Али Бабаев и сорок покойников

Нарты остановились. Бабаева встречала тысячная толпа, всюду мелькали темноглазые смуглые лица, крутились под ногами взрослых ребятишки, похожие в своих кухлянках на меховые шарики. К Али Саргоновичу приблизился осанистый талды-кейнар, Каквыргин Шульман из избирательного штаба, и сообщил, что комната для гостя готова – ночевать предстояло в лучшей больничной палате. Не хочу в больницу, хочу в юрту, сказал Бабаев, и Каквыргин одобрительно кивнул.

– Тогда прошу ко мне, гость дорогой. – На русском он говорил чисто, без акцента. – На песцовых шкурках спать будешь! Жена уже мацу печет, сын олешка режет, дочки гуся жарят! Все свежее, кошерное!

– Это почему же к тебе? – заспорил Гутытку, выбираясь из нарт. – Или у меня юрты нет? И маца тоже найдется, и олешек!

– У тебя двадцать оленей, а у меня четыреста, – с важным видом произнес Каквыргин Шульман. – У тебя одна юрта, а у меня пять. У тебя радио на батарейках, а у меня бензиновый движок и телевизор. И ни жены у тебя нет, ни сына, ни дочерей. Молод ты еще, Гутытку! Не по чину тебе таких гостей принимать!

Надо же, четыреста оленей, пять юрт, да еще с телевизором! подумал Бабаев. Впрочем, почему бы и нет?… Есть новые русские, почему не быть новому талды-кейнару?…

Он улыбнулся Гутытку – мол, не огорчайся, джадид! – и зашагал за Каквыргином. Толпа перед ними раздалась, парни с винтовками принялись палить в воздух, два пацана подхватили бабаевский рюкзак, миловидные девушки то и дело прикладывались к его щеке пухлыми свежими губками. Выходит, нравился здешнему народу Али Бабаев! Уж очень он был не похож на прежних кандидатов, которых присылали из Москвы – не толстый и сытый, не мутноглазый, не хитрожопый лжец с раздвоенным языком… Мужчина! А настоящих мужчин здесь ценили, ибо выжить в северном краю без силы их и отваги, без их труда и готовности к самопожертвованию было никак невозможно.

По дороге Каквыргин объяснял Бабаеву, что завтра утром народ послушает приехавших, а потом отправятся все к ближней речке, где лед уже вскрылся и можно пострелять гусей. После обеда назначены схватки с медведем и голосование, а к вечеру люди разъедутся. Нехорошо, когда столько оленей в одном месте, корма им не хватит, и потому на праздник и выборы отведено два дня. Сегодняшний почти прошел, и пройдет совсем, когда доберутся в Талды-Кейнарск два отставших кандидата. А что с ними? – спросил Бабаев. Везут, отвечал Каквыргин. Сообщили по рации, что везут точно мешки с дерьмом, и те мешки еще скандалят – нарты им подали, а не шестисотый «мерседес». Часа через два довезут… Ты, гость дорогой, уже спать будешь. Ты сам собачек гнал, сам трудился, и надо тебе поесть и выспаться, чтобы завтра сердце и рука не дрогнули. Не дрогнут, отвечал Бабаев. А с мишкой сладишь? Лютый ведь! – с тревогой интересовался Каквыргин. Слажу, успокаивал его Бабаев. Видали мы этих мишек в гробу в белых тапочках!

Он поужинал вместе с приветливым семейством Каквыргина, отведал гуся и олений язык, похвалил мацу и улегся спать в просторной юрте, под песцовым покрывалом. И снились в ту ночь Али Саргоновичу мужские сны, снилась Нина, его джан, его зарбану: будто стоит она вечером у окна, ждет его, и лицо ее соткано из алмазного инея и лунного света.

* * *

Берендейский говорил долго и проникновенно. Развевались над ним алые стяги, колыхались плакаты, гремели предвыборные обещания, томился и скучал народ, позади толпы мальчишки гоняли банку с бычками в томате. На транспарантах пламенели лозунги давних времен, будившие у Бабаева ностальгию: «Один народ, одна партия!», «Вперед, к победе коммунизма!», «РПКЛ – ум, честь и совесть эпохи!». Правда, кое-что изменилось: вождь у коммунистов-ленинцев нынче был другой. Его огромный портрет парил над головой оратора, а под ним была надпись: «Семен Михайлович Жиганов, радетель народный».

