Суд волков

Франсуа по-прежнему молчал.

– Хорошо. Дайте мне только взглянуть на них, и я их верну.

Франсуа вытащил из кармана второй листок. Фавье спросил, кому принадлежит особняк Трей.

– Бернару де Морвилье, – ответил Франсуа.

– Ого! – воскликнул адвокат. – Это становится интересно!

Он улыбнулся и провел пальцем по обрезу бумаги.

– Сей документ может стоить сьеру де Морвилье головы!

Храните его со всем тщанием.

Франсуа старался не терять хладнокровия, но это оказалось трудно. Он не мог никому довериться. В восемнадцать лет он занимался таким сложным делом, как устройство печатни, а за плечами у него был совсем небольшой опыт. Ему так хотелось, чтобы рядом был Шёффер. И особенно мать. Но он не осмеливался тревожить ее мрачными известиями. Кроме того, Бернар де Морвилье наверняка узнал об аресте своего приспешника, отчего ярость его удвоилась. Конечно, он попытается еще раз нанести смертельный удар, ибо теперь не оставалось сомнений, что он жаждет избавиться от своего злейшего врага Франсуа де л'Эстуаля.

К счастью, на улице Бьевр появился Феррандо, у которого случились банковские дела в Париже. Он удивился, застав там Франсуа, который рассказал ему обо всем. Феррандо стал серьезен.

– Ты и твоя мать – люди независимые и, как следствие, одинокие. Вы не связаны родством ни с одной влиятельной семьей и побеждаете только благодаря своему уму, своим заслугам. Поэтому вы кажетесь легкой добычей, над которой можно восторжествовать без особого труда. Меня не удивляет то, что с вами происходит. Вы вмешиваетесь в дела сильных мира сего, а у тебя нет даже королевской благосклонности, которая порой ограждала твою мать. Надо тебя женить, вот и все.

Такой же совет дал Александр Люксембургский, подумал Франсуа.

– Но партия вовсе не кажется мне проигранной, несмотря на могущество и связи твоих врагов, – продолжал Феррандо. – Я бы сказал, скорее наоборот.

Пока же надо было заниматься повседневной работой. В мастерской на улице Сен-Жан-де-Бове уже установили плавильную печь. Франсуа распорядился отлить в Страсбурге больше тысячи литер, их доставили в Париж в двенадцати ящиках. И первые два пресса были наконец изготовлены.

Гордое сознание важности своего дела вдохновляло Франсуа.

Но он чувствовал бы себя лучше, если бы имел право носить кинжал.

Суд состоялся через три недели.

Хотя на допросе Кантена Лафуа всплыло имя Бернара де Морвилье, зрителей было мало. Приставы и секретари не проронили об этом ни слова, да и вообще считалось обычным делом, что маленькие или ничтожные люди, попавшись на чем-нибудь противозаконном, часто поминали высокопоставленных персон в надежде повлиять на судей или публику. Сверх того, дела, связанные с отравлением, привлекали зевак лишь в том случае, если замешаны были интересные персонажи – особенно женщины. Кумушки сбежались бы посмотреть на блудницу, отравившую судейского чиновника, или на невестку, покончившую со свекровью; что же касается Франсуа де л'Эстуаля, то его в Париже почти никто не знал. Если бы он не подал жалобы, дело вообще не стали бы рассматривать в суде: просто вздернули бы Кантена Лафуа, и все. Последний не имел средств на адвоката, и прокурор обрушил на него всю мощь своего красноречия: поскольку из донесения командира стражников явствовало, что при обыске были найдены неопровержимые улики, он завершил речь требованием повесить преступника. И уселся на свое место.

Именно на это и рассчитывал адвокат Фавье: усыпить бдительность прокурора, создав у того иллюзию легко одержанной победы.

Франсуа, рядом с которым сидел Феррандо, то скрещивал, то вытягивал ноги.

