – наверх к Якову, и вот они уже умчались по своим делам. Сын появляется попозже. У него свой бизнес по установке и обслуживанию систем отопления и канализации, о чем свидетельствует надпись на его машине – большом вэне, оборудованном лестницами и другими приспособлениями: "Levit's Plumbing & Heating”. Они долго разговаривают наедине и, судя по тому, что никто никогда им не мешает, на серьезные темы. Однажды, во время такого разговора, Яков позвал меня и попросил принести из холодильника колу. Когда я подавал ему, сын рассматривал меня в упор, не стесняясь и не скрывая иронии. Выйдя, я услышал за своей спиной сдерживаемый смех и обрывки фраз. Слова «экономист», «высшее образование», «курсы» и «за пятьдесят» ясно указывали на то, что говорят обо мне. А ответ его сына на идиш – «ин хулым» (во сне) – и последовавший за ним злорадный смех давали понять, что они думают обо мне и моих планах. И я пожалел о своей глупой откровенности.

После этого я стал замечать то, на что прежде не обращал внимания, считая причудами несчастного больного старика. Когда в свободное время я сижу внизу, смотрю телевизор или разговариваю с Лизой, Яков спокойно лежит, но стоит мне зайти в комнату напротив его спальни и взять книгу, так сразу он требует меня к себе. Поправить подушки, повернуть его, приоткрыть, или, наоборот, прикрыть окно. Он приспособил зеркало, стоящее на тумбочке у его кровати, чтобы наблюдать за мной, когда я нахожусь в этой комнате. Когда я выполняю его просьбы, он наблюдает за мной из-под полуприкрытых век, и под обычной маской страдания и боли на его лице я замечаю злорадную ухмылку. Наибольшее удовольствие он испытывает, когда я убираю за ним после «желудка». Он расспрашивает меня о количестве и качестве продукта и я докладываю ему в подробностях. И гаденькая ухмылочка пробегает у него по губам. Кайфует. А мне все труднее сдерживаться.

И однажды я сорвался. Протянул ему памперс со всем содержимым прямо под нос и спросил:

– Ну как? Симпатично?

Он не нашел ответа и просто отвел взгляд. После этого инцендента он вообще не давал мне ни минуты покоя.

У него аллергия на кондиционер, и его спальня проветривается только при помощи окна. Теперь я, помимо прочих своих обязанностей, целыми днями открываю и закрываю окно, опускаю и поднимаю жалюзи, а он, глядя на меня, уже не скрывает злорадства. Понятно, у него больше шансов выиграть в нашем противостоянии. А когда ему надоест эта игра, он позвонит в офис и потребует заменить меня на кого-нибудь другого. И еще нажалуется. Поэтому я в понедельник звоню координатору и прошу найти мне другой «кейс» на выходные. Неожиданно для меня она сочувственно говорит:

– У тебя еще терпения на целый месяц хватило. Другие бегут оттуда через неделю.

И пообещала подобрать что-нибудь к субботе.

Всю неделю я волновался. Мне необходимы эти часы. Без них я не смогу быстро собрать нужную для съема жилья сумму, а я решил как можно быстрее сделать это: невозможно до бесконечности пользоваться гостеприимством друзей. Координатор позвонила в пятницу и без предисловий назвала мне фамилию и адрес. Суббота и воскресенье по двенадцать часов. На мой вопрос, что за пациент, ответила одним словом – овощ. Парализованный, практически ничего не соображает. Сема Нисинбаум и его жена Сима. Сема, так Сема.

В субботу отправляюсь к нему на Оушен-паркуэй, одну из главных улиц Бруклина. Здесь в мрачноватых, постройки пятидесятых годов билдингах живут преимущественно старики, эмигранты из бывшего СССР. На улице – в основном русская речь. В квартире, кроме Семы, неподвижно лежащего в «ливинге» на специальной, для таких больных, кровати с надувным матрасом, еще две женщины. Одна из них – хоуматендант, работавшая ночью. Я отзваниваюсь, отмечая приход на работу, затем она, отзвонившись, уходит. Мои попытки расспросить ее о «кейсе» безрезультатны.