Отговорив свое, Берендейский уступил место Пегасову, и тот завел волынку по-новой. В толпе откровенно зевали, рассказывали еврейские анекдоты, а кое-кто из опытных охотников тревожился: мол, гуси ждать не будут, не пропустить бы утренний лет. Наконец губернатор Яков Абрамыч и председатель избирательного штаба Каквыргин деликатно оттеснили Пегасова от микрофона, и на трибуну поднялся Бабаев. Он испытывал вполне понятное волнение; не доводилось ему раньше выступать перед таким многолюдством, и служба его, можно сказать, была тихой – чем незаметнее, тем лучше.

Поглядел Али Саргонович на истомленных избирателей, набрал в грудь воздуха, выдохнул и произнес:

– Мой много не болтать, мой стрелять. Гдэ тут наши гуси?

Он сошел с трибуны под гром аплодисментов и дружный облегченный вздох. Гутытку подал ему винчестер, Шлема Омрын протянул коробку с патронами, а Кукун Кац – термос с горячим чаем. Отменные помощники, настоящие бургуты, подумал Бабаев и передернул затвор.

Толпа повалилила к реке, но уже без шума, чтобы не спугнуть гусей. Трое соперников со своими помощниками и репортерами из команды Берендейского шли впереди, шагах в ста от избирателей. Пегасов нес ружье с брезгливой миной, словно в руках у него оказался переполненный ночной горшок. Более опытный Берендейский, небрежно поигрывая двустволкой, рассказывал всем, кому хотелось слушать, что гуси – это мелочь, ерунда, не добыча для настоящего охотника. Он, Берендейский, кабанов стрелял вместе с Леонидом Ильичем, стоял за его спиной вторым номером и фляжку подавал, когда случалось Ильичу хлебнуть для сугрева. И лосей они били, и волков, и зубров в Беловежской Пуще, только до амурских тигров не добрались. Тут Берендейский пустился в детальные воспоминания, но Шлема Омрын с невинным лицом напомнил: тиглов у нас нет, зато белый медведь пожалуйста! Здоловый звелюга, тиглу не уступит! Берендейский вздрогнул и заткнулся.

У речного берега был сложен невысокий вал из льда. Речка, вбиравшая тающий снег, уже начала разливаться – посередине виднелось зеркало темной воды, неторопливое течение размывало ледяной припой, несло из тайги сухие ветви и листья. Расставив охотников за стенкой и проверив, что винчестеры заряжены патронами с крупной дробью, Кукун Кац напомнил:

– Первым стреляет Бабай, а дальше – по жребию. Два выстрела у каждого.

– Это почему он первый? Это что за привилегия? – вскинулся Берендейский.

– Народный обычай, – пояснил Кукун. – Кто вчера первый приехать, тот и первый стрелять.

Берендейский нахмурился, но промолчал. Помнилось ему, что против народных обычаев можно лишь на танках и БМП переть – так, как было в Праге, Будапеште и других местах. Но здесь танка не было.

Бросили жребий. Вторым выпало стрелять Пегасову, а Берендейскому – последним. Он недовольно отвесил губу и буркнул, что при Ильиче его больше уважали.

Охотники затаились в своем укрытии. Легкий ветерок рябил воду. От припоя отрывались льдины и плыли вниз по течению в большой реке Индигирке, а оттуда – прямиком в Ледовитый океан. Утреннее солнце сияло в небесах и даже вроде бы грело.

Наконец круглолицый талды-кейнар из помощников Пегасова прищурился на небо и сказал:

– Летят, однако.

– Летят, летят!.. – загомонили остальные.

– Стрелять по моей команда, – промолвил Кукун Кац. – Бить в лет. Помощникам – считать!

Белая пушинка падала с небес, спускалась к тундре, превращаясь в облачко, в облако, в тучу. Били сотни крыльев, сотни шей вытягивались вниз, сотни лап готовились погрузиться в темные речные воды. Огромная стая кружила над рекой и берегом, затмевая солнечный свет, оглашая воздух протяжным заунывным криком. На метель похоже, подумалось Бабаеву, на метель с живыми снежинками.