Фавье попросил слова, получил его и заявил, что прокурор не назвал имя заказчика преступления – Бернара де Морвилье, регента университета. Исполнитель, разумеется, виновен, но автор умысла – еще больше.

– С другой стороны, – заметил он, устремив свой острый взгляд на заинтригованных судей, – прокурор ничего не сказал о мотиве преступления. А таковой наличествует всегда.

Мэтр Фавье был светилом среди адвокатов. Поэтому все удивлялись, что он взялся за столь пустяковое дело. И его вопросы попали в цель.

Услышав имя Морвилье, судьи внезапно встрепенулись и стали озираться вокруг, словно индюки на птичьем дворе. Один из них повернулся так резко, что едва не потерял судейскую шапочку.

Прокурор поднялся и с негодованием воскликнул, что не следует брать в расчет измышления жалкого преступника, который пытается спасти свою шкуру. Кто-то из судей пожал плечами.

Фавье спокойно возразил, что у него имеется доказательство служения подсудимого Лафуа у Бернара де Морвилье. И предъявил второй документ, найденный Франсуа, положив его на пюпитр прокурора. Тот передал бумагу судьям, которые с явным неудовольствием водрузили на нос очки. Фавье не без труда заставил их вернуть улику.

Дело принимало для судей скверный оборот. Оказавшись в безвыходной ситуации, они отложили вынесение приговора, пока не будет выслушан, horribile dictu[57], свидетель Бернар де Морвилье и свидетель Монсомер, его дворецкий.

Кантен Лафуа выиграл несколько дней жизни. Следующее заседание должно было состояться через три дня. Но его перенесли по причине занятости регента. Потом отложили еще раз.

Однако регенту, пусть даже и носившему имя Морвилье, нельзя было уклоняться от вызова в суд бесконечно – от этого могла пострадать репутация его брата. Не только парижане прохаживались насчет важного клирика, который боится правосудия, – в университете тоже начали косо посматривать на навязанного сверху регента. Чем больше затягивалось дело, тем больше возникало слухов: словно к хвосту собаки привязали кастрюлю, которая громко стучит по булыжной мостовой.

Явно осведомленный о происходящем Гийом Фише явился на улицу Сен-Жан-де-Бове под тем предлогом, будто хочет взглянуть, как продвигается работа.

– Когда вы надеетесь приступить к печатанию? – спросил он Франсуа.

– Монсеньер, я ожидаю поставку чернил на неделе. Но мы уже начали набирать текст, который вы предложили.

Это был трактат Цицерона "Об обязанностях".

– Вы действуете споро, хотя вам приходится нелегко.

– Монсеньер, мне очень хочется угодить вам, поддержать репутацию университета и своего искусства. Поэтому, дабы ускорить работу, я заказал в Страсбурге отливку литер.

Фише кивнул. Это был человек прямой и в то же время тонкий. Он взял Франсуа за руку.

– Я в курсе вашей тяжбы. Князь-архиепископ Александр Люксембургский написал мне обо всем. Университет хотели использовать, и я возмущен этим. Равным образом меня привела в ужас попытка вас отравить. Они хотели помешать нашей совместной работе. Естественно, я не могу появиться в суде, ибо это приведет к расколу в университете. Но все, что знаю я, знает и мой секретарь. Вы с ним знакомы: это мэтр Сильвестр Фромон. Я приказал ему быть в распоряжении мэтра Фавье, и он счастлив помочь вам.

Большего ректор не мог бы сделать.

Мэтр Фромон, которому едва исполнилось двадцать пять лет, приблизился, чтобы пожать руку Франсуа. Это был человек, не склонный к лицемерию. Морвилье он терпеть не мог.

– Его чердак кишит мышами, а погреб – змеями, – съязвил он.

В день второго слушания зал был набит битком; на всех подходах ко Дворцу правосудия толпился народ. Бернар де Морвилье с большим трудом пробился в зал, двое стражников расчищали ему дорогу.

