Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

– Фиги, – сказал Серапика, – они всегда помогают… как мне говорят.

– В Германии фиги не растут, – вставил Лев. – По крайней мере, как следует, как мне говорят.

– Разве не удивительно! – сказал я. – У Его Святейшества все-таки есть что-то общее с безумным монахом.

– Да? – угрожающе проговорил Лев. – И что же это, интересно?

– Проблемы с жопой.

Кардинал Каэтан тактично кашлянул, прикрыв ладонью рот, а Лев до конца еды со мной не разговаривал.

– Я пытался придерживаться доводов разума, – продолжал Его Преосвященство, но, как все фанатики, Лютер глух к разумным доводам. А он действительно фанатик, сомнений в этом быть не может. Да стоит только посмотреть на его изможденное лицо, ввалившиеся глаза, беспокойный взгляд. Ему не было никакого дела ни до моей учености, ни до логики моих аргументов. По правде говоря, я счел унизительным для себя то, что мне пришлось спорить с таким тупицей. «Отрекись! – потребовал я. – Отрекись! И не появляйся мне на глаза, пока не отречешься!» А он просто стоял в дырявых чулках, вонял старой мочой и говорил мне – мне! – что верить можно лишь в то, что есть в Писании. «А грибы есть в Писании? – воскликнул я, пораженный абсурдностью его размышлений. – Или миндаль с медом? И если их там нет, то должны ли мы сомневаться в существовании грибов и миндаля?»

Я потребовал от Штаупица, чтобы он вынудил Лютера отречься, поскольку считал, что Штаупиц – человек достаточно разумный, но он все избегал давать прямой ответ, не отвечал ни да, ни нет. Он даже заявил, что Лютер превосходит его умом (что просто нелепо), но сам он во всех вопросах смиренно полагается на мнение Церкви. Не очень вяжется со смирением его наглое заявление о том, что я «жажду невинной крови Лютера». Я говорю вам, они все под влиянием этого монаха! Это какое-то странное магическое влияние. Они молятся на землю, на которую он ступил. Не сомневаюсь, что тут замешано колдовство, а не только ересь.

– Чем скорее сожжем его, тем лучше, – сказал Серапика.

– Да уж! Но он такой неуловимый! Никто никогда не знает, где он.

Лютер имел дерзость послать Папе письмо, которое было очень искренним. В одном месте он заявил, что хотя и назвал Льва антихристом, на самом деле он еще не решил, антихрист Лев или просто слуга антихриста и ложного духа.

– Выпердок! – вспыхнул Лев.

– Парономасия! – воскликнул я.

– Что? – спросил Серапика.

Лев изобразил, будто вытирает этим дерзким посланием жопу.

И вот так, утомительно долго, с многочисленными инсинуациями с обеих сторон, тянулось это дело.

В июне и июле 1519 года Лютер провел в Лейпциге свой знаменитый диспут с Экком. Экк через некоторое время приехал в Рим, где участвовал в состав ленки папской буллы Exsurge Domine. Лютер тем временем, смирившись с тем, что полный разрыв с Римской Церковью теперь неизбежен, вступил в союз с революционно настроенными гуманистами Германии, и в первую очередь с Ульрихом фон Гуттеном, злым, кровожадным подонком. Спор, хотя и яростный, до этого был чисто теологическим, теперь же он принял явную и зловещую политическую окраску. Под влиянием Гуттена Лютер принял националистические и революционные идеи и стал выпускать памфлеты и проповедовать народу необходимость революции не только в теологических, но и в политических вопросах. Низкая толпа орала в восторге: Отечество! Свобода! Евангелие! – и этой смесью несовместимых настроений оказалась охвачена вся страна. Эта-то новая и очень взрывоопасная ситуация и привела непосредственно к написанию и изданию лютеровской книги «An den Christ-lichen Adel Deutscher Nation von des Christlichen Standes Besserung». Лев нассал на нее в гневе с большим удовольствием.

