Сорвать розу

      Перевезли Джинни-Марию в дом на Боури-Лейн в армейском медицинском фургоне с мягкими матрацами и одеялами, вложенными Лайзой.
      – Очень сочувствую вам, Джинни-Мария, – прошептала Лайза, в первый раз наклонившись над кроватью и подавая Гленниз в протянутые руки шотландской девушки. – Понимаю, вам сейчас очень трудно, вы все время будете думать о собственном ребенке.
      – Нет, миледи, все не так, как вы предполагаете, – честно созналась Джинни-Мария, когда Гленниз ухватилась ртом за полную грудь. – Произвести ребенка на свет, когда его отца уже нет в живых… ничего хорошего не сулит. И я, имея несколько монет в кармане, боялась, что никогда уже не увижу Шотландию и двух детей, которых оставила у матери.
      – У вас уже двое детей… вы же так молоды!
      – Рано вышла замуж, мадам… в шестнадцать, а в семнадцать родилась Джейн, а Джеймс появился на свет всего год спустя. А в этот раз, кажется, заболела от страха. Мне понадобились бы годы работы, чтобы скопить денег на дорогу домой. А теперь другое дело: даже если стану не нужна этой малышке, окажусь близко к дому, да еще и с кошельком.
      С легкой завистью посмотрев на Гленниз, полностью удовлетворенную новым источником питания, Лайза спустилась в маленькую комнату, служившую Торну кабинетом.
      Он повернулся к ней с улыбкой и встал, держа перо в руке.
      – Все нормально?
      – Джинни-Мария страшно рада, что переберется с нами через океан. Не скажу, что она любит Англию, но она ближе к Шотландии, чем Америка. Представь себе, у этого ребенка уже своих двое детей. А Гленниз, – добавила она небрежно, не давая ему возможности ответить, – счастлива, как петух, попавший в курятник.
      Он наклонился и взял ее лицо в свои руки.
      – Не волнуйся, – успокоил муж. – К тому времени, как наша дочь подрастет настолько, что ей не нужна будет кормилица, она будет знать, где ей следует быть… и с кем.
      Лайза покраснела оттого, что он прочитал ее мысли, а Торн, не отпуская ее, спросил:
      – Будешь готова к отплытию в третью неделю февраля?
      – Это же больше месяца! Тогда у меня еще уйма времени, – ответила Лайза, в этот раз не пытаясь вырваться от него. – К тому времени и Джинни-Мария поправится полностью и сможет помочь с обоими детьми. Я даже не распаковывала несколько сундуков. Месяц – это более чем достаточно, – повторила она, а затем спросила осторожно: – Мне все еще оставаться взаперти, или генерал Клинтон разрешит выходить на улицы Нью-Йорка?
      – Вообще-то сэр Генри попросил меня выполнить еще одно поручение до того, как мы уедем, – небрежно сообщил он, и сердце Лайзы опустилось. – Из-за твоих связей сочли полезным мое участие в обмене узниками. На следующей неделе поеду на указанное место в округе Моррис.
      – Округ Моррис! – воскликнула она с бьющимся сердцем. – Но это… Торн, это…
      – Брать детей туда нельзя. Согласишься оставить их здесь с нянями, пока я отвезу тебя на несколько дней в Морристаун?
      – О, Торн, конечно, да! Спасибо, милый.
      Она бросилась к нему, ее волосы щекотали его шею.
      – Никогда не слышал, чтобы ты так благодарила. Так насколько… – Она отодвинулась и, смеясь, посмотрела на него. – Так насколько велика твоя благодарность? – спросил он.
      – Пойдем в спальню, и я покажу тебе, – пригласила она, а Торн сказал:
      – Дай пять минут, закончу это последнее письмо для сэра Генри.
      – Нет, – сказала Лайза. – Сию минуту.
      – Именно сию?
      Она прикусила кончик языка, затем сбросила туфли и провела ступней вверх и вниз по его ноге.
      – Сэр Генри может подождать, а я нет.
      Очарованный этим заявлением, он бросил ручку и последовал за ней в спальню. Письмо к сэру Генри ждало очень, очень долго.
