Пути русского имперского сознания - Письма к русской нации

Пока пружиной древних государств служило стремление к совершенству (принцип аристократизма), пока обществом правили лучшие люди, культура богатела и народы шли вперед. Как только совершился подмен классов, едва лишь худшие втерлись на место лучших, началось торжество низости, и в результате - крах. Отчего пала Греция, эта неприступная цитадель среди морей и гор? Отчего пала русская Греция? Босфорское царство, находившееся почти в тех же условиях? Каким образом случилось, что целые столетия те же народы умели отбивать варваров, а тут вдруг разучились это делать? Все это объясняется чрезвычайно просто. Вместо органического, века слагавшегося строя, где лучшие люди были приставлены к самой высокой и тонкой общественной работе, к последней подпустили "всех". "Все" сделали с обществом то же, что "все" делают, например, с карманными часами, когда "сами" начинают исправлять их кто чем умеет: иголкой, шпилькой, спичкой и т. д.
       28 июля

1910 год

ЗАКОН ОБНОВЛЕНИЯ

      "Всегда обновляйся!" – гласит надпись на ванне китайского императора-мудреца. Весь мир – и в том числе Россия – бредит обновлением; самые неподвижные народы точно сорвались с мертвых якорей, и не только образованный слой, всюду неудовлетворенный и тревожный, – даже простонародные слои охвачены страстной жаждой нового и небывалого. Жители деревень во всем свете громадными массами переселяются в города, предпочитая гнить там в подвалах и на чердаках, нежели прозябать в идиллической сельской обстановке. Еще более грандиозные волны народные подымаются под предлогом эмиграции. Уже не отдельные искатели счастья, а, как некогда, целые народы, населения маленьких государств двигаются из одного полушария в другое. Очень слабо населенная Европейская Россия начинает перебрасывать в Азию половину, наконец, три четверти своего прироста; за Урал переваливается уже около миллиона душ, изгнанничество которых из тысячелетней родины обосновано чрезвычайно шатко. Сказочные по величине океанские пароходы перевозят целые орды эмигрантов, не более сознательных, чем древние орды кочевников. Похоже, как будто начинается вновь та загадочная суматоха, что со времен столпотворения вавилонского, по-видимому, не раз охватывала народы. Без точно выясненных причин человеческими массами овладевает стихийный дух перемены места и кое-где начинается невообразимая давка. Целые цивилизации сметаются в столкновении, сдержать которое не в силах ни природа, ни сознание народов. Ищут не только новых пространств, как мы и японцы в Сибири. Ищут новых условий, самых новейших, какие только может придумать изобретательный ум. Не использовав и сотой доли сухопутных и морских средств передвижения, страстно добиваются воздушных путей, лихорадочно побивают рекорды на быстроту, и кажется, если бы открыли способ менять место со скоростью пушечного ядра, то вздыхали бы о скорости света и электричества. Зачем становится необходимой такая спешка – неизвестно; видимо, эта сторона цивилизации, как многие другие, начинает принимать маниакальный характер. Подобно сумасшедшим, культурные народы не замечают некоторых навязчивых идей, между тем они явно развиваются и охватывают чуть ли не весь человеческий род. Отдаленных предков наших не без основания упрекают в консерватизме, почти безумном по своей фанатичности. Однако и теперешнее безоглядочное стремление к новизне смахивает на психоз.
      Глубокая так называемая косность древних имела свое оправдание в чувстве счастья: люди не хотели никаких перемен, очевидно, потому, что были достаточно удовлетворены настоящим. Они слишком любили действительность и боготворили ее. Может быть, это была ошибка вкуса, но о вкусах не спорят. Консервативным предкам нашим их жизнь, при всей ее невзрачности, казалась необыкновенно вкусной, и они оберегали ее от изменения, как искусный повар свое тонкое блюдо. Нельзя сказать того же про обратный психоз, характеризующий наше время. Уже то, что все так страстно ждут нового, доказывает, что все недовольны настоящим и что все несчастны. Состояние несчастья, как бы разумно оно ни объяснялось, само по себе есть безумие, и, может быть, самое жалкое из всех. Как человеку с расстроенным пищеварением, нынешнему среднему человеку все кажется противным. Он с гримасой пробует тысячи вещей, не подозревая, что самый орган вкуса у него испорчен. Позыв на кислое, острое, жгучее, горькое, потребность в кричащем и извращенном – вот что характеризует стиль nouveau во всем, ибо так называемый декаданс охватил собою решительно все явления духа – от философии и искусства до политики и ремесла. В отличие от других стилей, декаданс замечателен, между прочим, тем, что он непрерывно рассыпается: вчерашнее во вражде с сегодняшним и отрицающее завтра непременно станет отрицаемым.
