Про Иону (сборник)

– Мине на твое угощение наплювать. А на Фимку не наплювать. Никуды я не пийду. Тут все мое. Тут я Фимку спас, когда ты выгнала з родной хаты. Не мовчи, Фима. Скажи в лицо, шо думаешь.

Фима молчит.

– Скажи то, шо ты мне говорив, когда мы ее проклятую горилку пылы. Она ж за бутылку подбивала, шоб я тэбэ уговорыв проты родного сына. Ты скажи – я за бутылку продався? Я за ящик не продамся той стерве. Тем более шо она денег на двадцать пол-литров пожалеет.

Фима молчит.

Тогда Яшковец схватил из-под стола бутылку, уже открытую, и хряснул об пол. Она не разбилась, так как пол земляной, первый же этаж, халупа, что с нее взять. И пока водка вытекала, Фима и Ленька смотрели на нее страшными глазами. А с места ни один не двинулся.

Мое терпение подошло к финалу.

– Яшковец! Или ты, или я. Фима, сейчас же выбери, кто. Вся твоя будущая жизнь поставлена на карту. Смотри, я уйду, и ничего больше не будет. Миши тебе не видать. Ничего тебе не видать.

Яшковец вроде пришел в себя. Он долго растирал сапогом лужу, нюхал воздух и качал головой. Потом подошел к своему верстаку, собрал какие-то кисти, баночки, в вещмешок побросал и молча вышел.

Тут Фима заговорил:

– Значит, так. Что Миши мне не видать – я понимаю. Не думай. Понимаю. Что тут мне смерть – тоже понимаю. Хотел куда-нибудь завербоваться – не берут. И возраст, и остальное не лучше. Я Гилю не знаю. Он меня не знает. Ты напридумала красиво. Как на самом деле обернется – вопрос.

– Вопроса нету. Я тебе даю случай. Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Мишенька будет жить со мной, своей матерью, и со своим отчимом. Откажешься ты от него, не откажешься – все равно. Я хотела как лучше для сына.

В подобном виде ты ему не нужен даже как временное явление по праздникам. А если пойдешь на поправку – тогда, конечно, видеться вам я запретить не в силах. Теперь что касается квартиры. У тебя есть права. Давай ее разменяем на две комнатки на выселках. Очень прекрасно. И будем мы с Мишенькой и с моим мужем жить на семи метрах. Если хочешь знать, у моего мужа мама парализованная, и я обязана ей помочь. Мы ее забираем к себе. У мужа своей квартиры нет. Мама буквально по добрым людям лежит – где месяц, где два. Ну?

Конечно, сгустила факты и немного изменила истину. Пробиться к сознанию, которое затуманено алкоголизмом, чрезвычайно сложно. Однако я это все-таки смогла сделать.

Фима говорит:

– Когда мне ехать в Остер?

– Через неделю.

Я дала срок, а сама уже прикидывала, как организовать поездку в Остер без Мирослава, срочно перевезти Мишеньку в Киев и уговорить маму с Гилей принять Фиму.

Мирославу я сказала, что мое сердце разрывается от тоски по сыну, и я больше не могу ждать. А чтобы не отвлекать его от работы – сама поеду и перевезу Мишеньку. Мирослав, конечно, выразил желание все-таки ехать со мной в ближайшее воскресенье. Но я категорически отказалась. За один день всего не переделаешь, а так я выдвинусь в среду и как раз в воскресенье буду дома с сыном.

Мама и Гиля встретили меня с удивлением. Но я быстро все расставила по нужным местам.

Фима пропадает. Только они могут его спасти. Мне Фима по-прежнему дорог, я ему стольким обязана, что бросить его на произвол невозможно. Главное: как я буду смотреть в глаза Мишеньке, который хоть практически и не знает Суркиса, однако в документах записан его сыном. Тут я пристально посмотрела на маму, и она горячо кивнула мне в ответ.

Я ждала реакции Гили. Он – хозяин дома, он – глава семьи.