      На третьей неделе января Торн со своим эскортом, состоявшим наполовину из британцев, наполовину из американцев, оставил Лайзу в особняке Фордов.
      – Если разрешат, заеду за тобой в Грейс-Холл, – сказал он на прощание. – В противном случае пришлю весточку, когда встретимся здесь. Лайза?
      – Да, любимый?
      – У меня в заложниках дети, – напомнил он полушутя.
      – Если бы они и были со мной, – ответила она ласково, – я все равно бы вернулась к тебе, Торн: Англия не страшит меня, а разлуку с тобой не переживу.
      Не обращая внимания на ухмылки присутствующих, он пылко поцеловал ее; Лайза вошла в особняк и попросила сопровождение для поездки домой.
      Когда возбуждение, вызванное ее приездом в Грейс-Холл, немного улеглось, посыпался град вопросов. Наперебой рассказывали друг другу, как жили это время, и Лайза от души посмеялась над историей о том, как она «насолила» Бенедикту Арнольду.
      Вечером Элиша тактично удалился сразу после ужина якобы проверить палаты, дав возможность женщинам и Эли остаться наедине.
      – Все так скучают без Джей-Джея, – сказала Феба.
      – И без тебя тоже, Лайза, – добавила Шошанна преданно.
      Лайза посмотрела вокруг затуманенным взглядом.
      – Я тоже так без вас скучала! – Затем, перехватив вопросительный взгляд Эли, ответила: – Да, Торн и я счастливы теперь. Имея такого мужа, даже примирилась с мыслью об Англии.
      На следующий день она встала рано, надела на голову шапочку и повязала передник – миледи снова превратилась в медсестру мисс Лайзу.
      Четыре дня спустя эскорт доставил Торна к дверям Грейс-Холла. Эли и дежурных солдат познакомили с правилами поведения: эскорт заберет лорда и леди Водсвортских через два дня, в течение которых его светлости не разрешается покидать дом или разговаривать с кем-нибудь за пределами дома под угрозой расстрела; ему также запрещается общаться с солдатами в доме под угрозой ареста за шпионскую деятельность.
      Торн, смеясь, вошел в дом, а Лайза возмутилась этим набором инструкций.
      – Может быть, им хотелось бы, чтобы тебя заперли в подвале? – спросила она резко.
      – Если это удобный подвал, согласен, – ответил Торн, все еще смеясь. – За время пребывания в армии мне приходилось спать в местах и похуже.
      Лайза потащила его за рукав в большую палату, где Феба застилала кровати, а Шошанна меняла белье.
      – Это Торн, мой муж, – объявила она, и обе девушки, бросив свои дела, подбежали знакомиться с ним, протягивая ему руки, а он обнял каждую из них за плечи и звонко расцеловал.
      Затем Феба и Шошанна продолжили работать, а Лайза повела Торна в кабинет Эли, надеясь, что два этих человека, так сильно и так по-разному ею любимых, понравятся друг другу, несмотря на большую пропасть, лежащую между ними.
      – Эли, это мой муж. – Она специально представила Торна первым. – Торн, вот доктор Эли бен-Ашер, мой лучший друг.
      Племянник виконта и сын мелкого торговца пожали друг другу руки.
      – Эли.
      – Торн.
      – Спасибо, что вы заботились о моей жене, пока я сам не мог этого делать. Кажется, также должен благодарить вас за хороший совет, хотя жена не захотела им воспользоваться.
      – Мы все в Грейс-Холле ваши должники, Торн. Многие люди остались в живых благодаря этому госпиталю. Спасены также двадцать пять узников, потому что Лайза, рискуя браком, добилась их свободы.
      – Согласен с вашей точкой зрения, доктор. Признаюсь, в течение долгого времени придерживался другой точки зрения, но жена не была бы Лайзой, если бы не сделала то, что считала правильным.
      – Стоит выпить за это, – предложила неугомонная Лайза, из которой ключом било счастье: эти двое, кажется, поняли друг друга. – В серванте осталось еще то сладкое вино?
