Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса - Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен

– Так помолимся же, господа, за будущих наследников короны, которых подарит Англии сей благословенный союз, – заключил Одли.

Вот так Джейн обрела статус моей жены и, более того, признанной королевы: обвенчанная по законному обряду, она завоевала симпатии народа и уважение парламента. Все прошло отлично, и я был наконец счастлив.

* * *

Наконец счастлив... Почему так трудно рассказывать о счастье? Есть множество слов для описания тоски, отчаяния, страданий, и все они исполнены кипучей жизненной силы. А для счастья остаются лишь вялые глаголы, пассивные прилагательные и унылые наречия. Читатель обычно пропускает подобные пассажи, ибо, с трудом сочиняя их, писатели зачастую увязают в слащавых выражениях, подобных густой липкой патоке.

И все-таки для памяти я попробую описать счастливые события! Мы проводим лето в сборах и заготовках плодов, осень оплетает нас лозами позднеспелого винограда, а весна позволяет творить, создавая душистые цветочные эссенции. Так мы запоминаем, пусть неотчетливо и с пристрастием, важные приятные моменты.

Но человеческое счастье... наши определения для него настолько слабы, словно его ощущение выражается в тупом успокоении или отсутствии боли. А ведь, в сущности, счастье бывает крепким, острым и мощным; оно окрашено во все цвета радуги; звучание его подобно свежим струям воды, плещущим в фонтане дворца фараона, что возведен в оазисе посреди пустыни; и от него исходят ароматы полнокровной плотской жизни: уютные запахи мехов, разожженных каминов, изысканных блюд...

Я был счастлив с Джейн, счастлив так же, как пушистый кот, растянувшийся на солнышке во дворе Вулф-холла. Коснитесь его, и вы почувствуете глубинное урчание, ибо он пребывает в полнейшем довольстве. Таким был и я тем летом, когда мы с любимой соединили наши жизни.

XII

Счастье порождает смелость, и мы, поглощенные своими переживаниями, отгородившиеся от остального мира крепкими, согретыми солнцем замковыми стенами, отваживаемся выглянуть наружу и увидеть то, что творится вокруг. Теперь нам не страшна правда, пусть самая жестокая, и посему мы смело отправляемся на ее поиски.

С того июня семнадцатилетней давности, когда последняя беременность Екатерины явилась неопровержимым доказательством моего проклятия, я стал заложником этой правды, а не ее сторонником. Она заключалась в рождении ужасного урода – таков был итог, и, значит, все мои начинания и свершения были порочными. Порочен союз с испанской принцессой; порочно разрешение на этот брак, дарованное важной персоной (епископом Римским), чьи заявления также порочны. Итак, жизнь затянула меня в омут вероломной лжи, грозя утопить в своих взбаламученных водах. Я погрузился в омерзительно грязную темную жижу и, изо всех сил барахтаясь во мраке, старался выплыть на Божий свет.

И вот теперь я чудесным образом вновь оказался на суше. Подобно выжившему после кораблекрушения, я выбрался на берег, кое-как залечил раны и, оценив нанесенный ущерб, поразился тому, что мне удалось спастись. По дороге я увижу еще много обломков, на каждом шагу мне станут попадаться разобиженные калеки. На моем пути наверняка будут и нежданные утраты... Однако уже не страх гнал меня вперед, а любопытство. Я с радостью приму все то, что осталось в кладовой судьбы, и непременно найду чем подкрепить свои силы.

* * *

Поэтому в июле, когда так называемый Долгий парламент закончил свои труды, а английские земледельцы начали ревностно готовиться к страде, я произвел смотр моих потерь и резервов.

Умерла Екатерина, а с ней и угроза войны с ее племянником, императором Карлом. До самой смерти она величала себя королевой, но теперь ее титул ничуть не волнует могильных червей, как, впрочем, и никого другого. На этой чудовищной ошибке моего прошлого можно поставить крест.

Я написал на листе пергамента «Екатерина» и перечеркнул ее имя жирной черной линией.

Далее на бумаге появилось слово «заговорщики». В стране создалась обширная тайная сеть недовольных, готовых откликнуться на чей-либо призыв. Пока он не прозвучал, но... Возмущение среди мятежников подогревал Шапюи, он являлся их негласным предводителем и держал в руках все нити управления этими безумцами. Кромвель следил за ними, снабжал меня достоверными сведениями, называл имена. Я поставил против второго пункта знак вопроса. Надо будет поговорить на сей счет с Кромвелем.

