Али Бабаев и сорок покойников

Петр Аркадьевич Семиряга дремал впол-глаза, вдыхая тонкий аромат лежавшей рядом женщины. Она была одной из постоянных любовниц, сменявшихся в его «охотничьем домике» по строгому графику, с точностью часового механизма. Петр Аркадьевич находился в зрелом возрасте, и сил ему хватало на жену, на трех дам сердца и на случайные связи. Сил хватало, не говоря уж о деньгах! Семиряга владел ста двадцатью двумя банками, фондами, страховыми компаниями, сетью ломбардов, несколькими крупными универмагами и гостиницами. Его считали крупнейшим финансистом на постсоветском пространстве.

Сосновский Борис Иосифович, примерный семьянин, олигарх и доктор философских наук, мирно похрапывал в своей московской квартире. Храп, солидные годы и потеря интереса к женщинам уложили его в одинокую кровать, но его собственная спальня и спальня супруги оставались смежными. Сосновский прожил с женой тридцать восемь лет и не изменил ей ни раза; вместе они проделали долгий путь от нищих аспирантов до богатейших из российских нуворишей. Термин «нувориш», «nouveau riche» [6] на французском, обозначает человека, разбогатевшего на спекуляциях, чему Сосновский соответствовал на сто процентов – по сути своей и призванию он был спекулянтом. Но гениальным.

Информация к размышлению

Выписка из личного дела полковника Али Саргоновича Бабаева

(Это личное дело в архиве Министерства обороны – фальшивка)

Полковник Али Саргонович Бабаев на протяжении последних пятнадцати лет (с 200… года) служил в различных частях и гарнизонах Дальневосточного военного округа (десантный полк, морская пехота, батальон ПВО), а также был временно прикомандирован к подразделениям, несущим охрану государственной границы. За указанный выше срок он неоднократно повышался в воинском звании (от капитана до полковника) и в должности. Награжден орденом «Красная звезда» (за выслугу лет) и рядом медалей; имеет три благодарности командующего округом.

На всех занимаемых должностях А.С.Бабаев демонстрировал качества ответственного офицера, хорошо подготовленного в профессиональном отношении. Исполнителен, вежлив, точен, имеет превосходные физические данные. Легко сходится с людьми, быстро устанавливает контакт с подчиненными, но к панибратству не склонен и требований к подчиненным не снижает. Способен командовать подразделением от батальона до полка. Владеет многими видами оружия: личным стрелковым – в совершенстве; установки «Птурс», «Град» и т. д. – опытный оператор-наводчик; водит катер, вертолет, легкий танк, артиллерийский тягач; инструктор по рукопашному бою.

Проявляет интерес к чтению и театральному искусству. Кроме русского свободно говорит на татарском, армянском и некоторых других языках.

Не женат. Родители умерли. Братьев и сестер не имеет.

Глава 2, в которой Бабаев приобщается к интеллектуальной жизни столицы

Путь доблестного мужа – странствия и битвы. Когда кончается то и другое, муж занимает место в курултае.

Чингисхан, монгольский полководец.

На следующий день, к вечеру, Бабаев вернулся домой. Квартиру ему определили на московской окраине, в Выхино, на Ташкентской улице, но она являлась временным пристанищем – до той поры, пока не завершится его легализация. Прилетев в Москву неделю назад и вселившись в пятиэтажку на Ташкентской, Али Саргонович даже не стал распаковывать свои сундуки и чемоданы – казенная обстановка нового жилья его вполне устраивала. Багаж он сложил в меньшей из двух комнат, а большая служила ему спальней и рабочим кабинетом. Здесь разместились диван, стенка курской мебельной фабрики, телевизор и стол с компьютером. У компьютера он и сидел большую часть дня, знакомясь с различными материалами. Были среди них обзоры по делам экономическим – не мелким, а тем, что двигали шестерни политики, были досье на множество персон, с которыми предвиделись контакты, были директивы Центра, уточнявшие его задачу и круг назначенных к решению проблем. Эта работа являлась для Бабаева знакомой; он обладал аналитическим талантом, любил распутывать паутину интриг и ловить карасей в мутной водице. В Багдаде, при дворе Хусейна, без этого было не обойтись, там всякий чих имел значение: чихнут, мигнут, и покатятся головы. Тонкое дело восток! – думал Бабаев. Но Москва еще тоньше, ибо здесь не откровенная тирания, а вроде бы демократия. Демократию Али Саргонович считал хитрым западным изобретением, не очень подходящим для России.