      Эли нашел вино, а Лайза достала стаканы и налила всем троим. Торн решительно проглотил «сладкое вино», а остальные от души рассмеялись, глядя на выражение его лица.
      Шошанна и Феба уступили большую спальню Лайзе и Торну.
      – Эта кровать принадлежала когда-то бабушке Микэ, – похвалилась она, лежа ночью в его объятиях. – Если бы мне несколько лет назад сказали, что когда-то буду спать здесь с английским лордом, ставшим моим мужем, подумала бы, что это безумное предположение. Но я здесь, и так счастлива, что это пугает меня. Люблю тебя, Торн, – сказала она, зевая.
      – Я тоже люблю тебя, золотая Лайза. Давай спать. На следующий день Торн провел большую часть времени с Эли, сопровождая его даже во время обхода. Он не заговаривал напрямую ни с одним американским солдатом, которые не скрывали своего любопытства в отношении «мужчины мисс Лайзы» и задавали множество вопросов. Никто не отдавал приказа, что они не имеют права расспрашивать его, а ответы получали через Эли.
      На вторую ночь в Грейс-Холле отдохнувшие Лайза и Торн долго занимались любовью в большой прекрасной кровати бабушки Микэ, а потом так крепко заснули, что ничего не слышали, пока хриплый голос не прошептал «Шошанна!» и им в глаза не ударил свет свечи. Голос принадлежал мужчине, поэтому Лайза, спавшая обнаженной, услышав его и почувствовав холод от открытой двери, нырнула под одеяло. Торн, свободный от таких условностей, сел в кровати.
      – Боже! – воскликнул он. – Чарльз Стюарт!
      – Чарли! – взвизгнула Лайза в ту же минуту.
      – Торн Холлоуэй! – выдохнул Чарли. – Какого черта ты здесь делаешь?
      – Приехал, чтобы сопровождать меня обратно в Нью-Йорк. Ему разрешили. А ты что делаешь здесь, Чарли?
      Он вдруг присел на край кровати; вид у него был измученный и изможденный, лицо небритое, с глубоко ввалившимися глазами.
      – Извините. Подумал… это же комната Шошанны и я… я не знал… – Он зажал голову руками.
      Торн спокойно вылез из кровати, надел бриджи и рубашку, затем подал Лайзе халат.
      – Что случилось, Чарли? – спросил Торн, но Чарли повернулся к Лайзе.
      – Как сказать Фебе? – спросил он несчастным голосом. – Я думал, Шошанна сделает это за меня… Фебе лучше услышать это от нее…
      – Дэниел? – спросила Лайза. – Что, ранен?
      – Нет, – уныло ответил Чарли. – Убит.
      – Убит? О Боже мой! – она в замешательстве посмотрела на Чарли. – Это случилось в сражении?
      – Знаешь, как это бывает на зимних квартирах, – устало произнес Чарли. – Или ты, Торн, не знаешь. Черт, ты же британец. Мне не следует рассказывать тебе об этом.
      – Уйду, если хочешь. Но даю слово никогда и никому не повторить того, что услышу в этой комнате.
      – Оставайся. Я доверяю тебе, и к тому же это не такой уж большой секрет, тем более, что среди нас полно шпионов. Обычная история: холод, плохое питание, безденежье, отсутствие пополнения, и – мятеж в нескольких полках, расположенных в Нью-Джерси, а затем в Пенсильванском полку. Я не выступал с ними, а Дэниел решился на это, не потому, что присоединился к ним, а чтобы самому прочувствовать их точку зрения. Вы знаете идеи Дэниела о том, что правильно, а что неправильно; был уверен, что их жалобы справедливы. Очевидно, генералу Вашингтону надоело все это. Он выслал войска, требуя остановить мятежников, и после того, как это удалось, из каждого полка выбрали по одному нарушителю. Приказали троих из них расстрелять на месте, но хуже всего оказалось то, – его лицо побледнело еще больше, – что сформировали команду для расстрела из двенадцати мятежников. И один из этих дерьмовых офицеров назвал Дэниела – самого мирного человека во всей американской армии!
