Пути русского имперского сознания - Письма к русской нации

Это доказывает, что и вне грамотности, одной школой жизни и разнообразного труда народ наш просвещен был до уровня общеевропейской интеллигентности. Попадались и среди народа олухи, но в среднем мужик был настолько умен и развит, что едва ли много отличался от дворянства, пока последнее не выкрестили в чужую культуру, чужой язык (французский) и чужие предрассудки.
      Просвещение народное когда-то было; но вот вопрос: есть ли оно теперь? В мере труда народного трудовое просвещение держится и теперь, но крайнее расстройство труда внесло погром и в названное просвещение. Теперь не только помещики, но и сам народ начинает жаловаться, что деревенская молодежь ничего не знает. Ни топором, ни сохой, ни косой, ни граблями, ни на верстаке, ни в поле, ни на крыше, ни в огороде. Парень дюжий, а что в нем толку, если он ничего не умеет. На вопрос, что же он знает, нанимающемуся рабочему приходится отвечать, что он знает… грамоту. А нанимателю нужно потолки выбелить, стены оштукатурить, плиту поправить, хлеба вымолотить – все вещи, для которых грамота ни к чему.
      «Ступай, – уныло говорит наниматель, – я сам, братец, грамотный, да вот беда: не умею навоз вывезти». Нет ни малейшего сомнения, что с расстройством древнего непрерывного и разнообразного труда народного понизилось и трудовое просвещение, и та умственная сила, что созревала в связи с ним. Обленившись и отстав от правильного и постоянного труда, крестьянин быстро теряет признаки культурного человека и опускается в варварство. Ахают и охают, наблюдая широчайший рост деревенского и городского хулиганства. Но ведь это только название новое, а явление древнее. Прежде таких людей, выпавших из трудовой культуры, называли варварами и дикарями.
      Вот основной упрек, какой я лично сделал бы Л. А. Кассо как министру народного просвещения. Он придерживается слишком рутинной формы просвещения – книжной и схоластической. Вместе со всей нетрудовой интеллигенцией новый министр (впрочем, уже не особенно новый в своей должности) Л. А. Кассо, по-видимому, считает, что народное просвещение есть усвоение грамматики, немножко Закона Божия, немножко арифметики, географии, истории. Нельзя отрицать известной полезности всего этого (при наличии хороших учебников и хороших учителей), но нельзя же не видеть и бесполезности всего этого, если только этим и ограничиться. Нельзя не видеть, что общечеловеческое просвещение имеет и другие органические задачи – духовно-нравственную и трудовую. Допустим, что религиозная сторона просвещения принадлежит не школе, а Церкви; но если Церковь не спешит или не может выполнить своих просветительских обязанностей, то может ли министр народного просвещения оставаться спокойным? И если народная молодежь выходит из школ ничего не знающей, кроме грамматики, если она выходит не приспособленной к честному труду, то может ли министр просвещения умыть руки? Мне кажется, в обоих случаях пора что-то предпринимать, вводить серьезные поправки в школу, а не оставаться равнодушным зрителем. Возможно, что подъем просвещения не сразу наладился бы, но если пугаться трудностей и ничего не делать, то он не наладится никогда. Мне кажется, над школой, как над колыбелью духа народного, необходимо бодрствовать с трагическим вниманием и не жалеть усилий, чтобы отстоять ее задачи.
      Если бы мне довелось устраивать крестьянскую нормальную школу, я ввел бы два нововведения. Совершенно бесполезное, как оно поставлено ныне, «преподавание» Закона Божия я заменил бы ежедневным и непрерывным чтением в школе Евангелия и заучиванием наизусть слов Христа и апостолов. <…>Внедрить великое учение христианское в его первоисточнике в ум и чувство детей – это было бы долгом христианской государственности перед народом. <…>
      Второе нововведение, необходимое для крестьянской школы, – это то, чтоб она хоть немного приучала детей к труду. Нужно не забывать, что кроме школьных лет крестьянину остается вся долгая его жизнь для чтения хрестоматий, историй и географий, и если он от природы любознателен, то непременно пополнит общее образование. Иначе зачем же и грамотность? Заведите народные библиотеки с интересным подбором образовательных книг. Издавайте интересные журналы для способной к самообразованию молодежи. Но не тратьте слишком много драгоценного времени в школах для того, чтобы выпускать мальчишку или девчонку непременно с интеллигентским развитием. Гораздо важнее, гораздо нужнее и, в конце концов, даже просветительнее, если школьник научится в школе какому-нибудь ремеслу или хотя бы зачаткам его. По провинции стон стоит от недостатка плотников, столяров, маляров, кузнецов, слесарей, кровельщиков, швецов, бондарей, гончаров, сапожников и вообще всякой мастеровщины. Нет умелых работников, способных вспахать поле, скосить луг и т. п. За деревенскими нуждами крестьянам приходится ездить в города и там разыскивать умелых людей. Подковать лошадь – и то нужно ехать десятки верст. На что же это похоже?
