Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса - Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен

Маргарет Джордж

Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен

Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса

I

Мне думалось, что пылкость, с какой я когда-то ждал рассвета, навеки утрачена. Она жила во мне в детстве, в те времена, когда ночная тьма казалась врагом, а свет – другом. Луна, выходившая на небо днем, называлась у нас детской, поскольку мы предпочитали смотреть на нее при солнечном свете...

Восход принес облегчение. И в ясном свете мои ночные разоблачения Анны не превратились в глупости, как обычно бывает наутро с ночными размышлениями. Напротив, мои выводы стали еще более очевидными и определенными.

Анна была ведьмой. Она пропиталась злом, обретала в нем новые силы, злоупотребляла ими и злодействовала ради удовлетворения мелочного тщеславия.

Прошлая ночь принадлежала ей. Зато мне принадлежит утро. И до наступления грядущей ночи я должен убраться от ведьмы подальше.

* * *

Сезон охоты на оленей и косуль, мою любимую дичь, уже открылся, но мнимая беременность Анны вынуждала меня безвылазно торчать при ней. Неплохо будет вновь поохотиться, вспомнить веселые лесные забавы.

Ближайший лес, где в изобилии водились рогатые красавцы, находился в уилтширском Савернейке, в трех днях езды к западу от Лондона. Сэр Джон Сеймур, мой давний соратник, удалился в свой манор несколько лет тому назад и с тех пор служил хранителем тамошних королевских охотничьих угодий.

Я отправлюсь к нему, проведу несколько дней в Вулф-холле и спокойно обдумаю, что делать с обрушившимися на меня ужасными откровениями. Необходимо побыть в одиночестве. Да и видеть никого не хотелось. Нет, ради безопасности и удобства мне нужен слуга. Проверенный и надежный. Я могу попросить...

Из-за двери донеслись шаги. Я не спал сегодня в собственной кровати – вернее, вообще не ложился, – и Генри Норрис отправился на мои поиски. Да, мне мог бы понадобиться Норрис. Осмотрительный. Молчаливый. Преданный.

Я открыл ему дверь.

– Давайте-ка собирайтесь, – оживленно сказал я. – Сегодня я уезжаю на охоту в западные края и хочу, чтобы вы сопровождали меня. – И, увидев его изумленное лицо, добавил: – Всего на несколько дней.

Нельзя, чтобы наш отъезд походил на поспешное бегство. Кроме того, необходимо удержать Анну от дальнейших зловредных деяний. Я не знал пока, как поступить с ней. Мысли разбредались. Ночные откровения подействовали на меня ошеломляюще. Они меняли все, и теперь именно мне следовало скрыться под маской. Мне нужно время, время на восстановление сил и размышления – увы, скорбные. Тяжел груз моих лишений. Помимо жены я потерял невинность и простодушие.

* * *

Путь на запад проходил в молчании. Лучи заходящего солнца согревали и успокаивали меня. Скорее бы приехать на место! Я устал и давно мечтал о передышке.

На первую ночевку мы остановились в окрестностях Уокингема. В Ридингском аббатстве встретили нас благочинно (в отличие от обители Святого Свитина!). Нам предоставили удобные и чистые покои и пригласили присоединиться к вечерней службе в часовне. Мы так и сделали, и я испытал огромное облегчение, встав на молитву. Братья предложили мне провести службу, но я вежливо отказался. У меня не осталось духовных сил для этого.

На гостеприимный маленький монастырь спустилась ночь. Монахи молча разошлись по кельям. Приор Ричард Фрост благословил нас и проводил в наши комнаты. Потом он зажег там свечи и с поклоном удалился.

Одинокая свеча на пустом столе. Вот и весь свет, что у меня остался... Я лег на скромную койку и натянул грубое шерстяное одеяло.

Кромвель говорил, что монахи грешны, а мелкие аббатства погрязли в более страшном разврате, чем в обители Святого Свитина. Однако здесь жили в благочестии и монастырь содержали в порядке. Я возблагодарил Бога, даже если их праведность была исключением, ниспосланным моей измученной душе. В ту ночь меня душили слезы, я плакал из-за Анны, жалел себя. Я любил ее, но любовь обернулась дурным наваждением.

* * *

На третий день к вечеру мы добрались до Вулф-холла, проехав краем Савернейкского леса. Великолепные охотничьи угодья не пугали путников глухими дебрями и зловещим мраком под плотно сросшимися кронами старых деревьев; наш взгляд радовали светлые рощицы, перемежающиеся полянами и низкорослым кустарником. Вулф-холл, небольшой фахверковый особняк, расположился на вершине холма, подобный островку цивилизации в море зеленой листвы.

Самым примечательным в маноре был гигантский амбар с пристроенной к нему огромной голубятней. Закатные лучи красиво очерчивали строение, и на его фоне хозяйский дом выглядел карликом.

Эдвард Сеймур удивленно поджал губы, но встретил нас весьма достойно. Он вдруг сильно напомнил мне епископа Фишера. Оба они отличались аскетической худощавостью, сдержанностью и смотрели на мир испытующими близорукими глазами. Тот и другой говорили меньше, чем думали.

– Мы рады приветствовать вас, – сказал он. – Нам приятно, что вы решили почтить здешние края своим присутствием.

Распорядившись, чтобы о наших лошадях позаботились, Сеймур пригласил нас в дом. Мы вошли в темный приемный зал – в давние времена в нем принимали рыцарей, облаченных в громоздкие доспехи.

– Отец неважно себя чувствует, – продолжил Эдвард, – за последний год он – простите уж мою откровенность – стал совсем ребенком.

– Так частенько бывает, – пробормотал Норрис. – То же самое произошло с моей матушкой. Тягостное зрелище...

– Да, плачевное, – согласился Эдвард. – При виде отца у меня сердце кровью обливается. Но мы не теряем надежды, что он справится с недомоганием и станет прежним. Увы, Джон Сеймур, в сущности, умер, его место занял младенец, блаженный дурачок. Умом я понимаю, что это не его вина, но сердце противится. Я обратился за советом к нашему священнику...

– Из местного прихода?

– Да. Он давно знает нашу семью. И он сказал, что порой Господь вновь превращает нас в детей, перед тем как призвать в мир иной. Но я не сумел постичь его слова. Ведь Бог созидает, а не разрушает. Непонятно.

– Мне тоже, – вставил я.

Господь позволил мне обвенчаться с ведьмой и дал мне ребенка от нее. Все гораздо сложнее, чем кажется. Всевышний стал своенравным, и могущество дьявола укрепилось.

– Вы увидите его за ужином, – сказал Эдвард. – Увидите, каким он стал, и вспомните, каким вы знали его.

Сколько еще мучительных перемен мне предстоит выдержать?

* * *

Большой зал с двумя рядами окон, хотя и без верхней галереи, оказался единственным вместительным помещением в скромном доме. Ведь в давние времена строили без размаха. В обширном Савернейкском лесу любили охотиться рыцари, и они частенько заглядывали к Сеймурам в Сент-Мурс-холл – так некогда назывался их манор. Поэтому зал достойным образом обновили – поставили длинные столы, грубые стены заштукатурили, побелили и искусно украсили щитами и церемониальными мечами. Очевидно, с тех пор здесь мало что изменилось.

Тем сентябрьским вечером к ужину собрались всего несколько человек, и мы уютно расположились на одном конце стола. Во главе его почтительно усадили хозяина – Эдвард с Томасом привели его, поддерживая под локти. Я занял почетное место справа от него.

С виду он совсем не изменился. Рядом со мной сидел все тот же Джон Сеймур, с которым мы сражались во Франции и делили походные трапезы. Его лицо и глаза были прежними. Он сохранил внешнюю благообразность, поэтому казалось, что все его прочие достоинства остались при нем. Логичное предположение.

Его голубые глаза задержались на мне. Он прошелся взглядом по моим волосам, лицу, одежде.

– Кто это? – капризно спросил Джон.

– Наш король, – ответил Эдвард. – Он приехал поохотиться с нами.

– Король?

Он же знал меня, подшучивал надо мной, сопровождал на верховых прогулках.

– Король Генрих. Генрих Восьмой.

Джон кивнул, но в глазах его ничего не отразилось. Мне захотелось сказать: «Помните Битву шпор[1], в тот день вы лихо преследовали французов! Как они улепетывали!»

По лицу его блуждала глупая улыбочка. Неужели разум совсем покинул его? Нет, не может быть. Еще не все потеряно. Он жив, кивает головой и ужинает вместе с нами... разве мог сэр Джон бесследно исчезнуть? Он все тот же, мы просто не знаем, как пробудить его память.

– Ах, какие вкусные были вишни! – воскликнул он. – Вишни, вишни... у меня совсем их не осталось... Ни одной.

Он поводил ложкой по тарелке.

Словно ребенок... Время для него повернуло вспять. Но это же противоестественно. Мы умираем от старости либо угасаем в болезнях. Никто не может вернуться в детство.

– Сейчас все будет, отец, – послышался ласковый голос, и кто-то наполнил его тарелку кусочками моркови и пастернака и мелко порубленной бараниной.

Сеймур улыбнулся и погладил заботливую руку.

Я обернулся, но сперва не разглядел ничего, кроме белого головного убора да блекло-бурого платья прислуги.

– Вы очень любезны, милая, – заметил я, коснувшись ее пальцев.

Она вела себя крайне ненавязчиво, но, видно, дело свое знала.

– Едва ли помощь родному отцу свидетельствует о любезности, – ответила девушка, отстраняясь.

– Так это Джейн? – удивленно спросил я, глядя ей вслед.

– Подлые французы, – заявил сэр Джон. – Они устроили нам засаду. Все так же лезут на рожон. Но Папа каков! А новый... гораздо хуже Климента. – Он неодобрительно покачал головой, по-видимому не утратив былого интереса к политической жизни, и добавил с демонической усмешкой: – Говорят, он сосет пальцы на ногах.

Эдвард и Томас продолжали спокойно есть.

– Да, лижет свои копыта! – хихикнув, воскликнул сэр Джон так громко, что, казалось, охнули древние потолочные балки. – И кроме того, северная башня нуждается в починке!

Отсидев за ужином подобающее время, я вышел из зала. Слуги увели старого Сеймура спать, и я отправился в отведенную мне спальню. Там стояла узкая жесткая кровать, источавшая затхлый запашок. В шесть утра в ближайшей приходской церкви пройдет месса, и мне хотелось посетить ее. А пока я улегся спать, мысленно помолившись... о благополучии сэра Джона, Анны и себя самого.

* * *

На утреннюю службу мы отправились большой компанией – все домочадцы Сеймуров, за исключением сэра Джона. Месса прошла быстро и незатейливо. Священник, такой же невзрачный, как окружавшие его серые камни, протараторил положенный латинский текст. Должно быть, он служил здесь целую жизнь, таскаясь из жилой пристройки к скромному алтарю и обратно, не ведая о неожиданностях или превратностях судьбы. Тихий воин Христа стал героем уже потому, что продолжал исправно нести службу в этом унылом приходе.

Выйдя из церквушки, я взглянул на Джейн, младшую сестру Эдварда. Она была бледнее тусклого утреннего света.

– Вы прекрасно ухаживаете за отцом, – похвалил я ее. – Это неблагодарная обязанность, но вы исполняете ее с любовью.

Я не мог сказать ей, сколь опечалило меня умственное расстройство сэра Джона.

– Почему же неблагодарная? – удивилась она.

Ее своеобразный голос казался знакомым. Она говорила прерывисто, с легким придыханием.

– Отец благодарен мне, – добавила Джейн. – А я рада, что могу отплатить ему за то, что он вырастил меня. Не многим детям даются такие привилегии.

Привилегии? Вытирать текущие изо рта слюни и нарезать мясо впавшему в детство старику?

– И давно ли он так... изменился?

– По меньшей мере уж два года. Когда я впервые отправилась ко двору, с ним все было в порядке. Но ко времени моего первого отпуска...

– Так вы были в свите королевы? И вам пришлось оставить службу?.. – деликатно поинтересовался я.

– Да. Я служила принцессе Екатерине в ее последние дни при дворе.