Первого июня 1520 года Exsurge Domine была зачитана в консистории и примерно через две недели издана. В августе Экк прибыл с буллой в Германию и обнаружил, что из-за предательства служащих римской канцелярии содержание буллы уже известно. В Лейпциге студенты из Виттенберга угрожали несчастному Экку и избили его, а вывешенный экземпляр буллы был вымазан навозом и сорван. То же самое произошло в Торгау и Дебельне. Ректор Виттенбергского университета Петер Буркхард отказался принять буллу, не принял ее и Эрфуртский университет. Венский университет принял буллу только после того, как император заставил его это сделать, а Ингольштадтский университет принял ее очень неохотно. Даже епископы колебались, прежде чем обнародовать буллу – кто из-за недостатка лояльности по отношению к Риму, а кто от страха.

Крайне высокомерный кардинал Маттеус Ланг, архиепископ Зальцбурга, с самого начал не сказал ни единого слова против Лютера, и теперь, в деле обнародования буллы, он был вызывающе медлителен. Герцог Баварии тоже колебался и заставлял епископов герцогства занять ту же позицию. То, что всегда твердо придерживавшаяся католицизма Бавария повела себя таким образом, по-моему, было симптомом недооценки серьезности ситуации. Никто, даже на этой стадии, не думал, что безумный монах расколет христианский мир пополам. Это было немыслимо, несмотря на все беспорядки, чинимые Лютером. Короче говоря, Рим скоро должен был получить хороший поджопник, который уже давно заслужил. Наконец 3 января 1521 года вышла булла Decet Romanum Pontificem, окончательно отлучающая Лютера и его последователей от Церкви. Так что вот: диагноз поставлен, и лекарства от болезни нет. Болезнь эта смертельная. Я благодарю истинного Бога, Отца Небесного, за то, что Лев не дожил до того, чтобы увидеть зияющую рану, рассекшую его Церковь и всю Европу на две стонущие, корчащиеся от боли половины. Вскоре после выпуска буллы отлучения от церкви злодей Гугтен прислал в Рим экземпляр одного из своих революционных памфлетов, но Лев был очень болен и не прочитал его. Зато я прочитал, и вот что там говорилось:

Den Aberglauben tilgen wir.

Die Wahrheit wiederbringen hier.

Und d'weil das nit mag sein in gut.

So mutz es kosten aber Blut.

Какой все-таки грубый язык, этот немецкий! Я всегда так считал.

Тем временем, в середине начала конца христианского мира, такого, каким он был известен почти две тысячи лет, меня все больше и больше занимал вопрос о том, что затевает Андреа де Коллини и где находится доминиканец Томазо делла Кроче. Это была еще одна смертельная болезнь, и я решил, что умереть должен не Андреа де Коллини. Каждый раз, когда я встречался с магистром, я видел, что он по-прежнему сидит над руководствами по магии и нумерологии, что он по-прежнему одержим числами 7, 2 и 5 и прежде всего зловещим числом 8. Он делал бесконечные непонятные вычисления, все бубнил и бормотал, выражая то радость, то отчаяние, в зависимости от его настроения в тот момент. Иногда казалось, что он совершенно забыл, что фарсовое расследование дела Томазо делла Кроче вообще имело место, в другое время он не мог говорить ни о чем другом. Он смотрит на меня, и я вижу во взгляде что-то похожее на любовь, и тут же, брызжа слюной, набрасывается на меня с проклятиями. Лично я ничуть не сомневался в словах Нино, который сказал: «Магистр настроен на убийство». Неясно лишь было то, когда и как это должно произойти, – вот что меня так беспокоило. Я с грустью понимал, что руководство братством и забота о нем отступили на второй план перед стремлением к мести, – понимал что поддержание огонька гностической истины почти потеряло для него значение, по сравнению с целью, которую он сам себе поставил, а именно – встреча с Томазо делла Кроче. Мне оставалось только молиться и надеяться на то, что удастся что-то сделать с доминиканцем прежде, чем они встретятся, и, может, удастся освободить магистра от мрачного демона, завладевшего его душой, и вернуть ему прежний рассудок. Вообще-то, как вы уже знаете, я решил добраться до инквизитора раньше магистра. И когда Томазо делла Кроче не будет, рассуждал я, магистру не нужны будут ни числа, ни убийство. Я должен был что-то сделать.

