Дракон из Перкалаба

Марианна Гончарова

Дракон из Перкалаба

Глава первая

Веретка

Дорогой читатель, драгоценный мой читатель.

Скажу вам все сразу и честно, чтобы не интриговать и не запутывать… Эта книга – не детектив и не фантастика. Тем более – не фэнтези и не мистический триллер… Это, видите ли, правда. Все здесь написанное, дорогой мой читатель, абсолютная правда. Да, да. Горы – правда. Дракон – правда. Мольфары – правда. Владка и ее короткая, стремительная жизнь – чистая правда. Мое личное прямое участие почти во всем нижеописанном – тоже правда. А вымысел в том, что волей своего воображения я все это решила сплести в пеструю веретку. Знаете ли, что такое веретка? Красивое звучное слово, да. Это домотканая дорожка. Рачительные гуцульские хозяйки стелили ее на пол, на лавки, сейчас уже и диваны накрывают, и кресла. Да куда угодно сейчас ее стелят. Она никогда не выходила из моды, потому что всегда была вне моды. И вот сплела я такую длинную плотную дорожку из разноцветной яркой пряжи – одна полоска радужная и веселая, вторая – густо-черная, печальная, следом – полоски другие, постепенно переходящие от одного цвета к другому, дальше опять резкие цвета – красный бешеный, белый нежный, опасливый и опять мрачный черный… Словом, все как в жизни, как дни и годы нашего пребывания в этом мире.

Когда-то из упрямого любопытства и стремления уметь все я стала учиться ткать на кустарном ткацком станочке. Трудней всего получались всякие узоры, надо было кропотливо вплетать одну нитку за другой, строго придерживаясь рисунка. И вот сидишь, ковыряешь пальцами полотно. Усаживаешь нитку. Протискиваешь ее равномерно между сильно натянутыми на станок крепкими шелковыми нитями основы. А потом прижимаешь специальным гребешком эту новую яркую ниточку, маленькую часть будущего узора, плотно придавливаешь к уже вплетенным раньше. Плетешь медленно, старательно, терпеливо, иначе нитка не ляжет в общее полотно, вылезет или, наоборот, затеряется, плетешь и думаешь про все и про всех вокруг. И потом эта вот веретка прямо становится горячей от моих рук и этих мыслей. И снимаешь готовую со станка, обработаешь края и с ходу даришь ее маленькому человеку – мальчику или девочке, это не важно. Даришь для того, чтобы ребенок, просыпаясь утром, ставил на эту веретку свои крепкие теплые босые ножки и чтобы не замерз.

* * *

Так. Теперь о языке. Проще было написать эту книгу на украинском языке. Хотя кто знает. Гуцульские наречия и для украинцев не очень понятны. Что уж говорить о русскоязычных читателях. Давайте так, чтобы вы не бегали глазами по ссылкам, чтобы не отвлекались, перебирая страницы, для удобства чтения и понимания я буду давать объяснения для вас сразу, рядом с непонятным для русскоязычного читателя словом.

И вот еще что. Есть здесь имена и географические названия, которые я умышленно изменила. Так что, если вы хорошо знаете меня, если вы хорошо знали мою подругу, о которой пойдет речь, если вы хорошо знаете места, где мы живем, а также географию Карпат и Прикарпатья – не ищите, пожалуйста, совпадений. Они – случайны.

Ну, – спросите вы и будете правы, – если все это правда, если нет в ней, в этой книжке, никакого вымысла, если описываешь ты обычную жизнь, которая – вот же она, открывай окно и смотри, не утомляя себя чтением, – зачем же ты вообще ее написала, эту книжку? Для чего? Что ты хотела сказать?

* * *

Ну вот. Для чего? Что? Почему?

Кого ни спросишь, на кого ни глянешь, на челе каждого нормального взрослого, а иногда и не очень человека есть печать невосполнимых потерь. Не о деньгах я сейчас, не об имуществе.

Я о людях. Об ушедших людях. Нет, не от вас ушедших, не из вашего дома в другой, а вообще – из мира. Из дней и ночей. Из осени и весны. Из времени вашего общего ушедших. Навсегда.

Такие потери есть и у меня.

Одна странная знакомая говорит, что боится прощаться и провожать уходящих в иной мир людей. Она в своей довольно уже длительной жизни не провожала и не прощалась вообще и ни с кем, а было довольно много тех, кого следовало бы ей оплакать. Лида – ее зовут. Лида или по-другому, ну, да ладно – она, эта всегда очень нарядная Лида, говорит, вот приду прощаться с человеком и понимаю, что это я в очередь становлюсь, что постепенно подвигаюсь все ближе и ближе. Не хочу этого всего чувствовать. И не буду. Я боюсь. Я боюсь! И не говорите при мне об этом. Мне неприятно. Мне страшно. Так кричит и топает ногой Лида.

А мне не страшно.

* * *

Вру.

* * *

Да. Вру. Тут другое. Я не боюсь преодолевать этот страх, вот так верней. Владка, моя подруга, часто внушала мне, что про смерть можно и нужно говорить и даже шутить, смеяться нужно, потому что это ведь часть нашей жизни. Ну, финальная. Но к чему это умалчивание и скорбная почтительность? Еще никто не был от этого застрахован. Так шутила Владка, да.

Резо Габриадзе, как он говорит сам, старик среднего возраста, в интервью Радио «Свобода» сказал:

«Уход – это серьезное дело. Вы молоды, в вас кипит жизнь, и мои ответы будут вам непонятны. Лет через пятьдесят поймете. Если бы я умел разъяснять такие сложные вопросы… Прочтите Ветхий Завет и четыре Евангелия».

Какой толковый и простой совет: «Прочтите Ветхий завет и четыре Евангелия», иными словами, живите и думайте. Потому что для того, чтобы прочесть и, главное, понять Ветхий Завет и четыре Евангелия, нужны усилия ума и души всей нашей жизни. А уж когда будем уходить, тогда все и поймем. Я уверена.

Так вот. Прекрасные, благородные люди уходили. Покидали меня вселенные – незаменимые, значительные, родные, – уходили из земной жизни. Не со всеми ушедшими я успела попрощаться. Не потому, что боялась, как нарядная Лида, а в силу того, что не успевала я приехать вовремя, чтобы проводить к последнему пристанищу дорогого мне человека.

Ушли мои Зиновий и Полина, дедушка мой и бабушка из Одессы. Их надлежало отпустить в тот же день, ну так положено было, так они попросили оба. Ушла Наташа Хаткина, моя милая драгоценная подруга, писательница и поэт из Донецка. Умерла мамина учительница словесности, лучшая подруга, любимая Берточка. Ангел нашей семьи Берта Иосифовна Гинзбург. Благородная, интеллигентная, тоненькая и красивая, внимательно прислушивалась она, слегка наклонившись корпусом к собеседнику, с неизменной сигаретиной в углу рта – так она мне и запомнилась навсегда, наша Берточка.

Прямо на моих руках умер Чак. Товарищ мой верный, безмерной души и благородства рыцарь и защитник. Да, здесь, на Земле, он был собакой. Там сейчас он несет привычную службу – ангелом. Не простым ангелом – ангелом-вестником, ангелом-проводником. И это доказано. Совсем недавно ночью он приходил к нам, тихонько царапнул дверь и вежливо поскулил. Это был точно он, наш Чак. Он всегда был интеллигентен и тактичен, наш Чак. Его услышал только мой папа, тогда уже совсем растерянный и больной. Папа с трудом поднялся и пошел открывать. Мама проснулась и спросила:

– Боря, ты куда?

И папа ответил:

– Пришел Чак. Надо открыть.

Папа вскоре ушел вслед за Чаком.

Одна знахарка, добрая, светлая женщина Леся, как-то сказала мне, что не стоит волноваться и болеть душой о том, что умирающим одиноко и страшно там, в том самом тоннеле. «Нет, – сказала Леся – а она знала, о чем говорит, – нет, каждого, слышите, каж-до-го, и праведного и грешного, встречают там и не дают пасть духом родные и знакомые. Никто не уходит в одиночестве – никого не слушайте», – успокаивала Леся. Я представляю себе, как мой папа шел робко и неуверенно, но ориентиром ему служил приветливый, пушистый рыжий хвост моей собаки. Чак и тут, на Земле, никогда и никого из нас не оставлял в беде. Что уж говорить о другом мире. И он привел моего папу к недавно ушедшему в безвременье брату. Они были хоть и погодки, но похожи как близнецы – не различить. И друзья были не разлей вода. В детстве их звали Бузя и Вузя. Бузя – это мой папа, Вузя – это мой Вова, папин брат. Два брата, да. Теперь они вместе.

Ушли Сливинские, Татьяна и Юрий, красивые люди, люди великих дел и тяжких страданий. Мы с ними только познакомились и просто не успели стать верными друзьями. А должны были, потому что очень совпадали. Не хватило у них времени, у Тани и Юрия.

Не всем я успела сказать, как дороги они мне были, эти великодушные, праведные, пламенные, возвышенные люди. Да вообще, кто же говорит другому человеку так неестественно глупо, по-киношному, например, за чаем или на прогулке – слушай, а ведь ты мне так дорог, знаешь ли. Да? Папа бы меня просто засмеял. И Наташа. И все другие… И даже Чак бы хмыкнул недоуменно и отошел бы в сторонку…

Конечно, они бы все смеялись, мол, чего это ты ударилась в несвойственную в нашей веселой компании патетику: дедушка, Полина, папа, Вова, Сливинские, Берта Иосифовна, Наташка, Чак… И Владка.