Спокойно, без колебаний она произнесла титул Екатерины. Джейн ни от кого не отрекалась и никому не изменяла. В ее прошлом не было ничего позорного.

– Вы могли меня видеть среди фрейлин королевы до коронации. А недавно брат опять пригласил меня в Лондон. Но... я поняла, что мне лучше остаться с отцом.

– Почему?

– Он нуждается во мне.

Порыв свежего ветерка взметнул ее юбки и попытался сорвать головной убор. От ветра щеки Джейн порозовели. И все же она оставалась очень бледной. Рассмеявшись, она поправила полупрозрачную накидку.

Ее движения... смех... слегка прерывающийся голос... Я узнал ее: это та странная девушка, озаренная лунным светом, с которой я разговаривал в приемной перед коронацией Анны.

– Ваша дочерняя преданность весьма похвальна, – одобрительно произнес я.

Сэру Джону повезло. Стала бы так заботиться обо мне Мария? Или Елизавета, будучи наполовину ведьмой?

– Не так уж я преданна, – возразила она. – Ибо каждое утро и по вечерам молюсь о том, чтобы к отцу вернулся былой разум. Я не могу любить его сейчас. Старалась, но не сумела. Мне хочется, чтобы он стал прежним, я не могу смириться с его новым обличьем!

– Однако вы помогаете ему! – изумленно воскликнул я. – Ухаживаете за ним, нарезаете ему мясо...

– И желаю, чтобы он изменился, – закончила она. – Разве такое отношение подобает любящей дочери?

* * *

Целыми днями я с удовольствием охотился, и каждый вечер на нашем столе появлялись блюда из оленины или зайчатины. Седьмого сентября священник отслужил особую мессу в честь второго дня рождения принцессы Елизаветы, и все мы помолились, желая ей долгой жизни и здоровья. Каких-нибудь пару лет тому назад жизнь представлялась мне совсем иной. Я верил Анне, а старый сэр Джон был еще здоров. Теперь Сеймур пускает слюни и хлопает в ладоши, когда священник благословляет его.

А что теперь поделывает королева? Нет, я не желал это знать.

* * *

Насколько я понял, хозяйством в маноре заведовала Джейн. Она не только утешала отца и нянчилась с ним, но руководила слугами, следила за пасекой и молочными коровами, разбирала белье. Она срезала травы и сушила их на стропилах под темной, пышущей жаром крышей старого амбара, а затем прокладывала ими одежду в сундуках. Джейн занималась домашними хлопотами со спокойствием лунного света, и создавалось впечатление, что все у нее получается легко, без малейшего усилия.

Меня влекло к ней, в ее присутствии я чувствовал себя свободным и невозмутимым – я не испытывал этого с тех пор, как впервые увидел Анну. Изысканная кротость Джейн стала для меня целебным бальзамом, спасающим от ядовитого Анниного зелья.

Я упорно искал с ней встреч, но она частенько ускользала. Джейн призывали дела... То сэр Джон требовал внимания, то ветер разметывал по траве аккуратно разложенное после стирки белье, то кошка испуганно мяукала на дереве...

Однажды днем мне удалось найти ее возле ульев. Сеймур завел маленькую пасеку в нижнем конце сада, и Джейн окуривала дымом один из ульев. Руки ее прятались в объемистых кожаных перчатках, а голову и лицо покрывала полупрозрачная белая накидка... Такое облачение почему-то навеяло воспоминание о свадебном наряде. Джейн тихо напевала, словно убаюкивала пчел колыбельной. Я стоял в сторонке под грушей, наблюдая за этим любопытным и непонятным мне ритуалом. Жужжание в улье прекратилось, словно насекомые беспрекословно подчинились и уснули, услышав волшебную песню. Девушка осторожно подняла крышку и вытащила рамку. Ее заполняли восковые соты, поблескивающие золотистым медом: пчелы потрудились на славу. Тихо приговаривая что-то, Джейн вставила в улей новую пустую рамку.

– Спасибо вам за мед, – тихо проговорила она, – простите, что потревожила вас. Надеюсь, вы заполните новую рамку медом и сделаете запасы на зиму.

Она с факелом в руке направилась к следующему пчелиному домику, белая накидка взметнулась за ее спиной, и облачка бурого дыма усыпили обитателей второго улья.

Джейн казалась воплощением чистоты и невинности. Именно сейчас, когда я совсем отчаялся и уже думал, что могущество порока безгранично, на пути моем встретилась та, чья светлая душа излучала успокаивающее целительное тепло.

* * *

Дни отдыха пролетели быстро, слишком быстро. У сэра Джона была прекрасная свора охотничьих собак, обученных загонять косуль и оленей; гончие помогали нам отыскать куниц, белок и зайцев; а мастифы ловко выгоняли из укрытий вредных хорьков и горностаев, еще не расставшихся с летней шубкой. Как умиротворяюще действовали на меня наши утренние выезды, когда под лучами нежаркого осеннего солнца мы преследовали в лесу добычу!

Понятная и простая жизнь, очевидные для любого охотника радости жизни... Даже убийства казались безгрешными – ни признаний, ни поводов, ни вины. А после охоты нас ждал великолепный ужин. Душа освобождалась от страхов, улетучивались тревожные мысли, ничто не отвлекало от любимого занятия, от лука и стрел, от намеченной цели.

В те удивительные, пронизанные янтарным светом осенние дни никто меня не искал и сам я ни в ком не нуждался. Мне ничего не хотелось, кроме неспешной встречи нового рассвета, я наслаждался свободой и постепенно свыкся с тем, что узнал об Анне. Странно – ужас первого потрясения едва прошел, а человек уже смирился с внезапными переменами.

Когда закончилась наша последняя охота и загонщики начали разбирать кучи дичи, сортируя, что пойдет на потрошение, а что на выделку мехов и кож, мне уже казалось, что я всегда знал о ведьминской, порожденной дьяволом натуре Анны. Да-да, я и прежде постоянно опасался, как бы ее разрушительная сила не уничтожила меня и дорогих мне людей. Больше всего она навредила Уолси, Мору и моей сестре Марии, а теперь от ее козней могут погибнуть Екатерина, моя дочь Мария, Фицрой... да и сам я тоже... Вероятно, даже дочь Марии Болейн, Кэтрин. Анна способна погубить любого, кто, по ее подозрению, был мне родным и близким.

Что произошло во дворце за время моего отсутствия? Никто внезапно не заболел? Шапюи намекал мне об отраве, а я высмеял его страхи, сочтя их очередным незатейливым маневром, цель которого – избавить Екатерину и Марию от участи политических изгнанниц. Не удивлюсь, если именно упорство Екатерины, желавшей самостоятельно готовить себе еду, до сих пор сохранило ей жизнь. Что там Анна говорила о сопернице? «Я смертельно ненавижу ее, так же как и она меня». Смертельная ненависть... Да, она не шутила.

Но ради чего понадобилось столько смертей? Неужели ведьма стремится уничтожить всех? Или только избранных?

Счастливые дни в Вулф-холле неизбежно подошли к концу, и мне пришлось вернуться в Лондон, в Гринвичский дворец, где находилась Анна. Я должен избавиться от нее, раз и навсегда лишить ее власти и сковать ее волю.

* * *

На обратном пути я с мучительной ясностью понял, насколько заражена влиянием Анны вся моя жизнь, включая множество самых невинных предметов. После побега в Вулф-холл я пребывал в таком потрясении и замешательстве, что ничего не видел вокруг. Теперь я слегка успокоился, и передо мной предстала полная картина.

Вдали показалась огромная круглая башня Виндзора. Там однажды осенью, в день, подобный нынешнему, я пожаловал Анне титул маркизы. Моя гордость, моя радость за нее откликнулись ныне насмешливым эхом призраков, обитавших среди этих древних камней.

Перед нами бежала свора борзых... Грейхаунд Анны, Уриан, однажды во время охоты загрыз корову. (Уриан, любимчик дьявола! Она даже собаку назвала сатанинским именем, а я в своей слепоте ничего не замечал.) Тогда я вознаградил понесшего урон фермера и, одурманенный любовью, счел это особой привилегией.

Скромный придорожный храм с Мадонной в желтом облачении напомнил мне о желтых цветах и платье Анны в тот злосчастный день в Хэмптон-корте.

Неужели прежнего не вернуть и отныне все, что я увижу – дворцы, церкви, сады, – вызовет воспоминания, которые будут жечь меня, точно раскаленные гвозди? Если бы окружающие меня вещи очистились от скверны, то я избавился бы от половины мучительной боли.

II

Вернулись мы тихо, и я не стал ничего сообщать гофмейстеру королевы. Единственный человек, которого мне захотелось увидеть, причем немедленно, был Кромвель. Затем я вызову Кранмера. Но сначала поговорю с Крамом.

Мы устроили совещание в его лондонском особняке. Он соседствовал с монастырем августинцев (ему вскоре суждено закрыться) и был расположен в удобной близости от Йорк-плейс. В отличие от владений Уолси дом Кромвеля выглядел скромным и непритязательным. Крам не давал пышных государственных приемов; смешно даже представить, что он пригласит на роскошный пир послов и влиятельных лордов. Однако его дом славился хорошей кухней, и редкие гости наслаждались изысканными блюдами и интересными для избранного круга разговорами... Так же бывало и у Мора.

Мор. Воспоминания о нем терзали душу. Я позволил им овладеть мной, надеясь, что постепенно их острота притупится. Иначе скорбь длилась бы вечно. Я все понимал, но приступы вины и печали истощали мои силы.

Мы сидели в уютной небольшой гостиной Кромвеля, окна которой выходили в обнесенный стенами сад. Три-четыре яблони еще гнулись под тяжестью плодов, хотя листва их успела пожелтеть. Груши и вишни уже обобрали дочиста.

– Нынче прекрасно уродились груши, – заметил Кромвель, в очередной раз улавливая мои невысказанные мысли. – Хороший теплый май способствовал бурному цветению, а последующие дожди крайне благотворно сказались на плодоношении.

Ливни и грозы хороши для груш, но губительны для ценных злаков. Бурное время не коснулось ничтожных, но унесло жизни Мора и Фишера.

– Отведайте-ка фруктовый эликсир, – предложил Кромвель, вручая мне маленький серебряный кубок с грушевым сидром.

Обменявшись пожеланиями здоровья, мы сделали по глотку. Вкус оказался мягким и тонким.

– Да, дожди пошли им на пользу.

Он отставил кубок и выжидательно взглянул на меня, прищурив темные проницательные глаза.

– Крам, последние две недели я охотился в западных краях.

Ему это наверняка известно – осведомители, конечно, добрались и до Вулф-холла, – но из вежливости мне следовало самому сообщить об этом.

– И добрая ли получилась охота? – с улыбкой спросил он.

– Более чем. Зайцы, олени, косули... каждый вечер мы до отвала наедались свежей дичью. Я успел забыть прелести охотничьей жизни. А вы, Крам, любите эту забаву?

– Да, предпочитаю соколиную охоту.

– Мне говорили, что у вас прекрасная коллекция ловчих птиц. Где же вы их содержите? Думаю, не в Лондоне.

– В Степни.

– Надо будет погонять ваших питомцев за добычей.

– С удовольствием.

Пауза. Вполне приятная, исполненная радужных надежд.

– Но сначала придется устроить травлю в дворцовых владениях. Нужно поймать одну птичку, взлетевшую слишком высоко. Напрасно ей позволили взмыть в небеса – следует подрезать птахе крылышки и вынудить спуститься на грешную землю.

Показалось ли мне, что его губы слегка дернулись, словно он подавил улыбку?

– Пожалуй, королева взлетела высоковато, – неторопливо, но смело предположил он.

– И если я допустил это, то в моей власти и оборвать ее полет. Крам, я хочу... нет, я должен избавиться от нее. Отныне она не жена мне...

Большего говорить не нужно; подробности слишком тяжелы. Краму достаточно знать о моем решении, причины объяснять я не стану.

– Вы хотите просто оборвать вашу связь или развестись? Каково ваше желание?

– Развестись. Прежде всего!