Я ему так и сказала:

– Дорогой Гилечка, тут от вас зависит и моя судьба, и Мишенькина, не говоря уже о судьбе несчастного Фимы. Вам не надо разъяснять, что он перенес. На нем нет живого места. Он герой войны, а в мире ему места не находится. Я начала новую жизнь. И как же мне быть, если я знаю, что Фима погибает на глазах у всех и всем плевать?

Гиля ответил, что вопроса нет. Фима не чужой, все евреи родственники, а тут такое дело. Совершенно бесспорное. Ради Мишеньки он готов на все вплоть до жертвы.

Понадобилось всего полчаса.

А с Мишенькой оказалось иначе. Хоть мама и Гиля внутренне готовились к расставанию, но в решающую минуту вышли из колеи.

Собирая вещички, мама каждую омывала слезами и оглаживала, как будто это частички Мишеньки и она складывает в узел самого Мишеньку. Невыносимое зрелище.

А Мишенька радовался, что едет в Киев к дяде Мирославу и в большой дом.

Мама поинтересовалась, каково материальное положение Фимы. Я махнула рукой в отрицательном смысле.

За обедом Мишенька жался к бабушке и Гиле, что-то говорил им на идише и посматривал на меня с интересом.

Мама смеялась:

– Он говорит, что ты очень красивая. Что ты гораздо красивее меня и Гили. И правда, что ты его мама?

Я не выдержала напряжения и обняла мальчика.

Маме наедине я рассказала о своих планах, чтобы Мирослав усыновил мальчика ради его будущего в смысле анкеты. Мама отнеслась с пониманием, насколько могла, и заверила меня, что будет проводить соответствующую работу с Фимой.

– Главное, чтобы у тебя, доченька, на душе теперь оказалось спокойно.

На пароходе мы с Мишенькой стояли на палубе и смотрели на деснянскую воду. Потом на широкий Днепр. Сын держал меня за руку.

Я применила педагогический прием. Обратилась к Мишеньке с серьезным вопросом: сможет он выдержать два дня и не говорить по-еврейски? Мы с ним будем играть в то, что он забыл все-все еврейские слова.

Как педагог я знаю, что два дня для малыша – огромный срок, после этого возможно переломить усвоенную привычку и постепенно отучить от нее. Тем более в новой обстановке.

Мишенька удивился:

– Какой это язык – еврейский?

– На котором ты говоришь с бабушкой и дядей Гилей.

– Я с ними по-всякому говорю.

– Ну тот, на котором ты говоришь «мамэле», «татэле» и другие слова.

Миша молчал.

Потом сказал:

– Давай лучше так: я буду говорить, как получится, а ты мне сама будешь подсказывать, какие слова еврейские, а какие нет. А то я не знаю.

Умный мальчик.

Да, мне предстояло педагогическое испытание. Но я тогда ничего не боялась.

Мирослав был счастлив. Не отходил от Мишеньки ни на шаг. На следующий день после нашего приезда пошел вместе с ним на Крещатик за игрушками. Одежду я хотела купить сама – барахло, которое, чтобы не обижать маму, я привезла из Остра, мы с Мирославом вынесли в подвал.

Когда они ушли, я бросилась к Фиме.

Фима встретил меня настороженно. Находился в мрачном состоянии, но трезвый.

– Ну? Не получается, что ли? – спросил он со злостью, как будто я ему обязана.

– Получилось. Можешь хоть завтра ехать. Мама с Гилей тебя ждут с распростертыми объятиями.

– Миша где?

– Миша со мной.

– Ну, ладно. Значит, с тобой.

Я встревожилась, опять возникает вопрос с Мишенькой. К чему ворошить непоправимое?

– Фима, это мое условие. И я его не меняю. Миша живет со мной и с моим мужем. Или ты сегодня же едешь, или я не знаю.

Фима кивнул и добавил решительно:

– Да. Я еду. Спасибо. Только дождусь Леньку – попрощаюсь. Я ему на всякий случай ничего не говорил. Ты иди. Я без тебя соберусь.

Но как уйти – придет Яшковец, заговорит Фиму, возможно, возникнет водка.

