Принцесса Клевская (сборник)

– Поезжайте, мой дорогой Олмонд, – напутствовал я его, – повидайте Нунью Беллу и попытайтесь выведать, что она думает о моем бегстве. Попробуйте также узнать через вашу сестру, когда именно Нунья Белла охладела ко мне и не связано ли это с моей опалой.

Дон Олмонд заверил меня, что выполнит все мои поручения. Спустя два дня он вернулся с печальной миной на лице, и я понял, что никаких утешительных вестей ждать не приходится.

Он сообщил мне, что никто даже не догадывается о причинах моего исчезновения, что герцог и дон Рамирес изображают огорчение, а король видит во всем этом результат моего сговора с его сыном. Дон Олмонд сказал также, что виделся с сестрой, и она лишь подтверждает мои догадки. Он отказался вдаваться в подробности, которые, по его мнению, способны причинить мне дополнительную боль, и просил уволить его от их пересказа. Терять мне было нечего, а его молчание лишь распалило мое любопытство, и я настоял, чтобы он рассказал мне всю правду без утайки. О многом из того, что я услышал от дона Олмонда в доме его друга в день нашего расставания, я, как вы, Альфонс, могли заметить, рассказывал вам по ходу повествования, желая сделать его более стройным и удобопонятным, поэтому не буду повторяться. Скажу лишь, что вечером, в день моего отъезда, Нунья Белла не появилась у королевы, и Эльвира, сестра дона Олмонда, нашла ее у себя, залитую слезами с письмом в руках. Обе подруги, в расстроенных по разным причинам чувствах, какое-то время молчали, а затем Нунья Белла, плотно закрыв дверь, поделилась с Эльвирой тем, что назвала тайной своей жизни. Сказав, что попала в безвыходное положение и ждет от подруги сочувствия и понимания, она поведала ей неприглядную историю, участниками которой были герцог, дон Рамирес, она и попавшая в их сети Герменсильда, то есть то, о чем я вам только что рассказал. Закончила Нунья Белла тем, что показала Эльвире пакет, незадолго до этого полученный от дона Рамиреса, – в пакет было вложено письмо, которое предназначалось мне, но по ошибке попало к нему. Письмо же дона Рамиреса оказалось у меня, открыв мне так долго и так старательно утаиваемую от меня правду.

По словам Эльвиры, она никогда еще не видела подругу столь жалкой и беспомощной. Нунья Белла боялась, что я извещу короля о связи его сына с моей сестрой и добьюсь от него ее и дона Рамиреса отлучения от двора. Ее пугала перспектива оказаться посрамленной в глазах света, а нежелание признаться самой себе в своей же неверности разжигало ненависть ко мне.

Как вы можете судить, Альфонс, все, что я услышал от дона Олмонда, лишь добавило масла в огонь и укрепило меня в правильности принятого решения. Дон Олмонд, движимый искренними чувствами, умолял меня взять его с собой, чтобы составить мне компанию в моей будущей отшельнической жизни, но я довольно резко оборвал его, о чем до сих пор сожалею; на этом мы расстались. Правда, он добился от меня обещания посылать ему весточки, где бы я ни обосновался. Дон Олмонд повернул коня в сторону Леона, я направил своего в сторону моря, где в первой же гавани рассчитывал погрузиться на первый же корабль. Оставшись наедине с невеселыми мыслями, я задумался над будущим, которое предстало мне долгим и полным мук и страданий, и изменил свои планы: смерть на войне, которую король Наварры вел против мавров, показалась мне куда более привлекательной развязкой. Я нанялся на королевскую службу под именем Теодориха, но не только не нашел смерти, но, даже не помышляя о славе, отличился в сражениях. Война закончилась, и мне не оставалось ничего другого, как привести в исполнение первоначальное решение. Встреча с вами перевернула мою судьбу, и ожидавшее меня горестное одиночество обернулось благостным уединением.

