Бедный мой Бернардье

      - Мы устали, Бернардье. - гнет свое Йитс. - С нас хватит.
      - С вас хвати! театра?
      - Вот именно! Нам надоели твои безумства! Мы могли стать счастливыми помощниками человека, сытыми, довольными, хорошо одетыми, а вместо этого ты превратил нас в презренных кочевников.
      - Значит, вам больше нравится быть слугами, чем артистами? Золотарями, а не королями и благородными рыцарями? Санитарами, подающими больному судно, а не звездами сцены?
      - Да, тысячу раз - да! Твои безумства, твой фанатизм не знают границ, Бернардье! Ты слепец и никак не можешь понять, что в этом мире - ты жалкое ничтожество, изгой, пигмей, карикатурный рисунок шизофреника. Вот кто ты, Бернардье!
      - Твои слова безжалостны, мой мальчик, - с обидой отвечает Бернардье. - Они хлещут, словно кнут.
      - Будучи неизлечимо больным, ты заразил и нас. Это на твоей совести, Бернардье.
      - Моя совесть способна выдержать этот груз, дорогой мой Йитс.
      - К черту твое благородство! Плевать мы хотели на твою доблесть, Бернардье! Нам осточертело быть рыцарями да апостолами, вечно голодать и жертвовать всем во имя идиотизма.
      - Твое дело, Йитс. Театру могут служить только свободные люди.
      - Вот ты и проговорился: люди. Люди, а не роботы. Но ведь и люди не хотят пожертвовать ради своего дурацкого театра даже сухого козьего помета!
      - Ты, Йитс, хотя и не артист, но выражения подбирать обязан - здесь дамы.
      - Нет, ну в самом деле: кому он нужен, этот театр?! - вопит Йитс. -А раз так, какого черта...
      - Нам он нужен, Йитс. Прежде всего театр нужен нам самим. Мы люди искусства, - все так же спокойно старается вразумить его Бернардье.
      А ведь я знаю, что он обижен, Принцесса. Беда не приходит одна, всегда является в сопровождении убийственных упреков, предательских поступков, ханжеских гримас, покидающего тебя друга, вероломной лжи, притворства целой армии гнусных теней, кучи зловонной и липкой тины. И отвратительнее всего, конечно, попытки оправдать отступничество. Какими только хромыми аргументами их не подпирают, какую только ходульную филисофию не призывают на помощь! Оправдания находятся и для капитуляции, и для наспех нацарапанных прошений о помиловании, и для поцелуев, которыми осыпают затянутую в перчатку руку победителя. Всему находятся подленькие объяснения: да, все это выглядит не очень порядочно, наверняка следовало поступить иначе, но я, господа, - как бы вам это сказать? - одним словом, я сделал это ради собственного счастья.
      Вот в чем мерзость, Принцесса: ради собственного счастья! Будто счастье может служить оправданием.
      Будто оно - банковский чек, под которым непременно следует расписаться в собственной низости.
      Да миру плевать на наше счастье. Он себе катится куда-то, сверкает, швыряет россыпи искр, и единственное удовольствие, которое нам доступно любоваться им.
      Все-таки я не смог обойтись без этих слов, Принцесса. Я ждал, что они будут сказаны Йитсом, Османом, Антуаном, Доротеей, мною, любым из нас. Чему быть, того не миновать, ведь подленькая вера в первостатейную важность личного счастья, даже если сознательно мы отметаем ее, заложена в нас с рождения.
      Помнишь: "Если час пробил, значит, ждать нечего. Если нечего ждать, значит, нечего делать. Раньше или позже этого не миновать". Акт пятый, сцена вторая.
      Наверное, быть счастливым не так уж плохо. Не исключено, что стремление к счастью совершенно естественно для робота и человека.
      Не знаю.
      - Воля ваша, дети мои. Тогда я буду играть один, - говорит Бернардье, снимая пиджак и пристально осматривая камеру.
      Вероятно, прикидывает мизансцену.
      Здесь сторожевая башня, возле нее будут беседовать стражники, а призрак появится слева. Несколько лет назад я с изумлением обнаружил, что Бернардье реквизит ни к чему.
      Ему достаточно нескольких квадратных метров пространства, текста и хотя бы одного зрителя.