      Мания постоянства, характеризующая старину, и мания непостоянства, свирепствующая в наше время, относятся между собою как закон и преступление. В самом деле, консерватизм так называемого старого режима напоминал законность: худая или хорошая, но жизнь в старину принимала характер закона природы. Неизменные социальные и иные отношения, подобно законам физики, принимались как они есть. Закон тяготения ужасен для всех упавших и разбившихся, но его, согласитесь, нельзя оспаривать, и остается приспособляться к нему. К феодальным и католическим принципам приспособлялись, испытывая все выгоды исполненного закона. В лучшие моменты тогдашнего равновесия достигался неизвестный теперь порядок, и подавляющему большинству людей, сверху до низу, было удобно и хорошо. Представьте себе обратный лозунг – представьте на минуту, что законы физики потеряли непреложность свою и могут меняться. Природа быстро возвратилась бы к Хаосу, к первобытной Ночи, из недр которой один Бог мог сотворить мир организованный, покоящийся на законах и прекрасный. Болезненное и безотчетное стремление к перемене составляет существо преступности. Людям почему-то хочется переступить закон, нарушить норму, стереть границы действий. Организованное, то есть закрепленное в установившихся формах, хочется дезорганизовать, растрепать, рассыпать. Маньякам так называемого прогресса кажется, что они охвачены творчеством, – на самом деле они охвачены разрушением. Не говоря о таких гремучих вещах, как экстрадинамит, возьмите хотя бы совсем невинную, наиболее прогрессирующую вещь, как пути сообщения. Ничто не внесло в быт человеческий, сложившийся веками, такого разгрома, как паровоз, и ни от чего не ждут более решительных перемен, как от дирижабля. Земля слишком тверда, чтобы разверзнуться и поглотить человеческую историю. Пропастью для последней явится, по-видимому, воздушное пространство. Воздухоплавание обострит манию перемен до горячечного состояния, и с человечеством, может быть, случится то, что с гадаринским стадом. Лишь только из жизни будут вынуты неподвижные устои, она разлетится в прах, как машина, которой все молекулы пришли в движение.
      Опасный спор между старым и новым стал возможен при забвении третьего элемента: вечного. В спокойные века прошлого жизнь людям никогда не казалась старой. Совсем напротив. Несмотря на седую древность установлений, все существующее казалось молодым и свежим. Действующее, как единственно возможное, было полно жизни. Эту психологию старого режима еще помнят глубокие старики; кое-где ее можно и теперь наблюдать в глухой провинции. В старину под новым разумели не перемену, а повторение. Как новое вдыханье воздуха или новый глоток воды, жизнь казалась вечно одной и той же и вечно необходимой. Нынче как будто желали бы каждое вдыханье делать из другого газа и каждый глоток – из другой жидкости, и это называется прогрессом. В эпоху законности различие между старым и новым не вызывало драмы, жизнь текла непрерывно, и каждый индивидуум жил всей жизнью рода. Я думаю, что именно это было главной причиной того, что "в старину живали деды веселей своих внучат". Ведь в самом деле они жили веселей, наши деды, и чем старше был режим, тем молодость кипела в нем более бурным ключом. Вспомните о забавах аристократии эпохи Владимира Мономаха. Прочтите завещание широко пожившего князя. Какая бездна сильных ощущений! О пирах богатырских благочестивый документ умалчивает – но сколько войн, походов, охотничьих приключений, смертельно опасных и потому напряженно-сладких! Как могуче волновалось тогда сердце, как должен был работать мозг и железная мускулатура! О жизни смердов того времени свидетельства не осталось, если не считать слов, сказанных на одном княжеском съезде: "Выедет смерд весною на поле, придет половчанин, убьет смерда и заберет его коня и скудные достатки в добычу". Стало быть, и смерду приходилось или погибать, или вести полувоенный образ жизни, постоянно переходить от сохи к мечу. И смерду приходилось вести нескончаемую войну с полевым и лесным зверем, и у смердов были свои пиры и празднества. Из древности дошли до нас остатки пышного свадебного обряда и целые россыпи самоцветных, как камни, песен. Ведь певал же когда-то народ наш, и какой полной грудью!
