Договориться с народом. Избранное (сборник)

(Тут можно бы попытаться показать, что связь с реальностью, соотнесение себя с реальностью вообще шли у Гоголя почти исключительно через – или хотя бы с помощью – Пушкина; поэтому гибель последнего и стала для младшего коллеги таким страшным, в прямом смысле слова непереносимым ударом. Но это означало бы слишком далеко отойти от избранной темы. Сложнейшие отношения двух поэтов были никак не идиллическими: так, Гоголь написал Хлестакова в том числе и как пародию на Пушкина – и Пушкин это понимал…)

И здесь все-таки стоит добавить самоочевидное. Любого на свете автора бегло перечисленная выше дефектура: и того-то у него нет, и другого – вбила бы в землю по макушку, но сияющей славы Гоголя она даже не задевает. Как до подобных придирок, так и после них человек, открывший наугад «Нос» или «Ночь перед Рождеством», забудет, куда только что спешил, и будет читать дальше и дальше. Потому что Гоголю дана была власть, о которой мы, за неимением лучшего определения, говорим: «великий писатель». Секрета его величия не знает, кажется, никто, хотя блестящие умы писали о Гоголе, и много изумительно точных слов сказано о нем. Так, мы знаем, что он умел поразительно ясно выражать в своих текстах бескрайний простор – степь ли, пространство ли «Мертвых душ» – Россию. Но как он это делал – неизвестно. Мы знаем, что в его вещах «форма, то, как рассказано, – гениальна до степени, недоступной решительно ни одному нашему художнику, по яркости, силе впечатления, удару в память и воображение»… Вот только не очень знаем почему».

Так ведь не обязательно углубляться в далекую историю, чтобы столкнуться с подобным феноменом. Посмотрите на список книг, издаваемых ныне в России наибольшими тиражами. Любой мало-мальски образованный человек скажет, что в большинстве своем они бессодержательны, но форма как раз та, что нужна «массовому читателю». Другое дело, что через пару десятков лет никто эти книги и в руки брать не будет, а Гоголя читают более полутораста лет и, видимо, будут читать еще долго, причем не только в России.

Теперь несколько кратких замечаний по отдельным произведениям.

Повесть «Портрет» – самая автобиографическая, даже пророческая вещь Гоголя, хотя сам он вряд ли это осознавал. (В этом разделе я использую материалы внимательного читателя – Михаила Саяпина.) Герой повести художник Чартков упорным трудом, терпя бедность и иные лишения, взращивает свое мастерство. Но временами его, видящего успехи модных художников, постигает мысль: надо скорее схватить счастье за хвост, заработать капитал. Он этого добивается благодаря одному странному случаю, но за временный, конъюнктурный успех расплачивается потерей таланта.

«В «Портрете»… Гоголь поставил перед собой идеологическую сверхзадачу: показать мелкость великорусского человека. Для достижения этой цели он выбрал определенный художественный метод: концентрация внимания на бытовых мелочах как на крупных явлениях, чем достигался необходимый комический эффект. Сходным образом, например, можно сфотографировать крупным планом морщины и поры на лице сколь угодно достойного человека, так что получится неожиданно и где-то даже смешно».

Но почему Гоголь прибегал к подобному приему, который ведь, очевидно же, не мог привести к созданию полнокровного художественного образа, а лишь карикатуры или маски? Он сам это объясняет так:

«Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого точно нет у других писателей».

Дмитрий Мережковский весьма сочувственно комментирует это признание Гоголя:

«Зло видимо всем в великих нарушениях нравственного закона, в редких и необычайных злодействах, в потрясающих развязках трагедий; Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное, вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не в остроте и в глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей, не в самом великом, а в самом малом. Гоголь сделал для нравственных измерений то же, что Лейбниц для математики, – открыл как бы дифференциальное исчисление, бесконечно великое значение бесконечно малых величин добра и зла. Первый он понял, что черт и есть самое малое, которое лишь вследствие нашей собственной малости кажется великим, самое слабое, которое лишь вследствие нашей собственной слабости, кажется сильным». (Выделено мной. – М.А.).

