Дегустатор

Мастер Чэнь

Дегустатор

Издательство выражает благодарность агентству «Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав

Книга первая

Южная Германия, сентябрь 2005

1. Посторонние запахи

– Вы живы? Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

Вот эта шутка – немецкая и поэтому совершенно не смешная, – с нее начиналась вся история. Есть, конечно, такие люди, для которых необъяснимая и дикая смерть человека – отличный повод повеселиться. Но только не немцы. У этих не получается.

Шутников могли бы звать Марта и Ганс, вот только в Германии имена сильно изменились за последние полвека, и вы чаще встретите там каких-нибудь Армина и Элеонору. А впрочем, сейчас я просто не помню, как их звали, худых, спортивных, державших спины очень прямо, немножко нервных из-за нашего приезда. Для меня то были просто люди, разливавшие по бокалам вино. Их имена и название хозяйства значились на дегустационных листах, и этого было достаточно.

Итак, начали.

И что у нас тут – ну, сильный нос, конечно… Сильный, но вовсе не яркий и не выдающийся. Оттенок свежего миндаля, еще – подстриженной травки. И почти всё. В общем, нетипичный рислинг, поскольку в букете не обнаруживаются ни белые цветы, ни иранская роза, ни вся прочая классика сорта. Хотя, бесспорно, это тоже рислинг – вот же и на этикетке значится 2003 TERRA Riesling Kabinett.

Первое вино дегустации, впрочем, никогда не шедевр, но всегда некий манифест. Что-то здесь есть такое, что будет всплывать во всех прочих образцах, демонстрируя особенности терруара. Спорим, что это оттенок травы, тот самый веселый зеленый запах. Поскольку ничего более интересного не прослеживается. Другой вопрос – зачем вообще это «белое вступление» потребовалось хозяевам-виноделам, если тема всей нашей поездки – германские красные вина? Это что – свежая трава в букете красного? М-да. Такое возможно, но не каждому дано. Тут вам не Сицилия. Но посмотрим, дождемся красного.

Я сделал свой фирменный жест, который у меня заимствовала в последние год-два пара подражателей: поднес небрежно наклоненный бокал к чистому белому листу бумаги на клипборде, где веду записи. На самом деле нормальные люди поднимают бокал к свету, но нормальные люди – это так скучно.

Да, цвет, как и ожидалось, невыдающийся, весьма бледный, рислинг почти как вода.

По ту сторону стола Игорь Седов зафиксировал ироничным взглядом мою манипуляцию и, как положено традиционалисту, быстро и с прищуром взглянул на свое вино на фоне чисто вымытого окна. Большего оно не стоило.

Что ж, пора сделать глоток.

– М-м? – тихо пискнула сидевшая у меня под боком Юля Шишкина. Впервые в жизни оказавшаяся в винной поездке и откровенно собравшаяся списывать у того, кто окажется рядом.

– Во рту легковатое, горьковатое, со вкусом хмеля и хорошим послевкусием свежей миндальной косточки, – сказал я уголком рта. – Не шедевр. Но понятное, доступное, открытое и дружественное.

– Ощущается минеральность. Сочетается с овощами, – еле слышно добавил Седов, и Юля послушно это записала.

– Идеальное летнее вино, – завершил я, – напоминающее о простых льняных платьях и прогулках по траве босиком.

Седов поджал губы. Юля удивленно посмотрела на меня, сделала какую-то пометку.

– Громче, уважаемые мэтры, я тоже хочу у вас списать, – громким шепотом сказал нам с Игорем Гриша Цукерман. Седов благосклонно повернул к нему курчавую голову и что-то сказал вполголоса.

– О-о-о, кто бы мог подумать! – восхитился Гриша и честно записал.

Бокалы всей компании – профессионалы начинают, прочие следуют их примеру – почти одновременно придвигаются к стоящему в центре стола ведерку, и лишь пригубленное до того вино дружно выливается туда, англичанин Монти Уотерс и кто-то из китайцев с корейцами по очереди выплевывают в ведерко то, что у них было во рту. На посторонних эта абсолютно обычная для профессионала процедура всегда действует плохо, но с пятого-шестого раза они привыкают, их уже не передергивает.

Я тем не менее не плююсь никогда. И всегда плескаю в опустевший бокал немного воды, кручу ее там и выливаю в то же ведерко. Пара людей в нашей компании делают так же.

Но продолжим нашу процедуру.

Ну не могут немцы без того, чтобы начать с рислинга, а лучше – парочки. Вот и второй. 2002 Nierstein TERRA Riesling, гордость хозяйства, поскольку речь идет о винограднике с именем – то самое Nierstein, что бы это ни значило. Что ж, нос слабый, деликатный и похожий на предыдущий рислинг тонами молодой зеленой травки, но тут все гораздо ближе к классике благодаря грустному аромату отцветающего шиповника. Вкус же – очевидные тона акации, и снова мы имеем дело с вином дружественным и доступным, очень мягким и воздушным, очевидно идущим к овощам, причем овощам свежим, к салату.

– А ты записывай то, что сама ощущаешь, что первым приходит в голову. Ты не можешь ошибиться, ты можешь только не вспомнить сразу, что это за запах, – проинструктировал я Юлю, во многом – чтобы отвязаться от нее. Седов бросил в мою сторону понимающий взгляд.

А дальше немцы как раз и решили пошутить, и лучше бы им этого не пытаться делать никогда, юмор – не самая сильная черта их национального характера. Это была та самая шутка, которая вызвала из других измерений то, что витало над нашей поездкой с самого начала.

Легкое, скрытое, неясное напряжение.

Кто-то даже… если бы не стеснялся… сказал бы – страх.

Итак, типично немецкая шутка, по изяществу – как чугунная гиря. На ту самую тему, которую все виноделы и прочие люди из винного мира знали слишком хорошо вот уже несколько дней.

Повод… ну да, третьим вином дегустации было, как и гласила тема нашей поездки, – «Красная Германия» – вот именно что красное.

Хозяева «Терры», муж и жена, торжественные, в новеньких фартуках для сомелье, разлили в наши освободившиеся бокалы плод своих трудов – сливового, как я заметил, оттенка, но с бодрой интенсивной окраской, ничего похожего на бледные немецкие красные прежней эпохи.

– Итак, – начала Марта (или Элеонора) голосом школьной учительницы, – три года назад, следуя моде среди наших покупателей, мы начали делать красное вино. Это базовое вино хозяйства, не ждите от него чрезмерной изысканности. Мы и назвали его без затей – TERRA Rotweine Cuvee trocken. Мы хотели понять, что говорит нам наш терруар, где, в конце-то концов, никто и никогда не высаживал красные сорта.

Она сделала эффектную паузу.

– А теперь это делают все. Что мы здесь ощущаем? Состав – шпетбургундер и обязательно десять процентов дорнфельдера для нужного цвета. Ручной сбор винограда, современные технологии брожения. Французский дуб, три месяца выдержки, не больше. И вот что получилось. Сразу скажу – следующий образец будет куда интереснее.

Наша команда изготовилась. Монти брызнул в ноздрю из своего карманного пульверизатора, я просто чуть высморкался, все стали как-то серьезнее.

И?

Пока никаких сюрпризов.

Современные технологии брожения были тут очевидны при первом же знакомстве – быстром движении бокала у ноздрей. Это называется – брожение «на мезге», то есть без удаления шкурок, при этом с вполне определенной температурой. Итог – концентрация и кисленький, приятный тон ржаного хлеба, который нам еще предстояло улавливать каждый день всей нашей поездки по винным хозяйствам. А еще… если покрутить вино посильнее… зрелая слива, конечно, раз это шпетбургундер, он же пино нуар… Пора, наверное, дать работу и языку. Чтобы понять, боятся ли в этом хозяйстве сильных танинов или, наоборот, смело играют с ними.

Линда Чань из Гонконга сделала глоток одновременно с англичанкой Мойрой, я последовал их примеру.

– Вы живы? – с идиотским лицом сказал следивший за нами Ганс, он же Армин или как его там. – Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

– На самом деле мы оба, конечно, сделали по глотку каждого вина, прежде чем начать дегустацию, – на всякий случай поправила мужа Марта, она же Элеонора.

И поджала губы.

Если вспомнить, как отнеслись к этой шуточке все участники нашего передвижного цирка… Монти раздраженно вздохнул. Мы с Игорем проигнорировали эту выходку полностью – он даже, кажется, стал еще больше похож на Александра Блока, глядящего на далекие звезды. На рыжую Мойру я не обратил внимания, так же как на парочку сидевших рядом датчан. Двое корейцев и Линда Чань – в Азии свой юмор – не реагировали, кажется, никак. Зато юмор оценили инородные тела в нашей компании, русские, к когорте винных аналитиков не принадлежащие. То есть Гриша, Юля и Алина Каменева, сидевшая в общем рядочке, но как бы отдельно от всех, похожая на размытую немецкую средневековую гравюру.

Гриша даже, кажется, записал что-то в свой блокнот.

Мануэла же – наш добрый немецкий ангел – мученически закатила глаза.

В принципе все, даже корейцы, хорошо знали, о чем идет речь.

Потому что несколько дней назад, тоже в Германии, на точно такой же профессиональной дегустации в замке Зоргенштайн в Рейнгау произошло немыслимое. Британец Тим Скотт, сделав глоток красного вина, встал, покачиваясь, попытался пройти к выходу, упал в дверях, страшно сипя.