Крам приподнялся с кресла, и я кивнул ему, разрешая встать. Он прошелся по комнате, тихо ступая по прекрасному полированному паркету гостиной. Туда-сюда, взад-вперед. Приблизившись к окну, Кромвель коснулся пальцами большого глобуса, установленного на резные ножки, и крутанул его. Передо мной замелькали красочные очертания стран и морей.

Если в этом браке есть грех, доказывающий его недействительность, то мир сочтет, что вдовствующая принцесса оправдана и восстановлена в своих законных правах.

Екатерина... Здесь, в Лондоне, казалось, что она давно сгинула в тумане заболоченных низин. Разумеется, для меня эта женщина перестала существовать. Но для императора и Папы Англия была слишком далека, и они не видели большой разницы между Лондоном и Кимболтоном, полагая, что место заключения принцессы – просто замок в одном из графств.

– Вам придется вернуть Екатерину... – задумчиво произнес Крам, вновь крутанув глобус. – К сожалению, ваше величество, избыточное количество жен весьма обременительно.

Земной шар тихо поскрипывал на своей оси. Если прошлое всплывет на поверхность, подобно трехдневному трупу с речного дна?.. Нет, этого нельзя допустить. Но и с ведьминской натурой Анны смириться я не мог, ведь она вознамерилась убить меня.

– А что, если брак законен, но на королеве лежит грех? – прошептал я. – Если порок, скрытый роковой порок лишает ее права... – «принадлежности к человеческому роду», хотел я сказать, но не посмел – на королевский титул.

– Порок нравственного порядка? – оживляясь, спросил Крам.

В общем, продажу души дьяволу можно трактовать и так. Я кивнул.

– Воровство, лживость, притворство...

Казалось, он размышлял вслух, неодобрительно качая головой и отбрасывая каждый из пунктов как недостаточно веский.

– Ее называют великой блудницей, – тихо добавил я.

– Но сие может бросить тень и на ваше величество. – Его тон исполнился насмешливой самоуверенностью.

Опершись о подоконник, он выглянул в сад, где игривый ветер срывал с яблонь листья и они кружились, падая на землю. Отягощенные плодами ветви лишь величественно покачивались под его порывами.

– Нас такое решение не устроит, – продолжил он. – А вот отвратительный грех измены поражает лишь того, кто свернул с пути истинного, а не пострадавшего супруга.

– Да она нарушила все десять заповедей! – воскликнул я.

Тут Кромвель отбросил показное хладнокровие.

– Ваше величество! – потрясенно произнес он. – Невероятно... конечно же, вы не имеете в виду убийство. Королева никого не убивала!

«Нет, – мысленно возразил я. – На ее совести смерть Уолси, Уорхема, Фишера, моей сестры Марии, болезнь Перси... и до сих пор ее черная магия губит людей».

– Крам, разрушительная сила кроется в ее душе, – сказал я, не желая пока открывать все тайны.

– Так что же мы имеем? – удивленно спросил он, – Ведь по закону, по общему праву нашего королевства, осудить можно за преступные деяния, а не за мысли. Безусловно, вам, главе церкви Англии, ведомы высшие сферы бытия, где само намерение уже является тяжким грехом.

Видимо, он полагал, что благодаря ловкой лести возьмет верх в споре и разубедит меня.

Первая заповедь: «Я Господь, Бог твой... Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим»[2].

Анна считала своим владыкой дьявола.

Вторая заповедь: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно...»

Участвуя в христианских обрядах, принародно молясь, Анна нарушила ее. Она осмеяла Всевышнего.

Третья заповедь: «Помни день субботний, чтобы святить его».

Воскресения и святые дни она проводила в праздных маскарадах и пирах, славословя самое себя.

Четвертая заповедь: «Почитай отца твоего и мать твою...»

Анна испортила отношения с семьей, за исключением брата Джорджа.

Пятая заповедь: «Не убивай».

О, она убивала... убивала...

Шестая заповедь: «Не прелюбодействуй».

Вот прелюбодействовать Анна не стала, она была слишком тщеславна, чтобы отдаться кому-то, кроме дьявола... и горда. Луноликая Диана, этой заповеди она не нарушила.

Седьмая заповедь: «Не кради».

Она украла трон, украла коронацию и миропомазание, достойные лишь истинной королевы.

Восьмая заповедь: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего».

Господь запрещает поспешные суждения, злословие, ложные обвинения и выдачу тайн, кои мы обязаны хранить. Она не клеветала, но сама стала воплощением лжи, насквозь пропиталась ложью! Ее богом стал Отец лжи...

Девятая заповедь: «...не желай жены ближнего твоего».

Она желала чужих мужей. Сначала меня, потом Томаса Уайетта, Фрэнсиса Уэстона, даже брата своего Джорджа. Все они имели жен, однако она требовала от них поклонения.

Десятая заповедь: «Не желай... ничего, что у ближнего твоего».

Анна всегда с алчностью взирала на чужое добро, мечтая заполучить его. Я вспомнил ее настойчивые требования лишить Екатерину крестильной рубашки и королевских драгоценностей, просьбы отдать принадлежавший Уолси Йорк-плейс. Анна хотела иметь все это имущество только потому, что оно представляло ценность для ее врагов.

– Мысли обретают силу в деяниях, – проворчал я. – Должны ли мы ждать, когда убийца нанесет смертельный удар?

– Увы, должны, Сам Господь вынужден ждать... Кроме того, перед законом человек не виновен, пока не совершил убийства. Ваше величество... нельзя ли прояснить сложности, возникшие у вас с королевой? Я мог бы гораздо лучше помочь вам, если бы узнал подоплеку ваших намерений.

Нет. Приобщение к моим тайнам подвергнет опасности его жизнь. Эта ведьма способна пронюхать обо всем на свете.

– К сожалению, сие невозможно. Вам известно, что я должен избавиться от нее, развестись с ней, и этого достаточно. Найдите средства для моего освобождения! Воспользуйтесь всем вашим хитроумием, всей доступной вам властью, но исполните мою волю!

Подобные указания я когда-то давал Уолси в отношении Екатерины, и он потерпел неудачу.

– Поражения я не приму, поскольку положение отчаянное! – подчеркнул я.

Крама не сковывали цепи славы и репутации; он был гораздо свободнее, чем когда-то Уолси. Личные амбиции не препятствовали его служению королю. Наши интересы пребывали в полной гармонии.

– Необходимо время, – задумчиво произнес он. – Мне не помешает посетить прием, назначенный королевой на Михайлов день. Я хочу понаблюдать за ней. Если бы вы обеспечили меня приглашением...

Значит, Анна устраивает очередное празднество.

– Да, разумеется. А что, задумано нечто грандиозное?

– Будет весь двор, как мне говорили. Я, правда, не получил приглашения. Королева никогда... особо не жаловала меня.

– Какая неблагодарность! Если бы не ваше тайное руководство, она никогда не взошла бы на трон. Именно вы совершили тот великий переворот.

Он пожал плечами, шутливо изобразив смирение.

– Ничто не вечно, наверное, я истощил свои способности...

Его глаза загорелись, как у мальчишки, которому подарили увлекательную китайскую головоломку. Изобретательности Крама бросили вызов, дали шанс воспарить и камнем упасть на избранную жертву – подобно одному из его любимых соколов.

* * *

Я получил пространное приглашение от Анны на празднество в честь святого Михаила-архангела и всех ангелов, с подробным описанием затейливых костюмированных сцен и черно-белых превращений, задуманных на сей раз ее величеством. Вполне уместная затея: ведь этот народный обычай, приуроченный к окончанию сбора урожая, символизировал ежегодную осеннюю борьбу света и тьмы. И тьма торжествовала победу. Анна всегда была умной, но помыслы ее были дикими – а вот мудрости и благоразумия ей не хватало.

Я не виделся с ней вплоть до вышеупомянутого праздничного вечера. Мне не пришлось нарочно избегать ее, все мое время поглощали дела, связанные с вернувшимися из отпусков придворными, началом судебных процессов и аудиенциями иностранных послов. Я возблагодарил Бога за то, что покои короля и апартаменты королевы расположены в разных частях дворца. Между тем Анна получала от меня вежливые дружелюбные послания, коим надлежало умиротворить ее и рассеять подозрения на тот счет, что я не простил ей фальшивую беременность.

Правда заключалась в том, что я боялся ее. Она обладала известными способностями (не представляю даже, какого размаха, что само по себе пугало) – умела угадывать чужие мысли и насылать порчу на своих врагов. Нет сомнений, Анна решит отомстить, как только узнает, что я разоблачил ее гнусную сущность. И я старался держать ее в неведении до тех пор, пока не смогу нанести первый удар.

Тем временем Шапюи подтвердил мои худшие опасения. Почти на всех официальных аудиенциях императорский посол выглядел совершенно истерзанным. Я принял его, восседая на троне в королевских горностаях, держа государственный скипетр, а он стоял передо мной простоволосый, судорожно сжимая в руках шляпу.

«Неужели я так же плох с виду?» – думал я, разглядывая его в упор.

– Ваше величество, до меня дошли сведения, что принцесса... леди Мария, – он не пытался оспорить лишение ее титула, – серьезно больна. Ее жизнь под угрозой.

И Шапюи вручил мне потрепанное письмо от Марии и ее исповедника, явно не раз читаное и перечитаное. Я дернулся, будто от пощечины. Дочь предпочла написать Шапюи, а не мне! Конечно, если здраво рассудить, то у нее были причины обратиться к своему стороннику, а не к королю. И все же меня захлестнула обида.

Мария не описывала свою болезнь, но просила Шапюи посодействовать в том, чтобы уход за ней разрешили Екатерине: «Моя дорогая матушка стоит множества лекарей». Буквы из-под дрожащего пера выходили неровными, и слова странствовали по бумаге, как дворняга, потерявшаяся в дикой пустоши. Исповедник описывал первый приступ таинственного недуга как «внезапную острую боль в животе, испытанную в день рождения принцессы Елизаветы, в результате чего миледи не может вкушать пищу и чахнет день ото дня. В первый же вечер все тело ее покрылось темными пятнами непонятного происхождения».

Руку Анны, ее издевательский почерк, узнал бы любой знакомый с ней человек: боль началась в день рождения принцессы Елизаветы. Так королева решила отметить этот праздник.

Говорят, дьявол настолько гордится своим величием, что зачастую ведет себя глупо просто из похвальбы да хвастовства. И ученица решила последовать его примеру. Анна не могла удержаться от соблазна и именно седьмого сентября нанесла сокрушительный удар сопернице Елизаветы.

– ...И я сам готов поручиться, – бубнил Шапюи.

Но я все прослушал, поэтому переспросил:

– Простите, что вы сказали?

– Позвольте ей поехать к Екатерине! Мария нуждается в материнской заботе, ее душевные страдания не менее мучительны, чем телесные, а одно невозможно исцелить без другого. Я готов стать вашим заложником. Казните меня, если из-за их воссоединения произойдет нечто предосудительное. Но...

– Нет. Какой мне прок в вашей смерти, если Екатерина поднимет против меня восстание?

Я сжимал в руке письмо дочери, думая о том, как жесток мой отказ, и почти ненавидел себя за это. Разрешение быть с матерью порадовало бы Марию, вероятно, та вылечила бы ее. Меня вынуждали играть роль злодея, и все потому, что я знал то, чего не ведали другие, и на мне лежала ответственность за благополучие целого королевства, а не только одного из моих детей или подданных.

– Екатерина лишь исполнит материнский долг... – начал Шапюи.

– О господи, она не так кротка, как вы думаете!

Я приказал принести мою личную шкатулку с письмами, открыл ее и вынул объемистый пакет. Эти документы мне передали агенты Кромвеля три дня тому назад. Нет никаких сомнений в их подлинности: я отлично знаю как почерк Екатерины, так и ее отчаянную смелость. Я протянул послу бумагу.

– Ознакомьтесь с этим посланием. Оно доказывает ее предательские намерения.

Недавно я сам с горечью читал его.

Екатерина писала Папе, что само по себе являлось нарушением закона, запрещавшего обращаться в Рим. Но это еще полбеды. В письме содержался призыв к иностранному вторжению в нашу страну:

Вашему Святейшеству, как и всему христианскому миру, известно, что творится в Англии. Огромная обида нанесена Господу, и разразившийся мировой скандал навлек ужасное осуждение на Ваше Святейшество. Если средства избавления от торжествующего порока не найдутся в скором времени, числа не будет погибшим душам и замученным святым.