– Сима покажет, – говорит она.

Сима похожа на отставного гренадера – соответствующего роста, сухая, спину держит прямо, по квартире ходит, как по плацу – не сгибая колен, ногу ставит твердо. Соседям снизу не позавидуешь. Она инструктирует меня относительно моих обязанностей. Есть кое-что особенно приятное – Сема совсем не контролирует процессы жизнедеятельности. Определив по запаху, что процесс пошел, я должен, выждав минут пять-десять, приступать к работе. Она интересуется, могу ли я пользоваться подъемником, служащим для перемещения больного в кресло-каталку и обратно в кровать? Я говорю, что на курсах нас учили, но на практике пока не сталкивался. Она ворчит, что присылают всяких новичков. Я молчу. Инструктаж проходит в «дайнете» – большой прихожей с обеденным столом. Наконец, она ведет меня в комнату, где лежит Сема. Эта комната

– комбинация больничной палаты и аптечного склада с обычным жильем. Слева от двери – госпитальная кровать, правее – подъемник и кресло-каталка, больничный столик на колесах. В углах – упаковки памперсов и одноразовых пеленок, столик с медикаментами. И только справа, ближе к окну – диван. У стены напротив дивана – тумбочка с телевизором. Рядом с ней – сервант с посудой. Стандартный набор благополучной советской семьи – сервиз «Мадонна», набор для крюшона зеленого стекла с позолотой, совершенно бесполезный в советской жизни, но, тем не менее, имевшийся почти в каждой более-менее состоятельной семье, как показатель жизненного успеха (сейчас уже не помню, то ли жена купила у спекулянтов, то ли вместе прикупили во время одного из наших с ней набегов на чековый магазин, то ли в Москве покупали, то ли в Днепропетровске, но у меня тоже такой стоял), хрустальные салатницы, рюмки, фужеры. Все по моде семидесятых-восьмидесятых годов. С потолка свисает люстра – чешского стекла, шестирожковая, с висюльками. Из тех же времен. Когда-то и у меня была такая же. С большим трудом доставал.

А на кровати – Сема. Скрюченный параличом маленький комочек полуживой плоти. Серое без кровинки лицо, черты заострившиеся как у покойника, воспаленные веки без ресниц почти прикрывают уставившиеся в одну точку глаза. Под кажущимся огромным на этом ссохшемся лице носом – тонкая щель беззубого рта с ввалившимися губами.

Со всех сторон он обложен подушками и подушечками. Подушечки под локтями и между коленями, под пятками

– тоже подушечки. Чтобы не образовывались пролежни, вспоминаю я курсы. Руки его согнуты в локтях, кисти сжаты в кулаки, а в кулаках зажаты цилиндрики из пластика, не позволяющие мышцам сократиться окончательно. Колени поджаты почти к самому животу: парализованные мышцы со временем сокращаются и ничего с этим не поделать.

Только успел я осмотреться, как подвалила работа. Учуяв запах, я стал готовить все необходимое. Надел одноразовый пластиковый фартук, одноразовые перчатки, приготовил сухие и влажные салфетки, специальный крем для кожи и даже особый спрей для удаления запаха. Что ни говори, а работа у Якова дала мне кое-какие навыки.

Сима наблюдает за мной молча, со строго поджатыми губами. Когда я все закончил и, как положено по правилам, завернув все в двойной пакет, выбросил в мусоропровод, она, явно будучи довольна моей сноровкой, милостиво проводила меня в ванную и показала, где мыть руки.

Главная сложность здесь была в том, что его необходимо было несколько раз повернуть с боку на бок, и делать это нужно было очень осторожно, поскольку каждое движение причиняет ему боль. И это мне удалось, насколько возможно.