      У Лайзы пересохло во рту, и она с трудом смогла произнести:
      – Дэниела расстреляли, как мятежника?
      – Нет, он, попав в расстрельную бригаду, добровольно предложил поменяться местами с одним из тех, кого должны были расстрелять, сказав, что ни за что не выстрелит в безоружного человека, как это предписывают армейские приказы; и так как его все равно судили бы военным судом и расстреляли за невыполнение приказа, ему безразлично, когда пройти через это, а заодно он спасет кому-нибудь жизнь. Лайза, – умоляюще сказал Чарли, и она села на кровать, обняла его. Он весь дрожал. – Лайза, он улыбался! Клянусь, это не было притворством: было похоже, что этой минуты он так долго ждал, наконец-то дождался, почему и не боялся. Просил передать, что всех любит, особенно Фебу, желал ей счастья. С последними словами обратился к отцу, сказав, что Эли знает, куда отправить и что написать. Это странное заклинание для меня прозвучало бессмыслицей: Дэниел просил Эли передать отцу, что понял, почему меннонит должен был спасти преследовавшего его шерифа, а его дедушка не стрелял в индейцев, надеялся, что это утешит его семью. Находите ли вы в этом какой-нибудь смысл?
      – Нет, – сказали Лайза и Торн, но, Эли, конечно, понял и попытался объяснить им на следующий день.
      – Всю свою короткую жизнь, думается, – медленно начал он, – Дэниел шел навстречу смерти – смерти мученика, возможно. Ему не хотелось жить как меннониту, но умер, как один из них.
      Шошанна увела плачущую Фебу, поэтому Лайза резко ответила:
      – Это утешение для Дэниела и его семьи, а если верить в его подсознательное стремление к мученической смерти, то Фебу оно разочарует, узнай она, что он предпочел смерть жизни с ней.
      Торн посмотрел на лицо Эли и тактично увел жену.
      – Не пытайся заглянуть к нему в сердце сейчас; не то обнаружишь там то, что ни один мужчина не захотел бы выставлять напоказ: его сердце разрывается, потому что этот мальчик Дэниел был его другом, а он страстно желает его женщину.
      – Эли проявит достаточно мудрости, и Феба станет его женщиной. – Слезы навернулись ей на глаза. – Вскоре прибудет эскорт – лучше потратить последние несколько минут на то, чтобы помочь Шошанне успокоить Фебу.
      – У тебя есть неделя, – ответил Торн.
      – Что?!
      – Ваша армия не разрешила мне остаться, однако ты нужна здесь – вижу это. Но через неделю, что бы ни случилось, вернешься ко мне. Если нет, пришлю британский полк… нет, целую бригаду, и она сотрет Морристаун с лица земли. – Он слегка и не слишком ласково встряхнул ее. – Понятно, Лайза Холлоуэй?
      – Да, милорд. Люблю тебя и обещаю. Обещаю. Когда прибыл эскорт, она все еще обнимала его, целуя и давая обещания.
      На второй день после сообщения о казни Дэниела Феба вернулась к работе в госпитале. Эли и служанки попытались подменять ее, Шошанна только покачала головой.
      – Нет, ей полезно работать: она отвлекается, когда у нее заняты руки. Чем меньше у нее времени для размышлений, тем лучше.
      – Она извинялась, – сообщила Шошанна по секрету Лайзе, оставшись наедине. – Чарли собирался на следующее утро возвращаться в Помптон, а я просидела с ней всю ночь, поэтому и подумала, что он и я… что мы… ей жаль, что не были вместе… – Встретив слегка насмешливый взгляд Лайзы, Шошанна вызывающе закончила: – Но мы все-таки были вместе! Когда настойка опия, которую ей дал Эли, подействовала, я оставила с ней Тилли, а сама пошла к Чарли. Он… он нуждался в утешении!
      – Конечно, нуждался. Я бы сделала то же самое, – успокоила ее Лайза. – Любая жена сделала бы это. Которая любит своего мужа, хотела я сказать.
      – Я люблю его, – ответила Шошанна. – Он совсем не такой, каким старается показать себя, Лайза. Он… он замечательный.
