Мадрапур

      – Вы чем-то встревожены?
      – Будешь встревожена,– говорит она, озадачивая меня каким-то намёком, который может означать слишком много или, наоборот, слишком мало.
      Я продолжаю:
      – Вы знаете, жизнь научила меня одной вещи: когда у вас возникают проблемы, достаточно подождать какое-то, порой довольно долгое, время, и все проблемы разрешаются сами собой.
      – Вы хотите сказать, их разрешит смерть? – тоскливо спрашивает она.
      Я поражён.
      – Нет, нет,– говорю я не слишком уверенным голосом.– Нет, нет, так далеко я не заглядываю. Я просто хочу сказать, что со временем ваш взгляд на вещи меняется и все ваши тревоги утрачивают прежнюю остроту.
      – Не все,– бросает она.
      Её рука шевелится в моей, как пойманный зверёк, и я поспешно отпускаю добычу на волю. Я возвращаю стакан, и, в последний раз улыбнувшись, она уходит, до боли похожая на срезанный цветок. Контакт, которого я так страстно желал, состоялся, но о том, что гложет её, она мне ничего не сказала. Я ещё не встречал существа, такого влекущего к себе и такого неуловимого.
 
      Я бы хотел вернуться к круговому расположению кресел в первом классе и для большей наглядности набросать план салона, чтобы показать, как сказал бы англичанин, «кто с кем рядом сидит».
      Я с удовольствием занимаюсь этим наброском. Он вызывает у меня в памяти прелестные, так волновавшие меня маленькие чертежи в английских детективных романах начала века. Различие только в том – говорю это, рискуя с самого начала лишить свой рассказ интригующего ожидания развязки,– что здесь, по всей вероятности, никто не даст себя убить, как бы, казалось, ни «вписывался» Христопулос и в роль убитого, и в роль убийцы.
      На моём чертеже хорошо видно, насколько необычно расположение кресел в первом классе, тогда как в туристическом классе оно остаётся традиционным. Проигрыш в количестве мест, проистекающий от такого размещения, очевиден; первый класс здесь заметно длиннее, чем, скажем, в самолётах типа «ДЦ-9», где, однако, имеется двенадцать мест, а здесь их всего шестнадцать при значительно большей площади салона. Этим и объясняется выпад Блаватского: «Французы сразу не имели понятия о рентабельности самолёта».
      Но обвинение это, конечно, нелепо. В самом деле, ведь можно вполне допустить, что внутренняя планировка самолёта была выполнена по специальному заказу некоего главы государства, который желал проводить во время перелётов совещания со своими сотрудниками. Если принять эту гипотезу, самолёт впоследствии могла перекупить компания чартерных перевозок, не захотевшая брать на себя расходы по его переделке.
      Но лично меня поражает другое. Меня гораздо сильнее смущает пустота туристического класса, не говоря уже о полнейшем безлюдье, которое я обнаружил в Руасси-ан-Франс, об исчезновении в лифте аэропорта моих чемоданов, об инструкциях, полученных бортпроводницей касательно паспортов и наличных денег, и об инциденте – который так ничем и не кончился – с урезанным объявлением бортпроводницы.
      Я принимаю мудрое решение: я говорю себе, что во время предстоящих пятнадцати часов полёта не стану больше пережёвывать свои неприятности и поддаваться страхам, которые, возможно, ни на чём не основаны, и не позволю своему беспокойному характеру портить мне путешествие. Я удобно устраиваюсь в кресле и, полузакрыв глаза, стараюсь отвлечься. Я разглядываю своих попутчиков. Это довольно легко сделать, поскольку благодаря своеобразной планировке салона мне видно их всех.
      И вот забавное открытие: оказывается, порядок, в каком разместились пассажиры, во многом основан на разделении по признаку пола. В правом полукруге сидят, за исключением спутницы индуса, только мужчины – среднего возраста бизнесмены и государственные чиновники высокого ранга. В левой же половине круга расположились женщины, если не считать Мандзони, который, по всей видимости, их очень любит, и Робби, который любит их меньше, но который последовал за Мандзони. Мужчины и женщины, сидящие в этом полукруге, принадлежат, судя по одежде и манерам, к категории богатых туристов.