      Несомненно, главным народным промыслом еще надолго и, может быть, навсегда останется земледелие. С завершением великой реформы землеустройства Россия должна превратиться в несколько десятков миллионов хуторов, возможных лишь при культурном землепользовании. Необходимо, чтобы молодежь народная, входящая в жизнь через школу, еще в школе усваивала уважение к высокой культуре земледелия и хотя бы начальное знакомство с ее методами. Всероссийский съезд народных учителей в Петербурге этой зимой показал, чем живет современный народный учитель. Он такой же теоретик, как и вся наша разносословная интеллигенция, такой же беспочвенный мечтатель, и непременно почему-то политический. Очевидно, министерство народного просвещения не овладело этим огромным и важным сословием, не втянуло его в профессиональное настроение сообразно с интересами государства. Немножко грамотности учителя наши еще в состоянии дать народу, но остановить духовно-нравственное и трудовое одичание народа они не могут.
       10 июня

КАК РАБОТАТЬ

      В словах Государя Императора, обращенных к произведенным из юнкеров офицерам, высказан ряд заветов, какими всякий отец мог бы благословить детей своих, отпуская на служение Отечеству и Престолу. В лице молодого поколения офицеров те же заветы могла бы выслушать с глубоким вниманием и вся русская молодежь.
      В числе вечных и великих истин, высказанных в напутствии офицерам, есть одна сравнительно скромная, но значение которой громадно, – это необходимость трудиться «изо всех сил». В нашей беспорядочно трудящейся и, сказать правду, ленивой стране, в стране Тентетниковых и Обломовых, напоминание с высоты Престола о необходимости трудиться, трудиться даже офицерам, трудиться изо всех сил имеет особый смысл, более глубокий, чем на Западе. Может быть, излишне было бы ставить героический лозунг труда у англичан, у немцев, у французов, которых более высокая культура и более напряженная борьба за жизнь научили работать методически, не теряя даром ни сил, ни времени. Кроме отбросов общества или чересчур изнеженных богачей и аристократов западное человечество уже работает изо всех сил, что и дает ему первенство на земле. Работают вдвое и втрое производительнее наших рабочих простые тамошние рабочие, работают не покладая рук зажиточные буржуа, работают капиталисты и государственные люди, и даже такой престарелый монарх, как Франц Иосиф, на девятом десятке лет еще дает изумительный пример строгого использования времени и всех своих сил на ежедневной государственной работе. Железной работоспособностью отличается и император Вильгельм II, и многие другие монархи.
      Это явление, мне кажется, новое в истории или, точнее сказать, недавно обновленное. Еще на памяти наших отцов и дедов труд вообще считался уделом рабского и, как говорили тогда, «подлого» состояния. Благородное сословие считалось свободным от всякой принудительной работы, даже от обязательного служения государству. Слишком широко обеспеченное даровым трудом народным, дворянство по плачевной ошибке Петра III освобождено было от древней обязанности служить, и это внесло в сознание общества гибельный предрассудок о благородстве праздности. Менее ста лет отделяют нас от эпохи Онегина, Чацкого, Печорина, Рудина и Райского, между тем тогда с величайшей искренностью считалось, что ничего не делать для дворянина – естественно и отнюдь не зазорно. Присвоив себе благородство далеких предков и забыв о том, что это благородство когда-то было заработано, а не далось даром, наши дворяне своим призванием считают растрачивать труд народный. Они путешествовали за границей, мечтали, ухаживали за женщинами, а если поступали на государственную службу, то обращали ее в средство тщеславия, причем работа часто заменялась канцелярской декорацией и производительность ее сводилась к нулю. «Числиться», быть «причисленным», «являться» на службу и не служить – это считалось правилом. На рабочие и добросовестные характеры смотрели косо: чуть человек оказывался поэнергичнее, его обвиняли в том, что он выслуживается.
