Дестроер (№63) - Небо падает

Однажды ночью граф разбудил Алексея и велел ему немедленно одеться для долгого путешествия. Карета была готова, повозки давно были собраны.

— Я должен взять с собой мать, ваше сиятельство.

— О ней не беспокойся, — сказал граф.

И Алексей, доверявший графу во всем, исполнил его приказ. Они выехали еще до рассвета. Остановились они лишь к вечеру, но были они по-прежнему на земле графа.

Всем сообщалось, что граф направляется в Москву для переговоров с новым правительством. Царь отрекся от престола, в Москве новое правительство тщетно пыталось управлять государством, и граф ехал туда, чтобы оказать посильную помощь. Все это походило на обычную деловую поездку, только повозок было больше обычного. На остановке Алексей бросился разыскивать свою мать. Его же уверили, что он может о ней не беспокоиться, значит, ее взяли с собой.

Но он ее не нашел. Но, возможно, он ее не заметил, потому что работы у него было по горло. Не нашел он ее ни на второй день, ни на третий.

— Ваше сиятельство, вы сказали, что о матери я могу не беспокоиться. Но ее нет в обозе.

— Мать? Твоя мать?

— Да, ваше сиятельство, Земятина. Горничная Наташа со второго этажа. Такая немного полная.

— Ничего не знаю. Я здесь при чем?

— Я никак не могу ее найти. Когда вы сказали, что я могу за нее не беспокоиться, я почувствовал такое облегчение, что готов был вам руки целовать.

— Ничего про нее не знаю. Отправляйся к повозкам, — сказал граф. Он уже приказал разбить палатки на ночлег.

И тогда Алексей понял, что имел в виду граф — что она не стоит того, чтобы о ней беспокоились, а не что о ней позаботятся. Только годы послушания не позволили ему завопить от гнева.

— Благодарю вас, ваше сиятельство, — только и сказал он и с поклоном вышел. Но, оказавшись снаружи, он решил обязательно спасти мать. Сначала он хотел украсть лошадь и скакать назад.

Но пропажу лошади заметили бы. Тогда он собрался идти пешком. Но уже ходили слухи, что в округе бродят банды грабителей. Если у матери была такая возможность, она бежала, и в усадьбе ее уже нет. Возможно, она где-то прячется, и ему ее не найти.

Не понимая до конца, что происходит, молодой Алексей Земятин впервые проявил свои недюжинные способности к стратегии и тактике. Он понял, что, если бросится обратно в усадьбу, то матери там не найдет, более того, по приказу графа его могли убить — граф следил за всеми, кто знал о его сокровищах.

В Москве Алексей легко избавил графа от его золота, сделав вид, что поездом отправил золото в Мурманск. Сундуки были подставные. Земятин уверил графа, что не спустит с груза глаз всю дорогу от Москвы до Мурманска.

Когда на вокзале граф сказал Алексею, что всегда будет держать его при себе, Алексей понял, что его план удался. Он поцеловал хозяину руку и с почтительным поклоном послал его навстречу беспросветной бедности.

— Я буду в багажном вагоне вместе с сундуками, — сказал Алексей.

Он даже не стал садиться в поезд, а направился прямиком к Ленину. Уже тогда Алексей понимал, что для поисков матери ему понадобятся люди. У большевиков люди были. Еще у них были порядок и дисциплина, и он рассчитал, что они удержат власть. Они не верили в демократию. Они даже не верили в пролетариат. Они верили в победу. А недавний дворецкий только в нее теперь и верил.

За день до этого он разработал план, благодаря которому коммунисты могли легко присвоить серебро и золото, тем самым поддержав свои силы в самый критический момент. Он сказал, что хочет только одного — служить делу революции. Но выбрал он службу в только что рожденной тайной полиции — секретарем Ленина.

Он был единственным, у кого не было ни образования, ни веры в марксизм, поэтому он быстро стал доверенным лицом Ленина. Его недюжинные таланты и позволили ему стать со временем Великим.

Мать он так и не нашел. В первые послереволюционные годы погибли миллионы. Страна задыхалась от голода. Войны внутри России велись по нескольким фронтам, и когда Алексей смог наконец послать людей на поиски своей матери, усадьбы уже не существовало. Жизнь была настолько суровой, что впервые за тысячу лет в России вновь появились случаи каннибализма.

