Сибирь

      Федот Федотович рассказал. А дело было так: годов десять спустя, как вышел Безматерных на поселение в Нарымский край, его самого начал ломать ревматизм.
      Мужик он был силы отменной, но хворь оказалась сильнее. Согнуло его в пояснице, стал он ходить в наклон, широко расставляя ноги.
      Будучи как-то на охоте в Дальней тайге, Федот Федотович приметил озерко. Ничем оно не выделялось средь других, лежало в ложбине, кругом был густой лес, по берегам росли осока, камыш. Временами прибрежный песок покрывался какой-то жирной синеватой пленкой, но, когда ветер буравил воду, волна бесследно смывала этот жирок. В летнюю пору приноровился Федог Федотович купаться в этом озерке. Да и бельишко свое ходил стирать сюда же. Мало-помалу стал чуять он облегчение, прежде всего ногам. Разбухшие, растопырившиеся пальцы помягчели, стали послушнее. Начал с той поры Федот Федотович купаться здесь каждодневно, да не просто купаться, а ляжет, зароется в ил и лежит себе.
      Наступают холода, а Федот Федотович все ходит на озеро. Зароется в грязь, чует, как от земли идет тепло.
      Пришла пора возвращаться в Парабель "- наступила зима, выпал снег, озеро заковал лед. Встал Федот Федотович на лыжи и от радости закричал: в пояснице ни тяжести, ни боли, ноги послушные, легкие, ходу просят.
      Как ни тяжело было пробираться в Дальнюю тайгу, "вез отец Анфису на озеро. В конце лета встала Анфиса на ноги, веселая, радостная, как будто не было пятилетних мук. Упала перед стариком Безматерных на колени, вскинув руки на грудь, сказала:
      - Всю жизнь, Федот Федотович, богу за тебя буду молиться. А придет к тебе на двор беда, знай, первой прибегу помочь. В твоем образе снизошел ко мне сам господь бог со своей благодатью.
      Вернулась Анфиса домой. Отец с матерью решили:
      теперь пора девку и замуж выдавать. Начали подкапливать приданое, присматривать женихов.
      И хотя была Анфиса девкой видной, ладной, скособочилась ее судьба. Пока она лежала в хворости, подруги ее вышли замуж, обзавелись детьми. Сверстнш я парни переженились. Затосковала Анфиса. Жила без подруг, без друзей-приятелей. Особенно было лихо ей, когда одну за другой выдавали замуж ее младших сестер: Евдокию, Глафиру, Неонилу, Марфу.
      - Вековуха! - все чаще слышала о себе Анфиса.
      Но именно в эту пору, когда Анфисе перевалило за тридцать и она уже собралась коротать свою жизнь в одиночестве, на постоялый двор зачастил Епифан, По обязанности приказчика купца Гребенщикова колесил он по деревням и селам, по рыбопромыслам и охотничьим станам. Парень он был лихой, любил петушиться возле женского сословия, молодые вдовы, девки-перестаркп, бабы, охочие до мужского пола, знали его, как могли привечали. А он одной дарил платок, другой - фунт пряников, третьей банку леденцов.
      Нашел свой подходец Епифан и к Анфисе. Та поначалу строжилась, отбивалась от его приставаний, а потом сдалась. Вскоре родители распознали, что Анфиса беременная.
      Когда Епифан снова появился на постоялом дворе, Отец Анфисы зазвал его в горницу, закрыл плотно дверь и кинулся на него с кулаками:
      - Обесчестил, подлец, мой дом! Женись! А не женишься, подкараулю на Оби и спущу в прорубь на пропитание налимам!
      Застращать Епифана было трудно. Ездил он всегда с деньгами, а потому имел при себе заграничный пистолет с пулями в барабане.
      - Тыщу рублей дашь - женюсь! - поблескивая ослепительно белыми зубами, сказал Епифан. Тогда уже зародилась у него мысль - покончить с холуйской приказчицкой долей, выйти на самостоятельную дорогу.
      Трофим, Анфисин отец, взмолился. Начал ныть, что парень хочет сбить его с копылков, короче сказать, разорить под корень. Но Епифан знал лучше других, что владельцы постоялых дворов хорошую деньгу забивали.