– Нет, Фима. Не для того я столько сил положила, чтобы бросить тебя на полпути. Прощаться тебе с Леней ни к чему. Не на фронт уходишь, не за решетку. Ты уходишь к новой жизни. А он тебя может затянуть в старую. Хочешь, напиши ему записку. Я передам. Ключи и так далее. Сегодня последний рейс – через полтора часа. Я с тобой – провожу. Чтобы без лишних происшествий. У меня есть деньги для тебя – на первое время. Потом сам заработаешь. Не инвалид, слава богу.

Фима смотрел на меня жалобно. Но во мне не было сочувствия ни на грамм.

Сел за стол, написал на клочке бумаги строчку, не завернул, а прямо как писал, так и дал мне в руки.

– Передай Леньке. И ключи тоже.

Подхватил чемоданчик – оказывается, ломал комедию – давно собрался. И мы пошли.

«Крупская» отходила полупустая. Фима стоял на палубе с чемоданом, рукой не помахал.

Но дело не в этом.

Я поспешила домой.

Там Мишенька с Мирославом раскладывали покупки, радовались друг другу. Мирослав расхаживал по квартире – по коридору, кухне, комнате, вымеривал что-то рулеткой. Записывал в блокнот.

Мы долго не могли заснуть. Прислушивались к дыханию мальчика – на топчанчике в кухне. Он долго не засыпал, вертелся, вскрикивал. Я с радостью отметила, что не по-еврейски. А потом он позвал меня четко по-русски:

– Мама!

Я хорошо слышала. Но не подошла, чтобы не приучать. Ночь есть ночь.

Прошло несколько дней.

В результате перемен я была переполнена чувствами, усталостью. Мне требовалось с кем-то просто поговорить. С тем, кто знает Фиму и всю нашу трудную историю.

Я пошла к Лене Яшковцу. В конце концов, он – ближайший друг Фимы и к тому же не в курсе.

Я купила бутылку красного вина, грузинского, дорогого, хванчкару, торт, мясное. Хотелось порадовать Ленечку.

И вот я на улице Большой Житомирской. Прохожу через знакомую подворотню. И вижу большое кострище. Аж запершило в горле. Головешки, зола, балки. Кровать обгорела до черноты.

Крепко пахнет дымом. А за большими домами с улицы ничего не обнаруживалось. Подумать только! До последней секунды я ни о чем не подозревала!

Люди рассказали – в Лениной хибаре три дня назад поднялся пожар. Ночью. А у Лени внутри и краски масляные, и керосин, и скипидар. Сколько раз он мне в пузырек отливал – пятна сводить! Спасибо ему, конечно. Как бы там ни было.

Сгорел Ленечка.

И Фимочка бы сгорел, как свечка, если бы остался.

И тут в голове прозвучали слова Ленечки: «Всэ само собою. Само собою». Да. Силой вещей.

Сколько сил я потратила! Перевозки, переезды, убеждения. Ладно.

Я достала из сумочки записку Фимы, аккуратно порвала.

«Прощай друг уезжаю навсегда».

И ни одного знака препинания. Ни одного.

Но дело не в этом.

Я тактично подступила к Мирославу насчет усыновления. Он спросил, отказался ли Фима от своего сына. Я заверила, что дело в формальностях. Тогда он заверил меня: как только Фима напишет нужные бумаги, все установится на свои места.

Надо заняться квартирным вопросом. Сменяться с мамой. А пока сменяемся, он придумал, как разместить Мишеньку с нами в зале; где ему поставить кроватку. И показывает мне на шифоньер – надо повернуть перпендикулярно к окну и разгородить комнату.

Знакомая картина. То мама за шкафом, то Мишенька теперь будет. Я возразила, что кухня у нас, слава богу, большая, светлая, топчан удобный, мальчику хорошо и отдельно от взрослых. Никто никому не мешает.

Мирослав невольно возмутился:

– Что ты позволяешь себе говорить даже в мыслях – «мешает»! Как родители могут помешать своему ребенку! Нужно, чтобы он все время был на глазах. Подсказать ему, посмотреть лишний раз – сплошное удовольствие. А кухня – не место для ребенка. Там плита, там краны с водой. Прямая опасность.

К тому же есть мечта установить на кухне ванну, как раз там, где топчан.