Младший офицер, который знал о поисках Алексея и о его прошлом, спросил однажды, не хотел ли он, разорив графа Горбатова, отомстить таким образом за потерю матери?

— Отомстить? — переспросил тот.

Это слово его озадачило. Нет! О мести он никогда не думал. Золото и серебро было нужно ему, чтобы помочь партии захватить власть. На графа Горбатова ему было наплевать. Он никогда не искал мести, никогда не исповедовал жестокости. Даже в самые трудные времена он оставался безукоризненным дворецким, умевшим скрывать свои чувства. Он делал только то, что было необходимо.

Но ему хватало хитрости не показывать своим подчиненным, что он выше мести. Люди, которые считали тебя хоть в чем-то ровней себе, меньше на тебя злятся. Отрекаться от мстительности не стоило. Подлинной целью был не тот человек, которого ты наказывал, а тот, кто боялся, что ты можешь наказать и его.

Так, много лет спустя, когда мир был на грани разрушения и молодой полковник, посылавший команду профессиональных убийц в Ханой, сказал, что “уж теперь-то мы отомстим ему за то, что он натворил в Лондоне”, Земятин не стал его разубеждать. Он проанализировал всю поступившую информацию и задал один простой вопрос:

— Почему они упоминают о том, что он не носит часов?

— Я полагаю, товарищ фельдмаршал, что Сан-Гаута — бедная страна, а большинство американцев часы носят. У этого часов нет. Вот они об этом и упомянули.

— А почему у него не было часов?

— Не знаю, — ответил полковник, покрываясь холодным потом.

— Давайте попробуем выяснить. Возможно, нам это удастся. Вы не удивляетесь тому, что современный человек не носит часов?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, — сказал Земятин, — что нам будет полезно узнать, почему ему не надо знать, который час, или не умеет ли он определять время без часов. Может статься, часы у него спрятаны. Я не знаю. Вы не знаете. Выясните.

Он не стал повторять, что враг непобедим, пока не найден способ его убить. Молодой полковник будет делать то, что ему приказано, потому что он считает, что Земятин жесток и беспощаден, а он — только беспощаден. Он не доверял словам полковника. После графа он не доверял никому. Но в страхе полковника он был уверен.

Но, когда он вышел из кабинета, в нем самом шевельнулось чувство, похожее на страх. Это нечто не останавливало мысль, не напрягало каждую клеточку тела. Скорее, это был вопрос, который он задал самому себе. Когда же, наконец, этот американец-одиночка покажет, как его убить?

* * *

Во время перелета в Ханой на самолете шведской авиакомпании Римо позволил себе пять минут поспать. Кэти попробовала обойтись четырьмя. Ее рука скользнула к его паху.

— Ты когда-нибудь занимался этим в самолете? — шепнула она. Свет в проходе был притушен, все остальные пассажиры спали.

Римо терпеть не мог, когда совокупление называли словом “это”. “Это” было подходящим словом для совокупления на бампере каждой машины на американских дорогах. Ныряльщики делают “это” глубже, игроки в бридж — изящнее, а ковбои умеют делать “это” без седла.

— Это? — переспросил Римо.

— Ну, понимаешь, — шепнула Кэти, лизнув его в ухо.

Она могла поклясться, что его ухо отдернулось.

— Конечно, понимаю. И отвечаю: “Возможно”. Я занимался этим в самолетах, но с теми, с кем хотел этим заниматься.

— Ты не находишь меня привлекательной?

— Нет, — сказал он. — Ты красивая.

— Тебе не нравятся женщины?

— Мне нравятся женщины. Мне просто не нравится, когда люди про совокупление говорят “это”.

— Слово “совокупление” такое несексуальное.

— Не для меня, — сказал Римо. — Попробуй.

— Хорошо. Римо, давай совокупимся.

— Нет, — сказал Римо. — Видишь, как просто не ходить вокруг да около.

— Я бы предпочла походить, — сказала Кэти.

Римо взял ее руку и мягко переложил в ее пах, там жар его тела смешался с жаром его, и Кэти пронзило острейшее чувство.

Она застонала. Стюардесса высунула голову из-за занавески. Она увидела двух человек, которые сидели выпрямившись рядом друг с другом. Мужчина помахал ей рукой.

— Я слышала, что кое-кто занимается этим в самолете, но чтобы уложиться в пять секунд! — сказала она другой стюардессе. — Пять секунд назад они сидели точно так же.