      Особенно поражено было предрассудком праздности офицерство. Конечно, они воевали храбро, они вели солдат к победе и, когда нужно было, гибли с честью, но в мирное время они плохо занимались с солдатами, сбросив всю деловую часть на фельдфебелей или субалтернов, выслужившихся из нижних чинов. Только люди с военной страстью – а таких было немного – увлекались экзерцициями, муштровкой и т. п. Служба остальных напоминала сплошной досуг, а досуг тратился на товарищеские кутежи, картежную игру, ухаживание за дамами, то есть на те же занятия, которые наполняли жизнь и поместного дворянства.
      Не чем иным, как именно этою причиною можно объяснить сравнительную отсталость России от западных стран. Обленившееся после великих войн офицерство наше позволило лучшей армии в свете, армии Суворова и Румянцева, заметно опуститься, одичать, потерять свою высокую боевую культуру. Обленившееся военное барство выдвинуло плохих полководцев в Крымскую войну, а результаты министерской лени сказались в страшных недочетах вооружения, снабжения, путей сообщения, артиллерии, флота и крепостей. Непобедимая со времен Петра Великого военная наша мощь дрогнула впервые. Милютинскую реформу я считаю дальнейшим приложением к армии дворянской лени. Вместо того чтобы заставить армию, начиная с офицеров, трудиться изо всех сил, как было при Суворове, либеральные генералы с Милютиным во главе начали наводить книжную ученость, стали заботиться о том, чтобы офицеры непременно были интеллигентами, «развитыми», «сознательными» личностями, чтобы они, Боже сохрани, не уступали студентам в литературной начитанности и т. п. Все это было одною из метаморфоз барской лени и барской спеси. Хорошо «образованные» в военных «гимназиях» г-да офицеры начали презирать свое героическое призвание и бежать со службы. Из любопытных записок г-на Фирсова в последних книжках «Исторического вестника» вы увидите, что еще до Крымской войны, в суровую эпоху Императора Николая I, кадетские корпуса и военные училища распропагандировались такими революционерами того времени, как Благосветлов, друг и учитель Писарева. Именно из тогдашней военной среды и школы вышли отцы нашего анархизма – Бакунин, Лавров и Кропоткин. Анархизм этот, подобно милютинскому либерализму, был тоже перерождением барской праздности. Я глубоко уверен, хорошо зная покойного Л. Н. Толстого, что, родись он не графом, а бедняком, принужденным с детства работать, совсем иного склада вышла бы его великая душа и до многих забавных несообразностей она не дофантазировалась бы.
      Гибельный предрассудок, будто труд подл, а праздность благородна, остановил прогресс нашего труда народного на целое пятидесятилетие, если не больше. Подобно тому как офицерство сбросило свое инструкторское дело в армии на фельдфебелей, так помещики сбросили свое и народное хозяйство на приказчиков и бурмистров. От земледелия и скотоводства, от всяких производительных промыслов брезгливо отвернулось хоть и напудренное, но все же более талантливое и образованное сословие. Себе оно предоставило удовольствия и развлечения, а полудикому простонародью – труд. Мудрено ли, что труд одичал, понизился и в качестве, и в количестве, даже в сравнении с Елизаветинской эпохой, какою она рисуется у Болотова. Мудрено ли, что дворянская жизнь в деревне потеряла свое серьезное содержание, а вместе с ним и всякий интерес. Отвыкшие от труда, обленившиеся дворяне, как это было и во Франции при последних Людовиках, потянулись целыми полчищами из деревни и рассеялись кто куда – по городам и заграничным эмпиреям. Дворянская праздность лишила Россию в прошлом столетии образованного сословия. Народ наш, потерявший культурное руководство, естественно, не мог ни догнать народы Запада, ни идти с ними нога в ногу. Только в самые последние десятилетия, благодаря нарастанию образованной демократии и работе земства, народ наш приступает к азбуке культурной промышленности и хозяйства.