Мария. Теперь, после кончины Екатерины и Анны, не поищет ли она пути к примирению с отцом? После смерти матери она осталась в одиночестве. При жизни Анны гордость однозначно мешала Марии пойти на уступки. Но дворцовая блудница – наш общий с Марией враг – канула в вечность и не сможет торжествующе посмеяться над нею. Ненавистная сводная сестра, Елизавета, уже перестала считаться принцессой, и Марии не надо унижаться, служа ей.

Мне хотелось вернуть старшую дочь. Наше отчуждение вызвано людьми, которых больше нет на свете. Джейн, ее сторонница, делала все, чтобы Мария вновь стала пользоваться благосклонным вниманием при дворе; Кромвель проявил заинтересованность и убеждал упрямицу подавить гонор и открыться переменам. Поставив очередной «?», я продолжил список.

Император Карл. Кончина тетушки избавила его от необходимости вступиться за честь рода. К тому же император был поглощен иными заботами: его владения разрушала страшная зараза протестантизма. Нидерланды стали рассадником ереси; высокомерное лютеранство породило уродливых щенков – сакраментализм и анабаптизм. В Антверпене и Амстердаме появились издательские дома, выпускающие еретические трактаты и оказывающие покровительство радикалам и ниспровергателям основ любого толка. Я зачеркнул имя Карла.

Франциску удалось более или менее справиться с еретическими идеями в своем королевстве, и он даже удостоился прозвища государственного инквизитора. Но он вряд ли прислушается к папским призывам вооружаться против меня. Жирная черта пересекла имя французского короля.

Папа Павел III. Нет никаких сомнений в том, что в этом святоше я обрел неутомимого и умного противника. Он, в отличие от Климента, обозначил четкие границы дозволенного, а я определенно переступил через них. Следовательно, от него не дождешься послаблений. Он решительно вознамерился ниспровергнуть или, в случае неудачи, опорочить меня. Именно Павел сделал Фишера кардиналом и издал папскую буллу, призывая все иноземные державы на священную войну против меня и освобождая всех англичан от верности их грешному правителю. Сбежавшего за границу молодого Реджинальда Поля – эдакого новоявленного Томаса Мора! – он поощрял, надеясь использовать его происхождение в борьбе со мной, а таланты – для укрепления папской политики. Я покровительствовал Реджинальду, оплачивал его обучение как здесь, так и на Континенте. Папа отобрал его и настроил против меня. Я поставил после имени Павла многоточие.

Монастыри. По королевству разбросано более восьми сотен этих святых учреждений, и доклад Кромвеля «Valor Ecclesiasticus» подразделил их на «малые» и «большие» обители. Около трех сотен считались «малыми» и имели доход ниже некой произвольно выбранной суммы. В этих малолюдных заведениях хозяйство, вероятно, велось из рук вон плохо. С точки зрения порядка, конечно, непродуктивно держать множество крошечных действующих монастырей. Кромвель советовал распустить эти учреждения, разрешив истинным приверженцам перейти в процветающие монастыри соответствующих орденов, а остальных освободить от обетов. Имущество их, безусловно, должно отойти короне – отсылка его в Рим рассматривается как государственная измена. По расчетам Кромвеля, королевский кошелек мог бы обогатиться на миллионы фунтов. Я оставил пока пункт «монастыри» в неприкосновенности. Эти дела требовали дальнейших обсуждений с Крамом.

Далее следовало разобраться с личными делами. Я написал слово «отравления». У меня были опасения, что Анна подсыпала мне медленно, но необратимо действующий яд. Ибо надежды мои не оправдались, и нога моя после кончины ведьмы не исцелилась. А Фицрой... Его кашель не ослабевал, и юноша становился все бледнее. Я молился о том, чтобы мой организм справился с порцией принятой отравы и выстоял, подобно осажденному городу. Рано или поздно ядовитое зелье должно потерять силу. И хотя враг не спешил отступать, я твердо намеревался справиться с ним. Но выдержит ли Мария набеги неприятеля? Вот еще одна причина для нашего примирения. Я был уверен, что одиночество усугубляет действие яда. Под «отравлением» я понимал и мое мужское бессилие, которое, очевидно, всецело объяснялось враждебностью Анны, поскольку исчезло вместе с ней.