Я вновь обрел утраченные покой и отдохновение. Не скажу, что во мне никогда не рождались никакие желания, но непостоянство судьбы сделало меня полностью равнодушным к ее прихотям, а обманутая любовь иссушила все чувства, кроме разве что тихой грусти. Появление Заиды прервало мое горестное успокоение и уготовило мне, судя по всему, новые, еще более жестокие испытания.

* * *

Консалв кончил, и Альфонс, одновременно потрясенный и завороженный рассказом друга, долго не мог вернуться к действительности.

– Я восхищен вашим мужеством и стойкостью, – заговорил наконец он, – и должен признаться, что услышанное намного превосходит то, что может подсказать воображение.

– Боюсь, что я скорее испортил ваше благоприятное обо мне суждение, наверняка удивив вас своей наивностью и доверчивостью. Но я был молод, не подозревал о дворцовых интригах и изменах, сам был далек от них. Я любил одного-единственного человека и не мог даже подумать, что любовь преходяща. Предать друга или любимого человека мне тем более казалось немыслимым.

– Не поддаться обману вы могли бы лишь в том случае, если бы сами от природы были человеком подозрительным и недоверчивым, – поспешил утешить друга Альфонс, – да и ваши подозрения, даже обоснованные, вряд ли заставили бы вас разглядеть предательство – вы полностью доверяли обманувшим вас людям; к тому же они действовали настолько коварно и изворотливо, что разум достойного человека просто не в состоянии представить себе подобное.

– Оставим мои прошлые беды – они меня больше не трогают. Образ Заиды вытеснил из моей головы все воспоминания о прежней жизни. Я даже удивляюсь своему столь подробному рассказу о пережитом. Еще более удивительно, что я мог полюбить женщину исключительно из-за ее красоты, да еще страдающую по возлюбленному. О ней мне ничего не известно, кроме того, что она прекрасна и ее сердце отдано другому. Я хорошо знал Нунью Беллу, но был обманут. Чего же мне ждать от Заиды, о которой мне ровно ничего не известно? На что надеяться, на что претендовать? Случайная волна выбросила ее на пустынный берег, она сгорает от желания скорее отсюда выбраться. У меня нет никакого права удерживать ее здесь – это было бы и несправедливо, и бессердечно. Да и буду ли я счастлив, если удержу ее? Рядом со мной будет находиться женщина, которая думает о другом, а мое присутствие будет постоянно напоминать ей о нем. Ах, Альфонс, ревность – испепеляющее зло. Боже мой, неужели дон Гарсия прав? Неужели подлинная страсть та, которая захватывает внезапно, поражает с первого взгляда, а все остальное – лишь привязанности, которые мы вынашиваем в своем разуме? Пожалуй, это так. Настоящая страсть захватывает нас нежданно-негаданно, так и моя любовь к Заиде увлекла меня как лавина, сопротивляться которой бесполезно. Простите, Альфонс, что я отнимаю у вас время, вынуждая выслушивать мои невеселые откровения. Время позднее, пора подумать и об отдыхе.

Друзья расстались. Альфонс ушел в свою комнату, Консалв – в свою, проведя остаток ночи без сна. Наутро Заида, как обычно, отправилась на берег моря в надежде на счастливый исход своих поисков. Консалв, сопровождавший девушку повсюду, постоянно забывал, что она его не понимает, но, спохватившись, он через какое-то время вновь заговаривал с ней, расспрашивая о причинах ее горя, причем с такой чуткостью и участием, как будто боялся обидеть ее выражением своих чувств. Не получая ответа и вспоминая, что обращается к ней на непонятном языке, он, уже не стесняясь и не сдерживая себя, начинал рассказывать о своей любви.

– Я люблю вас, прекрасная Заида, – чуть не кричал он, глядя ей в глаза. – Люблю безумно и благодарю Бога, зная, что, по крайней мере, не гневаю вас, произнося эти непонятные вам слова. Ваше поведение подсказывает мне, что, если бы вы поняли их, они пришлись бы вам не по душе. Любите ли вы кого-то, слышали ли от него признания, подобные моим? Вымолвите хоть слово, развейте мои сомнения!