* * *

Первой в моей жизни огромной невозвратимой потерей была она, моя подруга. Я искала сейчас слова, эпитеты, чтобы объяснить, какая она была, моя подруга: надежная, добрая, умная, страстная… Справедливая, великодушная. Слова-слова, пустые… Да ладно. Слова – шелуха. Нет, она была просто настоящая. Настоящая подруга. Вот так будет правильно и справедливо.

* * *

В этой книжке я буду часто упоминать Вижницу, уникальный живописный городок у подножия Карпат, где кончаются рельсы, цивилизация и начинаются горы. Здесь, в Вижнице, в училище искусств она и училась, моя Владка. Сейчас там живет и преподает в том же училище наша общая подруга Светка, и именно там происходили самые важные события в нашей жизни. По крайней мере, там они начинались. Именно оттуда, из города Вижницы, брала свое начало самая трудная и самая последняя дорога в ее, Владкиной, жизни.

Ну все.

А то, как однажды сказал Габриадзе, боюсь пафоса – сболтнешь что-нибудь, а потом всю жизнь будет стыдно.

Будем считать эту главу посвящением всем, кто уже находится по ту сторону жизни. Всем. И – Владке.

Потому что эта книга именно о ней. И о том, как она уходила.

О Владке, которая научила меня смотреть и видеть.

Глава вторая

Куда плыла белая чурочка

Всю жизнь навстречу Владке шли, бежали, выскакивали, шествовали, неслись и являлись абсолютно неслучайные и всегда очень симпатичные люди. Встретившись с ней взглядом, они немедленно разворачивались, хватали Владку за руку и уже шли бок о бок, рассказывая ей что-то свое, для Владки всегда интересное. Мне кажется, если собрать всех ее друзей, всех, кто ее любил, всех, кто по ней скучал, то получился бы такой яркий карнавал, такой праздник, где всех этих совершенно разных людей – художников и почтальонов, учителей и музыкантов, пожарных и безработных, строителей и актеров, авантюристов и тайных агентов, доярок и буфетчиц, милиционеров и цирковых, колдунов и волшебников, молодых и старых, – всех их объединяло бы одно – Владкин к ним всем живой детский интерес, душевная к ним открытая симпатия и непритворное ими восхищение.

В детстве Павлинская была генератором всяких идей. Не то чтобы она была там какой-то заводилой, командиршей улицы – нет. Но, во-первых, все с нетерпением ждали, когда она выйдет из дома, все с готовностью радостно смеялись, как только она говорила «привет», и все сразу собирались вокруг нее толпой, потому что она играла в свои детские игры так талантливо и самозабвенно, что когда, например, пускала в весенний ручеек обычную чурочку и объявляла всем, что это белый теплоход и что плывет он в сказочную страну, где всегда весело, то все в это безоговорочно верили.

– А там есть апельсины, газвода с сиропом и петушки на палочках? – спрашивали мы.

– Нет, – отвечала Владка, сидящая на корточках и занятая своим теплоходом. – Зато там есть все, что, например, задумал. И если оно хорошее, – продолжала Владка спокойно, подталкивая чурочку в воде, – то оно исполняется. И еще там есть большие розовые, кислые и одновременно сладкие яблоки с тонкой-тонкой шкуркой.

Владка с детства очень любила грызть именно такие яблоки. Она любила их нюхать, любила ими дышать, любила ими любоваться, держать их в руках, и рисовать их тоже любила. До сих пор не знаю, что это за сорт и где они растут на самом деле. Может быть, действительно в той самой стране, куда она отправляла по ручейку свою чурочку-лайнер.

И глядя, как увлеченно она играет, все вокруг включались в ее игру и начинали клянчить у нее, выпрашивать, предлагать обменять на что-нибудь именно эту чурочку, чтобы самим поиграть вдоволь, чтобы похвастаться перед друзьями, но не понимали, что как только она, эта деревяшка, перекочует из Владкиных в чужие руки, она превратится из белого теплохода в обычную дощечку.

В детстве Павлинская была чистый Том Сойер – изобретательный, веселый, дружелюбный искатель приключений.

– Павлииинская!!! Выхадиии!!! – кричали ей скучающие на улице дети. Кричали у калитки, дальше заходить боялись, у Павлинских была грозная собака, полное имя Аурел Федорович. А короткое – Усатый. Владка его так назвала именно потому, что Аурел Федорович, школьный учитель биологии, в честь которого была названа овчарка, был усатый. Овчарка – нет, овчарка усов не носила, нет. Павлинская не хотела объяснять, почему один усатый, другой нет, почему при абсолютной непохожести, к тому же один – собака, другой – учитель, имена у них были одинаковые. Назвала и назвала. Все. Владка нашла Усатого маленьким, слепым, умирающим щенком в какой-то канаве, Павлинские, добрые люди, щенка выходили, и теперь, как всякая подобранная животина, Аурел Федорович Усатый с лихвой отрабатывал своим милосердным хозяевам за такой благословенный поворот судьбы. И повсюду следовал за младшей своей хозяйкой Владкой. Судя по стае собак, которая обычно сопровождала Владку и Усатого повсюду, Аурел Федорович всем рассказал о своем чудесном спасении и о том, что девочка вообще тратит все карманные свои копеечки на гуманитарную поддержку любых встречных и поперечных собак и котов.

– Сейчас выйдет Павлинская, – говорили друг другу дети, – и сразу всем будет интересно и весело.

И Павлинская выходила.

Владка, еще когда была совсем маленькая, любила рисовать. Причем рисовать не только кистью или карандашом. Дух захватывало, когда она пересказывала прочитанное или увиденное.

Когда она произносила, например, слово «олененок», мы сразу видели его тонкую гибкую шею, стройные высокие ножки, бархатные уши и пугливые мокрые глаза. Когда она, побывав с мамой в Москве, описывала нам увиденную в Третьяковке картину, то через много лет, когда многие из нас увидели ее – она оказалась очень близкой к той, которую описывала тогда девятилетняя Владка. А может быть, это уже мы рассматривали картину Владкиными глазами. Когда она обрисовывала словами Хотинскую крепость, куда ездила на экскурсию с классом старшей сестры, мы видели воочию древние разрушенные стены, ржавые неровные шарики картечи, шаткие прогнившие лестницы, заросший ров и деревянный древний дубовый мост, и то, как маленький робкий ручеек по капле просачивается сквозь камни, чтобы хоть немного утолять жажду осажденных воинов, раненных стрелами захватчиков.

И мало кто тогда знал, что дремлет в ней, в этой маленькой, хрупкой, угловатой девочке, которая открыто хохочет от радости при встрече с друзьями, смотрит недоверчиво, исподлобья на чужих, что спит в ней до времени большой талант рисовальщицы и особый дар – видеть незначительные для других, но самые восхитительные детали жизни, чувствовать самые тонкие ее нюансы.

Однажды Владка изобрела катамаран. Зимний катамаран, уточнила бы Владка. А как было? Они с сестрой Ирой ходили в музыкальную школу. Так хотела мама Тамарапална. Учительница в младших классах. Из своего скромного бюджета (в семье было трое дочерей) Тамарапална платила немалую сумму за уроки музыки. Владка училась играть на аккордеоне, Ира Павлинская, Владкина сестра, – на скрипке, а Лариса Павлинская – старшая и самая послушная дочь – играла на фортепиано. Мама девочек, Тамарапална, мечтала, чтобы в доме звучала музыка, чтобы девочки по вечерам играли ансамблем, прямо представляла себе эту картину, как повзрослевшие дочери, стройные, нарядные, гладко причесанные, в белых воротничках и лаковых туфельках, играют втроем в гостиной, а соседи Саркисяны подслушивают, прячась в саду за деревьями, и завидуют:

– Сестры Павлинские музыку играют. А ты, дармоед, ни черта не умеешь! – и давали бы подзатыльник своему толстому сыну.

А в это время, даже и не предполагая, что за ними подсматривают (или как раз наоборот – будучи уверенными, что это так), родители девочек и гости, приглашенные на семейное торжество, сидели бы в креслах и слушали, как девочки играют и поют из репертуара, например, Георгия Виноградова, любимого маминого певца:

За-ачем смеяца, если сээээрцу больно, за-ачем встречаца, если ты грустишь саа мной, зааачэм играть в любовь и уууувлекаца, когда ты день и ночь мечтаешь а другом!

Или нет, лучше вот это, любимое уже отцом из репертуара Леонида Утесова:

Товаришч, я вахты не в силах стоять, – сказал качегар качегару. – Огни в моих топках совсем не горят, В котлах не сдержать мне уж пару……………………………. А волны бегут ат вин-ы-та за кормой…

Нет, лучше все-таки вот это:

Шчаааастье мое, посмотри – наша юность цветет, Сколько любви и веселья вокруг… Радость моя, это молодость песни поет, Мы с тобой неразлучны вдвоем, мой цветок, мой друг!

И чтобы переглядываться под музыку понимающе и нежно, мол, мы-то знаем, что она нам напоминает, эта песня.

И все в комнате кивают в такт, подпевают – и про раскинулось море, и про зачем смеяться, а Саркисяны кусают локти и плачут под окнами.