Высокого роста, с ястребиным профилем и огромным кадыком, он был в черном парадном наряде. В сопровождении адвоката и трех секретарей он вошел в зал с таким видом, словно его должны были короновать, и уселся на скамью для свидетелей, недалеко от Франсуа, которого не удостоил даже взглядом. Появились судьи, и публика встала, судьи сели, и публика села, судьи посмотрели на Морвилье, и зал стал смотреть на него. Он поклонился судьям и прокурору, который ответил на его приветствие с подчеркнутым почтением.

Почти никто не взглянул на Кантена Лафуа, сидевшего на скамье подсудимых между стражниками. И мало кто обратил внимание на молодого человека, посмевшего подать иск против брата высшего сановника королевства.

Морвилье предложили принести присягу, и он приблизился к возвышению, где восседали судьи. Его спросили, знает ли он обвиняемого Кантена Лафуа.

– Меня уверяют, будто он служил при кухнях моего особняка. Я на кухню не заглядываю и этого человека не знаю.

Другой судья спросил, есть ли у него причины желать зла мэтру Франсуа де л'Эстуалю.

– Я видел мэтра де л'Эстуаля в кабинете мэтра Гийома Фише в тот день, когда наш ректор поручил ему создать печатню для университета. С тех пор я с ним не встречался. Я не питаю к нему зла и не вижу, к чему мне было пытаться отравить его, ведь это существенно замедлило бы устройство печатни и нанесло ущерб университету. Это измышления больного или преступного ума.

Фавье выслушал все эти заявления с улыбкой кота, изготовившегося прыгнуть на мышь.

Суд поблагодарил свидетеля, и тот вернулся на свое место. Его адвокат и трое секретарей одобрительно кивали.

Фавье попросил слова. Суд снисходительно разрешил ему говорить, всем своим видом показывая: да ведь дело уже решено! Какого дьявола, мэтр, такому человеку, как вы, тратить время на бесплодные усилия?

– Свидетель мэтр Морвилье ответил, что не знает своего повара Кантена Лафуа, поскольку на кухню не заглядывает. Пусть будет так. Прошу вызвать моего первого свидетеля.

Пристав дал знак стражникам, дверь распахнулась, и вошел мэтр Сильвестр Фромон, также в черном одеянии клирика.

Морвилье, до сих пор излучавший довольство, внезапно нахмурился.

Фромон встал перед судейским возвышением. Его попросили назвать имя, звание и принести присягу.

– Сильвестр Фромон, двадцать пять лет, уроженец Парижа, секретарь мэтра Гийома Фише, ректора парижского университета.

– Можете ли вы указать в этом зале человека, которого вы видели возле двери ректора восьмого июня в полдень? – спросил Фавье.

Франсуа вздрогнул: вечером того дня он едва не был отравлен.

Фромон обвел взглядом первые ряды и показал на Кантена Лафуа. По залу прошел ропот.

– Тихо! – крикнул председатель.

– Очень хорошо, – сказал мэтр Фавье. – И кого же он ожидал?

– Мэтра Бернара де Морвилье.

На сей раз в зале поднялся уже не ропот, а гвалт. Потребовалось несколько минут, чтобы публика утихла, повинуясь настоятельным требованиям председателя.

– Вы уверены, что Кантен дожидался именно его?

– Он пришел вместе с мэтром де Морвилье и нес в руках его сумку. Затем ушел вместе с ним, приняв у него сумку обратно.

Мэтр Фавье поблагодарил мэтра Фромона, который вышел из зала, перед этим быстро взглянув на Франсуа. После его ухода разразилась буря.

– Отравитель! – кричали в зале.

– Негодяй!

Фавье выждал, пока шум стихнет, и вновь заговорил:

– Итак, свидетель мэтр де Морвилье солгал. И совершил клятвопреступление, утверждая, будто не знает повара Кантена Лафуа, который находился рядом с ним в тот самый день, когда была совершена попытка отравления. Что связывает его с отравителем, мы не знаем…

Шум в зале. Обвинить в клятвопреступлении одного из регентов университета, брата советника короля!