Общее состояние здоровья. После моего падения на турнире, а также по причине постоянного изъязвления бедра мне пришлось ограничить атлетические тренировки. Из-за недостатка нагрузки я впервые в жизни прибавил в весе. Мое тело раздалось в ширину, стройная крепость форм сменилась рыхлостью. Я продолжал умеренно упражняться, надеясь замедлить пагубные изменения: совершал длительные верховые прогулки с Джейн легким галопом, стрелял из лука, катал шары[5]. Но признаки телесной вялости и избыточности были, что говорится, налицо. По-видимому, для победы над ними требовались неистовые охотничьи скачки с гончими, когда кони уставали прежде всадников; изматывающие теннисные состязания, где можно рассчитывать только на самого себя; пешие сражения на турнирах, где надо прыгать и размахивать мечом в стофунтовых панцирных доспехах; наконец, веселые танцы на дворцовых балах. Лишенное этих занятий, мое тело тосковало, обрастало излишней плотью, которая начала обвисать дряблыми складками.

Пункт «общее состояние здоровья» я оставил незачеркнутым.

* * *

Кромвель показал мне своих ловчих птиц, а я решил похвалиться гончими. Я гордился королевской сворой не меньше Эдварда Невилла, носившего почетное звание обер-егермейстера, хотя повседневную работу на псарне делал десяток ревностных заводчиков и псарей.

Июль подходил к концу, и в тот прекрасный день собак выгуливали на пустошах в окрестностях Блэкхита. Если их долго держали взаперти и не давали им порезвиться, они, точно узники в неволе, впадали в беспокойство и уныние; сама природа создала их для бега, особенно грейхаундов и дирхаундов – шотландских оленьих борзых.

Как раз недавно на псарне появились на свет отличные щенки сей замечательной породы. Эти знаменитые в раздольных северных краях собаки отличались не тонким чутьем, а невероятно острым зрением. Разумеется, для охоты с ними требовались резвые лошади и искусные наездники; в южных лесных угодьях псы, как и охотники, вынуждены были лавировать между деревьями и кустами.

– Говорят, эти борзые появились в Шотландии в далекой древности, – сообщил я Кромвелю. – Хотя представители некоторых кланов утверждают, что эта порода произошла от ирландских борзых, «быстрых собак», и известна с тех времен, когда ирландские и шотландские племена еще кочевали с места на место, перебирались с острова на остров. В общем, и те и другие жили на диком Севере. Дикари.

Я проводил восхищенным взглядом свору дирхаундов, которые держались особняком.

– Однако, – хмыкнув, признал я, – надо отдать им должное, они вывели отменных собак.

Кромвель улыбнулся и с удовольствием вдохнул полной грудью. Свежий воздух благотворно действовал на него. А я-то по привычке считал его прирожденным книжным червем.

– Возможно, когда-нибудь их удастся приобщить к цивилизации, – задумчиво предположил он. – Но, увы, не на нашем веку. Мы должны лишь стараться удерживать их в известных границах.

Как быстро он ухватил суть моих слов. На природе, как я и рассчитывал, мы могли свободно обсудить наболевшие вопросы.

– Шапюи собрал вокруг себя недовольных лордов, чего нам ждать от них? Судя по моему опыту, подобные группировки не распадаются, пока им не удастся хотя бы для вида побряцать оружием, – заметил я и вопросительно глянул на него, ожидая ответа.

– Да, они похожи на даму, принарядившуюся на бал. Она должна непременно сплясать, хотя бы разок.

– Под чью музыку?

– Наиболее вероятны северные мотивы. Но пока все спокойно. Ожидание слишком затянулось, поэтому девица сняла пышное платье и пошла спать.

Мы беспечно прогуливались по двору, пошучивали, обсуждали, как и подобало, достоинства собак. По пути нам встретился псарь с группой коротконогих гончих темного окраса. Он натаскивал их на поиск, дав им обнюхать кусок ткани.

– Удачно ли проходит дрессировка наших неторопливых бегунов?

– Отлично. Они способны выследить трех разных людей в лесу, на рыночной площади и даже на кладбище... конечно, если похороны были недавно! В толпе они отыщут вам нужного человека, – с усмешкой заявил он.