Я долго и мучительно думал. Я сидел до поздней ночи, сопоставляя все факты, собирая все, какие у меня были, крупицы знания об уме Андреа де Коллини и о характере Томазо делла Кроче и составлял из них ясную, четкую, разборчивую картину. Я размышлял над этой картиной, исследуя возможности, взвешивая то одно, то другое решение и вычисляя вероятность успеха. В результате раздумий я избрал план действий. Который, как я думал – отчаянно надеялся! – имел достаточно высокую вероятность успеха. Я знал, что время не на моей стороне, и, избрав план действий, я тут же приступил к его осуществлению. Согласно плану, я договорился об аудиенции с кардиналом Каэтаном, который все еще был в Риме и, без сомнения, все еще размышлял над тем, почему его встречи с Мартином Лютером оказались бесплодны.

– Томазо делла Кроче очень талантливый священник и умелый инквизитор, – сказал кардинал, предлагая мне кубок своего лучшего сицилийского вина. – Попробуй этих конфет. Они называются «Соски Адониса». Очень вкусно.

– Благодарю, Ваше Преосвященство, – сказал я, кусая вязкую, приторно-сладкую конфету.

– У тебя есть какая-то определенная причина сердиться на этого человека?

– Я просто хочу узнать, где он, – сказал я.

– Отбыл по особому поручению. Дело, касающееся только инквизиции. Кроме того, у тебя ведь есть доступ к Папе, почему бы не спросить его?

– Его Святейшество предпочитает не обсуждать этот вопрос, – ответил я осторожно. – К тому же, как он мне объяснил, нельзя ожидать, чтобы он знал все, что творится в его собственной Церкви.

Каэтан громко почмокал своей конфетой.

– Ладно, – сказал он медленно и задумчиво, – хотелось бы знать, зачем тебе нужна эта информация.

– Мне она не нужна, Ваше Высокопреосвященство, я просто хочу знать. К тому же я могу и подождать, пока Томазо делла Кроче не вернется в Рим.

– Его может долго не быть.

Я пожал плечами.

– Я терпелив, – сказал я.

– Отведай еще вина, надеюсь, оно тебе нравится.

– Очень нравится, Ваше Высокопреосвященство.

– Послушай, малыш, у меня есть предложение.

– Да?

– Да. Приходи ко мне через три дня, после того как я посоветуюсь с… с определенным людьми – относительно характера твоей просьбы. Если на нашей следующей встрече ты согласишься оказать мне некоторую услугу, не спрашивай пока какую, – я с радостью предоставлю тебе сведения, которые ты желаешь. Как тебе это?

– Загадочно, – сказал я, – Даже таинственно.

Каэтан тихо рассмеялся.

– Вероятно, я таинственный человек, – проговорил он.

И на этом аудиенция закончилась.

– Пеппе, – сказал Лев, – как ты думаешь, не слишком ли рано я распустил Латеранский Собор?

Латеранский Собор созван был, конечно, Юлием, отчасти как мера против Собора схизматиков в Пизе и отчасти из-за того, что Юлий сознавал необходимость реформ. Шестнадцатого марта 1517 года Лев с большой помпой провел заключительное заседание Латеранского Собора. Почти все реформы, обнародованные Собором, уже стали мертвой буквой.

– Зачем об этом спрашивать меня, Ваше Святейшество? – сказал я. – Я не теолог. Я даже не священник.

– Живя у меня, ты пользуешься теми же привилегиями, что и любой кардинал, и прекрасно это знаешь! – резко сказал Лев. – Отвечай на вопрос: не преждевременно ли я распустил Собор?

– Собор был идеей Юлия, Ваше Святейшество.