За Россию душа у него болела, хоть не был он русским и лет до семи, до школы, на русском языке почти не говорил. Родился Бабаев в Ереване, и в жилах его смешались всякие крови: по четверти ассирийской и армянской, татарской и аварской. Именем он был обязан мусульманке матери, а отчеством – деду, христианину и ереванскому сапожнику, который очень гордился своим ассирийским происхождением. Отец Бабаева хоть и являлся полукровкой и членом КПСС, тоже дорожил древними генами, не зная или не желая знать, что ассирийский царь Саргон был деспотом и угнетателем трудящихся Ниневии и сопредельных территорий. Отец, человек способный, дослужился до третьего секретаря горкома и смог отправить сына пусть не в Москву, так в Ленинград. Юный Али учился на Восточном факультете и, владея с детства несколькими языками, добавил к ним арабский и фарси. Затем последовали практика в Тегеране и Каире, работа в посольствах и вербовка в КГБ. К тридцати годам Бабаев был уже майором, имел за плечами ряд успешных дел и был переведен в Москву, в академию внешней разведки. Закончил ее с отличием, встретил Нину, влюбился, однако согласно присяге жениться не мог – а о том, чтобы поехать с молодой женой в аравийские пустыни, не было и речи. Оперативный агент – не стукач-сероглазик в посольстве, сердечная привязанность не для него, жизнь агента беспокойна и чревата массой неприятностей. Случалось, что Бабаев еле ноги уносил, скитался в горах и песках, и лучшим другом был ему ишак или верблюд; случалось, преображался в дервиша или феллаха, в муллу и даже в евнуха; случалось, сидел в нужнике, в зловонных нечистотах, подстерегая персону, назначенную к ликвидации. Время, правда, шло, и стал он из агента резидентом, из майора – полковником, однако с должностями и чинами пришла ответственность: теперь не только награды сыпались из Москвы, не только ордена и поздравления, но окрики и разносы. Побили израильтяне арабов, а кто виноват?… Бабаев, разумеется! Сбежал в Эмираты сотрудник посольства – опять же втык Бабаеву: потеря бдительности, резидент! Украли гулящую барышню, что отдыхала в Анталье, – чей недогляд?… Само собой, Бабаева! А как случилась «Буря в пустыне», тут уж он огреб на всю катушку, чуть в лейтенанта не разжаловали!

Впрочем, последние годы прошли спокойнее: был Бабаев главным военным советником в Ираке, но, конечно, не в посольстве, а у местного халифа. Халиф Хусейн и вся его родня отличались редкой кровожадностью, резали своих без счета и канючили что-нибудь такое, чтобы Иран в распыл пустить и присосаться к нефти у Персидского залива. Лучше всего водородную бомбу с ракетой «Сатана», но если с бомбой не проходит, тогда хотя бы штамм чумы или сибирской язвы… Опасные желания! Тут приходилось маневрировать, чтобы остался Багдад в сфере российской политики, но без вирусов, ракет и бомб. Али Саргонович даже вздохнул с облегчением, когда пришли американцы – тем более, что сей аншлюс в вину ему не поставили. Месяц он сидел на конспиративной квартире в Багдаде, ждал инструкций относительно Хуссейна – вдруг прикажут отыскать и вывезти в Москву. Не приказали, отступились от злодея… Перекрестился он обеими руками, законсервировал местных агентов до лучших времен и перешел иранскую границу. А там и вызов домой подоспел – правда, не на отдых.