Доводы сильные. Я сейчас же согласилась, чтобы не нервироваться по пустякам. Только заметила, что скорей бы сменяться с мамой. Это будет полезно в первую очередь для Мишеньки. Пусть видит и учится понимать изнанку жизни. Горшки, запах, смертельный исход старости. А то дети вырастают в тепличных условиях и ничего не различают, где хорошо, где не очень.

Мирослав задумался и прервал обсуждение.

Мишенька остался на кухне.

Я не устраивалась на работу, чтобы все время и все силы отдавать мужу и сыну.

Мишеньку отдали в детский садик, и я всегда забирала его одним из первых, чтобы он ни на минуту не чувствовал себя заброшенным.

Как-то после очередного визита к Ольге Николаевне Мирослав пришел расстроенный и рассказал, что она стала значительно хуже, ухода за ней требуется больше, а нынешняя помощница и сама старая, не справляется. Он видит выход в том, чтобы я хотя бы несколько раз в неделю навещала Ольгу Николаевну, стирала и готовила на несколько дней.

Как раз в это время я пришла к выводу, что надо работать по специальности. И нашла хорошее место в вечерней школе. К тому же поджимали лишние расходы, в свете одежды и других Мишенькиных надобностей. Но претворение решения в жизнь задерживалось, так как лучше начинать с нового учебного года.

Мирослав отнесся с уважением к моему решению, и сам несколько раз в неделю после рабочего дня стал ходить к маме (а также обязательно в воскресенье) – стирал, готовил. Иногда и ночевал, что естественно.

Дела по съезду не двигались. Взамен наших площадей предлагали совсем развалюхи – то без воды, то слишком далеко и проигрышно по всем параметрам.

Да и Мирослав как-то остыл. Втянулся в ухаживание за больной и однажды заявил, что съезжаться не стоит. Для всех будет только труднее.

Я не перечила.

Зимой сообщение с Остром затрудненное. До Козельца так-сяк ходил холодный автобус, а потом еще на попутке.

Я не торопилась. Отложила на весну, чтобы добраться по воде. Тем не менее находилась в курсе событий. Мама писала длинные письма, из которых можно было составить положение вещей.

А оно такое.

Гиля оказывал на Фиму хорошее воздействие. И до такой степени, что Фима напился лишь единственный раз за два месяца. Устроился работать в местную сберкассу, на небольшую, даже, можно сказать, рядовую должность, но на хорошем счету. Активно помогал по дому, колол дрова, подправлял, что надо. Гиля проводил с ним длительные беседы, и в результате Фима возвращался к новой жизни. Хоть, конечно, не просто. Бывало, и терял надежду. Но всякий раз возникал Гиля со своим сильным характером и говорил однозначно: или-или. Фима успокаивался и даже старался больше и больше становиться человеком.

Мы с мамой договорились, что я буду писать не на домашний адрес, а на почту до востребования, чтобы Фима не прочел мои письма. Не все там содержалось для его глаз. Я описывала наше положение с Мирославом, про Мишеньку, про горячее желание Мирослава усыновить мальчика, чтобы семья стала полноценной. И чтобы мама и Гиля активизировали работу в этом непростом направлении. К весне во что бы то ни стало нужно оформить бумаги на отказ.

И вот ближе к концу марта пришло долгожданное письмо от мамы, в котором сообщалось, что Фима пришел к самостоятельному выводу: Мирослав должен усыновить Мишеньку. Но поведение его резко ухудшилось. Без меня, возможно, вопрос не сдвинется с места. Так что надо приехать и нажать как следует.

До открытия навигации оставалось немного, но я все-таки поехала на перекладных.

К моему удивлению, Фима действительно изменился. Помолодел. Рассказывал, как работает, как его ценят и как он и в будущем намерен добиваться уважения и новой должности с учетом опыта работы.

Гиля кивал, мама подхватывала каждое Фимино слово. Я подумала, что он для них стал ребенком, хотя по возрасту годился разве что в младшие братья.

Спрашивал про Мишеньку. Но будто в тумане. Будто не про родного сына, а про постороннего мальчика.

На следующий день мы оформили нужные бумаги – все кругом знакомые Гили встречали нас приветливо и относились с пониманием.