– «Если средства... не найдутся в скором времени...» – тихо процитировал я письмо Екатерины. – Иными словами, она умоляет па... епископа Римского побудить Карла и Франциска вторгнуться в Англию, дабы обеспечить отлучение от церкви и интердикт, коими он покарал нас. Она же призывает, Шапюи, свергнуть меня. Свергнуть с трона «любимого супруга», коему она клялась во всем «подчиняться». Вопиющая измена!

Гнев сменился печалью, порожденной двуличностью Екатерины. Она притворялась святой, божественно честной... но она тоже полна лжи!

Ложь, ложь! Все изолгались! Меня окружают лжецы.

– Неужели никто не говорит мне правды? – взревел я.

– Она говорит, – сказал посол, показывая на письмо Марии.

– О, я верю, что она действительно больна. Сомневаюсь я в том, что Екатерина и ее приспешники – включая вас, мой дорогой императорский лакей, – ограничатся заботами о здоровье Марии. Нет, она останется там, где ей надлежит быть. Екатерина даже не поинтересовалась, где находится ее дочь. Еще бы, она ведь не может говорить с теми, кто забывает величать ее королевой! – резко бросил я и уже другим тоном прибавил: – К Марии я отправлю доктора Баттса. Уж он-то быстрее всех найдет целительные средства, если таковые существуют.

«А заодно с ним пошлю и экзорциста, – подумал я, – в наряде фармацевта. Для полного выздоровления ей понадобятся его услуги».

От досады и разочарования лицо Шапюи побагровело. Он потянулся за посланием.

– Письмо останется у меня, – произнес я.

Мне не хотелось говорить, что я собираюсь отдать его придворному экзорцисту. Шапюи наверняка счел меня презренно мелочным. Что ж, пусть думает что угодно. Неведение оградит его от опасности.

Анна далеко протянула свои ядовитые щупальца. Теперь в них угодила Мария. Я не сомневался, что вскоре недуг постигнет и Екатерину. Но всего через три дня меня ожидало другое страшное потрясение: из Виндзора пришло известие о том, что Генри Фицрой начал кашлять кровью.

Если молитва способна победить черную магию, то я спас его в ту ночь, поскольку молился с неведомой мне доселе пылкой и проникновенной верой.

* * *

Итак, настало время открыть завесу тайны над ужасными злодеяниями. Пора сокрушить Анну. Через два дня на празднестве...

И что же там произойдет? Я не строил планов и не знал точно, какое оружие окажется у меня под рукой.

III

Вечером Михайлова дня последние лучи солнца долго озаряли небеса, словно светило не желало передавать бразды правления ночному мраку на грядущие двенадцать часов. Я стоял, наблюдая, как угасает закат. По сравнению с ним Большой зал сиял ослепительно. Приготовления к празднику завершились.

* * *

Я должен был войти в зал последним. Благодаря зеркальным отражениям его великолепное освещение приобрело голубоватый оттенок. Безжалостно резкий свет, сужая зрачки до размера булавочной головки, вдобавок отвратительно подчеркивал морщины на лицах.

Анна направилась ко мне. В ее наряде оригинально сочетались белый и черный цвета, граница между ними проходила сверху вниз точно посередине. Ее волосы также стали наполовину белоснежными. Ногти на одной руке были зачернены, на другой – поблескивали белилами. Сегодня я видел Анну впервые с того ужасного вечера в ее покоях, когда она явила мне свою зловещую сущность.

Придворные знали, что мы с ней отдалились друг от друга. Наше резкое отчуждение невозможно было скрыть, и теперь все, замерев, следили за нашим сближением.

Лишь я один не проявлял ни малейшего беспокойства. Колдовские чары уже не могли повлиять на меня, я был недосягаем для ее козней. Женщины, которую я любил, просто не существовало, эта ведьма не имела к ней никакого отношения.

– Милорд, – сказала она и улыбнулась.

Ее зубы... ее кроваво-красные губы... Они навевали смутные, таинственные воспоминания...

– Моя королева.

Наши пальцы соприкоснулись. Согласно правилам церемонии, мы подняли соединенные руки и повернулись к собравшимся. Зачем давать им пищу для пересудов?

По знаку Анны заиграли музыканты. С галереи менестрелей грянули резкие какофонические звуки, скорбные и пронзительные одновременно. Струнные выводили душераздирающую мелодию, но ее приглушал ожесточенный бой барабанов.

– Как вам нравится сие сочинение? – спросила она. – Я заказала его специально для сегодняшнего вечера – зимняя тьма побеждает летний свет.

Никогда еще бесстрашие Анны не проявлялось более ярко: ни словом не обмолвиться о нашем разделении, отчуждении или моем недовольстве, зато небрежно поинтересоваться моим мнением о своеобразном новом сочинении. При всем презрении к ней я восхитился ее смелостью.

– Оно отвратительно, – ответил я, – так же как темнота и порок.

– Тогда сочинение удалось, – заметила она, – ведь ему и надлежало пробудить такие чувства.

– И кто же создатель? Марк Смитон? – ответил я на собственный вопрос.

Она кивнула и предложила:

– Не угодно ли вам занять почетное место? К началу праздника все готово.

Кресло королевы стояло рядом с моим. Значит, уважая мои желания, она решила не участвовать в представлении. Ах, какой же Анна стала покорной и услужливой. Поздно... как ни прискорбно, увы, слишком поздно.

Зал заполнили, казалось, одни лишь молодые приспособленцы, так называемое новое поколение. Среди них выделялась дюжая фигура по-детски непосредственного Эдварда Клинтона из Линкольншира, темный атласный камзол едва не лопался на его атлетической спине. Недавно, после смерти отца, он получил титул барона. Ходили слухи, что Клинтон положил глаз на Бесси Блаунт, желая утешить вдову, похоронившую хилого Тейлбойса. Но не хочет ли он попросту разбогатеть за ее счет? Надо будет проверить. По крайней мере, сейчас он с откровенной похотливостью взирает на свою соседку, жену нашего канцлера. Верность определенно не будет в числе его достоинств.

Сэр Ричард Рич, один из ставленников Кромвеля, занявший пост главного поверенного короны, стоял между канцлером Одли и его женой. Его крайне невыразительное, незапоминающееся лицо не красила даже любезная безучастная улыбка. Он шевелил губами, хотя не издавал ни звука. Тем не менее его показания помогли осудить Мора.

Вокруг топтались заместители и преемники Крама: Томас Райотесли, очередная его находка, расхаживал по залу с нарочито важным и жеманным видом. Он недавно облагородил свое простонародное имя Рисли, преобразовав его в Райотесли, и изъяснялся теперь с вычурностью, присущей, по его мнению, знатным особам. За ним по пятам следовал Ральф Садлер, подобие угодливого грызуна в человеческом обличье; поодаль переговаривались миловидный и уступчивый Уильям Питри и епископ Стивен Гардинер, расчетливый, но глупый – неудачное сочетание.

Их вид вызвал у меня во рту неприятный привкус. Мне захотелось плюнуть вниз, желательно на перо щегольской шляпы Рисли.

Но вот взгляд мой остановился на другой группе, и я вздохнул с облегчением. Вот Уильям Парр, едва достигший двадцатилетия, но унаследовавший основательность манер старшего поколения. Он принадлежал к северному роду, его представители сослужили мне добрую службу при подавлении шотландцев. Рядом с Уильямом стояла его сестра, Екатерина, вышедшая замуж за старого лорда Латимера, ее молодость вполне удовлетворяла нужды супруга. Основные владения Латимера находились в Линкольншире, но он содержал еще городской дом в Лондоне и часто вывозил жену в свет, где она любила беседовать с немногочисленными уцелевшими при дворе учеными и гуманистами, откровенно избегавшими общества Анны. Я был удивлен... приятно удивлен, увидев леди Латимер на сегодняшнем празднестве. Она разговаривала с Джейн Сеймур, чей наряд отливал блеклым золотом осени, а возле них торчали Эдуард и Том Сеймуры, первый – скованный и манерный, а второй – гордый и расфуфыренный, как разноцветный какаду.

Старшее поколение собралось в другой стороне – герцог Норфолк будто проглотил нечто жирное и теперь страдал несварением, отчего на его пожелтевшем лице отражалось уныние; рядом с ним находился неизменно спокойный герцог Суффолк. Господи, как же я завидовал его невозмутимости. Он обладал удивительным даром, позволявшим никогда не тратить бесценные и невозвратимые моменты жизни на пустое беспокойство или сожаление. Теперь, узнав истинную причину смерти Марии, я уже не сердился на Брэндона за поспешный новый брак; его недолгая скорбь представлялась мне своеобразной местью Анне. Но где же его юная супруга? Где он оставил ее? Впрочем, по-моему, его это не тревожило. Ага, я заметил ее рядом с такой же молоденькой, но очень серьезной леди Латимер. Как все они отличались от Анны...

Возле обоих герцогов стоял и близкий мне по возрасту Уильям Фицуильям, лорд – хранитель малой печати. Ему не нравилась Анна (он, разумеется, не говорил об этом открыто, но презрение выражалось в каждом его жесте. Хотелось бы мне посмотреть, как он давал присягу, ибо наверняка произносил ее текст в издевательской манере). Когда, бывало, Фицуильям, развернувшись на каблуках, ждал нового проявления ее глупости, его усталое лицо приобретало своеобычное ослиное выражение. По правую руку от него расположились добропорядочный и солидный Джон Пойнтц из Глостершира (наружность его была простоватой; я, путешествуя по стране, во множестве встречал подобных ему на обочинах дорог) и его приятель Томас, лорд Вокс, ставший рыцарем Бани во время коронационных торжеств Анны. Вокс имел редкостное сходство с Томасом Уайеттом, хотя не обладал даже каплей поэтического таланта, однако упорно пытался сочинять вирши. Рядом с ними я увидел чопорного и взволнованного Кранмера, видимо, он наслаждался ощущением праздника и с нетерпением ждал увеселений.

Оберегая былые привилегии и убеждения, своим кругом держались Эдвард Невилл, Николас Карью и Генри Куртене. Я сравнил бы их со снежной глыбой. Добившись в юности определенного положения, они не стремились к новым достижениям или интригам, а лишь таяли потихоньку, дрейфуя в потоке нового времени. К ним примкнул и Шапюи, мне всегда нравилось наблюдать за его легкой подвижной фигурой; неужели ему известен секрет вечной молодости? И тут у нашего «сугроба» сбоку появился странный нарост – к моим верным соратникам прибились оставшиеся в Англии братья Поль, Генри и Джеффри.

Задумавшись о них, я испытал то же самое чувство, что посещало меня при мысли о Море. Реджинальд, младший представитель этого рода, которого я за счет казны послал учиться в Италию, повзрослев, отказался вернуться домой. Он стал блестящим ученым, снискал заслуженное уважение в Падуе и папской курии и недавно в ответ на мое «королевское дело» написал трактат «Pro Ecclesiasticae unitatis defensione»[3]. Поля считали главным защитником Екатерины, причем настолько влиятельным, что она и ее племянничек-император мечтали разрешить многие сложности путем заключения брака между Марией и Реджинальдом – дабы объединить Алую и Белую розы в законном союзе незаконных претендентов. Семейство Поль по линии Маргариты, матери Реджинальда, принадлежало к Плантагенетам. И кроме того, они состояли в родстве с вымершим родом де ла Поль.

Жалкие цветки некогда пышного куста Белой розы увядали в Англии. На редкость невзрачный, лишенный воображения Генри, лорд Монтегю, походил на вывернутый из мостовой булыжник, а нервный, робкий и хилый Джеффри боялся спать по ночам без света. Гордость семьи Реджинальд унаследовал фамильные таланты и мужество, но, к сожалению, предпочел служить Папе, а не мне.

Всего в нескольких шагах от них высилась фигура Кромвеля, специально принарядившегося ради этого вечера. Заметив его, мои соратники сочли за лучшее отойти в сторонку, не зная, что Крам приставил к ним одну из своих подопечных (миловидную даму), и чем дальше они отступали от него, тем ближе подходили к ней.