Умер он в больнице через четыре часа. Остальные участники дегустации не испытали ничего, кроме ужаса, – их вино было нормальным.

И до сих пор никто из нас понятия не имел, что произошло и отчего.

Не то чтобы весь мир знал о произошедшем в Зоргенштайне. Но Германия точно знала – и половина Европы, и все наше интернациональное винное сообщество. Хотя бы потому, что Зоргенштайн знаменит, его коллекция старых вин великолепна, вина эти славились еще в глухом Средневековье. Наконец, никогда в истории виноделия никто еще не умирал на дегустации. Так что это было во всех смыслах «наше» убийство, мы все хотели бы узнать, что произошло. Но понятно, что в Зоргенштайне нас в этот раз не ждали, да и вся наша поездка – запланированная с немецкой тщательностью за полгода – выглядела теперь странно и сомнительно.

Итак, пошутив, семейная пара из молодой и набирающей популярность винодельни TERRA приступила к более серьезным делам. Базовые вина закончились – и, кстати, я угадал: оттенки свежей травы очень мягко, как касание перышком, проявились в танинах их красного. Получились свежие и веселые танины?

Я записал: «св. и весел.».

А дальше было 2003 TERRA Rotelite – более тяжелая штука, где оттенки сливы приобрели приятную перечную пряность. Вино сложное и достойное всяческого внимания. Нас всех, похоже, и привезли сюда ради этой работы.

Немецкая пара от своего столика с бутылками с плохо скрываемым удовлетворением оглядывала нас, задумчиво крутивших бокалы в пальцах.

За столом было тихо – все, даже посторонние, понимали, что происходит что-то значительное.

– Интегрированные танины, – шепнул Игорь Седов, для Юли и Гриши, но не только. – Мягкая, сбалансированная работа. Сложный фруктовый букет с преобладанием сливового конфитюра.

– Послевкусие – тон копченого чернослива и пряностей, много пряностей, настоящий пряничный домик с ведьмой, – не отстал от него я (от «ведьмы» Седов, как и следовало ожидать, поморщился).

– И посторонние запахи, – еле слышно сказал он, зная, что в этом его пойму только я.

– Я ей сам скажу, хорошо? – так же краем рта ответил я, к полному недоумению Гриши и Юли.

И бросил взгляд направо, туда, где эльфийской тенью виднелась Алина Каменева: светлые волосы, удлиненное, чуть улыбающееся лицо, бледно-аквамариновые глаза.

Ее духи были очень тонкими и легкими – чай плюс ветерок над полем с весенними цветами и травами, – но потому-то их запах и проникал постепенно вам в подсознание.

Монти чуть повернул ко мне свое большое лицо под шапкой каштановых волос. Хотя наша краткая беседа с Седовым была, естественно, на русском, Монти, кажется, все понял, выразительно раздул ноздри и бросил взгляд на Алину. Потом пожал плечами.

– Все русские курят, – с завистью сказала Мануэла, выходя за нами во двор хозяйства. – Винные аналитики курят. И это совсем не влияет на ваш нюх, ведь правда?

Она воровато оглянулась и достала свою сигарету.

– А все потому, что мы еще и о сигарах пишем, – сообщил ей Игорь. – Сигарных аналитиков на всю Россию двое, на всех не хватит, так что мы с Сергеем им помогаем. С полным удовольствием.

Мы с первых же часов поездки приучили Мануэлу к тому, что нам надо давать сигаретную пятиминутку перед очередной посадкой в автобус, который повез бы нас в следующее хозяйство. Европейцы смотрели на нас поначалу с ужасом, а потом один датчанин и Мойра тоже начали потихоньку доставать свои пачки.

Я оставил Мануэлу Игорю и пошел выполнять данное ему обещание – туда, где чуть в сторонке стояла Алина, обнимая себя за локти.

– Знаете ли, дорогая Алина… – обратился я к ней.

– Мы же здесь все на «ты», – с упреком улыбнулась она.

– Конечно. Так вот… как бы это помягче сказать…

– Я что-то делаю не так? Не может быть. Хотя я чувствовала, что на меня косятся. Но я ведь просто сижу среди вас и пытаюсь понять происходящее. Последнее красное было просто хорошим…

– Да, бесспорно. Ну, давай так. Издалека. Когда я был на дегустации саке в Японии, они мне выдали бумажку – японцы очень тщательные люди, – где было написано: дегустации проводятся между одиннадцатью и двенадцатью, когда вкусовые пупырышки забыли о завтраке, но еще не начали жаждать обеда. В зале должно быть сильное, но не резкое освещение, не тепло и не холодно, около двадцати градусов…

– Да, да, – почему-то сказала Алина и передернулась.

– И еще, – с тяжелым вздохом завершил я. – Одна вещь исключается. И не только в Японии. Здесь тоже. Это – какая-либо парфюмерия. Она намертво заглушает все оттенки букета. Даже в Германии, где букет иногда обладает попросту звериной силой.

Наступила пауза. Алина еще крепче обняла себя руками. Потом грустно вздохнула.

– Это после посещения очередного холодного винного подвала я начинаю отогреваться в этих комнатах, да еще пью вино… И идет новая волна парфюмерии. Я не знала, прости. Но что же делать? У меня больше ничего нет.

И вздрогнула еще раз.

Тут до меня начало, наконец, что-то доходить. На ней была полупрозрачная блузка, сверху – жакет из какой-то очень тонкой ткани цвета перца с солью, с чуть расходящимися полами… И что – это всё?

– Алина, – сказал я обвиняющим голосом. – Ты замерзла?

– Чудовищно, – как бы извиняясь, улыбнулась она. – Я же прилетела сюда из Милана, там открывается неделя моды, мне надо было успеть поговорить с моими друзьями до того, как неделя начнется и их задергают. Там, знаешь ли, куда теплее. Я думала – южная Германия в сентябре совсем другая по климату… Приехала в чем была. Ну, придется так: мне надо просто сказать Мануэле, чтобы автобус остановился у магазина. Сейчас, по дороге – да? Я буду быстро выбирать.

Хорошо, когда человек – главный редактор, у которого всегда есть деньги на новый комплект одежды. Но дело было на самом деле куда хуже, чем она думала. Во-первых, это все-таки Алина Каменева, не думаю, что ей подошел бы сельский магазин где-то между Пфальцем и Баденом. За одеждой здесь ездят в города, но в том-то и дело…

Я припомнил расписание нашего путешествия, розданное нам Мануэлой. Винные поездки организуются обычно вот как: мы живем в автобусе, с утра нас с вещами вышвыривают из очередной гостиницы и везут в первое винное хозяйство, потом во второе и третье, далее на обед, где тоже дегустация, после него еще три-четыре дегустации, и именно сегодня никаких приличных городов на нашем маршруте не значится. До самого позднего вечера. А тогда – если в новой деревне, где мы остановимся, и есть магазин, он уж точно закроется.

Алина сделала очень странное движение, еле заметное. Она как бы двинула плечи вперед, ко мне, на миллиметр. И снова вздрогнула.

Я тогда совсем его не заметил, это движение, это сейчас я вижу его отчетливо, как повторяющийся вновь и вновь кадр.

– Ну-ка вот что, – сказал я решительно. – Не будет здесь на пути магазина. Еще два дня минимум. Так нельзя.

И потащил с плеч свою универсальную куртку с поднятым воротником, множеством карманов на пуговицах и молнии одновременно.

Сразу, кстати, почувствовав, что Пфальц в сентябре очень мил, но это совсем не тропики.

– Я только пять минут погреюсь, – пробормотала Алина. – И отдам. Потому что так же нельзя. Теперь, значит, ты будешь из-за меня замерзать?

– Зачем же, – усмехнулся я. – А вот тут есть рюкзачок.

Из рюкзачка явился свитер, а за ним клеенчатая ветровка, в скрученном виде вообще не занимавшая никакого места.

– Работал профессионал, – процитировал я какую-то киноклассику. – После тридцатой – сороковой поездки по виноградникам и особенно погребам чему-то учишься.

Алина отогревалась и дрожала уже бесконтрольно – но вот еще пара судорог, и все стихло, она смотрела на меня своими полупрозрачными глазами, чуть отвернув голову, пряча нос – наверное, он холодный, подумал я – в воротник моей куртки.

– Дым от британского табака, – сказал я, выставляя палец в сторону воротника. – И оттенки псины в послевкусии.

– Нет здесь никакой псины! – возмутилась Алина, оживавшая на глазах. – Я бы сказала, есть легкие тона стирального порошка. Что приятно.

Я удивился: куртку я стирал перед отъездом, из Алины бы и правда вышел дегустатор, может быть, она не тем занималась до сего дня?

От автобуса на нас смотрела Юля. Это был очень странный взгляд, в нем была… досада? Отчего?

Но у меня не было времени разглядывать Юлю – ничем не примечательную корреспондентку какой-то паршивой газетки. А если честно, то чем-то весьма неприятную корреспондентку. Так или иначе, было не до нее, потому что к нам вихляющей походкой шел Гриша Цукерман.

– Уважаемый Сергей, можно вас просить познакомить меня всерьез с этой знаменитой женщиной? – обратился ко мне Гриша. – А то приехали мы в разное время, а потом как-то дегустации, дегустации… Скажите ей, что я не умею писать об одежде и дизайнерах, поэтому на работу к ней проситься не буду, просто люблю бледных блондинок, и только.