Так вот про «зимний катамаран». Однажды, хотя и не в первый раз, пришла зима, выпал снег, залили в соседней школе рядом с домом каток и соорудили снежную горку с трамплином. Кстати, все организовал и сделал мой папа – он тогда преподавал в этой школе физкультуру. А в музыкальную школу девочки должны были проходить как раз мимо катка и горки. Нет, Лариса, старшая послушная дочь, действительно проходила мимо, борясь с искушением, стараясь не косить глазом в сторону безудержного зимнего детского веселья. А Томсойер Владка немного задерживалась. Она, нахмурив лоб и поджав губы, грустно наблюдала за беспечной детворой и думала, как бы хоть разок прокатиться с горки, а уж стать на коньки и побегать – это было бы счастьем. Но руку оттягивал тяжеленный футляр с аккордеоном.

– Саркисянчик, – однажды позвала Владка соседа своего, Павлика Саркисяна, который, радостно подшмыгивая носом, раскрасневшийся, в съехавшей на затылок шапке, весь в снегу, съезжал с горки на новеньких, буквально неделю назад купленных ему санках и спешил с санками опять на вершину, – Саркисянчик, будь другом, дай катнуться разок, а?

– Ни-ма-гуууу, – не глядя на Владку, хмуро отвечал Саркисян, деловито смахивая мокрой варежкой снег с санок, – мне папа не разрешает другим детям санки давать.

– Не вриии, – возмутилась Владка, – твой папа на работе вообще!

– А он вчера не разрешал, – склочно выставил челюсть Саркисян.

– Так то ж вчера… – не теряла надежды Владка, – ну дааай…

– Не дам! – Саркисян уселся на санки и смотрел в сторону и вверх, нарочно, чтобы не видеть Владкиных умоляющих глаз.

А когда обернулся на восхищенный крик многочисленной детворы, облепившей горку, раскрыл рот от зависти и удивления: Владка с сестрой Ирой отчаянно и стремительно съезжали с горки на удивительном, широком – на два места – сооружении, которое впоследствии оказалось футляром из-под аккордеона, до поры печально мерзнувшего на ближайшей к горке лавочке.

Только к концу февраля Тамарапална, разглядев подранную дерматиновую обивку аккордеонного футляра, проследила однажды за своими горе-музыкантшами и ужаснулась. Обе были серьезно наказаны, но, к радости Владки и Ирины и к зависти старшей сестры, избавлены от музыкальной повинности. Мечта о лаковых туфлях, гладких прическах, маленьком семейном оркестре и хоровом пении осталась нереализованной.

Мало того – однажды отец Владки поймал всю компанию дворовых Владкиных друзей за курением… кукурузных рыльцев. А как было. Настало однажды утро, когда все было как всегда: гудели назойливые мухи, солнце просвечивало сквозь листву, Усатый громко позевывал и валялся кверху животом рядом со своей будкой. И вдруг стало не очень интересно. А Владка начинала беспокоиться, когда становилось неинтересно. И она сказала сестре Ире: а пойдем к соседям, на поле – там у кукурузок есть такие нитки, как будто хвосты – их можно вплетать куклам в косы. И еще много чего можно из них делать. Например, делать себе прически и даже парики. Так что не сразу, нет, не сразу случилось грехопадение. Сначала девочки обдирали кукурузу и делали из тех самых шелковистых кукурузных рыльцев шиньоны для кукол и для себя. Потом ломали кукурузу и пекли ее на костре. И вот тут, когда они стали подворовывать кукурузу – да ее-то было целое поле, безразмерное поле над Прутом, наполненное шорохом и звоном, – Владка уже не могла наслаждаться сама – она позвала на импровизированный пикник всех друзей с их маленькой улицы. Пекли кукурузу, кусочки яблок, нанизанные на ветки. И само пришло, идея лежала вообще на поверхности. Спрашивается, что с этими кукурузными рыльцами еще делать, если они сначала нежные и маслянистые, а через пару минут уже сухие, хрупкие, ломкие, и чуть потрешь – уже пыль. Правильно, это надо курить. Сестра Ирка бегом сгоняла за журналом «Под знаменем ленинизма», который зачем-то выписывали родители. Он, этот небольшой журнал на газетной бумаге, был неинтересный и без картинок. И в отличие от «Мурзилки» и «Костра» приходил часто-часто, чуть ли не каждую неделю. Все оторвали себе по листку, свернули самокрутки. Саркисян показал, как он дедушке самокрутки с табаком скручивал, ловко управлялся. И все дети важно расселись кружком и стали курить и кашлять. За этим занятием и застал всю развеселую компанию экспериментаторов Владкин отец.

Все получили по тем местам, куда угодила крепкая мужская рука, кто по затылку, кто по пятой точке. Отдельно старшая Владкина сестра Ирка огребла по шее за надругательство над свежим номером журнала «Под знаменем ленинизма», по которому отец-коммунист ответственно и серьезно готовился к политзанятиям в своей организации. А Владка вышмыгнула из-под отцовского локтя и удрала в лесок неподалеку, сразу за кукурузным полем – ножки были длинные, резвые, отец в гневе было ринулся вслед, но только кулаком погрозил.

Потом, спустя какое-то время, он вдруг заметил, что Владка давно дома и с сосредоточенным видом возится по хозяйству: то волочет, перегнувшись тонким тельцем и пыхтя от усердия, огромное ведро воды из колонки на улице, то поливает огурцы в теплице или цветы во дворе, то чистит кроличьи клетки. Собственно, выполняет те задания, которые и были бы даны ей в виде наказания. Владка была младшая, и отец, посмеиваясь, обреченно отмахнулся тогда: ну лааадно, вырастет – поймет.

Только однажды не выдержал отец, и получила младшая его любимая дочка по первое число – наябедничали на нее соседи. И ведь видел, что стала она о чем-то задумываться. И мама Владкина тоже заметила и приговаривала, мол, Влада, займись чем-нибудь. Не вздумай делать то, что ты задумала. Иногда они вообще кричали ей, если наступала вдруг тишина и не слышно было ее звонкого голоска:

– Владка! Хоть я и не вижу тебя, – строго кричала в окно или через забор Тамарапална, – но не делай того, что ты сейчас делаешь!

И в ответ мама слышала смех и удаляющийся топоток резвых Владкиных сандаликов.

Так вот, как-то осенью, когда уже заслезились окна, и вечерами дышало морозцем, и стали от холода скулить и подвывать собаки во дворах, отвыкшие за долгое жаркое лето от холода, наступившего буквально за несколько дней, случилось вот что: каждое утро вдруг оказывалось, что привязанные, посаженные на цепь накрепко собаки во всех дворах их улицы оказывались на свободе. И кто-то из соседей решил просидеть ночь в засаде, но все же выяснить, кто же это отпускает томящихся на цепи собак. И это стало понятно в полночь, когда из окна дома Павлинских выскользнула маленькая, всем на их улице знакомая фигурка и бесстрашно полезла к волкодаву в соседнем дворе. Владка! И вот тут папаша уже, конечно, не сдержался…

К слову, когда Владка была уже неизлечимо больна и лежала в родительском доме без сна, она опять вернулась к своему детскому – как она говорила – освободительному движению. Каждую полночь она выскальзывала из дома – остановить ее уже было некому, отца не было в живых, – выскальзывала, перебиралась через ограду и снимала цепь с воющей от тоски и несвободы соседской собаки.

И еще раз, к слову – когда Владка ушла насовсем, случилось странное и, по мнению обывателей, необъяснимое. Со двора Тамарыпалны, откуда Владка уходила, за одну ночь исчезли пригретые ею собаки и коты. Безвозвратно.