      Поглощённый столкновением Блаватского и Карамана, я поначалу не заметил, что в левом полукруге тоже бушуют подспудные бури, правда, несколько иного свойства, однако не менее сильные, нежели те, что только что вырвались на поверхность в правом полукруге.
      Ибо я замечаю там прямо-таки чехарду страстей. На миссис Банистер, ту из двух наших viudas, что не отреклась от радостей грешного мира, производит неотразимое впечатление красавец Мандзони, от которого она, к сожалению, отделена сидящим между ними Робби. А Робби, как я уже говорил, питает, так же как и его соседка справа, явную склонность к своему соседу слева, но, несмотря на то что его позиция для ухаживания за Мандзони в тактическом отношении более удобна, сколько-нибудь заметных успехов она ему пока не приносит. Что до самого Мандзони, его, во всяком случае в данный момент, более привлекает прелесть недозрелого плода, и он полностью сосредоточен на юной Мишу. Она же, не убирая со лба прядь волос, свисающую ей на глаза, углубилась в чтение полицейского романа и не обращает на итальянца никакого внимания. Мишу – тот тупиковый, если можно так выразиться, буфер, в который упирается весь этот поезд влечений.
      Поскольку Мандзони глядит на Мишу, я тоже гляжу на неё. Это всё-таки лучше, чем опять вспоминать про свои чемоданы или напрягать слух, стараясь уловить шум двигателей.
      Мне она тоже нравится, эта Мишу, хотя она и лишена того, что обычно меня привлекает в других женщинах,– ни бюста, ни бёдер, ни ягодиц; плоский перед и тощий зад. И, несмотря на это, очаровательна. Тонкие черты в изящном овале и, вопреки развязным замашкам, наивные глаза. В XVIII веке, утопая в оборках и воланах, её красота казалась бы такой трогательной. В XX веке на ней пуловер и линялые джинсы. В этом наряде её можно принять за работницу какой-нибудь захудалой фабрички, вот только пуловер на ней – кашемировый. А если б я осмотрел её рот – но эту часть я уступаю Мандзони,– то обнаружил бы, что над зубами её трудился дорогой стоматолог.
      – Мадемуазель,– говорит Мандзони sotto voce по-французски, слегка пришепетывая,– извините меня, но мне бы хотелось задать вам один вопрос.
      Мишу поворачивает голову и смотрит на него сквозь светло-каштановую прядь, свисающую ей на глаза.
      – Задавайте,– отрывисто говорит она.
      – Вы закончили роман, который читали, и тут же опять стали его читать. Вы весьма загадочная девушка.
      – Никакой загадочности тут нет,– говорит Мишу.– Когда я дохожу до конца, я уже не помню начала.
      После чего Мишу снова погружается в чтение. Не знаю, нарочно это было сделано или нет, но, принимая во внимание ситуацию, её реплика просто великолепна: Мандзони не знает теперь, говорит она с ним серьёзно или издевается над ним.
      Через несколько секунд он решается издать вежливый короткий смешок.
      – Но это, должно быть, ужасно неприятно, когда читаешь роман,– до такой степени не иметь памяти,– говорит он.
      – Это верно,– не поднимая головы, ровным тоном отзывается Мишу.– У меня совершенно нет памяти.
      Новый смешок Мандзони, на той же любезной и слегка насмешливой ноте.
      – Да ведь это очень выгодно,– говорит он.– В конце концов вы могли бы всегда читать одну книгу.
      – До этого ещё не дошло,– говорит Мишу тоном человека, который не собирается развивать свою мысль.
      Первая атака отбита. Мандзони молчит. Но тем не менее он не падает духом. Мандзони знает, как важна настойчивость, когда обольщаешь девушку.
      Я смотрю на него. Рослый, хорошо сложенный, лицо римского императора, глаза, какие принято именовать бархатными, и элегантность в одежде – нечто среднее между элегантностью Карамана и элегантностью Робби.