Ну, ничего, ничего! – думал Бабаев то на арабском, то на персидском. Пусть не на отдых, зато Нину-джан нашел! А работа… что работа?… работа когда-нибудь кончится… Нам бы только день простоять да ночь продержаться…

Он не сомневался, что справится с новым заданием, сколь бы странным и непривычным оно ни казалось на первый взгляд. Всякий хороший разведчик – политик, тут он фору даст любому клоуну из Думы, любому генералу, шоумену, бывшему секретарю ЦК и даже строителю пирамид. Для Бабаева Дума была чем-то наподобие оранжереи, где выращивались цветы самомнения и нетерпимости. В ней разве что стенка на стенку не ходили, но все другие непарламенские методы применялись без стеснения: могли облить нарзаном, устроить мордобой и оттаскать за волосы даму-оппонента. Народ глядел на эти фортеля с усмешкой и пиетета к Думе не испытывал; то был позор России, несовместимый с древней ее культурой и героической историей. Драки и коррупционные скандалы сменялись в Думе пустопорожней болтовней, а в Чечне тем временем резали пальцы детишкам, дабы побудить их родителей к щедрости, в Москве гремели взрывы, рушились всюду ветхие дома, люди травились поддельными лекарствами, и море суррогатной водки грозило захлестнуть страну.

Чтоб им мокрым джариром [7] удавиться! – со злостью думал Али Саргонович, сидя у компьютера и всматриваясь в лица будущих своих коллег. Кто не хадидж, тот чуян, кто не чуян, тот буджайр разжиревший! [8] От этих людей нужно было решительно дистанцироваться, что на жаргоне КГБ и ФСБ означало физическую ликвидацию. Бабаев уже чувствовал в руке тяжесть пистолета, он был уверен в своих силах, он знал, что справится с любым из этих клоунов. Попасть бы только в этот цирк, на тесную арену власти… Как произойдет внедрение, он мог лишь догадываться, ибо в такие нюансы его не посвящали. Но опыт подсказывал, что всякую крупную операцию сопровождают акты поддержки, особенно в начальной фазе. Это придает ей нужную динамику, чтобы процесс не тормозился, а нарастал с каждым часом и днем. Пока произошло немногое: вызвали его в Москву, снабдили информацией, а в Туле, на Четвертом оружейном, запущен в серию ПД-1… Но не сегоднязавтра дело сдвинется, события помчатся, цепляясь друг за друга, и он окажется в стремительном потоке перемен. Куда принесет его течение? Выбросит на камни, захлестнет водой или позволит доплыть до берега?

Бабаев оторвался от компьютера, встал и начал мерить комнату шагами. Дверь – окно, окно – дверь, между ними с одной стороны – курская стенка, а с другой – диван… Комната была не очень большой и абсолютно безликой; конспиративная дыра, где фээсбэшники званием не выше капитана встречались со всякой шушерой, с осведомителями, филерами и стукачами. Серые обои, серый линолеум на полу, серая обивка дивана, пыльная люстра, а за диваном, у самой двери – зеркало в дешевой раме… Убожество! Впрочем, это не волновало Али Саргоновича. Он размышлял о том, почему его отозвали в Москву, именно его, а, предположим, не резидента ФСБ из Аргентины. В Аргентине сидел Лопес Кузьмич Петров-Ибарурри по кличке Матадор, большой искусник политического закулисья, Бабаеву ни в чем не уступавший. Да и в Нью-Йорке, в Англии и прочих европейских странах, не говоря уж о Кубе или Корее, нашлись бы компетентные специалисты. Почему же выбрали полковника Бабаева? Бесспорно, у него имелся нужный опыт, но разве он – единственный? Есть, есть коллеги столь же подготовленные, эрудированные, изворотливые и к тому же не позабывшие русский язык! Он превосходно владел оружием, но это не являлось редкостью – в секретном ведомстве стрелков, отстрельщиков, забойщиков хоть пруд пруди. Награды? Романтическое прошлое? Хороший козырь для депутата, но среди вышедших в тираж чинов из внешней разведки нашлись бы персоны посолиднее, люди-легенды, служившие по двадцать лет в МИ-5 и ЦРУ… Совокупность всех упомянутых факторов?… Возможно, возможно… Но было что-то еще. Что-то, определившее выбор. Что?

