Суд волков

Франсуа хватило одного взгляда, чтобы угадать связь, соединившую его мать с братом Жака. И они сразу поняли это. С детских лет Франсуа проникся искренней любовью к Жозефу. В коллеже их дружба еще более окрепла. Ситуация явно застала юношу врасплох. На мгновение заколебавшись, он несмело улыбнулся.

Оказавшись наедине с матерью, он тихо сказал ей, не сводя с нее своих зеленых глаз:

– Он так похож на Жака, правда?

Она едва не покраснела. Однако после ужина он уже играл с Жозефом в шахматы.

На следующий день жизнь в доме вошла в обычное русло. Жанна нашла в кофре последний подарок Жака и унесла его в сад: это было "Лэ" Франсуа де Монкорбье, или Вийона.

Франсуа играл в мяч с Деодатом. Она дошла до пятой строфы:

Меня поймал лукавый взгляд

Той, кто безжалостно играет.

Хоть я ни в чем не виноват,

Она мне гибели желает,

Не длит мне жизнь, а обрывает -

Бежать, бежать – одно спасенье!

Живые связи разрушает,

Не слушая мои моленья[38].

Она с досадой отложила книгу. Неужели это о ней? Разве она разрушила их связь или он сам это сделал, ударившись в бегство из-за соучастия в преступлении? Разве отказывалась она выслушивать его мольбы? Разве не он влюбился в другую женщину? И зачем, спрашивается, он вновь явился к ней? В этом человеке все было ложью. Зачем, черт возьми, написал он эти стихи? Чтобы разжалобить читателей?

Приступ ужасного кашля разорвал утреннюю тишину. Ее сыновья прекратили игру; она взглянула на них – оба смотрели в сторону изгороди, которая была от нее совсем близко. Она подняла глаза и увидела лицо человека, чей взор был устремлен на нее.

Она испустила крик.

Лицо было совершенно истощенным, а голова походила на череп, вознесенный над изгородью, словно зловещий призрак на ярком солнце.

Ей было знакомо это лицо. Эти выступающие скулы. Темные глаза, некогда с поволокой, губы, некогда столь сочные…

Она застыла от ужаса, узнав этого человека. Его взгляд был прикован к книге. Затем он перевел взор на детей. Она снова закричала. Кормилица бросилась к ней.

Призрак издал сдавленный возглас, затем исчез. Сквозь ветви изгороди Жанна увидела, что он упал. И побежала к калитке.

Франсуа де Монкорбье лежал на спине с открытыми остекленевшими глазами. Умер? Она смотрела на него. Что он увидел? Ее или Ад? По его телу пробежала судорога. Тощая рука со скрюченными пальцами скребла землю. Из углов приоткрытого рта потекли струйки крови.

Подавив ужас и отвращение, Жанна склонилась над ним. Он был мертв. Но отчего он умер? От чумы? Здесь? Неужели чума настигла ее в Анжере? К ней подбежали Франсуа, Деодат и кормилица. Она велела им вернуться в дом и сама направилась туда.

– Зовите приставов! – крикнула она. – Возможно, он умер от чумы.

Кормилица испуганно вскрикивала.

Призрак черной смерти, казалось, не испугал Франсуа де Бовуа. Подойдя ближе, он долго смотрел на человека, лежавшего на земле: неужели заметил сходство? Затем вернулся в сад. Жанна стояла на крыльце. Он поднял глаза на мать, удивленный смятением, в которое повергла ее смерть несчастного бродяги. Во взгляде его был вопрос. Но для признаний время еще не наступило. Она должна была защитить своего сына. И потому не произнесла ни слова. Слуга побежал за приставами; его жена приготовила настой из ромашки.

– Почему вы так подавлены, матушка?

– Чума… – нашлась она.

Жозеф спустился со второго этажа. Кормилица и Франсуа рассказали ему о случившемся. Он не задал им ни единого вопроса.