      Караман невероятно корректен и весь в серых, тёмно-серых и чёрных тонах. Робби, тот позволяет себе целую симфонию пастельных тонов: светло-зелёные брюки и голубая рубашка; комбинация смелая, но немного холодная, чуть согретая оранжевым платком, повязанным вокруг гибкой шеи. Мандзони одет более традиционно, он в светлом, почти белом костюме, сиреневой сорочке и вязаном тёмно-синем галстуке. Менее эксцентрично, чем Робби, более артистично, чем Караман, и, по-моему, гораздо дороже. У Мандзони много денег, это очевидно, и я уверен, что он ни дня в своей жизни не работал ради куска хлеба, тогда как, поразмыслив, о Робби я бы этого не сказал.
      В отношении Мандзони мне трудно быть объективным. Вы скажете, что при моей внешности у меня есть все основания не любить красивых мужчин.
      Но здесь другая причина. В Мандзони мне отвратительно его донжуанское жёноненавистничество. Совершенно ясно, что, если ему удастся переспать с Мишу, он незамедлительно переключится на бортпроводницу, потом на миссис Банистер, ибо ему льстит её шик, затем на индуску. После чего, презирая их всех, он будет с нетерпением ждать прибытия в Мадрапур, чтобы заняться освоением местных богатств.
      Подобная ненасытность, соединённая с презрением к слабому полу, заставляет меня предполагать, что, по существу, Мандзони мало чем отличается от Робби, хотя на первый взгляд может показаться, что он – полная его противоположность. Наверняка существует некая причина – может быть, неведомая ему самому,– по которой он терпит знаки внимания со стороны Робби, даже если подчёркнуто их отвергает. Он отвергает их, но не пытается их пресечь.
      Первое открытое наступление Мандзони на Мишу вызывает многочисленные отклики в левой половине круга. Мадам Мюрзек, ещё больше пожелтев, фыркает носом, что является у неё, как мы уже знаем, привычным способом коротко выразить своё моральное неодобрение. Две viudas обмениваются тихими комментариями, и, судя по мимике миссис Банистер во время этого обмена, я заключаю, что реплики их, во всяком случае реплики миссис Банистер, не лишены яда. Мадам Эдмонд, соседка Мишу слева,– речь о ней ещё впереди – кажется весьма недовольной, и непонятно почему, ибо она не выглядит пуританкой. Что касается Робби, то к наступательным действиям, предпринимаемым Мандзони в отношении Мишу, он, по-видимому, относится снисходительно. Приняв в своём кресле грациозную позу, он переводит с одного лица на другое живые искрящиеся глаза и улыбается.
      Забавно, он кажется не рослым, а долговязым. Его мужественность словно бы растворилась в удлинении всех его членов. Со своими бесконечными и вечно переплетёнными ногами и длинными тонкими кистями рук, венчающими мягко изогнутые запястья, он весь – будто утомлённый цветок на чересчур длинном стебле.
      Можно было ожидать, что Мандзони, выдержав приличествующую случаю паузу, предпримет новые попытки завоевать Мишу, но атаку начинает не он, а сама Мишу, причём – и это уж совсем неожиданно – целью атаки оказывается Пако.
      – Мсье Пако,– внезапно говорит она в своей обычной резкой манере,– что такое «деловая древесина»?
      Мсье Пако настолько взволнован этим обращением к нему нашей «трогательной красотки», да ещё по поводу его профессии, что у него розовеет лысина. Он наклоняется вперёд и, втянув голову на короткой негнущейся шее в квадратные плечи, с улыбкой говорит отеческим тоном:
      – Это вид древесины, из которой можно делать фанеру.
      – А у нас во Франции такой древесины нет?
      – У нас она есть, но некоторые сорта мы также ввозим, в частности аукумею, красное дерево и лимбо.
      – Простите,– с важным видом говорит Караман,– но я полагаю, что лучше произносить «лимба».
      – Вы правы, мсье Караман,– говорит Пако.
      – И как же вы эту древесину обрабатываете? – спрашивает Мишу.