Что ж, вполне допускаю, что Гоголь сделал великое открытие в «литературной математике». Но он, наверное, не знал, что дифференциальное исчисление в математике может успешно применяться во многих случаях лишь в сочетании с интегральным исчислением. Мало найти смешную сторону в человеке, надо взглянуть на него «объемно», чтобы получился его цельный образ. Но Гоголь, видимо, о необходимости сочетать анализ с синтезом не слыхал и таковой способностью не обладал. Он просто делал (невольно) описываемых им персонажей – русских людей – смешными или жалкими.

Но мало и создать цельный образ персонажа – надо еще вдохнуть в него душу. Гоголь, так много говоривший о своей душе и так заботившийся об ее спасении, кажется, и не предполагал наличия души у других людей. Русские люди в его произведениях не только однобоки, но и бездушны.

Вот и получалось, что Гоголь старательно (можно спорить – сознательно или невольно) «опускал» русское общество. Подобный метод изображения российской действительности многими современниками Гоголя был воспринят как клеветнический – и недаром.

Откуда происходило это бездушие образов его персонажей, можно судить по тому, как даже ближайшие друзья Гоголя характеризовали его личные качества, в особенности – самолюбие, честолюбие, гордость (сам Гоголь, знавший, что эти качества – греховны, старался их не показывать).

Погодин с дружеской откровенностью называет Гоголя «отвратительнейшим существом». «Вообще в нем было что-то отталкивающее», – замечает Сергей Аксаков. «Я не знаю, – заключает он по этому поводу, – любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю – нет; да это и невозможно… Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости… Я признаю Гоголя святым; это – истинный мученик христианства». В сущности же для Аксакова так и осталось навсегда неразъясненным, что такое Гоголь – сумасшедший или мученик, плут или святой. Степан Шевырев, тоже старый друг и даже отчасти ученик его, видит в нем «неряшество душевное, происходящее от неограниченного самолюбия». Таких отзывов современников о Гоголе множество, а воспоминаний о нем как о душевном, внимательном, бескорыстном человеке практически нет. Отталкивало друзей от Гоголя то, что в мнительности своей он доходил до безумия. Будучи совершенно здоровым как на вид, так и по объективным показателям, он вдруг ощущал себя больным, причем смертельно, менял место жительства, обращался к докторам (что обходилось в немалую копеечку), писал завещание. Во время одного такого приступа депрессии он обратился к знаменитому французскому кардиологу, но тот, обследовав пациента, нашел, что сердце пациента абсолютно здорово, и посоветовал лечить подрасшатавшиеся нервы. И после ободряющих заключений врачей Гоголь преображался. По рассказам очевидца, после долгих месяцев болезни, уныния, страха, именно в то время, когда этого, казалось, можно было всего менее ожидать, овладевали Гоголем «порывы неудержимой веселости; – в эти редкие минуты он болтал без умолку, острота следовала за остротой, и веселый смех его слушателей не умолкал ни на минуту». Он казался вдруг совсем здоровым; так же внезапно исцелялся, как внезапно заболевал: точно «припадки» здоровья, чрезмерной силы жизни – обратно-подобные припадкам.

Андрей Белый по-своему объясняет особенность видения мира Гоголем, его умение схватить мелочи и на них строить образы:

«Я не знаю, кто Гоголь: реалист, символист, романтик или классик. Да, он видел все пылинки на бекеше Ивана Ивановича столь отчетливо, что превратил самого Ивана Ивановича в пыльную бекешу: не увидел он только в Иване Ивановиче человеческого лица. Да, видел он подлинные стремленья, чувства людские, столь ясно глубокие разглядел несказанные корни этих чувств, что чувства стали уже чувствами не человеков, а каких-то еще не воплощенных существ; летающая ведьма и грязная баба; Шпонька, описанный как овощ, и Шпонька, испытывающий экстаз, – несоединимы; далекое прошлое человечества (зверье) и далекое будущее (ангельство) видел Гоголь в настоящем. Но настоящее разложилось в Гоголе. Он – еще не святой, уже не человек. Провидец будущего и прошлого зарисовал настоящее, но вложил в него какую-то нам неведомую душу. И настоящее стало прообразом чего-то… Но чего?»