Кэти уткнулась головой в плечо Римо.

— Как ты это сделал? Мне никогда не было так чудесно.

— Я ничего не делал, все сделало твое тело.

— Ты умеешь столько замечательных вещей, — сказала Кэти.

Она и не подозревала, что он отправится в Ханой — вот так, сразу. Она думала, что ему понадобится время, чтобы попасть в коммунистическую страну. Это дало бы ей возможность обновить гардероб, а, если повезет, то и добраться до генератора. Это бы труда не составило. Надо было бы только немного потереться о Римера Болта.

Но времени на это не было. Как только они покинули Сан-Гауту, этот человек тут же получил разрешение на въезд в Ханой. Кэти была уверена, что он работает на какое-то правительство, скорее всего, на ее собственное. Несмотря ни на что он был типичным американцем.

В большом латиноамериканском городе за пределами Сан-Гауты он один-единственный раз позвонил по телефону. И через час некая обеспеченного вида дама, прибывшая на лимузине с шофером, оказалась около телефонной будки.

— Вы ищете улицу Вальдез? — спросила дама.

— Одну минутку, — сказал Римо. И шепнул Кэти: — Ты не забыла слова, которые я просил тебя запомнить?

— Нет, — сказала Кэти.

— Что это были за слова?

— Я ищу большую бакалею.

— Большую бакалею? — переспросил Римо.

— Да, — сказала Кэти.

Римо подмигнул ей.

— Терпеть не могу этих паролей.

— Супермаркет, — громко ответил он даме. Женщина подала знак шоферу, чтобы тот ехал дальше.

— Он ищет большую бакалею! — завопила Кэти.

— Вот именно, — сказал Римо.

Дама велела шоферу остановиться и передала Римо небольшой чемоданчик, а потом уехала. Чемоданчик был заперт и без ключа. Римо повертел его в руках, а потом просто взломал. Кэти заметила, что достаточно было только приподнять защелку.

Внутри лежало два бумажника с паспортами. В паспорта были вписаны имена, не хватало только фотографий. Там была еще металлическая штуковина для печатей.

Еще Кэти увидела фотоаппарат. На нем были нарисованы два смеющихся ребенка и солнышко. Он назывался “Минутка” — простейший фотоаппарат, которым могли пользоваться четырехлетние дети. Все инструкции были нарисованы, а слова обращались к родителям. Там было написано об удовольствии, которое ребенок получит от такого простого аппарата. Он был так прост в употреблении, что описание было не нужно. Достаточно было смотреть на картинки. Родителям предлагалось дать детям самим разобраться, что к чему.

— Не понимаю, куда вставляется пленка, — сказал Римо. — Зачем они выпускают такие вещи? Куда пленку вставлять?

— Кролику в рот, — объяснила Кэти.

Она показала на место, где вокруг квадратного отверстия был нарисован кролик с открытым ртом. Потом она показала на пленку. Это был прямоугольник как раз подходящего размера. С одного края была нарисована морковка.

— Морковку надо сунуть кролику в рот, — сказала Кэти.

— А почему бы им так и не написать? — сказал Римо.

Кэти показала на картинку на коробочке. Раздался щелчок.

— Ты только что сфотографировал собственную ногу, — заметила Кэти.

— Почему они ничего не объясняют? — сказал Римо.

— По-видимому мы должны сфотографироваться на паспорт, — сказала Кэти.

— Ага. Тогда мы сможем попасть в Ханой.

Кэти О’Доннел направила картинку с солнышком на солнце. Потом поднесла картинку с большим голубым глазом к собственному глазу. Потом нажала кролику на нос.

Фотография вышла через минуту. Она была немного нечеткая, но для паспорта годилась.

— У тебя талант, — сказал Римо.

Тогда она сунула аппарат ему в руки, приставила его палец к носу кролика, направила камеру на себя, отступила назад и велела ему щелкнуть.

С третьего раза у него получилось.

Он взял камеру, а ей сунул металлическую печать. Она пропечатала фотографии в паспортах. Кто-то за час доставил Римо печать Соединенных Штатов Америки! Он получил указание ее уничтожить. Сделал он это мгновенно, руками, как будто почистив ее. Она превратилась просто в кусок металла, который он тут же выбросил.

— Как ты это сделал?