Мама приставала ко мне с расспросами. Но я всю правду излагала за общим столом, и лишнего мне добавить было нечего. Миша растет, Мирослав работает, Ольга Николаевна болеет.

Мама прослезилась:

– Ой, доченька, она не болеет, это она так живет. Это жизнь у нее такая до самого конца.

Спросила, конечно, по-матерински прямо, не собираемся ли мы завести с Мирославом общего ребеночка. Я заверила, что очень даже собираемся, но пока не время.

– А кто тебе назначает время? – не удержалась мама.

Я не стала входить в подробности.

Фима на попутке поехал провожать меня до Козельца.

В дороге говорил без перерыва:

– Я теперь другой человек. Меня Гиля переделал напрочь. Я как думал? Всех моих нет. И столько они сделали из себя хворобы вокруг меня! И со всех сторон меня теснит проклятая болячка. А Гиля научил: надо болячку эту завернуть в себя самого. И, главное, руками показал так представимо! Ты, говорит, ее в себя заверни, и она там растолкается по нужным местам. Тогда ничего. Тогда уже можно будет как-то жить с ней вместе. А то когда она кругом, только поворачивайся, чтоб не задеть. А когда внутри – ничего, перемешается, перемелется. Об кости, об жилы. Да. Гиля так говорит.

Фима водил руками, будто раскладывал, рассовывал что-то в сердце, в кишки, в печенку, в горло, в голову. В глаза. В уши.

– Ну, я сделал. Не сразу, ясно, совсем не сразу. Но получилось. Ты ж видишь.

Ничего я не видела.

– Несомненно, – говорю, – Фима. Ты стал на хороший путь. Не пьешь, лицо у тебя теперь приятное. Если так пойдет – и женишься!

Фима радостно подхватил:

– Конечно. И деток еще нарожаю. Есть здесь одна женщина. Приезжая. Блюмочка Цивкина. Вообще-то она из Чернигова, но сюда перебралась к родственникам. В Чернигове ей жить негде, а тут в тесноте да не в обиде. Нас Гиля познакомил. Он тебе не рассказывал?

– Нет. Жалко, мне пора ехать, а то бы обязательно познакомились.

Приехали. На автобусной станции на меня, конечно, все обращали внимание. На мне пальто песочного цвета, распахнуто – тепло. Юбка солнце-клеш из тонкой шерсти. Шилась абсолютно по косой и носилась обязательно с широким ремнем. Иначе не получался силуэт.

Про Яшковца Фима не спрашивал. А я не сказала. Рассудила, что Фиме Леню девать уже некуда. Все занято.

И уши, и мозги, и печенка. А Гиле с мамой потом расхлебывай. И мне тоже.

Фима по своей инициативе сообщил, что в ближайшее время лично приедет в Киев выписываться с жилплощади по новому месту жительства в Остре, к Гиле, а то на работу его приняли с нарушением, а надо, чтобы все по закону.

Я практически пропустила это мимо ушей, и напрасно.

Теперь про Мишеньку.

Надо сказать, его поведение не всегда было безоблачным. Он проявлял склонность к уединению, слушал меня невнимательно, хотя с Мирославом охотно играл и длительно прогуливался. Я как педагог сильно переживала отсутствие должного контакта. Старалась наладить нерасторжимую связь, присущую сыну и матери. Но добилась сначала только того, что Миша звал меня «мамочка» вместо «мама». Мирослава называл «папа». Все же немало.

Потом я потихоньку систематически стала указывать Мишеньке на правила поведения за столом, на личную гигиену и прочие повседневные мелочи, к которым в Остре его должным образом не приучили.

Первое время Миша плохо ел, обращал внимание на разницу в пище – у меня и в Остре. Там вкуснее. Я объяснила, что вкуснее, чем у родной мамочки, быть не может ни в каком случае. И чтобы он ел до последней крошки и не привередничал. Мальчик раза три-четыре отставлял тарелку и убегал в коридор, прижимался к входной двери и плакал. Я его утешала и обцеловывала всего, потому что кто же пожалеет ребенка, как не мать.