Анна подошла к моему тронному креслу. Надо бы сказать ей любезность, но я не смог и рта открыть. Меня переполняла такая жгучая ненависть, отягощенная жутким страхом, что я не доверял собственному голосу. Осознав, однако, что молчание тоже может выдать меня, я пересилил себя, улыбнулся и мягко спросил:

– Давно ли вы начали готовиться к празднику?

Мне не хотелось видеть ее; она вызывала у меня отвращение. Поэтому я не поворачивал головы к Анне, а лишь слегка скашивал в ее сторону уголок рта.

– С тех пор, как заметила первый упавший на землю лист.

Ее голос звучал с неизменным очарованием. Он сулил нечто особенное.

– У вас появились свежие идеи?

Я по-прежнему не смотрел на нее.

– Да. В представлении мы использовали нечто новое. Сейчас вы сами увидите! И крылья я придумала сама, пока вы пропадали...

Для участников мистерии соорудили небольшой помост. Его оградили небольшими жестяными щитами, а за ними спрятали свечи. Жуткий синеватый свет постепенно угас, и вот в зале осталась освещенной только сцена.

Заиграли музыканты, благозвучнейшая арфа навевала самозабвенные и возвышенные мысли о вечности. На сцене появились бледные бесформенные существа. Они плавно помахивали огромными бутафорскими крыльями. Белые перья сверкали в полумраке. По моим представлениям, так выглядели ангелы. В детстве мне говорили, что ангел-хранитель помогает избежать опасности; и во время игр, которые могли бы плохо закончиться, я словно видел над собой парящего ангела...

К небожителям вдруг с шумом присоединились кудрявые черные существа – может, лицедеи вылезли из потайного люка? – и начали расползаться в разные стороны, как черви. Заполонив всю сцену, они набросились на ангелов, точно шквальный ветер, и принялись срывать с их крыльев блестящие перья и разбрасывать их. Музыка изменилась, теперь ее мучительные и резкие завывания выражали страх и противоборство. Ангелы, вооружившись жезлами, стали сражаться с демонами; на первом плане один из них упал, истекая зловонной густой жидкостью. Потом появился князь тьмы, облаченный в черный атласный плащ и окруженный дымовой завесой.

С удивлением я отметил, как он хорош собой. Лицо казалось смутно знакомым, но мерцающий, бьющий снизу свет искажал его черты. Оно сияло сверхъестественной красотой.

– Я тот, кто приносит свет, Люцифер, утренняя звезда, – с пафосом произнес он, всем своим видом подтверждая сказанное.

Порок не всегда уродлив; он обретает огромное могущество, принимая обличье светлого ангела, и никто не понимал этого лучше меня!

– Сражайтесь вместе с моим воинством! – призвал он всех нас. – Общими силами мы победим ангелов и навеки завладеем небесным царством!

Схватка началась, но только архангелу Михаилу под силу разгромить Люцифера и его демонический легион. По всему залу загорелись огоньки в медных жаровнях, и нас окутали расползающиеся облачка дыма. Битва света и тьмы перекинулась со сцены в зал; ангелы и демоны, продолжая бороться и пронзительно кричать, смешались с гостями. Возле моего трона, роняя перья, прошелестело огромное крыло; три беса, преследовавшие его обладателя, проползли под сиденьем тронного кресла. В демоне с повязкой на глазу я узнал Фрэнсиса Брайена. Знакомый жест, резкий поворот головы, от которого разлетелись волосы, выдали второго, и мое сердце замерло: Анна вырядила в бесовский костюм Генри Норриса. Бой становился серьезным; противники вытаскивали из ножен мечи. Зрители присоединились к адской лицедейской битве, однако меня она не взволновала. Я погружался в оцепенение, мои члены начали неметь, голова кружилась... Этот дым...

– Опиум, – подтвердила Анна, вновь прочитав мои мысли. – С безумными сложностями и за безумные деньги его купили на Востоке. Волшебный порошок погружает в великую летаргию, праздную леность... Но посмотрите, это помогает избежать малейшего ущерба.

Взмахи мечей замедлились, сжимавшие их руки опустились. Движения крылатых воинов стали вялыми и неуверенными. Оживленными оставались только демоны, словно невосприимчивые к опиумной отраве. Пронзительно визжа, они взмахнули руками, и из-под задрапированной черными занавесами сцены поползли зловещие орды: оборотни, призраки, мумии, колдуны, чародейки, мертвецы, могильные черви, банши[4]... Гниение, стенание, раскаяние...

Присоединившись к общему ору, Анна поднялась с кресла, ее алые губы искривились, она хищно оскалилась, и я мгновенно увидел в ней жаждущую крови вампиршу, смутно понимая, что она долго высасывала ее из меня, превращая в сумрачного безумца, в чудовищное существо, способное питаться кровью... даже кровью своих друзей.

Она взяла меня за руку, и я послушно поднялся с кресла. Я уподобился ей: стал таким же грешником, извращенным, жаждущим крови. Ее поцелуи заразили меня, развратили мое естество. Однако я вернусь на путь истинный, искупив грехи... Мой взгляд тщетно искал ангелов. Я увидел лишь усыпавшие пол перья и сломанные крылья, порванные ремни, растоптанные, скрепленные воском каркасы...

В голове царил полный хаос, мое сознание помутилось. Я вяло шел за Анной – она увлекла меня из праздничного зала в глухой коридор. В Вестминстере с древних времен сохранилось множество тайных ходов. Ведьма уводила меня, уводила от безопасного общества, но в тот момент я не мог сопротивляться, смирившись с неизбежностью...

Ее тонкие, унизанные кольцами пальцы приятно холодили мою кожу. Вспышки факелов, тускло горящих на стенных консолях, порой выхватывали из темноты ее лицо. Плащ струился за ее спиной, словно волны тумана. Я был одурманен; опий привел меня в оцепенение, будто пчелу, уснувшую от факельного дыма Джейн Сеймур.

Мы оказались в волшебной келье. Все ее небольшое пространство драпировалось прозрачными тканями. В воздухе витал странный аромат. Совершенно незнакомый, не вызывавший никаких ассоциаций запах; поэтому я не могу описать его, знаю лишь, что он услаждал обоняние.

– Празднество закончилось, – с трудом произнес я.

Мои губы онемели.

Анна сбросила капюшон. Завесы упали, явив мне ее неповторимое, чарующее лицо. Навечно впечатанный в память образ возрождал прошлое, заставлял вернуться в те времена, когда она царила в моем сердце, наполняя его страстным желанием.

Вопреки сделанным мной разоблачениям, любовь вновь вспыхнула во мне и завладела почти всем моим существом. Наш поединок не завершился, ибо во мне созрели новые силы, превосходящие изначальную страсть, неподвластные ее колдовству; они породили независимость, насмешку и осуждение. Но мое мужское естество восстало, как мертвецы в Судный день. Мощное чувственное желание и возбуждение охватили меня.

Но воскресение было неполным. Нечто важное безвозвратно кануло в Лету. Я обрел печальный опыт, и он мешал мне, словно камешек в башмаке; можно бегать, прыгать и скакать, однако приземление причиняет острую боль, и поэтому уже никогда не удастся мне пережить прежнюю радость – буйную, неудержимую, беспечную.

Я желал Анну со всем жаром, но душа и ум оставались холодными. На сей раз они выстроили защитный барьер.

Она приблизилась и поцеловала меня.

Сколько месяцев, сколько лет я мечтал о таком поцелуе! Порой мне казалось, что из-за ее упорных отказов я могу умереть. И вот сейчас – незвано и непрошено – ее тело прижалось к моему, суля те блаженства, которых я когда-то так жаждал, и плоть моя, Иудино наследие, мгновенно откликнулась, но душа молчала. Я перерос желания, которые Анна могла удовлетворить.

Увы, предательское убеждение в том, что я ничуть не изменился и все осталось как прежде, на часок возобладало над здравым смыслом.

– Мой возлюбленный, мой дражайший милорд...

Ее слова ласкали мой слух. Нас ожидало ложе, застеленное тончайшим бельем, меховыми покрывалами и подушками из лебяжьего пуха. Все это Анна устроила с помощью слуг, так же как делал когда-то и я в страстном предвкушении минуты, когда она появится в моих покоях.

Слова, руки, голос – всеми средствами она добивалась моего внимания. Ее притязания становились все более страстными. Теперь, когда дух мой укрепился и я обрел внутреннюю свободу, ничто не мешало мне оценить, как изысканна Анна в мелочах. С утонченным изяществом она снимала одежды и так ловко отбрасывала их в сторону, что они складывались в живописном беспорядке. Ее драматические способности превратили скромную келью в чертог чувственности; сладострастие подпитывало фантазию Анны, и она позаботилась о том, чтобы свет, играя на переливчатых опаловых занавесах, наполнял их живительным волнением и пульсацией. Я заметил ее старания и в иное время отдал бы им должное, но сейчас они вызывали одно неприятие. Это подтверждало, что время иссушило мои чувства.

Неужели все кончилось? Вот он, вечный вопрос! Я вступаю в воду, и поверхность пруда кажется обманчиво спокойной и чистой. Можно выбраться обратно на берег, так и не рискнув окунуться в манящую прохладу. Что произойдет, если я возлягу с Анной на любовное ложе? Посмею ли я выяснить это? Можно ли заранее предсказать свои ощущения?

Не сопротивляясь, я позволил ей увлечь меня. Да, я решился испытать себя, ибо если вновь пробудятся старые чувства, то я вернусь в прошлое. Оно так или иначе принадлежало мне. Мне нужно познать самого себя.

Я мог бы заявить, что только изысканная отрава опийных испарений заставила меня броситься в этот омут; что лишь благодаря дурману я скинул одежду и предался наслаждению. Но это не было бы правдой. Так поступил я по своей воле – Генрих любил давно знакомую ему Анну в надежде обрести себя прежнего, забыть вчерашний день с его подозрениями, разоблачениями, домыслами... Страсть освежает и восстанавливает силы, и я, обнимая Анну, становился моложе, сильнее, радостнее.

Наши тела слились воедино под темным пологом. Но то было всего лишь совокупление, не отягченное чувственной магией. Я отмечал самые незначительные подробности, малейшее трение наших соприкасающихся тел. А телесная сущность имеет мало власти. Руки, лицо, лоно Анны не вызывали у меня возвышенных ассоциаций. Она утратила потрясающую бездонную глубину, мучительное загадочное великолепие, коими я сам наделил ее, – суть порождения моих собственных желаний и страстей.

Я отстранился. Завершение оказалось плачевнее, чем мне хотелось. Познав новые ощущения, я уничтожил былое счастье. Оглядываясь назад, я понимаю, что все прошло как обычно, только раньше я не видел в нашей близости прозаичной обыденности. Печать с ларца неоскверненных воспоминаний была сорвана; но вместо того чтобы дать прошлому воскреснуть, я убил его.

Сейчас я перечел последние записи. Слова, только и всего: «оглядываясь назад»... «воскрешения»... «порождения»... Единственная написанная мной правда заключается в том, что «печать с ларца воспоминаний была сорвана». Да, к сожалению. Однако я совершил смелый поступок. Ведь если бы ценность прошлого перевесила доводы рассудка, я мог бы пожелать, чтобы наш союз продолжался.

Анна лежала рядом со мной, стройное, чувственное создание. Отблески света канделябров и факелов ласкали ее кожу, придавая ей сходство с кремовым пергаменом. Изогнувшись, она зажгла напольную свечу. Глядя на изгибы ее тела, я вспомнил, что когда-то восхищался его неповторимым изяществом. Но теперь мне подумалось, что другие не менее красиво зажигают свечи и я видел это не раз.

Новое знание и понимание, однако, не порадовало меня.

* * *

Никто не любил так, как я. Уверен в этом. Никто никогда никого не любил так, как я любил Анну.

Вся печаль в том, что любовь осталась в прошлом.

IV

– Я жду ребенка.

Торжествующая Анна стояла передо мной. На сей раз она не лгала, уж больно самоуверенный вид у нее был.