Я набрал воздуха в грудь, чтобы выполнить свою задачу. Но Гриша меня немедленно заткнул.

– Григорий Цукерман, – сообщил он Алине. – Я еврей.

Если у тебя специфическая трехдневная щетина, овальные очки на специфическом носу, да еще и ермолка и странно удлиненный пиджак, а фамилия у тебя – Цукерман, то не надо никому дополнительно сообщать, что ты еврей. Но для Гриши это важно.

Мойра, с которой мы уже не в первой поездке (первая была, кажется, в Риоху), как-то рассказала мне о своем друге – шотландце, которому мало, что фамилия у него начинается на «Мак»: он, для ясности, еще играл бы беспрерывно на волынке, если бы умел. И счастье в том, что все-таки не умеет.

Гриша Цукерман – еврей, скажем так, увлеченный. На скрипке он не играет. Но все остальное при нем. Мы познакомились в газетке… «Сити-экспресс», не могу сразу вспомнить названия, а ведь я там проработал, к собственному изумлению, целых два года – мой первый опыт в журналистике, оказавшийся до странности удачным. Да, а Гриша Цукерман – это вот что: сидим в буфете, где нас набилось человек двадцать, едим, как всегда, бесплатно, по редакционным талонам – и вдруг слышим жуткий шум из ведущего к нам коридора, гулкого, с хорошей акустикой: грох, грох сапожищами.

И – рев утробным звериным голосом:

– Жид на жиде и жидом погоняет – вот что у вас за газета! Ну, всё теперь! Приехали, открывайте дверь!

Дверь и вправду открывается, да что там – чуть не слетает с петель, в притихший буфет буйволом влетает Гриша Цукерман в ермолке и победно на нас смотрит. Короткая немая сцена, потом все с усталым вздохом вновь приступают к еде.

Он всем так представляется – «Григорий Цукерман, еврей» – и потом с удовольствием отслеживает реакцию, и отслеживает хорошо, опытным взглядом. Даже, по его словам, коллекционирует слова, которые слышит в ответ.

Подозреваю, что мой ответ при знакомстве – гордость его коллекции. В ответ на неизбежное «Григорий Цукерман, еврей» я спросил его:

– Почему?

– Мне надо хорошо подумать над этим вопросом, – выговорил он с шокированным видом.

Думает до сих пор, о чем мне время от времени сообщает. И, возможно, по этой причине предпочитает называть меня на «вы». Хотя не так уж намного я его старше.

Ответ Алины, кажется, тоже войдет в его коллекцию. В частности, потому, что похожа она в тот момент была – поскольку куртка ей оказалась размера на три велика – на инструктора с собачьей площадки, того, который изображает злодея для волкодавов.

– Алина Каменева, икона стиля, – сообщила она Грише, заворачивая рукава.

Она согрелась, похоже, полностью.

2. Мануэла, которая кричала шепотом

Обедали в загородном ресторане, Гриша терроризировал Мануэлу. Он напомнил ей, что он еврей, и поинтересовался, как бы сделать, чтобы на его тарелке не просто не было свинины, но чтобы в кухне его еда даже не прикасалась к свинине. Мануэла дернулась встать и пойти на кухню, потом сдержалась и что-то сказала официанту. Тот с восхищением проговорил «я, я!» и ушел; раздалось несколько русских голосов, хором певших классическое «я, я, натюрлих!», – и дружный интернациональный смех. Я свирепо посмотрел на Гришу, которому только что напоминал, что Мануэла – наш друг и добрый гений, что это она составляла список участников поездки, и нечего ее гонять по пустякам, она давно уже помнит все, что надо. В том числе про него. Гриша поджал губы.

Мануэла, несмотря на имя, вне всякого сомнения немка, хотя и странно смуглая, – но утверждает, что никаких испанцев в ее семье нет и не было, просто мама, подбирая имя, была в романтическом настроении, а это самое немецкое настроение из всех возможных. А смуглость свою она приписывает тому, что ножками обошла, наверное, уже все виноградники Германии, вместо того чтобы сидеть в офисе. Подруги ей завидуют.

Мануэла, кроме того, человек, склонный к приступам отчаяния. Наша первая встреча с ней произошла ровно четыре года назад – и вот тогда, сразу же, только мы успели познакомиться… Как это было: Фрайбург, главная площадь, в лиловатое вечернее небо уходит чудовищная стрельчатая громада собора, из кирпича цвета запекшейся крови. Мы с фотографом по имени Анатолий стоим в дальнем конце площади, у моцартианского домика, где проходит винная ярмарка «Эко-вин». А по горбатому булыжнику старинной площади к нам спешит, скользя на каблуках, Мануэла с круглыми глазами, ей кажется, что она кричит, на самом деле она, наоборот, шепчет.

Мануэла кричит нам шепотом, что началась мировая война – в Нью-Йорке два лайнера, с пассажирами на борту, один за другим протаранили небоскребы Всемирного торгового центра.

Фотограф Анатолий тогда сказал ей: Мануэла, посмотри, на этой площади войны пока нет. Давай подождем, пока все прояснится, а пока что каждый должен делать свое дело.

Мануэла, скорбно сложив губы, согласилась, потому что «делать свое дело» – это очень по-немецки. И мы пошли на ярмарку пробовать вино, с оглядкой на работавший в углу телевизор. Делать свое дело тогда пытались все, местные и гости, но ни у кого не получалось.

В этот раз она опять, кажется, собиралась кричать шепотом. Поскольку только что, после обеда, при посадке в автобус ее настиг телефонный звонок. Мануэла вдруг заткнула ухо пальцем и куда-то пошла, горестно кивая. Потом вернулась к нам, кричать все-таки не стала, просто сгорбилась расстроенно на переднем сиденье. И первую минуту не могла говорить. Хотя собиралась, даже пощелкивала переключателем на автобусном микрофоне для экскурсий, хотела что-то объявить.

– Мануэла, либхен… – сказали мы ей вдвоем с Мойрой. Кажется, на этом наши познания в немецком заканчивались. Рабочим языком поездки был, кстати, английский, который сегодня знаком каждому немцу.

– Ничего, ничего, – разжала она, наконец, губы. – Просто официально сообщили наконец причину смерти этого… Тима Скотта. Сколько дней молчали. Почему-то все страшно засекречено – я не понимаю, что происходит! – выкрикнула она вдруг. – А сейчас сказали… это же дикость!

Тут вокруг собралась вся команда – а водитель замер с рукой на ключе зажигания – и Мануэла, со вздохом, сообщила:

– Это был никотин.

Мы долго не могли понять, что она имеет в виду. Какой никотин, если на самом деле – вино?

Но никакой ошибки не было. Наш коллега Тим Скотт, сделавший глоток красного вина и упавший у выхода из дегустационного зала, умер от мощнейшей дозы химически чистого никотина. Это вне всякого сомнения было так, сказала Мануэла, остатки никотина довольно быстро обнаружили у него на стенках бокала, также и в ведерке, куда все выливается, просто почему-то молчали до сего дня.

Объяснить я все это не мог, более того – профессионалы в нашей компании, то есть Седов, Монти, Мойра, датчане и прочие, в изумлении переглядывались. Гриша и Юля строчили что-то в своих блокнотах, недружелюбно косясь друг на друга, а Алина просто смотрела на всех терпеливо.

– Наши во Франкфурте говорят, это какие-то сектанты. Или их наняли эти, которые запрещают нам курить, – простонала Мануэла. – Теперь хотят ударить еще и по вину. По всем нам. Это жестоко, это ниже пояса.

Во Франкфурте помещались те, кто устраивал нам эти поездки – Всегерманский винный институт. До сей поры, правда, «ударом ниже пояса» по немецкому виноделию там называли нечто другое – Liebfrau-milch, «Молоко мадонны», действительно бездарное произведение откуда-то с Мозеля. У этой сладенькой жидкости нет ни виноградника, откуда она происходит, ни даже какой-то специфической местности. Ее может изготовить под этим именем кто угодно. Соберите виноград, который не годится для настоящего немецкого вина, чувственно-ароматного, нервно-терпкого и романтичного, смешайте в ферментационных емкостях все, что вам не нужно, добавьте итальянского синтетического сахара, и вы получите нечто, похожее на вино, но дегустации не подлежащее. Не ждите ни букета, ни вкуса. И тем более послевкусия. Это не вино. Это именно что «Молоко мадонны».

Экспорт немецкого вина стал в последние годы задачей национального значения. А попросту, у них с экспортом проблемы. Германия, правда, совершила прорыв в страны Азии, потому что с мощным ароматом разных азиатских кухонь не сочетается почти ничего, кроме рислингов: никакая Италия, никакая Испания тут не подходят. Азиатские пряности и мощные танины просто убивают друг друга, так что красное вино Азия пьет или по незнанию, или отдельно, как напиток здоровья. Зато белое…

Все прочее, кроме Азии, немцам не поддается. Потому что на новых рынках сколько угодно конкурентов – те же Италия и Испания, не говоря уж о винной сверхдержаве, Франции. Но немцы борются. Наш добрый друг и покровитель, винный институт Мануэлы, собственно, только прорывом на зарубежные рынки и занимается. Неожиданное возникновение из ничего новых германских красных вместо прежних, бледных и непонятных, – лишь один, и очень странный, эпизод этой борьбы.