Постепенно мы сроднились, и он стал доверять мне свои детские тайны. Например, в садике ему очень нравилось, но он не мог понять, почему дети смеются, когда он вставляет в разговор естественные выражения на идише типа «чепенит» (отстань), «нахес» (счастье), «фишеле» (рыбка), «форгерт» (наоборот), «неббиш» (бедненькая моя), «гелик» (быстрее), «бикицер» (короче).

Я ему объяснила, что так в Киеве не говорят, а говорят только в Остре. А Остер – село. Отсталое по сравнению со столицей. И если он не хочет быть отсталым среди хороших детей, ему надо говорить по-русски. В крайнем случае по-украински.

Дома у Мишеньки иногда тоже вырывались еврейские словечки, которых он нахватался у Гили с мамой, но он всякий раз краснел и поправлялся, и всегда искал глазами у меня одобрения. Я хвалила его и заставляла несколько раз повторять слово по-русски.

Однажды такое случилось при Мирославе. Он не подал вида, что заметил. Но когда Мишенька вышел из комнаты к себе на кухню, сделал мне выговор.

– Зачем ты дергаешь ребенка? Может, у него склонность к языкам, а ты портишь. Это же развитие. А развитие – главное в растущем человеке.

– Развитие бывает разное. Языки – пожалуйста. Хоть по-немецки, хоть по-французски. Но по-еврейски мой ребенок говорить не будет никогда. Для его же пользы. И не делай вид, что не понимаешь. Тебе еврейские слова ничего не стоят. А ему могут стоить ой как. До смерти могут довести.

Мирослав промолчал. И в подобных случаях больше меня не одергивал.

Это происшествие натолкнуло меня на мысль, что пора пристроить Мишеньку в кружок по развивающему направлению.

В свободные минуты Мирослав любил играть в шашки. Играл чаще всего сам с собой. Иногда в напарники для веселья приглашал Мишеньку. Тот делал хорошие для его возраста успехи.

Я отвела мальчика в пионерский дворец в кружок шашек. Руководитель сразу отметил Мишу как подающего надежды. Хоть возраст у него был всего шесть лет.

И вот я привезла документы об отказе Фимы. Представила их Мирославу. Он обрадовался. Завязалась история с усыновлением.

Цвели каштаны. Белые и красные свечки. Как всегда.

В природе не меняется ничего. Не то что в человеке.

Но дело не в этом.

Мы с Мирославом и Мишенькой в воскресенье гуляли в Мариинском саду. Мишенька осваивал новенький велосипед, двухколесный. Хоть я волновалась, упал он всего три раза, и то не больно. Мирослав постоянно держался на страховке.

Возвращались домой поздно вечером. Я с Мишенькой поднялась на этаж первой – Мирослав возился внизу с велосипедом.

Под окном на лестничной клетке расположился Фима. Увидел нас, раскрыл объятия, с громким стуком уронил чемоданчик – толкнул локтем с подоконника.

– Родненькие мои, дождался! А я ж уже уходить хотел! Пойду, думаю, к Леньке, а с утречка сюда. Мишенька! Какой большой! Майечка! Какая ты красавица! Ну, давайте обнимемся!

Я, чтобы даром не перечить, обняла Фиму. Понюхала. Трезвый. Миша обниматься не стал, зацепился за мою руку и тянет к нашей двери.

– Фимочка, как хорошо, что ты приехал, – говорю, – сейчас мой муж Мирослав Антонович подойдет, познакомитесь. А Мишеньке спать сильно пора. – И в глаза Фиме пристально смотрю, не меняя направления ни на секунду.

Он сделал мне успокаивающий жест, мол, относится с пониманием.

Я познакомила Фиму с Мирославом. Получилось, правда, официально. И хорошо.

Сели ужинать. Фима смотрел на Мишеньку и рассеянно отвечал на наши с Мирославом вежливые расспросы. Погладил Мишеньку по голове. Мишенька чуть не закашлялся чаем. Я резко отбросила руку Фимы, но с улыбкой.

С улыбкой.

Спросил, чем мальчик увлекается. Я ответила, что подает большие надежды в шашках. Фима обрадовался.

– Ой, шашкес! Шашкес – большая вещь! Ими многие пренебрегают, думают, только в Чапаева можно ими щелкать. А мальчик сообразил! Умничка!