Теперь мы готовим его к прогулке. Сима командует, а я одеваю его прямо в кровати. Одеть его, не причинив боли, невозможно, как ни старайся: для того, чтобы надеть на него рубашку и свитер, нужно разгибать ему руки в локтях, то же самое и со штанами. Когда ему больно, он стонет, а если очень больно, он издает звуки, похожие на мат. Одев, поднимаю его на подъемнике и усаживаю в кресло-каталку, надеваю кроссовки и бейсболку. Сидя он выглядит несколько лучше – не так заметно, что весь он скрючен параличом. Руки лежат на подлокотниках, ноги стоят на подставочке, и поза кажется естественной. Он даже чем-то напоминает папу Иоанна Павла II в последние месяцы его жизни. Рассказав мне, где гулять, Сима выпроваживает нас с наказом быть на улице не меньше двух часов.

Я везу его на аллею, идущую посредине улицы. Там уже полно народу – старички и старушки со своими «хоуматендами», пенсионеры помоложе пока без сопровождающих. Они сидят группами на скамейках и разговаривают. Есть даже несколько столиков. За одним мужчины играют в домино. Все говорят только по-русски. Кое-кто с ходунками, многие – с палочками, но на кресле-каталке кроме нас всего несколько человек. И выглядят они получше моего Семы. На улице Сема немного ожил. Я спрашиваю, сухой ли он, он отвечает. Иногда говорит куда ехать. Я удивлен, ведь дома он за все утро не выговорил ни одного осмысленного слова, разве что кричал и ругался от боли. Откатав его по аллее положенных два часа, везу домой. Сима оставляет его до обеда в кресле: так удобнее кормить.

По телевизору идут русские новости, она смотрит и комментирует (судя по комментариям, – убежденная коммунистка), а когда на экране появляется Лужков, приходит в восторг:

– Я знакома с Юрием Михайловичем! Я когда-то у него работала в УКСе Мосгорисполкома! Какой он замечательный человек!

Я спрашиваю, кем? когда? ну и завязывается разговор. Выясняется, что они оба – инженеры-строители, только он был прорабом, а она работала в УКСе, что у них есть сын, очень успешный – профессор математики, преподает в университете, есть внучка. Завтра ее привезут в гости. Обычный разговор при первом знакомстве. Наученный горьким опытом, о себе особенно не распространяюсь.

В Америке они с девяностого года, уехали ради сына и не напрасно: он делает прекрасную карьеру университетского профессора, удачно женат, растит замечательную дочь. А вот Сема здесь быстро сдал от скуки. В свои шестьдесят лет работу он найти не смог, да и не искал особенно: сидел на пособии. В шестьдесят восемь был первый инсульт, после которого он еще более-менее мог передвигаться, а шесть лет назад случился второй, после которого он окончательно слег. На обед у Семы рисовая каша с овощами, сверху присыпанная молотой отварной курятиной, и компот из яблок. Кормить она поручает мне. Придвигаю к креслу столик на колесах и приступаю. От запаха пищи Сема заметно оживляется – он раскрывает рот и ждет, нетерпеливо постанывая. Глотает, не пережевывая. Жевать ему нечем, да и незачем: каша и овощи разварены в склизкую массу. Как и Яков, он урчит от удовольствия, захватывая губами очередную ложку, а проглотив, открывает рот и требовательно мычит в ожидании следующей. У него, конечно же, течет из носу и мне приходится прерывать кормление и вытирать ему нос, а это его раздражает и он мычит от нетерпения. Компот он выпивает через соломинку и долго еще тянет воздух из пустого стакана.

После кормления возвращаю его в кровать. Раздеваю и обнаруживаю, что его снова нужно мыть. Мою. Надеваю памперс и обкладываю подушками. Как будто все. Вскоре он засыпает, а я отпрашиваюсь у Симы в русский магазин неподалеку купить себе поесть, хотя аппетита никакого. Едва успеваю поесть, как снова нужно мыть Сему. А после

– одевать на прогулку. Едва ли стоит причинять ему такую боль дважды в день, но Сима командует: «На прогулку!».