Появились приставы с двухколесной тачкой. Соседи переполошились. Франсуа и Жозеф видели, как они толпятся за изгородью. Приставы спустили с мертвеца штаны в поисках бубонов, которых не оказалось. Они обнажили тощие бедра и член, окруженный завитками волос. Это было ужасное, оскорбительное зрелище. Затем ощупали подмышки и покачали головой.

– Это не чума, – сказали они.

– Это не чума! – крикнул Жозеф Жанне, стоявшей у окна. Приставы уложили труп на тачку и увезли, чтобы похоронить в общей могиле.

Этот нищий, как узнали они вечером из уст чиновника городской управы, который пришел расспросить Жозефа об обстоятельствах случившегося, уже несколько лет бродил по Анжеру. Он называл себя Франсуа Вийон. Много раз стражники отгоняли его от дворца Рене Анжуйского и насмехались над ним, потому что он уверял, будто знаком с королем, был принят при дворе и входил в кружок близких к Карлу Орлеанскому людей. Нет, умер он не от чумы. Бедняга давно находился в жалком состоянии и жил подаянием[39].

Взгляд темных глаз Жозефа устремился на Жанну, которая сидела с полуприкрытыми веками в кресле у камина, невзирая на жару. Он сел рядом с ней и сказал, что Франсуа, Де-одат и кормилица ждут ее к ужину.

Она взяла его за руку, словно пытаясь обрести в нем силы.

– Это отец Франсуа, – прошептала она. – Это действительно Франсуа Вийон.

На следующий день Жозеф посетил городскую управу, а потом церковь, чтобы обеспечить несчастному христианское погребение. Он объяснил, что баронесса де л'Эстуаль знала этого человека в Париже: тот был воспитателем ее сына и звался действительно Франсуа Вийон, хотя настоящее его имя – Франсуа де Монкорбье.

Однажды государь, повстречав мудреца, спросил его:

– Какие советы мог бы дать мудрец государю?

– Если мудрец осмелится на это, он перестанет быть мудрецом и будет безумцем.

– Почему?

– Потому что если государь не последует советам и затем раскается в этом, он рассердится на мудреца. Если же последует и будет доволен, все равно рассердится на того, кто диктовал ему, как себя вести.

Но государь обещал, что не станет сердиться на мудреца ни в том, ни в другом случае, и попросил все же давать ему те советы, которые мудрец сочтет полезными.

Так начиналось сочинение, которое Жозеф де л'Эстуаль решил написать по просьбе короля Рене.

Жозеф дал его почитать Жанне, и та одобрила. Следующие максимы выглядели так:

Мудрость для государя начинается с того, что он принимает один закон: хотя ему нет равных в королевстве, он всего лишь такой же смертный, как другие, в сообществе государей. Итак, вынужден он нести двойной груз и использовать две меры, ибо не может всегда следовать законам, наложенным им же на подданных ради сохранения мира в королевстве. Следовательно, в нем живут постоянно два человека: владыка подданных и равный среди равных.

В мирном королевстве мудрецам следует вступать в спор тайно и в присутствии государя. В самом деле, если начнут они спор публично, их мысли приведут к появлению других мыслей, и так до бесконечности. Но редко случается, чтобы одна мысль не входила в противоречие с другой и не вызывала сомнений. А сомнения иного рода могли бы даже подвергнуть опасности власть государя.

Аристотель замечает, что люди желают не столько знать, сколько верить, ибо потребность в вере сильнее, чем потребность в понимании. Итак, мудрость государя состоит в Г том, чтобы убедить народ: он прав, веруя в то, что угодно государю, и не прав, веруя в неприятное ему.

Мудрый человек не выказывает чрезмерно блестящий ум. Талант свой он должен направить на то, чтобы другие считали, будто они сами открыли то, что ему желательно им внушить. Он же притворится, что поддерживает их суждения. Ибо если случится так, что он ошибется, им придется корить только самих себя.