Но так получалось, что первой на новые рынки неизменно вторгалась шакалья стая захватчиков с Мозеля, с «Молоком мадонны» наперевес. Их никто не продвигал, они шли сами, рассчитывая на покупателей, вообще не представляющих себе, что такое вино. Но ведь есть и те, что представляют, те, что слышали хоть что-то о великих рислингах и тонких граубургундерах. Один глоток «Молока мадонны» отбивает у таких людей всякую охоту продолжать знакомство с немцами. Так портят рынки надолго и всерьез.

В самой Германии виноделы за десять метров обходят экспортеров «Молока мадонны», принимают резолюции на заседаниях ассоциаций виноделов, стыдят, протестуют. И все без толку.

И вот теперь добавилась новая катастрофа. Отравленное вино – ничего себе словосочетание! Мы переглянулись с Монти, Мойрой и прочими: нам очень даже ясно было, что означают слова в заголовках газет, стоящие рядом: «немецкое вино – никотин – смертельное отравление».

– Вы ведь поможете нам, правда? – еле слышно сказала нашей компании Мануэла. – Мы еще не знали, что произошло, когда вас собирали… Не знаем, что будет дальше. Но вы-то уже здесь. Вы лучшие. Вы все понимаете. Так?

Мойра погладила ее по руке.

– Мануэла, – проговорил я. – Вспомните Фрайбург четыре года назад. Мы это пережили, а ведь и правда могла быть война. Что тогда было сказано? Надо делать свое дело. Скажите водителю, пусть трогается.

– Какое хозяйство у нас следующее? – поддержал меня Седов.

Монти, чуть побледневший, с проступившими веснушками, заметил что-то насчет того, что у него «нет времени на идиотизм», и пошел на свое сиденье сзади, Мойра вздохнула и последовала за ним. Монти демонстративно бросил на кресло рядом с собой рюкзак, так что Мойре только и оставалось, что пройти еще дальше.

Автобус тронулся.

Какое же милое солнышко пронизывает виноградники параллельно земле! Листья светятся начищенной медью, темнеют их прожилки. Юрген Бек идет по винограднику, чуть не подпрыгивая, и, наконец, широко взмахивает рукой: вот он, этот повернутый к солнцу склон холма, с отличным дренажем, здесь еще пять лет назад ничего не росло, кроме каких-то кустов, а сейчас эта земля на вес золота.

Несколько шагов к дегустационному залу – он тут же, у рядов лозы, маленький побеленный сарай… и…

Сияй, солнце, – мы сделали открытие! Великолепное немецкое красное, а через десять лет, когда лоза наберется сил, а вино полежит в погребе и проявит себя целиком – тогда… кто знает – великое красное?

На драгоценном склоне холма растет вовсе не шпетбургундер. Это совсем другой сорт, который тут лет десять назад использовали только для кюве.

Дорнфельдер, новая звезда немецкого небосклона. Вот он какой – листья как у… неужели как у совиньонов?

Юрген уже получил свои первые награды на Дюссельдорфской ярмарке, ему уже не надо волноваться при виде международной группы дегустаторов. Он разливает вино точными движениями – только профессиональный винодел может вот так, почти не глядя, налить его в десять бокалов, и всем поровну, с точностью до миллиметра.

А вот от привычки давать своим винам десятиэтажные названия немцам пора отказаться. Хорошо, что нам этот литературный шедевр выдали в распечатанном виде.

Вот он:

Dornfelder Rotwein trocken 2001, im Barrique gereift – Weingut Hedesheimer-Hof, Beck Cuvee Classic. Jurgen und Michael Beck. Selection.

В общем, кошмар. Но…

Полная концентрация внимания, лица Седова, Монти и прочих застывают. Наверное, мы чувствуем великое вино на расстоянии через стекло и пробку. Итак: «ч. см. сок, непр., ножек нет, пятна».

На страницах моего журнала это будет выглядеть так:

«Цвет – черносмородинового сока, никакой прозрачности. И никаких ножек на стенках бокала: вместо них там образуются – очень редкий случай – высохшие крупные темно-красные пятна. Тут-то и вспоминаешь, что изначально этот сорт играл роль служебную – использовался как краситель для слишком бледного шпетбургундера, он же – пино нуар».

– Что такое «ножки»? – громко шепчет Гриша, пристроившийся ко мне вместо Юли (она перешла под руку Седова, в буквальном смысле).

– Стекающее по стенкам вино оставляет следы, типа вертикальных дорожек, если оно хорошо концентрированное, – терпеливо говорю я.

Запись продолжается: на бумаге сокращениями, в голове целиком:

«Свежий, даже игривый фруктовый букет, больше всего напоминающий французское (то есть не чилийское, не австралийское и так далее) каберне совиньон, с доминирующим тоном очень зрелой вишни. Но если дать вину постоять в бокале несколько минут, в нем появляется необычный и сильный тон – гвоздики и незрелого миндаля.

Во рту – очень концентрированное и танинное, но танины изящные и… пожалуй, кисленькие, как ржаной хлеб. Вообще, кислота и милая горчинка на финише тут оставляют самое сильное впечатление. Одних это наведет на поэтическую метафору, что вино тает во рту как снег, других – на мысль, что тут чуть ли не единственный на их памяти случай германского вина, которому надо долго стоять в бочке и смягчаться, и урожай 2001 года едва-едва готов сегодня. Бочка, вообще-то, здесь ощущается как-то робко, а могли бы с ней поработать.

И, наконец, сильнейшее послевкусие вишневой косточки с кислотой держится очень долго. В общем, вишневое вино».

Радость – одна на всю компанию. Всех как будто отпускает, на лицах появляются улыбки. Седов, спустившийся с вершин своего величия, шепчется с Мойрой, Монти снисходительно кивает – все хорошо, Юрген, и вы это знаете!

Ни один человек не выливает это вино. Монти снисходит до того, чтобы сделать второй глоток, Мойра с Седовым попросту его пьют под разговор. Чтобы дегустатор, который пробует до сорока образцов в день по капле, пил вино для удовольствия?

Успех, это успех.

Юрген, в джинсах и кроссовках, кажется, мог бы пригласить нас на пробежку среди виноградников. Никакого сознания собственного величия. По крайней мере внешне.

Как же ему завидуют старые, заскорузлые немцы – был юным банкиром, унаследовал от дяди бросовые земли, взял кредит, пригласил хорошего келлермейстера (то есть энолога). И на пару с последним сделал массу умных вещей и ровно одну дикость: решил высадить на склоне некоего сомнительного холма пять разных сортов винограда. Один из них принес поразительный результат. Вот он. Чудо. Соседи пока так и растят свой второсортный рислинг или, скажем, сильванер. Но скоро, вздохнув, последуют за выскочкой.

Под конец визита происходит сцена не менее чем эпическая.

Пока прочие, переговариваясь, тянутся цепочкой к автобусу, я подхожу к Юргену и с застенчивой улыбкой произношу несколько слов. В руке у меня кошелек, из которого я вытягиваю пару евровых бумажек.

Мануэла делает большие глаза и шепотом говорит что-то Юргену на немецком, вне всякого сомнения объясняет, кто я такой. Слово «Россия» в немецких, да и всех прочих винных кругах воспринимается почти так же, как «Гонконг» или «Сингапур». Это – рынок. Это потрясающий рынок.

А тут – дегустатор, который возжелал приобрести бутылку вина в одном из пяти-шести-семи хозяйств, которые обычно объезжает за день (а в каждом – от пяти до десяти образцов)? Да это событие. О нем местные жители – а они все так или иначе делают вино – потом будут рассказывать друг другу. О нем, возможно, упомянут в местных газетах.

Во многих винодельнях какие-то образцы продукции буквально навязывают в подарок, и проблема затем состоит в том, как незаметно избавиться от этой тяжести, подарив накопившееся уборщицам очередной гостиницы. Мы каждую неделю, дома и в поездках, прикасаемся губами к знаменитым работам и не считаем это за событие. И чтобы дегустатор с именем купил у кого-то вино? За деньги? Свои деньги? Да немалая часть виноделов – только намекни – еще бежала бы за автобусом, чтобы вручить нам что-то бесплатно, только упомяните название. Другое дело, что существует профессиональный кодекс, согласно которому клянчить вино нам недопустимо и немыслимо. Не будут пускать в приличные места.

В общем, любой на месте этого человека умер бы от счастья. Но это – Юрген. Он удовлетворенно кивает, говорит: «восемь евро», дает мне две монетки сдачи и вручает неоткрытое вино с раздаточного столика.

А у меня – своя радость. Восемь евро за такое вино!

Оба мы, пряча счастливые улыбки, желаем друг другу всего наилучшего.

Выбрать себе место в автобусе – большое искусство. Я стараюсь ни к кому не подсаживаться, просто иду и швыряю рюкзак на первое попавшееся сиденье. В результате подсаживаются ко мне.

В этот раз сзади у меня оказалась Алина – мы попросту стали друзьями благодаря гревшей ее моей куртке, а впереди – Гриша, который сначала положил на спинку сиденья украшенный очками нос, извернувшись ко мне всем телом, а потом переместился на кресло через проход, так, чтобы беседовать с Алиной и мной одновременно.

– Только не про вино! – сказал он. – Мой интеллект не выдерживает. Расскажите мне о чем-то хорошем, уважаемая госпожа Каменева. Например, вы случайно не еврейка?

– Гриша, не начинайте, – сказал ему я.