– Мэтр де Морвилье на второй вопрос ответил, что не питает зла к моему клиенту и был бы огорчен задержкой в устройстве печатни. Позвольте мне пригласить еще одного свидетеля.

Появился Эмар де Фалуа. Выбритый дочиста.

Крика, который испустил Бернар де Морвилье, хватило бы с лихвой, чтобы послать его на эшафот. Он вытянул шею, побагровел и, казалось, готов был броситься на Фалуа. Адвокат и трое секретарей удержали его. В зале послышались крики:

– Мышь укусила кота!

Безумное веселье охватило зал.

Все заметили судорожное движение Морвилье, в любом случае это не ускользнуло от внимания судей: они явно задавались вопросом, почему появление этого свидетеля произвело такой эффект.

Фалуа попросили назвать имя, звание и принести присягу. Сердце Франсуа забилось. Он восхищался Эмаром, который сам вызвался быть свидетелем, вернув себе на время прежнее имя и обличье. После суда он укроется на две недели в доме Сибуле, чтобы вновь отрастить бороду и опять предстать в роли Жереми Ле Гито.

– Эмар де Фалуа, преподаватель греческой философии в Сорбонне.

– Вы знакомы с мэтром Бернаром де Морвилье? – спросил Фавье.

Фалуа выложил все: тут была и миссия, которую Морвилье поручил ему исполнить в Страсбурге, и фальшивый документ о покупке, якобы сделанной университетом, попытка обмануть князя-архиепископа и запугать Франсуа де л'Эстуаля, реакция Франсуа, арест, затем освобождение по приказу Александра Люксембургского. Рассказ был четким и ясным.

– Мэтр Морвилье намеревался силой и хитростью отобрать печатню у Франсуа де л'Эстуаля, – произнес он в заключение. – Я стал жертвой обмана. И дорого заплатил за это. Такова истина.

Фавье поблагодарил его. В зале повисла гнетущая тишина. Даже публика умолкла. Смех прекратился: пришло время испытания для суда. Как он будет реагировать? Рискнет ли бросить вызов королевской власти, ведь брат свидетеля, наряду с Коммином и Даммартеном, был одним из приближенных короля? Или же уклонится от правосудия, прибегнув к каким-нибудь юридическим уловкам?

Видимо, второе решение избрал прокурор, который заявил, что преступное деяние, доказанное свидетелями истца, находится вне его компетенции, поскольку он не может выдвигать обвинение против клирика. Тем самым он как бы перебросил горящую головню судьям.

Суд удалился на совещание.

– Адвокат Морвилье не раскрыл рта, – заметил Франсуа, обращаясь к Фавье.

– В вашей жалобе нет прямого обвинения Морвилье. Он присутствует здесь лишь в качестве свидетеля, адвокат же просто его советчик.

Суд вернулся через час. Устами своего председателя он объявил, что присоединяется к мнению прокурора и не будет рассматривать дело, которое находится вне сферы королевской юрисдикции.

Недовольный ропот прошел по залу.

– Однако, учитывая очевидную злонамеренность свидетеля Бернара де Морвилье, раскрытую свидетелями мэтра Франсуа де л'Эстуаля, суд постановляет взять мэтра Бернара де Морвилье под стражу, дабы тот в тюрьме дожидался рассмотрения своего дела университетом.

Раздались одобрительные крики.

– В клетку ворона!

– Подавись своей желчью, отравитель!

Морвилье поднялся, вне себя от ярости.

– Это оскорбление! – возгласил он. – Я здесь в качестве свидетеля!

– Вы больше не свидетель! – спокойно ответил председатель.

Он встал и вышел из зала. Подошедшие стражники окружили регента.