Зажужжали камеры журналистов.

– Готовься, Бабай, – прошептал Кукун. И сразу, тоже шепотом, скомандовал: – Огонь!

Бах-бабах! – раскатилось под небом тундры, и гуси, роняя перышки, посыпались вниз, шлепаясь друг за другом на берег. «Один, два, три… – усердно считали помощники, – четыре, пять, шесть… семь!» Кто-то промолвил: «Счастливое число!», а Гутытку громко восхитился:

– Ну глаз-ватерпас! – И добавил: – Так дед Мойше говорил.

– Господин Пегас, ваш очередь. Огонь! – Кукун махнул рукой.

Пегасов вытянул руки с ружьем, зажмурился, выпалил в белый свет и получил прикладом по челюсти. Стая возмущенно загоготала и ринулась подальше от пугающего шума. Берендейский, дождавшись команды, стрельнул дуплетом, поразил гуся в корму, но и этот единственный успех не принес ему радости: мертвый гусь шлепнулся в воду, и течение потащило его в Индигирку.

– Собирай добыча, – распорядился Кукун. – Возвращаемся.

Помощники – те, что помоложе – помчались к толпе, потрясая гусями.

– Семь! – вопил один.

– Бабай! – кричал другой.

– Все видели! – орал третий.

Берендейский с Пегасовым угрюмо молчали. Их соперник возвращался овеянный славой.

У первых юрт Талды-Кейнарска кандидатов поджидали Каквыргин и губернатор Яков Абрамыч.

– Пожалуйте на обед, – молвил Гыргольтагин с широкой улыбкой. – Холосый обед – печень олешка, и жаркое, и гусь тозе поджалим. Бычка в томате отклыть? Или завтлак тулиста?

– Не надо, – с мрачным видом буркнул Берендейский.

Обед, поданный в столовой школы, прошел в напряженной тишине, нарушаемой лишь чавканьем и хрустом разгрызаемых костей. Али Саргонович, памятуя о свидании с медведем, ел мало, решив, что оттянется за ужином у гостеприимца Каквыргына. У его конкурентов пропал аппетит, но их свита наворачивала так, что за ушами трещало – и оленью печень, приправленную морошкой, и тающие во рту языки, и жаркое на косточках, и гусей. Особенно спешили репортеры, глотавшие все с жадностью и профессиональной сноровкой. Они торопились, ибо близился их звездный час. Ни один коллега, оставшийся в Москве, не смог бы похвастать столь редким сюжетом, как схватка человека и медведя. Кровь журналистов кипела в предчувствии сенсации. Смертельная коррида за Полярным кругом! Драма в Талды-Кейнарске! Клыки и когти против ножа и рогатины! Три кандидата-матадора – коммунист, нацлиберал и темная лошадка независимый – против грозы арктических льдов! За такую запись даже CNN продала бы душу дьяволу, не говоря уж про российские каналы.

К трем часам площадь снова заполнилась людьми. На этот раз не было ни флагов, ни трибуны, ни разговоров и смешков, ни даже шушуканья. Последнее испытание обещало стать кровавым, и потому здесь присутствовали лишь полноправные избиратели от восемнадцати и старше. Никаких решеток, забора или иных ограждений на будущем ристалище не замечалось; люди просто встали широким кругом, пропустив вперед десяток мужчин с винчестерами и острогами. Казалось, талды-кейнары вовсе не опасаются медведя, будто заранее условившись с диким зверем, что рвать и когтить он будет только чужаков.

Берендейский побледнел, Пегасова била дрожь; похоже, они лишь сейчас сообразили, что медведь – не фантазия местных шутников, а суровая реальность. Надежда, что вместо медведя им подсунут медвежонка, таяла с каждой минутой – из прочного склада при магазине слышался жуткий рев, и дверь тряслась под напором могучего тела. Медведь бушевал и ярился; видно, не терпелось ему добраться до столичного мясца.