Жанна с большим удовольствием читала эти максимы. В тот же день, за ужином, Жозеф вручил первые из них Рене Анжуйскому. Попросив у короля разрешения привести сына, Жанна взяла с собой Франсуа. Молодой человек очаровал как монарха, так и придворных дам. Его осыпали комплиментами и, конечно, желали выведать о сердечных склонностях Жанна следила за ним бдительно, но соблюдая дистанцию Ведь сын ее уже вступил в возраст, когда возникает интерес к женщинам, однако он не имел, сколько ей было известно, ни одной любовной связи. Она спросила себя, не сказалось ли в этом влияние Жозефа. Молодые люди долго были вместе в коллеже, и о чем еще могли они разговаривать, как не о галантных приключениях?

Вернувшись домой, она подступила к Жозефу с расспросами. Тот засмеялся:

– В последний мой год в Орлеане он навестил блудницу. Пришел от нее раздосадованный и стал с остервенением мыться. Сомневаюсь, чтобы он сделал повторную попытку. Он мне жаловался: "Прекрасное занятие! Бык спарился с коровой, кстати, она корова и есть! И этим движется мир? Удивляюсь, как он еще не остановился!"

Конечно, сказала себе Жанна, блудница давно не ходила в баню, ведь цены на дрова и королевские налоги сделали мытье недоступной роскошью. Только самые богатые из продажных девок позволяют себе это удовольствие.

– Не ты ли внушил ему такое равнодушие?

– Вовсе нет. Мы очень редко говорили о подобных вещах. Он как-то спросил, влюблен ли я, а я ответил, что полюблю, когда захочу.

– Но ведь сложение у мальчика отменное!

– Вот именно, – с иронией отозвался Жозеф. – Он не носит голову между ног.

В каком-то смысле она радовалась, что Франсуа не бегает по блудницам, – ее тут интересовала не нравственность, а его здоровье. С другой стороны, тревожилась. В конце концов она спросила Жозефа, нет ли здесь пристрастия к мальчикам; тот ответил опять же с иронией:

– Такие вещи в коллежах довольно обычны. Asinus asinum fricat[40]. Но я не думаю, что у Франсуа греческие наклонности. Юноши его не интересуют.

Она подумала, что если бы у Франсуа были "греческие наклонности", взор его, несомненно, обратился бы на столь соблазнительного молодого человека, как Жозеф. И она решилась расспросить самого Франсуа. Тот не стал скрытничать.

– Полученный мною опыт достоин сожаления. Целый день нужно мыться после минутного дела. Только если мозги у меня перегреются, я еще раз соглашусь на что-либо подобное!

Мир сильно изменился со времен моей юности, подумала Жанна.

– Но ведь есть же честные девушки, – осторожно предположила она, – не одни лишь блудницы…

– Так угодно Небу, чтобы девушка, которая легко уступает одному юноше, столь же легко уступила другому. Ты слышала о неаполитанской болезни, матушка? О язве распутников[41]?

О да! И видела их омерзительные последствия, узнавала жертв этих недугов даже по походке! Ее передернуло от отвращения.

– Ты хочешь стать монахом? – все же спросила она.

– Великое Небо! – со смехом ответил он. – Об их присутствии узнаешь за десять шагов по запаху! Францисканцы учили нас, что забота о теле отвращает от Господа и что чистый дух делает чистым тело. Вследствие этого в дортуаре стояла вонь.