      – Знаю. У меня тоже замечательный муж, – поддержала ее Лайза. – Но это никак не решает судьбу отношений Фебы и Эли.
      – Не сомневаюсь, когда-нибудь они решат ее. – Шошанна пожала плечами. – А сейчас, к несчастью, он демонстрирует благородство, а она пробует заменить страсть поэзией – им понадобится много лет, – мрачно предсказала она, – если их предоставить самим себе.

ГЛАВА 62

      На следующий день поздно ночью госпиталь погрузился в свой обычный тревожный сон, нарушаемый редкой бранью или стоном, частым скрипом матрацев и легкими шагами обутых в шлепанцы ног. Феба, вызвавшись на ночное дежурство, подавала воду или просто дотрагивалась рукой до испуганного или капризного солдата.
      Наконец все утихло, и только слышался скрип пера, она записывала в свою тетрадь стихи.
      Эли тоже дожидался этих поздних тихих часов: завершив последний обход палат, погрузился в печальные воспоминания, собираясь написать письмо отцу Дэниела, но резко остановился, увидев Фебу, – она сидела за маленьким столом, склонив гордую голову, на написанные стихи упали ее темные локоны и капали крупные слезы. Девушка непроизвольно вздрогнула, увидев Эли, из ее ослабевших пальцев ручка упала на пол, раскрытыми ладонями она попыталась закрыть только что исписанную страницу. Все, и солдаты в том числе, привыкли, что Феба пишет и охотно читает вслух свои стихи, доктор также не обратил бы на них внимания, не сделай она этого непроизвольного движения. Значит, написанное в этот раз предназначалось только для нее, и он решил, что ему как доктору следует знать ее мысли и чувства.
      – Можно? – спросил он, протянув руку к тетради. Феба прижала ее к груди.
      – Нет, не могу показать, – протестовала она шепотом. – Это личное.
      Твердым взглядом он посмотрел прямо в ее темные глаза.
      – Дай, Феба. – И, как загипнотизированная, девушка подчинилась.
      Пока Феба, закрыв лицо руками, тихо плакала, Эли прочел строки, на которых едва высохли чернила. Закончив чтение, заговорил не сразу, обдумывая дальнейшие действия.
      – Подожди! – попросил он после минутных размышлений и исчез в темноте коридора.
      Вернулся минут через пять.
      – Тилли заменит тебя. Пойдем со мной.
      Он помог ей встать, и Феба пошла послушно, как кукла, управляемая умелым кукловодом.
      В комнате, служившей ему кабинетом и спальней, Эли тихонько подтолкнул ее к кровати. С необычной для нее апатией она осталась там, куда ее усадили.
      – Прочтем твое стихотворение, Феба, но на этот раз вместе.
      Кровь прилила к ее лицу, губы пытались выдавить единственное слово, которое так и не сумела произнести. Нет. Нет. Нет.
      Не обращая внимания, Эли открыл тетрадь.
      – Пожалуйста, – едва слышно прошептала Феба.
      Он игнорировал ее просьбу, однако во время чтения крепко сжимал ее напряженную руку.
 
До тебя добраться нельзя
Ни в ранний, ни в поздний час.
Ни страны, ни города —
Смерть разделяет нас.
Дэнни, что ж ты теперь молчишь
В вечном доме в земле сырой?
Не придешь ты больше, не постучишь,
Не попросишь меня: «Открой!»
 
      Эли выпустил ее руку и протянул тетрадь.
      – Остальное прочти сама.
      – Нет. – Она посмотрела в его суровое и непреклонное лицо, с трудом узнавая знакомые черты. – Я… я не могу, – жалобно просила бедняжка.
      – Можешь, – чуть мягче сказал Эли, а затем снова неумолимо: – можешь, Феба.
      И она прочитала:
 
Вот и конец мечтам моим.
Все пошло по канве иной;
Была я твоей невестой,
Никогда не стану женой.
Я осталась навек одна,
И тревога растет в груди:
Любви лишила война —
Одиночество впереди.