Заида слушала его, поворачивала удивленное лицо к Фелиме, и, как ему казалось, обращала внимание подруги на его сходство с погибшим возлюбленным. Сердце Консалва сжималось от боли. Он не задумываясь отказался бы от своей привлекательной внешности, лишь бы не походить на соперника. Боль была настолько невыносимой, что он готов был реже видеться с Заидой, предпочтя лишать себя радости встреч, нежели представать перед ней в образе ее возлюбленного. Если в глазах Заиды Консалву виделось больше благожелательности, чем обычно, он впадал в уныние, полагая, что думы ее не о нем. Он стал избегать общения с ней и после обеда уединялся в лесу. Когда же все-таки их пути пересекались, ее взгляд казался ему еще более прохладным и печальным, чем прежде. Он даже убедил себя в ее неровном к себе отношении, и, не зная подлинных тому причин, отнес переменчивость ее настроения на счет превратностей пребывания в чужой стране. От него, однако, не ускользнуло, что по сравнению с первыми днями горе Заиды слегка пошло на убыль, тогда как вид ее подруги выдавал неизменную и безысходную тоску. Фелима находилась в состоянии постоянной подавленности и полной отрешенности. Альфонс неоднократно обращал на это внимание друга, подчеркивая, что переживания Фелимы нисколько не умаляют ее величественной красоты. Консалв же думал только о Заиде и вновь стал искать ее общества, пытаясь развлечь девушку прогулками, охотой, рыбной ловлей. Заида и сама придумывала себе занятия. Она провела несколько дней за изготовлением браслета, который плела из своих волос, и, удовлетворенная работой, тут же надела его на руку. Судьба распорядилась так, что в тот же день она потеряла его во время прогулки по лесу. Консалв, видевший, как Заида покинула дом, поспешил вслед на ней и, к своей огромной радости, нашел потерю. Радость была бы намного большей, получи он столь дорогой сувенир из рук самой Заиды, но он и без того был несказанно рад и не только не роптал, но и благодарил Бога за счастливый случай. Расстроившаяся Заида пошла по своим следам и, увидев Консалва, знаками объяснила ему случившееся. Как ни тяжело было Консалву причинять ей боль, он не нашел в себе сил расстаться с подарком судьбы и сделал вид, что помогает ей искать браслет, а затем, также знаками, уговорил ее вернуться домой. Дома, уединившись в комнате, он покрыл браслет поцелуями и прикрепил его к ленте, усыпанной драгоценными камнями. По утрам, пока все еще спали, он уходил подальше от дома и, найдя укромное место, снимал с шеи дорогую ему вещь и не отрываясь смотрел на нее.

Однажды утром, сидя с браслетом в руках на уходящих в море скалистых камнях, Консалв ощутил чье-то присутствие и, резко обернувшись, с удивлением и испугом увидел Заиду. Судорожным движением он попытался спрятать браслет, но, как ему показалось, не настолько быстро, чтобы она ничего не заметила. Ее лицо выражало огорчение, смешанное с грустью, что убедило Консалва в правоте его предположения: конечно же, Заида рассердилась на него за то, что он не хочет вернуть ей браслет. Он боялся, что она будет настаивать на его возвращении, и сидел, не смея поднять на нее глаза. Вид у Заиды был печальный и несколько смущенный. Не глядя на Консалва, она присела рядом, устремив взгляд в морскую даль. Порыв ветра вырвал из ее рук легкую вуаль. Консалв вскочил, чтобы подхватить ее, и выронил браслет, который не успел повесить на шею. Заида повернула голову на шум упавших драгоценностей и, заметив браслет, подняла его. Отбежавший за унесенной ветром вуалью Консалв не видел этого, но когда он вернулся и разглядел в ее руках ленту, то невероятно огорчился утратой бесценного сувенира и приготовился к заслуженным упрекам. Однако лицо девушки не только не выражало укора, но, напротив, просветлело и смягчилось, зародив в душе Консалва надежду и вытеснив страх ожидаемого гнева. Заида как зачарованная смотрела на ленту с драгоценными камнями, затем сняла с нее браслет и вернула ленту Консалву. Оставшись без браслета, расстроенный Консалв подошел к самому берегу и как бы невзначай уронил ленту в воду. Заида вскрикнула, бросилась к воде, пытаясь спасти драгоценности, но Консалв жестами объяснил ей ненадобность и тщетность ее усилий, подал девушке руку и увлек от берега. Оба смущенные и как бы готовые в любой момент разойтись в разные стороны, они шли молча, не глядя друг на друга, невольно выбрав путь к дому.