      Деньги шли по многим каналам: за постой, за чай, за харч, за сено, за фураж. Из-под полы приторговывали хозяева постоялых дворов и спиртным Тут брали, не боясь бога! Знали, уж коли захотел проезжий человек глотнуть горяченького, за ценой не постоит!
      Как ни отбивался Трофим, пришлось ему согласиться с требованием Епифана. Свадьбу сыграли, не откладывая в долгий ящик. Епифан забрал нареченную, увез в Парабель. Слушок о сделке Епифана с отцом Анфисы проник, конечно. Люди от удивления только руками разводили:
      - Вот ловкач Епифан! Тыщу рублей с тестя снял!
      За что, про что - господь бог не разберется!
      Вообще же по поводу этого брака немало судачили людишки. Некоторые строили самые худшие предположения: "Бросит Епифан Анфису через пять годов!
      У него в каждой деревне по молодке!"
      Вскоре, однако, прикусили языки деревенские говоруны и сплетницы. Епифана как подменили. Остепенился мужик. Весь ушел в хлопоты и дела. Тут-то и смекнули люди, что Анфиса не зря возле отца до тридцати годов отиралась. Нажила от него умишко и ловкость житейскую. Года через три их совместной жизни Епифан купил в Голещихиной двухэтажный дом, обзавелся обозом и начал рыскать по Нарымскому краю, как еще никогда не рыскал. Внимательные люди приметили это и оценили:
      - Епифан что? Дым! Огонь у него - Анфиса.
      Приглядываясь к жизни в доме мужа, Поля была склонна присоединиться к этим словам. Не Епифан - Анфиса была главной пружиной в криворуковском мире. Она была всем: и повелителем, и судьей, и наставником. По легкости ума Епифан бы и десятой доли не сделал для преуспеяния своего дома, если б Анфиса вовремя не уберегала его от ошибок и опасностей, не указывала, куда и когда кинуться за барышом, с кем свести дружбу, а кому и ножку подставить.
      Несмотря на свой высокий рост и крупный вес, Анфиса двигалась довольно легко, говорила вполголоса, была скупа на жесты, но что-то было в ее облике неотразимо повелительное, твердое и даже жестокое. Поведет черными глазами, махнет рукой, скажет приглушенным голосом слово - и поник человек. Даже цепные псы, оберегавшие добро в криворуковских амбарах, злые и неподступные, рослые, как телята, завидев Анфису, садились на свои обрубленные хвосты и начинали поскуливать, виноватыми, жалкими глазами поглядывая на хозяйку.
      С первого же дня Поля поняла, что Анфиса как бы отнимает у каждого из живущих под одной крышей с ней часть самостоятельности, подавляет то своим умом, то спокойствием, то тихой, расчетливой властью. Поняла Поля и другое: Анфиса не оставит ее без своей заботы, постарается привить покорство, полное послушание, но не даст сломить принятых у Криворуковых устоев. Пока Поля жила как хотела. Она была нрава веселого, хохотушка, мастерица на выдумки. Поля росла привольно, не зная в семье ничего, что могло бы притеснять, ограничивать ее свободу. Отец и дед, да и мать до последних дней своих любили ее той разумной и истинно высокой любовью, которая пробуждает в человекe порывы к полезному делу, воспитывает сознание собственного достоинства.
      Третьей персоной в доме Криворуковых являлся Никифор. Он был у Анфисы четвертым ребенком по счету.
      Первые три умерли во младенчестве, не прожив и одного года.
      Когда Никифор родился, Епифан и Анфиса решили приложить все силы, а сына выходить.
      В доме поселилась знахарка Секлетея, привезенная из какой-то дальней старообрядческой деревни. Секлетея знала секреты трав, варила из них отвары для питья и примочек. Беспокойство родителей было своевременным. Новорожденный оказался хлипким, болезненным, худеньким, в чем только душа держалась. Помогла ли Секлетея или уж так на роду было написано Никифору, но он выжил. Справедливости ради надо отметить немалую роль в этом фельдшера Горбякова. В наиболее трудные дни Епифан привозил Горбякова к больному ребенку, и тот подолгу сидел возле его постели, выстукивая и выслушивая костлявую спину криворуковского наследника.