– Я не еврейка, а вот вы, Гриша, лучше сами кое-что расскажите. Э-э… Сергей (она произнесла мое имя с запинкой)… Сергей говорит, что вы на самом деле больше, чем журналист. Что вы делаете что-то интересное с русским языком.

– Я его изобретаю, – скромно признался Гриша. – Совсем новый русский язык.

– Вы не имеете отношения к бобруйско-олбанскому?

– Госпожа Каменева, – сморщился Гриша, – как вы могли такое подумать. Это самозванцы. Это люди, которые воруют мои находки, заявляя, что Интернет – такое место, где можно и нужно тырить. А потом, бобруйский груб. Что за заслуга – писать матерные слова с ошибками? Мой диалект, наоборот, витебский, там рядом было одно местечко, где жили мои предки. Мат – не самоцель. Да он и не поддается новациям. Что можно сделать из главного русского слова из трех букв? Самозванцы догадались перевернуть его, пишут – йух, а чаще оставляют как есть. В бессилии и злобе. И что? Ну, есть у меня такие находки, как «бгнять и пгиститутка». Это отражает направление моего поиска. Но не цель его. Я ищу новые смыслы в русском.

– Сто писят, – пояснил я Алине.

– Кто они? – поразилась она.

– Вот видите – смыслы сразу играют! – порадовался за себя Гриша. – На самом деле это число. Означающее «много». Все, что больше ста, – вообще много, а уж сто писят – и подавно. Одновременно – выражение восторга, замешательства, изумления. А есть еще сто писот. Это уже не много, а очень много. Этой двойной находкой я горжусь.

– Сто писот – это я где-то читала, – задумчиво сказала Алина.

– Тырят! – огорчился Гриша. – Как можно работать в этой стране… в данном случае – той стране… ума не приложу.

– А вы хотели на этом еще и заработать? – удивился я.

– Заработаешь тут, – буркнул Гриша. – Нет, моя стратегическая цель – чтобы все узнали про новый язык и сказали: это же евреи виноваты, они испоганили русский. Хотя на самом деле мы его храним и систематизируем. Вот словарь русского мата – кто написал? Плуцер-Сарно. И опубликовал. Замечательный человек, матерый филолог, анархист… Наш, в общем. Пауза, мелькают огни в черноте за автобусным стеклом.

– Будет еда, – сказал Гриша. – Я это знаю. Это ваше вино, между прочим, обостряет голод.

– И гостиница, – вздохнула Алина. – Я включу батарею на полную мощность. И засну. До сих пор дрожу, когда вспоминаю, как ходила по этому холоду и не знала, когда же это кончится. Если бы не твоя куртка, я бы уже умерла…

Пауза, ровное сопение сзади, где сидит парочка датчан.

– Кстати, о смерти, – неожиданно оживился Гриша. – Вы знаете, что мы с Юлей в первый же день поездки твердо решили – ни одного глотка вина, пока профессионалы не сделают свой? Шутки шутками, а поначалу было как-то неуютно. Но когда смотришь на профессионалов, которые почему-то не волнуются и спокойно водят бокалом у носа, то легче.

– Сергей, ведь ты и остальные что-то знаете про всю эту историю? – поддержала его Алина. – То, что не знаем мы? Вы сидите со своими дегустационными листами, такие спокойные, и вас как-то не пугают все наши перешептывания насчет отравленного вина, никотина…

Я вздохнул.

– Конечно, я знаю. И Игорь знает, и все прочие. История с Зоргенштайном дикая или нам что-то не говорят. Ее не может быть вообще.

– Чего не может быть? Сообщили – в вине был никотин, – блеснул в темноте очками Гриша. – Я же помню какую-то вашу, Сергей, очередную колонку. Оттенки свежих табачных листьев и все прочее. Вздыхать еще раз уже не хотелось.

– Гриша, – сказал я. – Оттенки табачных листьев дает терруар… земля где-нибудь в Шатонеф-дю-Пап. И не только там. Сицилия, Марго… Но ни один винодел мира не положит в вино, на любой из стадий его приготовления, не только никаких листьев, но вообще ничего. Потому что в вине может быть только сок винограда. Иначе это, в соответствии с законодательством, не вино. А потом, при чем тут листья? Парня отравили никотинным концентратом. Это химическое вещество. Оно к виноделию и близко не стояло. Ни один из нормальных виноградников вообще уже не использует химических удобрений… Так… а… стоп.

– Я так и знала, – весело сказала Алина.

– Я где-то это уже слышал, – медленно добавил я. – Никотином опрыскивают сады от всяких там кузек. Но не виноградники же? Да подождите, это вообще бред. Яд был только в бокале у этого английского парня. Это не отравленное вино, в смысле – не бутылка, тогда отравились бы все, это убийство одного человека, а не… Где-то я об этом читал… Но тут и вообще все невероятно. Потому-то мы все и спокойны, что знаем точно…

И я задумался.

– Ну, понимаете, – обратился я к Алине и Грише голосом профессора виноделия. – Никотин – вещество с сильным запахом, как я слышал. Как цианистый калий, если не сильнее. Допустим, вы можете отравить цианидом в коктейле человека, не знающего, какой у этого коктейля должен быть вкус. Но невозможно отравить винного дегустатора! Вы поймите, это не с друзьями пить под разговор. Во время дегустации невероятно обострены все чувства, нюх, вкусовые пупырышки языка работают на полную мощность, тотальная концентрация. От которой потом тянет в сон.

– Да у меня просто голова болит, – отрешенным голосом сказала Алина.

– И чтобы профессиональный дегустатор не уловил за метр от бокала, что там – постороннее вещество? Этого просто не могло быть. Англичанина укололи из шприца или ему дали таблетку.

– Сергей, вы знаете, как я вас уважаю, – вздохнул Гриша. – Но ваша любимая немка сказала, что никотин был в бокале и в плевательном ведерке, кстати, омерзительная привычка…

– Значит, его влили туда потом, – медленно покачал головой я. – Ни один из нас не верит, что дегустатор не мог распознать посторонние тона в букете или тем более во вкусе. Потому мы и спокойны.

На самом деле спокоен я не был. Потому что мне мешала мысль, что где-то я читал точно о такой истории – группа людей в комнате, все берут бокалы… С чем? Не помню. Умирает только один. И именно от никотина.

С этой мыслью я заснул, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.

3. Хороший английский

Погибший в Зоргенштайне был англичанином; а еще у нас в кадре присутствует Мойра, рыжая бестия с зелеными ирландскими глазами и мертвенно-белой кожей, и Монти, с его шапкой каштановых волос, удлиненной челюстью и веснушками. А это бесспорно британские, даже лондонские персонажи. И рано ли, поздно ли мысль эта ко мне бы пришла: ведь мы перешагнули через раму какого-то зеркала и оказались в романе Агаты Кристи.

В каком же из них тетушка Агата заметила: большая часть расследований начинается после совершения преступления, и очень редко это происходит еще до такового, на стадии его подготовки? Если бы я вспомнил тогда, на холмах Бадена, из какого это романа, дальше события пошли бы – кто знает? – по-другому.

Теперь я понимаю, что все можно было вычислить тогда же, в первые дни, наблюдая за странностями поведения каждого из нас. Я мог бы проследить за теми, кто разговаривал чересчур громко, – и за теми, кто, наоборот, держался до странности тихо.

Но единственное, что я понял в те первые дни этой истории, – что в нашей компании было как-то слишком много таких, кто нервничал без явных причин. Хотя нервы – это еще не улика, да и вообще я никогда в жизни не собирал улики и не размышлял над мотивами преступлений.

Что касается нервов, то чересчур очевиден у нас тут Монти…

Я знал о существовании Монти года два, ведь людей нашей профессии в мире не так уж много, и немалая часть их живет в закрытой для меня французской зоне Интернета, так что рано или поздно я наткнулся бы на имя такого человека, как Монти, – а потом и встретился бы с ним, где угодно, на винной выставке, на симпозиуме, в такой вот, довольно обычной поездке. Что и произошло год назад.

Монти – человек особого склада характера. И то, что он устроил в этот раз, на очередной дегустации, было для него типично – но лишь по содержанию, никак не по форме. Форма меня попросту поразила.

Скандал возник из-за бочки.

Я и раньше знал, что немецкое виноделие находится в сложных отношениях с бочкой. Начнем с того, что еще в начале девяностых бочка вообще официально не считалась немецким способом делать вино. Не то чтобы ее использовать запрещалось, но выдержанные в бочке вина не могли получить категорию Qualitatsweine, им оставалась только категория столовых.

Зато сейчас, поняв, что бочка – это хорошо, это модно, немцы начали работать с ней с нуля, так, будто до них никто в мире вино в бочке не выдерживал. Да что там работать, они попросту на нее набросились.

Бочка в виноделии, однако, не забава, а технологическая процедура, необходимая для того, чтобы красное вино вообще можно было пить. Виноградная шкурка при ферментации дает танины – то есть то, что вяжет язык. И, например, настоящее традиционное бароло из Пьемонта – настолько танинное вино, что его просто нельзя употреблять без многолетней «полировки острых углов» в большой старой бочке. (Это сейчас в Бароло появились и иные, ускоренные технологии, а раньше их не было.)

Но тон бочки в вине стал сам по себе настолько привычен и приятен людям, что многие используют дуб еще и – или исключительно – в качестве ароматизатора.