Бабаев, первый поединщик, стоял в окружении губернатора и своих помощников. Каквыргин Шульман и Гутытку маячили у двери склада; за спиной у каждого – вооруженные охотники. Рык медведя ненадолго стих, но потом зверь взревел с такой силой, что затряслась бревенчатая стена.

– Каким олужием будешь биться, Бабай? – спросил Шлема Омрын. Нож хочешь? Или топол? Или остлогу? Клепкая остлога, мой пладед с ней на кита ходил.

– Лучше весь причиндал бери, – посоветовал Кукун Кац. – Примешь зверя на острогу, остановишь, дашь топором по башке, а ножиком кишки выпустишь.

– До кишек еще доблаться надо, а это не плостое дело. Ой, не плостое! – мудро заметил Яков Абрамыч. – Ты, Бабай, лучше ему по лапкам тяпни, жилочки подсеки, а уж потом…

– Ошеломить его нужно, – перебил Шлема. – А чтобы ошеломить, спелва тополиком по носу, а после остлогой в пятку! Пятка самое чувствительное место!

Губернатор насупился.

– А я говолю, по лапкам, по лапкам! Ты, Шлема, молод еще со мной сполить!

– Так чего берешь? – снова спросил Кукун Кац, протягивая Бабаеву острогу с зазубренным лезвием.

– Ничего, – ответил Али Саргонович. – Ничего мне не нужно.

Он сбросил куртку, снял свитер и рубаху, напряг литые мышцы. Мускулатура у него мощной и рельефной – Шварценеггер мог бы позавидовать. В бытность свою в аравийских пустынях он валил верблюда ударом кулака.

– Ну и здолов, Бабай! – одобрительно сказал губернатор и помахал рукой Гутытку. – Эй, палень! Выводи!

Каквыргин Шульман откинул засов на двери и быстро шмыгнул в сторону. Медведь, перестав рычать, высунул морду с разинутой клыкастой пастью, огляделся и попер прямо на Гутытку. Тот неторопливо отступал, сопровождая свою ретираду плавными жестами, водил перед глазами зверя ладонями, словно приманивал его к себе. Это было удивительное зрелище: вроде бы беззащитный человек и огромный хищный зверь, послушно шагавший на середину круга. Из его пасти капала слюна, но он не делал попыток наброситься на Гутытку.

По толпе прокатился возбужденный шепоток, кто-то ойкнул, кто-то ахнул. Застрекотали камеры журналистов.

– Как у него такое получается? – в изумлении спросил Бабаев.

– Колдовство! – Гыргольтагин важно поднял палец. – Настоящее длевнее колдовство! Дед Мойше его научил.

Медведь стоял посередине круга и, словно зачарованный, смотрел на Гутытку. Матерый зверюга! – мелькнула мысль у Али Саргоновича. Он напряг и снова расслабил мышцы, потом ровным шагом направился к хищнику. Зверь, конечно, был сильным и злобным, но это Бабаева не смущало – в Думе водились еще не такие чудовища.

Гутытку, улыбаясь во весь рот, повернулся к нему.

– Вот твой медведик, Бабай. Мало-мало голодный, два дня не кормили… Ты с ним поосторожнее!

– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – проворчал Бабаев. Он вдруг обнаружил, что русская речь идет легко и свободно, прям-таки катится с языка как в прежние годы. Было ли это естественной адаптацией или сыграли роль связаные с выборами потрясения?… Он этого не знал – он просто говорил.

Гутытку исчез. Медведь тут же уставился на Бабаева, раскрыл слюнявую пасть и заревел. Клыки у него были размером с палец, когти точно кривые кинжалы, и весил он, пожалуй, вдвое больше, чем африканский лев. Словом, достойный противник!

– Ты, бахлул, слюни-то не пускай, мех не пачкай, – сказал ему Бабаев. – Шкурка у тебя пушистая, хороший коврик выйдет. Стану депутатом, в своем офисе положу.

Медведь с оскорбленным рыком рванулся к нему, но Бабаев отскочил и приласкал зверюгу кулаком по темечку. Удар был страшен, ибо Али Саргонович владел тайным китайским искусством кхун-фук, то есть энергетической концентрации – ему в КГБ обучали особо способных. Бабаев как раз таким и являлся. Он мог перешибить ладонью восемь кирпичей, а в запале – так целую дюжину.