На улице он снова приободряется, и я не спеша катаю его по аллее мимо млеющих на солнышке старичков и старушек. Время от времени я задаю ему простые вопросы типа «тебе не холодно?» или «не жарко?» и он отвечает мне вполне ясно – «да» или «нет», а один раз даже сказал «хорошо». После прогулки он снова ждет в кресле ужина, с аппетитом съедает блюдце творога с вареньем и выпивает чай, затем я укладываю его и еще раз мою. Сразу после мытья приходит моя смена. День прошел. И только сидя в автобусе, я сообразил, что за весь день присел один раз – поесть, и то на закуску пришлось мыть Сему. Но лучше так, чем терпеть насмешки Якова. Зато у Лазаря я практически отдыхаю, успокаиваю себя я.

Назавтра все повторяется с удручающей точностью, за исключением того, что на прогулку мы выходим втроем. Ожидается воскресный визит сына и внучки. Мы выходим на аллею, где полно гуляющей публики – пенсионеров с «хоуматендами» и без, но Сима проходит мимо своей гренадерской походкой, глядя прямо перед собой и не удостаивая никого своим вниманием. Я двигаюсь позади с коляской и замечаю, что многие из сидящих провожают ее далеко не дружелюбными взглядами. Все сидят на одной стороне аллеи, там, где на скамейки падает тень от деревьев. Она выбирает пустую скамейку на противоположной стороне. На самом солнцепеке. Вскоре на дороге напротив нас останавливается черная «Максима», Сима срывается с места и совершенно не по-гренадерски, а обыкновенной старушечьей трусцой спешит через дорогу к ней. Она подходит к водительской двери, и в той опускается стекло. Я вижу сидящего за рулем мужчину и женщину на сидении рядом. Мужчина и Сима здороваются, женщина же, не обращая на Симу никакого внимания, листает что-то лежащее у нее на коленях, похоже, глянцевый журнал. Сима, просунув голову в машину, разговаривает с кем-то, кто сидит на заднем сидении, потом она обходит машину, правая задняя дверь открывается, и из нее выходит девочка лет восьми. Сима за руку ведет девочку через дорогу, стекло в машине поднимается, и она трогает с места. Гуляющая публика наблюдает всю эту сцену с откровенным интересом, повернув головы в сторону Симы и провожая ее взглядами. Едва ступив на аллею, девочка вырывает свою руку из руки Симы. Та, наклонившись к ней, что-то говорит. Девочка демонстративно отворачивается, Сима, порывшись в сумке, протягивает ей шоколадку, и девочка после непродолжительных препирательств берет. Единственный человек, остающийся безучастным к происходящему, – это Сема. Он сидит в своем кресле, уронив голову на грудь, и из-под козырька бейсболки виден только его нос. Сима подводит девочку к нему и говорит:

– Сема, смотри – Даночка пришла.

Он медленно поднимет голову, смотрит из-под козырька и снова роняет ее на грудь.

– Даночка, – обращается Сима к девочке, – поздоровайся с дедушкой.

Девочка не хочет подходить к нему и, усевшись на скамью, разворачивает шоколадку. По-моему, она его просто боится. Так мы и сидим, сжигаемые солнцем и любопытными взглядами. Девочке становится жарко и она без лишних слов переходит на другую сторону аллеи, туда, где сидят все, и, устроившись в тени, принимается разглядывать обертку от шоколадки. Сима не находит ничего лучшего, чем завести разговор со мной. Сын очень спешит, оправдывается она, им нужно купить продукты в русском магазине, ведь в их университетском городке ничего такого нет, а они любят русскую еду и не упускают случая, бывая в Бруклине, накупить всякой вкуснятины. А девочка, оказывается, очень стеснительная. Меня так и подмывает спросить по поводу невестки, что, и она стеснительная? Но я сдерживаюсь. Спрашиваю о Семе. Не жарко ли ему? Она отвечает, что нет, ему теперь не бывает жарко, наоборот, его нужно одевать теплее из-за плохого кровообращения. Неожиданно Сема поворачивает голову в ее сторону и произносит довольно четко:

–.. твою мать! – и после короткой паузы. – Блядь!