      – Ну,– произносит Пако, и в его больших выпуклых глазах вспыхивает улыбка,– это довольно сложная операция. Сперва брёвна подвергаются сушке…
      Судя по началу, фраза будет длинной, и Робби, наклонившись, говорит, обращаясь к Мишу:
      – Какой вам смысл про всё это узнавать, если у вас всё равно нет памяти?
      Все спешат рассмеяться, потому что никому не хочется выслушивать доклад о деловой древесине. А Робби встряхивает белокурыми кудрями и одаривает всех улыбкой, довольный успехом своей шутки.
      – Как велико ваше предприятие? – спрашивает Караман, приподнимая уголок рта и подчёркивая своё стремление вернуть беседе серьёзный характер.
      – Тысяча рабочих,– говорит Пако, пытаясь изобразить скромность, что ему не очень удаётся.
      – Тысяча эксплуатируемых,– говорит Мишу.
      Пако вздымает вверх руки, и становится видно, что рукава ему коротки. Как это часто бывает с французами средних лет, кажется, что он растолстел после того, как костюм был сшит.
      – Гошистка! – говорит он, и его круглые глаза навыкате сверкают притворным гневом.– А вы, мадемуазель, конечно, числите себя в рядах эксплуатируемых?
      Мишу мотает головой.
      – Вовсе нет. Я никогда нигде не работала. Ни в лицее, ни дома. Я типичный паразит. Живу на папин счёт.– И добавляет, немного подумав: – Примите к сведению: мой папа тоже паразит. Он президент-директор, как и вы. Кстати, вы на него очень похожи, мсье Пако. Такая же лысина, такие же большие глаза. Когда я увидела вас, я даже вздрогнула.
      Череп у Пако розовеет, и с волнением, которое он безуспешно пытается скрыть за церемонностью тона, он говорит:
      – Поверьте, я был бы счастлив иметь такую дочь, как вы.
      И после секундного колебания, понизив голос, неожиданно добавляет:
      – У меня нет детей.
      Тогда Мишу приветливо ему улыбается, и мы все, как мне кажется, понимаем, что Пако обрёл сейчас дочь, во всяком случае на время полёта. Это доставляет мне некоторое удовольствие, потому что Пако, несмотря на свои чисто французские недостатки, которых у него, как я подозреваю, полным-полно, мне симпатичен. Но я вижу, что мадам Эдмонд, наоборот, бросает на Пако, старательно избегающего на неё смотреть, насмешливый взгляд, а мадам Мюрзек слева от меня каменеет.
      Прежде чем она открывает рот, я понимаю, что сейчас она ринется в атаку.
      Начинает она сладким голосом, в котором словно бы нет и тени язвительности:
      – Не кажется ли вам, мадемуазель, что вы немного преувеличиваете, говоря о собственной лени?
      – Нисколько не преувеличиваю. Я дома даже не стелила на ночь постель. Не могла себя заставить. Я ложилась прямо на покрывало.
      – Но не всегда же вы так поступали,– говорит мадам Мюрзек всё с той же опасной вкрадчивостью, словно стараясь нащупать наиболее уязвимую точку, чтобы безошибочно нанести удар.
      – После того как Майк уехал в Мадрапур – всегда. Я целые дни валялась с сигаретой на постели и читала полицейские романы.
      – Но послушайте, дитя моё,– говорит Мюрзек ласковым тоном, призванным немного смягчить высказываемое ею порицание,– ведь так бездельничать непростительно.
      – Я не бездельничала. Я ждала.
      – Чего же вы ждали?
      – Я ждала Майка. Когда полгода назад Майк меня бросил, он возвратился в Соединённые Штаты, а потом написал мне, что на средства какой-то компании, которая ищет золото, отправляется в Мадрапур.
      – Золото в Мадрапуре? – с удивлением спрашивает Блаватский.– Вы знали об этом, Караман?
      – Никогда об этом не слышал.
      Они глядят друг на друга, потом на Мишу, но, видя, что их короткий обмен репликами поверг её в явную растерянность, замолкают.