Проводив Заиду до ее комнаты, Консалв ушел к себе, погруженный в раздумье. Да, Заида не разгневалась на него, но все-таки была рада вновь обрести браслет – печаль сразу слетела с ее лица. Эта мысль болью отдалась в его сердце, и он с грустью подумал, что, как бы страстно он ни желал получить из ее рук браслет, он, несомненно, обидит ее такой просьбой. Что может быть мучительнее, чем любовь без надежды! Консалву не оставалось ничего иного, как поделиться горем с Альфонсом и корить себя за слабость, не позволившую ему устоять перед чарами Заиды.

– Вы напрасно упрекаете себя, – как всегда в таких случаях, утешал его Альфонс. – В столь пустынном месте, как наше, трудно устоять перед необыкновенной красотой Заиды. Мы не при дворе, где стайки обольстительных куртизанок готовы кого угодно исцелить от сердечной боли, а погоня за славой и почестями вполне способна занять место любовных утех.

– Но как жить и любить без надежды! – продолжал Консалв. – Я даже заикнуться не смею о своей любви, а если бы и решился рассказать о своих чувствах, то как я смог бы сделать это на непонятном ей языке. Как доказать, что никого, кроме нее, для меня не существует, тем более когда вокруг нет ни одной соперницы и она даже не может проверить моих чувств! Как заставить ее забыть того, кто дорог ей! Единственный, кто мог бы сделать это, – я сам, с моими достоинствами и недостатками. Но она не видит меня. Мой образ рождает в ее памяти образ моего соперника. Дорогой Альфонс, не утешайте меня. Полюбив Заиду, я потерял рассудок, забыл обо всем, даже о том, что когда-то любил и был обманут.

– Глядя на вас, я убеждаюсь в том, мой милый Консалв, что до Заиды вы никого никогда не любили, так как впервые познали, что такое ревность.

– У меня не было повода ревновать Нунью Беллу, – возразил Консалв. – Она слишком искусно скрывала измену.

– Подлинная любовь не нуждается в поводе для ревности. Ваши собственные страдания должны были подсказать вам это. Вы видите плачущую Заиду, и ревность тут же вынуждает вас думать, что оплакивает она возлюбленного, а, скажем, не брата.

– Конечно, я люблю Заиду несравненно больше, чем любил Нунью Беллу. Честолюбие Нуньи Беллы, ее чрезмерная забота о делах герцога нередко раздражали и отталкивали меня. Но ничто не может умалить мою любовь к Заиде – ни ее привязанность к другому человеку, ни отсутствие возможности проникнуть в ее мысли и чувства. Все это, однако, лишь подтверждает мое безрассудство. Моя любовь к Нунье Белле обернулась горьким разочарованием. Такое может случиться с каждым. Поразительно другое. Я не был ослеплен неожиданно обрушившейся на меня страстью, так как долго и хорошо знал Нунью Беллу, я ей нравился, у нее не было другой привязанности, и мы вполне могли бы соединить наши судьбы. Но Заида – кто она, что я о ней знаю? Какое имею право претендовать на взаимность? И что, кроме ее неземной красоты, может оправдать порыв моих чувств? Все, абсолютно все против меня!