Али Саргонович остановился перед зеркалом, заглянул в него и вдруг прищелкнул языком. Потом хлопнул себя по коленям и расхохотался.

– Вот оно! Мой… я… такой колоритный фигура!.. Фото… как на русски?… фотогеничный, да! Бейбарс, бургут! [9] А депутата должен быть фотогеничный! Очэн важна! – Он подбоченился, прищурил глаз, вытянул руку с воображаемым пистолетом и сказал: – Пиф-паф! Прывет чуян от колоритный Бабаев!

Ему захотелось пройтись. Он облачился в синюю габардиновую тужурку и вышел из дома.

* * *

Добравшись до станции метро «Белорусская», Бабаев заглянул на вокзал и тут же очутился в объятиях блюстителей порядка. Его тормознули два мента: упитанный прапорщик и тощий сержант с мрачной, украшенной пунцовым носом физиономией.

– Откуда, куда, зачем? – поинтересовался прапор, играя дубинкой.

– Из Выхи-ино, – сообщил Бабаев. – В цэнтр. Гулаю.

– А зачем ты гулаэшь? – передразнил сержант. – Чего тебе тут надо, шашлык?

– Погладэть, – чистосердечно признался Али Саргонович. Давно нэ был.

– Не был, и не надо. Вали обратно, кавказская рожа, – сказал прапор, уперев в живот Бабаева дубинку.

Али Саргоновичу захотелось выругаться, но отечественный лексикон он подзабыл, и в голову лезла сплошь персидско-арабская нецензурщина вроде шармута-хаволь. [10] Наконец что-то мелькнуло в памяти, и он, ухватившись за дубинку, рявкнул:

– Ты, шмуровоз! Как стоять прэд па-алковник? Смиррна!

Толстый прапор непроизвольно дернулся, но сержант был невозмутим.

– Па-алковник, говоришь? – протянул он. – А ну как документики проверим!

Проверили, козырнули и удалились с хмурыми рожами. Документы у Бабаева были железные, с тремя печатями, одна другой солиднее.

– Эта что ж тваритса? – пробормотал Бабаев. – Эта… как его?… произвол! Чистый безо-образий!

Он направился к выходу на площадь, но до дверей не дошел – на этот раз его поймали жрицы любви.

– Хочешь отдохнуть с девушкой, капитан? – спросила дебелая красотка, обволакивая Бабаева душным облаком поддельной «шанели».

– Я, ханум, не капитан, я полковник, – отозвался Али Саргонович.

Но произнес он это на фарси, так что девица ничего не поняла. Вероятно, ей почудилось, что клиент уже дозрел. Вцепившись в локоть Бабаева, она оскалила в улыбке частокол золотых зубов и промурлыкала:

– Угости барышню папироской, морячок!

Синяя тужурка Бабаева, похожая на морской китель, ввела путану в заблуждение. Стряхнув ее руку, Бабаев прошипел:

– Нэ куру, ханум. Иди свой дорога!

Но товарки дебелой не собирались упускать клиента. Одна с с серьезным видом предложила:

– Мужчина, хотите улучшить свою сексуальную жизнь?

Вторая с игривым видом толкнула Бабаева в бок, а третья прижалась пышной грудью и шепнула:

– Поцелуй меня! Страстно!