Зверь покачнулся, замотал башкой. В толпе раздались восхищенные выкрики.

– Сразу сдохнешь или желаешь помучаться? – спросил Али Саргонович медведя.

Но кажется, ни тот, ни другой исход зверюгу не устраивал. Оклемавшись после первой неудачи и убедившись, что противник не так-то прост, медведь зашел сбоку. Минуты три или четыре зверь и Бабаев кружили по площадке, присматриваясь друг к другу и выбирая момент для нападения. В крохотных глазках медведя разгоралась ярость, когти скребли плотный снег, оставляя длинные глубокие полосы. Бабаев, напряженный, как пантера перед прыжком, двигался чуть согнувшись; под смугловатой кожей вздувались и опадали могучие мускулы.

Медведь снова бросился в атаку и снова промахнулся. Али Саргонович пнул его ногою в зад, ухватил было за хвост, но хвост оказался коротким и скользким, в руке не удержать. Они сдвинулись к краю площадки, но зверь по-прежнему не обращал внимания на талды-кейнаров, будто и не было здесь тысячной людской толпы. Белые полярные медведи, в отличие от бурых лесных, очень сообразительны; вероятно, хищник понимал, где его главный враг тот, от которого исходит смертельная опасность.

Противники сошлись нос к носу, но Бабаев совету Шлемы не последовал и бить по ноздрям не стал. Вместо этого он попытался свернуть медведю шею, но обхватить ее не смог – шея была куда потолще слоновьей ноги. Злобно оскалившись, зверь мотнул башкой, отбросив Бабаева на пару метров. Тот приземлился на спину и не успел подняться, как над ним уже нависла разинутая пасть с огромными клыками. Али Саргонович уперся рукой в нижнюю челюсть зверюги и скользнул под его мохнатым брюхом, мимо широко расставленных лап. Медведь повернулся с неожиданной резвостью и ухватил противника когтями за штаны. В его глазках читалось, что из Бабаева тоже выйдет хороший коврик, а постелить его можно где-нибудь на льдине или в берлоге под сугробом.

Ткань треснула, Бабаев откатился в сторону и вскочил. На его бедре алели две основательные царапины. Почуяв кровь, медведь совсем разъярился, встал на дыбы и с жутким ревом рухнул всей тушей на врага. Но Али Саргоновича в том месте уже не оказалось, там была лишь его тень. Сдвинувшись на два шага влево, он примерился и прыгнул на необъятную медвежью спину. Его ноги стиснули клещами ребра хищника, пальцы вцепились в шерсть у загривка. Долю секунды он удерживался в этом положении, потом его руки скользнули вниз, под страшные медвежьи челюсти. Он свел пальцы в замок и дернул изо всей силы – резко, отклоняясь телом назад, запрокидывая голову медведя. На какой-то миг почудилось, что зверя ему не побороть, что исполинский владыка льдов не поддастся человеку… Потом хрустнули шейные позвонки, и медведь бесформенной грудой рухнул в снег.

Бабаев поднялся и вытер пот со лба. В толпе закричали, загомонили, кто-то выпалил из ружья, и эхо выстрела еще не смолкло, как грянул залп из сотни винчестеров. Люди хлынули к Бабаеву, кто хлопал его по спине, кто совал полотенце или флягу с водой, кто, присев у его ног, мазал царапины йодом. Девушки повисли на его плечах, гладили щеки ладошками и восхищенно щебетали. Бурные потоки радости изливались на Али Саргоновича, ибо талды-кейнары были искренни и прямодушны – конечно, в те минуты, когда жизнь не заставляла их хитрить. Суровое лицо Бабаева смягчилось и показалось ему, что не татарин он, не ассириец, не армянин и не аварец, а тоже талды-кейнар. Вот стоит он посреди своего народа, стоит как сказочный богатырь, принимая дань уважения и отвечая улыбкой на улыбки, и чтут его люди не за убитых гусей и медведя, а за мужество и честность. Он сыграл по их правилам – и значит, он один из них.