Консалв и Альфонс не раз вели такие разговоры. И после каждого разговора страсть Консалва к Заиде не только не затихала, но разгоралась еще сильнее. Он не мог запретить своим глазам не выдавать переполнявших его душу чувств, и порой в ее ответном взгляде ему виделось понимание, а в ее смущении – подтверждение своей догадки. Ему казалось, что за неимением слов она тоже хочет что-то сказать ему своим взглядом, и от этого завораживающего взгляда у него кружилась голова. «Милая Заида, – мысленно обращался он к ней, – если таким взглядом вы удостаиваете безразличного вам человека, каким же вы одаривали того счастливого избранника, которого, на мое горе, мне суждено напоминать вам?» Консалв был убежден в своей несчастной судьбе и даже то, что в поведении Заиды должно было бы зародить в нем надежду, воспринимал не иначе, как проявление безразличия.

Как-то, оставшись в одиночестве, он отправился к берегу моря и незаметно вышел к небольшому лесному роднику, около которого частенько прогуливалась Заида. Подходя к нему, он услышал голоса и сквозь ветви разглядел Заиду и Фелиму. Сердце Консалва забилось от радости, как если бы он увидел ее после долгой разлуки. Он направился к роднику, не обращая внимания на заросли. Несмотря на производимый им шум, Заида продолжала громко говорить, ничего не слыша и не замечая вокруг себя. Она увидела Консалва только тогда, когда он предстал перед ней, и, забыв, что говорит на непонятном ему языке, смутилась, как смущаются громко разговаривающие люди, застигнутые врасплох. Смущение делало ее еще более привлекательной, и Консалв, не совладав с чувствами, пал перед ней на колени и заговорил с такой страстью, которая обнажает смысл слов, на каком бы языке они ни звучали. Он был почти уверен, что Заида поняла его. Она действительно зарделась и, сделав рукой жест, как бы отмахиваясь от него, встала, сохраняя достоинство и самообладание. Могло показаться, что она предлагала Консалву покинуть место злосчастной встречи, поставившей его и ее в неловкое положение. Заметив проходившего неподалеку Альфонса, Заида направилась в его сторону, даже не взглянув на Консалва, который так и остался стоять на коленях, не имея сил подняться.

«Вот какое обращение уготовано мне, – заговорил сам с собой Консалв, – когда не желают видеть во мне двойника возлюбленного. Вы, Заида, смотрите на меня благожелательно и милостиво, когда мой образ напоминает вам моего соперника, но, когда я осмеливаюсь заявить о своей любви, вы не просто гневаетесь, но и вообще отворачиваетесь от меня. Признаюсь, я был бы рад и испытал облегчение, если бы смог объяснить вам, что мне известна причина вашей скорби. Я добиваюсь этого исключительно в надежде услышать из ваших уст, что заблуждаюсь. О Заида! Конечно, я поступаю небескорыстно, но у меня и в мыслях нет желания оскорбить вас, я лишь хочу получить от вас заверение, которое сделало бы меня самым счастливым человеком».