– Значит, у них на редкость острый нюх, – одобрительно произнес я. – От них может быть огромная польза при отлове преступников, грабителей и прочих нарушителей закона. Мои заводчики пытаются улучшить эту породу, отбирая для продолжения рода самых выносливых и смышленых ищеек. Глядишь, они смогут работать на пару с вашими шпионами, Крам.

Почему я так нуждался в его услугах? Сам не знаю. По губам Кромвеля скользнула змеиная улыбочка, которая заменила фразу: «И почему мне приходится терпеть его шуточки?»

Кивнув на прощание псарю, мы двинулись дальше.

– Вы ознакомились с докладом инспекции монастырей? – поинтересовался Крам, когда мы отошли на некоторое расстояние.

– Да. Ваши уполномоченные обнаружили... позорную распущенность нравов.

Я надеялся, что обитель Святого Свитина окажется редким примером вырождения. Я знал много праведных монахов, и мне хотелось верить, что есть образцовые монастыри, способные развивать лучшие качества человеческой души. Хорошо, что бенедиктинцы отказались от исходной аскетической непорочности; но другие ордена явно требовали пересмотра духовного наследия и вливания новых жизненных сил: цистерцианцы, доминиканцы, братство крестоносцев, премонстранты. Я сомневался, что отжила сама потребность монашества. Однако именно об этом свидетельствовали изыскания уполномоченных.

– Хуже всего дело обстоит в малых общинах, едва ли насчитывающих по дюжине братьев. Закройте их, ваша милость. Садовник подрезает розы и травы, дабы материнские кусты набрали живительные соки. Так и в данном случае.

К нам приближалась свора спаниелей.

– Собираетесь искупать их? – спросил я псаря.

– Конечно, если найдем подходящее болотце, – ответил он. – Интересно будет посмотреть, сколько вальдшнепов они распугают.

Спаниели – их вывели из старой английской породы «водяных собак» – принадлежали к необычному виду. Крупные собаки великолепно находили и поднимали дичь в лесистых низинах и болотах. А их собратья, которых неутомимые заводчики превратили в карликов игрушечного размера, стали комнатными собачками. Видя последних в покоях королевы, никто уже не вспоминал об их охотничьих предках.

– Я понимаю, что такие меры необходимы, – признал я, поворачиваясь к Кромвелю. – Что ж, придется пойти на них. Как глава английской церкви, я не могу закрывать глаза на эти мерзости и, более того, обязан пресечь их.

Но боже мой! Как же мне хотелось все-таки закрыть глаза. Слишком многое было мне известно из того, что я предпочел бы не знать.

Кромвель кивнул, продолжая с равнодушным видом смотреть вдаль, словно это дело его мало волновало. Хотя на самом деле он считал его первостепенно важным.

– Хорошо, я отдам соответствующие распоряжения, – скромно ответил он.

– Последний вопрос, – сказал я, – и потом мы сможем спокойно наслаждаться собачьими забавами. Моя дочь Мария ответила на ваши... мирные предложения?

Я поручил Кромвелю склонить ее к соглашению, сыграть роль ее сторонника и советчика.

– Как ни странно, да. – Он наконец прямо взглянул на меня.

Солнечный луч, осветив его глаза, превратил темноту радужки в глубокий и приятный карий цвет.

– По-моему, – помолчав, прибавил Кромвель, – она почти готова... трезво взглянуть на свое положение.

– Ах вот как!

Мир вдруг заиграл новыми красками, будто солнце вышло из-за огромной тучи. Окрас собак стал более сочным, и ливреи псарей – более яркими.

– Ее сопротивление сломлено, – продолжил он. – Она стала старше, умнее... после недавних событий.

«Как и все мы», – подумал я, но сказал другое:

– Когда она ясно поймет, что готова к встрече, мы с королевой с удовольствием пригласим ее.

Чувствуя необычайный прилив сил, я стремительно и легко, подобно нашим быстроногим дирхаундам, пошел дальше по вересковой пустоши. Кромвель едва поспевал за мной.

Впереди выгуливали и натаскивали еще несколько свор. К каждой был приставлен опытный псарь. Молодых собак еще только приучали подчиняться звукам охотничьего рожка. Собаки средней величины с короткими лапами обычно выслеживали дичь в лесных угодьях, сопровождая пешего охотника, вооруженного луком и стрелами.