      Теперь беспощадные синие глаза Мюрзек вспыхивают. Преувеличенно слащавым тоном она обращается к Мишу:
      – А этот Майк…– Она прерывает себя, потом продолжает с фальшивой доброжелательностью: – А этот Майк, я полагаю, ваш жених?
      – В каком-то смысле да,– отвечает Мишу.
      – И этот Майк,– говорит Мюрзек, наклоняясь вперёд и нервно сплетая на коленях свои худые пальцы,– и этот Майк,– говорит она с любезной улыбкой, которая обнажает её жёлтые от никотина зубы,– написал вам из Мадрапура?
      – Нет,– говорит Мишу и внезапно пугается, словно тоже догадалась, какой удар ей собираются нанести.– Майк,– продолжает она с виноватым видом,– вообще редко пишет.
      Мюрзек облизывает языком пересохшие губы.
      – Выходит, Майк не просил вас приехать к нему в Мадрапур?
      – Нет.
      Мюрзек выпрямляется и, вытаращив горящие глаза, обращает к Мишу свою жёлтую физиономию.
      – В таком случае,– говорит она тихим свистящим голосом,– откуда вы знаете, что застанете его в Мадрапуре, когда вы туда прилетите?

Глава третья

      Мишу открывает рот, но не может произнести ни слова, у неё опускаются углы губ, лицо дрожит, будто она получила пощёчину.
      Всё, что происходит следом, надрывает нам сердце. Мишу смотрит на мадам Мюрзек с умоляющим видом, словно она одна может восстановить то, что сама же с таким искусством разрушила. Но мадам Мюрзек не смягчается. Она молчит, опускает глаза и, чуть заметно улыбнувшись, проводит ладонью по юбке, точно желая её расправить. Не знаю почему, но этот жест окончательно делает её для всех ненавистной.
      В холоде, сковавшем салон после реплики Мюрзек, мадам Эдмонд встаёт, и ещё до того, как она успевает шагнуть вперёд, мы уже знаем, что сейчас она пересечёт круг и направится в туалет. Это одно из неудобств кругового размещения мест: никто не может облегчить мочевой пузырь без того, чтобы об этом тут же не узнали все остальные.
      Чтобы добраться до занавески туристического класса, мадам Эдмонд надо сделать не больше пяти-шести шагов. Но, делая их, она вся колышется, и мы, сидящие в правом полукруге, все, кроме индуса, смотрим на это колыханье. Плотно облегающее её зелёное платье в крупных чёрных разводах было выбрано ею не без расчёта. Пониже спины на нём красуются два крупных орнамента, и движение усиливает их декоративный эффект. За этими орнаментами мы и следим.
      Как только занавеска за ними закрылась, Пако покидает своё место, пересекает круг и опускается в кресло, которое освободила мадам Эдмонд. На свой манер, грубовато и простодушно, он пытается утешить Мишу и, что, пожалуй, уже неосторожно с его стороны, возвратить ей надежду.
      Пако всех нас просто умиляет отеческими чувствами, которые можно прочесть в его круглых, выпученных больше обычного глазах; от усилий убедить Мишу лысина его порозовела; надо честно признать, что он не слишком-то умело отстаивает свою правоту, но, как большой добрый пёс, исполнен готовности всегда оказать услугу. И всех удивляет грубость мадам Эдмонд, которая, вновь появившись в салоне, говорит резким тоном, сверкая глазами:
      – Прошу освободить моё место. Садиться на ваше я не собираюсь.
      Пако краснеет, но, к моему немалому удивлению, не отвечает на этот оскорбительный выпад. Он встаёт и, повернувшись, без единого слова, с тем же напыщенным и одновременно неловким видом, который делает все его движения немного смешными, возвращается к своему креслу. Я изумлён, видя, как этот человек, столь вспыльчивый и тщеславный, не пикнув стерпел грубый окрик, и с этой минуты у меня возникает ощущение, что мадам Эдмонд и он знают друг друга и что Пако по каким-то причинам не имеет желания вступать с нею в спор.
      Что до мадам Эдмонд, пора наконец сказать и о ней.