Еще более поразительным был его ответ. Он объяснил это в мистических терминах силы и сути, которые могли проникать в атомарное строение вещей.

С одной стороны, он умел делать вещи невероятные. С другой — заученно барабанил метафизические объяснения, как детские стишки. И не мог разобраться в инструкциях для четырехлеток.

Она попробовала спросить его об этом.

— У меня всегда сложности с механизмами, — признался Римо. — Но когда они все запутывают своими инструкциями, становится совсем невыносимо.

— Что путаного в том, чтобы надавить кролику на нос?

— Понимаешь, ты же ученая. Ты такие штуки понимаешь.

— И насчет морковки во рту у кролика тоже понимаю, — сказала Кэти.

— Ну хорошо, ты такая умная, но ты же была занята в малденском эксперименте и знаешь, что мы ищем. Так что, если мы это найдем, ты это узнаешь.

— Думаю, узнаю, — сказала Кэти.

Она не могла себе представить, как они будут выбираться из коммунистической столицы, но ей достаточно было того, что она могла наблюдать за чудесами, которые творил этот человек, а за это она согласилась бы и в концлагере посидеть. Если бы случилось самое худшее и ее бы поймали, она сумела бы поторговаться за свою свободу. Кроме того, мужчины всегда остаются мужчинами. Надо будет — она что-нибудь придумает.

Но она надеялась, что до этого не дойдет. Скорее, она рассчитывала на вереницу окровавленных тел, от которой вся ее нервная система запоет от наслаждения. Она даже надеялась, что на их пути будут вставать отряды, которые ему придется уничтожать, чтобы продолжать путь. Одно маленькое убийство, просто чтобы солнышко светило ярче, и она снова могла почувствовать себя женщиной.

Но у них было безупречное прикрытие. Они были членами международного комитета защиты прав человека в Юго-Восточной Азии. Их имена, в отличие от фамилий были настоящими. Значит, он уже известил о ней свое начальство. Еще она поняла, что у Римо были неограниченные возможности в некоем ведомстве, которое могло быстро решать любые вопросы.

Она думала обо всем этом, сидя в тускло освещенном салоне шведского авиалайнера и испытав только что полнейшее удовлетворение от волшебных рук этого чудесного человека по имени Римо. Ример Болт, к примеру, казался ей таким же, как все мужчины. Но Римо был неповторим.

— Я никогда не встречала такого человека, как ты, — сказала она. — Ты так не похож на остальных мужчин.

— Не похож.

— А на кого ты похож?

— На другого. Правда, кажется, он не из этого времени. Не знаю. Не будем об этом.

— Он твой отец?

— Вроде того.

— Я бы хотела его увидеть.

— Спи, — сказал Римо.

Перед посадкой в Ханое члены международного комитета по правам человека в Юго-Восточной Азии обсудили проект постановления относительно этих самых прав. Они пришли к выводу: Ханой оговорили, уровень жизни и свобод в нем таков, что может служить образцом для всего остального мира. Решили: обвинить американские средства массовой информации в искажении фактов.

Человек, читавший коммюнике, был актером. Он знал искусство преподнесения новостей, как никто другой. Он играл газетчиков на Бродвее и на телевидении.

— Мы просто хотим, чтобы правда вышла наружу, — заявил он.

— А как насчет сотен тысяч людей, которые мечтают выбраться из освободившегося Вьетнама? — спросил Римо.

Упоминать об этом особой нужды не было. Он не собирался ничего менять. Просто эти люди так уверены в своем интеллектуальном превосходстве над средним американцем. Было так смешно слушать, как они обсуждают провинциализм американцев, продажность их средств массовой информации.

— Это не вьетнамцы. Это китайцы, — сказал докладчик, чье потертое лицо так часто мелькало по американскому телевидению, когда он заявлял о своем желании трудиться во благо человечества.

— И что же? — спросил Римо.

— Бегут не вьетнамцы, а семьи тех, кто когда-то приехал из Китая, — сказал докладчик от комитета по правам человека.

— Вы хотите сказать, что они имеют права только в том случае, если их национальность безупречна? — спросил Римо.

Он много раз слышал об этом в Штатах, с тех пор, как стало очевидно, что Вьетнам превратился в концлагерь. Иначе почему бы оттуда стали бежать люди?