* * *

Последним школьным летом, выполнив все Тамарыпалны задания и повинности в доме и на огороде, Владка шла на Прут, там загорала на пляже с подругами и задумчиво рассматривала журнал мод «Силуэт». А по вечерам что-то порола, стирала, гладила и перекраивала. Первого сентября десятиклассница Павлинская заявилась на праздничную линейку в элегантном костюмчике, отдаленно намекавшем на школьную форму и, как потом призналась Владка, пошитом из нескольких старых постылых коричневых платьев, и с коротюсенькой стрижкой под мальчика. У Владки, высокой и очень худой, была длинная шея и тонкие черты лица – стрижка ей фантастически шла. И, конечно, через день все старшеклассницы школы стали молить родителей приобрести вместо форменного страшного коричневого платья с фартуком костюмчик, как у Павлинской. Мамаши с ног сбились, искали, просили, сулили, но так и не нашли – ни по знакомству, ни на торговых базах – нигде. А уж те десятиклассницы, кто смог отбить атаку родителей, все пришли стриженые – кто удачно, кто – ужасно, кто с оттопыренными ушами, у кого-то оказалась вместо нормальной головы очень-очень маленькая тыковка на короткой шее и вдруг вылезли огромные щеки, у кого-то проявился длинный, как огурец, затылок. Но все считали делом чести отчекрыжить свои косы. Стриженые ходили по школе ужасно гордые, надменные и счастливые. Нестриженым было стыдно, что они такие старомодные ископаемые и все еще носят архаичные косички. Это был массовый психоз, и он очень быстро перекинулся на младшие классы – я помню, как мы с сестрой умоляли маму отвести нас в мужскую парикмахерскую, чтобы нас тоже подстригли под мальчиков. Верней, мы просили подстричь нас, как подстрижена Владка. Молодые учительницы поддались модному искушению и тоже постриглись. И потом даже был педсовет, где их заслушали, как будто они продали Родину, и где было сказано, что не место им в школе, что с такими иностранными стрижками не сеют разумное, доброе и вечное. И Владкину любимую учительницу, Нину Николаевну, Ниночку, как называли ее старшеклассники, подругу Ниночку, с которой Владка вместе учила польский, ужасно модный в то время язык, тоже заслушивали – она тоже легкомысленно продала Родину за модную стрижку и за пластинки заграничных патлатых певцов и империалистических вокально-инструментальных ансамблей. А Ниночка, размахивая журналом «Экран», где были фотографии стриженых актрис из социалистической ГДР в компании с прогрессивным Джоном Ридом, защищала всю касту стриженых и демонстрировала с помощью фотографий тот факт, что короткая стрижка – интернациональна и прогрессивна. А завуч орала, что Ниночка – растреклятая космополитка и ей совсем не жалко Родину и ее будущее в лице ее учеников. Владка болталась около Ленинской комнаты, где проходил тот исторический педсовет, переживая за Ниночку, заглядывала в щелку и видела и слышала завуча Вуку Марию Тимофеевну, преподавателя русского языка, которая часто говорила: «Хотишь не хотишь, а надо». Вука кричала, что какие все молодые учительницы ненадежные, стриженые или нестриженые, все равно, потому что танцуют твист, хали-гали и кричат «йе-йе!». Нет, пусть, ладно, пусть уже танцуют, бесстыжие, но зачем кричать заграничное, чуждое комсомолкам «йе-йе!». Ведь на них вся школа смотрит и с «их» берет пример. После окончания совещания Вука Мария Тимофеевна гордо, как гигантский ледокол «Ленин», выдвинулась из двери – на ее четко обтянутом кримпленом бюсте можно было носить две стопки тетрадок для контрольных работ, – рявкнула попутно на Владку и понесла домой сумку, из которой, кое-как завернутые в газету «Правда», торчали желтые куриные когтистые ноги. И Владка, чтобы насмешить и утешить учительницу Ниночку, сказала, что курица сначала была живая, но сидела-сидела, послушала весь этот бред и померла от стыда во время педсовета.

К директору школы зачастили родители девочек из другого района, раздувался – как это бывает обычно – скандал. Потому что ученицы других школ жили не за Китайской стеной и тоже хотели выглядеть красиво и стильно. Непопулярные у прекрасной половины человечества мужские мастера-парикмахеры обалдевали, когда к ним после уроков вваливалась толпа девушек, девочек-подростков, а то и маленьких совсем с требованиями немедленно избавить их от пышных шевелюр, длинных кос и густых конских хвостов. Девчонки с удовольствием, как солдаты на Красной площади бросали штандарты и знамена вражеской побежденной страны, швыряли в угол парикмахерской атласные ленты, капроновые бантики, гребни, шпильки и невидимки. (Заколок в то время еще не было.) И всю эту революционную кашу заварила, конечно, одна Владка.

Когда ее выставили в центр зала за нарушение дисциплины, как опять же в то время было принято на школьной линейке позора, она стояла такая хорошенькая и милая, что на следующий день подстриглись уже все учительницы начальных классов, две лаборантки и даже тетя Дарина, пожилая буфетчица. А потом за Владку вступились и поддержали ее мальчишки. И уже не постепенно, не в течение одного месяца, как было с девичьими стрижками, а в одно утро все мальчики, Владкины одноклассники, их друзья и знакомые из других классов пришли с обритыми под ноль головами. Тогда завуч Вука забила тревогу, и было собрано экстренное общешкольное родительское собрание с участием каких-то чужих дядек при галстуках и строгих тетенек с неопрятными облезлыми дульками на макушках, в честных, не запятнанных чуждой идеологией, видавших виды несгибаемых плечистых пиджаках. Школьное начальство признавалось и каялось, что да, недосмотрели – ЧП. С идеологическим подтекстом, – ехидно добавляли гости. Все стриженые и бритые получили дома по оболваненной башке, а особо злостным намылили их беззащитные, открывшиеся после стрижки всем ветрам, голые шеи. И еще пару месяцев родители зорко следили за своими отпрысками, чтобы тем не пришло в голову что-нибудь себе остричь без разрешения. Владку же – надо отдать должное, – ее мать, учительница той же школы Тамарапална, защищала как могла. И главный аргумент был – зато живенько, аккуратно, не космато и очень красиво. Ей ведь красиво? – Тамарапална вполне искренне спрашивала: – Ну что, не красиво разве?

И собеседники не могли не согласиться. Потому что Владке все было красиво.

– Завидують, йироды, – только и сказал немногословный и суровый Владкин отец, мягко погладил дочь по стриженому затылку, но строго приказал: – Но косы рость обратно! А то как после тифа все равно…

* * *

Слушай, Владка Павлинская. Сейчас, когда я пишу о тебе и так часто повторяю твое имя, я остро понимаю, как же мне тебя не хватает. Как не хватает. Ты помнишь бублики? Когда старшеклассников пригласили во Дворец пионеров на молодежный весенний бал, все стали думать и планировать: как наряжаться? Еще бы – весь цвет города, от шестнадцати до двадцати двух: студенты-медики, студенты-физики, на ровесников девчонки и не смотрели даже. И ты, Владка, пришла на этот вечер в умопомрачительных серьгах. Это были светлые огромные кольца с каким-то египетским орнаментом. Девчонки – в своих нарядах из посылок и от спекулянток, или одинаковых платьях, выброшенных в универмаге, названном по имени города-побратима «Рязань». В платьях, отвоеванных в диких очередях любящими родителями. Так вот все девчонки тут же просто скисли – у всех испортилось настроение, так ты была хороша в этих серьгах и тунике с квадратным египетским узором. Опоздала, как Золушка, и ушла раньше. И все мальчики, бывшие на вечере, тоскливо вздохнули вслед и стали о тебе мечтать. Мы вообще называли это синдромом Золушки – явиться, произвести впечатление, проскользнуть, дыша мамиными духами и туманами реки Прут, около которой находился дом Павлинских, и смыться. Исчезнуть то есть. И всё – все на ушах: кто? откуда? куда ушла? где искать?

А уж девчонки, обсуждая эти ее огромные серьги, чего только не придумывали. И каждая втайне мечтала о таких. И я – что греха таить – мечтала ужасно. Хотя и было-то мне тогда лет двенадцать, и относилась ты тогда ко мне как к маленькой. И часто – ты хорошо дружила с моей мамой, своей учительницей, – часто ты оставалась со мной посидеть вечером, когда мои родители сбегали в кино. Я тоже мечтала о таких фантастических украшениях. Просто видела, как я выхожу во двор играть в бадминтон или бегу в музыкальную школу на хор, вхожу в зал, а в ушах у меня болтаются те самые большие круглые серьги с египетским орнаментом.

Я мечтала тихо и тебе ни словом об этом даже не заикалась.

Потом, когда я свалилась с гриппом, ты, Владка, мне принесла такие же, но с другим рисунком, еще лучше – какие-то мелкие синие и розовые полевые цветы, венком по кругу… А я расстроилась и жалела, зачем мне – ведь у меня нет дырочек в ушах. А ты сказала, ничего, так поносишь. Оказалось, что ты всего-навсего филигранно разрисовала обычные чайные бублики. И подвесила их себе на ушки на тонкие петельки из прозрачной лески… А из-за отросших волос, уже прикрывавших ушки, как раз лески не было видно. Потом уже, когда все открылось, когда еще кто-то рассмотрел, что это за серьги, никто и не подумал смеяться. В городе были скуплены все чайные бублики. Но так красиво, тонко разрисовать их и оформить ни у кого не получалось. Великая выдумщица была ты – Владка Павлинская.

У нее был врожденный талант – она нравилась. Всем. Владка притягивала взгляды, на нее специально ходили смотреть, с ней хотели разговаривать и дружить. И любить. Да.

Например, грозный председатель облисполкома, которому она, уже будучи преподавателем художественной школы, как-то оформляла поздравительный адрес, человек насупленный, суровый, крикливый, придирчивый и, как водится, не очень умный, человек-ненастье, которого боялись абсолютно все вокруг, а его подчиненные без валидола на работу не ходили, так вот он при встрече с Владкой моментально краснел и смущался. Он прятал в складки щек глаза, не знал, куда деть руки, и нервно потоптывал короткой полной ножкой. И разве он один? Где бы она ни была и с кем бы ни говорила, взглядом, улыбкой, жестом, словом она моментально ломала стены, заслоны, равняла плоскости, сглаживала углы. И ей начинали поклоняться.

Да что там власть имущие – на нее мгновенно обращали внимание буквально все, не буду повторяться. Однажды мы с ней вышли из магазина, это было перед днем рождения ее мужа, и Павлинская несла прямо в руках бутылку дорогой водки и пластиковую коробку с семгой, красиво уложенной полупрозрачными ломтиками. В общем, сумки у нас в тот момент с собой не было, а упаковок или пакетов тогда в магазинах еще не давали. Выходим из магазина, чтобы сразу заскочить в ожидавшую нас машину, Владка такая красивая, шикарная просто – на каблуках, в длинном пальто, в очень красивой меховой шапочке-боярочке. И какой-то сидевший на ступеньках магазина алкаш, практически остолбеневший от увиденного, протирая глаза, вскочил на ноги и восторженно взревел:

– Бо-ги-ня! Глядите все! Красавица, и в руках у ей водка! Ой, все! Женюся!..