      Почитайте Рабле или поглядите на картины фламандской школы. Сколько молодости похоронено в этих старых веках, сколько животного счастья, сытого, пьяного, пляшущего, сладострастного – несмотря на католическую строгость. Если присмотреться хорошенько, то ведь и само католичество пело, плясало и изрядно пило. Сам Лютер – кроме глубокого негодования на пороки католичества – вынес из него свое уважение к добродетели и одновременно формулу о Wein, Weib und Gesang (вино, женщины и пение. – Ред.). Костры, на которых сжигались слишком дерзкие новаторы и ведьмы, каким-то образом уживались с индульгенциями на всякий грех, что, впрочем, не освобождало негодяев от уголовной ответственности. Не вдаваясь в эту слишком обширную область, я хочу сказать, что старый режим каким-то чудом умел сохранить в себе молодой темперамент и чисто юношескую радость бытия, тогда как теперешний новый режим с ежедневными обновлениями таит в себе черты уныния и собачьей старости. При нищете и грязи средневековья, при глубоком невежестве, при страшной необеспеченности здоровья и жизни люди знали, что такое удовлетворенность духа, и большинство людей были, несомненно, довольны своей судьбой. Нынче, при обилии средств, при сравнительной просвещенности и свободе – свободы хоть отбавляй! – большинство людей чувствуют себя злосчастными. Всем стало доступно все, и потому моральная ценность всего упала до чрезвычайности. С тех пор как дети кожевников стали делаться президентами республик и королями капитала, станок кожевника сделался станком каторжника: он потерял волшебное свойство давать счастье.
      "Всегда обновляйся!" – это в нравственной философии такая же истина, как любая теорема Евклида. Однако прежде и теперь эту истину понимали разно. Когда под обновлением жизни понимали восстановление, то действительно обновлялись. Когда под обновлением стали понимать перемену, то запахло порчей и разрушением. Прошу читателя вникнуть в эту разницу: значение ее громадно. Прежде обветшавший человек, загрязнившийся и душевно измятый, приступал к известной операции, установленной Церковью. Он постился, усиленно молился, говел, исповедовался, каялся, приобщался, и если он проделывал все это искренно, то действительно обновлялся. В этом не может быть ни малейшего сомнения. На некоторое время человек трезвел, отвыкал от грехов, втягивался в порядочную жизнь, и восстановление совершалось, физическое и душевное. Никакой перемены не было, то есть человек не сочинял себе нового строя жизни, а только упорядочивал старый, расстроенный. Вот смысл реформ старого времени: каждая реформа, политическая и религиозная, была возвращением к основному образцу, к тому древнему принципу, который был вложен в общество. Если плохо веровали в Бога, то религиозная реформа состояла не в том, чтобы совсем не веровать, как это понимается теперь, а постараться искренно веровать и действительно исполнять заповеди. Если терялось уважение к закону, то политическая реформа состояла не в том, чтобы совсем наплевать на закон (как понимается теперь), а чтобы вернуть к нему уважение. Мне кажется, древнее "обновление" более отвечает природе, чем нынешняя ломка вместо починки. Когда тело заболеет, то реформа его заключается не в том, чтобы изменить план тела, а чтобы восстановить его, не в том, чтобы выбросить одни органы и выработать совсем другие, а в том, чтобы прежние органы вернуть к их природному назначению. Так поступает всякое не слишком зараженное тело, пока не вмешаются молодые доктора с их полестней рецептов на каждую болезнь. Так поступает и всякое не слишком одряхлевшее общество: оно обновляется восстановлением, а не переменой. Вот когда тело или общество совсем сгнило, тогда всем тканям и клеточкам неудержимо хочется расползтись, разлезться, и вот тогда реформа принимает характер новорежимный. Хочется не восстановлять, а выбрасывать, вырезать, выжигать гангрену, хотя бы каленым железом, после чего поневоле приходится приставлять искусственные члены. К глубокому несчастью, почти все страны – и Россия больше, чем многие, – находятся в обновлении не старого, а "нового режима". Метод восстановления, благодетельный и натуральный, кое-где слишком опоздал. Уже нет тех тканей, которые можно бы восстановить. России, как и огромному большинству ее соседей, вероятнее всего, придется пережить процесс, какой Иегова применил к развращенным евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших из Египта не вошел в обетованный Ханаан. Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло. В новую жизнь вступило свежее, восстановленное в первобытных условиях пустыни, менее грешное поколение.