      Суеверие праздности как прерогативы благородства нельзя назвать у нас национальным. Мне кажется, оно занесено к нам с Запада, от древнекультурных и ранее нас изнеженных стран. Столетием или двумя раньше нашего дворянского абсентеизма французские феодалы начали покидать свою деревенскую службу королю и народу и выселяться в Париж. Что бы ни говорили о средневековом феодальном гнете, он имел огромное воспитательное и дисциплинирующее значение. Старинные бароны недешево обходились закрепощенному простонародью, но последнее имело в лице господ ближайшую защиту от всех бед и весьма полезное культурное руководство. Бароны поддерживали порядок, творили суд и расправу, отстаивали законность в населении, снабжали его в случае нужды или даровою помощью, или кредитом. Баронское хозяйство служило образцом для вассалов. Баронские замки, как наши помещичьи усадьбы, были опорными пунктами и военной обороны, и мирной культуры. Но когда деревенская знать, соблазненная блеском королевского двора, потянулась в Париж и в своей изнеженности дошла до полного бездействия, час тысячелетней монархии Капетингов пробил. Стихия народная стала органически вытеснять из себя праздный, как бы омертвевший класс. Развилась удивительная, малопонятная ненависть к аристократии, ближайшие предки которой, по свидетельству Тэна, пользовались сердечною любовью крестьянства и его уважением. Изнеженность дворянства тотчас заставила почувствовать ненужность его, ненужность повела к отчужденности, а отчужденность – к ненависти. Средневековые феодалы, не выезжавшие из поместий и неотступно следившие за населением, никогда не вызывали к себе и тени той вражды, какая сложилась в революционной эпохе. Действовавших своих начальников в лице дворян народ любил и уважал, бездействовавших начал презирать. Великая революция родилась не из головы Руссо, а из инстинктов расы, почувствовавшей, что важный и необходимый орган народный – культурное сословие – атрофировался от праздности.
      Взамен переставшего трудиться духовенства и дворянства народ выдвинул новый работающий культурный слой – «третье сословие». А когда «третье сословие» в изнеженности пошло по стопам старой знати, народ стал мечтать о просвещении, которое дало бы ему возможность не нуждаться в высшем сословии как носителе культуры. Отсюда новое политическое миросозерцание, из трех основ которого – свободы, равенства и братства – явилась модная теперь идея социализма и кооперации. Хотя в эту идею вложен капитал главным образом философской рассудительности, но нельзя не видеть и религиозной природы нового лозунга. Этот лозунг раздробился на ереси и секты, в которых затерялся первоначальный идеализм нового учения до такой степени, что нелегко иногда усвоить, чем же, собственно, держится обаяние анархических систем в широких рабочих слоях. Христианство, основанное на вере в чудеса, тоже не выдерживало когда-то критики, ни психологической, ни философской. Языческие философы доказывали, что христианство возможно лишь при условии, если не исполнять учения Христа. Попробуйте, говорили они, не противиться врагам, раздать свое имение нищим ~ и вся человеческая цивилизация распадется в прах. Но христианство – с верой в искупление и бессмертие – пленительно идеалом, отодвигаемым в загробную жизнь. Идеал же социализма – в теперешней жизни, устроенной на началах принудительного труда и общей собственности. В скрытом виде это то же крепостное право, только без господ. Здесь нет ничего чудесного, никаких иллюзий и очарований, есть лишь ясно выраженная мания равенства с отвращением к свободе и братству. Равенство труда и равенство достатка. Зависть и жадность не позволят выделиться никакому человеческому величию и сделают ненужным героизм.