Девушек было много, и Бабаев, мысленно попросив прощения у Нины, перецеловал их всех. Это была приятная процедура, не мешавшая однако слушать и смотреть – а глядел Али Саргонович на своих соперников. Те с кислым видом толковали с губернатором.

– Дикий обычай, – мямлил Пегасов, кутаясь в шубу. – Собачьи гонки или там отстрел гусей, это я еще могу понять, это соответствует традициям. Но медведь!.. Увольте, господа!.. Мы же не в Древнем Риме на гладиаторских игрищах!

Яков Абрамович благодушно улыбнулся.

– В Лиме белых медведиков не было. А мы что имеем, тем и лады.

– Это сравнительный образ! – закипятился Пегасов. – Были в Риме медведи, не были – в этом ли проблема? Там хищные звери рвали людей на потеху публике! Кушали их, понимаете?

– Но медведь Бабая не скушал, Бабай ему шею сломал, – возразил губернатор. – И никто над ним не потешается. Наоболот, все очень довольны.

Берендейский отвесил губу.

– Прекратим этот бессмысленный спор. Медведь сдох, и говорить не о чем, пора перейти к голосованию. Надеюсь, у вас все готово? Урны, бюллетени, наглядная агитация?

– Какое-такое голосование? – Яков Абрамович наморщил лоб. Мало-мало подождать плидется. Мы еще с медведем не закончили.

– Так сдох ваш медведь! – рявкнул Берендейский. – Лежит себе дохлый и падалью воляет!

Губернатор снял шапку и почесал в затылке.

– Этот дохлый, велно. А кто вам сказал, что он у нас один? Повернувшись к складу, Гыргольтагин помахал рукой. – Гутытку, эй, Гутытку! Втолого выводи! Для господина Пегасова!

Подбежала новая партия юных барышень, и минут пять или больше Али Саргонович занимался срочным делом – целовал круглые щечки и пухлые губки. Когда он снова увидел губернатора, тот был один. Берендейский и Пегасов торопливо шли к больнице, где их разместили, и кандидат от РПКЛ зычным голосом сзывал свою команду. «Выносить чемоданы, собак запрягать!» – донеслось до Бабаева.

Очередная девушка влепила ему сочный поцелуй.

* * *

Вечером, празднуя победу Бабаева, пировали в гостеприимной юрте Каквыргина. Али Саргонович сидел на почетном месте, между хозяином и губернатором, вел беседу с ними и еще с одним старейшиной по имени Тутун Лазаревич Зензинсон, ел вареные медвежьи мозги, закусывал морошкой. Оказалось, что сухой закон у талды-кейнаров давно отменен, но пьют они не спирт и водку, а чумыс, хмельной напиток из оленьего молока. Бабаеву и старейшинам чумыса не жалели и наливали его в стаканы с серебряными подстаканниками. На них был изображен Кремль со всеми башнями и мавзолей под кремлевской стеной.

Когда Бабаев разомлел от еды и питья, Яков Абрамович склонился к его уху и тихо произнес:

– Просьбу имеем, Бабай. Выполнишь, большое будет для нас одолжений.

– Какую просьбу? – спросил Али Саргонович.

– Ты теперь депутат, очень важный человек, – зашептал с другой стороны Каквыргин Шульман. – Такой важный, что не должен быть один. Вон, те шлемазлы, что с тобой приехали… У каждого свои люди, верные и послушные. Целое стадо!

– Они верные, пока деньги платят, – сказал Бабаев. – А шлемазл кто такой?

– Недоумок на идише, – пояснил губернатор. – Каквылгин, однако, плав: тебе, как и тем шлемазлам, тоже люди нужны. Велные и честные, но не за деньги.

– А что им делать при мне, этим людям? – прищурив с иронией глаз, полюбопытствовал Бабаев.

– Как что! – Гыргольтагин отхлебнул из стакана и принялся загибать пальцы. – Еда готовить нужно? Нужно! За дом следить нужно? Нужно! Еще ружье чистить, твой пелсона охранять, а когда ты будешь пьяный, нести тебя в кловать.

– Еще машина водить, – подсказал Тутун Лазаревич Зензинсон. А если полезет в твой юрта злодей, дать по башке топориком. Топорик у меня хороший, я тебе подарю.