Или он понимает наш разговор, или это какое-то невероятное совпадение. Действительно, на улице – под девяносто по Фаренгейту, а он сидит на солнце во фланелевой рубахе и свитере. Но Сима объясняет эту его реплику иначе. Тем, что у него в Америке от безделья характер испортился. И вспоминает, каким он был интеллигентным человеком в Москве. А я и не спорю. Мое дело – сторона. Моя задача – помогать членам семьи в уходе за больным, а не давать им советы.

Наконец, появляется черная «Максима». Увидев ее, девочка бросается к дороге. Сима догоняет девочку, берет за руку, переводит через улицу и усаживает на заднее сидение. На этот раз стекло не опускается и общение родственников происходит через открытую заднюю дверь. Все это не занимает и трех минут. «Максима» плавно отчаливает от тротуара, а Сима возвращается к нам, провожаемая взглядами любопытных. Наконец-то мы идем домой.

Дома все идет по накатанной колее: ожидание обеда в кресле, обед, переезд в постель, смена памперса и мытье, послеобеденный сон. Пока он спит, я успеваю купить себе еду и даже съесть ее. На послеобеденную прогулку мы опять выходим втроем. Сима совмещает приятное с полезным – мы идем в русский магазин и, пока она делает покупки, мы с Семой стоим в тени возле магазина. Кстати, рубаха и свитер Семы настолько промокли, что она выдала ему другую, опять же фланелевую, а вместо свитера – легкую ветровку.

На ручке каталки есть крючки, предусмотренные для перевозки небольших грузов, туда Сима и вешает пакеты с продуктами. Надо отдать ей должное: у нее все продумано. Если я везу Сему, так почему бы заодно и продукты не отвезти? Хотя, справедливости ради, скажу – это не потребовало от меня никаких дополнительных усилий. И снова все идет по кругу вплоть до звонка в дверь, извещающего о приходе моей смены.

Следующая неделя проходит почти беззаботно: летний семестр на курсах подошел к концу и я свободен по вечерам до середины октября. Смотрю по телевизору фильмы на английском. Однажды вечером мой друг устраивает мне своего рода экзамен – мы разговариваем с ним на английском, потом я читаю. Когда-то, с первого по восьмой класс, мы с ним учились в английской школе. Что-то сидит в подкорке и обязательно выплывет, с самого моего приезда уверяет меня он, ссылаясь на свой опыт. Он остается доволен моими успехами и предлагает перейти к следующему этапу. Он говорит, что мне нет резона продолжать ходить на курсы языка, а нужно идти на профессиональные курсы, где я, во-первых, получу возможность общения на английском, просто разговаривая с другими студентами, а во-вторых, если осилю их, получу сертификат бухгалтера, что соответствует как моему образованию, так и моему желанию. И добавляет, что сам пошел на подобные курсы, зная язык не лучше, чем я. И что делать это надо сейчас, пока у меня есть право на бесплатное обучение. В заключение он показал объявление в газете о подходящих мне курсах. Идея мне понравилась и я решил приняться за ее осуществление в понедельник.

С Лазарем у меня полное взаимопонимание. Жену его я не вижу, о ее существовании напоминает еда, ежедневно появляющаяся в холодильнике, и аккуратно заправленная кровать в спальне. Дочь появляется один-два раза в неделю на пять минут. Меня это полностью устраивает. У Семы все повторяется изо дня в день. Исключение составило лишь то, что в следующее воскресенье внучку не привозили. Очевидно, запасов из русского магазина им хватит еще на неделю. И произошел небольшой инцедент с Симой. Она сказала мне, что я должен мыть посуду. Это действительно входит в круг моих обязанностей и я, покормив Сему, отправился исполнять свой долг. В раковине обнаружил целую гору посуды, к Семе не имеющей ни малейшего отношения. Вымыл только Семину. Когда она стала выговаривать мне за это, объяснил ей, что я должен мыть только посуду больного, но никак не посуду остальных членов семьи. И предложил ей получить разъяснения по этому вопросу в нашем офисе. За разъяснениями она обращаться не стала, вымыла, что осталось, и до конца дня дулась на меня.