Мишенька кинул на меня взгляд и уткнулся в свою чашечку. У него была специальная, веселенькая, детская.

Когда Мишу быстро отправили спать, Фима поделился новостями из Остра. Все здоровы, передали гостинцы – варенье, домашнюю тушенку, сушеную малину. Выставил это из своего чемоданчика прямо на белую скатерть.

Стал прощаться:

– Я сейчас к Лене Яшковцу, это друг мой, с фронта, – объяснил в сторону Ярослава, – переночую, сто лет с ним не виделись. А к восьми часам в жилконтору, в милицию. Выписываться. У меня и открепительный талон, и все формы, какие надо. Не волнуйтесь. Спасибо за компанию.

И тут же без перерыва:

– У меня тут в чемодане, чтобы не удивлялась, госзаймы. Я часто на всю зарплату покупал, пока один был. Это вам с Мишенькой, на будущее.

И вытащил пакет, завернутый в газету. Газета развинтилась – и весь стол усыпался облигациями.

Мирослав сгреб их и серьезно запихнул опять в чемоданчик. Щелкнул замочками.

Положил руки на плечи Фимы и говорит:

– Спасибо вам, дорогой Ефим Наумович. Но мы ни в чем не нуждаемся. Правда, Майечка? А вам в дальнейшем пригодится на устройство.

Я согласно кивнула. Хоть ожидала возражений с Фиминой стороны.

Но Фима развеселился:

– Конечно, я вижу, что вам не надо. Хотел подарок преподнести. Думал-думал и придумал. Не обижайтесь.

Я вызвалась проводить Фиму до конца двора.

В голове стучало – сейчас он пойдет к Ленечке, а Ленечки нету на свете. Такой удар! Бросится к соседям – те еще неизвестно что наплетут. А у него такое состояние – без равновесия. Может снести в любую сторону.

– Знаешь, Фимочка, я тебе не говорила, а есть хорошая новость. Даже радостная. Леня женился. И отправился с женой по вербовке куда-то на Север.

– Как? А я ж не знал. Вот Ленька! Меня мутузил за женщин. И давно?

– Как ты уехал, я к нему заходила проведать, передать твою записку. А у него как раз та женщина находилась. Они мне признались, что собираются. Только ждали, когда ты устроишь свою жизнь. Ты себе место нашел, они и поехали.

– Вот, значит, всех я задерживал. И тебя. И Леньку. Ты меня прощаешь, Майечка?

– Что за вопрос, Фимочка, прощаю сто раз.

Получилось достоверно, так как выхода у меня не было.

– А хибару пустили под огонь. Там будут что-то строить. Я ходила, смотрела. Думала их еще увидеть, а уже уехали. Мне соседи сказали во дворе. Ты рад?

– Конечно. Я сам счастливый, мне надо, чтоб и Ленька был такой же. Значит, я теперь к Лазарю двинусь. Фаня ему все время строчит письма, и я приписки делаю. Он в курсе.

Фима находился во взвинченном состоянии. Но это было правильно в его положении и не вызвало у меня никаких подозрений. Если мама переписывалась с Лазарем, и Фима ничего не знал про Яшковца, значит, и Лазарю ничего не известно. Если бы знал – обязательно написал. Такое событие. Но все-таки опасность сохранялась. Там Хася со своими змеиными разговорами. Нет, отпускать Фиму от себя до тех пор, пока не выпишется, нельзя.

И я сделала так.

– Фима, а ты бы не хотел еще некоторое время провести рядом с Мишенькой? До утра примерно. Ляжешь на кухне. Я Мишеньку к себе заберу. Потеснимся с Мирославом. И нам приятно, и тебе большое удовольствие. Утром все вместе позавтракаем. Все-таки ты прощаешься со своим бывшим домом. У тебя с ним связано многое. Мы с тобой хоть и разведенные, но друзья. Я тебя прошу.

Фима задумался на секундочку. И согласился.

Не скрою, я хотела поправить бестактность, допущенную Фимой. Такие вещи, как облигации, делаются наедине. Если хотел отдать нам с Мишенькой – так и отдал бы без Мирослава.