 
      Ее голос задрожал, когда зазвучали последние слова, и она с яростью отбросила тетрадь. Эли опустился перед ней на колени, обнял плачущую девушку.
      – Хотелось тебе или нет, но ты излила свою душу в этом стихотворении, Феба. Не сердись из-за того, что выдала свои сердечные тайны – нет ничего постыдного в оплакивании себя и Дэниела. У тебя есть право горевать о потере дома, детей, стабильности, своего собственного мужчины, который бы любил тебя. Ты горячая девушка, Феба, и тебе нужен горячий, любящий человек.
      Почувствовав справедливость его слов, она оттолкнула Эли и уставилась на него открытыми глазами, а он рассудительно продолжал:
      – По всему выходит, что мне надо стать этим мужчиной, Феба, твоим мужчиной.
      Феба встала, ее голос задрожал от возмущения.
      – Как ты можешь быть таким… это… это… Эли поднял тетрадь, разгладив скомканные страницы.
      – Все нормально, – заговорил он спокойно, глядя на стихотворение снова. – Это то, чего мне хотелось, Богу известны мои мысли и желания. Это и то, о чем думал Дэниел, наказывая заботиться о тебе, когда сам не сможет. А если посмотреть правде в глаза, то этого ждешь и ты, Феба.
      – Как ты можешь так говорить? – задохнулась от возмущения Феба, и слезы брызнули у нее из глаз. – Как смеешь даже думать об этом. Дэниел умер так недавно!
      – Ты сказала об этом, Феба… и написала: в одной строчке оплакиваешь Дэниела, а в другой пугаешься старости, не испытав любви и страстных объятий.
      Продолжая говорить, Эли открыл сервант и налил своего сладкого вина в маленький стаканчик.
      – Наберись храбрости, посмотри правде в глаза, Феба. Моя любовь открыта для тебя сейчас, как и все это время, мои руки ждут тебя. Мне… тоже не хочется прожить свою жизнь в одиночестве.
      Она не ответила, ему пришлось вложить стакан в ее безжизненные пальцы.
      – Выпей, оно вдохнет в тебя новые силы. Феба перестала плакать, хотя на ее щеках все еще оставались следы слез. Осторожно поставив полный стакан на письменный стол, она пробормотала какие-то слова, едва уловимые, вызвавшие настороженность доктора.
      – Что ты сказала?
      – Прочитала строчку из «Песни песней», которая…
      – … является песней Соломона. Знаю ее. Но что конкретно, – ему страшно не терпелось, – ты сказала?
      И Феба повторила, на этот раз внятнее и громче.
      – Пусть он поцелует меня поцелуями своего рта, ибо любовь лучше вина.
      Продекламировав эту древнюю строчку, Феба расстегнула пуговицы своего платья и стащила его через голову. Эли застыл столбом, когда ее нижние юбки скользнули к лодыжкам; настала очередь и фланелевой рубашки, и он увидел, как от холода приподнялись ее соски, а кремовое тело покрылось гусиной кожей.
      – Я черная, но красивая, – процитировала обнаженная дрожащая девственница, стоя в шести футах от него, и эти слова словно развеяли чары, державшие Эли в неподвижном состоянии.
      Он бросился к ней, обнял, пытаясь согреть, а когда из этого ничего не вышло, схватил с кровати одеяло, завернул в него свою любимую, подбросил дров в камин, собрал горячие угли в металлическую грелку, стараясь согреть простыни.
      Все это длилось пять или шесть минут, но они показались им вечностью. Очутившись в постели, оба обнаженные, чуть не задохнулись, соприкасаясь обнаженной плотью.
      – Смотри, как ты прекрасна, моя любовь; как прекрасна, – говорил Эли с жаром, перецеловав каждый пальчик на руке, а потом и на ноге, как и все соблазнительные места на ее теле с ног до головы.
      Она отвечала на его поцелуи, объятия, исследуя его тело так же восторженно, как и он ее – не стыдясь, несдержанно и необузданно. Именно Эли, а не она, заколебался, прежде чем решиться на последний шаг, – вспоминался Дэниел, появился ноющий страх: не руководит ли им собственное эгоистичное желание воспользоваться этим порывом Фебы?