      Если социалистическая мечта справедливо внушает сомнения, если живой и талантливой части человечества не улыбается участь хорошо содержимого скотного двора или муравейника, то, мне кажется, единственное средство разбить новую религию, охватывающую массы, – это возродить старую религию, пришедшую в упадок. Старая религия в земной ее части опиралась на первозданный закон труда и на его свободу. Обленившиеся классы теперь ничего не могут возразить апостолам социализма, ибо праздное бездельничество есть грех со всякой точки зрения, и языческой, и христианской. Другое дело, если бы аристократия вернулась к древнему своему принципу, трудовому. Ведь основатели знатных родов были всегда великие труженики, помимо их таланта. Чтобы быть выбранным в вожди хотя бы разбойничьей шайки, нельзя было быть лентяем и рохлей, нужно было оказать исключительные заслуги, то есть проявить исключительно высокий труд – и по количеству, и по качеству. Древнее дворянство зарабатывалось подвигом, то есть одолением каких-нибудь чрезмерных препятствий, а для этого нужна была незаурядная затрата сил, и физических, и моральных. Родоначальниками аристократии были не худшие и не средние, а действительно выдающиеся люди, работавшие лучше других. Если бы изнеженное потомство вернулось к этому источнику благородства, если бы оно научилось работать изо всех сил, то оно могло бы смело смотреть в глаза пророкам социализма. Оно могло бы сказать этим пророкам: не мы лентяи, а вы. Не мы тянем в обеспеченную праздность, а вы. Не нас пленяет полупаразитное существование, а вас. Научитесь работать не как все, а как лучшие работники, и вы увидите, что повышенный индивидуальный труд гораздо лучше пониженного стадного труда. Вы прячетесь за общую спину, вы пугаетесь свободного соревнования, вы хотели бы на всех надеть одинаковое рабочее ярмо, но нам, аристократам труда, такое ярмо не кажется ни красивым, ни удобным, ни достойным человека. Вы, социалисты, отстаиваете исчезновение личности в массовой бездушной работе, мы же отстаиваем свободу гения и развитие всякой личности до доступного ей совершенства. Работайте изо всех сил и вы увидите, что только этим путем природа в состоянии раскрыть все свои возможности. Работать без соперничества, без одушевления, в общей запряжке с толпой людей – это значит ослаблять человеческую энергию, а не поднимать ее.
      Великое в простоте своей правило работы «изо всех сил» облагородило бы любое сословие, ему преданное, оно облагородило бы и простонародье, которое в последние десятилетия начинает утрачивать религиозные основы жизни. Безобразные беспорядки последних дней в Петербурге показывают, до чего среди рабочих извращено понятие о труде. Чтобы выразить протест против бакинских событий, сотни тысяч петербуржцев, зарабатывающих честный кусок хлеба, вдруг перестают его зарабатывать. Сотни тысяч граждан, уважаемых, пока они честно трудятся, вдруг становятся в положение праздных бездельников и думают, что уважение к ним от этого повысится. Прекратив производство всех нужных предметов, полагают, что этим они внесли какой-то вклад в общественное благополучие. Забастовки длятся иногда месяцами, но уже пять дней безделья ста тысяч рабочих вынудили из их собственных карманов капиталов свыше полумиллиона рублей да столько же из кармана капиталистов. Общество, беднеющее трудом, сразу же обогащается бездельем и всеми продуктами праздности – скукою, пустословием, ссорами, пьянством и т. д. Продуктов труда делается все меньше, и они становятся все дороже. Усиливаются общая нужда и нищета. Петербургская забастовка, дошедшая до баррикад и кровавых стычек, окончена, но понаблюдайте, что делается на улицах столицы. Кучками по трое, по четверо бродят оборванные голодные малые с озлобленными лицами. В глазах их светятся забота и отчаяние, а рты изрыгают проклятия на весь свет, а в особенности на тех пророков социализма, которые сорвали их с трудового пути…
      И для них пригодится родительский совет власти: каков бы ни был честный труд, раз вы имеете его, дорожите им и работайте изо всех сил. Всем от этого лучше будет, и вам первым.
       17 июля

ДЕЛО НАЦИИ

      Весь народ национален, и даже все русское общество, если выкинуть из него озлобленную часть инородцев. Говорю об озлобленной части, ибо другая, не озлобленная, а добродушная часть инородцев уже охвачена русской стихией, пропитана ею, как сардинки маслом, и входит в состав русской нации. О немцах нечего и говорить: между ними столько «кровавых» русских патриотов, что это просится даже в пословицу. Но разве вам не случалось встречать даже поляков, настолько обрусевших, что им тяжело носить польскую фамилию? А что вы скажете о г-не Гольтисоне? Это чистокровнейший еврей – и тем не менее страстный композитор русского церковного пения и, как говорят, большой русский патриот.
      Что такое Россия, что такое наша национальная идея – об этом многие имеют смутное понятие. Неясно это и почтенному барону Розену, превосходную речь которого на днях в Государственном совете следовало бы прочесть всем, кто любит Россию.