– Еще переводчик нужен, – добавил продвинутый Каквыргин. – Напишут про тебя в американских газетах, он прочитает и расскажет. Пригласит тебя в Англию королева, будет говорить ей твои комплименты. Королева договор подпишет, чтобы торговать с талды-кейнар… Нет, без переводчика тебе никак!

– Шофер, охранник, повар и знаток английского, – перечислил с улыбкой Бабаев. – Это уже четыре человека! Где я столько верных и честных найду?

– Столько и не надо, – сказал Яков Абрамович. – Один будет. Гутытку!

– Хороший парень, – сообщил Тутун Лазаревич. – Внук самого деда Мойше!

– В Якутске учился, в Хабаровске учился, везде пять получал. Очень способный! – добавил Каквыргин.

– Налты может гнать…

– Оленью печенку вкусно готовит…

– Собачки его любят…

– Книг много прочитал… все книги, какие есть в Талды-Кейнарске…

– А стреляет как!..

В принципе верно говорят, подумал Бабаев. Нужны верные люди, ох нужны! Депутат без помощников что бедуин без верблюда… Только какой из Гутытку помощник?… Ну, бывал он в Якутске и Хабаровске, так Москва ведь совсем другое дело! Книг много прочитал? Наверное, двадцать – больше во всем Талды-Кейнарске не сыщешь! Нарты может гнать? Так по Москве на нартах не ездят! Английский знает? Наверняка через пень-колоду!

Но старейшины продолжали нашептывать:

– Парень молодой, сильный, верткий…

– Якутск видел, Хабаловск видел, тепел надо ему Москву посмотлеть…

– Тут ничто его не держит. Жены и детей нет, родители рано умерли… Дед его вырастил. Мудрый был дед, да тоже помер…

– Ты ему нлавишься, Бабай. Два дня знакомы, а пликипел к тебе как к лодному…

– Бери его, Бабай! Не пожалеешь!

Знал Али Саргонович, что такие решения лучше принимать на ясную голову, а не на хмельную. Однако уговорили его. Да и сам он не хотел обижать новых своих знакомцев – тем более, избирателей. А потому кивнул головой и произнес:

– Ладно, согласен! Только давайте Гутытку спросим. Может, и нет у него желания ехать со мной в Москву.

Но желание было – Гутытку, призванный к старейшинам, выразил его со всей определенностью. Осмотрев парня с ног до головы чуть замутненным оком, Бабаев сказал:

– Каквыргин говорит, что ты оленью печенку хорошо готовишь. А что еще?

– Суп из ягеля с потрохами, гуся на вертеле, китовый бифштекс, вареную треску, оленину с морошкой… – начал перечислять Гутытку, но Али Саргонович его прервал:

– Харчо умеешь? Плов, кебаб, шашлык?

– Научусь, Бабай! – Парень ударил в грудь кулаком. – Обещаю, научусь! Я понятливый!

– Смотри мне! – Бабаев погрозил ему пальцем. – Будешь плохо кебаб готовить, пристрелю и скормлю собакам, а после и собак пристрелю!

– Этим ты его не напугаешь, – ухмыльнулся Каквыргин. – Лучшая могила для талды-кейнара – в собачьем желудке.

Но Гутытку, услышав про собак, пригорюнился.

– Жаль собачек оставлять… Без них какая жизнь? Взял бы я с собой упряжку, катал бы тебя по Москве… Нельзя, однако!

– А почему? – спросил Бабаев. – Упряжку многовато будет, а пару собачек возьми. Разрешаю.

– Нельзя, Бабай. Лайка – вольная собака, для тундры, для тайги. Заскучает в городе и помрет. Нельзя!

И такая тоска была в его голосе, что Бабаев не выдержал, хлопнул парня по плечу и сказал:

– Не печалься, Гут, я тебе ротвейлера куплю. Тоже хороший пес. Зубастый! Жрать любит. Думаю, от оленьей печенки не откажется.