      Мне кажется, европейская буржуазия – подобно изнеженной аристократии – обречена смерти. Испорченный рабочий класс обречен смерти. Зараженный и безбожный пролетариат обречен смерти. Безмерно вспухшее население Европы и Америки все еще растет, но оно довольно быстро начнет падать, сгнивая на корню и разрушаясь, как некогда в войнах и мятежах. Гнилые породы отпадут, как отгнившие ветки со ствола. Если человечество спасется, то тем методом, каким всегда спасалось: восстановлением суровых естественных условий и восстановлением естественного человека. Слабые элементы нашей расы одичают, выродятся, вымрут. Сильные элементы возвратятся к варварству и к режиму, похожему на старый. Тогда только, может быть, кое-где будут осуществлены утопии князя Кропоткина и графа Толстого; они ведь когда-то уже были осуществлены. Природа, как художник, на тысячи ладов прикидывает свое творчество, пробуя между прочим и анархизмы всяких видов. Подобно мыльным пузырям, эти архи-новые, на вид очаровательные формы жизни оказываются очень хрупкими. Коммуны, политические и религиозные, возникнув из идеального замысла, дрожат, колеблются и наконец лопаются, оставив после себя мокрое место. Ошибка обновителей наших не в том, что их планы неразумны, а в том, что они слишком разумны. Обновители воображают, что чем рассудочнее, геометричнее план, чем больше в него вложено симметрии и гармонии, тем более это соответствует природе человека. Ошибка плачевная! В действительности бывает скорее наоборот. Пора понять, что человек существо иррациональное и что природа его не укладывается в разумные силлогизмы. Это все равно что с кучей песку: казалось бы, почему куче не принять формы шара, или октаэдра, или правильной пирамиды. На деле же каждое сыпучее тело принимает свою любимую форму – довольно безобразной кучи. Народ вовсе не есть то, чем его изобразил Руссо. Народ не суверен, не царь, не мудрец, а довольно жалкая толпа, и чем он крупнее и стихийнее, тем более беспомощен и жалок. Каждый отдельный элемент этой стихии, средний человек, вовсе не правомерное и не правоспособное существо, а двуногое весьма фантастическое, склонное одновременно быть и гением, и идиотом – и к чему его больше тянет, договаривать нечего. Не столько субъект права, сколько субъект всяческого беспутства, средний человек ни в чем так не нуждается, как в том, чтобы некое высшее существо – государство – поставило его на строго определенное место и обеспечило ему определенную функцию. Нужно не старое, не новое: жизни нужно нечто вечное, нестареющее и потому всегда молодое. Даже несовершенные законы, если они законы, то есть сохраняют долговременное и непререкаемое значение, обладают способностью поддерживать жизнь. Наоборот, драгоценные жемчуга, нанизанные на гнилую нитку, рассыпаются. Я далек от мысли, что теперешние граждане напоминают перлы, но нынешняя законность, непрерывно рвущаяся под предлогом реформ, разъединяет даже это дешевое общество вместо того, чтобы соединять.
      Истинное обновление России должно состоять не в ломке, а в починке ее, и начнется такое обновление не раньше чем понизится несколько книжный, слишком теоретический и высокопарный взгляд на человека. Целые тысячелетия государственность и религия смотрели на человека как на существо слабое – далеко не твердое, а скорее сыпучее тело, требующее внешней охраны и внутренней дисциплины. В этом взгляде, основанном на опыте истории, было много скромности и смиренной правды. С тех пор как возобладало горделивое помешательство и провозглашена автономия личности, эта личность уподобилась блуждающей почке. При всей относительной свободе она страдает и заставляет страдать государственный организм. Каждая личность чувствует себя маленьким государством, и естественно, что ее интересы в постоянном конфликте с интересами большого государства. Все недовольны, все хотят нового – попросту говоря, чужого, – никто не довольствуется своим. Истинное обновление между тем никогда не состоит в захвате чуждого, а в восстановлении своего. Идея национальности тем и сильна, что она есть возвращение к себе. Хотите обновиться – восстановляйтесь.