      На десятом году от роду, когда Секлетея уже давным-давно умерла, Никифор вдруг перестал хворать и начал на глазах наливаться силами. С тех пор все хвори из него словно ветром выдуло. К шестнадцати годам Никифор вырос с отца, раздался в плечах, говорил густым голосом и ходил по вечеркам с двадцатилетними парнями, как равный им. Епифан и Анфиса нарадоваться не могли на свое чадо. Тем более что дальше постигло их опять несчастье: сестренка Никифора, появившаяся на свет через три года после него, прожила всего лишь семь недель.
      Но не одни радости приносил теперь в дом Никифор.
      Огорчений у родителей было тоже не меньше.
      Неизвестно, в кого удался Никифор, по чьей дорожке пошел, а только не было от него жизни никому ни в Голещихиной, ни в Костаревой, ни в самой Парабели.
      Он был забияка, драчун, дебошир. С ватагой своих дружков разгоняли они девичьи посиделки, устраивали драки возле церкви в Парабели во время приезда свадебных поездов, совершали набеги на огороды, опустошая их за одну ночь, подкарауливали и избивали парней из других деревень. В стычках доставалось и самому Никифору. Он приходил домой то с подбитым глазом, то с расквашенным носом, то с вывернутой рукой. Епифан и Анфиса пробовали наказывать сына, уговаривали добром - ничто не помогало. Несколько пригас дух дебоширства в Никифоре по другой причине: пришлась парню по душе дочка фельдшера Горбякова - Поля.
      При появлении ее где-нибудь на вечеринке или даже на улице у Никифора немел язык, потели руки, и он становился сразу похожим на доверчивого вислоухого щенка.
      Поля была моложе Никифора. Все его дружки-приятели по озорной компании переженились, а он все ходил возле Поли, не решаясь признаться в своем чувстве к ней.
      Поля и сама тянулась к парню, и то, что Никифор ждал ее - и год и два, наполняло ее гордостью за себя и все больше привязывало к нему.
      Епифан с Анфисой заприметили, кем взято в полон сердце сына. Выбор Никифоров явно им был не по душе.
      Они замышляли женить сына на дочери какого-нибудь нарымского купчика, или станового пристава, или, по крайней мере, крупного хозяина из трактовой деревни.
      Расчет был простой: сорвать побольше приданого, кинуть дополнительный капиталец в оборот! А много ли возьмешь с фельдшера? Конечно, человек он образованный, благородный, морда у него не в навозе, но достатку маловато.
      Единственно, что немного утешало Анфису, это то, что Поля была внучкой Федота Федотовича Безматерных. Если б не он, разве была бы Анфиса хозяйкой этакого дома, женой, матерью?! Ведь в конце концов он бы мог и не сказать о лечебных грязях, пройти мимо ее несчастья, как проходили сотни других людей.
      Конечно, попервости попробовали они с Епифаном расстроить Никифорову любовь. Вначале отец забрал его в поездку по рыбопромыслам на целых два месяца, а потом отправил в Томск с обозом на пять недель. Но именно после этой отлучки Никифор сказал родителям, что он хочет жениться на Поле Горбяковой. Отец попытался еще раз применить силу.
      - Сватать будем за тебя дочь нарымского станового пристава Клавдею, сказал Епифан, выслушав вместе с Анфисой сбивчивые объяснения сына.
      Но в ту же минуту отец получил такую сдачу, что чуть не зашатался:
      - Все норовишь приданого побольше схватить?! Не сторгуешь меня!
      - Да как ты смеешь так рассуждать с отцом, негодяй! - крикнула в обычной съосй приглушенной манере Анфиса.
      Прежде Никифор ни за что бы не позволил так грубо ответить отцу. "В самом деле, видно, проиграно наше дело. Сильно попал он под власть фельдшеровой дочки", - подумала мать.