– Да, и Юлий умер и оставил мне доделывать начатое им дело. Во имя Христа, да это то же самое, что попросить доделать статую Микеланджело, – невозможно!

– Ну, – начал я осторожно, – помня о Лютере…

– Неужели нужно его всюду приплетать!

– Я собирался сказать, Ваше Святейшество, что если бы реформы, провозглашенные Собором, действительно были попыткой пойти навстречу назревшей радикальной реформе Церкви, то, вероятно, Лютер не поднимал бы сейчас вонь.

– Ты прав, Пеппе, – угрюмо сказал Лев, – ты не теолог.

Честно говоря, по-моему, Латеранский Собор сделал все, что мог, в смысле практических реформ, хотя в результате получилось мало, но начнем с того, что и задача у него была геркулесова. В конце концов, есть ли толк проповедовать целомудрие женщине, всю жизнь профессионально занимавшейся проституцией? Большинство постановлений Собора были, во всяком случае, лишь более точно сформулированными старыми правилами. Эти формулировки были разосланы во все стороны, но помимо Италии они по-настоящему применялись лишь в Испании и Португалии, на большую же их часть никто не обращал внимания. Например, вопреки соборному постановлению, продолжался нелепый обычай раздачи бенефициев и церковных санов детям – такого обильного источника доходов курия лишаться не хотела. Да всего три года назад было объявлено, что маленький Альфонсо, португальский инфант, может в пятнадцать лет носить сан епископа или архиепископа! Все это – грубейшее нарушение постановлений Собора. Можете себе такое представить? Какой-то сопливый мальчишка расхаживает по дворцам в Португалии, а на его головке покачивается украшенная драгоценными камнями митра! Вообще-то Лев и сам постоянно игнорирует постановления Собора, и так же поступают почти все епископы, многие из которых даже не присутствовали на заседаниях Собора, они просто продолжают поступать по-старому. Хотя мне и неприятно это говорить, но кардинал Джулио де Медичи был одним из редких исключений. Он даже потрудился созвать во Флоренции провинциальный собор с целью претворить в жизнь постановления Латеранского Собора, но из этого мало что вышло. Если вдуматься, то, возможно, у Лютера все-таки было несколько ценных мыслей – только Льву я этого сказать не осмелился.

– Ну? – сказал Лев. – Так я – да или нет?

– Вы что – «да или нет»?

– Так я распустил Собор слишком рано или нет?

Я вздохнул.

– Нет, – сказал я самым искренним тоном, какой только смог изобразить, – конечно, не рано.

Лев просиял от счастья, а я про себя добавил: «Все дело в том, что созван он был слишком поздно».

Я пришел к кардиналу Каэтану через три дня, как он и просил. На этот раз я нашел его настроенным тепло и радушно, и, в отличие от прошлой нашей с ним встречи, говорил он со мной почти как с равным, а не как с домашним животным.

– Ты будешь счастлив узнать, что теперь я в состоянии дать нужные тебе сведения, – сказал он с улыбкой.

– Где он? Где Томазо делла Кроче?

– Он здесь, в Риме.

И к чему магистру была нужна вся эта чушь с вычислениями и числом 5!

– Что? В Риме? – сказал я, ошеломленный.

– Да.

– Но ведь… то есть, почему же…

– Фра Томазо сейчас несвободен.

– Для чего несвободен?

– Ты не понял меня, Пеппе. Он не несвободен что-либо делать. Я хочу сказать, что он не на свободе.

– Он в тюрьме?

Кардинал снисходительно вздохнул.

– А какую ты видишь альтернативу свободе, кроме как заключение в тюрьму? – сказал он тихо.

– Но я не понимаю!

– А зачем тебе понимать? Томазо делла Кроче содержится под стражей уже три недели.

Я едва верил тому, что слышал.

– За что его арестовали? – спросил я. От удивления я вытаращил глаза. Я не мог даже моргать.

– Были выдвинуты некоторые… ладно, буду с тобой откровенен, Пеппе… некоторые обвинения против него.