       1 января
 

РУССКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

      Наиболее обещающим движением русской жизни является теперь национальное. Враги национализма и справа, и слева распространяют о нем самый пошлый вздор, но это не мешает великому Движению расти и захватывать собой все более и более широкие круги общества. Что такое национализм? В течение еще многих лет придется рассуждать об этом – точнее, трудно себе представить время, когда вопрос этот не заслуживал бы проповеди и самого внимательного обсуждения.
      Из множества определений национализма позвольте остановиться на самых простых и удобопонятных. Национализм, мне кажется, есть народная искренность – в отличие от притворства партий и всякого их кривляния и подражания. Есть люди искренние, которые не терпят, чтобы казаться чем-то другим и которым хочется всегда быть лишь самими собой. Наоборот, есть люди, как бы боящиеся самих себя, внутренне не уважающие себя, которые готовы быть чем угодно, только не тем, что они есть. Эта странная трусость напоминает так называемый миметизм в природе, стремление слабых пород – особенно среди насекомых – подделывать свою наружность под окружающую среду, например принимать очертания и цвета растений. Чувство национальное обратно этому малодушному инстинкту. Национализм есть полное развитие личности и стойкое бережение всех особенностей, отличающих данный вид от смежных ему. Национализм есть не только полнота самосознания, но полнота особенного – творческого самосознания, а не подражательного. Национализм всегда чувствуется как высшее удовлетворение, как "любовь к отечеству и народная гордость". Нельзя любить и нельзя гордиться тем, что считаешь дурным. Стало быть, национализм предполагает полноту хороших качеств или тех, что кажутся хорошими. Национализм есть то редкое состояние, когда народ примиряется с самим собою, входит в полное согласие, в равновесие своего духа и в гармоническое удовлетворение самим собой.
      Отсюда недалеко до самовлюбленности, до обожествления своего "я", как это бывало у древних, более свежих народностей. "Аз есмь Господь Бог твой". Эта заповедь в древности понималась так:
      "Господь Бог твой есть твое "я" и да не будут у тебя другие боги, кроме твоего "я"". Вышедший из естества природы народ чувствовал, что он осуществляет какое-то особенное бытие, особенную идею, и довести последнюю до крайнего выражения почиталось призванием народным. То, что называлось "дух" народа, "гений народный", был действительно как бы особый бог (Ягве, Ассур и пр.), по образу и подобию которого в данном племени строился человек и нация. Религия и культура в древности не стремились к иной цели, как только к той, чтобы воплотить в народе идеал, то есть особый замысел природы, некое исключительно сильное и неподражаемо прекрасное своеобразие. Посмотрите на тонко выработанную породу, например на орла или оленя. В такой породе все закончено, как в статуе великого скульптора, все остановилось, как бы достигнув вечной жизни. Вы чувствуете, что тут никакие перемены невозможны, ибо всякое изменение будет изменой, упадком расы. Такова же всякая строго выработанная национальность. Как все совершенное, она консервативна; достигнутое своеобразие свое она отстаивает, как жизнь.
      В сущности, в нем, в исключительном своеобразии, и заключается смысл жизни. Безмерное количество приближений природа тратит для того, чтобы наконец достигнуть особенного идеала и воплотить его. Воплощенный дух народный счастлив, как воплощенный Бог. Вот окончательная цель национализма: полное удовлетворение, полнота блаженства. Что это момент редкий и труднодостижимый, это не меняет дела. Раз достигнутая национальная законченность на долгие века создает народ, счастливый. Именно в эти эпохи рождаются чудные песни народные, героические сказания, мечты о бессмертии. Порода, вошедшая в вечный тип свой, ощущает бессмертие не в будущем, а в настоящем.