      Епифан взъярился, покраснел до корней волос, затопал ногами:
      - Все равно женю на Клавдее, подлец!
      И тут Никифор снова так стеганул родителя, что тот на целую минуту онемел:
      - Ну давай, женюсь на Клавдее, только выкладывай на стол полторы тыщи рублей. Ты сам-то, говорят, тыщу чистыми за матушку взял?! Деньги теперь, сказывают, дешевле.
      Епифан вскинул кулаки над головой и прыгнул бы на сына, разъяренный, как растравленный медведь, если б Анфиса вовремя не остановила его своим хладнокровием:
      - Сядь, отец. Поговорим обо всем спокойно. Это кто же тебе, Никита, такую напраслину наговорил? - Анфиса склонила голову, исподлобья обожгла сына взглядом своих черных глаз.
      - Кто наговорил? Верные люди говорят!
      - Ну, к примеру, кто? Кто эти верные люди? - допытывалась Анфиса.
      - Кто, кто? Дедушка Полин - Федот Федотович.
      - Нашел кого слушать! Каторжника, варнака с Сахалина! - кричал Епифан.
      Анфиса опустила голову. На языке и у нее вертелись эти же слова, но обратить их против старика Безматерных совесть не позволила. Навечно запомнилась ее клятва перед каторжанином: "Богом ты мне послан. Что бы с тобой ни случилось, первая прибегу". Да и понимала Анфиса, что бранью по адресу невинного человека сына не убедишь.
      - Ты меньше слушай, Никита, что люди болтают.
      Учись своим умом жить.
      Но тут Анфиса не заметила, как эти слова обратились против нее самой.
      - Вот и учусь своим умом жить! Да вы не даете, поперек дороги стали! сказал Никифор, с тоской поглядывая на отца, который ходил по горнице взад-вперед, закинув сильные руки за спину.
      - Иди, Никита. А мы с отцом подумаем еще, потом тебе скажем.
      Никифор молча вышел, а Епифан присел к жене, и они прошептались целый вечер. Утром Никифор узнал, что родители решили заслать сватов в дом фельдшера Горбякова.
      Поля о происходящем в криворуковском доме знала все в подробностях. И не от Никифора, который не любил вдаваться в описания домашних происшествий.
      В доме Криворуковых была еще одна немаловажная персона - младшая сестра Епифана - Домна, или, как все ее звали, Домнушка.
      Домнушке было уже за сорок лет, и она коротала свою жизнь вековухой. Причины ее одиночества окружающие объясняли выразительным жестом: слегка постукивали пальцами пр лбу. Это значило: слаба умом.
      Однако те, кто знал Домнушку поближе, кто часто разговаривал с ней или наблюдал за ее поступками, держались другого мнения: "Хитрит! Глупой жить легче!"
      Домнушку хорошо знали не только в Голещихиной.
      Ее ненасытный интерес к жизни распространялся на события в других деревнях, разместившихся вокруг Парабели наподобие грибов на лесной поляне - кучкой.
      Домнушка была человеком поразительно добрым и отзывчивым. Если кто-нибудь умирал, она первой прибегала выразить сочувствие и предложить свою помощь.
      Если человек рождался, она и тут была первой. Приносила роженице то пирог с рыбой, то коржики в сметане, а иной раз и отбеленный холст на пеленки.
      Не проходили без участия Домнушки и другие события: посиделки, именины, крестины, свадьбы.
      В парабельской церкви Домнушка тоже была своим человеком: ей доверялась уборка церкви перед престольным праздником, и она, пожалуй, единственная из женщин, с тряпкой и ведром в руках входила в алтарь, выволакивала оттуда бутылки из-под вина, истраченного на причастие, огарки свечей, истлевшие листы поминальников, высохший помет залетавших в открытые форточки воробышков. Пела она и в церковном хоре, хотя голос у нее был жестковатый и протяжные молитвенные песнопения ей удавались плохо.