Этот человек, твердивший через слово о необходимости борьбы с фашизмом, сам тупо проповедовал те же идеи. Он мог не подозревать о том, что он гуманист и быть фашистом. Собственную глупость он признал бы в самую последнюю очередь. К моменту посадки в Ханое было признано, что американская пресса искажает прогрессивность ханойского режима.

Пресс-релиз на завтра должен был касаться проблемы бомбежек вьетнамских рисовых плантаций, которые повредили почву и создали трудности в сельском хозяйстве.

Комитет по правам все еще работал над проектом сообщения, отрицавшего наличие в Ханое американских пленных, но его сначала должны были утвердить во вьетнамском министерстве обороны.

По прибытии в Ханой их встречала толпа журналистов, которые ждали выступления руководителя группы. Тот взъерошил волосы и расстегнул рубашку, чтобы походить на журналиста. Он зачитал резолюцию, и в голосе его сквозили нотки сожаления по поводу того, что средства информации его страны искажают положение вещей в стране, народ которой мечтает только о мире во всем мире.

По плану в гостинице комитет должен был зачитать резолюцию о подъеме экономики, но они опоздали. У рикш случилось несколько поломок.

Для актера самым приятном в коммунизме было то, что, если полотенца были грязными, не надо было дожидаться свежих или страдать от отсутствия оных, виновную горничную немедленно наказывал полицейский.

— Как мы найдем установку? — спросила Кэти. — Ясно, что она спрятана.

— Если она спрятана, значит кто-то ее спрятал. Следовательно, кто-то знает, где она.

— Но как мы найдем этого человека?

— Ну, если это не один человек, а правительство, как и бывает в подобных местах, надо поймать высокопоставленного чиновника и заставить его рассказать о ком-нибудь, кто может знать о новом изобретении.

— А если он не скажет?

— Скажет.

— Но если он действительно не знает?

— Тем хуже для него.

— Как мне это нравится! — сказала Кэти О’Доннел. — Очень нравится. Начни с того парня с пулеметом и в каске.

— Я начну там, где мне захочется, — сказал Римо.

— А где ты собираешься начать?

— Пока не знаю, — сказал Римо.

Улицы были жалкие и холодные, даже с деревьев, казалось, содрали кору. Очевидно, ее съели голодные граждане. Неудивительно, что на улицах Ханоя не было мусора. Его подобрали счастливчики себе на обед.

Повсюду были солдаты. И повсюду были лозунги. Римо узнавал старые китайские иероглифы. Большая часть этой земли принадлежала раньше Китаю. Чиун рассказывал о вероломных восстаниях против китайских императоров. Вероломные восстания отличались от всех остальных тем, что на усмирение их императоры нанимали мастеров Синанджу.

Часто за восстанием стояла лишь горстка людей. Они играли на страданиях других и звали народ за собой. У нынешних освободительных движений история длиной в три с половиной тысячелетия.

Осматриваясь на улицах Ханоя, Римо заметил, что толстыми были только старшие офицеры. Все остальные были неправдоподобно худы.

— Посмотри, какие тощие здесь люди, — сказал Римо. Его слова услышал руководитель комитета по правам человека. Он стоял перед входом в гостиницу и собирался съесть леденец.

— Капитализм не дает им наесться досыта, — сказал он.

Обертка от леденца упала на землю. Швейцар бросился ее подбирать, но был сбит с ног управляющим гостиницей, который кроме того пользовался правом подбирать крошки с одежды американцев.

Американскому актеру сказали, какой он умный человек. Ему это часто говорили. Еще ему говорили, насколько он развитее среднего американца, который не знает правды о мире.

— Мой долг перед соотечественниками, — сказал актер, — рассказать им о подлинном мире, а не о его пластиковой версии.

— Что такое пластик? — спросил коммунистический министр.

— Это такой блестящий материал, на который можно пролить что угодно, и пятен не останется. Всегда выглядит как новый. В нем нет характера, — объяснил актер.

— Можете достать нам такого? — спросил министр.

Актер рассмеялся. Они снова просили. Он не верил, что им нужно нечто столь буржуазное, как пластик.

Он сказал, что хочет побывать в обычной вьетнамской семье. Римо понимал, о чем говорят два чиновника, правда не каждое слово, потому что он учил язык времен императоров. Скорее, обрывки фраз, которые пришли еще из старого китайского, о чем эти чиновники и не подозревали. Китайцы, которых комитет легко отмел, как не имеющих в Китае прав, были в этой стране дольше, чем норманны в Англии.