      Ах, ну конечно, разве может она не гордиться собственным телом! Крупная, светловолосая, хорошо сложенная, с упругой грудью, которая прекрасно обходится без бюстгальтера, и оба тугих соска дерзко торчат под тканью платья, мадам Эдмонд пристально смотрит на всех сидящих в салоне мужчин, смотрит затуманенными глазами и приоткрыв рот, словно от одного только их вида у неё слюнки текут. Своим ртом она вообще играет очень охотно и имеет привычку, глядя на вас, всё время облизывать круговыми движеньями губы, и вы поневоле начинаете думать, что являетесь для неё лакомым куском.
      Вначале я увидел в мадам Эдмонд безобидную нимфоманку, но нечто непреклонное, каменное, порою мелькающее у неё в глазах, привело меня к заключению, что в этом выставляемом напоказ разгуле секса есть свой расчёт; приветливая и ласковая, эта дама будет вас, разумеется, усердно обхаживать, но отнюдь не из одной лишь любезности.
      Её платье с так удачно размещёнными разводами не позволит вам ни на мгновенье забыть об упругости её бюста, о необъяснимой способности её сосков всегда пребывать в напряжении. К тому же оно щедро открывает для обзора её нижние конечности.
      Глядя на них, задаёшься вопросом, как им удаётся быть такими ладными и стройными, если она так мало пользуется ими для ходьбы или бега. Но всё же я не решаюсь видеть в них только дар Божий. Ибо дар тратится безоглядно, тогда как мадам Эдмонд управляет своим хозяйством довольно расчётливо. С той минуты, когда я сел в своё кресло, я наблюдал, как она, играя глазами и ртом, ласкает манящими взорами всех имеющихся в наличии мужчин. Исключая Пако. Это исключение, даже ещё до злобной её выходки против Пако, меня и насторожило, тем более что сам лысый господин тоже ни на миг не позволил своему взгляду скользнуть в направлении мадам Эдмонд, а ведь она не может не привлекать к себе внимание! Даже Караман и тот несколько раз едва не угодил в ловушку – при всей своей, казалось бы, защищённости от соблазнов подобного рода.
 
      В последний раз взглянув на бортпроводницу – она неподвижно сидит с опущенными глазами, сложив на коленях руки,– я в свою очередь тоже смежаю веки и, должно быть, мгновенно засыпаю, ибо сразу оказываюсь в мире сновидений.
      Не буду сейчас – во всяком случае, в подробностях – рассказывать свой сон; он был тягостен и неоригинален. И крутился, хотя и в разных вариантах, вокруг одной-единственной темы – вокруг пропажи.
      Я на вокзале, я ставлю на пол чемодан, чтобы взять билет. Я оборачиваюсь. Чемодан исчез.
      Место действия меняется. Я брожу по многоярусной автомобильной стоянке у площади Мадлен в Париже. Я не могу вспомнить, на каком уровне я поставил машину. Я обхожу все подземные этажи. Машины нет.
      Я гуляю вместе с бортпроводницей в лесу Рамбуйе. Очень высокие папоротники. Я иду впереди, пробивая ей путь. Оборачиваюсь. Её уже нет. Я зову её. Вокруг сгущается туман, и одновременно наступает ночь. Я зову её снова. Поворачиваю обратно. Раза два или три, в разных направлениях, я вижу среди деревьев её силуэт. Я всякий раз устремляюсь ей навстречу. Но по мере того как я пытаюсь приблизиться к ней, её силуэт отступает. Я как безумный бегу – она совсем исчезает во мгле.
      Просыпаюсь с бешено бьющимся сердцем, весь в поту. Бортпроводница спокойно сидит на своём месте. Во всяком случае, её телесная оболочка. Но где она сама, эта женщина, что живёт по ту сторону своих опущенных глаз? Или своей – такой похожей на искреннюю – улыбки.
      Я отвожу глаза, я замечаю Пако, его гладкий пламенеющий череп, его глаза, вылезающие из орбит под напором гнетущих его мыслей.