      Ведь театр без зрителя - это действительно шизофренический бред.
      Верь я в бога, ни на секунду не усомнился бы в том, что Бернардье порождение дьявола. Иначе нельзя объяснить, как такое немощное тело вмещает души десятков людей и демонов, присутствие которых выдает порой выражение его лица - то злобное, то щедрое добротой, то благородное, то влюбленное... Он играет один, и все герои Шекспира сражаются друг с другом за право и удовольствие получить недолгую жизнь.
      Вступают в действие Жюль и Венсен: кто же встретит Призрака, если не Горацио и Марцелл?
      Поднимается и закутанный в легкое белое покрывало Макс.
      Знаю, друг мой Осман, ты тоже не выдержишь: в начале второй сцены твой выход. Обычных упражнений с тяжестями ты сегодня не проделал, и осанка у тебя не такая величественная; но ничего, продолжай, мне нравится, как ты произносишь эти слова:
      ... С тем и решили мы в супруги взять сестру и ныне королеву нашу, наследницу военных рубежей, со смешанными чувствами печали и радости, с улыбкой и в слезах...
      Всё верно, Осман, разве мы не живем так же: со смешанными чувствами печали и радости? Театр в камере, вместо сцены - влажный пол, по которому то и дело шмыгают отвратительные крысы... С улыбкой и в слезах.
      Теперь твоя очередь, Йитс: не упирайся, все равно не устоишь.
      Конечно, мы оборванцы, ничтожества, но разве есть у нас с тобой что-то еще, кроме театра и Бернардье?
      Ровным счетом ничего, Йитс, да и откуда чему взяться в этом холодном двадцать втором веке? Поднимись с полу, сделай несколько шагов скользящей походкой Гильденстерна и подай свою первую реплику:
      В согласьи с чем мы оба повергаем свою готовность к царственным стопам и ждем распоряжений...
      Видишь, как улыбнулся Бернардье? Убедился, что абсолютно всё в нашей жизни связано с судьбой Гамлета?
      Мы играем. Наверняка, в последний раз. Играем, прощаясь со сценой. Прощаясь с Бернардье.
      Прощаясь со всем, чем были в течение десяти лет и чем никогда больше не будем. Прощайте, бесприютность, голод, унижения, нищета, холод - прощай, наше счастье.
      Ну, вот, Принцесса, приближается момент, когда с уст моих слетят те страшные слова, которые мир словно нарочно не желает слышать. Именно отсюда, с нашей последней сцены, над которой витает отчаянье и торжество, с останков нашего прошлого и руин нашей надежды, я брошу эти слова в лицо оглохшей Британии.
      Пусть мороз продерет по коже всех, кто это услышит.
      Пусть навсегда запомнят, что я - шестисотлетний принц Датский - их обвиняю! Обвинение это летит сквозь века подобно яростному крику, оно гневно клеймит за любую несправедливость, за слезы и поруганную веру, за обманутую любовь, за мерзость, властолюбие, фанатизм, слепоту и глупость. Мои слова не дадут им спать, они будут бередить их дремлющую совесть, оскопленную честь, бесплодную мудрость - ныне и присно и во веки веков!
      - Погублен век! Будь проклят он! К чему родился я на свет помочь ему!
      Но кто услышит нас в этом подземелье, Принцесса?
      На голоса, доносящиеся из подвалов, они в жизни внимания не обращали, ведь подвалы предназначены для ненужных вещей, изношенной одежды, немытых бутылок, крыс и прочей нечисти. У лучезарных счастливцев есть спальни и кабинеты с видеотеками, они редко спускаются в подвалы, разве только для того, чтобы убедиться в собственном благополучии и сменить приманку в капканах.
      Так было всегда, так оно остается и ныне. Тысячи Гамлетов произносили со сцены эти слова, миллионы зрителей рукоплескали им из лож. А что толку?! Те, что посмелее, писали эти слова на своих знаменах, шли с ними на баррикады, заряжали винтовки. Во имя будущего, во имя победы. Чтобы добиться такого будущего и такой победы: Нужны улики поверней моих.
      Я этой пьесой, если план мой верен
      прощупать совесть короля намерен.