– Пу-уст ишак тебе цэлует, – сказал Али Саргонович, растолкал девиц и выскочил на площадь, сразу напоровшись на другой милицейский патруль. Помахав перед стражами закона своим удостоверением, он пересек площадь и быстрым шагом двинулся по Тверской в сторону Кремля. Он помнил эту улицу, когда она еще носила имя великого писателя, когда мчались по ней «волги» и «жигули», а вывески были такими знакомыми, пришедшими из прошлых лет: «гастроном», «кафе», «ресторан», «ателье мод». Но все – или почти все – изменилось. Собственно, прежними остались только дома, такие же основательные, как раньше, облицованные понизу гранитом, взирающие на прохожих сотнями окон. Но вывески на первых этажах были уже другими, сплошь «салоны», «бары», «бутики» и «шопы», а по мостовой струилась река иномарок, «БМВ» и «мерседесов», «субару» и «лендроверов», «ниссанов» и «пежо». «Жигули» казались в ней редкими гостями – что-то вроде нищих, явившихся на пир жизни, где их совсем не ждут. Москвичи, которые всегда были людьми торопливыми, теперь спешили еще больше – должно быть, боялись что-то упустить или хотели кого-то обскакать. Чуть ли не каждый третий прижимал к уху мобильник и орал, стараясь перекричать рокот моторов: мужчины были озабочены бизнесом, а женщины – мужчинами. Все разговоры были похожи, и до Бабаева то и дело доносилось: «растаможка…», «нет проблем…», «разберусь…», «тормоз…», «классный мужик…», «а он говорит… а я говорю…» Но чаще всего слышалось другое: «деньги перевели?» Еще заметил Бабаев, что прохожие, встретившись с ним глазами, быстро отводят взгляд, а вот милиция смотрит долго и пристально – так смотрит, будто под его тужуркой автомат или, как минимум, пояс шахида. Это внимание было Бабаеву неприятно. Прежде он был своим в многолюдной интернациональной Москве, а теперь ему казалось, что он пришелец и чужак – хуже того, лицо кавказской национальности.

Вот только какой? Называться армянином не стоило, ибо Армения, вместе с родным Ереваном, превратилась теперь в заграницу. Про аварцев в Москве слышали разве что этнографы; для прочих граждан они были безликой «народностью Дагестана» и варились в одном котле с лезгинами, даргинцами и остальными кумыками. Ассирийцы тоже не подходили – ввиду кровавого прошлого, известного всем, кто обучался в средней школе. Так что Бабаев, по зрелом размышлении, решил, что он татарин. В нынешней России, от которой отделились Украина с Белоруссией и другие жаждущие самостийности территории, татары сделались народом уважаемым, вторым после титульной нации. У татар была своя земля, место исконного обитания, были своя древняя столица и свои лидеры, были энергия и ум, а еще была нефть. А вот миллионов евреев, способных составить им конкуренцию, в России уже не было. Те евреи поднимали израильскую целину или трудились в Штатах, в секретных лабораториях, где куется мощь заокеанской державы.

Али Саргонович печально вздохнул. К евреям – не к израильтянам, а к российским евреям – он относился с пониманием. Евреи, как и сам он, были нацменами. Причем без всяких шансов выбиться в татары. Что касается современной Москвы, то она Бабаеву определенно не нравилась. Пестрая и суетливая как Багдад, она была лишена милых его сердцу багдадских реалий – не встречались на улицах ишаки и верблюды, не тянулись ввысь минареты, не слышался клич муэдзина и слишком сильно воняло выхлопными газами.

Он свернул на Кузнецкий Мост, прошел мимо МХАТа и остановился, вспоминая. Где-то тут был уютный ресторанчик с кавказской кухней, скромное такое заведение в полуподвале, чей вид, белоснежные скатерти и вкусные запахи хранил он долгие, долгие годы. Он бывал там с Ниной… Там коллеги по академии внешней разведки обмывали звездочки… Там он пил на брудершафт со многими людьми – иных уже нет, другие – важные чины в коммерческих структурах, а третьи сделали карьеру в ФСБ, сидят в генеральских кабинетах и надевают по праздникам штаны с лампасами… Памятный ресторан! Как же он назывался? «Чинара»?… «Кипарис»?… Определенно, «Чинара»! Зайти, поужинать, вернуться в прошлое…

Но ресторанчик исчез. Вместо него таращил наглые окна секс-шоп, в витринах коего были выставлены надувные куклы, огромные резиновые пенисы и еще какая-то непонятная техника. Бабаев плюнул и прошел мимо. Где-то дальше находился Дом Художника, и там тоже был ресторан. Возможно, был – если художников не выселили бутики с дамским бельем и колготками.