– Как у нас называют этих красавцев? – спросил я Кромвеля.

– Это бигли, сир. Прекрасная английская порода.

Там были и фоксхаунды, и гончие, которые великолепно охотились на зайцев, – для всех «учеников» дудели разные рожки. Трубные звуки различных тембров и собачье гавканье сливались в грубую какофонию.

Очередной егермейстер возился с мелкими лохматыми собачками песочного окраса, которых он называл терьерами. Они не показались мне симпатичными, не понравился и их хрипловатый возмущенный лай. Но заводчик заявил, что заслуги этой породы просто бесценны; оказалось, что терьеры отлично охотятся на выдр, лис, ондатр, обнаруживая их норы и тайные убежища.

– Их вывели в пограничном графстве, – добавил он.

Естественно. В тех краях полно хищников, в том числе двуногих. Ничего удивительного, что ради борьбы с ними решили создать особую породу. Эти шавки выглядели столь же отталкивающе, как и те вредители, на которых их натаскивают.

– В ближайшее время я собираюсь устроить охотничью вылазку, – задумчиво произнес я, ни к кому конкретно не обращаясь. – Надо будет осенью собрать славную компанию. Мы сможем поохотиться на косуль, зайцев и на противных хищных вонючек – хорьков и горностаев.

Мне нравилось убивать этих вредоносных тварей.

Наклонившись, я погладил коротконогую ищейку, ощутив приятную гладкость ее темной шелковистой шерсти, и вдруг увидел спешившего ко мне гонца. Я почувствовал досаду, дурных предчувствий у меня не было.

«Нигде нет покоя, – раздраженно подумал я. – Право слово, нельзя удалиться из дворца на жалкие пару часов, чтобы проверить, как содержит собак мой обер-егермейстер!»

Но я покорно дождался его приближения. Он вручил мне запечатанное послание.

«Наверняка пустяки», – хмыкнул я про себя, сломав печать.

Герцог Ричмонд, Генри Фицрой, умер в полдень.

Ваш покорный слуга и подданный, преданный врач,

Уильям Баттс.

Анна с того света продолжала наносить мне смертельные удары. От солнца, хотя его яркости не убавилось, вдруг повеяло холодом.

XIII

Я не мог ни открыто оплакать моего сына, ни устроить ему подобающие похороны. В то время в Англии с ужасом ждали известий об очередной смерти, в силу чего возможные тайные течения общего недовольства могли вылиться в открытый мятеж. Я сказал «возможные», поскольку никому не дано наверняка знать настроение народа, несмотря на факты и справедливые предположения. Так, в проповедях священника Роберта Ферона говорилось: «Со времен основания английского королевства никто еще не грабил наш народ так беспощадно, как наш король. Он гордится, что превзошел всех прочих христианских монархов, раздуваясь от собственного суетного величия. От него воняет пуще, чем от козла; он лишил невинности многих почтенных придворных матрон». А настоятель Сайонского аббатства утверждал: «Не увидят в Англии радости до тех пор, пока не будут, как говорится, сварены в горшке головы, сорванные с короля и его советников». И в заключение добавлял: «Меня поддерживает весь христианский мир. Смею даже сказать: все наше королевство... ибо уверен, что большая часть англичан в глубине души на нашей стороне».

По стране распространилось множество мрачных пророчеств. «Белый заяц загонит белую борзую под корни дуба, а король покинет Англию и падет у ворот Парижа». «Не бывать больше королям в Англии, и брешь на западе уже не сковать никакими цепями». «С запада придет тот, кто покроет снегом его шлем и принесет покой всей Англии».

Повсюду раздавались предательские заявления и ропот. В оксфордском Эйншеме некий Джон Хилл заявил, что Норриса и Уэстона «предали смерти только ради развлечения» и что он «надеется видеть на троне Англии шотландского короля». Викарий из гемпширского Хорчерча говорил: «Король и его советники своевольно и хитроумно пытаются уничтожить всякого рода веру; хотя они упорно твердят, что следуют по пути истинному; но ни королю, ни его Совету не удастся никого обмануть».

Один острослов из Суссекса, прослышав о моем падении во время турнира, заметил: «Лучше бы он сломал себе шею». Кембриджский умник сравнил меня с «требующей выведения бородавкой»; а его студенты – с «тираном более жестоким, нежели Нерон» и с «превзошедшим свое зверство зверем».