Вопреки представлению о Гоголе-бессребренике, многих отталкивал его прагматизм. Гоголь, конечно, не гнался за деньгами или за славой, хотя денег просил и получал их. За «Ревизора» ему заплатили 2500 рублей. По ходатайству друзей, находясь за границей, Гоголь получил от императора 500 червонцев. Шли к нему деньги и от друзей. Последних он еще и нагружал своими делами – следить за изданием его сочинений и распоряжаться гонорарами за них по его указаниям. При этом он, например, поручал друзьям передать часть гонорара в фонд помощи бедным студентам, но не спешил отдавать взятые у этих друзей в долг деньги. Хотя друзья были люди не бедные (если говорить о помещиках, а не о сыне крепостного крестьянина, хотя и академике, Михаиле Погодине), но и не миллионщики, и часто им недоставало тех денег, которые Гоголь не торопился им отдавать.

Как писал автор книги о Гоголе «Ярмарочный мальчик» Юрий Нечипоренко, Николай еще мальчиком любил посещать ярмарки, торговаться с продавцами, и это послужило основой его «невероятной изощренности в управлении людьми… Несмотря на то, что он не ставил перед собой узкокорыстных целей, все, чего он хотел, он через знакомых людей добивался. У него чуть ли не на посылках были Жуковский, Плетнев, и даже Пушкин ходил к министру Уварову, чтобы ему (юнцу Гоголю, не обремененному ни изданными трудами, ни специальными познаниями) дали профессора. Он заставил всех печься о себе, и это было сделано не без умения ярмарочного торговца управлять ситуацией» («Завтра», № 14, 2009).

Один из товарищей Гоголя отмечал, что тот умел проникнуть в сердце человеческое, чтобы играть им как мячиком. Надежда Горлова напомнила, что, Гоголь, «добиваясь желаемого, умел и польстить, и схитрить, и сжульничать. В первый раз Гоголь отправился в заграничное путешествие на деньги, полученные от матери для внесения в опекунский совет… В конце 1829-го или в начале 1830 года Гоголь пришел к Булгарину со стихами, в которых Булгарин восхвалялся и сравнивался с Вальтером Скоттом. Булгарин походатайствовал за Гоголя перед управляющим Третьим отделением, и Николай Васильевич получил место, не смущенный репутацией учреждения. Впрочем, на место службы Гоголь явился лишь однажды – за жалованьем» («ЛГ», № 14, 2009). О том, как лебезил молодой Гоголь перед нужными людьми в письмах к ним, говорилось выше. Правда, Горлова добавляет несколько сомнительную фразу: «Гоголь, как все гении, соединял в себе «небесное» и до крайности земное… Гоголь ревностно, даже до мелочности, интересовался помещичьим хозяйством в родной Васильевке». Конечно, и гении нуждаются в том, чтобы есть и пить, но вряд ли можно утверждать, что все они соединяли в себе стремление к небесному и усиленное попечение о земном. Многие из них были настоящими аскетами, иные испытывали нужду, даже голодали, но не оставляли своего дела ради того, чтобы заработать на хлеб насущный. Белинский, нуждавшийся всю жизнь, во время одной дискуссии считал даже невозможным ее участникам идти обедать, пока не решен еще вопрос о существовании Бога. Гоголь, при всем своем идеализме, не был лишен прагматизма. Вот что писал по этому поводу Розанов:

«…главная забота, откуда бы получить денежек, через Жуковского исходатайствовать от Двора; и где бы позднее стать, в профессоры…

Очень хорош был как профессор. Подвязывал щеку и говорил, что зубы болят, не зная, как читать и о чем читать. Зачем ему надо-то было в профессоры».

Справедливости ради надо заметить, что умер Гоголь нищим, все оставшееся после него имущество было оценено в жалкие копейки.

«Да еще, – продолжает Розанов, – кому бы прочитать рацею. Даже мамаше еще учеником уездного училища писал поучительные письма.

За всю деятельность и во всем лице ни одной благородной черты.

Все действия без порыва («благородный порыв»), какие-то медленные и тягучие. Точно гад ползет. «Будешь ходить на чреве своем».