– Кто его обвинил?

– Незначительное лицо.

– В чем именно он обвиняется?

– Превышение власти инквизиции. Донесли, что он… распоряжался… определенными лицами, не признанными виновными трибуналом, неортодоксальным образом.

– Маэстро Антонио!

Я пытался не выдать голосом чувств, задавая Каэтану вопрос:

– Обвинителя зовут, случайно, не Антонио Донато?

Теперь была очередь Каэтана удивляться.

– Откуда ты знаешь? – резко спросил он.

– Вы не будете поражены, если узнаете, что я – один из тех, кем Томазо делла Кроче распорядился «неортодоксальным образом».

– Буду, и даже очень.

– Но это правда. О, только не просите меня об этом рассказывать, история получится очень долгой! Но это на самом деле правда.

Кардинал Каэтан откинулся на спинку кресла и приложил кончики пальцев к векам, словно его вдруг одолела сильная усталость.

– Мы не можем допустить скандала, – сказал он. – Только не сейчас. Только не в моем ордене! Именно поэтому нам пришлось взять Томазо делла Кроче под стражу, чтобы держать до опровержения обвинений. Мы не можем показать ни малейшей слабости, тем более при таких событиях в Германии. Это только распалит костер крестьянского бунта. Костер уже быстро перерастает в пожар.

– И что, по-вашему, я мог бы сделать?

– Я хочу, чтобы ты встретился с этим Антонио и убедил его снять обвинения. Я и так собирался попросить тебя об этом, но теперь, когда я знаю, что ты с ним знаком, задача, кажется, облегчается.

– Антонио Донато купил меня у Томазо делла Кроче, – сказал я.

– Ты все еще обижен из-за этого?

– Нет, нет, уже нет.

– Значит, исполнишь мою просьбу?

Я немного помолчал, затем сказал:

– Да. Это согласуется с моей задачей.

– И что это за задача, Пеппе?

– Спасти душу и рассудок любимого человека.

– Тогда я поручаю тебе эту миссию. И делаю это охотно.

– Где содержат Томазо делла Кроче?

– В церкви Минервы. Но сначала ты должен поговорить с человеком, называющим себя маэстро Антонио.

– И где я его найду?

– В дешевых сдаваемых внаем комнатах. Я напишу тебе адрес.

– Вы также, – сказал я, – выдадите мне свое личное письменное разрешение встретиться с Томазо делла Кроче и поговорить с ним.

Кардинал Каэтан поднес к лицу правую руку, растопырил пальцы и молча смотрел на нее некоторое время. Затем снял свой перстень – большой аметист в окружении крошечных жемчужин – и дал его мне.

– Вот, – сказал он тихим голосом, – это поможет. Они его узнают. Я также дам тебе письменный ордер.

– Благодарю, Ваше Высокопреосвященство.

Каэтан поглядел на меня задумчивым взглядом. Затем сказал:

– Надеюсь, что наши цели в конечном счете ведут к общему результату.

Я попрощался и вышел.

Маэстро Антонио жил у толстой, зловонной вдовы в ее дешевой двухкомнатной квартирке на границе с еврейским кварталом. Полагаю, что за эту роскошь он ей платил не только холодными деньгами, так как она, когда подавала нам теплое кисловатое белое вино, все бросала на него тошнотворные влюбленные взгляды, а когда перегнулась через его плечо, чтобы поставить вино на стол, ее огромная грудь вздымалась со страстной тоской.

– Ладно, пошла вон, – сказал он ей раздраженно.

Она посмотрела на него так, как смотрит верная собака на хозяина, который ее постоянно бьет, но которого она продолжает любить.

Кивнув в сторону двери, через которую она удалилась, Антонио сказал мне:

– Глупая баба, уже не знает, чем мне угодить. Мужчина же не хочет, чтобы его всего затискали.

– Да, полагаю, не хочет.

Взгляд его сделался мечтательным.

– Заметь, – сказал он, – у нее смачные ляжки. Одно мясо. За это не жалко ренты в полдуката в неделю.