Консалв поднялся с земли и направился к дому, спеша покинуть злополучный родник. По дороге он заглянул в домашнюю галерею Альфонса, служившую одновременно мастерской для приглашенного художника. Консалв иногда заходил сюда, ища уединения среди картин и набросков. Сейчас его мозг был занят единственной мыслью – как объяснить Заиде, что ему ведома ее потаенная любовь, как сделать это, не зная языка. Не находя ответа, он уже собрался покинуть мастерскую, как к нему обратился художник с просьбой высказать мнение о новой картине, которую он создавал по заказу хозяина дома. Консалву было не до картин, но, не желая показаться неучтивым, он задержался. Огромных размеров полотно должно было изображать вид на разбушевавшееся море, который открывался из окон дома. В морской дали корабли боролись со стихией, некоторые разбивались о прибрежные скалы. Люди спасались вплавь; то тут, то там лежали выброшенные на берег тела несчастных. Консалв не мог не вспомнить свою первую встречу с Заидой, и его вдруг осенила дерзкая мысль – поведать ей свои чувства с помощью кисти художника. Он посоветовал ему дополнить картину несколькими человеческими фигурами, в том числе фигурой плачущей девушки, склонившейся над распростертым на песке телом; рядом должен находиться молодой человек, уговаривающий девушку покинуть место трагедии; девушка, не глядя на молодого человека, одной рукой отстраняет его от себя, другой прижимает платок к мокрому от слез лицу. Идея заинтересовала художника, и он тут же принялся за работу. Консалв попросил его закончить картину как можно скорее и оставил галерею. Несмотря на испытанное у родника потрясение, ему вновь захотелось повидать Заиду. Заида, однако, закрылась в своей комнате, и остаток дня он провел в муках и терзаниях, усмотрев в ее действиях наказание за свое безрассудное поведение. Наутро она вела себя сдержаннее, чем обычно, но уже в последующие два-три дня поведение ее стало прежним.

Тем временем художник усердно трудился, а Консалв с нетерпением ждал завершения работы. Когда картина была почти готова, он пригласил Заиду на прогулку, предложив ей для разнообразия посетить домашнюю галерею Альфонса и понаблюдать за работой художника. Они обошли всю галерею и оказались у картины, над которой трудился художник. Консалв обратил внимание Заиды на фигурку девушки, оплакивающей погибшего. Заида смотрела на полотно, не отрывая глаз, как будто узнала скалу, к которой часто приходила посидеть у моря. Консалв взял карандаш и вывел под фигуркой девушки «Заида», а под стоявшим рядом с ней человеком – «Теодорих». Заида, следившая за карандашом, покраснела, выхватила с недовольным видом кисть из рук художника и замазала распростертое на берегу тело – она поняла, о чем думает Консалв. Консалв же, видя, как Заида закрашивает того, кого считал причиной своих страданий, ощущал себя наверху блаженства, хотя и сознавал, что прогневал ее. Конечно, ее жест можно было расценить как проявление оскорбленного самолюбия, а не как доказательство ошибочности его скоропалительных выводов, но после неудачной попытки объясниться в любви у лесного родника он не мог не испытать радостного чувства – разве Заида не оставила ему пусть маленькую, но все-таки надежду думать, что сердце ее никем не занято. К сожалению, у него, как ему казалось, было немало других поводов для сомнений и переживаний.

Рассудительный и бесстрастный Альфонс совершенно иначе оценивал чувства прекрасной чужестранки.

– По-моему, – говорил он Консалву, – вы напрасно жалуетесь на судьбу. Конечно, вы имеете право считать себя несчастным, так как полюбили девушку, с которой, вероятно, не сможете связать свою жизнь. Но вы были бы в тысячу раз более несчастным, если бы твердо знали, что она вас не любит. Внешнее проявление чувств всегда обманчиво.

– Если бы я судил об отношении Заиды ко мне только по выражению ее глаз, – отвечал Консалв, – я мог бы тешить себя надеждами. Но, как я вам уже говорил, мне все время кажется, что она видит во мне того, кто вызывает у меня чувство безудержной ревности.

– Не знаю, так ли это на самом деле, но если бы мне пришлось оказаться на месте того, кого она оплакивает, вряд ли я был бы доволен тем, что мое сходство с вами побуждает ее смотреть на вас столь благожелательным взглядом. Никак не могу согласиться, что воспоминания о ком-то другом способны породить в Заиде чувства, которые она питает к вам.