Близился вечер. Небо над столицей слегка померкло, сделалось прохладнее. Майский ветерок скользил в ущельях улиц, впитывал запахи бензина и асфальта и, выбравшись из каменных джунглей, чистил перышки на просторах Яузы и Москва-реки. Ветер казался Бабаеву дыханием гигантского города, чуть смрадным, чуть приторным, не очень благоуханным, но зато знакомым. Каир и Дамаск, Багдад и Стамбул пахли иначе… Бензина меньше, но больше испарений от тысяч и тысяч человеческих тел, запахов острой пищи, нагретого солнцем камня и сложных ароматов, источаемых базарами… Вдруг ему вспомнилось, как пах по весне Ереван – цветами, зеленью и свежестью, что струилась с гор. Но, очевидно, того Еревана, города его детства, уже не было; тот Ереван канул в Лету, как Москва с улицей Горького и сладкими губами юной Нины.

В таком ностальгическом настроении Бабаев приблизился к Дому Художника и увидел, что перед выставочным залом сгрудился народ – не меньше, чем с полсотни девиц и парней богемного вида. Решив, что с ужином спешить не стоит, Али Саргонович протолкался к двери, украшенной объявлением: «Вернисаж Детей Четверга. Драпеко, Паленый, Бей-Жигулев, Клинский». Вероятно, то были имена живописцев, а почему звались они Детьми Четверга, Бабаев выяснил из жужжавших кругом разговоров: эти мастера палитры и кисти работали один день в неделю, а именно в четверг. Причина такой избирательности была проста: пить они начинали в пятницу и к четвергу как раз просыхали.

Заметив, что в двери пускают не всякого, Бабаев ощутил желание туда попасть. Было ли это праздным любопытством или жаждой человека, изголодавшегося по искусству? Восточные красоты, мечети и дворцы ее утолить не могли, ибо Аллах запретил изображать людей и животных, а без них что за живопись! Арабы строго выполняли сей запрет, турки и персы его нарушали, но в скромных масштабах. Так ли, иначе, но Бабаев вдруг понял, что за пятнадцать лет его нога не ступала ни в один музей. Точнее, в картинную галерею, ведь музеи с памятниками древности были и в Багдаде, и в Каире. Но их он тоже не посещал – служба не оставляла времени для развлечений.

Сейчас ему хотелось приобщиться к московской интеллектуальной жизни. Очень хотелось! Может быть для того, чтобы при следующей встрече с Ниной сказать: знаешь, джан, я побывал на выставке, и там…

Али Саргонович открыл дубовую дверь и очутился лицом к лицу с мускулистым молодым человеком.

– Ваш пригласительный билет?

– Нэ имею. Но хачу па-асматрет, – произнес Бабаев.

Мускулистый страж сунул руку под пиджак и напрягся.

– Мой нэ бандит, мой па-алковник, – со вздохом вымолвил Бабаев и показал свое удостоверение.

– Без пригласительного даже полковникам нельзя, – сообщил мускулистый, но руку вытащил.

– А так можна? – Бабаев протянул ему купюру. Страж уставился на нее с выражением хирурга, узревшего в животе больного свисток от чайника.

– Это что, папаша?

– Эта денги. Динар из Ирак.

– А почему не монгольские тугрики? – осклабился мускулистый. И добавил: – Цвет не тот. На капусту не похоже.

– Эта похоже? – Бабаев показал охраннику двадцать баксов.

– Самое то. Проходи! И не вздумай бузить!

Распахнув пиджак, мускулистый предъявил кобуру с «ТТ».

– Для дураков Аллах припас тупые мечи, – пробормотал Бабаев на арабском. О пистолете «ТТ» Али Саргонович был невысокого мнения.