Тут она вспомнила, как тщательно следит за собой ее сын подобно Жозефу, он каждый день ходил в парильню, устроенную в доме, хотя раньше богатые горожане полагали, что общественную баню нужно посещать раз в месяц. Оба меняли чулки и белье с частотой, которая привела бы в негодование представителей старшего поколения. Наконец, в страхе перед постоянной угрозой со стороны вшей, блох и прочих паразитов, они немилосердно тратили неаполитанское мыло. Жанна, которая отнюдь не считала себя грязнулей, заразилась их ревностной заботой о чистоте и тоже стала начинать день с визита в парильню, где тщательно намыливала все тело. К этому же она приучила и маленького Деодата. Затем ее примеру последовала и кормилица. Сверх того, все обитатели дома после каждой еды обязательно прополаскивали рот водой, разбавленной вином с корицей, чтобы дыхание было свежим. А постельное белье регулярно ароматизировали с помощью так называемых кипрских птичек, иными словами – полотняных мешочков с душистой пудрой, которой посыпали простыни.

Это поколение научилось изысканности и деликатности, подумала она. Во времена ее молодости нельзя было оставлять парня и девушку наедине, потому что они тут же начинали щупать друг друга, а эти юноши ведут себя как монахи.

Как бы то ни было, тело как таковое не вызывало у Франсуа чрезмерного интереса.

Ладно, посмотрим, философски сказала себе Жанна. В конце концов, Анжела влюбилась, когда ей было сильно за двадцать.

Состоялся еще один философский спор – о максимах, переданных Жозефом Рене Анжуйскому. Теологи с важным видом стали порицать ту, где говорилось о потребности человека в вере и необходимости отвращать народ от верований, неугодных государям.

– Государь, – заявил самый самонадеянный из двух оппонентов Жозефа, – должен склониться перед религиозными верованиями, пусть даже и неугодными ему, если они продиктованы папой!

Они явно намекали на то, что университет подчиняется папе, а не королю Франции – со времен Карла VII и Прагматической санкции[42] это служило яблоком раздора между папским престолом и французским троном.

– Да, конечно, – ответил Жозеф, – но это не проблема веры, а проблема власти.

Придя к согласию в этом пункте, теологи соблаговолили отужинать.

20 Чернила и свинец

Осень рассыпала золотые листья и одарила плодами.

Франсуа вернулся в Орлеан на свой последний год учения. Поскольку в середине октября чума ушла из Парижа, Жозеф отправил новое послание Феррандо, чтобы сообщить ему об этом и уведомить, что они будут ждать его в особняке Дюмонслен в начале ноября.

Потом он и Жанна вновь предались сладостным наслаждениям, сознавая, что в Париже телу их будет недоставать солнца и запаха жасмина. Наконец они приняли решение отправиться в путь. Уехав в панике из-за чумы, они вернулись в город, который показался им совершенно чужим и даже враждебным: они отвыкли от столицы. Никаких садов, неистребимое зловоние, усилившееся в летний зной, озабоченные и мрачные лица людей, всецело поглощенных своими делами.

Едва войдя в особняк, они дали себе обещание уехать отсюда, как только станет возможно. Лишь пылкая радость слуг утешила их в том, что они покинули Анжер.

Жанна отправилась на рынок навестить Сибуле и, побеседовав с ним, решила увеличить ему жалованье, ибо он сумел так наладить доставку суржи, что больше ее не приходилось докупать.

– Ко мне заходил Итье, – сказал Сибуле, – чтобы передать вам деньги за аренду ферм, и доверил их мне. Тогда же он сообщил, что гораздо выгоднее выращивать только одну зерновую культуру на каждой ферме. Поэтому три ваши фермы займутся рожью, три другие – полбой, а седьмая – ячменем. Так что мы будем делать сладкую выпечку из полбяной муки, а подсоленную – из ржаной. Вино с двух ферм вполне пригодно для потребления, что экономит нам двенадцать мюи[43] медонского вина. Наконец, Итье заверил меня, что яиц и птицы более чем достаточно для трех пекарен, и я убедил Гийоме и его сестру основательно заняться пирогами с дичью.

Экономия оказалась значительной: Жанна выигрывала на этом двадцать экю в год. Сибуле превратился в успешного управителя, помогая Итье правильно распоряжаться землями и торговать. Хотя в августе и сентябре лавки не работали, потери выглядели незначительными.