– Это самое мудрое решение, какое суд мог вынести, – заметил Фавье, как только оказался на улице вместе с Франсуа и Феррандо. – С одной стороны, короля нет в Париже, и популярность его невысока. Если бы суд открыто показал, что королевское правосудие может оставить отравителя на свободе, это могло вызвать недовольство народа. С другой стороны, отмена Прагматической санкции дает суду право взять под стражу подданного короля, но не выносить ему приговор. Именно поэтому кардиналы Балю и Арокур находятся в тюрьме, хотя они не были осуждены[58].

– Как вы думаете, что будет с Морвилье? – спросил Феррандо.

– Он полностью дискредитирован. Его выгонят из университа in absentia[59]. Поскольку брат не может открыто вступиться за него, он проведет в тюрьме несколько месяцев, а потом будет втихомолку освобожден. Не знаю, станут ли его судить. Но могу заверить вас, что этот человек потерял всю свою власть и авторитет.

– Но не жизнь, – заметил Франсуа.

– А что будет с поваром? – спросил Феррандо.

– О, этот! Его попросту вздернут, и довольно быстро.

Морвилье сумеет уцелеть. Зверь останется в живых. Сколько же времени, спросил себя Франсуа, мне и моей матери еще придется иметь дело с этим злобным волком?

– Ты все же победил, – сказал Феррандо, когда они вышли из зала суда.

Горькая победа, подумал Франсуа.

26 Сухое дерево

Я устал, – сказал Франсуа. Подмастерья мели пол в мастерской, поднимая то там, то здесь закатившуюся под стол литеру. Он закупорил флаконы с чернилами и бросил безрадостный взгляд на оттиски, которые сушились на стене. Жереми затворился в доме Сибуле и пока ничем не мог помочь в печатне. Феррандо огорченно вглядывался в молодого человека, который был ему не только племянником по свойству, но и близким другом. Он встряхнул его за плечо.

– Мастерская эта обустроена, – сказал Франсуа. – Миссия моя закончена. Я возвращаюсь в Страсбург. На дорогах одни волки. Я не хочу оказаться в Париже, когда Морвилье выйдет на свободу или будет обезглавлен. Я хочу заниматься печатней, а не политикой. Но в Париже политикой занимаются даже во сне! Все здесь политика, даже правосудие! Пукнуть нельзя, чтобы не прогневать либо короля, либо его врагов. К черту!

Он понимал также, хотя не говорил об этом, что до сих жил заботами и советами Жанны, которая была теперь далеко и занималась только маленькой Об, его сестрой. Он чувствовал себя одиноким.

Феррандо выслушал эти горькие сетования.

– Пойдем-ка поужинаем. Ты переутомился.

Вечером Франсуа написал матери длинное письмо. Рассказал о попытке отравления. О суде. О двух слушаниях. О судейских уловках и их причинах. О безумии страны, у которой два правосудия – возможно, одинаково несправедливых. И в заключение сообщил, что возвращается в Страсбург.

Он посетил Гийома Фише. Ректор встретил его словами:

– Итак, вы победили.

– Еще парочка таких побед, мэтр, и я покойник. Фише расхохотался:

– Вы лишь надкусили наш хлеб и сочли его горьким. А мы вкушаем его вот уже сорок лет, – заметил он.

– Печатня готова, мэтр. Я оставляю ее вам.

Фише явно удивился.

– Я думал, вы привязаны к делу рук своих и останетесь здесь, чтобы руководить им.

– У меня есть печатня в Страсбурге. Я не могу руководить двумя сразу.

Фише задумался.

– Было бы ваше решение иным, если бы Морвилье предали королевскому суду?

– Не могу сказать. Я знаю только одно: он выйдет из тюрьмы и будет столь же опасен.

– Совет университета решил исключить его. Ему предстоит суд. Поскольку убийства не произошло, он будет изгнан. На десять лет. Это вас удовлетворит?

– Это должно удовлетворить вас, мэтр. Но у Морвилье могущественные друзья.

– Будучи дискредитирован, – сказал Фише после некоторого колебания, – он будет им не столь полезен. И нельзя утверждать наверняка, что они преследуют те же цели, что и он.