      – Как получилось,– говорит он, глядя на Карамана,– что в Париже для меня оказалось невозможным найти карту Мадрапура?
      – Вам бы это не удалось и в Лондоне,– говорит Караман, кривя губу.– Единственные карты этого региона – индийские, а правительство Индии не признаёт существования независимого Мадрапура. На картах даже такого названия нет.
      – В таком случае,– говорит Пако с широкой улыбкой,– если такого названия нет на картах, откуда мы знаем, что Мадрапур существует?
      Караман в свой черёд тоже улыбается, сохраняя при этом чопорный вид.
      – Я полагаю,– говорит он с иронией,– это произошло потому, что туда уже кто-то ездил.
      После чего опять наступает молчание, и кажется, будто ирония обращается, как бумеранг, на самого Карамана. Похоже, что никто из пассажиров нашего самолёта не бывал в Мадрапуре, а если кто-то и был, не считает нужным об этом сказать. Я гляжу наугад на Христопулоса, но его лицо, надёжно укрытое беспокойно бегающими глазками и огромными усами, непроницаемо.
      – Мадемуазель,– говорит Бушуа, измождённый компаньон Пако,– был ли уже до этого хотя бы один рейс на Мадрапур?
      – Дорогой мой, ведь бортпроводница уже ответила на ваш вопрос,– говорит Пако с нетерпеливостью, которая меня удивляет. И продолжает таким же раздражённым тоном: – Она ещё раньше сказала, что это первый полёт! Правда, мадемуазель?
      Бортпроводница утвердительно кивает головой. Я отмечаю, что лицо её снова утратило живые краски и она судорожно вцепилась ногтями в юбку. Непонятная реакция: в конечном счёте, её ли вина, что наш полёт является первым?
      – Истина такова,– говорит Блаватский, который, кажется, на сей раз не очень уверен в себе,– истина такова, что о Мадрапуре мы знаем лишь то, что нам сообщило в своём письме ВПМ. Индия об этом безмолвствует. И Китай тоже.
      – Что такое ВПМ? – неожиданно спрашивает миссис Банистер с беспечной небрежностью.
      Мы все немного удивлены, что левый полукруг вторгается в беседу, которую ведут между собой мужчины правого полукруга, однако удивление быстро проходит, и Караман учтиво, но с оттенком снисходительности отвечает:
      – ВПМ – это Временное правительство Мадрапура. Так вы француженка, мадам? – добавляет он.– Я думал, что вы американка.
      – Я дочь герцога Буательского,– говорит миссис Банистер с царственной простотой.
      На всех сидящих в салоне, кроме Мюрзек, которая громко хмыкает, эти слова производят сильное впечатление. Все мы немного снобы, даже Блаватский, который теперь смотрит на миссис Банистер новыми глазами.
      – Почему же оно временное? – спрашивает миссис Банистер, и её пронзительные насмешливые глаза упираются в Карамана, но шея и корпус при этом кокетливо изгибаются в сторону Мандзони; она, должно быть, очень довольна, что он знает теперь, кто она. На весах обольщения титулованные предки могут в конечном счёте и перетянуть прелесть двадцати юных лет Мишу.
      Караман слегка наклоняет голову к миссис Банистер, делая это немного неловко, но по-светски любезно, словно он предоставляет свою персону, а также и Кэ-д'Орсэ в полное распоряжение герцогской семьи. Почти все французские дипломаты, как я давно уже заметил, тайные роялисты. Да и сам я, сколько бы ни хорохорился здесь, должен признаться, что обожаю листать книги дворянских родов и всякие светские справочники, хотя они в большинстве случаев чистейшая фикция.