      Еще была одна особенность у Домнушки. Ей одинаково интересно было общаться с людьми самого преклонного возраста, стоявшими на конечной грани жизни, и с людьми молодыми, только начинавшими свой путь. И те, с кем она вступала в житейское общение - и старые люди и молодые, - не чувствовали разницы в возрасте с Домнушкой. Она умела каждого понять и выслушать и для каждого найти свое слово. Односельчане видели Домнушку то со старухами, приютившимися где-нибудь на завалинке или на парадном крыльце, то с девушками, собравшимися для своих разговоров на берегу Парабельской протоки, возле мостков, с которых бабы полоскали белье.
      И старые и молодые, не отвергая Домнушку от своих компаний, обо всем откровенно говорили при неп, зная, что Домнушка сплетничать не станет, а уж если где-то и сболтнет, то самое безобидное и такое, из чего костер неприязни и вражды не загорится.
      На редкость придирчиво Домнушка сортировала людей. К одним у нее было отношение настороженное я недоверчивое, к другим - ироническое и порой даже издевательское, а третьих она обожала и уж тут, когда случался к тому повод, не скупилась на доказательство своей привязанности и любви.
      В доме ее терпели, временами даже побаивались, но понимали, что без Домнушки не обойтись. Все, что касалось той части хозяйства, которая размещалась во дворе, то есть скот, амбары, погреба, - все это находилось под ее наблюдением. Домнушка, конечно, не справилась бы с такой большой работой одна. У Криворуковых жили два годовых работника и стряпка, на попечении которой находились и дойные коровы.
      О своих ближайших родственниках Домнушка имела устоявшиеся мнения и оценки, которых она никогда уже не меняла.
      О брате Епифане она говорила:
      - Ветродуй наш Епифашка! Смазливая бабенка подолом перед его несом поведет, за семь верст побежит за ней.
      О снохе Анфисе:
      - Анфиса Трофимовна как плита: ненароком попа-"
      дешь под ее тяжесть - раздавит.
      О племяннике Никифоре:
      - Драчун, а характером легковат. По ошибке он парнем родился, девкой ему бы сподручнее жилось.
      О себе Домнушка тоже умела судить с той же резкостью, как и о других:
      - Домнушка как помело: выбросить бы на помойку, да ведь дом может мусором зарасти. Берегут!..
      Не щадила в своих суждениях Домнушка и собственной внешности. Когда она оказывалась рядом с Епифаном, трудно было поверить, что они дети одних родителей. Все лучшее, что можно взять для облика человека, все досталось Епифану. Домнушка была низкорослая, с узким костистым лицом, на котором выделялись длинный нос и белесоватые глаза, и уж этого не скроешь - в глазах ее никогда не проходило настораживающее каждого встречного выражение безумия, таившегося все-таки где-то в тайниках души Домнушки.
      - Обокрал меня Епифашка! Удалась я страховидная да глупая. А уж в чем-нибудь тосподь бог возместит мне отнятое! Обязательно возместит! Люди добрые еще узнают о Домнушке! - говорила Домна Корнеевна, когда нападал на нее стих говорения.
      Поля с детства опасалась Домнушки. Ничего плохого она от нее не видела, но вокруг беспрерывно шли разговоры о Домнушке, ее называли то "криворуковским полудурком", то "обороткой"...
      Повзрослев, Поля стала присматриваться к Домнушке, чувствуя, как несправедлива была она, как ошибалась, веря всем деревенским наговорам на несчастного человека.
      Приход Поли к Криворуковым Домнушка встретила с открытой душой. В отличие от Епифана и Анфисы Домнушка с первой минуты одобрила намерение Никифора жениться на Поле.
      - Не упускай свое счастье, Никишка! Другой такой девки по всему Нарыму не найдешь, - наставляла племянника Домнушка, видя, что8 родители парня вынашивают совсем иные намерения.
      2
      Четыре недели Поля жила в криворуковском доме как в гостях. Спала сколько хотела, ела что хотела, работой тоже не обременяла себя. Схватится что-то сделать, а, смотришь, Домнушка уже ее упредила. И в горницах убрала, и телятам пойло снесла, и посуду вымыла.
      - Избалуешь ты меня, Домна Корнеевна! - скажет Поля.
      Домнушка только чуть улыбнется, скосит глаза к горнице Анфисы.