Было видно, что Франсуа это не убедило. Фише внимательно посмотрел на молодого человека. Пробило девять.

– Хорошо. Вы дадите мне несколько дней, быть может, пару недель? Нужно найти того, кто заменит вас. У меня есть на примете один человек. Это Жан Эйнлен, наш библиотекарь. Он уже посвящен в тайны вашего искусства, но мне кажется, в вашем присутствии передача дел произойдет более успешно. И ваше прекрасное творение недолго останется в бездействии[60].

– Располагайте мной, мэтр.

Письмо Франсуа огорчило и взволновало Жанну. Ее сына пытались отравить! Он одержал верх над отравителем! Ему пришлось вынести ужас судебного разбирательства! Сколько врагов, сколько врагов! И ее не было рядом!

Хорошо, что она всего не знает, радовался про себя Жозеф. Главное, ей неизвестны мотивы ненависти Морвилье, который был другом одновременно и Франсуа Вийона, и Дени д'Аржанси. Взяв письмо, он прочел его и, вновь сложив, сказал:

– Ты не можешь всю жизнь находиться рядом с сыном. Франсуа должен сам справляться с трудностями. Сейчас мы ничем не помогли бы ему ни в Страсбурге, ни в Париже. Он один вел сражение и выиграл его, пусть даже победа показалась ему горькой. Он осознал свою самостоятельность, и это придаст ему уверенности, которая так необходима в жизни. Единственным утешением будет для него наша привязанность, хотя настоящим утешением стала бы супружеская любовь.

– Но ведь ты видел его в Страсбурге, разве встречался он с какой-нибудь девушкой? – спросила она.

– Если и встречался, я этого не заметил и сомневаюсь, что у него кто-то есть. Он встает в шесть, ложится в десять, постоянно работает, а женщин-печатниц не существует в природе, – ответил Жозеф с улыбкой. – Кроме того, красивые девушки на выданье не на каждом шагу попадаются.

Однажды у них уже был подобный разговор, однако отвлеченные рассуждения Жанну не устраивали.

– В чем же проблема? – спросила она.

– Проблема, если таковая имеется, только в тебе, – ответил Жозеф. – Ты была превосходной матерью, и в других женщинах он не нуждался. И если у этой проблемы есть решение, то состоит оно именно в том, чтобы тебя не было рядом.

В сентябре 1470 года Людовик XI созвал Генеральные штаты, чтобы отменить разорительный для страны Пероннский договор, подписанный им по принуждению, когда он оказался пленником Карла Бургундского.

Эмар де Фалуа с бородой, как у лешего, перед отъездом в Страсбург вновь предстал перед Франсуа в своем измененном обличье. Тот встретил его с великой радостью как единственного свидетеля своих злоключений. Он много раз задавался вопросом, до какой степени может измениться человек. Каким образом тот, кого он едва не задушил, превратился в верного пса? Он дал себе зарок поговорить об этом с Жозефом при первой же встрече.

В том же месяце Александр Люксембургский устроил праздничный ужин по случаю выезда на первую в сезоне охоту с гостями из Пфальца. Пригласил он и Франсуа де л'Эстуаля, хотя тот охотником не был.

Для молодого человека это был первый самостоятельный выход в свет. У него не имелось почти никакой одежды, кроме рабочей. Наряды его не интересовали, но, желая оказать честь своему покровителю, он заказал синий шелковый камзол, белые штаны, широкий плащ из синего сукна, скромно расшитого серебром. Цирюльник посоветовал ему обстричь волосы кружком. Франсуа согласился, но когда посмотрелся в зеркало, не узнал себя и сказал, что падающая на лоб челка делает его похожим на лошадь.

– Такова мода, – заверил цирюльник. – Ни одно нежное сердечко перед вами не устоит.