Итак, ее рискованная затея вознаграждена сторицею. Окупились и все затраты на опиум, мистерию и убранство райского уголка, предназначенные для моего совращения. Почему же я проявил уступчивость? Да и долгожданное зачатие произошло столь своевременно... Наверняка она специально рассчитала дни, согласно своим женским циклам, чтобы устроить одурманивающее празднество. А может, Анна умела управлять своим естеством? Ее способности были, без преувеличения, необычайными.

– Я доволен, – вставая, сказал я и приобнял королеву за плечи, как того требовала вежливость.

* * *

У нас появится сын, и он спасет ее. Если она подарит мне наследника, то я не смогу отречься от них. Она все понимала и, как попавшая в силки птица, отчаянно стремилась выпутаться из них.

Кроме того, если родится принц, Анна прекрасно обойдется без меня. Она может стать вдовствующей королевой и править от имени своего сына. Не оттого ли она, возобновив свои колдовские заговоры, опять наслала на меня порчу? Через несколько дней после празднества в ноге моей начался зуд, вскоре сменившийся пульсирующей болью, и язва вновь открылась, причем увеличившись в размерах. Да, Анна широко раскинула свои порочные сети. Доктор Баттс еще наблюдал за Марией, и мне не хотелось отзывать его, поэтому пришлось лечиться самому. Никто из помощников доктора Баттса не представлялся мне достаточно сведущим – или благоразумно молчаливым – для исцеления и сохранения в тайне моего недуга.

Между тем донесения сообщали, что состояние Марии не улучшается. А Фицрой буквально чах на глазах преданного Генри Говарда. Я не мог привезти дочь сюда, ради ее же безопасности (пока, разумеется, она не приняла присягу), но сын должен быть рядом.

Потом пришло известие о том, что заболела Екатерина. «Очевидно отравление» – говорилось в донесении. Таким образом, несмотря на все предосторожности и подозрительность Екатерины, Анне удалось одержать победу. И уже не имело значения, использовались сверхъестественные или естественные методы (вроде подкупа кухарок и ядовитых порошков). Важно было лишь то, что Анна взяла верх. К тому же теперь она вынашивала ребенка, права которого закреплялись Актом о наследовании, поэтому мы все стали для нее незначительными фигурами, особенно я сам. И об этом мне постоянно напоминала стреляющая в ноге боль.

Шапюи безумно переживал как за Екатерину, так и за Марию, выдав, что его личная привязанность к ним выходит за рамки политических маневров. Он умолял, чтобы ему позволили навестить вдовствующую принцессу, но я медлил с выдачей такого разрешения. По моему разумению, любое внимание со стороны Шапюи, отягченное откровенной озабоченностью, могло побудить Анну еще больше навредить Екатерине и тогда ей никто уже не поможет. Желая угодить мне, посол даже предложил устроить теннисные матчи, о которых я давно просил его.

– В крытом дворе Хэмптон-корта можно играть даже в плохую погоду, – заявил он.

– Хорошо, хорошо, – уклончиво ответил я.

Из-за боли в ноге я не мог бегать, но надеялся, что мне станет лучше к Рождеству.

– Поиграем на праздниках, когда мы переедем туда.

Буду ли я ходить к тому времени? На что еще осмелится посягнуть Анна? Я должен посоветоваться с Кромвелем, совершенно неразборчивым в средствах, но крайне благоразумным.

* * *

– Я должен избавиться от нее! – воскликнул я.

– Мы же с вами договорились, что пока жива Екатерина... – начал Крам.

– Ага! Значит, если Екатерине суждено умереть, то Анну можно будет отвергнуть, – закончил я.

К гибели Екатерину привели собственные ненависть и ревность! Именно злобные чувства вынуждали ее томиться и чахнуть в изоляции.

– Можно отправить ее в заточение... Скажем, в место, предназначенное для пребывания бывших жен, – предложил Кромвель.

– О боже, вы говорите так, словно намерены создать для подобных нужд постоянное заведение! – резко бросил я.

– Нет-нет, ваше величество, – заверил он меня. – Ничего подобного. Постоянное заведение слишком дорого обойдется... казначейству.

Поудобнее устроившись в кресле, я положил ногу на мягкую скамеечку. Мне хотелось рассказать Краму о больной ноге, но я боялся. Здесь никому нельзя доверять! Из-за страха предательства я перестал искренне делиться личными переживаниями... Я вздрогнул: так вот о чем предупреждал меня отец... Как ужасно полное одиночество. Он утверждал, что такова цена царствования. Но прав ли он? В настоящее время, увы, да. А стоит ли оно того? И второй ответ тоже, к сожалению, был утвердительным. Человек может привыкнуть к любым лишениям.

– Крам, вы должны развести нас, – повелительно произнес я. – Призовите на помощь всю свою изворотливость, но найдите способ разлучить меня с королевой. Она пользовалась запрещенными средствами, чтобы устроить наш брак; вы же с помощью законных мер должны разрушить и уничтожить ее колдовское хитроумие.

Стрела боли просверливала мне ногу, а я продолжал рассуждать, едва удерживаясь от крика.

– Сразу после рождения ребенка... она должна быть развенчана.

Все во мне сжалось от немыслимых мучений, но воля моя велика, она не даст вырваться предательскому стону. Крам никогда не услышит его.

– Ходят слухи, – сказал он, – о заговоре в Нортумберленде и западных пограничных графствах с целью похитить Екатерину.

Неужели он никогда не уйдет? Скоро я не смогу удержаться от болезненной гримасы.

– Значит, ее мечты сбываются, папские силы пришли в движение, – предположил я. – Неизбежный ход событий. Однако... – я вздохнул, вытерпев очередной приступ, – если Екатерина серьезно занемогла, ничего у них не получится.

Да, дьявол поступил глупо, нанеся удар Екатерине.

– Покинув Англию, она может выздороветь.

Верно. В Европе ее тщеславие, политое потоками лестных и угодливых речей, расцветет с новой силой, что наверняка пойдет ей на пользу.

– Берега Англии принцесса не покинет никогда, – заявил я. – А что до ее заблудших странствующих рыцарей, то мы исподволь, незаметно собьем их с пути, и если все-таки они созреют для решительных действий... то быстро убедятся, что увязли в непроходимой трясине.

Бедная Екатерина. Должно быть, она так и не узнала о своих вероятных спасителях.

– Я пошлю вдовствующей принцессе знак поддержки, дабы облегчить ее болезнь, – сказал я Краму. – Но не с Шапюи. Нет, вы отправите ей посылку с лакомствами с одним из моих музыкантов... Позаботьтесь об этих земных дарах.

Слава богу, я нашел чем озадачить его. Если бы он задержался, не дав мне помассировать ногу, то, несомненно, услышал бы мои стоны.

* * *

Беременность Анны протекала хорошо; в ее чреве находилось самое здоровое существо во всей Англии. Пока магия причиняла вред окружавшим ее врагам, спасительный ребенок рос и крепчал.

Колесо года плавно катилось к темному завершению. Язва на моей ноге не заживала, но, по крайней мере, перестала увеличиваться. Фицрой, вызванный мной ко двору под предлогом рождественских праздников, по-прежнему мучился кашлем (он кашлял точно так же, как мой отец), лицо его неизменно покрывала смертельная бледность, однако мальчик не чувствовал ухудшения болезни. Состояние здоровья Марии казалось шатким и неопределенным, и мне предстояла мучительная задача: отказать Екатерине, умоляющей о встрече с дочерью. Шапюи получил от вдовствующей принцессы письмо:

Я умоляю Вас поговорить с королем, пожелайте ему от меня исполниться милосердия и послать ко мне нашу дочь, ибо я сама готова заботиться о ней, следуя наставлениям моего личного лекаря и других целителей. И если Господу будет угодно забрать ее из этого мира, я избегну адских мук и мое сердце успокоится сознанием того, что я сделала все возможное. Передайте его королевскому величеству: мне не нужно никаких иных одолжений. Мария будет лежать на моей собственной кровати в моей опочивальне, и я лично буду неустанно ухаживать за ней.

Я обращаюсь к Вам, зная, что никто в этом королевстве, кроме Вас, милорд, не осмелится изложить королю мою просьбу. Я молю Господа вознаградить Ваши заботы.

Из Кимболтона. Королева Екатерина

Я представил себе плачевную картину: старая, больная Екатерина, сама с трудом волоча ноги, ухаживает за Марией, надеясь своей ревностной заботой вернуть дочери здоровье. Ей хотелось успокоить свое сердце. Но правда заключалась в том, что на ее особу ревностно предъявили права два других претендента: ее болезнь и сеть заговорщиков, стремившихся «освободить» ее, дав императору и Папе повод вторгнуться в наши владения. Марию, безусловно, соблазнит такое развитие событий. В отличие от набожной Екатерины дочь проявляла не просто упрямство, а губительную непокорность! Екатерина еще любила меня, Мария уже ненавидела. Нет, я не мог разрешить им воссоединиться и жить под одной крышей, независимо от надежности охраны.

Я обратил внимание и на незыблемое постоянство подписи Екатерины – даже в положении просительницы она оставалась королевой.

* * *

Рождество проходило в притворном веселье. Пришлось лицедействовать все двенадцать дней. Мы с Анной появлялись на всех праздниках, где ее восхваляли как мать будущего наследника. Принцессу Елизавету привезли ко двору, принарядили и устроили смотрины. Ей было уже два с половиной года, и она – вынужден признать – росла прелестным ребенком. Ее пышные волосы отливали огненным золотом, она всегда пребывала в чудесном настроении и, что самое впечатляющее, обладала живым и острым умом. Малышка знала удивительное множество слов: «ножны», «дуб», «эдикт». Я видел в ней все лучшее, чего только можно ожидать от наследника, и если Господь столь щедро одарил маленькую принцессу, то трудно даже представить, каким будет принц.

Все это время мы с Анной разговаривали исключительно о церемониях. Отныне мы стали противниками, вовлеченными в своеобразный поединок остроумия и жестокости, проводимый по известным мне и ей правилам.

V

Екатерина умирала. Ее недуг из обычного недомогания, подразумевающего выздоровление, перешел в агонию. В первый день 1536 года я получил донесение от ее лекаря. «Затрудненное дыхание... смертельная бледность... две недели ее организм отторгает любую пищу, сердцебиение слабое и прерывистое, она уже не имеет сил встать с постели...» – написал мне доктор де ла Са, и я понял, что означают его слова. Шапюи получил от меня разрешение навестить ее... но в сопровождении Стивена Вогна – «помощника» Кромвеля.

Пороги личных покоев Екатерины в Кимболтоне обивал ангел смерти. Тем не менее она приняла прибывшего к ней второго января Шапюи.

Сохранив ясную голову и четкие понятия о своем королевском достоинстве, вдовствующая принцесса устроила императорскому послу торжественный прием. Она приказала открыть двери своих апартаментов для Бедингфилда и Чемберлена, соизволив пригласить их на праздничную аудиенцию. «Тюремные смотрители» не видели ее с тех пор, как она, исполненная королевской гордости, закрылась от враждебного мира. Все ее верные слуги, наряду с охранниками, послушно выстроились в два ряда у постели больной, образовав коридор, по которому Шапюи приблизился к ней на коленях. Величественно протянув руку, Екатерина позволила послу поцеловать ее.

– Теперь я могу умереть по-человечески, – промолвила она, – а не как брошенная собака.

Шапюи наговорил ей тогда кучу утешительной лжи (что я-де обещал значительно увеличить ее денежный пенсион, а когда ей станет лучше, она сможет перебраться в любой замок по собственному выбору) и напомнил ей, что она обязана выздороветь, ибо только от нее зависят, по его выражению, «покой, благополучие и единство христианского мира».

Церемонно позволив ему удалиться, Екатерина распрощалась и с остальными подданными, смотрителями и шпионами. Когда же все они покинули покои (так она полагала), тайно посланный гонец пригласил Шапюи вернуться в опочивальню.

Таким образом, благочестивая и набожная Екатерина проявила двуличность – хотя ее поклонники упорно отрицают эту ханжескую черту ее характера.

Стивен Вогн не сумел разобрать, о чем именно они говорили. Но известно, что беседовали они долго, до глубокой ночи.