      - Не дадут, Полюшка. На за тем тебя привели в этот дом.
      Поля сильно скучала по отцу и деду. Хотя путь из Голещихиной до Парабели неблизкий, особенно в зимнюю вьюжную пору, она обязательно сбегает разок туданазад.
      - Ну как там, Полюшка, в чужом-то доме? - спрашивал ее Федот Федотович.
      - Живу, дедушка!
      - Ну-ну, живи! На рожон в случае чего не лезь, но и своего не отдавай.
      Поля не очень пока понимала намеки старика.
      - Ты о чем, дедушка?
      - О том, чтоб обижать йе вздумали.
      - Это с какой же стати? Что я им, подневольная? - Поля вспыхивала, как береста на костре.
      - Бывает, Поля.
      - Со мной не будет.
      - Знаю. В матушку! Ух, характерец у той был! Когда они с твоим отцом порешили жениться, я, прямо скажу тебе, за голову схватился. Говорю ей: "Дочка, Фросюшка, разве он ровня тебе? Ты - каторжанское отродье, а он человек городской, залетная птаха".
      Разбушевалась тут моя Фрося...
      Отец в длинные разговоры не вступал. Но стоило появиться Поле, он весь преображался: глаза его лучились радостью, он оживленно сновал по дому, принимался хлопотать возле самовара, выставлял на стол любимое Полино варенье из княженики. Всякий раз, уходя из отцовского дома, Поля испытывала укоринку в душе:
      "Бросила отца с дедушкой, ушла в чужую семью. И как только не совестно тебе?"
      Но в том-то и дело, что совесть мучила ее, не давала покоя. "Что они, два бобыля, будут делать, когда и к отцу старость придет?" - спрашивала себя Поля, шагая из Парабели в Голещихину. Однако ответ на этот вопрос давно уже был приготовлен в ее душе. Дал Никифор Поле твердое слово - в любой день выделиться из криворуковского гнезда, уйти в дом фельдшера или жить отдельно, как ей захочется. С тем и пошла за Никифора замуж. Не будь этого уговора, не сладилось бы У них дело.
      Как-то раз Поля припоздала из Парабели. Шла уже в потемках, торопилась, прыгала по сугробам свеженаметенного снега, варежкой заслоняя лицо от колючего ветра.
      Подойдя к дому Криворуковых, остановилась в изумлении. В освещенные большой лампой окна увидела она Никифора, стоявшего перед матерью с опущенной головой. Анфиса степенной поступью прохаживалась по просторной прихожей и что-то говорила-говорила, изредка твердо взмахивая скупой на жесты рукой. "Отчитывает, видать, Никишку за что-то", - догадалась Поля.
      Может быть, другая на Полином месте придержала бы шаг, постояла у ворот, пока пройдет гроза, но Поля заспешила в дом.
      Едва она открыла дверь в сени, под ноги к ней кинулась Домнушка. Поля от неожиданности и испуга чуть не закричала.
      - Не ходи туда, Поля! Не ходи! Анфиса дурь свою выказывает! обхватывая Полины ноги, забормотала тревожным шепотом Домнушка.
      Но теперь уже Полю вовсе невозможно было удержать. Она широко распахнула обшитую кошмой и сыромятными ремнями дверь и вошла в дом.
      Анфиса взглянула на нее исподлобья, словно кипятком плеснула. Никифор еще ниже опустил голову, лопатки у него вздыбились, руки повисли.
      - Вот она! Пришла-прилетела, беззаботная пташка! - сдерживая голос, воскликнула Анфиса. Она выпрямилась и двинулась мелкими шажками на Полю.
      - Чем я прогневала тебя, матушка? - спросила Поля, не испытывая ни смущения, ни робости и чувствуя лишь стыд за робкий и покорный вид Никифора, не удостоившего ее даже мимолетного взгляда.
      - Она еще спрашивает?! Ах негодяйка! Бесстыдница! Четыре недели живет, палец о палец не ударила!
      Ты что ж, жрать будешь у нас, а работать на своего отца станешь?! Да как же тебе не совестно с нашего стола в рот кусок тащить?!