      Караман говорит проникновенным тоном:
      – То, что сказал сейчас мсье Блаватский, совершенно верно, мадам.– (И по тому, как он произносит это «мадам», я ощущаю, насколько он сожалеет, что не может сказать «госпожа герцогиня», ибо на миссис Банистер, занимающей ввиду своего пола более низкую ступень в социальной иерархии, лежит лишь отблеск гордого титула.) И он уверенно, со знанием дела продолжает:
      – Я позволю себе повторить то, что сказал мсье Блаватский: Индия упорно не отвечает на наши запросы по поводу Мадрапура. Всё, что мы знаем о Мадрапуре, приходит к нам через ВПМ. Коротко говоря, из сообщений ВПМ следует, что Мадрапур – государство на севере Индии, к востоку от Бутана. Он имеет общую границу с Китаем, который, если верить слухам, снабжает его оружием. По данным всё того же ВПМ, в 1956 году махараджа Мадрапура уже готов был войти в состав союза индийских княжеств, когда его подданные изгнали его из страны, и Мадрапур практически стал независимым.
      – Что вы имеете в виду под «практически независимым»? – спрашивает Блаватский, и его глаза за толстыми стёклами смотрят недоверчиво и внимательно.
      – Слово «практически» – англицизм, который, собственно, ничего не означает,– говорит Караман с тонкой улыбкой, предназначенной не столько Блаватскому, сколько миссис Банистер.– Если не считать, может быть, того, что Индия не захотела обременять себя бесконечной борьбой с мятежниками, живущими в высокогорных лесных районах и, вероятнее всего, в обстановке полного бездорожья.
      – Как? Полного бездорожья? – в сильном волнении восклицает Пако.– Но меня совершенно не устраивает, если там нет дорог! Как же я буду тогда вывозить свои брёвна?
      – Свои брёвна? – говорит миссис Банистер, поднимая с проказливым и прелестно легкомысленным видом брови и наклоняясь вперёд, чтобы Мандзони, которого Робби загораживает от неё, мог видеть её профиль, не лишённый, надо сказать, очарования, несмотря на остренький носик.
      – Речь идёт о древесных стволах,– охотно поясняет Караман.– Мсье Пако импортирует во Францию деловую древесину.
      Миссис Банистер благосклонно, но сдержанно кивает головой в сторону Пако, словно её управляющий только что представил ей весьма достойного арендатора. Но всех этих тонкостей Пако не замечает. С побагровевшей лысиной, с выпученными глазами, он переводит озабоченный взгляд с Карамана на Блаватского.
      Выдвинув вперёд массивный подбородок с ямочкой и обнажив свои крупные зубы, Блаватский улыбается. В то же время в его маленьких и пронзительных серых глазках что-то поблёскивает, и это наводит на размышления. Блаватский не забыл своей стычки с Пако, а ведь он, несмотря на свой смех, на игривость манер и грубоватость простецкого парня, безусловно, злопамятен.
      – Как я могу это знать? – говорит он с добродушным видом, отводя руки в стороны от своего дородного туловища.– Мы почти ничего не знаем о Мадрапуре. Есть люди, которые надеются найти там золото. Другие,– острый, как бритва, взгляд на Карамана,– нефть. Третьи,– на Христопулоса он не смотрит, но взгляд его становится жёстким,– наркотики. А вот вы, мсье Пако, деловую древесину. Почему бы и нет? – Он ещё шире разводит руки.– В конце концов, если Мадрапур действительно существует и если он в самом деле находится там, где нам говорят, то уж чего-чего, а лесов там хватает.
      – А дороги? – говорит Пако.– Дороги? Мне абсолютно необходимы дороги!
      – И в его тоне звучит капризная требовательность, которую я нахожу комичной.– Или на худой конец какие-нибудь тропы.
      – Уж тут вы, пожалуй, слишком многого требуете,– говорит Блаватский с деланным добродушием и с жестом бессилия.– По моим сведениям – за их достоверность я не ручаюсь,– мы должны приземлиться на китайском аэродроме, расположенном на границе нового государства. А оттуда вертолёты доставят нас в Мадрапур. Вы не можете не признать, что всё это отнюдь не свидетельствует о наличии дорог или даже троп.
      Пако поворачивается к Караману и смотрит на него с упрёком и возмущением.
      – В этом случае,– говорит он со свойственной французам привычкой первым делом винить правительство, когда у них не ладится что-то в делах,– надо было меня предупредить, я бы избавил себя от ненужных хлопот.