А тут, понимаете ли, на сцене появляются немцы, у которых вино с самого начала получается мягким, и тогда зачем же тут дуб. В результате во многих хозяйствах Германии к бочке подсознательно подходят исключительно как к модному способу придать вину дополнительные ароматы. Ну а в стране, где белые вина зачислены по международным рейтингам в особую, «немецкую», категорию «ароматных», поскольку сравниться с ними ничто не может… В стране, где в колбасу может быть добавлено до двадцати разных видов пряностей, особенно мускатный орех… На родине пряников, в конце концов… В общем, уж ароматы-то немцы создавать умеют как никто.

Итак, дегустация в очередном хозяйстве – у городка Эрингена, в Бадене, хозяева – опять муж с женой, только не тонкие и стройные, а как раз наоборот – по традиции пригласили нас высказаться, описать впечатления, поскольку им это полезно слышать.

– Позвольте поинтересоваться, сколько месяцев вы держите вино в бочке, чтобы получился такой замечательный вкус? – отозвался на это Монти.

Вокруг стола раздались смешки: всем – даже двум корейцам и китаянке – ясно было, о чем речь. Им, да, возможно, и нашей непосвященной троице – Алине, Грише, Юле.

Мои записи с той (и не только с той) дегустации сохранились, и по ним, в общем, нетрудно догадаться, о чем спрашивал Монти и почему яд у него, казалось, капал с языка.

Вот эти записи, в оригинале, еще не приведенные в человеческий вид:

1. Weingut A. S. Bach, Ehringen, Baden. Spatburgunder Rotwein Spatlese Barrique trocken. Ничего подобного не проб. Сандаловое вино, чистая Индия. Тяжелое, до горечи, второй план – оч. зрелые фрукты. И все? Да, все. Модн. стиль.

2. Weingut… ну, то же самое. А вино называется Wolfer Barrique trocken auslese. Нос: тот же сандал, и сирень, и еще лесные грибы и мускатный орех. Ударные танины, но легкое и ласкающее рот. Как это возм.???

3. Portugieser Rotwein trocken, 2001. Flonheimer Kotenpfas. Вот ты какой, португизер. Вчера этот сорт хвалили. Цвет темн. гранат. сока. Аромат специй, парф. оттенк. – мужские духи. Тон мяса с пряностями?? Вкус – бочка, ты жуешь бочку, восхищ., она особая, ванильная с шоколадом, и очень пряная. Послевкусие – фрукты. А ведь хорошо!

4. Spatburgunder Rotwein trocken, 2000. Ober-Ingelheimer Sonnenhang. Нос – сандаловая бочка плюс вишневая косточка. Просто, приятно. Мягко, легко. На финише – кофе и орех, поджаренная хлебная корочка, послевкусие – тоже поджар., плюс горьк. шоколад. Апофеоз ароматного дуба.

Очень странные вина, в общем, но Монти, как и все мы, очень быстро вычислил причину всех странностей.

Ах, как он произнес это – «такой замечательный вкус»!

Немцы что-то ответили на плохом английском – ну а у Монти он, естественно, был хорошим, особенно когда этот человек злился.

– Я хочу пить вино, а не дубовую настойку, – отчетливо произнес он. – Вы обугливаете бочку до безобразности, вы держите там вино минимум шесть месяцев, а в последнем образце и вовсе семь!

Видно было, что таких гостей немцы, носящие знаменитую фамилию «Бах», не ждали. Монти, очевидно, угадал сроки выдержки с пугающей точностью.

– Но мы известны тем, что работаем с германским дубом! – почти выкрикнул толстый Бах. – Это он дает экзотические оттенки сандала, сирени и грибов. Но он мелкозернистый, он требует более долгой выдержки.

– Так не работайте с германским дубом! – зарычал в ответ Монти. – Во Франции дубовые рощи еще не вывелись! Они помогут вам избавиться от деревянного вина!

Дело даже было не в том, что именно он говорил. Да, он, мальчишка, учил виноделов с многолетним стажем – и ведь попадал в точку. Но еще он почти орал и, похоже, готов был сорваться окончательно.

Что-то с ним происходило. Странное.

Алина с удивлением, наклонив голову, слушала Монти. Остальные тоже замерли, некоторые – типа Гриши – замерли с радостью: скандал!

Любой винодел – как любой художник – много чего выслушивает в жизни о своих произведениях. Но как же она смотрит на этого Монти, несчастная фрау Бах, как она вытягивает шею, оглядывая нас, всех прочих, ища поддержки… Ведь это для нее такое событие – приезд людей, от слова которых зависят продажи!

– Монти, – сказал я медленно и задумчиво, намеренно тихо, чтобы ко мне прислушались. – Вы не хотите пить дубовую настойку, но я – хочу. Я хочу из Германии получать деревянное вино с немецким дубом, из Калифорнии – сливочное шардоне с калифорнийским дубом и так далее. Что касается хозяйства Бах, то лично мне кажется: последние два вина великолепны для дичи и копченого мяса. Они очаровательны, – тут я повернул голову к фрау Бах, – а главное – уникальны.

– Отличный английский, – раздались еле слышные, но предельно отчетливые русские слова с противоположной стороны стола. То была Алина, она смотрела на меня с любопытством.

Тут я услышал другой шепот. А, это же Мануэла – она завладела мясистым ухом господина Баха и рассказывала ему что-то… глядя при этом на Монти… а Бах с громадным сочувствием смотрел на него же и кивал, кивал.

– Дорогая Мануэла, – звенящим голосом сказал Монти, – я могу представить, что вы там рассказываете. И хотел бы заметить, что это не имеет никакого отношения к делу. Побочные обстоятельства не влияют на мое мнение о вине.

– Конечно-конечно, – ласково заверил его господин Бах.

Монти воззрился на него волком. Тогда все, конечно, завершилось миром.

Но нервы были и дальше. Потому что – по дороге к автобусу – Гриша и Юля начали требовать у Мануэлы, чтобы она организовала им отдельную поездку в Зоргенштайн, на место отравления. Мануэла, по-моему, начала всерьез обдумывать самоубийство, поскольку Гриша нагло объяснял ей, что никому в Москве – то есть никому в его редакции – не интересен германский дуб, всем хочется острого материала про отравленное вино. А это было ровно то самое, чего Мануэла не хотела слышать, для ее института смысл всей поездки на ходу изменился, он, этот смысл, заключался как раз в том, чтобы все как можно быстрее забыли об отравленном вине и писали о германском дубе. Юля, однако, уверенно подпевала Грише. Это было ужасно, мы с Седовым терпеливо ждали, когда Мануэла расправится с этой парой. А потом оказалось, что всем без исключения нужно в туалет – а что вы хотите от людей, живущих в автобусе, – и я надолго замер во дворе среди багрового плюща, покрывавшего винодельню от крыши до земли.

– Страсти у вас, – неодобрительно сказала мне Юля, только что отдавшая должное туалету супругов Бах. – Объяснил бы, что это такое – какой-то Монти читает лекции людям, которые, наверное, побольше его знают.

– А вот это не так, – сказал я. – Монти – это феномен. Очень сложно стать известным винным писателем в стране, где в полной силе Хью Джонсон и Дженсис Робинсон. Но Монти все равно хочет когда-нибудь быть первым. И ведь он еще и фрилансер. То есть ему никто не платит зарплату. Поэтому каждое лето он нанимается на виноградники и винодельни, по месяцу или меньше на каждый, по всей Европе. За еду и копейки. Но уж то, что он знает про все винодельческие технологии, от Бургундии до Риохи, – это Бахам, возможно, и не снилось. А также и нам с Седовым.

Юля – человек, который из всего извлекает какую-то неожиданную информацию.

– А скажи, Сергей, это что – вы с Седовым первые винные писатели России? Вас только двое? Вот и Мануэла с вами носится… А кто из вас круче?

– Нас не двое, а трое, – скромно заметил я. – Еще есть Галя Лихачева. Тоже из моего журнала, из «Вино-писателя». Конечно, в винных компаниях работает множество экспертов. Они знают побольше нашего, но это не винные писатели. Они работают на свои компании. На их продукцию. А строго в рамках профессии – вот мы.

– Один из трех лучших – тоже не слабо. Нет, тебя о чем спросили, а? Кто из вас двоих круче?

Я с некоторым нетерпением взглянул на выход из дегустационного зала – как обычно, бывшего сарая, оштукатуренного потом с немецкой безупречностью.

– Она только зашла, – мстительно сказала Юля. – Дай женщине спокойно пописать. Так кто?

– Седов начал творческий путь в журнале «Советское вино», издавался Всесоюзным институтом виноделия. Все знает, – великодушно признал я. – Но пишет в соответствующем стиле. Заполняет технологическую карту. И тут приходит новый век, открываются новые журналы, набегает какая-то шпана, то есть я. Мне далеко до него по части знаний. Но ему далеко… меня, видишь ли, читают. Почему-то.

– А еще он сегодня главный редактор, – напомнила мне Юля. – Ладно, Сергей Рокотов. Теперь слушай. Дай мне поговорить с твоей Алиной. А то только руки помоет сейчас – и вы уже снова о чем-то шепчетесь. А у меня к ней дело.

– Да сколько угодно, – удивился я. – Какое еще дело?

– А ты, Рокотов, вообще понимаешь, кому ты куртку свою отдал? Она главный редактор самого знаменитого в эр-эф гламурного журнала. Сколько она получает, знаешь?

– Не спрашивал.