Надежда – лучшее успокоение для влюбленных. Благожелательные взгляды, которыми Заида одаривала время от времени Консалва, уже давали ему повод надеяться на лучшее, а после слов Альфонса слабая надежда переросла чуть ли не в уверенность – как он мог подумать, что Заида относится к нему с неприязнью! Сердце Консалва радостно забилось, но радость тут же уступила место новым сомнениям – нет, она видит в нем своего возлюбленного, и именно ему предназначены благожелательные взгляды, она не может забыть его и думает только о нем. Страсть Консалва, его ревность, его достоинство – все протестовало в нем. Он пришел к горькому выводу, что, даже если Заида когда-нибудь и полюбит его, в мыслях она будет с другим, а его участь – муки и страдания. Слабое утешение он видел лишь в том, что по сравнению с первыми днями их знакомства Заида проявляла к нему больше внимания, и какими бы причинами эта перемена ни объяснялась, его страстная любовь принимала ее с благодарностью.

Одним погожим днем, видя, что Заида не покидает своей комнаты, Консалв зашел к ней, желая пригласить на прогулку. Девушка писала, склонив голову над столом, и не обратила внимания на его приход. Консалв остановился, молча наблюдая за ней. Случайно подняв голову и увидев Консалва, Заида смутилась и поспешила спрятать листок бумаги в стол. Сердце у Консалва дрогнуло – какую тайну может скрывать письмо, чтобы так поспешно спрятать его? Расстроенный, он вышел из комнаты, горя желанием как можно скорее повидать Альфонса и поделиться с ним возникшими подозрениями. Не найдя друга и все более снедаемый ревностью, он вернулся в комнату Заиды. Комната была пуста – девушка, видимо, ушла к Фелиме. На столе белел сложенный вдвое лист бумаги. Не совладав с любопытством, Консалв развернул его и без труда убедился, что это было письмо, которое только что писала Заида, – в письме лежал сплетенный из волос браслет. В этот момент в комнату вошла Заида и, увидев в руках Консалва письмо и браслет, бросилась к нему с явным желанием вернуть свои вещи. Консалв сделал шаг назад, как бы моля оставить их ему, но решительный вид девушки и уважение к ней вынудили его повиноваться. Он покорно протянул ей письмо и браслет, твердо уверенный, что они предназначены другому, и, не имея сил скрыть свою боль, выбежал из комнаты. У себя он застал Альфонса, которому передали, что его искал друг.

– Я полагал себя несчастным, – тут же заговорил Консалв, – но настоящее несчастье пришло ко мне только сейчас. Я считал моего соперника погибшим в кораблекрушении, а он, как оказалось, здравствует и поныне. Мне только что довелось видеть, как Заида писала ему письмо и собиралась отправить браслет, которого я по своей оплошности лишился. Судя по всему, она каким-то образом получает от него вести и кто-то из здешних передает ему ее послания. Все мои надежды на счастье – не более чем плод моего воображения и непонимания ее поведения. Конечно, у нее были причины закрасить на картине бездыханное тело – она прекрасно знала, что человек, которого, как мне представлялось, она оплакивала, жив и невредим. Именно этим и объясняется вспышка ее гнева при виде в моих руках браслета, который она сплела из своих волос для возлюбленного. Ах, Заида, Заида! Зачем вы так жестоко обошлись со мной, вселив в меня надежду благосклонным отношением и доброжелательным взглядом ваших прекрасных глаз?

От боли и волнения голос Консалва осекся. Дав ему время прийти в себя, Альфонс поинтересовался, как его другу удалось узнать то, что он поведал в своем рассказе, и пыталась ли Заида что-либо объяснить ему. Консалв подробно изложил, как он пришел к ней в комнату, как она смутилась, увидев его за своей спиной, и как он нашел в письме браслет, который был вынужден в конце концов вернуть ей вместе с письмом.

– Ничего не значащее письмо, дорогой Альфонс, не может заставить девушку покраснеть и смутиться. Кроме нас с вами, Заиде здесь не с кем общаться, у нее здесь нет никаких дел. Так сосредоточенно она могла писать только о том, что у нее на сердце, и писала она это не мне. Как, по-вашему, я должен ко всему этому отнестись? – с горечью закончил Консалв свой рассказ.