      -Вы на мою совесть намекаете, Принц? - раздается голос полковника. Как, вы здесь? - изумляется Бернардье.
      -Я всегда здесь, Бернардье. Как и повсюду, где мерзавцы покушаются на порядок.
      - Уж в камере-то, для самих себя, вы не можете запретить нам играть.
      - Не могу, Бернардье, - соглашается полковник. - Я и не собираюсь. Должен признаться, мне ваша игра нравится.
      - Но, несмотря на это, вы...
      - Да, Бернардье, несмотря на это... Вы человек вольный, артист, слово "должен" для вас пустой звук. А это железное слово, Бернардье. На этом "должен" держится мир, оно - пуп Земли, стержень Вселенной! Земля должна вертеться, солнце должно всходить на востоке, реки должны течь вниз, семена, наоборот, должны прорастать вверх, кроты должны быть слепыми! Должен, должна, должны, понял? Порядок такой, мировой порядок. Именно в соответствии с ним театр и должен умереть!
      - Но он же вам нравится, господин полковник!
      - Да, нравится. Он может нравиться еще сотне, тысяче людей, и даже всем, но... должен, должна, должны, Бернардье! Ибо таков порядок. В Британии общество сверхразумной организованности.
      - Да кто же придумал такой никчемный порядок, кто, черт его побери?!
      -Он!
      - Кто он? Бог?
      -Глупости, Бернардье! Бог давным-давно лишился работы.
      - Тогда кто же?
      - Не знаю. Может, Генеральный государственный компьютер. Может, синтетический диктатор Лордаконстебля. Или сам Верховный Порядок. Не знаю и знать не желаю. Просто - Он!
      - А если Он ошибается? Если все должно быть совсем не так?
      - Вот это уж не мое дело, Бернардье. Меня поставили блюсти порядок, а не рассуждать. И точка. Терпеть не могу заумных дискуссий и философов.
      Бернардье шагает из конца в конец камеры и вслух размышляет:
      -Он. Тот, кого мы не знаем. И не понимаем. Но мы должны следовать Его воле. Потому что это Он! Он превыше всего - превыше долга, радости, искусства. А ведь никто Его и в глаза не видел. Господи, какой же я смешной: может быть, Его вообще не существует! Но это не имеет значения. Куда важнее, что Он требует, навязывает свою волю, правит...
      - Довольно об этом, Бернардье. Вы будете продолжать спектакль? спрашивает полковник.
      - Зачем? Покушаться на порядок - не в наших правилах, господин полковник.
      - Ну вот, надулся, как маленький. В вашем распоряжении последние часы. С минуту на минуту явятся инженеры из "Юнайтед роботе", чтобы стереть память в твоих артистах. Таково решение Лордаконстебля.
      - Я заявляю решительный протест, это произвол! Роботы - моя личная собственность!
      - Получишь компенсацию, Бернардье.
      - Это беззаконие!
      - Отнюдь, милостивый государь, это и есть Порядок. Да и что есть закон? Закон - это Лорд-констебль. Так что заканчивай представление. Я могу остаться?
      -Да, господин полковник.
      - Дай только слово, что никому... ни слова о том, что я остался... Что смотрел спектакль...
      - Обещаю, господин полковник.
      Резкие порывы ветра доносят до меня все оттенки зловония, швыряют к ногам полиэтиленовые мешочки, обрывки бумаги, синтетические галстуки и воротнички. На что только не натыкаешься на терриконах этой огромной свалки - на разбитые унитазы, шелковые перчатки, рваные журналы мод, магнитофонные ленты, драные ботинки, птичий пух, бутылки, резиновые клизмы. Здесь представлено практически всё, что современный человек покупает для того, чтобы выбросить.
      Отношения человека с мусором всегда казались мне странными: они напоминают любовные. В магазинах огромные толпы покупателей с боем расхватывают любой вздор, выброшенный на прилавки, а всего неделю спустя эти вещи уже поступают ко мне - Генеральному мусорщику Дарлингтона. Если прижаться ухом к земле, можно уловить равномерный рокот. Это не пульс планеты, не какие-нибудь генераторы или энер гетические коллекторы, а вены двадцать второго века - мусоропроводы.
      Вначале человек заглатывает.