А еще – я теперь покупаю себе еду во время утренней прогулки: мы гуляем в направлении магазина. Благодаря этому у меня появилось время не спеша поесть и даже попить чаю после обеда. И еще одна приятная вещь – у меня завелись деньги на счету и через пару-тройку недель я смогу начать поиск подходящего жилья.

К концу сентября я определился на курсы. Еврейская организация «Shore Front» дала мне подтверждение моего права на бесплатную учебу, я отнес эту бумагу в Кингсборо-колледж и был зачислен на курсы бухгалтеров при нем. Занятия начинаются во второй вторник октября и должны проходить в три семестра, три раза в неделю с 6.30 вечера до 9.30. Каждый семестр длится два месяца, в конце – зачет. Сдавшие зачет допускаются к следующему. Таким образом к следующему лету я рассчитывал получить сертификат бухгалтера. И это здорово согревало мне душу.

В середине сентября, в субботу, во время прогулки с Семой, мне позвонила на мобильный моя координатор и предупредила, что в понедельник у меня будет выходной, а ко вторнику она постарается найти мне новый «кейс», потому что Лазарь исчез из дома в пятницу вечером. Убийственная новость! Все мои планы под угрозой. Куда меня направят? Какой там будет график? А если попадется такой больной, как Сема? У меня просто не останется сил на учебу после такой работы. И куда мог подеваться Лазарь? Может, он решил самостоятельно отправиться в ресторан в пятницу вечером? Самое время для последователя Любавического ребе. И где была в это время его жена? Ведь, с ее слов, по вечерам она всегда с ним, или дома, или у дочери. Я представил себе его, одиноко бродящего по улицам, и сердце сжалось. И где он провел ночь? Действительно, мне стало жаль этого взбалмошного, скорее всего, не вполне нормального старика, вынужденного на старости лет прибегать ко всевозможным ухищрениям ради того, чтобы досыта и вкусно поесть на свои, кстати, деньги. В любой момент ему может стать плохо и он просто упадет на улице, и дай бог, чтобы рядом нашелся кто-нибудь, кто обратил бы на него внимание. Забегая вперед, скажу, что он нашелся через три дня на Манхэттене. Его положили в госпиталь, а после выписки дали круглосуточных хоуматендантов. Я же его больше не видел.

В понедельник мне позвонили из офиса, продиктовали адрес нового «кейса». Во вторник я должен отправиться к Фиме с необычной для еврея фамилией Рахно, чуть ли не Махно. С понедельника по пятницу по двенадцать часов. С точки зрения заработка – очень неплохо, но как я буду ходить на занятия? Я решаю поработать так хотя бы до середины октября, а там сориентироваться.

Авеню Джей – колоритный район. Здесь соседствуют евреи и мусульмане. Рядом с кошерной еврейской пекарней – супермаркет, которым владеют пакистанцы. Все кассирши в платках, длинных юбках и кофтах с длинным рукавом, а в пекарне – хозяин в кипе и с пейсами. И всюду снуют маленькие, коренастые мексиканцы. Они на подхвате у всех – выгружают товар из машин, выставляют его на витрины, выбрасывают мусор, метут тротуар возле магазинов. Делают черную работу.

Еврейские дети идут в школу – мальчики в черных костюмчиках и белых рубашках, а те, кто постарше – в широкополых черных шляпах, все – с пейсами, девочки – в темных юбках за колено и черных чулках, и тоже в кофтах с длинным рукавом. Идут группами, но мальчики – сами по себе, а девочки – отдельной стайкой. Идут чинно и не по-детски целеустремленно. А рядом – пышнотелые мусульманские мамаши в платках и просторных балахонах ведут своих детей в другую школу – учить Коран.