Хотя главные творческие муки Гоголя, пытавшегося измыслить положительного героя «Мертвых душ», были еще впереди, создается впечатление, что он их если не предвидел, то предчувствовал и отразил в «Портрете». В этой повести есть как бы внутренняя повесть, в которой выведен художник, который написал портрет страшного ростовщика, принесший потом несчастья множеству сменявшихся его обладателей. Художник решает искупить свою вину и уходит в монастырь. Ибо только «трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою душу», чтобы иметь право писать иконы. Он, «изыскивал, казалось, все возможные степени терпенья и того непостижимого самоотверженья, которому примеры можно разве найти в одних житиях святых». Этот его подвиг принес ожидавшиеся плоды. И «вся братия поверглась на колена пред новым образом, и умиленный настоятель произнес: «Нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину: святая высшая сила водила твоею кистью, и благословение небес почило на труде твоем». Известно, что творческим кредо Гоголя и стало убеждение, что нельзя стать настоящим писателем и создавать образы положительных героев, если предварительно не добиться чистоты души и не выработать в себе сонм христианских добродетелей.

Специалисты по иконописи, вероятно, скажут, что художник из той повести был совершенно прав. Но Гоголь не был иконописцем, он жаждал достичь вершин словесного мастерства, чтобы написать светское литературное произведение, которое перевернуло бы мир. Однако великие художники и писатели часто создавали свои шедевры, вовсе не подвергая себя столь суровым испытаниям, не обременяя себя чрезмерными постами и молитвами, и даже были не чужды мирских наслаждений, порой на грани греховных поступков. Не был постником Рафаэль, так высоко ценимый Гоголем. Не блистал религиозными подвигами и Пушкин, перед которым Гоголь преклонялся (хотя подчас и посмеивался над ним, пародируя его). Даже первая попытка Гоголя лично познакомиться со своим кумиром окончилась неудачей: слуга сообщил ему, что барин еще спит, потому что всю ночь играл в карты (и, уж конечно, не на щелчки). И в дальнейшей своей жизни Пушкин увлекался женщинами и вообще не всегда был воплощением добродетелей. Не случайно впоследствии священник Матвей Константиновский потребует, чтобы Гоголь отрекся от «безбожника Пушкина» (этот взгляд на поэта был довольно широко распространен в церковной среде). А главное, – видимо, вовсе не обязательно очищение себя постом и молитвой приводит художника к созданию гениальных творений. Дан человеку талант от Бога – он его реализует или нет, но обрести талант, которого нет, вряд ли и самая усердная и искренняя молитва поможет. Господь лучше знает, кого каким талантом одарить. Иначе получается, что не Бог – Господин для человека, а человек – господин для Бога и может вынудить у Него любой талант. Это уже не христианство, а некая «христианская йога». А Гоголь сделал ставку именно на то, что он вымолит более высокий талант, чем тот, что был ему дарован свыше, – и проиграл. Гениальные произведения он создал еще до того, как вступил на путь аскезы, и они получились совсем не в том духе, в каком он их замышлял. А величавые образы русских людей, о которых он мечтал, вступая на путь аскетических подвигов, у него так и не получились.

Гоголь поставил перед собой (вероятно, неосознанно) идеологическую сверхзадачу. А подчинение искусства заранее поставленной цели убивает прекрасное. И выбранный им метод изображения российской действительности впоследствии сыграет злую шутку со своим создателем.

Не обошлось в повести и без лести самодержцам: «Великодушная государыня… полная благородства души, украшающего венценосцев, произнесла слова… что не под монархическим правлением угнетаются высокие… движения души, что истинные гении возникают во время… могущества государей».

Но впечатление повесть производит сильнейшее. Когда я в отрочестве впервые прочитал «Портрет» поздно вечером, я не мог заснуть до самого утра. Да и как тут уснешь: герой «усталый дотащился к себе… в Пятнадцатую линию»; «взобрался… по лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек»; бросился на узкий, оборванный диванчик, «о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею»; «свет месяца озарил комнату»; «страшно сидеть одному в комнате»; «кто-то другой станет ходить позади»; портрет старика – «открыт… и глядит… к нему во внутрь»; он «вдруг уперся в рамку обеими руками, приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выскочил из рамы».