Она обживалась красиво, элегантно и уютно в любом месте – в комнате общежития художественного училища, в гостиничном номере, в крохотном кабинетике художественной школы, да где угодно – и так быстро, что сразу же вызывала зависть у окружающих, и все хотели именно на это, на ее место. Как в детстве, когда все хотели поиграть в ее белый пароходик или покататься на ее снежном катамаране. Она мастерила себе платье из лоскутов и выглядела лучше, чем одноклассницы из богатых семей с регулярно получаемыми посылками с одеждой из-за границы. Она всегда повторяла: главное в девушке – осанка и походка. И чтоб в одежде было удобно. А все остальное – ерунда.

Ах, Владка! Ты создавала вокруг себя замечательный новый мир, с радостно живущими в нем симпатичными тебе людьми. Ты говорила, писала, рисовала, лепила или вышивала, готовила или возилась с детьми так увлеченно, так искренно, так честно, что жизнь вокруг действительно становилась многоцветной и радостной.

Ты неистово украшала жизнь, как бы предчувствуя свое временное, такое короткое в ней присутствие.

Вообще то, что с ней происходило, была какая-то совсем не ее жизнь и не ее уход. И если свою жизнь она все же как-то поворачивала и проворачивала в нужном ей направлении, то уход уже от нее не зависел. Я ей еще тогда говорила, слушай, ну ты же обещала! Ты же сказала, что еще три года! Что еще есть время. Ну что ты наделала! Ну ты же обещала! А мы-то все привыкли, что если Владка давала слово – то все! Умрет, но выполнит. А тут взяла и умерла. И не выполнила. Я ей кричала: «Павлинская, ты же говорила, учись, пока я жива! Но я же еще не научилась!» – так кричала я ей. Ну, а что теперь… Влада оставила нас. Неожиданно даже для себя, для всех, кто ее любил, ушла на взлете, такая талантливая, такой верный друг и такой пленительной, ослепительной красоты женщина. Вот так взяла и ушла, даже не оглянувшись. Тихо и мужественно. И еще тогда, декабрьским утром, когда мы все прощались с ней, с Владой, и вдруг пошел первый в ту зиму юный, невесомый, робкий снежок, который уже не таял на ее лице, когда мы с ее сестрами и мужем чуть-чуть надламывали стебли цветов, когда не было сил плакать от недоумения, от несправедливости, от коварства судьбы, я еще тогда все придумала. Я объяснила сама себе, что это какой-то сбой программы или какая-то там, у мироздания, ошибка, что ли, – уж если и уходить, она должна была уйти не так, совсем по-другому. И никак не имея сил смириться, я и сочинила ей другой уход. Достойный уход. Тот, который она наверняка выбрала бы сама.

Я придумала это. Вплела в ту самую веретку Владкиной жизни поступки и характеры разных симпатичных ей людей, разноцветные краски Карпат, пронзительные диссонансные мотивы времени, невидимые простому глазу природные силы, неслышимые человеческому уху шаги непознанного, вкус и аромат горьких трав, жар гуцульской ватры, холод Карпатских рек и свою любовь, почтение и память. Придумала. Написала. И сильно-пресильно стала в это верить.

Глава третья

Погорда

Экстрасенсы, ясновидящие… Я так понимаю, многие объявляют себя экстрасенсами, чтобы не скучно было жить. Чтобы почувствовать себя значительным и заполнить в себе какие-то пустые ниши, не заполненные образованием, воспитанием, интересами и увлечениями, ну и что там еще – любовью, страстью, серьезной работой. Чтобы обратить на себя внимание других людей. А уж потом входят во вкус и этим делом начинают зарабатывать.

Как правило, их лупит молнией. Ба-бах! – и сразу открываются все три глаза, начинают видеть прошлое и будущее, а также догадываться, кто чем утром завтракал. И не важно, что, скажем, в тот знаменательный день, когда его, значит, по темечку шарахнуло, не было на территории проживания новообращенного экстрасенса ни дождя, ни грозы. И вот еще какой феномен: почему-то это, как правило, случается с теми, кто еле-еле окончил школу или техникум, редко – институт, заочное отделение. С теми, кто никак не может проявить себя на работе и у кого в личной жизни кризис. И в стройных рядах новообразованного профсоюза экстрасенсов-престидижитаторов нет почему-то ни блестящих хирургов или, например, талантливых педагогов, ни ученых-практиков, ни фермеров. Вот! Почему среди них нет фермеров, например?! Ни одного! Людей, которые выращивают хлеб, или вот – животноводов среди них нет, спрашиваю я вас, почему?

Как-то в роддоме я познакомилась с одной уникальной женщиной по имени Федя. Ну Федя и Федя – так звали ее. Невероятно обаятельная была женщина! Поразительно дремучая. И удивительно во всем уверенная. В одной мирной беседе во время кормления наших детей, когда мы перебрасывались какими-то сонными фразами, она вдруг многозначительно произнесла:

– Дааа… Вот как расползутся китайцы по всему миру, и будут повсюду одни негры.

Я подумала, что ослышалась, и переспросила. И девушка эта, Федя, в своей удивительной убежденности мне, как непонятливому тупице, по-матерински ласково, глядя прямо в глаза, чтоб усвоила я и запомнила навсегда, пояснила:

– Дак, детонька, в Китае-т одни ж негры-та и живут!

Дух захватило – двадцатый век уже уходил со двора, а небеса преподнесли мне такой потрясающий подарок в виде этой соседки моей по палате. Неловко мне было спрашивать ее, как она представляет себе планету, по которой расползутся ее афрокитайцы, может, она предполагала, что и Земля наша плоская и стоит она на трех китах. Жалела я о том, что не порасспрашивала Федю о чем-нибудь еще – выписали ее быстро, а то бы узнала от нее много нового и полезного. Но у знакомства этого было продолжение. Работала девушка Федя в то время на торговой базе, окончив торговый же техникум, сидела на продуктовых дефицитах. А потом, держа нос по ветру, быстро переквалифицировалась, молодец. Я ее портрет в газете увидела и восхитилась, она теперь – мать Федосья. Под портретом было рекламное объявление и часы приема. Мать Федосья гадала на персте указующем, снимала порчу и сглаз, тщательно чистила карму и восстанавливала чакры. Милая-милая-милая. Меня даже послали интервью у нее взять однажды, но она меня узнала и к себе не допустила, сильно занята была. И людей, к ней на прием пришедших, называла не пациентами, как принято в таких случаях, а клиентами. Что в ее представлении о жизни – абсолютно логично и правильно.

У нас с Владкой была знакомая нотариус Лиля. Вот она как заскучала однажды – ужас. Дети в таких случаях идут записываться в какой-нибудь кружок – там, мягкой игрушки, вязания, танцев, бокса или легкой атлетики. А Лиля – куда ей, даже курсы кроя и шитья – неподъемное было для нее дело. Или, там, по утрам бегать, или что-нибудь освоить новое – роспись по стеклу, крестиком вышивать, например, или еще что-нибудь. Ой, нет. А вот встала она у зеркала, и пару ложек прилепила она однажды к бюсту по чьему-то примеру из статьи в газете «Труд», и вдруг поняла, что они ведь держатся и не падают, что она тоже такое может, и сразу оживилась и назначила себя экстрасенсом. И не просто, а экстрасенсом-целителем. Зачем семь лет в мединституте учиться – ночей не спать и зубрить, потом еще всякие интернатуры проходить, работы писать, когда можно выступать в жанре альтернативной медицины? Руками размахивать, глаза закатывать, колокольцами какими-нибудь бренчать и тягать с собой для устрашения череп, вроде как прародителя своего. Она, эта Лиля, стала всем про ложки рассказывать, и этот цирк демонстрировать желающим, и еще сон пересказывать про высокую женщину в голубом – мол, пришла, положила Лиле руку на лоб и сказала – ну, Лиля, ты теперь будешь экстрасенс. Так и сказала.

Ну экстрасенс, и что? Их же сейчас армия, легион. А Лиля, как оказалось, очень жаждала, буквально вожделела известности и признания. Даже в храм ходила – туда как раз привезли икону мироточащую, прекрасную. И кто что просил – кто детям здоровья, кто ребенка, кто замуж мечтал выйти, кто о родителях пекся… А Лиля, как узнала про икону, помчалась тоже христарадничать, бухнулась на колени и навзрыд, от всей души:

– Матушка, – говорит, – заступница, дай мне… популярности.

Ну, Матушка, наверное, плечами мысленно пожала, головой покачала – мол, вот же болезная, странное какое у нее желание. Но Лиля в тот же день просмотрела объявления и записалась на годовые курсы расширения сознания. И поскольку Лиля внесла всю сумму оплаты за год, то была там лучшей ученицей. И просто с первого дня всем принялась ставить диагнозы. В основном остеохондроз и эмоциональное выгорание. И люди верили. Ну кто не поверит, что у него остеохондроз и хроническая душевная усталость. И что это не обычная лень или нежелание работать, а официальный диагноз сложного заболевания.