      Как будто прочитав его мысли, она подняла руки, взяла его лицо, кончиками пальцев погладила губы.
      – Я принадлежу своему любимому, и он желает меня, – процитировала еще одну строку. А затем добавила: – Твои губы… твои руки… твое тело доходят до самого моего сердца. Войди в меня, Эли. Я тоже хочу тебя. Не как замену любимого, хочу тебя, тебя самого.
      Мерцающий свет свечи отразился тысячами искр в глазах Фебы и Эли.
      – Обожаю тебя, – прошептал он хриплым голосом, а затем минутой позже ликующе воскликнул: – Ты теперь моя.
      – Твоя, – подтвердила она со счастливым доверием.
      Назавтра Эли проснулся один в своей узкой походной кровати. Камин погас, комната настыла. Прошедшая ночь казалась удивительным сном… если бы все это не произошло на самом деле – слишком явными были воспоминания: Феба в его объятиях, и ласки… и эти предательские пятна крови на простынях.
      Он быстро оделся, насвистывая и напевая, как делал много лет назад, когда они с отцом были мелкими торговцами, разъезжавшими по Новой Англии.
      Фебы нигде не было видно. Он улыбнулся, готовый ждать, но начал утренний обход в сопровождении Лайзы.
      – Эли, – спросила Лайза, когда они переходили из большой палаты в меньшую, – не собираешься ли купить или взять в аренду Грейс-Холл?
      Он посмотрел на нее с удивлением.
      – Трудно отказываться от него, – призналась она. – Очень люблю это место, но придется жить в Англии. Нет смысла держать его для себя, но и не хочется, чтобы все превратилось в руины и пепел. Сам говорил, что намереваешься купить дом и основать частную практику после войны. Почему бы не здесь, где тебя знают и ты уже практически осел?
      – Звучит восхитительно, – изумился Эли. – Я… я могу позволить себе это… Никогда не тратил даже половины моих доходов. Я… я очень хочу… поселиться недалеко от Шошанны и Чарли и…
      – Почему бы тебе не поселиться рядом с Фебой, а еще лучше вместе с ней? Иногда думаю, Эли бен-Ашер – самый большой дурак на свете: любит ее… хочет ее… с первого дня, как увидел, и вместо того, чтобы что-нибудь предпринять еще тогда, ушел в сторону, уступив ее Дэниелу, даже не подумав о том, что вы двое больше всего подходите друг другу! В голове не укладывается, неужто собираешься поступить сейчас точно так же? Где, ради Бога, ты найдешь жену, более подходящую твоей вере, которая гордилась бы возможностью стать еврейской принцессой, разделила бы твою любовь к книгам, твои знания языков, испытывала бы интерес к твоей работе, имела бы такое же чувство юмора? Дэниел очень любил ее, но, вернувшись домой, ждал бы от нее хорошего обеда, а не изложения «Комментария Цезаря». Он – фермер и надеялся бы, чтобы поступки жены соответствовали ее положению. Феба была бы несчастной всю жизнь. Ты же можешь нанять слуг, чтобы ей остаться наедине с любимыми занятиями. Как ты думаешь, много ли она найдет похожих на тебя мужчин? А сколько таких, которых не смутила бы ее африканская прабабушка? Если хочешь, Эли, ради Бога, протяни руку и возьми ее. Или попытайся, во всяком случае!
      Эли, несколько раз тщетно пробовавший прервать Лайзу, подождал, пока не иссякнет ее красноречие.
      – У меня твердое намерение жениться на Фебе, – сказал он, – и я сообщил бы тебе об этом, если бы ты во время своей убедительной лекции дала бы такую возможность.
      Лайза покраснела и замолчала, оставаясь молчаливой даже во время завтрака, хотя видела, как Феба часто бросала исподтишка взгляды на Эли, Лайза догадывалась, что Шошанна тоже внесла свою лепту в это дело.
      Эли нежно и иронично наблюдал за тремя женщинами, думая, которая из них первой сделает предложение вместо него.