Шапюи провел в Кимболтоне три дня, и за это время Екатерина почувствовала себя лучше. Ей удалось немного поесть и благополучно переварить пищу. Ее духовные силы приумножились, когда она получила другой подарок: к ней приехала леди Уиллоби – подруга ее юности Мария де Салинас. Прослышав, что Екатерина умирает, она, даже не подумав испрашивать разрешения, отправилась по скверным и чреватым опасностями зимним дорогам в Кимболтон. Прибыв туда к вечеру за день до отъезда Шапюи, леди Уиллоби остановилась перед крепостным рвом и потребовала, чтобы Бедингфилд впустил ее.

– Я не могу, – ответил он. – Не имею такого приказа.

– Вы должны, – упорствовала она. – Ради приезда сюда я вынесла немалые тяготы, заблудилась и едва не угодила в лапы разбойников. Я благородная дама и не могу больше рисковать жизнью, дожидаясь, пока вы получите приказ. Впустите меня немедленно!

Должно быть, ее изысканная речь благодаря звонкому голосу легко перелетела через илистую ледяную воду рва.

По-рыцарски смущенный Бедингфилд покорно опустил подъемный мост и позволил даме пройти.

* * *

Шапюи уехал, передав заботу о Екатерине в преданные руки Марии де Салинас. Больная выглядела значительно лучше. Ее силы восстановились настолько, что она смогла даже причесаться и уложить волосы. Екатерина долго беседовала со своей давней подругой. Однако посреди ночи тошнота и боль вернулись учетверенными. Послали за исповедником, и он сразу понял, что она не доживет до рассвета, до первой службы. Согласно церковному уставу, исключения для соборования допускались в случае неотвратимой смерти. Но Екатерина, никогда не пытавшаяся приспособить законы к человеческим нуждам, запретила священнику проводить обряд и в полубредовом состоянии процитировала ему запрещающие заветы святых отцов. Она упрямо заявила, что дождется утра.

Господь предоставил ей такую возможность. На рассвете она исповедалась, получила причастие и продиктовала два письма. Одно предназначалось императору. Его содержание мне неизвестно. А второе – мне. Я получил его через несколько дней.

Восьмого января она прожила до двух часов дня. В десять часов утра Екатерину соборовали, а потом ее голос обрел четкую ясность, и она молилась до полудня за здравие Марии, за спасение душ всех английских подданных и особенно за душу «заблудшего супруга».

* * *

Екатерина умерла. Сколько я себя помню, она была частью моего мира, вторым голосом в полифонической мелодии моей жизни. Мне не исполнилось и семи лет, когда я узнал об испанской принцессе, будущей королеве Англии, – о ее приезде судачил весь двор.

Я старался не вспоминать ее юные годы. Пытался сохранить в душе образ упрямой, непокорной, мятежной старой женщины. Ее сморщенные, усохшие губы; ее вечные придирки и опасения, от которых на лбу между бровями прорезались две строгие параллельные морщины; ее уродливые и нелепые головные уборы и расплывшуюся фигуру, спеленатую в грубую власяницу...

Одержимость нравоучениями, политическая двуличность, изменнические письма императору, папские интриги и показная привязанность... Список преступлений Екатерины множился, закручиваясь в свиток...

Однако непрошено всплывали иные картины: смеющаяся жизнерадостная молодая принцесса, глаза которой искрятся любовью; молодая мать, гордая музыкальными способностями Марии; пылкая новобрачная, стремящаяся подарить мне наслаждение и удовольствие, готовая танцевать в своих покоях в серебристом карнавальном костюме, празднуя Двенадцатую ночь, – сама она считала это глупой затеей и все же подыгрывала мне, делая вид, что не узнает меня, когда я отплясывал с ней в турецком наряде...

Она была законной спутницей моей молодости и, умирая, унесла ее с собой. Наши утраченные дни засверкали вдруг с небывалой яркостью.

Я оплакивал испанскую принцессу, досадуя, что ее жизнь прошла столь печально. И теперь уже не осталось надежды на лучшее, возможности что-то изменить.

Во что же я верил тогда? Вероятно, в то, что она перешла в иной мир, где подобные размышления бессмысленны. Она пребывала в блаженстве, обрела некую духовную форму, перестав быть испанской принцессой, прожившей полвека ущербной болезненной старухой. Ее ждет другое, заманчиво бесконечное бытие. Тело Екатерины еще подвергалось вскрытию и бальзамированию, а бессмертная ипостась уже парила в небесах, вознагражденная божественными дарами, коих я никогда не смог бы ей преподнести.

И я верил в это... глубоко верил...

* * *

А могло ли быть иначе? Если жизнь заканчивается с потерей несчастного дряхлого тела, то воздаяние за нее слишком жестоко. Я плакал в уединенной ложе дворцовой церкви, сам поражаясь собственным слезам. Неужели моя вера так поверхностна? Увы, мои слезы выдали ее слабость.

Ибо если мертвые не воскресают для иной жизни, значит, не мог вознестись и Христос. Отсюда следует и то, что умершие в христианском братстве потеряны безвозвратно. Если Спаситель дарует нам надежды только в этой жизни, то все люди, увы, достойны жалости.

Мне не следовало плакать о горькой жизни Екатерины, если я искренне полагал, что и малая толика той горечи угодна Богу, а ныне десятикратно вознаграждена высшим блаженством.

Я стал лжецом, более того, лицемером... Нет, меня обуревали сомнения. А это другое дело – они не исключают честности. Даже апостол Петр сомневался.

«Господи, Всемогущий и Предвечный, молю Тебя, избави душу мою от сомнений, ибо они жгут и терзают меня гораздо сильнее, чем ножная язва. Молю, Господи, избавь меня от них, иначе жизнь моя станет невыносимой...»

Снизу донесся слабый шорох, чей-то голос бормотал неразборчивые слова. В церкви кто-то молился. Я решил покинуть свое тайное убежище. Сумрачное уединение не принесло мне желанного облегчения, напротив, я чувствовал себя еще более подавленным и встревоженным. Возможно, другим будет дано успокоение, которого не удалось обрести мне.

Спускаясь по лестнице с длинной галереи, я услышал, как открылась дверь, и, обернувшись, заметил фигуру, тихо выскользнувшую из часовни. Это была Джейн Сеймур, она брела по коридору, вытирая глаза. Немного погодя она присела на подоконник. Ее затуманенные слезами глаза блуждали по каменным плитам пола.

Я тихо подошел к ней. Заметив мое приближение, она подняла голову, и я увидел покрасневшие веки и кончик носа. Джейн попыталась улыбнуться, словно улыбка могла скрыть следы слез.

– Госпожа Сеймур, – сказал я, присаживаясь рядом с ней без разрешения, – могу я помочь вам? Вы чем-то огорчены?

– Да, огорчена, – призналась она, комкая в руках носовой платок. – Но никто не в силах помочь мне.

– Может, вы все-таки дадите мне шанс? – спросил я, радуясь возможности отвлечься от мыслей о Екатерине.

– Я хочу покинуть двор, – вдруг выпалила Джейн, – как только дороги станут проезжими. Если ваше величество будет столь милостив, чтобы позволить мне...

– Но почему?

– Видимо, дворцовая жизнь не для меня, – прошептала она. – Я думала, что все еще может измениться, но теперь надежды нет. Я ждала... простите меня, ваше величество... надеялась, что сюда вернутся вдовствующая принцесса и леди Мария. Я молилась за них... – с запинкой произнесла она, – молилась, чтобы они дали присягу, и тогда... Но этого уже никогда не будет. И еще мне очень жаль ко... принцессу Екатерину.

Не в силах сдержать рыдания, она вновь опустила голову и закрыла лицо руками.

Слезы обожгли мне глаза, словно за компанию.

– Мне тоже, – признался я, досадуя, что мой голос слегка дрожит, обнял девушку за плечи и добавил: – Я тоже скорблю о ней. И, Джейн, – я нерешительно помедлил, – меня очень тронуло, что вы осмелились скорбеть о ней, открыто оплакивать ее кончину.

Добродетельная Джейн, как все искренние и добрые люди, недооценивала окружавшие ее силы зла.

Она кивнула. Слезы по-прежнему струились из ее глаз, хотя она старалась сдерживать их.

– Знаете, Джейн, когда умерла моя мать, мне показалось, что в жизни моей никогда больше не будет любви и красоты, – сказал я. – Я чувствовал себя очень одиноким. Я уже был знаком с принцессой Екатериной, доброй и любящей, но, погруженный в свою скорбь, ничего не видел вокруг. Представьте растерянность и бессилие обманутого ребенка... Не позволяйте горю ослепить вас. Грешно позволять несчастью грабить нас дважды.

Она слушала, но не понимала моих слов.

– С тех пор я храню материнский медальон. Я пришлю его вам – примите его как подарок от моей матери и носите всегда... Вы исполните мое желание? И повремените покидать двор хотя бы полгода... А потом, если не передумаете, я не стану удерживать вас. – Я помедлил. – О Джейн... к тому времени вы можете обрести поистине змеиную мудрость. Голубиная кротость у вас уже есть... Поэтому, хотите вы того или нет, двор нуждается в вашем присутствии.

Говоря «двор», я подразумевал самого себя.

* * *

О кончине Екатерины официально объявили при дворе, и это известие разнеслось по всей Англии. Прощание должно было состояться в Кимболтонском замке, откуда похоронный кортеж двинется в аббатство Питерборо, где вдовствующая принцесса будет предана земле. Гроб будут везти два дня. Я сообщил об этом близким родственникам и друзьям и приказал влиятельным дворянам окрестных графств сопровождать процессию, отправив им необходимое количество черной материи для траурных нарядов. При дворе в честь Екатерины проведут погребальную службу. По моему распоряжению ее посетили все придворные, облачившись в траур.

* * *

Письмо Екатерины доставили мне через два дня после известия о ее смерти. Я открыл его с суеверным страхом и благоговением, ибо впервые читал послание от мертвого человека.

Моему дражайшему господину, королю и супругу. Приближается мой последний час, вынуждая меня ввериться Вам и потревожить Вашу память несколькими словами. Удел мой таков, что я задолжала Вам изъявление любви, а пишу ради благополучия и защиты Вашей души, которую следует ценить превыше мирских дел, превыше забот и услад тела. Из-за них Вы ввергли меня в столь бедственное положение и на себя навлекли многие напасти.

Со своей стороны, я прощаю Вам все и желаю, искренне моля о том Господа, чтобы Он также простил Вас. В отношении прочего, вверяю Вам нашу дочь Марию, заклинаю быть ей добрым отцом, как я всегда желала. Прошу позаботиться и о моих фрейлинах, дать им приличное приданое, что не сильно обременит Вас, ибо их всего трое. Остальным моим слугам прошу выдать причитающееся им жалованье и обеспечить их на грядущий год, ибо они внезапно остались без средств к существованию.

В заключение клянусь Вам в том, что превыше всего на свете я желала видеть Вас.

Письмо ошеломило меня. Ее последняя фраза... Я ожидал евангелических цитат, молитвенных заветов, латинских изречений. Но она отказалась от них; сил ее хватило лишь на то, чтобы высказать сокровенные мысли. И больше всего на свете она мечтала увидеть меня... Значит, юная принцесса жила в этой старой женщине до последнего часа? Никакие внешние силы не способны разрушить то, что расцвело когда-то в душе... Меня охватила тоска, ибо тот юноша, каким я был прежде, хотел только одного – откликнуться на эту просьбу...

Попутное завещание показало, насколько скромны земные интересы Екатерины. Она пожелала быть похороненной в монастыре. Марии переходило по наследству золотое ожерелье, привезенное из Испании, слуги получали причитающееся жалованье и дополнительное обеспечение. А свои наряды она велела переделать в церковные облачения.

* * *

Придворную погребальную службу назначили на двенадцатое января. Кранмеру предстояло провести богослужение о спасении души усопшей. Погода не радовала: с утра был мороз, потом подул обжигающий западный ветер, который принес мокрый колючий снег. Даже в полуденные часы хмурые небеса почти не пропускали свет, погрузив землю в полумрак.