А тут как раз мы с Владкой с ней познакомились, с этой Лилей. Владка Павлинская вообще очень любила новых людей. Для нее знакомиться с новым человеком как будто новую планету открывать. Она предложила, пойдем, говорит, познакомимся. За двести рублей. И мы пошли. И, конечно, Лиля сначала показала, как ложки держит на себе, потом стала нас лапочками мягкими, в подушечках и ямочках, ощупывать, нашла у гибкой подвижной Владки остеохондроз, которого у нее в помине не было, а мне – в то время меня по определенным причинам все время подташнивало и я была зеленоватого цвета, – мне Лиля нежно, интимно прошептала:

– Ээээ, матушка, да у тебя небольшой гастритик…

Через пять месяцев, когда этот «гастритик» родился и Владка стала ее, нашего «гастритика», крестной, Лиля уже была на пике популярности – вожделеющий откровения народ протоптал в ее дом широченную тропу. И Лиля, которая все никак не могла поверить в такую глупость всенародную и в свою удачу, уже размашисто и от всей души ставила всем диагнозы.

Вот жаль, что Владка не видела, как Лиля участвовала в телевизионном шоу «Битва экстрасенсов». Ну чистая Солоха. Упитанная, с декольте, длинными мерцающими ногтями, мохнатыми накладными ресницами, наглая, самоуверенная. И глупая. Ее прогнали прямо с первой же программы, потому что она несла немыслимую чепуху. И вообще с самого начала никому не дала рта раскрыть, всех поучала и командовала в прямом эфире, все время перебивала и обзывала участников, достала всех так, что ведущий, известный актер, забился куда-то в темный угол студии и поставил условие, что не выйдет, что или он, или она. Ее выдворили, но она сильно бранилась прямо в камеру, собачилась с другими такими же отсеянными неуравновешенными специалистами по приклеиванию на себя столовых приборов, а там были дядьки и покрепче, дрели «Бош» и шуруповерты «Макита» себе на животы цепляли. Так Лиля угрожала всем и обещала вернуться.

Что ж, и такие экстрасенсы бывают.

А бывают – совсем наоборот.

Вот смотрите – у нас в Карпатах есть особенные старики и старухи, их называют мольфары – они тучи умеют разгонять, скотину на ноги подымать, людей лечить… Это не те так называемые медиумы и знахарки, ярко накрашенные, разодетые, насупленные Лили в черных летящих длинных шифоновых одеждах на крупных формах или важные хвастливые речистые дядьки с высеченными как будто топором лицами и маленькими плутоватыми глазками, авантюристы, фотографии которых мы часто видим в рекламных разделах газет и журналов и во всяких телешоу. Фокусники и престидижитаторы, как давняя моя знакомая Федя, то бишь мать Федосья, умничают, в хрустальные шары всматриваются и будущее предсказывают, сваливая все и вся в одну кучу – и карму, и чакры, и поля, и волны, и зелья, и заговоры – артисты! – часто и не понимая, чего касаются, с какими опасными силами дело имеют, принося вред и себе, и людям…

Нет. Мольфары как раз наоборот – затворники. Их очень мало и с каждым годом остается все меньше. Настоящие мольфары – скромные, неразговорчивые, одинокие. А с виду обычные старики. Реже – старухи. Без всяких внешних атрибутов. Разве только одежду носят свою, традиционную, без показной яркой современной стилизации – они и не ведают о таком. Носят простые наряды из домотканого рядна, кептари или овечьи тулупы зимой, шляпы старые в остальное время года. Трубку курят. Нехитрую еду едят. Травы, коренья собирают. Есть у них мольфы – только им принадлежащие вещи, обычному человеку непонятные, особые предметы, намоленные, заговоренные, только к их рукам привыкшие. И с их помощью несут мольфары службу свою. Потому что кроме всего прочего они – хранители. Они – мольфары – чуткие к фазам Луны и смене направления ветра, к звукам леса или бликам света на воде, к терпкому возрасту лекарственных зелий, к подземному гулу и к шагам нежданных гостей, к разным ароматам времен года и запаху дыма, – все они охраняют одну большую тайну. И эти люди – молчаливые слушатели, все видящие, все ведающие, не любят гонориться, то есть хвастаться или гордиться, но есть у них то, что гуцулы называют погорда – ощущение внутреннего достоинства, своей избранности и своей миссии, хотя, как признавался один, дед Ива Алайба, ноша эта тяжкая и просто так ее не сбросишь. Хочешь не хочешь, тащи.

Дар свой они передают всего один раз, одному человеку. Сами выбирают – обычно единокровного «родыча», редко – «чужиньця», обучают тихо, тайком, да так, что ученик и сам до поры не понимает, что уже принимает особую науку. Обучают долго, но когда чувствуют свой близкий последний переход – учат жестко, утомительно и настойчиво и, уходя в мир иной, напоследок подают руку. Вот оно – так передается основное. И ученик, в страхе и сомнении или твердо и уверенно протянувший уходящему мольфару руку, хочет или не хочет, обязан теперь бросить все прежнее, всю суету и стремительность нынешней жизни и умолять-выпрашивать заранее каждый день «прощи» у всего живого, потому что уйдет когда-нибудь так же, как и учитель, без отпевания, поманы и посмертного доброго слова. Да что – руку, достаточно просто коснуться мизинца уходящего мольфара, нарочно или, как думают, ненароком, по ошибке, а на самом-то деле судьба его, рядом стоящая, просто в плечо или в локоть подталкивает легонько. Да – мизинца достаточно. И в первое же полнолуние придется неофиту выходить на грунь (плоская гладкая вершина горы) – кланяться и просить признать его, нового мольфара, знания его принять и умения на службу потаенную. И молит горы помочь подчинить ему стихии, открыть проходы, свести знакомство с такими же, как он – отшельными людьми, зверями лесными и домашними, птахами и сущностями, обычным и непосвященным людям, в долине живущим, неведомыми. И помочь, если того призывает время, событие или зовет душа особенного и достойного человека.

Иногда, очень редко, такие особливые люди рождаются в обыкновенных семьях. Но когда им надлежит родиться, мир останавливается – прекращают свой вечный бег звезды, замирают на земле стихии, и все живые, не понимая этого, вдруг, как сквозь тяжелую, густую воду, сначала двигаются, опустив глаза, у кого-то сердце вдруг лишний раз ударит, у кого-то наоборот – удар пропустит, кто-то вздрогнет, кто-то внезапно проснется, а кто-то и последний раз вздохнет. Птицы замолкают, звери забираются в норы. И многим тогда кажется, что день случился уж слишком длинный. И вот именно в такие, почти незаметные в обычной суетной жизни моменты и рождаются эти, с предназначением. Вот так и бывает: когда они рождаются, время на мгновение застывает и мир задерживает дыхание. Но тишина настает на свете такая звенящая для того, чтобы старые мольфары услышали крик новорожденного и знали, с какой стороны призывать потом его к себе в службы своей преемники. Иногда и незримая долгая война идет за таких – новобранных, молодых, выносливых, полных совершенных сил и могучей созидательной энергии. За тех, кого обучать, кому мольфы достанутся и кому руку подавать в последний свой час.

Совсем недавно в Карпатах убили старого мольфара. Он, восьмидесятидвухлетний Михай, умел многое, люди к нему со всей Европы ехали – лечиться, совета спросить, судьбу исправить. Он всем помогал, но о нем самом почти никто ничего не знал – откуда появился, где раньше жил, кто семья его, если была, куда делась. Неохотно говорил он о своей доле. Чем он радостно делился, так это игрой на дрымбе. Михай и сам играл, и других учил, говорил, что дрымба – инструмент волшебный, что он много чем помочь может, когда в умелых и добрых руках. Что поля вокруг человека дрымба чистит, настраиваясь на вибрации человека, что звук дрымбы сквозь время ходит, к центру мира прикасается, и слышно его тем, по ком тоскуем мы и печалимся. Что вызывает дрымба духов-помощников, что изменяет сознание мольфара, чтобы увидел тот невидимое и осознал туманное и необъяснимое. Что уплотняет она на несколько мгновений зыбкие тени из прошлого, чтобы разгадать загадки и успокоить растревоженных. Убили Михая, солнечного ведуна и знахаря, убили жестоко, воткнули нож в шею старцу в самый темный час, перед рассветом, в его же хате. И преемника себе он так и не оставил. И местные, кто жил по соседству, говорят, что убил его черный мольфар из мести и лютой зависти, а что скорей всего, это женщина была, ведьма. Что вошла она легко, неслышно ступая, нож воткнула безжалостно и не колеблясь. Они, эти черные мольфарки, неустрашимые, решительные, уж если чего хотят – им просто голову срывает, жить не могут, пока дело свое темное не совершат. Случилось это в полную луну, а значит, сила белого мольфара перешла на другую, темную сторону, к черной колдунье. Местные даже, может, и видели ее, женщину эту, молчат – боятся ее, всесильную, хитрую и коварную. Да и на высшие силы рассчитывают – там разберутся, там все будет по справедливости, если только сможет старуха помереть. А то вон в Дзвонче колдунья местная Гутря раз семь подымалась. Уж совсем не дышала, а вдруг снова взвивалась и ревела, как зверь, и причитала нездешнею мовой, как будто камни во рту перекатывала да как будто в горле водопад гремел и сипел, так умоляла, руки тянула, чтобы хоть кто помог, чтобы освободили ее, а никто-никто подойти не осмелился. Разбежались все, кто вокруг был да жил неподалеку, даже дома в тот час не жили, по родственникам разошлись да разъехались, чтобы подальше быть, приходили скотину покормить да осторожно узнавали время от времени – померла или еще мается-бедует. И только мать той ворожки Гутри старая, а может, то вообще была ее бабця, или тэта – ну, сестра бабцина, такая уж древняя, горбатая, полуслепая и глухая совсем, не боялась, потому что старшая была в роду, ничего ей не повредило бы, ходила за болезной скорбно, простынями к лавке горемычную привязывала, чтоб не вскидывалась, да травами ее горькими сонными поила.