      То, что мы, проповедники национального восстановления, ставим народной целью, не есть измышление или каприз ума. Это повелительное и самое высокое требование природы, и наградой за исполнение его служит счастье. Подумайте достаточно серьезно – и вы увидите, что только в отстоявшейся и законченной народности возможны мир, согласие, свобода, братство – все начала блаженной жизни. В народности растрепанной, разнородной, переполненной чуждыми элементами, по необходимости царят раздор, постоянная грызня и ожесточение, как в химическом котле, куда положены различные соли. Брожение и хаос – вот неизбежная картина анархии, охватывающей ненациональное общество. Враждебные друг другу стихии взаимно разлагаются в борьбе и вносят, что касается человеческого сожительства, одну ненависть, которая есть самая острая из болезней духа. Если желаете мира и добродетели, для этого бесполезно произносить нравственные сентенции, хотя бы самые изысканные. Сделайте так, чтобы народ был национален: вместе с национальным чувством войдет сам собою и мир и сама, непрошеная, явится добродетель. В уравновешенной системе общества нет борьбы. Она взаимно обуздана, враждебные силы погашены. Разве это не последняя цель человеческого общества?
      Именно в страстном желании мира и "благоволения в человецех" националисты и говорят наседающим со всех сторон инородцам: "Отойдите от нас! В наше внутреннее согласие не вводите раздора! В Достигнутое национальностью примирение не вносите начал вражды! Ибо вражда совершенно неизбежна при основном неравенстве, от которого ни вы, ни мы отказаться не можем. Вы – евреи, поляки, финны, армяне и пр., и пр. – пламенно дорожите своим национальным своеобразием. Вы не хотите и не можете изменить ему. Мы, русские люди, то же самое: без тяжких расстройств народных, может быть, без окончательной гибели своей родины мы не можем уступить вам". Остается, стало быть, разойтись, подобно Аврааму и Лоту: "Направо – твое, налево – мое". Национализм русский, по крайней мере в моем понимании, не есть захват и не есть насилие. Национализм есть честное разграничение. Захват и насилие в его коварных формах идут со стороны не русского национализма. Не мы идем на инородцев, а они на нас. Не мы овладеваем территорией и трудом народным у евреев, поляков, армян и пр., а они овладевают нашими. Дать закономерный, но ощутительный отпор этому внутреннему "нашествию иноплеменных" – цель национального движения. Это не нападение, это самооборона.
      Как случилось, что громадный народ русский не сумел предупредить величайшую из опасностей – нашествие изнутри? Это случилось очень просто. Завоевав чуждые племена, мы имели несчастную ошибку удержать их у себя. Врагов, захваченных в плен, мы ввели в семью свою вместо того, чтобы отпустить на волю. Наследственных врагов, тысячу лет вредивших России и разрушавших ее, мы уравняли в царственных правах с строителями государства и его защитниками. Непримиримые с нашей народностью, чужеземцы проникли в самую глубину общественных тканей, в сердце и мозг страны, и внесли и вносят этим самые тяжелые расстройства.
      В твердыню государственности нашей инородцы входят при посредстве двух лжеучений – политического и религиозного. В силу первого лжеучения все "подданные" государства приравниваются к "гражданам" его, в силу второго – все люди рассматриваются как "братья". Горький опыт здравомыслящих людей убедительно доказывает, что "гражданин" и "брат" – явления слишком высокие, чтобы быть широко обобщенными. Инородцы, отстаивающие свою национальность, не могут одновременно принадлежать и к нашей и если числятся "гражданами" Русского государства, то это просто политический подлог. Точно так же чужие люди, пока они чужие, не могут быть нам братьями; доверять им, как братьям;" важные позиции в государстве крайне безрассудно. Природа не терпит фальсификаций. Природа создала не одну, а разные национальности. Сентиментально смешивать их и притворяться, будто все они сливаются в одну, есть безумие и грех против природы.