– Вернетесь ли вы в Ла-Дульсад? – спросил он, отдавая ей деньги, полученные от Итье, и выручку лавки.

– Не знаю, – ответила она. – А почему вы спрашиваете?

– Итье сказал мне, что один из нотариусов Буржа хотел бы купить усадьбу в приданое своей дочери. И, между нами говоря, сам Итье был бы не прочь поселиться там с семьей. Нужно ли вам столько домов? Их содержание стоит немало, а дохода они не приносят. Вы уже и в Париж заглядываете только изредка.

При мысли о продаже Ла-Дульсада у нее защемило сердце. Но именно там волки загрызли Дени. И несмотря на другие, более счастливые воспоминания, это место всегда будет отмечено печатью смерти.

– Я отдам предпочтение Итье. Пусть предложит цену.

Затем она отправилась к Гийоме, который встретил ее как сестру. Она впервые поцеловала его.

– Хозяйка, вы хорошо сделали, что уехали. Это было невыносимо. Я трясся за жену, ведь она беременна.

За два месяца эпидемия унесла жизнь трех тысяч восьмисот человек. С точки зрения арифметики это было не слишком много для города с населением в почти сто тысяч душ, однако уцелевшие до сих пор содрогались от ужаса. Все говорили одно и то же: мы вернулись из страны мертвых. Не было перекрестка, где не горела бы свеча святому Рохусу.

Жанна навестила потом и Сидони, и птичницу: обе закричали от радости, обняли ее и угостили.

Есть ли у нее какие-нибудь вести о муже? Она покачала головой. Она старалась не думать об этом. У Жака не было даже могилы, куда можно было бы прийти помолиться. Вот почему, придя на кладбище Сен-Северен к могиле Бартелеми де Бовуа, она прочла не одну, а две молитвы.

Она обнаружила, что кладбище теперь буквально загромождено памятниками: появилось множество новых стел и свежесрубленных крестов.

Феррандо приехал с кучей подарков и вручил их Жанне с Жозефом: сапоги для верховой езды из рыжей кожи, узорчатые бархатные ткани, флаконы с душистой водой и разные ценные безделушки. Анжела отдыхала в родовой усадьбе на одном из Борромейских островов с четырехмесячной дочкой Севериной, которая чувствовала себя превосходно.

Анжела обучила Феррандо французскому, изъяснялся он свободно и даже не без изящества, но произносил слова так, словно пел их: "Парриижские таамооженники – отъяавленные негоодяи".

Он привез идею, что и было целью его путешествия.

– Печатня, – сказал он просто, и глаза у него заблестели.

Уже пятнадцать лет назад один немец или голландец, никто не знал точно, придумал новый способ книгопечатания: не вырезая буквы в зеркальном отображении на деревянной доске, но укладывая заранее отлитые из свинца литеры в специальную форму. Жозеф слышал об этом еще в коллеже, Жанна – никогда. Оба ни разу не видели книг, отпечатанных таким образом. Это было похоже на выдумку. Оба знали лишь маленькие книжки, отпечатанные на старый манер, наподобие "Лэ", подаренного Жанне Жаком. Жозефу рассказывали о Библии на латыни объемом в тысячу двести страниц, отпечатанную будто бы в Страсбурге или в Бамберге, точно никто не знал; она стоила сто экю! Немыслимые деньги, только принц или кардинал мог позволить себе подобную прихоть.

Жозеф разлил по бокалам желтое луарское вино, и они уселись перед огнем.

– Печатня, – вновь заговорил Феррандо, – это будущее. Отныне можно выпускать сотни одинаковых книг, очень дешевых. Надо только иметь оборудование. Но оно очень редкое и работать на нем нелегко. Существует всего два или три комплекта.

Он описал основные принадлежности печатни: ящик с буквами, или наборная касса, раздвижные формы, куда укладывают рядами литеры, прессы, которые прижимают бумагу к буквам, предварительно намазанным чернилами. Все дело в чернилах.