Когда Франсуа явился, в стенах архиепископского дворца, освещенного множеством свечей, гремела музыка скрипок в сопровождении пронзительных звуков клавикордов. Два десятка приглашенных расхаживали в большом зале на втором этаже; через открытую дверь был виден накрытый стол, поставленный подковой. Все взгляды обратились на вновь прибывшего, который был, несомненно, самым видным среди гостей. Он направился к князю-архиепископу, преклонил колени и поцеловал перстень. Александр Люксембургский положил руку ему на плечо в знак дружеского расположения, поднял его и представил собравшимся.

Франсуа сразу понял цель приглашения, когда заметил обращенный на него взор юной девушки, Софи-Маргерит фон унд цу Гольхейм, и взгляды ее отца, графа Адальберта, матери и брата, которого звали Отон.

– Вы говорите по-немецки, барон? – спросил граф Адальберт.

– Да, граф.

– Прекрасно. Охотитесь?

– Нет, граф.

– Почему же?

– Дело, которым я руковожу, требует постоянного внимания.

– Вы ведь печатник, да?

– Да, граф.

– Необыкновенное ремесло! – заметил граф. – В нем сочетаются знание, искусство и коммерческий дух.

Итак, Александр Люксембургский все рассказал немцу о его предполагаемом зяте. Франсуа перевел взгляд на Софи-Маргерит. Лицо в форме сердечка, маленький подвижный рот, светлые, чуть удлиненные глаза, пышные льняные волосы, падающие на плечи и увенчанные маленькой шапочкой – Zuckerhut – с одной лишь жемчужиной в качестве украшения. На вид не больше шестнадцати лет. Софи-Маргерит буквально впилась взглядом в Франсуа, а тот сохранял полную невозмутимость, но при этом улыбался.

– У вас есть земли? – спросил граф.

– Есть у моей матери, монсеньер. Мои земли включены в ее имение.

– Большое имение? С лесами?

– Чуть больше тысячи арпанов, граф. Земли лесистые, но прежде всего служат для сева.

Тысяча арпанов! Франсуа понял, что его считают человеком богатым, и это сразу изменило отношение к нему. Графиня широко раскрыла глаза:

– Но кто же там охотится, барон?

– Никто, сколько я знаю. Кажется, право на охоту было уступлено интенданту.

– Счастливец интендант! – воскликнул граф. – Тысяча арпанов для него одного!

Он засмеялся.

– Позвольте мне пригласить вас, граф.

– Ловлю вас на слове.

Франсуа отвели место рядом с Софи-Маргерит.

Как ни странно это могло бы показаться, но за исключением Анжелы, которая была ему как сестра, он никогда не сидел рядом с девушкой. И уж тем более с предполагаемой невестой. Он находил ее очаровательной, похожей чем-то на абрикос, хотя было в ней и что-то от сливы. О чем разговаривают с девушками?

– Вы не поедете на охоту? – спросила она.

– Нет, мне некогда.

– Вы ездите верхом?

– Конечно.

– Тогда вы могли бы просто покататься.

– А вы?

– Я буду следовать за охотниками вместе с матушкой. Женщинам не положено стрелять из лука, – сказала она так, словно за этим таился еще какой-то скрытый смысл. – Вы будете охранять нас, – добавила она.

– От кого?

– От диких зверей, которые могут внезапно выскочить из чащи.

Он силился понять ее намеки. В любом случае ему было трудно уклониться от предложенной роли защитника.

– Что ж, хорошо, – неохотно согласился он, – я буду с вами. Как могу я оставить вас без защиты?

Она хихикнула. Приключение интриговало ее. Франсуа доверил печатню на три дня Жереми Ле Гито.

Охотники выехали на рассвете, их было около тридцати человек с Александром Люксембургским во главе; справа от него скакал граф Лимбургский, слева граф Гольхейм, за ними следовали местные дворяне, а также дамы и девицы, охранять которых предстояло Франсуа. Сопровождали князя секретарь и четверо слуг, призванных обеспечить угощение и комфортные условия для гостей. Кавалькада направилась к одному из охотничьих павильонов князя-архиепископа, расположенному в шести лье от Страсбурга, в самой чаще леса в Верхнем Эльзасе.