В ряде других повестей Гоголь высмеивает страсть русского человека к подвигу. Герой повести «Коляска» (Александр Привалов и его относит к числу предшественников Хлестакова), выпив, приглашает всех на хлеб-соль, но, естественно, тут же забывает об этом, а протрезвев, при приходе званых гостей удирает в кусты, т. е. в коляску. (Вот так. А туда же! Тоже, наверное, в молодости мечтал о подвигах!)

Герой «Записок сумасшедшего» Поприщин тоже не может примириться со своим скромным существованием в канцелярии, мучается над вопросом, почему ему отказано в праве быть кем-то великим, наконец, объявляет себя испанским королем и… окончательно сходит с ума. Вот здесь весь Гоголь.

Чтобы подтвердить свою мысль, Михаил Саяпин проводит сравнение образов Гоголя с героями Есенина и Шукшина, с одной стороны, Достоевского и Булгакова – с другой, но в данной работе я этих параллелей практически не касаюсь.

Буквально два слова о гоголевской «Шинели». Дмитрий Храмцев так описал ее героя:

«У Акакия Акакиевича нет внутреннего мира, единственная его мысль: «Ну, эти французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того», он схема, модель литературного типа «маленького» человека (его составляющие: низкая должность, постоянные унижения, бедность, одиночество, отчужденность), а не живая личность, хотя бы потому, что он лишен рефлексии. И живет он в таком же абсурдном, схематичном мире».

А насчет того, будто все мы вышли из гоголевской «Шинели», вот что раскопал писатель Герман Смирнов (см. его книгу «Русский сфинкс». М., 2010. С. 401—402):

«Сколько раз за последние годы доводилось нам слышать фразу Ф.М.Достоевского, что, мол, все мы вышли из гоголевской «Шинели». А спроси оратора, кто же, по его мнению, эти «все мы» – и он, ничтоже сумняшеся, ответит: «Это все мы, русские люди. Федор Михайлович имел в виду, что в каждом русском человеке сидит мелкий, трепещущий человечек. И каждый русский в какой-то тайной части своей души – Акакий Акакиевич».

А ведь совсем не это хотел сказать Достоевский. Его современник, писатель Д.В.Григорович, давным-давно все это разъяснил:

– Все тогдашнее молодое поколение, – писал он, – было увлечено Гоголем; почти все, что писалось в повествовательном роде, было отражением повестей Гоголя, преимущественно «Шинели».

Выходит, «все мы» – это не все русские люди, а небольшой кружок писателей 40-х годов!»

Повесть «Нос». История ее публикации и толкований подчас кажется не менее фантастичной, чем сам текст ее.

В 1835 году журнал «Московский наблюдатель» отказался напечатать эту повесть, назвав ее «грязной, пошлой и тривиальной». Но Пушкин уговорил Гоголя отдать ее в свой «Современник», ибо нашел там «так много неожиданного, фантастического, веселого и оригинального». О «Носе» существует множество исследований, но вот в наши дни Николай Кокухин, перечитав повесть, не понял ее. Тогда он обратился к гоголеведу профессору Владимиру Воропаеву с вопросом: «О чем эта повесть?» «Не знаю», – ответил профессор, всю жизнь занимавшийся изучением творчества Гоголя.

Тогда Кокухин решил заново перечитать всего Гоголя, и только тут открылся ему религиозный смысл как всего творчества великого писателя, так и повести «Нос».

Оказывается, нос у майора Ковалева пропал потому, что этот чиновник жил без Бога в душе. Но нос, ставший самостоятельной личностью, зашел в Казанский собор и молился там «с выражением величайшей набожности», причем произошло это в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы. Кроме того, по мнению Кокухина, важно то, что оба слова – «нос» и «Бог» – состоят из трех букв. И утром нос оказался на месте, на лице майора: «Так бывает с человеком, который обрел в душе Бога…»

В чем же, по Кокухину, выразилось это преображение Ковалева? В том, что «с тех пор прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде… И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам» и т. д. Согласитесь, не самая лестная характеристика человека преобразившегося, вдруг обретшего Бога в душе!