Он налил себе вина, жадно выхлебал его и оглядел меня всего с головы до ног.

– М-да, мой друг-коротышка, ты, кажется, преуспел, да?

– В смысле?

– В смысле, что когда ты работал у меня, ты не наряжался как епископский прихвостень.

– Действительно, образ моей жизни несколько изменился.

– Якшаешься с важными шишками, как говорят.

– Так и говорят? – спросил я.

– Как раз так.

– И кто говорит?

– Никто не говорит, Пеппе, но все знают. Ты стал прямо князьком, пляшешь вокруг Его Святейшества с перстнями на пальцах и бубенчиками на пятках…

– Чтобы с ним всегда была музыка, куда бы он ни пошел.

– Значит, это правда?

– Да, правда.

– Тогда зачем же ты разговариваешь с таким, как я? Если ты пришел сюда затем, чтобы сказать, что собираешься приказать швейцарским гвардейцам отгрызть мне яйца, если ты пришел сюда позлорадствовать…

– Нет, не за этим, хотя с большим удовольствием сделал бы и это.

– Тогда зачем?

Я глубоко вздохнул:

– Я пришел просить тебя снять обвинение против Томазо делла Кроче.

Антонио присвистнул сквозь свои гнилые зубы.

– Вот те на, – сказал он, откидываясь на спинку стула, – прямо сюжет для книги! Подумать только, ты хочешь, чтобы выпустили ту скотину! Никогда бы не подумал, что тебе есть за что его любить.

– Я его не люблю, – ответил я. – Но я хочу, чтобы обвинения были сняты.

– Ты или кто-то другой? Кто-то повыше на лестнице власти?

– Возможно.

Он заржал:

– Несмотря на все твои важные ужимки, ты всего лишь траханый посыльный!

– Отнюдь. Ты прав, эта просьба исходит от другого, но у меня есть собственные причины ее передать, иначе я бы не взялся за эту миссию.

Он хитро посмотрел на мою правую руку.

– Где ты взял такой перстень? – спросил он вкрадчиво. – Он наверняка стоит немало.

– Перстень принадлежит кардиналу Каэтану.

Антонио от удивления поднял брови:

– Так высоко?

– Тебе нравится перстень?

– Конечно, нравится! Кому он не понравится!

– Ты его получишь, если снимешь обвинения.

– Сколько именно ты уполномочен мне предложить?

– Я вообще не уполномочен что-либо тебе предлагать, – ответил я. – Но у меня есть определенные полномочия, в рамках которых я свободен распоряжаться. Ну?

– Но мне ведь никогда не продать этот перстень? Будут интересоваться, где я его получил. Что за знак на нем выгравирован?

– Герб Его Высокопреосвященства.

– Тогда ясно. Перстень я не беру.

Мы оба еще выпили вина – как оно напоминало ту бурду, что продавала моя мать! Тысячи горьких воспоминаний стучались в дверь моего сознания с каждым глотком этого еще более горького пойла, но дверь я держал на крепком замке.

– Зачем ты вообще выдвинул обвинения? – спросил я.

– Он меня обманул, хапуга!

– Как он тебя обманул?

– Продал мне за пять дукатов сопливого мальчишку. Как раз то, что нужно, сказал он, чтобы разжалобить зевак, как раз то, что нужно, чтобы собрать толпу. Он только не сказал, что они так избили бедного подонка, что он долго не протянет. Через три дня он умер. Пять дукатов за какие-то три дня! Никому не позволено обманывать маэстро Антонио, я тебе говорю. Кроме того, он давно уже напрашивался. Я поклялся, что рассчитаюсь, и вот рассчитался.

В глубине сознания интуитивное чувство, которое все никак не хотело выбираться на поверхность, говорило мне, что маэстро Антонио лжет или, по крайней мере, говорит не всю правду. Но в чем же эта вся правда?

– Пока еще не было процесса против него, – сказал я.