      Анфиса все приближалась, и увесистый кулачок ее раза два промелькнул у самого лица Поли.
      - Ты что, матушка, Христос с тобой, в уме ли?! - дрожащим голосом сказала Поля, когда сухие казанки Анфисиной руки вскользь коснулись подбородка.
      - Повинись перед ней, Поля! - крикнул Никифор, не двигаясь с места.
      - За что же виниться?! Я от работы не убегала!
      Сказали б, что делать, - делала бы! - Поля посмотрела на Анфису в упор, и их взгляды скрестились в поединке. Анфисины черные глаза горели огнем, метали горячие искры. И хотя Поле не по себе стало от этого разъяренного взгляда, она не опустила своих светлых глаз. Она смотрела на Анфису не только с презрением, но и с твердостью. Почуяв неуступчивость и безбоязненность Поли, Анфиса отступила от невестки. Поля в одно мгновение поняла, что Анфиса сдает. Поле захотелось использовать свое превосходство в этом поединке до конца.
      - Уйдем мы с Никишей из вашего дома, Анфиса Трофимовна! Уйдем! Четыре недели, как я у вас, а вы вон какие слова про меня говорите! А что будет через год, через два?!
      Анфиса круто и быстро повернулась и тихими, мелкими шажками подплыла к сыну. Тот все еще стоял как пришибленный, с опущенной головой и с перекошенными плечами.
      - Она правду говорит?! Слышишь, Никишка! Правду? - Анфиса сунула руки под широкий фартук, и сжатые кулаки перекатывались там, как шары.
      - Скажи ей, Никита, про наш уговор! Скажи! - крикнула Поля, стаскивая с головы пуховый платок и расстегивая полушубок.
      Никифор молчал.
      - Подними голову, выродок! Слышишь! Я спрашиваю: правду она говорит? Анфиса опустила фартук, и руки ее лежали теперь на груди.
      Никифор молчал.
      Анфиса стояла перед сыном взбешенная, готовая в любой миг кинуться на него и повалить на крашеный желтый пол, себе под ноги. Это бы, вероятно, и произошло, если бы в прихожую не влетела Домнушка.
      - Кончай представление, Анфиса Трофимовна! Благоверный твой прибыл. На ногах не держится!
      Анфиса толкнула Никифора в плечо" он пошатвулся, но не упал.
      - Иди встречай отца.
      Никифор опрометью бросился к вешалке, нахлобучил на голову шапку, схватил полушубок, не вздевая в него рук, выскочил за дверь. Косясь на Полю красноватыми от евета лампы белками, Анфиса проплыла вслед за сыном, не набросив на себя даже платка.
      - От злости огнем полыхает! И мороз нипочем! - броеила вдогонку ей Домнушка, подхихикнув.
      Поля не отозвалась. Она стояла в оцепенении, не зная, как ей поступить: то ли скорее выйти, чтоб успеть до глухого ночного часа вернуться в Парабель к отцу, то ли прошмыгнуть в свою маленькую горенку и отсидеться там.
      На крыльце послышались возня и пьяное бормотание Епифана. Поля скрылась в своей горенке под лестницей, ведшей на второй этаж. Домнушка тоже прошмыгнула за печь, на свою лежанку.
      Епифан был пьян, но Домнушка преувеличила, сказав, что он на ногах не держится. Епифан на ногах держался крепко. Его лишь слегка покачивало, Анфиса хотела помочь ему снять лосевую доху, но он не позволил даже прикоснуться к себе.
      - Сам справлюсь! - крикнул он и вытянул руки, чтобы отстранить жену. Ну, старуха, веселись! Такой подряд сломал, что голова у тебя закружится! Семьсот пудов рыбы подрядился в Томск поставить. Оптом!
      За один заезд! На каждом пуде чистый барыш! - бормотал Епифан, скидывая с себя полушубок, поддевку, расписанные красной вязью пимы с загнутыми голяшками.