Кошерная пиццерия. Немного смешно, но очень практично. Евреи, в том числе соблюдающие кашрут, не меньше других любят свежевыпеченное тесто с ароматным, тягучим сыром, с оливками и помидорами. А если еще и с грибами? Так наслаждайтесь же кошерной пиццей, освидетельствованной заботливыми раввинами.

Мне здесь нравится: жизнь бурлит. Фима, как и следовало ожидать, живет в старом, угрюмом билдинге из темного кирпича, типичном доме для малоимущих, где старики доживают свой век, вкушая прелести «восьмой программы». Дом возвышается на боковой улице среди двух– и трехэтажных особнячков, где живет народ посостоятельней. Звоню в домофон, меня впускают, поднимаюсь на второй этаж, иду по длинному коридору, и у открытых дверей одной из квартир меня встречает женщина и приглашает войти. Здороваемся. Прохожу в квартиру.

В комнате на диване сидит молодой парень, узбек или казах, ночной хоуматендант. Мы здороваемся, и он просит меня быстрее отзвониться. Я звоню первым, следом – он, и мы прощаемся. Рабочий день начался.

Знакомимся. Ее зовут Жанна, она дочь Фимы. Крашеная блондинка, волосы туго заплетены в кокетливую короткую косу, начинающуюся у самой макушки, как ходили комсомольские активистки в семидесятых. Высокая, с хорошей фигурой, в джинсах и тоненьком свитерке в обтяжку. Грудь. И какое-то растерянное выражение лица. Впечатление такое, будто никак не может вспомнить что-то важное. Возраст неопределенный: фигура и коса – самое большее на сорок, кожа и руки – на пятьдесят, но глаза с застывшим в них, казалось навеки, выражением усталого недоумения, делают ее лицо совершенно старушечьим. Прошу ввести меня в курс дела.

Начинает она издалека. Из своего киевского детства. По ходу повести достает сигареты из сумочки, выкуривает одну у открытого окна, потом другую. Рассказ удручает своей ненужной откровенностью.

– А где же больной? – пытаюсь остановить ее я.

– А он в спальне, спит, – машет она рукой в направлении второй комнаты.

– Он уже ел?

– Покормишь, когда проснется, я все тебе покажу, – и она возвращается к своему рассказу.

Вот эта история в кратком изложении.

Родом они из Киева. Фима всю жизнь проработал мясником в магазине на Подоле. Мама была домохозяйкой. Воспитывала двоих детей – ее и младшего брата. Фима вел разгульный образ жизни. Уходил из дому засветло, затемно возвращался, или не возвращался вовсе. Часто пропадал на несколько дней, и маме приходилось идти в магазин, чтобы убедиться, что он вообще жив. Все его друзья были хулиганами и жуликами, но они были ему дороже семьи. Если случалось, что он проводил выходной дома, то весь день спал и просыпался только чтобы выпить и поесть, но материально они были обеспечены. Он приносил деньги в бумажных пакетах, скомканные и грязные, вытряхивал их на пол перед мамой, и ей приходилось собирать их. Конечно, они были неплохо обеспечены, но могли бы жить и получше, не трать он на друзей и шлюх. Такое обращение обижало маму. Она сильно переживала и от переживаний тяжело заболела. У нее болело все – сердце, почки, печень, голова, а также руки и ноги. А он продолжал гулять. Знакомые рассказывали маме о его похождениях и от их рассказов все ее болезни только прогрессировали. Он не захотел помочь дочери поступить в институт, а после школы насильно отправил на курсы парикмахеров. Правда, после окончания устроил на работу в шикарный салон в самом центре Киева. Парня, с которым она встречалась, он ненавидел и не пускал на порог. Он навел на него своих дружков и тому пришлось оставить ее. Позже она познакомилась с другим парнем, он работал в обувном цехе у армян, хорошо зарабатывал. Тот Фиме понравился и он разрешил ей выйти за него. Устроил богатую свадьбу, позвал на нее всех своих дружков и весь вечер веселился с ними, а мама плакала. Парень оказался такой же сволочью, как и Фима. Вечно пропадал, то на работе, то с друзьями, но зарабатывал хорошо и они даже пару раз съездили с ним в Ялту. Она забеременела, начались скандалы, и он завел себе другую. Тогда они с мамой попросили Фиму поговорить с ним, а он отказался и назвал их обеих дурами. Когда сыну исполнился год, они развелись. И она осталась одна с годовалым ребенком на руках. Работать она не могла из-за ребенка, а алименты были совсем маленькие, ведь основные заработки ее бывшего мужа были «левыми». Выручала мама. То есть – Фима, подумал я про себя.