– Я понимаю, у тебя к ней свой интерес. А меня с работы завтра могут выгнать. Да и работа дрянь. Вот о чем я с ней хочу поговорить. Ты вообще прикинь, она с Рублевки не вылезает, она с какими людьми общается – голова не кружится? А ты ей куртку свою…

– Не кружится, – честно признал я. – Если у них там миллиард долларов, это еще не значит, что они дадут мне хоть десятку. Да и я не попрошу. И тебе они не дадут. Слушай, все просто – я тут задержусь на пару шагов, подсядь к ней в автобусе, как раз поговоришь. Ехать час как минимум. Я прислушиваться не буду. Успеха.

– Мгм, – сказала она. – Я знала, что ты настоящий товарищ.

Боюсь, что классическое представление о немцах у нас, как всегда, на полстолетия отстает от реальности. Сегодняшний немец во всей красе – это вот что.

Это Франц Хербстер, стоящий над обрывом, над потрясающе немецким пейзажем – черная хвойная тень Шварцвальда на горизонте, серебряная полоска узенького еще Рейна на краю мироздания. Холмы, золотящиеся осенними фруктовыми садами. Солнце среди багровеющих облаков. Черепичные крыши, робкие синеватые дымки из труб: ведь это же рай, сюда попадают те немцы, которые в жизни вели себя хорошо.

А Франц Хербстер, в коротких сапожках, в толстой куртке, привел нас на этот бугор для приветственной церемонии. На обрыве стоит беседка, ее пронизывает ветер, мы дрожим, Алину не спасает уже и моя куртка – ее тонкие, плотно сжатые губы скоро посинеют. Но уйти нельзя, в беседку заранее вынесен поднос с бокалами, здесь же коробочка игристого вина – плоды трудов винного кооператива, которым управляет Франц.

И вот он, с летящими по ветру волосами, достает из коробки первую бутылку зекта, увенчанную серебристой фольгой, и рубит ей голову настоящим самурайским мечом.

Именно им, и не иначе.

«Чпок», – говорит бутылка. Аккуратно, как алмазом, срезанное горлышко вместе с пробкой улетает вниз, к равнинам, садам, в вечность, Франц с романтической усмешкой наливает пенящийся зект в бокал и подает его – ну конечно, Алине. Мойра, которая старше Алины лет этак на двадцать – Мойре пятьдесят с лишним, это замечательная женщина редкой и странной красоты, – благосклонно не замечает, что оказалась второй.

Франц, наполнив несколько бокалов, чарующе улыбается, расставляет ноги, под косым углом приставляет сверкающее лезвие к бутылке – новое «чпок!» разносится над Рейном, Шварцвальдом, дубовыми лесами, садами и полями. «Сто писят», – шепчет Гриша.

Это – немец. Это настоящее. Типичное. Словами не объяснимое.

Зект очень мягок, пахнет яблоками и дымком осенних листьев, как хорошее «пуи-фюме».

Ужин в кооперативе (оплаченный, как и вся наша поездка, институтом Мануэлы) – это когда дегустация продолжается, но с неумеренным обжорством, в расслабленности и общей радости. Грише торжественно показывают пригодную для него еду, Мойра смотрит на Седова характерным взглядом. Я знаю, о чем она будет сейчас ему рассказывать: что она – родом из великих шестидесятых в Лондоне, ее не удивишь бешеным сексом всех со всеми, она до сих пор может поднести пятку к уху… И все это – правда.

– Тепло, – успокаивает меня Алина в ответ на немой вопрос. – У меня с собой таблетки, я уже начала их пить. Завтра – какой-то город. Ты там получишь куртку обратно.

– Что ты говорила насчет моего английского? – вспомнил я. – Ты и правда считаешь, что он у меня хороший? Спасибо, конечно…

– А, но он ведь хороший! Да просто литературный. А про акцент ты и сам знаешь. Но это и не акцент вовсе. И не этот кошмарный русский английский. Странное что-то – произносишь слова не с тем ударением, как будто ты… итальянец, что ли?

– Да нет, не итальянец, тут сложная история… Ты не поверишь, этот акцент – он…

Но – поскольку мы еще не сели на длинные скамьи за дощатым столом – Алину утаскивают датчане, она вообще как-то постепенно становится здесь популярна, и я чувствую легкое раздражение. Что бы там ни заявляла Юля, но мне все время кажется, что с Алиной мы никак не можем поговорить, просто поговорить спокойно ни о чем, мы несемся куда-то, и нас растаскивают в стороны опять и опять.

Я сел на лавку наугад – никаких маневров, пусть все произойдет само… вот Гриша ко мне подбирается и с моего позволения занимает место слева… И пока я оглядываю стол и вспоминаю сегодняшний нервный день и разговоры о том, кто первый винный писатель России, мне вдруг приходит в голову необычная мысль.

Наша компания не только нервная. Она странная. По составу.

Понятно, что здесь делают Монти и Мойра. С Монти все ясно, он на своем месте, а Мойра – она ведет винную колонку в трех изданиях Лондона, не гений, но профессионал. Тройка азиатов здесь потому, что рынки Азии для винной Европы – это цель номер два, продажи там растут, вино изучают с жадностью. Датчане… ну, видно, что не новички, а для кого пишут – это отдельный вопрос. Может, для всей Скандинавии.

Понятно и то, почему от России целых пять человек. Это – цель номер один, страна-головокружение, тридцать процентов прироста продаж вина в год. Праздник без конца.

Итак, нас пятеро. Игорь Седов – это Игорь, он был первым, кто создал в стране профессиональный винный журнал… то есть вторым, но его издание дожило до сего дня. И он – главный редактор своего «Сомелье. Ру». Я – это я, не главный редактор, но никто в России из винных аналитиков не знает немецкое вино так, как я. Тут все ясно.

Ясно и с Гришей и Юлей – представляют две, говоря без брезгливости, массовые газеты. «Сити-экспресс» и «Русский житель». В вине ни черта не понимают, но что-то пишут, старательно передирая пресс-релизы и упрашивая меня проверить, нет ли явного бреда. За ними – та самая массовая аудитория, с которой никому не хочется иметь дела, но ведь она есть.

А вот что здесь делает Алина Каменева, знаменитый главный редактор журнала La Mode – русская версия? Немцы, так же как все прочие обитатели мира, давно и тщетно пытаются залучить в такие оплаченные поездки главных редакторов, но у тех слишком много приглашений, они в лучшем случае передают их кому-то из подчиненных. А тут не просто журнал, а La Mode. Причем именно русская его версия легендарна, потому что сначала журнал, как и все его собратья, может, и кормился перепечатками из лондонской и парижской версий. А сейчас, благодаря Алине Каменевой, это Лондон и Париж берут в перевод то, что впервые было создано в России.

Та самая Алина Каменева – что она делает здесь, почему перелетела сюда собственным ходом из Милана в легкой блузке и буклетовом жакете, начав замерзать на холмах Бадена и Пфальца буквально сразу?

Я очнулся: стол, скамьи, Франц Хербстер только что произнес приветственный тост, и не просто так: он пытался погасить очередной скандал. Монти, это же опять Монти. Алина, утопающая в моей куртке, – она оказалась у меня под правым боком, все вежливо оставили ей это место, – внимательно слушала, происходившее ее забавляло.

– Три красных вина из одного кооператива в трех абсолютно разных стилях! – Монти почти тыкал пальцем в грудь Седову, демонстративно не замечая, что к ним прислушивается автор этих трех вин, Франц, пусть и без самурайского меча в зоне видимости. – Когда я вижу на полке десять вин из Бургундии, я знаю, что покупаю, – у них один стиль и миллион оттенков в рамках этого стиля, и так уже минимум пятьдесят лет, а сами они говорят, что два столетия. А что мне делать у полки со здешними винами? Пусть мне сообщат, когда закончат с их экспериментами!

Тут Монти увидел, что я смотрю на него в упор, и чуть наклонился ко мне через стол – мы сидели почти напротив:

– Сергей, при всем уважении к вашей сострадательной русской душе, которая открыта всем обиженным – я имею в виду госпожу и господина Бах, – вы можете меня процитировать: все германское красное вино – это ослиная моча.

Франц переводил взгляд с одного лица на другое. Я не хотел спорить, но вызов был брошен лично мне.

– Несколько общих замечаний, – сказал я, не сводя глаз с Монти. – Первое: спорить о вкусах – великолепное занятие, но в любых спорах, касающихся вина, не должно быть англичан. Потому что они слишком много знают о предмете, а еще для них существует либо британское мнение, либо неправильное.

Вокруг раздались счастливые смешки: мой оппонент оказался изолированным и не знал, что с этим делать.

– Второе, – продолжал я. – Я хочу пить то, что мне интересно, что вызывает удивление, а не то, что предписывают мне из столицы мировой винной сверхдержавы – Лондона. Вы уже породили в свое время стиль Бордо – и хватит, дайте теперь немцам сделать что-то свое без вас. А они уже жалуются, что ваш рынок диктует им легкие нетанинные вина для мяса на гриле. Вы убьете их живую душу, Монти. Пусть в Бордо делают великое бордо, в Испании – великую риоху. А в Бадене – все подряд, единственное в мире подобное место. Дайте мне выбрать, и пусть выбор этот будет мой. Монти, мир хорош тем, что он очень разный.

Он молчал. Невероятно – но Монти молчал. Секунды, наверное, две.