По мере продвижения туман все больше сгущался, и через два часа после выезда уже не было видно ни зги. В павильоне охотников ждали загонщики и свора, которую было слышно издалека. Затем все углубились в лес в поисках обещанных князем-архиепископом крупных красивых секачей, а также молодых кабанчиков и косуль.

Как, черт возьми, охотники сумеют разглядеть дичь в таком густом тумане? – думал Франсуа.

Он опасался, что в любую секунду из-за деревьев может выскочить разъяренный медведь, волк или олень и броситься на них. На время охоты ему, как было заведено, разрешили иметь при себе кинжал, но он плохо понимал, как с помощью этого оружия можно спастись от медвежьих когтей или оленьих рогов.

Софи-Маргерит и ее мать ехали рядом с ним. Это мешало ему вслух проклинать охоту: подобные речи были не для знатных дам. Софи-Маргерит, в меховом головном уборе, казалось, чувствовала себя в своей стихии. Она уверенно держалась в седле и порой даже переходила на рысь.

– Вы жалеете, что поехали, мессир Франсуа? – спросила она.

– Вовсе нет, мадемуазель, ведь иначе я не получил бы удовольствия видеть, как вы галопируете, словно царица амазонок!

Собаки залаяли, и, хотя туман приглушал звук, все поняли, что они учуяли дичь. Охотники ринулись вперед, и вскоре туман поглотил их. Позади остались дамы: графиня Лимбургская, ее сестра, и некая старая графиня, двойной подбородок которой смешно подпрыгивал при езде.

– Взгляну-ка я, кого они подняли! – крикнула старая графиня, подхлестнув свою лошадь.

Остальные дамы последовали за ней. Франсуа пришлось сделать то же самое. Очень скоро у него появилось ощущение, будто ему снится страшный сон: он услышал вопли, дробный стук копыт, истерический лай собак и женский визг. Затем все это вновь отдалилось. Зверь, какой бы он ни был, очевидно, спасался бегством, увлекая за собой преследователей. Франсуа остался совсем один, не зная даже, где находится. Он сказал себе, что на этой охоте выглядит совершенно бестолковым: теперь наверняка придется, за неимением солнца, разбираться в лошадиных следах, чтобы найти дорогу обратно.

Внезапно перед ним возникла Софи-Маргерит, появившись из тумана, словно Ирида из облака.

– Помогите мне спешиться! – воскликнула она, задыхаясь от скачки. – Я совершенно измучена! Этот олень просто безжалостен! Или же это наказание святого Губерта, который недоволен тем, что мы поставили ему мало свечей.

Франсуа спешился и помог девушке сойти с лошади. Она неудачно ступила на стремя и упала в его объятия. Он удержал ее. Они стояли нос к носу, и она взглянула на него насмешливо. Он был поражен.

– Это действительно ваша первая охота, мессир? – бросила она, по-прежнему прижимаясь к нему, хотя уже обрела равновесие.

Он почувствовал себя еще более неловко.

– Так вы совсем не охотитесь? – сказала она, позволив себе жест, с его точки зрения совершенно неподобающий.

Ему показалось, будто она хочет нащупать его кинжал. Но ее рука двинулась ниже, и он лишился дара речи.

– Мадемуазель… – только и сумел вымолвить он.

– Уже лучше, – сказала она, оценивая эффект своей ласки.

Он стал пунцовым. Она не убирала руку. Распустила пояс его штанов и занялась объектом своего интереса.

– Но это же очень хорошо, – сказала она. – Такой красивый юноша… Я спрашивала себя, уж не каплун ли вы.

Он засмеялся.

Она спустила с него штаны, обнажив член. И начала умело его ласкать. Он даже рот приоткрыл от наслаждения, хотя ему было страшно, что их кто-нибудь застанет, тогда скандал неминуем.