      Его взгляд встретился с глазами Фебы, краска бросилась ей в лицо, как и прошлой ночью, – не просто горячая девушка, подумал он, а пылкая и страстная!
      Черт побери, решил Эли, переполненный счастьем медового месяца. Он сам сделает предложение – и прямо сейчас.
      – Феба, – спросил он громко спокойным голосом, – не станешь возражать, если наша свадьба состоится раньше, чем Лайза уедет в Нью-Йорк?
      Лайза открыла рот от изумления, а Шошанна пробормотала грубое выражение, недавно услышанное от Чарли, но Феба, не моргнув глазом, ответила возлюбленному.
      – Конечно, – согласилась она, улыбнувшись кузине и подруге. – Какая же свадьба без Лайзы.
      Удивительно, но нашелся священник, согласившийся отслужить церемонию, прочитать английский перевод, сделанный из еврейского молитвенника. Сначала Эли, а потом Феба повторили клятвы на иврите.
      Церемония состоялась в самой большой палате, и все солдаты – кто передвигался или был прикован к койке – стали ее участниками.
      После поданного вина, эля, холодного мяса и чая с пирожными последовали восклицания, объятия и поцелуи.
      В середине празднества внесли израненного солдата. Эли пошел оказать ему помощь, Феба тоже поторопилась сменить свадебное платье на халат медсестры.
      А час спустя все снова собрались на галерее, дрожа от холода. Лайза готовилась отправиться в путь со своим эскортом.
      – Будь счастлива, – пожелала она Фебе на прощание.
      – До встречи снова, дорогой друг, – пообещала Эли, который крепко поцеловал ее.
      – Пиши чаще, – прошептала Шошанне. – Буду скучать без вас.
      Слезы застыли у нее на глазах, то ли от быстрой скачки по направлению к Гудзону, то ли потому, что уезжала, покидая навсегда Грейс-Холл, привычную жизнь, семью, друзей.
      Пройдет много-много лет – когда-нибудь, да случится – и она снова пересечет Гудзон. Но она постоянно помнит, что в Нью-Йорке ее ждут Джей-Джей и Гленниз. На пристани встретит Торн. Вспомнив Торна, ей захотелось откинуть капюшон, предоставив ветру свободу трепать ее волосы.
      – Торн, – прошептала она. – Торн, как я люблю тебя.
      Всего на одну минуту солнце выглянуло из-за серых облаков, а когда исчезло, Лайза улыбнулась – первый раз за долгое время, пересекая Гудзон – не с тоской по оставшемуся там Нью-Джерси, а в гордом ожидании будущего.
      Сначала – Нью-Йорк, затем – Лондон; ей нечего бояться – рядом с Торном любой дом превращается в замок.

ПРИМЕЧАНИЯ

       Часть I (Лайза)
      Колледж в Нью-Джерси, существовавший до революции, в 1896 году был переведен в Принстон, и этот город стал местом его нового расположения.
       Часть II (Эли)
      Принято считать, что казнь Джуда Суисса совершилась в результате вынесения несправедливого приговора.
      Во время революции один из врачей Нью-Джерси использовал ром для дезинфекции ран. К сожалению, это открытие не имело дальнейшего применения.
      Преподобный Эбенезер Дэвид был священником в двух полках на Род-Айленде, отрекся от сана 1778 году и стал медицинским офицером. Умер в этом же году.
       Часть III (Дэниел)
      Семья Люти – художественный вымысел, но корабль «Очаровательная Нэнси» в 1737 году действительно перевозил пассажиров из Европы в Америку. Во время рейса Ганс Джейкоб Кауффман и его жена потеряли четырех детей. В день прибытия в Филадельфию у них родился пятый ребенок, который умер здесь же.
      По иронии судьбы, монастырь в Евфрате, штат Пенсильвания, на самом деле отдал непереплетенные копии «Martyrs Mirror» американским солдатам для чистки ружей.
       Часть IV (Шошанна и Феба)
      Скиннеры в основном действовали в округе Вест-честер, штат Нью-Йорк, иногда пересекали Гудзон и совершали мародерские набеги на Нью-Джерси.