Агенты Кромвеля докладывали и о других мятежных высказываниях: «кардинал Уолси не растерял бы чести, если бы служил честному господину», «дурак не только король, но и лорд – хранитель малой печати», «нашего короля привлекают лишь запретные плоды да сговорчивые красотки». Выискался йомен, подробно расписывающий, как я, проезжая однажды мимо Элтама, увидел его жену, похитил ее и затащил в свою кровать.

Правду сказал один кентский парень: «Если бы король знал подлинные чувства своих подданных, то перепугался бы до смерти». Услышал я предостаточно. Тревоги и напасти, терзавшие меня на протяжении «королевского дела», передались англичанам. Но нынче я доволен жизнью, и народ постепенно успокоится, надо лишь подождать.

Я потерял сына, но опередил ведьму, покушавшуюся и на мою дочь. Она наконец поддалась нажиму Кромвеля, боясь, что упустит свой шанс, а также благодаря совету Шапюи – он сообщил ей, что император отказался вступиться за ее честь. Мария написала продиктованное Кромвелем письмо, в котором признавала, что наш брак с ее матерью был кровосмесительным, отказалась от верности Папе и признала меня главой английской церкви, своим духовным и мирским отцом. Получив это послание, я вознес хвалу Господу. Теперь наше примирение пройдет легко и просто. Мария вернется ко мне; я вновь обрету мою милую дочь!

Теологи называют притчу о возращении блудного сына самой благоприятной и вместе с тем важнейшей историей Священного Писания. В тот момент я понял, какие чувства обуревали библейского отца. Или я излишне самонадеян? Мне захотелось перечитать текст в новом переводе, который уже готовился к изданию под моим покровительством.

За внушительный размер ее прозвали Большой Библией. Недавно обнародованные «Десять статей веры», необходимые для прихожан каждой английской – моей! – церкви, предписывали, чтобы в каждом храме имелась английская Библия, и для ее издания следовало воспользоваться переводом Майлса Ковердейла[6]. Изначально его напечатали во Франции, поскольку их печатные прессы были больше наших, но английские церковники не поладили с французским главным инквизитором, и пришлось перенести печатное дело в Англию. Экземпляр, который я захотел прочитать, был одним из лучших, присланных мне на проверку. Одно необходимое изменение: имя Анны на странице посвящения, как королевы, должно быть заменено на имя Джейн, как это было сделано и во всех прочих местах, где осталась именная резьба на дереве или камне.

Я открыл Евангелие от Луки, пятнадцатую главу, и начал читать с десятого стиха.

«Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».

Или у человека, который осознает, что он не грешник.

«Еще сказал: у некоторого человека было два сына...»

Две дочери.

«...и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следуемую мне часть имения. И отецразделил им имение».

Подобно тому Мария попросила для себя право наследования – по праву ее испанского первородства и титула принцессы – дабы исключить всех прочих.

«По прошествии немногих дней, младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно».

Мария «расточила свое имение», избрав взамен протест и аскетическую уединенную жизнь.

«Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться».

Да, Мария жила в нужде. А «голод» – это попытка Анны отравить ее и лишить друзей.

«И пошел, пристал к одному из жителей страны той; а тот послал его на поля свои пасти свиней».

Она решила, что Шапюи будет ей опорой, и верила его пустой болтовне об императоре-спасителе и мятеже против меня, английского монарха.

«И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи; но никто не давал ему».

Да, Карл оказался щедрым лишь на посулы. А Папа кормил ее пустой шелухой своих указов.

«Пришед же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!»

Мария поняла, что ее одурачили, предали и покинули.

«Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих».

Именно так Мария и сделала, написав мне смиренное письмо.

«Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим...»

Я согласно кивнул. Да, Мария непременно скажет так при нашей встрече. И получит прощение.

«А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка и заколите; станем есть и веселиться. Ибо этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся».

Я закрыл Большую Библию. Да, все верно. Моя дочь была мертва и ожила. Можно вернуться к жизни, пока ты не в могиле...

Я весь извелся, ожидая часа, назначенного для «смиренного» прихода Марии. Она прибудет во дворец и огласит все то, что написала в письме. Мы увидимся с ней наедине. Мне не нужны свидетели.