Мы вернулись в квартиру. Мирослав одобрил.

Говорит:

– Не по-людски человека выставлять на ночь из его дома. Ефим, я тебе больше скажу: если завтра в один день не оформишься, поживи у нас сколько надо. С сыном побеседуй. Если рассудить, он наш общий с тобой ребенок. Ну, бумаги, метрики, то-се. А ты его родил. Ты ему ничего плохого не сделал. Надо, чтоб он тебя считал своим. А жизнь она и есть жизнь.

Фима прослезился. Вот наглядная сила слова. И до чего она доводит.

Мишенька уже спал, и сонного мы перенесли его на нашу кровать. Сами примостились вокруг него.

Я хотела перестелить постельное белье на топчанчике, но Фима попросил оставить, чтобы согреться теплом Мишеньки.

Утром мы все вместе позавтракали, поговорили о незначащих вещах. Мирослав задержался, чтобы отвести Мишеньку в сад, а я с Фимой направилась в жилконтору и дальше куда надо.

По дороге Фима молчал. Я, чтобы отвлечь, рассказывала о нашей с Мирославом жизни, о его матери Ольге Николаевне. Фима не отвечал и даже внутренне не слушал.

Потом он все-таки открыл рот:

– Скажи, Майя, а если б я не согласился, что бы ты сделала со мной?

Я остановилась в растерянности.

– А что я смогла бы сделать? Не с тобой даже, а вообще? Ты странный, Фимочка. Ты живешь прошлым. И вопросы задаешь из прошлого. Слава богу, между нами все решено, остался только последний шаг. И вот мы с тобой по-хорошему обоюдному согласию идем его делать. Разве не так?

– Да-да. Я просто поинтересовался. Ленька мне говорил, что ты и убить можешь, ты такая. Он говорил – страстная. А я не страстный. Я даже не ревнивый. Мы разные, вот в чем задача. Я размышлял, почему у нас не сложилось. Не потому, что я был пьющий. И с пьющими еще как живут. Ты, Майечка, из другого теста. Как маца. Пресная и твердая. А из тебя много чего сделать можно. При условиях, конечно. Никогда не знаешь. Моя жена делала из мацы мацедрай. И пирожки. Дети любили. А я черствый. И водой не размочишь. А размочишь – кушать не будешь. Противно потому что. И ничего из меня не сделаешь.

Я промолчала. Естественно, по дороге на выписку Фима подводил итоги своего киевского пути. Что тут можно сказать со стороны.

– Ты, Фимочка, говоришь пустое. Надо смотреть вперед.

– Да-да, Майечка, ты права. Пусть Мишенька будет счастлив. Вот в чем корень.

Так мы дошли до цели. Все сделали быстро, и в милиции, в паспортном столе. Там начальник отделения был знакомый Фимы еще со старых довоенных времен – Тарасенко Федор Григорьевич.

Сделал замечание в мою сторону:

– Что ж ты, Фимка, не удержал такую кралю?!

А Фима с улыбкой ответил:

– Она сама. Я ж ее на веревочку не посажу, сам понимаешь.

Замечание, конечно, бестактное. А смолчать, видно, не сумел ни один, ни второй.

Тут Фима, чтобы сгладить положение, спросил:

– Ты, Федя, Леньку Яшковца помнишь? Художник в кино Чапаева.

– А как же. Бедный. Допился.

– Что такое? – встрепенулся Фима.

– Так он же ж сгорел подчистую. Прямо в своей хибаре. Это ж соседний участок. Мне хлопцы рассказывали. Крутовского Сашку знаешь? Он и рассказал. На место выезжал. Поворошил угли, составил протокол и закрыл дело.

– Какое дело?

– Ясно. Пьяный пожар.

Фима дернул головой.

– И кости нашли? Ну, скелет?

– Там столько барахла – и железо, и камни, и рога – Ленька ж любил, фигурки резал. Никто особо не разбирался. Отдельного скелета вроде не было. Ты ж понимаешь, огонь не разбирает. В общем, признаный сгоревшим. Нихто за ним нэ журывся. Нэма и нэма. И ты нэ журыся. У тебя своя жизнь на начальной точке, можно сказать.