– Они должны быть достаточно жидкими, чтобы покрыть всю поверхность каждой литеры, не должны сохнуть слишком быстро или слишком медленно, не должны выгорать на солнце. Главное – тайна чернил! – воскликнул Феррандо. – Но ее хорошо оберегают.

– Как это затрагивает нас? – спросил Жозеф.

– В октябре я должен был встретиться в Париже с человеком, который напечатал Библию на латыни, Иоганном Фустом, чтобы выкупить у него материалы и секреты ремесла. Он приехал до меня, в августе. Потом его дочь Дина написала мне, что он умер от чумы[44].

– Где же находятся материалы? – спросил Жозеф.

– Именно это я и хотел бы узнать, – сказал Феррандо.

– Ты не заходил туда, где жил Фуст?

– Я не знаю его парижского адреса.

– Судя по твоему описанию, оборудование это довольно тяжелое и громоздкое, – сказала Жанна. – Если Фуст привез его с собой, оно с большой долей вероятности находится там, где он остановился. Сколько это стоит?

– Мы договорились, что я сделаю первый взнос в тысячу ливров, – ответил Феррандо.

– Тысяча ливров! – вскричал Жозеф, подпрыгнув в кресле. – Но это же громадная сумма! Почти семьсот двадцать пять экю!

За такие деньги в Париже можно было снять десять домов на двадцать лет или купить три.

– Это примерно половина суммы, которую Фуст предложил одному ремесленнику по имени Генсфлейш[45], чтобы тот изготовил оборудование: тысяча девятьсот гульденов, то есть тысяча триста восемьдесят два экю.

– Но почему же так дорого? – удивилась Жанна.

– Я уже сказал: это редкость.

– В таком случае почему Фуст решил продать его?

– Потому что ни у него, ни у Генсфлейша нет достаточных средств и связей, чтобы получать заказы. Они не смогли наладить дело.

– А как бы ты распорядился этим оборудованием? – спросил Жозеф.

Очаровательная улыбка, так украшавшая Феррандо, осветила его лицо.

– Для начала я бы привлек моего дядю кардинала Бонвизи. Мы могли бы получить с его помощью привилегию на печатание индульгенций, за счет которых его святейшество папа Павел II наполняет свою казну. При цене в пол-ливра за индульгенцию две тысячи таких листочков позволят нам вернуть большую часть затраченных средств.

– А индульгенции часто продаются? – спросил Жозеф.

– На Пасху и на Рождество, – сказал Феррандо, протягивая ему стакан, чтобы он налил еще вина.

Жанна с трудом сдержала улыбку: это напомнило ей дело с пирожками, но размах был совсем иным.

– Однако, – продолжал Феррандо, – есть много других текстов, и можно печатать не только индульгенции, но, например, Ветхий и Новый Завет, которые с папского благословения почел бы долгом купить любой зажиточный христианин ради спасения своей души. Если издать в достаточном количестве Библию, которая стоит сегодня сто экю или больше, можно будет с выгодой продавать ее за двадцать, ведь затраты на печать составят всего несколько ливров.

Жанна убедилась, что за ангельскими манерами Феррандо Сассоферрато скрывается смелый коммерческий ум.

– Тут есть один плюс, о котором вы, возможно, уже догадались, – сказал Феррандо, – но всегда лучше все проговаривать до конца: печатня, способная выпускать тексты в сотнях экземпляров, дает большую власть, чем деньги. Власть почти королевскую.

Жанна и Жозеф слушали, пораженные.

Да, это и в самом деле власть. Бесконечно более заманчивая, чем деньги.

Перед Жанной вдруг открылось самое обольстительное из искушений. Быть сильнее любых властителей! Благодаря чернилам и свинцу!