* * *

Во второй половине дня я, вырядившись в парадные одежды (ибо дочь должна увидеть во мне не только отца, но и короля), просидел в них больше часа, томясь от жары. Мне стало ясно, что она не придет. Наверняка в последний миг у нее возникло новое «сомнение», вызванное неистовой преданностью памяти Екатерины... Я испытал такое острое и глубокое огорчение, что впору было объявлять траур. Умерла надежда, а гибель ее рождает непреходящую скорбь; тело просто подтверждает этот постфактум.

Я жил радостными ожиданиями, был окрылен надеждой... и вот вторая смерть. Господь терзает нас тщетными упованиями; наши земные суетные чаяния, которыми мы сами мучаем себя, – лишь слабое подобие Его пыток.

Дверь открылась. Я уже больше не смотрел туда, и поэтому увидел Марию, когда она уже вошла в зал. Она показалась мне призрачным видением.

Крохотная юная женщина... моя малышка. Из-за невысокого роста она выглядела совсем по-детски, гораздо младше своего настоящего возраста.

– Отец...

Какой же у нее низкий и хриплый голос. Трудно поверить, что он доносится из столь изящного маленького рта...

Не дав мне опомниться, Мария бросилась к моим ногам и довольно брюзгливым тоном забормотала:

– В полнейшем смирении припадаю я к вашим ногам, стремясь постичь вашу благодатную доброту, о мой милосердный, вспыльчивый и благословенный отец, глава церкви Англии...

Ее речь превратилась в скороговорку, когда она, продолжая каяться, признала кровосмесительный брак ее матери и, отказавшись от преданности Риму, одобрила мое духовное верховенство.

Наклонившись, я мягко поднял ее с колен и заключил в объятия. Ее голова едва доходила до моей груди.

– Мария, дочь моя. Вам не надо больше ничего говорить. Спасибо, что вы вернулись ко мне.

И тут из ее глаз брызнули слезы, и я понял, что она плачет из-за того, что «предала» свою покойную мать. Но ведь продолжение жизни не является изменой. Ничего не сказав, я позволил ей выплакаться. Ах!.. Мое сердце пело, радуясь ее возвращению... и освобождению от Екатерины и Анны. Хвала Господу, обе они в могиле. С их смертью упали оковы прошлого, я избавился от груза былых ошибок.

– Мы рады приветствовать вас при дворе, – наконец сказал я. – Пойдемте, королева желает увидеть вас.

– Королева Джейн всегда была добра, – монотонно и медленно произнесла она.

Джейн прибыла ко двору уже после того, как Екатерина обрекла себя на добровольное мученичество. Своекорыстные придворные жадно следили, как восходит звезда Анны. Но леди Сеймур хранила преданность испанке и подружилась с Марией, которая была всего на семь лет моложе ее. (Джейн родилась в тот самый год, когда я стал королем.)

Вдвоем с дочерью мы направились из гостиной в общий приемный зал. Я распорядился, чтобы срочно позвали королеву. Ожидая ее прихода, мы с Марией неловко молчали. Мое воодушевление улетучилось, сменившись странным стеснением, – рядом сидела взрослая незнакомая женщина, совсем не похожая на мою маленькую дочь. Неужели Джейн никогда не придет, чтобы облегчить это напряжение?

Джейн, Джейн, помоги мне...

И спасительница явилась. Двери в дальнем конце зала распахнулись, и она быстро подошла к нам, одарив Марию сияющей искренней улыбкой и раскрыв ей свои объятия.

– Мария, Мария! – воскликнула она с подлинной радостью в голосе.

Та хотела упасть на колени, но Джейн, опередив ее порыв, обняла девушку.

– Как же давно я ждала этого дня, – сказала королева. – Теперь я могу быть совершенно счастлива.

Положив руку мне на плечо, она объединила нас троих, чудодейственно превратив горькую воду неловкости в благословенное вино понимания.

XIV

Я держал в руке «священную реликвию»: этой святыне, заключенной в золотой, инкрустированный самоцветами реликварий, поклонялись с безопасного для нее расстояния все страждущие со времен Эдуарда Исповедника. Паломники приходили из дальних стран, чтобы взглянуть на нее и обратить к ней самые пылкие молитвы. Стеклянный фиал якобы содержал капли молока Девы Марии – чудотворную помощь бесплодным женщинам.