– Я человек терпеливый. Процесс будет, неизбежно. Обвинения ведь никуда не денутся, правда? Сейчас у меня очень неплохо идут дела, прямо тут, за городом…

– Балаган снова в Риме?

– Да. Хочешь прийти посмотреть? Впущу бесплатно, на халяву, как старого друга.

Он оглушительно закудахтал. Из уголка рта капало вино, а по красной роже стекал пот. Он был мне противен.

– Я должен, к сожалению, отклонить это предложение, – сказал я.

– Ух ты! Это предложение он должен, да еще к сожалению, отклонить! – передразнил он меня писклявым голосом.

– Почему ты позволил Андреа де Коллини купить услуги Нино, Беппо и Черепа? – спросил я. Голос мой был спокоен, но внутри я весь дрожал.

– Он купил их только наполовину, Коротышка. Это не твое дело.

– Теперь мое дело.

– Тем хуже для тебя. Это личная договоренность, понятно? Что, я буду отказываться от пятисот дукатов? Сделка выгодная. Уроды остаются у меня, а когда они ему нужны, он ими пользуется.

– Зачем ему такие создания?

– А почему бы тебе самому не спросить у уважаемого господина, Коротышка?

Я не ответил.

– Ну, – сказал он, – значит, наш приятный tete-a-tete закончен? Если так, то мне нужно идти к каравану. Сегодня вечером представление.

– Но ведь ты мне что-то недоговариваешь?

Он откинулся на спинку стула и ухмыльнулся.

– Да ну? – медленно проговорил он, наслаждаясь сознанием того, что наконец-то его взяла. – И что же это такое?

– Не знаю… что-то недоговариваешь, но не пойму что…

– Что-то, Коротышка?

– Да. Ведь есть что-то еще, кроме того, что Томазо делла Кроче тебя обманул, ведь так? Если он вообще тебя обманул, я лично в этом сомневаюсь. Просто должно что-то быть! Раньше он был тебе полезен… просто так ты бы против него не пошел. Ты знаешь, какой властью он обладает.

Я прилагал все усилия к тому, чтобы мой ум прояснился, чтобы мозг работал без помех, чтобы ухватить такой явный и такой неуловимый факт, который наверняка сам смотрит мне прямо в лицо…

– Я не боюсь этого святошу, – сказал маэстро Антонио.

– Ты же знаешь, что он может отправить тебя на костер.

– По какому обвинению? Ты забыл, что здесь я выдвигаю обвинения…

Конечно! Обвинение – расследование – вердикт и приговор – ну конечно же! В ржавый механизм моего мозга вдруг полилось масло понимания.

– Ведь тебе заплатил Андреа де Коллини за то, что ты выдвинешь обвинение против Томазо делла Кроче, ведь так?

Выражение лица маэстро Антонио тотчас сказало мне, что я попал в точку.

– Ты так думаешь? – сказал он настороженно, обороняясь.

– Я это знаю! Я был глуп и не увидел это сразу! Послушай, Антонио Донато, ты снимешь обвинения, и снимешь их немедленно…

– А если откажусь?

– Я сделаю так, что твой балаган прикроют навсегда.

– Не сможешь, у тебя нет такой власти. Если бы балаган можно было прикрыть, то кто-нибудь поважнее тебя уже сделал бы это. Никто не посмеет. Они знают, какую вонь я подниму, и тогда им никогда будет не очистить имя их драгоценного инквизитора.

– Если заставишь их ждать слишком долго, то окажешься где-нибудь в переулке с ножом в брюхе.

– Я могу за себя постоять, Коротышка.

– Сними обвинения, – сказал я.

– Чего ради?

– Ради денег.

Он поколебался, затем спросил:

– Сколько?

– Больше, чем дал тебе Андреа де Коллини за то, чтобы ты их выдвинул. Как насчет пятисот дукатов? Для тебя это очень большая сумма.

– Но не для тебя, Коротышка, да?

Он налил себе еще вина и отхлебнул немного. Он уже был слегка пьян.