И была у той мольфарки Гутри дочка, оторва, Авлентина – ее так странно звали, – удрала подростком в пятнадцать еще лет в город, то посудомойкой служила в забегаловке для дальнобойщиков на трассе, то на вокзале убирала. Как говорят старики мудрые – людына она была без доли, то есть человек без судьбы, нежеланная в этом мире, случайно родившаяся и никем не любимая. Жила, издерганная, обиженная на удел свой, на роду проклятом написанный, исступленно озлобленная на всех мужиков и на женщин благополучных, красивых да умных, врагов нажила, как водится, и вернулась как раз, когда надо было… Брела по тропинке к дому, ужасно оголодалая, прикуривала сигарету от сигареты, сплевывала и злилась заранее на мать и на будущую свою беспросветную жизнь, где будут заставлять работать с утра до вечерней зари, а вечерами вообще хоть от скуки вешайся. Брела она, перебрасывая с плеча на плечо сумку с немудреными своими пожитками. Вошла в хату, в мутном старом зеркале злым своим, непривычно раскрашенным лицом да яркими, как птичье оперенье, нездоровыми, клочковатыми как пакля волосами едва отразилась. Грюкнула раздраженно старой дверью. Вошла в комнату, не скинув старых, сто раз клеенных, латаных кроссовок. Остановилась недоуменно – мол, чего звали – нет чтобы хотела этого, может, даже и не понимала совсем, не понимала, что происходит, но в последний свой вздох дотянулась-таки мать, извиваясь, привязанная, дотянулась до руки блудной своей дочери Авлентины, схватила крепко и притянула с гигантской силой к себе, прижала всю к груди, да так, что Авлентина, не удержавшись, всем телом рухнула на лавку к матери. И тут же Гутря захрипела и успокоилась.

Ну, а потом Авлентина и сама в горячке билась много дней – в беспамятстве лежала. Но ничего – мамкина тэта ее отпоила. И на ноги уже поднялась другая, совсем другая Авлентина. Рот поджатый, постаревшая, но сильная, суровая и как будто цель в жизни осознавшая. Главное – что с ее возвращением лиха в горах прибавилось. И одиночество ее, раньше ей не мешавшее, дававшее ей свободу, теперь оказалось в тягость.

Говорят, поставила она себе за цель – найти сокровище опрышков. И не только найти именно ту пещеру Довбуша, куда опрышки золото и каменья спрятали. Найти – только начало ее дела. А найдя, и заклятие снять, чтобы войти туда и золото присвоить. Опрышки эти были гуцульскими повстанцами, кто говорил, что обычные грабители, которые не хотели на панов работать, а кто рассказывал, что Довбуш и его отряды по всем горам карпатским от Буковины до Закарпатья были покровителями и защитниками бедных, потому что наворованное у польских панов тут же бедным гуцулам и раздавали. Но, видно, и себя не обижали, поэтому схованки свои сделали в пещерах. А советник их, старый еврейский знахарь и колдун Бен Ализер, живший на Сокольском хребте, благой раби, как все его звали, заклятие на тайные пещеры Довбуша и наложил. Ну, так говорят люди, а там кто его знает – есть они, эти пещеры, или нету.

Но вот Авлентина, Гутрина дочка, бывало, на неделю-две уходила в горы, искала что-то настойчиво, по ночам – люди видели – танцы голышом танцевала, огни разводила в разных углах плоского и большого, как футбольное поле, камня, даже на Сокольский хребет сама подымалась и на Мертвое озеро не побоялась – совета спрашивать в полночь. Как старухи говорили – у хозяина своего. Страсть одолевала ее непобедимая – хотела золота, хотела знать, где находятся пещеры да как заклятие с них снять.

Ну да ладно. Про нее, про эту дочку Гутри-босорки, то есть ведьмы, про эту, как у нас называют, босорниню – позже. Зачем сейчас? Пока не надо. Только вот на вид она – эта босорниня – ну ничего загадочного, обычная женщина, каких много. Обычная такая женщина. Только взгляд уж очень тяжелый – душу из тебя вынимает и гнетущую тоску нагоняет.

* * *

Карпатские мольфары. И белые, и черные.

Все они – абсолютно настоящие: и одни, и другие. И общее в них то, что без этого своего ремесла они жить не могут. Как без воздуха. И потом, у каждого из них своя миссия, которую неукоснительно следует исполнить.

* * *

Как-то мы с Владкой отдыхали у друзей в горах и познакомились с одной ворожкой. Ее звали Параска. Владка вообще любила всяких таких бабок, гадания на чем попало – на картах, на кофейной гуще, на фасоли. Мы с ней потащились в Чорногузы – это село такое под Вижницей – к этой самой Параске. Она такая была забавная, проворная, востроглазая, буфетчицей в колыбе работала, шмыгала туда-сюда, все успевала, казалось, радостная энергия через край брызжет. Так эта Параска увела у своей дочери жениха и сама за него замуж вышла. И теперь дочка Параски, послушная Маричка, медлительная, неповоротливая, покорная и дебелая девица, полная противоположность своей шустрой маленькой мамке, называет по требованию строгой своей родительницы бывшего своего суженого, всего на четыре года ее старше, «тато» и на «вы».

– Тато, йдить вечеряты, – и варенички с уважением перед ним ставит чуть ли не с поклоном.

Да и «тато» отвечает ласково, прежде чем под строгим взглядом своей жены перекрестить рот перед едой:

– Дякую тоби, доню. (Спасибо, дочка.)

Ох и болтливая была эта Параска. Взглянула на Владку, говорит:

– Жийеш як доцентова дочка.

Мол, живешь как дочка доцента.

– Да прям, – возразила Владка, и сразу мы перестали ей верить, потому что Параска купилась на Владкину внешность и на то, как она была одета. А на самом-то деле внешностью ее одарила природа, а костюм, в котором Владка к Параске пришла, она вообще сама сшила из старого маминого плаща. Но поболтали мы тогда замечательно – знатная сплетница была Параска. Ну и знала, конечно, кое-что, недаром же всю жизнь в горах прожила.

Владка, скажем, ее спросила, ну ладно, ну вот есть белые, есть ведьмы, а как же распознать.

И Параска лукаво поглядела:

– А фостык? Фост? Га?

Мы с Владкой переглянулись, и обе, не сговариваясь, представили себе тетку, у которой из-под юбки волочится лисий хвост.

– Та нееее, дивчата, малэээнькый фостик. У видьмы хрэбэт трошкы довший. (То есть у ведьмы позвоночник длиннее.)

И еще потом сказала, понизив голос до зловещего шепота, что ведьмы, они – ох и сильные. Они и в храм могут войти, ничего с ними не сделается. А собираются они в определенные ночи на Мертвом озере. И могут человека ранить даже думкой о нем. (То есть мыслью.) Подывылася, ничого нэ сказала, тильки вцильно думку послала – всэ! людына вже сумна, слабшає, крутыть йийи. А то – видьма. Мол, подумала плохо о человеке, просто посмотрела и прицельно мысль свою черную послала. И все – человек грустнеет, слабеет и начинает болеть.

Мы с Владкой, конечно, не относились к этому серьезно. До поры до времени. А однажды встретили Лесю, настоящую потомственную мольфарку.

* * *

В Лесиной жизни были постоянные неприятности и беды, она с этим ничего поделать не могла, изменить ничего была не в силах, терпела и боролась. Вот она, например, не лечила, не ворожила. Но могла и умела. Иногда, бывало, карты кидала. Но Владке резко отказала. Хотя они дружили долго, пока Владка в Вижнице училась. А однажды вдруг Леся куда-то исчезла. Пока Владка не ушла, я долго не понимала, если женщина, которой на роду мольфаров потомственных написано, почему-то не знахарствует, не помогает людям в домашних делах – урожай спасти, непогоду унять, от страха ребенка избавить, – то какую же роль в этой тихой и потаенной, тяжелой, мучительной даже службе, предначертанной еще прапрабабкой своей, какую роль в этом всем играет мольфарка юная, мужественная Леся?

Так вот, спустя долгих шестнадцать лет муж ее Васыль объяснил мне, честно сказал, не лукавя и не красуясь, признался, как о беде своей, что Леся – их мало совсем, таких, как Леся, – что у нее самое сложное было: она была проводник. Ей так было дано. Ей это было назначено.