Кивнув, он проследовал дальше и очутился среди кавалеров и дам, круживших по залам, увешанным крупноразмерными полотнами. Дамы были молоды и хороши собой или казались таковыми в макияже и туалетах от Версаччи, Кардена и Диора. Кавалеры носили более явные приметы возраста: среди этих шоуменов, бизнесменов и средней руки политиков одни были толстыми, другие – лысыми, а лица третьих намекали на близкую дружбу с зеленым змием. Публика явно состояла из любителей потусоваться; они фланировали туда-сюда в облаке ароматов от Коко Шанель, сбивались в группки, пересмеивались, что-то обсуждали, мужчины солидно кивали головами, женщины, восторженно ахая при встрече, целовали воздух у накрашенных щечек приятельниц. Компания журналистов отоваривалась у буфета коньяком и бутербродами, персоны в крепком подпитии бродили в поисках сортира, гламурные барышни щебетали и закатывали глазки, суетясь вокруг хмыря в заляпанном красками халате – должно быть, одного из живописцев, устроителей выставки. Но на картины никто не смотрел.

Кроме, разумеется, Бабаева. Не будучи наивным, он, тем не менее, полагал, что в картинной галерее нужно смотреть на стены с развешанными там полотнами, а не топтаться по паркету и не хлестать коньяк. К тому же изучение картин не мешало вникать в разговоры и собирать полезную информацию. Как всякий разведчик высокого класса, он владел искусством заниматься сразу двумя-тремя делами – в данном случае разглядывать одно, а слушать другое.

Перед ним красовались пейзажи и натюрморты Паленого. Их сюжетообразующим моментом была бутылка: бутылка в окружении селедочных голов, бутылка с ядовито-зелеными огурцами, с консервами, с парой стаканов, бутылка на фоне стиральной машины и плошек с чипсами. Бутылку художник выписал очень тщательно, а остальное тонуло в тенях или казалось слегка размазанным; несомненно, то был особый прием, концентрирующий внимание на главном предмете. В пейзажах тоже не обошлись без бутылок – из их горлышек произрастали ветви, усеянные вместо листье опять крохотными бутылочками.

За такое в прежние годы в Магадан ссылали, подумал Бабаев. В лучшем случае, на сто первый километр!

Он навострил уши – мимо проходили два интеллигента, похожие на критиков. Один, скользнув небрежным взглядом по бутылочной роще, сказал:

– Сплошная эклектика. Все вторично, все!

– Увы! Паленый – не Поленов, – согласился другой. – Да и Драпеко с этим Клинским те еще уроды, не говоря уж про Бля-Жигуля…

– Однако Папа Жо придет, – понизив голос, произнес первый. – Он…

Критики удалились, а Бабаев переместился к полотну художника Клинского. Оно называлось «Кто пойдет за Клинским?» и являло толпу голых молодых людей и барышень с унылыми физиономиями, окруживших огромную пивную бутылку – видимо, пустую. Глядя на эту бутыль, Али Саргонович пытался вспомнить, кто же такой Папа Жо, но ничего на ум не приходило. Модный певец? Знаменитый спортсмен? Тележурналист со скандальной репутацией?… Он терялся в догадках.

Из толпы донеслось:

– Сам будет…

Бабаев скользнул поближе к кружку девиц и дам. С бокалами шампанского они стояли под картиной «Черная дыра». Это и была дыра – дырка в полотне, заклеенная черной бумагой.

– Сам будет, – прошелестело снова.

– Неужели?

– Точно тебе говорю!

– Что ему тут делать?

– Он по всем тусовкам шастает. И потом… – тише, однако не шепотом, – Драпеко ведь гомик, а он с «голубенькими» в дружбе.

– И сам… сам тоже?…

– Ну что ты! Просто импотент. Не раз проверено.

– Тут и раза хватило бы…

Дамы захихикали. Сексапильная девица с длинным носиком и основательной челюстью покосилась на Бабаева да так и застыла, пожирая его взглядом. Он поспешил затеряться в толпе. Вслед ему понеслось:

– Ка-акой мужик! Чур, мой! Я первая глаз положила!

Бабаев скрылся в другом зале – в том, где функционировал буфет. Здесь, под картиной «Тусовка», выполненной в стиле «сюр» (розовые полоски, напоминавшие глистов, сине-зеленый фон и подпись «Бей-Жигулев»), болтали два журналиста – один совсем пьяный, другой подвыпивший.