– Скажи мне кое-что, прежде чем я дам тебе ответ, – сказал он.

– О чем ты хочешь узнать?

– Это ты убил Сатанинскую дочь?

– Да.

Я совсем не был готов к тому, что случилось затем. Он нетвердо встал, выплеснул вино прямо мне в лицо и закричал в гневе:

– Душегубец! Убить женщину! Подлый убийца! Я ловил ртом воздух, а вино текло мне по лицу и впитывалось в воротник из меха выдры, но я остался сидеть и пытался создать впечатление, что обладаю железной выдержкой.

– Зачем? Зачем, во имя Христа, зачем? – взвыл он, снова плюхаясь на стул.

– У меня были собственные основания.

– Собственные основания, во имя любви Господа? Собственные основания?! Что плохого она тебе сделала?

– Ничего.

– Тогда зачем ты ее убил?

– Можно ли надеяться, что ты поймешь, что я имею в виду, если скажу, что это был акт сострадания?

– Нельзя. Нет, нет, нет, нет! Ты убийца.

– Ты согласен взять пятьсот дукатов и снять обвинения?

– Скажи, зачем ты ее убил?

– Это может иметь какое-то значение?

– Может быть. Расскажи, как ты ее убил, Коротышка. Хочу знать.

Мои мысли вернулись к той ночи. Я вспомнил все еще горящие костры и почувствовал запах жареного мяса, служившего нашим общим ужином. Откуда-то из фургона с припасами доносился смех – один из гоим явно забавлялся с блядиной из города. Меня никто не видел, и я никого не видел.

– Это было в ту ночь, когда я ушел из каравана, – сказал я. – Кое-кто пришел забрать меня, но я попросил подождать и пошел искать ее. Я нашел ее в кибитке, но она не спала. Пахло мочой и потом. Я слышал, как она дышит.

– Не бойся, – прошептал я, – Больше не надо бояться.

Она перевалилась на спину, приподняла голову и посмотрела на меня своими грустными темными глазами.

– Ты меня узнаешь? – спросил я. – Я карлик. Я наблюдал за тобой, долго наблюдал. Я пришел исполнить то, что пообещал несколько лет назад, когда в первый раз увидел, что они с тобой делают. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Сердце мое бешено заколотилось, когда я увидел, как она едва заметно кивнула – едва узнаваемое движение, всего мгновение! – и я знал, что она понимала. Я аккуратно обхватил пальцами ее грязную шею и стал давить. Я давил изо всех сил, но хотя она и не делала ни малейшей попытки сопротивляться, мне было очень тяжело. Глаза ее начали выкатываться, она их плотно зажмурила, затем снова открыла. Губы ее приоткрылись, и появились пузыри слюны. Глубоко, глубоко в горле послышался стон. Она повернула голову влево.

– Лежи спокойно! – воскликнул я. – Лежи спокойно, а то это никогда не кончится!

Я чувствовал, как мои пальцы погружаются в ее тело: ощущение было такое, словно месишь тесто. Мои колени упирались в ее живот сбоку, и я услышал, как она гулко, прерывисто перднула. Я сделал глубокий вдох и принялся давить еще сильнее. У нее из уголка рта начала сочиться кровь, и лицо ее стало изменяться в цвете. О, в ушах у меня стоял такой шум, что казалось, в голове у меня целое море и беспощадные волны все налетают и разбиваются о мой череп!

Она вдруг повернула ко мне свои выпученные глаза, и веки ее затрепетали. После этого она сделалась неподвижной, между губ среди пены слюны и крови показался кончик языка. Губы ее посинели Я не пытался причинить ей боль, я не хотел причинять страдания – я просто хотел, чтобы она умерла и больше не страдала. Вены у нее на шее были толстые как веревки, клянусь. Налитые кровью. Я все давил и давил, задыхаясь от усилия. Из нее вырвался долгий хриплый вздох, по звуку похожий на то, как с шипением испаряется вода, которую плеснули на раскаленные кирпичи. И вот наконец тишина. Она умерла.