…Ночь Али Саргонович снова провел в гостевой юрте Каквыргина. И опять приснилась ему Нина – будто катаются они по заснеженной Москве, но не в автомобиле, а в нартах, запряженных ездовыми лайками, и правит той упряжкой Гутытку Лившиц, лихой погонщик. Во сне проехали улицу Горького от Белорусского вокзала до Красной площади, потом свернули на Арбат, и все машины, даже шестисотые «мерседесы», уступали им дорогу.

Проснулся Бабаев в отличном настроении.

Враги. Эпизод 3

Петр Аркадьевич Семиряга вел переговоры с владельцем женевского банка «Хорман и сыновья». Герр Эрик Хорман был лощеным джентльменом слегка за пятьдесят, источавшим сладкие улыбки и массу комплиментов русским девушкам, русской погоде, русской предприимчивости и лично Петру Аркадьевичу, которого он без лишних церемоний называл другом Пьером. Но Семиряга, слушая переводчика, на эту клюкву не поддавался, помнил, что перед ним не плейбой сидит, а матерый зверюга, банкир в десятом поколении, который без тайного умысла лишним словом не обмолвится. Иначе говоря, швейцарец был великий хитрован, но и Петра Аркадьевича тоже не пальцем делали. Он хорошо подготовился к встрече с Хорманом, разжился информацией у своих доброжелателей в ФСБ, в Центробанке и министерстве финансов, так что понимал, с кем имеет дело. Если говорить начистоту, с финансовой акулой, чье состояние не уступало капиталам Семиряги.

В мировом рейтинге банков «Хорман и сыновья» стояли невысоко, как и любой финансовый институт, где щеки зря не надувают и в первые ряды не лезут. Официальная отчетность являлась тут верхушкой айсберга, а все остальное умело прятали в черных нелегальных водах, в землях, далеких от послушной законам Швейцарии. Банк Хорманов не играл на курсах валют, не подпитывал деньгами частную или государственную экономику, а работал исключительно с населением, принимая вклады под скромный процент и выдавая кредиты под несколько больший. На нормальном языке это называлось ростовщичеством – занятием, снискавшим дурную славу еще в античные времена. Но слава – славой, а деньги – деньгами! Разница между процентными ставками приносила сотни миллионов, хотя проворачивать такие дела удавалось лишь в странах с зыбким законодательством и склонными к взяткам чиновниками. Например, в Индии. Например, в Турции. Например, в России.

Но в России иностранным банкам это не было позволено. Допускались инвестиции в промышленность, в строительство и даже в госпроекты, но обирать российских граждан разрешалось лишь своим – что и делали с успехом всякие пирамидальные структуры. Однако горький опыт дефолтов и банкротств пришелся к пользе населения: граждане спрятали в чулки рубли и валюту, не доверяя их родимым кровопийцам. В подобных условиях западный банк с хорошей репутацией – особенно швейцарский! – мог бы извлечь из чулков миллиарды и сказочно обогатиться. О чем, собственно, и толковал герр Эрик Хорман.

Предполагалось, что друг Пьер задействует свои связи в правительстве и Думе и добьется лицензии на этот род занятий для друга Эрика. Затем друзья создадут консорциум, пустят в ход древний слоган: «Надежно, как в швейцарском банке» – и начнут месить денежную массу, принимать и выдавать с разницей в шесть процентов, что при тридцати миллиардах «чулочных» долларов составит очень неплохую прибыль. Вопрос заключался в том, сколько достанется компаньонам: друг Эрик считал справедливой дележку «фифти-фифти», а друг Пьер – семь на три. Конечно, в свою пользу.

Они торговались долго и упорно, сравнивая цену швейцарской порядочности с коррупционными связями российского банкира, без коих проект повисал в пустоте. Сошлись на долях шесть к четырем. Но герр Эрик Хорман обязался сделать дополнительный взнос – сорок миллионов евро на подкуп российских чиновников и депутатов Думы.

Информация к размышлению

Указ Президента Российской Федерации

В соответствии с многочисленными пожеланиями трудящихся и рекомендацией обеих палат Государственной Думы, настоящий Указ предоставляет гражданам Российской Федерации право на дуэль для защиты чести и достоинства. Указ вводится в действие с 1 сентября сего года. Соблюдение норм и правил, изложенных в приложениях к настоящему Указу, возлагается на Министерство юстиции РФ.