– Вы же понимаете, не деньги меня привлекают, – сказал Феррандо, – не одна лишь возможность заработать – будь то тысяча или десять тысяч экю. Мы все равно не сможем есть в два раза больше, и жизнь нашу это не продлит. Нет, главное – власть! Она всему придает особый вкус.

Итальянское красноречие заполняло комнату. Как и умы Жанны и Жозефа. Они целиком одобрили план, о котором почти ничего не знали.

Ужин был накрыт, и кормилица спустилась вниз с Деодатом. Феррандо раскрыл ему объятия и осыпал цветистыми похвалами на итальянском.

За перловым супом последовало жаркое из говядины с чесноком и гвоздикой.

– Одного не понимаю, – заметила Жанна. – Почему Фуст приехал на встречу загодя, раньше тебя?

– Ах! – вскричал Феррандо. – Узнаю женскую мудрость! Ибо в этом вся проблема. Думаю, он хотел выручить побольше, столкнув меня с еще одним покупателем.

– Ты догадываешься, кто это?

– Да. Сорбонна. Жозеф отложил ложку.

– Он был жестоко наказан за свое двуличие, – сказал Феррандо.

– Неужели ты хочешь вступить в соперничество с Сорбонной? Религиозная власть, опирающаяся на королевскую мощь, представляет серьезную опасность, – сказал Жозеф.

– Я, скорее, хотел бы услужить Сорбонне, – возразил Феррандо с улыбкой. – Я не верю, чтобы в Париже нашелся хоть один ремесленник, способный использовать оборудование Фуста. Таких мастеров всего трое или четверо, включая Генсфлейша. Я знаю имена Петера Шёффера, Альбрехта Пфистера, Мартина Брехтера, который работал с Генсфлейшем, и Конрада Хумери.

– Но ведь этому можно научиться, – сказал Жозеф.

– Вполне вероятно. Однако на это уйдет несколько лет. И при условии, что будет раскрыта тайна чернил.

– Из какого города тебе написала дочь Фуста? – спросила Жанна.

– Из Парижа.

– Значит, она была в Париже. Возможно, она все еще здесь?

– Не знаю.

– Когда и где видел ты Фуста в последний раз?

– В Майнце, в июле. Он создавал новую гарнитуру шрифтов и, по его словам, был настолько поглощен этим делом, что освободиться мог только в конце сентября. Именно поэтому мы назначили встречу на октябрь. Тем временем я получил ваше письмо из Анжера с известием, что в Париже свирепствует чума. Я надеялся, что к концу октября эпидемия кончится, и считал, что Фуста, конечно, тоже предупредили. Я уже хотел написать ему и отложить нашу встречу до конца эпидемии, но в начале сентября получил письмо от его дочери, где она сообщала, что он умер.

– Все это очень странно, – заявил Жозеф.

– А почему вы избрали местом встречи Париж? Ты мог бы повидаться с Фустом в Майнце, разве нет? – спросила Жанна.

– Именно он предложил встретиться в Париже. Он говорил, что здесь есть двое или трое граверов, чьим талантом он восторгается.

На какое-то время все трое задумались. Слуга подал засахаренные вишни в сиропе и легкое светлое вино.

– Все это очень хорошо, – сказала Жанна. – Но пока у нас нет ничего. Мы не знаем, где находятся приспособления Фуста, и не умеем ими пользоваться.

– Надо найти их, – сказал Феррандо. – А когда найдем, я берусь отыскать мастера, который сумеет с ними работать.

– Помимо индульгенций и Библии можно напечатать и много другого, – мечтательно сказал Жозеф, перед тем как отправиться спать.

Жанна знала по опыту, что проблема решается лучше не тогда, когда наваливаешься на нее, – напротив, стоит дать ей время отлежаться в одном из уголков разума. Она представила себе оборудование Фуста: один или даже два пресса, рамки для свинцовых букв, несомненно, очень тяжелые, наборная касса, множество инструментов, флаконы с чернилами… Такое не заметить нельзя. Тем более что эти материалы нельзя держать открытыми. Буквы могут рассыпаться при перевозке, флаконы с бесценными чернилами – разбиться. Фуст наверняка поместил свое добро в ящики. Она отправилась к Сибуле.