Тем неожиданнее общий вывод Кокухина:

«Николай Гоголь – писатель православный, глубоко религиозный, укорененный в вере, со своим собственным духовным опытом. Все его творчество освещено Евангельским светом, сочинения наполнены глубинным религиозным смыслом. Читатели и критики, которые не знакомы с Евангелием, не знают Нагорной проповеди и Апостольских посланий, а самое главное, живут вне Церкви, читают Гоголя весьма и весьма поверхностно» («ЛГ», № 30, 2011). Это и гоголевская бесовщина освещена Евангельским светом, и те уроды, каких он только и сумел отыскать (точнее, измыслить из своей головы) на Руси?

А вообще-то вместо разбора повестей Гоголя «Нос» и «Шинель» я не мог отказать себе в удовольствии привести остроумнейшую пародию на них Александра Хорта «Нос. Приквел». Мне кажется, ей порадовался бы и сам Гоголь, если бы ему довелось прочитать ее в «ЛГ» (№ 17, 2009). А уж Пушкину, который напечатал «Нос» в своем «Современнике», и подавно.

Итак, «Нос. Приквел»:

«Читателям прекрасно памятно начало гоголевской истории про самостоятельные странствия носа майора Ковалева. Автор подробно описывает, как цирюльник Иван Яковлевич пытался избавиться от постороннего носа. Какое-то время он мыкался с ним по городу, покуда не наткнулся на квартального надзирателя. Тому, видите ли, не понравилось, что цирюльник долго стоял на мосту. Прицепился к нему как банный лист, мол, изволь-ка рассказать, бестия, что ты там делал?

Чем окончилась их перепалка, для читателей остается тайной. Автор так и пишет: «Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно».

Действительно, раньше это не было известно. Зато сейчас, когда полицейские архивы доступны для всех желающих, туман над этой историей постепенно рассеивается. Известно, например, что надзиратель пристал к Ивану Яковлевичу с расспросами. Цирюльник держался как кремень, своей стойкостью довел надзирателя до белого каления, и тот решил отвести его в околоток. Иван Яковлевич сопротивлялся этому, во время потасовки ковалевский нос выпал из его кармана и убежал, после чего случились известные читателям события. Что действительно мало кто знает, так это почему нос оказался у цирюльника. А ведь было возбуждено дело, и хотя это оказался чистой воды «висяк», кой-какие подробности сохранились.

Все началось с того, что в один прекрасный день майору Ковалеву захотелось изменить форму собственного носа. Увидел, как одна знакомая дама сделала себе две пластические операции, убрав второй подбородок и установив силиконовый бюст, и тоже вознамерился похорошеть.

Внимательно рассмотревши себя в зеркале, майор пришел к выводу, что нужно сделать новый нос. Старый порядком поизносился, был уже с фиолетовыми прожилками, да и форма оставляла желать лучшего. Как выразился один знакомец, его нос напоминал пробку от шампанского. А майору хотелось иметь классический точеный нос с едва заметной горбинкой посередине.

Первым делом Ковалев сунулся в институт красоты, однако там заломили такую цену, которая была ему не по карману. Бежал оттуда без оглядки. А менять надо – уже настроился.

Ковалев каждую неделю брился у некоего Ивана Яковлевича. И слышал от излишне болтливого цирюльника, что его сосед делает на дому пластические операции. Официально тот работает в клинике лазерной медицины, где операции стоят дороговато. Дома же, по старинке – скальпелем, даже без заморозки, делает по дешевке.

Иван Яковлевич поговорил с Григорием Петровичем, так звали хирурга, и тот назначил Ковалеву время для визита.

Григорий Петрович долго рассматривал ковалевский нос, крепко зажав его своими пальцами с изуродованными ногтями. Затем, покачав головой, сказал:

– Нет, нельзя поправить, плохой нос!

У Ковалева при этих словах екнуло сердце:

– Отчего же нельзя, Петрович? – произнес он почти умоляющим голосом ребенка. – Ведь только и всего, что убрать лишнее по бокам да укоротить.

– Нет, – сказал Петрович решительно, – ничего поправить нельзя. Менять надо. Новый ставить.

– Ну, если бы пришлось новый, сколько это будет стоить?

Григорий Петрович, как обычно, был несколько подшофе, поэтому цену назвал достаточно либеральную. Майор согласился. Протерев скальпель водкой и сделав пациенту обезболивающий укол, хирург тотчас срезал орган обоняния и пообещал, что завтра днем на его место будет прикреплен новый.