      Враги русской народности, всячески отстаивая свой национализм, всемерно опорочивают русский. Когда речь зайдет о нарушении прав еврея, финна, поляка, армянина, подымается негодующий вопль: все кричат об уважении к такой святыне, какова национальность. Но лишь только русские обмолвятся о своей народности – подымаются возмущенные крики: "Человеконенавистничество! Нетерпимость! Черносотенное насилие! Грубый эгоизм!" Сами ожесточенные эгоисты, поклоняющиеся идолу отчуждения, насевшие на нас инородцы не признают за Россией ее народного "я". Что ж, остается нам обречь себя в самом деле на роль удобрения для чужих рас, как откровенно мечтают фанатики пангерманизма! Апостолы мелких национальностей не стыдятся выражения "эгоизм". Мне кажется, и русскому национализму не следует чураться этого понятия. Да, эгоизм. Что ж в нем удивительного или ужасного? Из всех народов на свете русскому, наиболее мягкосердечному, пора заразиться некоторой дозой здравого эгоизма. Пора с совершенной твердостью установить, что мы не космополиты, не альтруисты, не "святые последних дней", а такой же народ, как и все остальные, желающие жить на белом свете прежде всего для самих себя и для собственного потомства. Пора признать искренно и просто те наши определения, которые значатся в нашем имперском титуле. Этот титул говорит, что Россия – народ державный, независимый ни от кого на свете, никому не подчиненный. Мы – государство, то есть высшее господство на своей территории. Мы племя царственное, повелевающее всеми народностями, вошедшими в состав Империи. Именно наше национальное своеобразие, а не чье другое должно считаться непреложным. Все иные национальности должны быть терпимы как явления временные, подлежащие или усвоению, или вытеснению. Счесть за закон постоянное сожительство разных национальностей в черте одного государства составляет величайшую нелепость, какую можно себе вообразить.
      Приглашаю читателей внимательно прочесть объявленную вчера (22 января) в "Новом времени" программу, выработанную для объединенного Всероссийского национального союза. Первый член этого символа нашей политической веры – "единство и нераздельность Российской империи и ограждение во всех ее частях господства русской народности". Для инородческих окраин русские националисты допускают лишь "хозяйственное самоуправление при обязательном и полном ограждении русских интересов, как местных, так и общегосударственных". Особо подчеркивается, что "равноправие евреев недопустимо". Последний тезис отграничивает Всероссийский национальный союз от тех умеренно-либеральных партий, которые составляют авангард еврейства. Во всех остальных пунктах объявленная программа может подлежать критике, но в этом пункте она безупречна. С величайшей искренностью и прямотой, делающими большую честь вождям партии, они имели мужество высказать свои взгляды по инородческому вопросу. Он, этот вопрос, как в разложившейся Турции и разлагающейся Австрии, составляет у нас теперь главную государственную болезнь. Нельзя говорить ни о "подъеме производительных сил государства" ( 5), ни о "восстановлении военного могущества Российской империи" ( 6), пока народ и общество разъедаются внутренней враждой, вносимой чужеродными элементами. Если мечтать о благополучных временах, то они явятся не прежде, чем вернется наш давно утраченный национальный мир. Как организму, зараженному чужеядными микробами, России прежде всего нужно вылечиться от заразы. Только в здоровых руках что-нибудь значат и трудовой топор, и когда-то победоносный меч.
      Из программы Всероссийского национального союза видно, до какой степени нелепы уверения врагов его, будто союз – слишком левый или слишком правый. Национализм не политика, он выше политики и в силу этого не допускает односторонних крайностей. В отличие от еврейско-либеральных партий (кадеты и октябристы), Всероссийский национальный союз опирается прежде всего на Основные Законы. В согласии с последними союз признает "незыблемость представительного образа правления", при котором "законодательная власть Самодержавного Царя" находится в "единении" с двумя палатами. Национальный союз придает важное значение "наблюдению законодательных учреждений за закономерностью действий правительства". Последнее условие довольно резко отграничивает Национальный союз и от крайне правых партий. Если не большинство ультрамонархистов, то многие из них до сих пор не могут помириться с народным представительством. Законодательное единение Царя с народом им кажется ограничением самодержавной власти. Националистам это не кажется. Они убеждены, что названное ограничение – мнимое, подобно независимости суда или свободе административной деятельности в пределах закона. Пока принципом русской государственности остается единодержавие, верховным законодателем, утвердителем законов является Государь-Самодержец, но органы отправления Высочайшей власти должны быть согласованы с природой дела. Естественно, что наилучшим органом законодательства и надзора за правительством может служить только та стихия, которая живет законами и которая на себе же чувствует всякое нарушение их.