      Чтобы иметь, что заглатывать - он тратит миллионы. Расплачивается кровными грошами за наслаждение иметь. Но жизнь вещей коротка: их нарочно делают так, чтобы как можно скорее они оказывались в утробе домашнего утилизатора первичной обработки. Оттуда они попадут в городскую "печень" (там из массы удаляются токсины), затем направляются в толстые или тонкие кишки, уже упомянутые мусоропроводы, а в заключение мощные пульсаторы проталкивают их через анус Дарлингтона. Тут и поджидаю их я.
      Cенеральный мусорщик города.
      Мусорщиков много, любая скотина может стать мусорщиком, но Генеральный мусорщик один.
      Тут и соответствующее образование требуется, и определенные заслуги.
      Смотри-ка, какой ботинок! У него толстая подошва, хотя у парного к нему - тонкая. Господин бывший владелец или косолапил, или одна нога у него была короче другой. На что только не способна человеческая изобретательность! Одинаковые ботинки с подошвами разной толщины.
      Мое дело - сортировать утиль. В одну кучу бумагу, в другую эбонит, в третью - полихлорвинил и так далее.
      Попробуй тут без образования. Что правда, то правда: с моим образованием я мог бы стать даже экономом, правда, не генеральным. А теперь? Куда ни глянешь, перед тобой расстилаются огромные пространства всяческой мерзости, аж дух захватывает. Такие масштабы поневоле вызывают восторг! Смотришь, смотришь и никак не насмотришься, какая-то сладость по жилам разливается, словно раз и навсегда убедился: вся планета - сплошная необъятная свалка!
      И можно ли не дрогнуть от восхищения при мысли о том, что все это дело рук человеческих!
      Я, Генеральный, - что-то вроде надзирателя. Восемнадцать роботов служат под моим началом рядовыми мусорщиками. На послушание пожаловаться не могу: слушаться они слушаются. Глуповатые ребята, да что поделаешь... Вчера приходит один ко мне, приносит какой-то камешек. Что это, мол, такое, господин Генеральный? Смотрю: черный, пористый, без запаха.
      Я сразу догадался. Слушай, говорю, робот-недотепа, это же метеорит. Видишь эти мелкие частицы?
      Они называются хондры, вокруг них расположен оливин, ортопироксен, камасит и тенит.
      Мусорщик так и и вылупился: "Откуда вы так много знаете, господин Генеральный?". Эх, примись я рассказывать...
      Признаться, иногда ребята и меня в тупик ставят.
      Раз принесли что-то вроде трубы, но деревянное и с дырками.
      Если дуть в один конец, получится звук, вот провалиться мне на этом месте. А когда зажимаешь дырки, звук меняет высоту, трубка поет то тонким, то басовитым голосом.
      Странная штука! Я знаю - они под запретом. Кто-то обзавелся ею тайком, может, упаси бог, даже играл на ней. А потом, когда стали над ним сгущаться тучи подозрений, бросил в домашний утилизатор. Свалил таким образом ответственность с больной задницы на здоровую - на мою, значит. А с чего это за него я отвечать должен?! Говорю своему роботу: "Ты ничего такого не видал и даже ни о чем таком не слыхал, усек?". И сжег трубку. Не хватало еще из-за какой-то там деревяшки с работы загреметь.
      Меня работа устраивает и зарплата тоже. И подчиненные ребята что надо. Одна только есть...
      придурковатая. Вообще-то она ничего, смазливая, но чуток тронутая: носит длинные белые платья, голову украшает венком из ромашек. С ней, в общем-то, легко. Безобидная, знай себе распевает. Когда объявляю перекур, она все ко мне липнет, чтобы поболтать, значит. Приходится терпеть, как-никак Генеральный, свысока относиться к подчиненным мне негоже. А вот и она, сейчас снова прилипнет и пойдут глупые разговоры без конца и края.
      - Тебя как звать? - спрашивает она.
      - Ты что, забыла? Я Генеральный мусорщик, ваш начальник.
      - Это не имя, а должность.
      - Я робот, - говорю. - У робота нет имени, только номер и должность по Единой социальной таблице.
      - Нет, есть, - стоит на своем чокнутая. - Меня, например, называют Принцессой.
      И с этими словами она усаживается прямо на кучу костей.