      Одно лишь в этой речи показалось мне загадочным: о каком «воинствующем национализме» в России говорит он, и с таким негодованием? По-видимому, о русском национализме, но если так, это совершенно неверно. Есть у нас воинствующие национализмы, но они не русские, а инородческие. Я говорю о евреях, поляках, финнах, латышах, армянах, татарах и пр., и пр., которые, вообще говоря, живут и трудятся довольно мирно, но уже выделили из себя весьма заметные и очень вредные, вроде мазепинцев, сословия, ненавидящие Россию. Они воинствуют против России, а не мы против них. Наш русский национализм, как я понимаю его, вовсе не воинствующий, а только оборонительный, и путать это никак не следует. Мы, русские, долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, – но вот ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде – и извне, и изнутри. Мы видим многочисленные колонии евреев и других инородцев, постепенно захватывающих не только равноправие с нами, но и господство над нами, причем наградой за подчинение наше служит их презрение и злоба против всего русского. Откройте глаза, почтенный барон, и вы увидите, что это явление существует и, стало быть, с ним нужно считаться.
      Я имею право говорить о русском чувстве, наблюдая собственное сердце. Мне лично всегда было противным угнетение инородцев, насильственная их русификация, подавление их национальности и т. п. Я уже много раз писал, что считаю вполне справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ, как, например, финны, поляки, армяне и т. д., имели на своих исторических территориях все права, какие сами пожелают, вплоть хотя бы до полного их отделения. Но совсем другое дело, если они захватывают хозяйские права на нашей исторической территории. Тут я кричу, сколько у меня есть сил: долой пришельцев! Если они хотят оставаться евреями, поляками, латышами и т. д. на нашем народном теле, то долой их, и чем скорее, тем лучше. Никакой живой организм не терпит инородных тел: последние должны быть или переварены, или выброшены. Это, уважаемый барон, называется не нападением, а обороной, спросите кого хотите. А раз решена оборона, она должна вестись с несокрушимой энергией – до полного изгнания «двунадесяти языц» из России.
      С тех пор как свет стоит, держится такое понятие о государстве: оно может быть или чистого, или смешанного состава, но в одном государстве должна жить одна нация. Так, имеются смешанные нации – швейцарская, американская и др. Государства, резко отступающие от этого начала, или постепенно рушатся, как рухнуло множество «пестрых» царств, или близки к государственному крушению, как Турция и Австрия. Нам, националистам, вовсе нежелательно, чтобы Империя Русская охвачена была племенным раздором, свирепствующим в Австро-Венгрии, и чтобы в итоге векового национального разлада был государственный развал. Вот почему, допуская иноплеменников как иностранцев, с правами иностранцев, пока они не будут достаточно натурализованы, мы вовсе не хотим быть подстилкою для целого рода маленьких национальностей, желающих на нашем теле размножаться и захватывать над нами власть. Мы не хотим чужого, но наша – русская – земля должна быть нашей. Иначе инородное вселение является инфекцией; размножение микроплемен ведет и гигантское племя к государственной смерти. Это вовсе не воинственность, а инстинкт самосохранения.
      Конечно, нам, русским, нелегко живется под облепившей нас иноземщиной, но ведь и им не так уж сладко отстаивать свою расовую индивидуальность. Тело, пораженное инфекцией, бессознательно борется с ней, поедает враждебные микробы, переваривает их без остатка. Мучители обречены одновременно и на мученичество, и единственное, в чем они находят спасение, это в своей национальной смерти. Драма ассимиляции оканчивается в тот момент, когда инородец совсем уже чувствует себя русским, и таких очень много. Вчера мне довелось быть на концерте Н. Н. Собиновой-Вирязовой, которую я уже как-то видел на одном концерте М. И. Долиной. Тогда я восхищен был ею в необычайной степени. Мало сказать «восхищен» – я просто ослеплен был этой как бы хлынувшей со сцены красотой русской женщины, поэзией русской песни, русской грацией, русской душой во всех ее тончайших, родных мне переживаниях. Нечто новое и чудесное, что хотелось бы видеть и слышать без конца. Притом заметьте, и голос не то чтобы большой у г-жи Собиновой, и красота ее вовсе не волшебная, если вглядеться