– С-сегодня ч-что за день? – спрашивал труженик рюмки и пера, держась за стену.

– Четверг, – отвечал тот, что потрезвее.

– А п-почему?

– А потому, что вчера была пятница! Мы на вернисаже у Драпеко, идиот! Он из Детей Четверга!

Бабаев сделал вид, что изучает бумажку с ценой в углу картины. Цена кусалась. Чтобы ни говорили критики, Бей-Жигулев задешево не продавался.

Кто-то ущипнул Бабаева за локоть. Основательно так ущипнул пробило даже сквозь тужурку.

Он обернулся. Перед ним была девица – та сексапилка с длинноватым носиком. Вообще-то Али Саргонович считал, что девичий возраст кончается на двадцати годах, но в Москве на это смотрели иначе. Барышне, удостоившей его вниманием, было под тридцать, и этот факт просвечивал сквозь грим не спасали даже декольте, загар из солярия и накладные ресницы. Все это лишь подчеркивало, что перед ним не просто девица, а особа с изрядным опытом.

– Шарлотта Бронтеева, репортер, – представилась Лошадиная Челюсть. – А ты, брюнетик?

– Бабаэв, – буркнул Али Саргоновмч.

Шарлотта стрельнула глазками. Казалось, она ждала продолжения или, возможно, комплиментов, но черты Бабаева не дрогнули. Сейчас он походил на сфинкса – такой же невозмутимый, загадочный и абсолютно каменный.

– Не узнаешь меня, Бабаев? – сказала дева, призывно улыбнувшись. – Я – дрянная девчонка.

– Таких нэ знаю, – ответил Али Саргонович, обошел ее и направился к выходу. После знакомства с шедеврами Детей Четверга настроение у него упало, но хороший ужин мог его исправить.

Шарлотта, однако, не отставала от Бабаева ни на шаг и пыталась пробудить интерес к собственной персоне:

– Я очень дрянная девчонка!

Сухой кивок.

– Я алкоголичка!

Снова кивок.

– Я наркоманка!

Кивок.

– Еще я писательница. Бабаев, ты читал мои книги?

Молчаливое покачивание головой.

– Еще я снимаюсь в порнофильмах. Оральный секс, лесбийские игры и все такое… Но ты не беспокойся, брюнетик, я и с бабами могу, и с мужиками. Хоть с козлами и бульдогами… Разочарован не будешь.

– На тебя, бикеч, [11] даже верблюд не помочится, – сказал Али Саргонович – но, разумеется, на турецком.

Это было ошибкой. Услышав восточную речь, Шарлотта решила, что перед нею нефтяной магнат из Эмиратов и вцепилась в Бабаева обеими руками. Хватка как у краба, не отдерешь, подумал Бабаев и поволок девицу к выходу.

Но до дверей не добрался – толпа внезапно раздалась, и на пороге возник мужчина за пятьдесят, с отвислыми щеками и всклокоченной шевелюрой. Выглядел он слегка потасканным, однако волны энергии так и расходились от него, сотрясая воздух и вгоняя публику в испарину. Можно было ожидать, что он сейчас взорвется словно бомба, или превратится в смерч, или хотя бы кого-то укусит – последнее, судя по лихорадочному блеску зрачков, казалось самым вероятным. За этим типом двигалась свита, дюжина или больше персон, а рядом вышагивал упитанный человечек с бледно-голубыми навыкате глазками, жалкой кнопкой носа и срезанным подбородком. Размахивая руками, всклокоченный что-то толковал упитанному.

– Возможно, Россия станет зоной пассионарного толчка… долетело до Бабаева.

– Насчет толчка верно подмечено, – пробормотал кто-то за бабаевской спиной.

Он наклонился к Шарлотте, морщась от приторного запаха ее духов.

– Эта что за кулсум? [12]

– Бабаев, ты на каком свете живешь? – изумилась дрянная девчонка. – Это же Папа Жо! Наш Вованчик! Я с ним спала… то есть пыталась…

– А полное имя знаэшь?