– Я бы очень хотел, чтобы вы, Консалв, не забивали себе голову подобными несуразностями, которые ничего, кроме мук, вам не доставляют, – ответил на вопрос друга Альфонс. – Заида краснеет, когда вы застаете ее за письмом, и вам тут же приходит в голову мысль, что она пишет его вашему сопернику. А мне кажется, что она настолько влюблена в вас, что покрывается румянцем всякий раз, когда вы неожиданно оказываетесь с ней рядом. Разве она не могла писать просто для того, чтобы скоротать время? Она не оставила вам письма скорее всего потому, что оно вам ни к чему – все равно вы не знаете ее языка. То, что она отобрала у вас браслет, меня не удивляет. Ни одна умная и уважающая себя девушка не подарит браслет из своих волос человеку, которого любит, но о котором ничего не знает. А то, что Заида вас любит, я в этом уверен. И уж совсем непонятно, откуда вы взяли, что она кому-то пишет письмо и хочет послать браслет. С тех пор как Заида появилась здесь, она все время у нас на глазах, ни с кем, кроме Фелимы, не перемолвилась ни словом, а те, кому пожелала бы что-то сказать, говорят на другом языке. Ума не приложу, каким путем до нее доходят письма от доставляющего вам столько хлопот мифического возлюбленного и как она дает ему о себе знать?

– Возможно, я и впадаю в крайность, но неведение, в котором я пребываю, невыносимо. Другие рвут на себе волосы хотя бы уже потому, что сомневаются, так ли сильно их любят, как этого бы им хотелось. А мне вообще ничего не известно. Слабая надежда сменяется во мне полным отчаянием. Я даже не знаю, радоваться мне или печалиться, ловя благожелательные взгляды Заиды. Вы стараетесь утешить меня, Альфонс, но ваши добрые слова не могут заставить меня поверить, что письмо она писала не возлюбленному. Увы, как бы я ни хотел этого, я не могу усомниться в том, чему только что был свидетелем!

Альфонс тем не менее настойчиво продолжал убеждать Консалва в беспочвенности его беспокойства, и в какой-то степени ему это удалось, а вид Заиды, которую они встретили, отправляясь на прогулку, окончательно успокоил влюбленного: она увидела их издалека и пошла к ним навстречу, излучая столько доброты и нежности, что Консалв тут же забыл о всех своих невзгодах.

Однако время отплытия корабля из Таррагона в Африку неумолимо приближалось, порождая в сердце Консалва новую, еще более мучительную боль. Мысль о неизбежной разлуке была ему невыносима. Понимая, что любая попытка удержать Заиду была бы жестокой несправедливостью, он тем не менее направил весь свой ум и волю на то, чтобы помешать ее отъезду.

– Что же мне делать? – обращался он к Альфонсу, ища у него поддержки и сочувствия. – Я потеряю Заиду навсегда. Меня ждет разлука без всякой надежды вновь увидеть ее. В какой части света мне ее искать? Она собирается плыть в Африку, но она не африканка, и я даже не знаю, под каким небом она родилась. Я последую за ней, хотя и знаю, что никогда больше не смогу быть с ней рядом. Если она из Африки, то обычаи африканских стран и ее целомудрие не позволят ей даже приблизиться ко мне. Но, по крайней мере, я закончу опостылевшую мне жизнь на одной с ней земле, буду дышать одним с ней воздухом. Все равно у меня нет родины – случай привел меня сюда, любовь уведет в другие края.

Делясь с Альфонсом душевной болью, Консалв распалял себя и укреплялся в своем решении, оставаясь глухим к увещеваниям друга. В создавшемся положении он особенно остро чувствовал свою беспомощность, невозможность объясниться с Заидой на родном ей языке. В его памяти вдруг всплыло письмо, которое она писала, и он припомнил, что буквы походили на греческие. Он не был полностью в этом уверен, и желание убедиться навело его на мысль отправиться в Таррагону и поискать человека, говорящего по-гречески.