Вот что понял Римо:

— Задержите этого толстого идиота до тех пор, пока мы не подготовим семью.

— А он ничего не заподозрит?

— Если эта жирная свинья считает себя умником потому, что умеет прочитать по бумажке то, что написали за него другие, он поверит чему угодно.

— Да, ума в нем, как в пугале огородном.

Американский актер специально для фотографов сделал себе умное лицо. Еще он попросил отвезти его на места американских бомбежек.

— Американцы имеют право знать, что сделало правительство, прикрываясь их именем.

Римо отстал от группы, хотя какие-то чиновники пытались погнать его вместе со всеми. Он внутренне настраивался.

Все утро Римо ходил по Ханою с гидом и Кэти по, казалось, случайному маршруту. Гид, естественно, был не культработником, как он себя называл, а вьетнамским офицером полиции.

Взглянув на одно не самое значительное здание и заметив, как мимо него проходят люди, Римо догадался, что это какое-то важное учреждение.

— Туда ходить нельзя, — сказал культработник.

Кэти кивнула Римо. Даже она поняла по его поведению, что это важное место.

— Как тебе это удалось? — спросила она.

— Просто. Надо смотреть, вот и все.

— Ты меня научишь?

— Научишь меня пользоваться тем фотоаппаратом? — спросил Римо.

— Туда нельзя, нет, нет, нет, — сказал культработник.

— Римо, пленку с морковкой надо сунуть кролику в рот, потом навести аппарат на человека и нажать кролику на нос.

— Я все это делал, — сказал Римо сурово.

— Никаких фотоаппаратов в свободной стране, — сказал культработник. — Никаких фотоаппаратов! И никаких разговоров. Отправляйтесь к группе. Там вы узнаете про подлинную историю Вьетнама. Подлинную правду от подлинных крестьян. Наша правда — хорошая правда. Увидите. Хорошая правда. Да.

— У меня были проблемы с пленкой, — сказал Римо.

— Не могу понять, почему.

— Но они были.

— Идите! — сказал культработник.

Кэти пожала плечами и взглянула на здание. Сейчас этот человек покажет себя по-настоящему. Она почувствовала, как ее охватывает сильнейшее волнение, руки и ноги становятся ватными, по телу разливается тепло. Она представила себе всех людей, которых Римо придется убить в здании, которое, как сказал гид, было ведомством безопасности.

— Это здание достаточно велико, чтобы в любой из его комнат можно было спрятать установку, — сказала Кэти.

Римо двинулся в сторону здания. Культработник попытался схватить его за руку, но поймал только воздух.

В здании русский спокойно говорил в микрофон:

— Он приближается. Объект может перейти к действиям.

Пока он говорил, другой русский делал записи. Женщина была доктором Кэтлин О’Доннел. Мужчина был американцем.

— Мы еще не готовы, — раздался голос у него за спиной.

Человек с магнитофоном презрительно обернулся. Он тоже боялся. Микрофон у него в руках стал подозрительно влажным. За свою жизнь он много раз отдавал приказы убивать, но теперь он должен был лично присутствовать при их исполнении.

— То, что вы не готовы, никого не волнует, — сказал полковник Иван Иванович.

Глава четырнадцатая

Петр Фурцев столько лет занимался убийствами, что, когда ему говорили, что объект приближается, до того, как он успевал подготовиться, он не возражал. Он мог уничтожить объект голыми зубами прямо на улице Ханоя. Зубы он тренировал на быках и заставлял своих подчиненных делать то же самое.

Их называли “Кровавыми мордами”, но редко говорили это им в лицо. На одной из тренировочных баз в Белоруссии какой-то офицер сделал это.

Фурцев лично загрыз того офицера. Он прикончил его прямо в столовой, и держа его глотку в зубах, обошел все столики.

Никто не вякнул. Никто не убежал. Фурцев стоял и ждал, что его арестуют, допросят, а потом повесят. Ему было наплевать. Наконец у одного из офицеров хватило выдержки тихо подняться и выйти. Когда ушли остальные, он выплюнул глотку на пол. Вскоре в столовую вбежали вооруженные солдаты и окружили его. Он плевался в них кровью загрызенного офицера.