– Если бы я захотела выяснить, – спросила она, – какого числа повозка, нагруженная тяжелыми ящиками, прибыла из германии и по какому адресу остановилась, что мне следовало бы сделать? Он усмехнулся:

– Вам стоило бы запастись золотыми монетами, хозяйка, и отправиться к стражам ворот Сент-Антуан, Тампль и, возможно, Сен-Мартен. Там вы узнали бы дату прибытия, но не адрес. Хотите, я возьмусь за дело?

– Да. Скажете мне, сколько пришлось заплатить. А как быть с адресом?

– Если это повозка из Германии, она скорее всего принадлежит немцу, однако мы не знаем ни имени возчика, ни его корпорации. Он ехал из какого города в Германии?

– Думаю, из Майнца,

– Это далеко?

– Порядочно. По меньшей мере, дня два пути.

– Тогда она, наверно, задержалась в Париже хотя бы на день, и если повезет, то на постоялом дворе "Золотое колесо", недалеко отсюда. Может, кое-что мы там разузнаем. У возчика был седок?

– Да, немец по имени Иоганн Фуст.

– Иоганн Фуст, – повторил он, чтобы лучше запомнить. – \ он потом уехал обратно?

– Он умер от чумы либо в середине, либо в конце августа.

– А вот это уже интересно! – воскликнул Сибуле. – В таком случае хозяин постоялого двора обязан был сообщить о случившемся приставам. Впрочем, судьбу груза это никак не проясняет.

– Фуст приехал вместе с дочерью Диной, – добавила Жанна.

– Она тоже умерла?

– Понятия не имею. Если и умерла, то после него.

– Что это был за груз?

– Тяжелые, даже очень тяжелые вещи. Могла она увезти их?

– Сомневаюсь, что, когда свирепствовала чума, она сумела найти людей для перевозки груза. Вы же помните, не оставалось ни одной повозки – все, кто мог, покинули Париж. Дайте мне время, и я все выясню, хозяйка.

Она вернулась на улицу Бьевр озадаченная. Чем больше она размышляла, тем запутаннее казалась ей эта история. Она доверяла суждениям Феррандо и не сомневалась, что печатня окажется делом очень прибыльным, но слишком много вопросов оставалось без ответа. С кем хотел Фуст повидаться в Париже? И почему именно в Париже, где он никого не знал?

Через три дня к ней зашел Сибуле. Он раздобыл нужные сведения. Пятого августа две повозки, прибывшие из Германии, проследовали через ворота Сент-Антуан с грузом, оцененным в пятьдесят экю и предназначенным для Сорбонны. Владелец, Иоганн Фуст, которого сопровождала дочь, Тина Шёффер, заплатил таможенную пошлину в два ливра, хотя товары для университета были освобождены от подобного рода сборов.

– А мне это обошлось в один ливр, – сказал Сибуле.

Жанна хотела развязать кошель, но он остановил ее:

– Это еще не все. Ваш Фуст, как я и предполагал, остановился на постоялом дворе "Золотое колесо". Вместе с дочерью. И возчиком. Именно там он и умер. Когда его состояние стало безнадежным, дочь расплатилась и уехала вместе с возчиком с такой поспешностью, словно за ними гнался дьявол. Они пробыли в городе неделю. Уехала она двенадцатого августа.

Феррандо и Жозеф слушали открыв рот и ждали продолжения – если, конечно, таковое существовало.

– Не только вы ищете эти ящики, – сказал Сибуле. – Едва кончилась эпидемия, как на постоялый двор "Золотое колесо" явились двое господ, одетых в черное, несомненно клириков, и потребовали, чтобы хозяин отдал им груз, привезенный Иоганном Фустом. Тот ответил, что груза у него нет.