* * *

Не знаю, как в других местах, но в Карпатах есть множество обитаемых миров – в разных слоях, разных временах, разных плоскостях. В разных измерениях. Собственно, наверное, как и во многих других местах на планете. И в Шотландии на озере у горного таинственного разлома Грейт Глеем, где обитает длинношеее диво дивное, да мало ли кто там в Лохнесском озере еще обретается. И в Мексике у пирамиды Чичен Итца в честь крылатого змея Кукулькана, который дважды в год появляется в виде солнечного луча в день весеннего и осеннего солнцестояния и ползет-ползет, извиваясь, вверх по крутым ступеням пирамиды, а потом взлетает к солнцу. Опять же – здесь, у нас, в Карпатах, есть потайные места, где находятся особые брамы, современным языком говоря, порталы, то есть ходы в иные миры, в иные пространства. И вот открывать такую браму назначено особым сущностями. И в ритуале этом давнем – в проходе в иной свет – участвуют слаженно, по молчаливому уговору, не только люди или животные, птицы, змеи или стихии, деревья, камни, вода и металлы, а также вольные чувства и способности человеческие – озарение, радость, доверие, любовь.

И очень несладко живется-можется этим сущностям, кому такая миссия дана, такое предначертано, несладко живется в обычном мире. Потому что служба их непрерывна и бесконечна, как бесконечна жизнь и мерцающие над ней звезды.

Глава четвертая

Брудный дол

Есть высоко-высоко в Карпатах место одно потаенное. Вот пусто кругом, сосны гудят тихо-тихо, как будто кто-то нежно трогает басовую струну, и вдруг птицы затихают, даже ветер замирает, леденеет вдруг воздух, как будто кто-то время останавливает и только – ААААА… – отчаянный, горький взрыд. И не птица вовсе. И не зверь. Что это за плач, что это… Кто это плачет? Кого оплакивает?

* * *

Были у него крылья или не было у него крыльев? И когда о нем рассказывали, я все время спрашивала: а крылья? Были крылья? Как же он летал? Одни говорили так, другие иначе. Но правды до сих пор никто не знает. Однажды небольшой компанией мы бродили в горах и встретили двух древних-древних старцев… Еле они плелись. Говорим:

– Слава Иисусу!

А они:

– Навикы слава!

Так испокон веков здороваются в Карпатах. И эти двое, в постолах, с сучковатыми палками-клюками, из-под седых косматых бровей как блеснут молодыми синими глазами! Опасно так, остро. Оказалось, два брата. Старики эти лихими хлопцами были в юности и в основном разбоем промышляли. Они и рассказали, обстоятельно трубку раскуривая, что вот, например, идет жизнь обыкновенная там, наверху, в горах, идет себе и идет. А потом ты спустился в долину ночью, ограбил там, например, крамницу, или шинок поджег, или что, напился, если повезет, к своим наверх поднялся, все как всегда, утро, день, ночь, и вдруг случается – идешь куда-нибудь, спускаешься, плотно ставишь ноги в сапогах, чтоб не поскользнуться, гвер (это обрез такой) рукой за ремень на плече придерживаешь, другой рукой – шапку, чтоб веткой не сбило, идешь всесильный, молодой, уверенный, жизни этой владетель, гор этих собственник – всякую тропинку наизусть, на ощупь знаешь, всякий листок – с закрытыми глазами жилки пересчитаешь, каждый бук столетний – тебе отец или брат, и вдруг как будто на стену натыкаешься – сначала звон какой-то в ушах, как будто где-то в большом гулком зале много людей, и все говорят, негромко, но одновременно, как будто где-то невидимое осиное гнездо потревожили, и голова кружится, такая муть из души подымается, не унять, и тень перед тобой, и все ярче, ярче проявляется, потом вдруг громадная мерцающая тугая спираль, вся из колец, и кольца в один миг разворачиваются так стремительно, резко, неожиданно, и вдруг наступает мертвая тишина, тонкий свист, как от хлыста, и оно взмывает. Змей. Гигантский. Вот так он передвигается – фьююю! – спираль развернулась, и он уже в другом месте, свернулась и опять – фьююю! – и опять, туго посверкивая, разворачивается и растворяется… был, только что – свистело, сверкало, тугие кольца вот тут, и вдруг – нету. Пусто. Только мертвая тишина вокруг – ни ветра, ни звука, не шуршит ничего под ногами – как весь мир будто оглох совсем. Стоишь примороженный, ослабевший. Стоишь и стоишь, и с места не сдвинуться. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Никак вообще.

И после этого все меняется, вся жизнь меняется, как будто ты раньше и не жил, а только грабил и пил, и все, ничего больше не хочешь. Потом, спустя какое-то время, вдруг слышишь, что пропал кто-то из твоих. Вот так вот тоже шел, посвистывал, потом вдруг у всех перед глазами яркая спираль – и все, исчез человек, ни следа. И понимаешь, это тебе знак, предупреждение. И от страха – бежишь в тот же миг: спускаешься в долину, сдаешься властям, не знаю, как у кого там получалось, или прячешься, или уезжаешь. А потом всегда помнишь, до самого последнего дыхания – эту вот спираль, еле слышный тугой свист. И муть в душе так и не осядет никогда.

Говорили старики, что он вроде был проводник, змей этот. И ведь спросишь у них, как это «проводник», куда проводник, а они и так немногословные, отвечают: тай, чэрэз браму. И потом смотрят тебе прямо в глаза и молчат. И что это означает, думай сам. Ну, как объяснили уже потом ученые, которые приезжали этого змея ловить, в горах, там ведь дыры всякие – временные, пространственные, пустоты как омуты, проходы, каналы – и шары огненные оттуда вылетают, и смех птиц каких-то нездешних доносится, и – вот это вот самое жуткое – плач, причитание вдруг слышатся. Плач, всхлипы, стоны, рыдания и смех горький, иногда даже истерический.

И если подняться чуть выше, через звори (сквозь чащу) пройти и выйти на вершину горы – оттуда в бинокль, а в ясную погоду и невооруженным глазом видно место одно страшное в Румынии, серое всегда – как будто солнечный луч вообще забыл туда дорогу. Это разрушенное поместье. Нет, не приглаженный отреставрированный или перестроенный замок для туристов, а настоящие угрюмые руины усадьбы, где жил и по сей день живет дух лукавый, ожесточенный, мстительный и неутоленно жадный до человеческих слез, известный в истории Трансильвании как Цепеш Колосажатель, Цепеш Пронзитель.

Был давно когда-то в Венгрии основан рыцарский Орден Дракона, созданный для защиты Креста Святого от мусульман. И отец Цепеша, и сам он носили на шее орден с изображением дракона и даже чеканили силуэт дракона на своих монетах. Но не исполнил Цепеш рыцарскую клятву, и нарекли его люди не рыцарем дракона, а сыном его, сыном Дракона, то есть Дракулой.

Тянет оттуда безысходностью и хладом, от тех развалин, заросших чертополохом выше человеческого роста, под пепельными, стылыми, промозглыми небесами.

И вот именно там, неподалеку, чуть ниже от того места – она, последняя брама. То есть ворота. Редко кто заходил в те места. Люди этот дол обходили, хоть места и ягодные, и грибные, и богатые на травы. И старики молодым наказывали туда не ходить, а те – уже своим детям. Во-первых, что места счарованные, что там блуд берет, не выйдешь, запутаешься, небо с водой перепутать можно, а во-вторых, там чужинци ходили, перебежчики разные: кто из беглых каторжников румынских – то бишь из заключенных, а бывало, что из политических, тогда в Румынии режим Чаушеску лютовал, а кто из наших посмелей – тоже туда переходил, да потому что поделили границы и не посмотрели, что семьи разделили – старые родители в Румынии остались, а дети их оказались в Советах.

И вот там, в Брудном доле, у подножия последней, самой высокой горы в гряде поставили погранзаставу. Кто такой безглуздый приказ отдал, зачем… И ведь говорили им местные, ох и нехорошее вы место нашли. Самое неподходящее место. Ну никто же не верил в эти сказки, пока сами не убедились.

Во-первых, именно над ней, над заставой, и появлялись огненные шары. Сначала как мыльный пузырь, почти прозрачные, потом наливаются, наливаются красным и давай полыхать вовсю. У всех, даже у самых здоровых, голова начинает болеть. Ориентацию теряют – бродят растерянно, – давай крутиться на одном месте в звори (в дебрях, значит), такая паника – холодный пот, звон в ушах, некоторые вообще вдруг падали без сознания.

И этой же ночью, когда шары, через казарму, где солдаты спят, вдруг быстрые шаги, дыхание частое, хриплое, как будто погоня, и запах пыли, кожи, крепкого табака – а никого не видно. Парни, у кого нервы послабее, любыми путями пытались оттуда удрать – родителей в письмах умоляли. К одному мама приехала, остановилась в домике для гостей, специально срубленном. Несколько комнаток – ничего особенного. И говорит, всю ночь кто-то дрова рубил, ну зачем же вы – упрекает она молодого лейтенанта, командира заставы – заставляете солдат ночью дрова рубить. Ребята молодые, еще растут, устают днем, ночью они должны спать. Лейтенант как-то плохо посмотрел на нее – сам еще мальчик, только из училища, – походил по гостевому домику и обнаружил в пустой дальней комнате – топор. Да. Только топор в потолок был вбит. Да так, что надо было лестницу подставлять, пытались его вытащить, и старшина – сто килограмм весу – мастер спорта по рукопашному бою, ухватился за топорище и даже повис на нем, а вытащить все равно топор не смог, с такой неслыханной силой был он в потолок вколочен. Еще со страхом, боясь поверить в увиденное, кто-то робко: мол, может, пошутил кто. Ничего себе – кто-то пошутил!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.