      - Иди наверх! Иди! Потом расскажешь! - пыталась вполголоса остановить его Анфиса, зная, что Епифанову болтовню слышат и Поля и Домнушка. Больше всего на свете не любила Анфиса огласки ни в каком деле, а в торговом особенно. "Разнесут, разболтают, подсекут тебя в самую опасную минуту", не раз наставляла она Епифана, любившего прихвастнуть своими успехами на коммерческом поприще.
      - Где Поля? Позови-ка мне Полю! - крикнул Епифан. - Подарки ей, милушке нашей, привез. Вот они! - Он вытащил откуда-то из-за пазухи красный шелковый платок и крупные кольцеобразные золотые серьги.
      - Да ты что, очумел,. Епифан? - Может быть, впервые за всю жизнь в этом доме Анфиса закричала полным голосом. - Недостойна она! Не заслужила!
      - Зови, говорю, Полю! Поля! Поля! - закричал он, направляясь в горенку под лестницей.
      Поля все слышала. Она забилась в угол, стояла, сжавшись в своем незастегнутом полушубчике, с полушалком на плечах. Перекинутый через руку Епифана шелк горел жарким пламенем. Казалось, еще миг - и в криворуковском доме запылает от этого пламени неудержимый пожар. Епифан набросил платок на Полю, положил серьги на подушку.
      - Не надо! Не возьму я ваших подарков! Не возьму! - Поле чудилось, что она кричит эти слова, но ни Епифан, ни Анфиса, ни Домнушка, ни ее муж, Никифор, распрягший лошадей отца и только что вошедший в дом, не слышали ее слов. Спазмы перехватили горло, и губы ее, посиневшие как у мертвой, шевелились совершенно беззвучно.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Акимова ждали не столько в Петрограде, сколько в Стокгольме.
      В одном из переулков этого процветающего городапорта жил старый русский профессор Венедикт Петрович Лихачев.
      Пятьдесят лет своей жизни посвятил Лихачев изучению российских пространств, простиравшихся от Уральского хребта к востоку и северу. В свое время Лихачев с блестящим успехом закончил Петербургский горный институт, а потом пять лет провел в Германии, практикуясь у самых крупных немецких профессоров и инженеров горно-поисковому и плавильному делу. С экспедициями то Российской академии, то Российского географического общества, а особенно с экспедициями сибирских золотопромышленников Лихачев исколесил вдоль и поперек берега Енисея, Оби, Иртыша и бесчисленных больших и малых притоков этих великих рек.
      Почти ежегодно Лихачев отправлялся в экспедиции, забираясь в места, по которым не ступала еще нога человека.
      К исходу своего зрелого возраста Лихачев накопил огромный, совершенно уникальный материал, бесценный по своему значению для науки. Некоторые наблюдения, сложившиеся в результате работы экспедиций, Лихачев опубликовал в научных трудах Томского университета.
      Многие экспонаты по геологии и минералогии края, этнографии и археологии, привезенные Лихачевым, нашли свое место в коллекциях первого в Сибири университета. Научные интересы профессора простирались и в область растительного мира. И тут он внес в науку свою лепту, не только дав описания отдельных особей сибирской флоры, но и доставив образцы в университетский гербарий и ботанический сад.
      Долголетняя научная деятельность и талант Лихачева выдвинули его в число видных ученых.
      Лихачев был земляком Ломоносова, любил Север, быстро привык к Сибири и ни за что бы не покинул ее, если б не обстоятельства политического характера.
      Всякий раз, как только в университете возникало движение за демократизацию порядков - за перемены в постановке образования, за усиление общественного назначения ученого, - Лихачев оказывался вместе с теми, кто выражал самые радикальные стремления. Еще в первые годы существования Томского университета он поддержал студенческую стачку против некоторых антидемократических нововведений ректора. Сторонник самых реакционных взглядов на просвещение, ректор объявил борьбу всякому свободомыслию, поощряя голый академизм. От профессоров он требовал быть только обучителями, а студентов подавлял мелкой опекой и подозрительностью. Лихачев не мог и не хотел придерживаться позиций ректора. Везде и всюду он отстаивал право студентов на самостоятельность, прививал им чувства критического отношения к научным догмам, возбуждал интерес к общественному движению.