Еще хуже были у Фимы отношения с сыном. Он лупил его за самую малую провинность, а когда Гена не смог поступить в институт, насильно, как и ее, отправил учиться на парикмахера. Через своих дружков-жуликов Фима сделал ему «белый билет», и в армию он не пошел. В это время уже стали выпускать евреев, и Гена, не говоря никому ни слова, подал документы, едва ему исполнилось восемнадцать. Через год пришло разрешение и был большой скандал. Гена сказал, что не считает Фиму отцом, что ненавидит его за все несчастья, причиненные семье. В ответ Фима сказал, что он дурак, подписал нужные документы, и Гена уехал сюда, в Америку. Мама чувствовала себя все хуже и хуже, ей была необходима операция на сердце, и они тоже решили уехать. Три года длилось оформление документов. За это время Фима вышел на пенсию и тоже заболел. У него была аденома и они привезли его сюда с катетером. За три года в Америке Гена выучился на компьютерщика, женился и жил своей семьей. А они стали жить все вместе в этой квартире. Она с сыном – в этой комнате, а мама с Фимой – в той. Сначала было очень трудно: язык ей не давался, хорошей работы не было, приходилось горбить за гроши. Маме сделали операцию, но она все равно продолжала болеть: кроме сердца у нее был миллион других болезней. Фиме удалили аденому, он почувствовал себя лучше, нашел себе дружков среди Брайтонского жулья и снова пропадал целыми днями. До тех пор, пока с ним не случился инфаркт лет шесть назад. А вслед за ним – инсульт. Тогда он прекратил шляться и целыми днями не давал маме покоя своими штуками. Но они с сыном к тому времени уже не жили в этой квартире. Совершенно случайно она встретила своего одноклассника, киевлянина, которому нравилась в школе, и они стали встречаться. Два года они встречались тайно, потом он бросил прежнюю семью и они поженились. Вот уже десять лет они вместе и она, наконец-то, счастлива. Они владеют химчисткой пополам с кем-то и, хотя это не легкий хлеб, она довольна, несмотря на то, что ей приходится работать четыре дня в неделю на приемке. А у нее здоровье уже подорвано, да и возраст не самый лучший: климакс (такая вот шокирующая откровенность). А три года назад мама умерла. И с тех пор она окончательно возненавидела Фиму – главного виновника всех маминых болезней и безвременной смерти. Но отдать его в дом престарелых совесть не позволяет, вот и ухаживают они с братом за ним. Гена даже начал разговаривать с ним, но называть его отцом у них язык не поворачивается и они зовут его по имени – Фима. Месяц назад с ним случился второй инсульт и его хотели из госпиталя отправить в дом престарелых, но она с большим трудом добилась, чтобы его вернули домой. После второго инсульта он совсем слабый и плохо соображает, почти все время спит. Ест плохо. А до него он еще выкидывал фокусы. Едва успели они похоронить маму, как он захотел жениться, и тогдашняя «хоуматенда», полячка, познакомила его с женщиной, и эта женщина, нелегалка из Ленинграда, поселилась здесь и жила почти год. Сейчас она в Ленинграде, должна скоро вернуться. Здесь полно ее вещей, и самое главное – он не забыл ее, называет своей женой и ждет. Конечно же, она ее ненавидит, не знает как от нее избавиться и молит бога, чтобы она не приехала.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.