И тут над притихшим столом раздался голос Алины – низкий, тихий, такой, что люди вокруг, кажется, боялись даже звякнуть вилкой:

– Джентльмены, вы были великолепны. Ваша бескомпромиссность, Монти, против авантюризма господина Рокотова. Правы оба. Вы никогда не победите друг друга. Вам остается только уважать оппонента – и пожалеть нас.

– Дебаты в палате лордов, честное слово, – пробормотала по-русски Юля, быстро бросив взгляд на Алину.

Монти молчал – и я даже знал, в чем дело. Акцент. Страшное оружие одного англичанина против другого – это акцент. Монти, кажется, не только не был лондонцем, но даже ливерпульский акцент, поднятый на пару социальных ступеней усилиями «Битлз», был для него слишком высок.

Мойра, очевидно, подумала о том же.

– Сергей, вы спрашивали меня в прошлом году о моем произношении. Я ответила, что это не акцент высшего общества – он оскорбителен, – а то, что мы называем оксфордским. И вот я с радостью слышу его у вашей соседки. Госпожа… Кам-менева (Мойра справилась)… вы учились где-то в упомянутых мною краях?

– Ну что вы, дорогая Мойра, Московский университет. – У уголков рта Алины появилось несколько веселых складок.

Они начали общаться через стол, а получивший от соотечественницы социальный щелчок по носу Монти мрачно приступил к еде, заговорили все сразу.

– Сергей, – обратился ко мне Гриша, – я понимаю, что для вас разговор о вине – как для гинеколога сами знаете о чем, но все же. Вот вы тут ругаетесь, а что пить бедному еврею?

Вопрос был хороший, потому что Франц поставил перед каждым по три бокала с вином и предложил подумать спокойно, к какой еде каждое подходит. С этого, собственно, и начался очередной скандал – Монти не понравилось ни одно, Седов с ним не вполне согласился…

– Так, – сказал я, бросая взгляд на Гришину тарелку. – Курица с брусникой. Вот здесь – вино чуть угольное, очень деликатное, мягкое, но… То, что черно-муаровое – там изумительное послевкусие малины. Но вам лучше вот это, называется, кажется, не совсем по-немецки. «Святой Георг». Регент с пино нуар. Сладкое у корней языка, гладкое, нежное. Еще смородиновый лист в послевкусии. Яркая штука, понятная для начинающих – если это вас не обидит. Франц назвал его рыцарским вином. Хорошо, что не самурайским.

– Я, конечно, не рыцарь, – сказал задумчиво Гриша. – Хотя есть в создаваемом мною языке такое хорошее слово – жидальго. Это как бы испанский идальго еврейского происхождения.

Справа и почти сзади – поскольку я сидел, повернувшись к Грише, – я услышал тихий смех.

– А что, госпожа Каменева, – Гриша, с его носом и очками, почти лег мне на колени, – поскребите испанца – и найдете знаете кого? Там же везде наши люди. Так, Сергей, а это вино не отравлено? Вы уверены? У меня жена и трое детей.

– Мы сейчас проверим, – отозвался я, беря бокал Гриши. – Так, очень хороший фруктовый нос, сладкая ржаная корочка… Дети могут спать спокойно.

– Спасибо, – сказал Гриша и сделал глоток.

А я повернулся к Алине.

Ей было тепло, она вне всякого сомнения наслаждалась тем самым вином, с которого я начал – угольным, деликатным, мягким. И ей нравилась гордость Бадена – колбаса из какой-то дичи.

– Наконец-то я понимаю, что ваше вино и моя мода… – начала она.

Слева мне на плечо легла чья-то рука – Гришина, чья же еще. Сжала плечо очень сильно, начала давить меня вниз. Гриша встал и стоял какое-то время, явно собираясь произнести тост.

Потом молча повернулся, перешагнул через скамейку. Сделал несколько шагов вдоль стены и аккуратно опустился на пол, лег на бок. Его ноги мелко дергались.

4. Здравствуйте, товарищ майор

– Дайте я ему только раз врежу, уроду, – хрипел потерявший человеческий облик Игорь Седов, пытаясь достать ботинком на толстой подошве до Гриши, – который к этому моменту уже полусидел и явно понимал, что доигрался.

Потому что в углу две девушки из кооператива приводили в чувство Мануэлу, ее голова с прилипшими ко лбу волосами и посеревшим лицом лежала на чьем-то плече; Франц, захлебываясь, бормотал в мобильник – видимо, звонил доктору.

Седов извернулся и вновь замахнулся ногой, но над поверженным Гришей встали мы, я и Алина, как два скорбных ангела. Седов отлетел от моего плеча, рванулся обратно – и наткнулся на взгляд Алины Каменевой.

Она ничего особенного не делала (как и я), просто стояла на пути у Седова с опущенными руками и внимательно смотрела ему в глаза.

Игорь сделал шаг назад и перевел страшный взгляд на Гришу.

– У меня жена и трое детей, я еврей, – напомнил тот снизу. – Игорь, вы же тоже немножко еврей, как же вы можете. Ну, я просто хотел оживить обстановку, воссоздать картину преступления.

Проговорив все это – в ускоренном темпе, – Гриша, удостоверившись, что опасность миновала, осторожно поднялся и начал отряхиваться. И продолжил монолог:

– А то вы все о минеральных оттенках, концентрации и прочем – как будто нелюди какие-то. Знаете ли, Игорь, когда человек вдруг утрачивает чувство юмора, то это очень плохой признак, говорит о неожиданных психиатрических проблемах. А если этого чувства и не было, то дело совсем плохо.

Потом Гриша неуверенными шагами приблизился к Мануэле, та посмотрела на него и отвернулась.

Франц мужественно напомнил нам, что десерт заказан и готов, и нет лучшего способа сделать людей добрее, чем дать им чего-то сладенького.

– Аналогичный случай был в «скорой помощи», – вполголоса начал рассказывать мне Гриша, на которого все прочие старались не смотреть. – Сцена такая: едет перевязанный, но в полном сознании пациент в «скорой помощи», в которой еще врачиха, санитар и шофер. И видит такую сцену. Светофор, машина тормозит, вдруг шофер подносит руки к горлу и начинает дико хрипеть. Врачиха со всей силы лупит его сумочкой по голове, хрип немедленно проходит. Проехали еще километр – и тут санитар вываливает язык и как-то странно раскачивается. Врачиха снова берет сумочку и шарашит по голове уже санитара, и у того симптомы тоже мгновенно исчезают. «Что у вас тут творится?» – спрашивает больной, а санитар ему отвечает: «Да фигня, просто у нее недавно муж повесился, и мы теперь над ней прикалываемся». Вот. Госпожа Каменева, вы что, тоже на меня сердитесь?

Она не сердилась.

– Они поднимут нас опять в семь утра, – сказала Алина ровным голосом. – Это невозможно.

– Да нет же, завтра день отдыха, – напомнил я. – Мы ночуем во Фрайбурге, делаем что хотим, вечером торжественный ужин с местной винодельческой знатью – и все. Потом в Рейнгау. Фрайбург – отличный город, там торгуют ведьмами, я покажу.

– Ах, город, – вздохнула Алина. – Я буду спать. И весь день тоже. Но после завтрака я отдам тебе наконец куртку, потому что пойду куплю себе что-то подходящее. Ты покажешь где?

– Обязательно. Это будет просто.

И опять – когда мы расходились спать – опять этот взгляд пришедшей в себя Мануэлы.

Она смотрела на меня. Очень странно. С удивлением?

Утром пришло тепло, мы впервые за три дня вышли утром из гостиницы без вещей, никуда не спеша; вышли к кривым, горбатым улицам под матовым черным булыжником, к серым остроконечным крышам с печными трубами. И вздохнули, доставая сигареты.

Конечно, конечно к нам тут же подошел Гриша Цукерман, в полной боевой форме – в ермолке, долгополом лапсердаке, со щетиной и очками.

– Можно я просто постою три минутки рядом с вами, чтобы вы поняли, как я признательно к вам отношусь? – спросил он у нас с Алиной. – А потом, с вами приятно. Вы такие колоритные. Две белокурые бестии, как будто сошли с того страшного собора, который мы вечером проезжали. Дать вам по щиту и двуручному мечу – и картина будет полной. Вы такие… как бы средневеково изогнутые. Вот посмотрите, госпожа Каменева, как он стоит, этот Сергей Рокотов, отставив длинную ногу. Этот его прямой нос и белокурый хвостик сзади… или это косичка… я никого еще не обидел? Сергей, вы с этим хвостиком были бы похожи на православного священника, но вы не похожи. Скорее на гардемарина или на какого-то гвардейца времен матушки Екатерины. Повязать вам черную шелковую ленту на хвостик, вложить кружевной платочек за широкий обшлаг, шпагу – вот так вы надо мной вчера и стояли. А вы, госпожа Каменева, у вас такое неземное лицо. Удлиненное, как у господина Рокотова, тонкое и без сомнения средневековое. А вы знаете, что вы похожи – может быть, у вас общие предки, какие-нибудь крестоносцы или тамплиеры?

Отвечать Грише было бесполезно, да мы бы и не успели, потому что его начал осторожно дергать за рукав подошедший к нам юноша весьма яркой внешности. То есть, собственно, за рукав Гришу дергал один такой юноша, но всего их было трое, и все в каком-то смысле одинаковые.

Один черный и густо заросший чем-то средним между щетиной и бородой. Другой бледно-беленький (и сливочно-пухлый), третий рыжий. Все с колечками волос, длинными полами, а беленький и вообще весь в черном и в хасидской шляпе.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.