– Мне как раз обещали привезти хороший импортный нос.

– Не из Китая? – робко поинтересовался Ковалев.

– Нет, греческий. А денек походите без носа.

В те времена стукачество еще не расцвело пышным цветом, однако первые ростки уже пробились на свет Божий, и как раз в тот день кто-то из тайных недоброжелателей Петровича сообщил в компетентные органы, что хирург занимается на дому частной практикой, старательно уклоняясь от уплаты налогов.

Когда в воскресенье утром к нему нагрянули из охранки с обыском, его супруга Алевтина Игнатьевна собиралась печь хлебцы, до которых муж был большой охотник. Тесто уже было готово и порциями покоилось на табуретке в нескольких кружках. Завидев незваных гостей, хирург-надомник быстро сунул в одну из них опасную улику – прежний Ковалевский нос.

Предъявив ордер на обыск, оперативники пригласили двух понятых, одним из которых оказался цирюльник Иван Яковлевич, и принялись было за дело.

В те времена стукачество, как уже говорилось, было развито слабо. А о борьбе с коррупцией вовсе не слышали. Поэтому хозяева предложили людям из органов обильное угощение, от чего те не нашли сил отказаться. Алевтина обещала приготовить пирожков с вязигой. Их оперативники дожидаться не стали. Похлебали борща с пампушками, отведали бараний бок с гречневой кашей, сдобрив это знатной порцией горилки с перцем, и отбыли восвояси.

Надобно сказать, что Петрович пил наравне с незваными силовиками, которые потом преспокойно удалились по своим правоохранительным делам. В отличие от них, не обладая столь тренированным организмом, Петрович едва дошел до дивана, рухнул на него и вырубился.

А Алевтина Игнатьевна продолжила кухарить, то есть печь хлебцы. Один из понятых, видя, что угощения не обломится, деликатно удалился, проклиная жлобских хозяев, а второй, цирюльник Иван Яковлевич, делал вид, что надобность в нем не отпала, продолжал торчать в коридоре, в глубине души надеясь на угощение, поскольку уж такой аромат шел от готовых хлебцов, что дух захватывало. Однако Алевтина Игнатьевна была женщина мудрая и смекнула, что замасливать соседа вовсе не обязательно.

Потоптавшись в коридоре, Иван Яковлевич понял, что ему ничего не обломится. Однако возвращаться с пустыми руками страсть как не хотелось. Поэтому, улучив момент, когда хозяйка отлучилась в гостиную, цирюльник схватил одну из стоявших на табуретке кружек с тестом и был таков. Придя же домой, вручил тесто своей супружнице Прасковье Осиповне, строго-настрого наказав, чтобы та утром испекла хлеб.

Надобно ли добавлять, что именно в этой кружке и был спрятан орган обоняния, который хирург отхватил намедни с Ковалевского лица.

Утром Иван Яковлевич с неодолимой жадностью принялся есть свежеиспеченный хлеб и наткнулся на инородное тело, то бишь нос.

Положение возникло из предурацких. Признаваться в том, как он попал в их дом, нельзя, поскольку обвинят в воровстве. А он подобных инсинуаций терпеть не мог. Такой уж у этого строптивца был характер. Еще могли подумать, что это он, неловко орудуя бритвой, по неосторожности отхватил нос клиента. Обвинение же в непрофессионализме еще хуже воровства. Поэтому Иван Яковлевич решил избавиться от носа, что сделал, правда, недостаточно ловко, что и привело к инциденту с квартальным надзирателем, во время которого нос благополучно сбежал.

Постепенно таинственное происшествие забылось, и только пластический хирург Петрович знал истину. Знал, да помалкивал, чтобы не позориться. Тем более подобный казус был далеко не первым в его практике. Что нос! Был случай, когда он отхватил клиенту целую голову, не уследил, и та, улучив момент, сбежала. Ее потом Пушкин описал. В «Руслане и Людмиле».

Выше уже приводилось суждение Владимира Набокова о том, что «абсурд был любимой музой Гоголя». Вследствие этого проза Пушкина трехмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырехмерна… Его произведения, как и вся великая литература, – это феномен языка, а не идей». Добавлю: и уж тем более не критического осмысления реальной действительности, общественного строя и пр.