Когда Фурцева выводили из столовой, его отряд приветствовал его аплодисментами. Это был величайший момент в его жизни. Он был готов встретить смерть.

Трибунал заседал на следующий день, казнь была назначена через неделю. Мнения разделились. Кто-то требовал повешения. Другие говорили, что он заслужил расстрел.

То, что он должен умереть, было решено единодушно.

Петр Фурцев выслушал приговор с высоко поднятой головой. Он чувствовал облегчение, его уже ничто не волновало. Стыд от того, что он обучался тому, чего так и не использовал, прошел. Все закончится петлей или пулей.

Председатель трибунала зачитывал решение медленно, то и дело поправляя очки. Остальные офицеры сидели с непроницаемыми лицами.

Только через двадцать минут Фурцев понял, что к смерти его не приговорили.

— Трибунал приговаривает вас и ваш отряд к коллективному наказанию. Вы пройдете сто километров по зимней сибирской тайге, имея с собой для защиты лишь ножи. У вас будет минимум одежды. У вас не будет ни спичек, ни продовольствия, ни воды.

— Что? — переспросил Фурцев.

Он не верил своим ушам. Армия никогда бы не позволила непокорному офицеру остаться в живых. В армии самое главное было не выделяться. Прокусить горло своему товарищу значило выделиться самым неподобающим образом.

И вдруг такое странное наказание. Почему должен страдать его отряд? Он извинился перед своими людьми. Делал он это впервые в жизни.

Перед тем, как он поступил в карательный отряд, его спросили, почему он никогда ни перед кем не извинялся.

— Признавая, что ты неправ, ты признаешь собственную слабость. А больше всего на свете я боюсь слабости.

Тогда в его личном деле появилась запись: “не допускать к ядерному оружию и не давать дипломатических поручений”.

Это Фурцева не волновало. Он никогда не встречал заслуживающего малейшего уважения офицера-ракетчика. Все они были на редкость флегматичны, никому из них не приходило в голову самостоятельных идей. Не было в них жажды жизни. Или смерти.

Но из-за его поступка неминуемо должен был погибнуть кто-то из его людей, ведь не всем удастся пройти сто километров по сибирскому морозу. А это была вина не его отряда. Это была его вина.

Так что он собрал их вместе и рассказал про наказание. Тут и настало время приносить извинения.

— И, поскольку это моя вина, я говорю вам, что...

Слов извинения он произнести не мог. Вместо этого он протянул свой пистолет сержанту.

— Можешь пристрелить меня, если хочешь.

Сержант отступил в сторону и отдал честь. Весь отряд встал по стойке “смирно” и отдал честь. Потом они все зааплодировали.

— Лучше умереть с “кровавыми мордами”, чем быть писарями в Красной Армии, — сказал сержант.

У них у всех были схожие психологические портреты. Что-то в них было очень по душе Петру Фурцеву. Но с той минуты это стало любовью.

Во время перехода погибла почти половина людей. Они охотились с ножами, жгли все, что могли, чтобы согреться, делали одежду из лапника и из тряпок, которые находили. Они даже набрели на заблудившийся отряд милиции. Отряда этого больше никто не видел, но свою одежду они почему-то передали “кровавым мордам”.

Когда поход был закончен, “кровавые морды” Фурцева стали лучшим карательным отрядом в Красной Армии. Любой из них был готов умереть за него. Все они считали себя лучшими в мире убийцами и сгорали от желания испробовать себя в деле, будучи готовыми сразиться с превосходящими их раз в десять силами противника.

Но в довершение наказания они были посланы на отдаленную базу, подальше от остальной армии. Приговор был бессрочным. “Кровавые морды” приняли это с достоинством.

Самым тяжелым для них было отсутствие настоящей работы. Их не использовали даже при вторжении в Афганистан. Правительства всего мира использовали своих убийц, а отряд Фурцева так и прозябал на своей базе.

Их командиру сказали, что так и было задумано. Говорил ему это один из тех гладколицых офицеров, который считал, что нож нужен для открывания консервов, а ружья носят на парадах.

Стратегия Советского Союза заключалась в том, чтобы для убийств использовать представителей дружественных стран. Это снимало с Родины-матери ответственность за терроризм и избавляло вождей мирового коммунизма от позора. Для грязной работы у них были болгары и другие братья из Восточной Европы. Кого волновал попавшийся болгарин, пока Россия оставалась столпом социалистической морали?