в нее, и песни, и танцы ее – самые общеизвестные, но что захватывает неотразимо (меня по крайней мере) – это что-то родное, русское, свое, заветное, для чего жить хочется. К сожалению, концерт вышел непомерно длинный и Н. Н. Собиновой приходилось слишком уж много раз выходить на сцену, а хорошенького непременно должно быть понемножку, иначе количество профанирует качество. Тем не менее в начале вечера я просто млел от наслаждения и даже записал на афише следующее: «Конечно, Собинова-Вирязова сделала для национальной идеи больше, чем вся наша национальная партия, ибо она заставила тысячи и тысячи людей полюбить Россию. И своих, и чужих она заставила почувствовать душу русскую и ту особенную высокую красоту ее, которая таится в каждой законченной национальности». Да, вот все эти скромные артисты – Андреев со своею балалайкой, несравненная Плевицкая и эта новая чаровница Собинова, – они без всяких программ, без съездов и докладов, «без заранее обдуманного намерения» довершают культуру русскую, доводят национальность нашу до предела поэтической законченности, до красоты. А в красоте и истина, и добро, и все божественное, что нам доступно. О, эти девичьи песни с их упоением, со стыдливой молодой страстью, о, эти нежные и томные движения, в которых дышит все здоровое и чистое, что нажил наш народ за тысячелетия под родным солнцем!.. Все это так чудесно, что даже жаль видеть это на сцене. Кто хочет почувствовать, что такое Россия в ее мировом призвании, как особая душа народная, пусть посмотрит две-три песни Собиновой (этот новый жанр – соединение песни с танцами – нужно смотреть). Айседора Дункан не прошла в России бесследно. В лице босоножки Собиновой, резво поющей и кокетливо пляшущей, мы имеем нашу древнюю, еще языческую «дивью красоту», которую напрасно разгадывают ученые.
      Но к чему я веду речь? Не для рецензии же концертной. А веду я речь к изумительному для меня открытию. Эта чудесная русская артистка, вобравшая в себя все чары и тайны русской души народной, оказывается… датчанкой! Да-с, полукровной датчанкой, родною внучкой великого Андерсена, сказками которого мы упивались в детстве. Как вам это нравится? Всего в одно лишь поколение так переродиться в России, сразу принять и тело русское, типическое для средней Великороссии, и вместе с телом все инстинкты, все предчувствия души, все повадки, чисто стихийные, доведенные до высшей грации… Это просто чудо какое-то. Впрочем, я знаю одного англичанина до такой степени ярославской наружности, страстного балалаечника и любителя русской песни, что английская фамилия так же идет к нему, как если бы Василия Блаженного назвать кирхой. Вот вам иллюстрация нашей национальной силы. И вне политики мы боремся за свое существование, и даже вне политики одолеваем, пожалуй, больше, чем всей ослабевшей донельзя государственностью. На том же концерте играл очень хороший великорусский оркестр балалаечников под управлением… Е. Р. фон Левена. Пел арию мельника из «Русалки» артист русской оперы Н. А. Лени… Эти, очевидно, тоже переварены русской поэзией начисто. А те, не переваренные еще или полупереваренные, что поминутно мелькали в публике и на сцене, – их было жаль. Должно быть, больно терять свою расовую индивидуальность, но когда превращение кончилось, с чужой душой делается то же, что с душою Руси. «Твой дом будет моим домом, твой Бог – моим Богом».
       2 февраля

1915 год

ДОЛЖНЫ ПОБЕДИТЬ

      Первая мысль в новом году, первый порыв сердца – да здравствует наша великая армия, завоевывающая народу жизнь и честь! Да ниспошлет Господь благословение на мученический подвиг наших сыновей и братьев! На долю их выпало перевернуть еще одну тяжкую страницу истории и вписать на ней новые бессмертные слова. Новые и вечно старые, пока народ растет под солнцем. И в 1914 году – уж не знаю, каком от сотворения мира, – народ русский боролся и побеждал. Страшную борьбу эту он перенес и на следующий год с надеждой победить. Мало сказать: с надеждой – с глубочайшей уверенностью победить, если, конечно, нас не оставит милость Божия и не случится чего-нибудь нежданного-негаданного, вроде татарского обвала семьсот лет назад. Но теперь таких слишком крупных неожиданностей ждать уже трудно. Человечество довольно плотно связано паром и электричеством, все основные процессы в нем наперечет известны, все действующие силы учтены, и, собственно, ничего трагического врасплох произойти не может.