      - Только не туда, - прошу я. - Только что привел кости в порядок, а ты всё портишь.
      На мои слова она - ноль внимания, даже наоборот: знай шурует себе в куче палочкой, все старания пошли коту под хвост.
      - А где ты работал до свалки?
      - Нигде, я недавно с конвейера.
      - Будет врать-то, - говорит чокнутая.- Ты же старый.
      - Значит, меня старым и произвели! - упрямо стою на своем я.
      Молчит. Да и что она может мне сказать? Мне, для которого нет ничего неясного в этом мире, особенно когда речь идет о мусоре?
      Тут со мной редкий специалист потягается, я четыре тысячи видов отходов различаю.
      - Тебе твоя работа нравится? - спрашиваю.
      - Работа как работа, - отвечает. - Вот только терпеть не могу грязное мужское белье.
      - Если уж на то пошло, я тоже терпеть не могу дамские тампоны. Вон, глянь: весь участок номер триста семь ими забит. Никуда не денешься: профессиональная специфика.
      С холма налетает предзакатный ветер, он разносит зловония по всему полю. Становится прохладно, но смрад куда страшнее: впечатление такое, будто через нос он проникает режущим дурманом прямо в мозг.
      Сколько раз я выступал с предложением демонтировать роботаммусорщикам сенсоры обоняния, что помогло бы им работать еще более самоотверженно, но 53 Лига защиты существ с искусственным разумом так и не дала разрешения.
      Вот мы и страдаем от этой вони, а по вечерам нас заставляют нырять в антисептический раствор, тут ведь можно набраться таких омерзительных микроорганизмов.
      - Иногда мне становится невыносимо грустно, - говорит тронутая. - Всё кажется, что была я прежде принцессой, что перенеслась я сюда из какой-то страшной сказки. А из какой - не помню, ничего не помню, словно прошлое мое вымыто из мозга. Прошлого у меня нет. А почему?
      - Ну, ты даешь! - отвечаю. - Раз не помнишь, значит, не нужно, чтобы помнила. Значит, это прошлое не стоит воспоминаний. А почему у тебя на голове всегда венок из ромашек?
      - Тоже не знаю! - только что не рыдает тронутая.
      - Надо мной из-за этого все смеются. Говорят, не подходит он к нашей профессии. Я им говорю - я ведь принцесса, а они ржут и лезут задирать юбку. Говорят, охота на задницу аристократки взглянуть. Почему ты никогда за меня не заступаешься?
      - Кто, я? Почему заступаться должен именно я? Зачем мне вмешиваться в жизнь своих подчиненных?
      - Сам знаешь, кого посылают в мусорщики: сброд, бракованные все до одного. А я робот второй категории "люкс-А" с долговременной памятью.
      - Не спорю, - говорю я. - Но раз тебя сюда отправили, значит, тут тебе и место. Там свое дело знают.
      - Вступись за меня, - настаивает тронутая, и на глазах у нее выступают слезы. - Не знаю, почему, только мне всё кажется, что именно ты должен за меня заступиться.
      -Ладно, ладно, там видно будет, - успокаиваю ее я.
      - Ступай, берись за дело, перекур кончился.
      Смотрю на тоненькие ее ножки, по колено ушедшие в отбросы Дарлингтона, -действительно, не место ей здесь, уж больно хрупка и нежна, словно из хрустали для люстры сделана. Но начальники в этом ни уха ни рыла не понимают. И его могущество Лорд-констебль, и его превосходительство господин мэр (обоих я, вообще-то, весьма ценю и уважаю) твердили одно и то же: бери ее к себе, и всё тут! Не видят они, что ли: не годится она в мусорщики, чересчур добра и чиста. Она из тех, кого бог бережет, как собственное дитя. От таких одно расстройство - и делу, и душе.
      Кто не понимает, пусть думает, что быть Генеральным мусорщиком легко. А здесь мало того, что с мусором возишься, так еще и с разумными существами приходится иметь дело!
      Теперь надо обойти свалку. В конце рабочего дня я всегда это делаю, ибо вид ее преисполняет меня восторгом и благоговением. Мне не заснуть, если я не окину взглядом восхитительные курганы утиля, всю прелесть этой очаровательной выгребной ямы. Вот я и шагаю, пиная отходы цивилизации, и в душе разливается неописуемое сладкое чувство патетического упоения. Надо будет непременно написать оду о свалке Дарлингтона. В местной газете наверняка не откажутся напечатать такое.
      Как не ликовать, зная, что каждый выброшенный сюда предмет некогда доставлял радость человеку: простому, милому, обыкновенному человеку двадцать второго века. Вот, к примеру, это пенсне. Оно наверняка красовалось раньше на носу какогонибудь доктора. Психиатра, хотя бы.
      Назовем его доктором Моорли. Сквозь стекло этого пенсне доктор Моорли преданна заглядывал в глаза своих пациентов, тем, кого самоотверженно пытался исцелить. Как же не умилиться, глядя на это пенсне!
      А вот пластмассовый меч. С первого взгляда его не отличишь от настоящего, но он пластмассовый.
      Меч... откуда он взялся здесь? Что за судьба стоит за ним? Неизвестно. Вот и начинаешь гадать. Может, это детская игрушка. Или музейный экспонат, сохранявшийся когда-то под присмотром милейшего дяденьки с медалью за храбрость. Или бесценная семейная реликвия древних времен.
      Или нечто совсем другое.
      На этой свалке полно загадок!
      Самое подходящее место для размышлений о судьбе вещей. И не только вещей, но и самого человека.
      Взять хоть этот череп.
      Ну и безобразники, им все правила нипочем! Черепа выбрасывать запрещено, они засоряют мембранные фильтры. Есть ведь утилизационная служба, но многим не по душе кремация, такие вот и прячут черепа.
      Но сколько времени можно скрываться от недреманного ока государства? Двадцать, тридцать, пятьдесят лет.
      А потом? Потом твой сын или внук, понятия не имеющий, чей этот череп, не отягощенный связанными с ним милыми воспоминаниями, швырнет его в мусоропровод. Пусть, мол, теперь об этом болит голова у Генерального мусорщика.
      Как я посмотрю, это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью? Полное расслабление? Нука, ступай в будуар великосветской женщины и скажи ей, какою она сделается когда-нибудь, несмотря на румяна в дюйм толщиною. Попробуй рассмешить ее этим предсказанием, мой бедный Йорик!
      - Да ты, никак, разговариваешь с черепом? - слышу я голос и оборачиваюсь. Передо мной человек лег пятидесяти, старомодно одетый, с галстуком-бабочкой из красной ткани с искоркой.
      - Просто размышления вслух, - отвечаю.
      - Но я слышал, как ты назвал его Йориком, мой мальчик!
      - Йориком? Что с того... Надо же было как-то его назвать.
      Странный человек, похож на помешанного. Видно, в районе Дарлингтонской свалки бродят помешанные на любой вкус: принцессы в венках, небритые бродяги с сигарой в зубах...
      - Но почему именно Йориком? - не отстает назойливый тип, и мне нестерпимо хочется послать его подальше, ругательство так вертится у меня на кончике языка, оно созрело и готово вот-вот сорваться, но... не срывается, что-то мешает мне, смущает: невесть почему, мне становится ясно, что обидеть его я не в силах.
      Человек как человек, ну, может, психованный чуточку больше обычного, однако что-то мне мешает прямо так и заявить ему об этом...
      Вдвоем, плечом к плечу, шагаем мы с ним среди гигантских пирамид отбросов, которые ежеминутно извергает двадцать второй век из тысяч анусов. Порывы ветра гонят за нашими спинами густые облака зловоний, несут куда-то тряпки, пепел, пестрые этикетки, листья и пух. Мы шагаем вдвоем среди вселенского смрада, вдыхаем отвратительные миазмы свалки, заставляющие меня уверовать, что планета - это сплошная клоака, отравляющая собственную атмосферу, что и недра земли, и небо, и мироздание содержат одну лишь пакость, что она заливает вокруг все пространство, течет по лицу мерзкими струйками, змейками, ползущими мимо рта, спускающимися по шее и груди, проникающими через кожу, чтобы добраться до сердца, и вдруг спутник мой берет меня под руку и внезапно задает вопрос:
      - Тебе известно, что такое театр, мой мальчик?