Анна и ее свита так и не появились. Место королевы пустовало. Желая унизить Екатерину своим отсутствием, она опозорилась сама.

Возвращаясь из церкви в густом синеватом сумраке, я увидел ярко освещенные окна покоев королевы. Свет горел и в приемном зале. Мерцающие огни словно насмехались над облаченными в траур людьми, отдавшими дань памяти Екатерине.

Не желая усугублять и без того скандальное положение, я сделал вид, что ничего не заметил. Но когда придворные разошлись, я отправился к Анне, решив удостоить ее личным визитом. Гофмейстер распахнул передо мной двери. Его праздничное облачение резало глаза.

Из глубины апартаментов доносились звуки веселой музыки, там мелькали кружащиеся в танце пары. Она устроила бал.

– Ваше величество, королева не ожидала, что вы почтите ее вашим присутствием, – лепетал за моей спиной гофмейстер.

– Очевидно, – бросил я.

Роскошный зал сиял множеством свечей. Я в своем траурном облачении медленно вышел на середину, не обращая внимания на толпу танцующих дам и кавалеров. Все они вырядились в платья яркого лимонного оттенка, и в самом центре развеселой компании блистали Анна и ее брат Джордж. Казалось, они искупались в золотоносном источнике Мидаса.

– Итак, – произнес я негромко, и одно мое слово заставило всех притихнуть.

Танцоры застыли, музыка смолкла.

Сопровождаемая напряженными взглядами, Анна гордо направилась ко мне.

– Вы позорите себя, – бросил я, не пытаясь понизить голос. – Ликование по поводу кончины Екатерины доказывает лишь злобность и мелочность вашей натуры.

– А разве нечему радоваться? Вы ведь сказали, услышав сие известие: «Хвала Господу, теперь мы избавлены от угрозы войны».

Я действительно говорил так, подчеркивая политическую своевременность момента, частично избавлявшую нас от папского гнева. Но душа моя пребывала в горе.

– Ради умиротворения епископа Римского, – возразил я, – чьи агенты наводнили наш двор.

– А меня огорчает внимание, привлеченное «благочестивой кончиной» вдовствующей принцессы, – вызывающе заявила Анна. – Еще немного, и начнутся разговоры о ее праведном отказе от нашего бренного мира. Люди уже возносят ей молитвы, прося о заступничестве. Неужели вы допустите появление очередной святой мученицы? Сначала Фишер, потом Мор... и теперь еще Екатерина?

Я подал знак музыкантам возобновить игру, чтобы заглушить наш дальнейший разговор.

– Ваше поведение переходит все границы, – сурово произнес я.

Мне захотелось придушить ее за дерзкие насмешки.

– Но это же правда, – ответила она. – Народ причислил Фишера и Мора к лику святых, не дожидаясь римской канонизации, и уже готов возвысить Екатерину. Вам следовало присоединиться к нашему балу, чтобы противостоять этому поветрию, а не призывать подданных почтить ее память! Этого требует ваша собственная безопасность, какие бы там чувства вас ни обуревали.

– Стыдитесь! За вашими якобы политическими рассуждениями скрывается порочное злорадство. Пляшите, моя милая, пляшите до упаду. Ведь скоро... вашим пляскам придет конец.

Я стремительно удалился, так же как в тот далекий день, когда впервые увидел ее в желтом платье.

* * *

Бальзамировщик Кимболтона, проводивший вскрытие Екатерины, предоставил мне тайный отчет. Он обнаружил, что все внутренние органы находятся в относительно здоровом состоянии, «за исключением сердца, кое зело почернело и приобрело ужасный вид». Цвет не изменился и после обмывания; тогда он вскрыл его, обнаружив внутри такую же черноту.

– Отрава, – прошептал я.

Я давно догадывался об этом. Губительное зелье... Так вот что праздновала Анна на Желтом балу... «Интересно, – подумал я, – не желтый ли яд она использовала. Такое коварство вполне в ее духе».

Теперь осталось только отправить на тот свет Фицроя, Марию и меня. Окрыленная успехом, Анна в письме к леди Шелтон, которой была поручена опека над моей дочерью, безрассудно выдала свои планы: «Больше ничего не надо. Когда у меня появится сын, а роды уже скоро, я сама решу, как поступить с ней».

«Больше ничего не надо». Не надо больше подсыпать отравы? Значит, пока Мария будет в безопасности.

VI

На конец января был давно назначен рыцарский турнир. Мне не хотелось отменять его, поскольку тогда могло сложиться впечатление, что Англия действительно должна оплакивать королеву, а не вдовствующую принцессу. Эти состязания покажут, что время скорби миновало. Кроме того, я сам собирался попытать свои силы в конном поединке, дабы уничтожить слухи о плачевном состоянии моего здоровья. Тем самым я докажу, что со мной все в порядке.

Мне шел сорок пятый год. Давно минул тот возраст, когда мужчины принимают участие в турнирах. Брэндон уже несколько лет не появлялся на ристалищах. Но меня они радовали, я испытывал душевный подъем, садясь в седло, и не собирался лишать себя удовольствия.

В тот январский день, надевая холодные железные доспехи, каждый мог почувствовать себя прирожденным нормандцем. Снег поблескивал под голубеющими небесами, каждая черточка, каждая грань были отчетливо зримы и остры. Ледяной воздух казался необычайно прозрачным, и, словно бьющиеся сосульки, прорезали его звуки фанфар и подвесных колокольчиков лошадиной упряжи. На поле уже выезжали рыцари, и их знамена и эмблемы, яркие и четкие изображения геральдических символов великолепно смотрелись на фоне белого снежного покрова. Скоро эхом разнесется повсюду лязг клинков, и высекаемые ими искры посыплются звездным дождем.

Нога по-прежнему беспокоила меня. Воспаление усилилось, и мне стало трудно ходить, не выдавая недомогания. Сидеть на лошади было не легче; при этом больше напрягались другие мышцы, но эти усилия все равно тревожили язву, и меня мучили стреляющие боли.

Я в серебряном плаще и при полном вооружении дважды объехал ристалище в сопровождении тридцати пехотинцев в серебристо-белых одеждах. Мой выезд традиционно открывал состязания. В поединках собиралось участвовать около двух десятков бойцов.

В отличие от времен короля Артура наши турниры не оживляло появление неведомых соперников или Зеленого рыцаря. Хотя в ранней юности я сам сражался под вымышленным именем, но те годы давно миновали. А жаль... жаль было многого.

Мой конь бил копытами и возбужденно фыркал, извергая из ноздрей облачка пара. За барьером, в дальнем конце арены, маячил мой противник. Я различил на его шлеме цвета маркизы Эксетера. Видимо, мне предстоит сразиться с моим кузеном Куртене (если, конечно, его супруга не завела дерзкого любовника). А он славился боевым мастерством.

Я послал лошадь в галоп; она рванулась вперед, рассекая грудью чистый разреженный воздух, и даже внутрь моего железного шлема проник громоподобный, тяжелый перестук копыт по мерзлой земле. Через узкие прорези забрала я увидел приближающегося ко мне маркиза; в поле зрения была только его фигура, и ничего больше. Я поднял копье как положено, установил его комель в медную вмятину нагрудника, приподнялся на стременах и сделал бросок.

Внезапно мощный удар поверг меня в оцепенение, полностью лишив двигательных способностей. Небо завертелось надо мной, поманила соколиная высь, замельтешили перед глазами бело-голубые крылья, а воздух вдруг потеплел и начал источать нежнейшее благоухание белых роз...

* * *

Не в силах пошевелиться, я лежал, прижимаясь щекой к меховой полости, и слушал тихий гул голосов, похожий на сонное жужжание пчел Джейн. В чудном умиротворении я внимал этому воркованию. Как приятно оттягивать момент пробуждения, не обращая внимания на суету слуг, готовых начать церемонию утреннего туалета.

– ...невозможно скрыть от нее. И от них тоже.

Я с интересом подумал, о ком они говорят. Подслушивание – опасная забава, но взрослые отваживаются на нее легче, чем дети.

– Я послал за Кранмером. Мне пришлось взять ответственность на себя.

– Вам?

– Надо провести обряды причащения и соборования. Иначе его кончина будет ужасной.

– Почему? Разве он совершил тяжкий грех?

– Каждый желает исповедаться и получить отпущение грехов. Исповедники понадобились даже таким праведникам, как Мор и Екатерина.

– Ну а ему тем более!

– Что за преступные мысли!

Пауза.

– Нет, вы меня неправильно поняли. Я всего лишь имел в виду, что от него зависит спасение душ всего королевства. А Мор и Екатерина всю жизнь холили и нежили свои собственные добродетели.

Кто эти болтуны? Голоса казались мне совершенно незнакомыми.

– Я сообщил королеве.

Наконец-то я узнал голос герцога Норфолка.

– И что вы ей сказали?

– Что короля выбило из седла на ристалище и его придавила лошадь... Сказал, что он еще без сознания и еле дышит, прошло уже три часа, а ему пока не стало лучше.

– А что она вам ответила?

«Она обрадовалась, – мысленно ответил я им. – Ведь ее колдовские зелья оказались достаточно ядовитыми, чтобы ослабить мои силы».

– Она... рассмеялась... Но в моменты крайних потрясений ее всегда охватывает нервный смех, – пояснил ее дядя.

Через пару мгновений, когда я заговорил, крайнее потрясение пережили сами преждевременные плакальщики. Они встретили мое возвращение из небытия бурным ликованием. Искренним или притворным?

Уилл:

Что правда, то правда. Генрих так давно царствовал, что никто уже не помнил его предшественников, и за долгие годы он завел своих подданных в дебри, выбраться из которых мог только сам по тайной, известной лишь ему карте. Придворные, конечно, жутко перепугались, что он бросил их на произвол судьбы. Впервые у них мелькнула мысль о смертности короля, ведь все привыкли считать его неизменно здоровым и всесильным.

Генрих VIII:

Силы мои постепенно восстанавливались. Разумеется, из благоразумия я выдавал постельный режим за необходимость «спокойного размышления», предписанную мне простую пищу – за «подготовку к посту», а ограниченную деятельность – за крайнюю озабоченность «личными делами». Ножная язва покрылась струпьями – очевидно, падение с лошади вызвало обострение. В некотором расстройстве пребывала и моя голова. Она временами сильно кружилась, а порой, входя в кабинет или гостиную, я забывал, зачем пришел.

– Королеву хотят перевести в родильные покои раньше времени, – сообщил мне доктор Баттс.

Раньше времени... да уж, намного раньше. Ребенок не выживет, появившись на свет так несвоевременно. Анна потеряла сына, который мог стать ее спасением.

– Она спрашивала обо мне?

– Конечно. Акушерки говорят, что из страха перед вами она отчаянно оттягивает роды. Но то, что умерло или нежизнеспособно, должно выйти из ее чрева. А она намеренно удерживает плод. Прошу вас, ваше величество, попробуйте уговорить ее.

Я накинул подбитый мехом плащ. В Гринвиче покои королевы находились далеко от моих, а после злосчастного падения я постоянно мерз. Январь еще не закончился. Но сегодня уже двадцать девятое число. Я вздрогнул: в этот день гроб Екатерины должны захоронить в Питерборо, в соборе Святого Петра аббатства Солтри. Этим погребением завершится ее земной путь, и Екатерина останется лишь в людской памяти. Но она еще пребывала на земле, когда закончились родовые муки Анны.

Теперь в апартаментах Анны никто не веселился. Двери мне открыл молчаливый страж. Мебель в приемном зале и гостиных аккуратно расставили вдоль стен. По пути мне встречалось все больше слуг, царящая вокруг тишина казалась весомой, как обильный снегопад в северных лесах. В будуаре онемевшие музыкальные инструменты лежали на подоконниках. Наконец я вошел в опочивальню Анны. Меня встретил доктор Бичи.

– Все кончено, – сказал он. – Принц мертв.

Он показал на стоявшую на письменном столе корзину с каким-то свертком. Она потеснила Аннины итальянские перья и инкрустированные шкатулки с письмами.

– Там действительно принц?

– Судя по известным признакам, плод принадлежал к мужскому полу, но он прожил во чреве не больше шестнадцати недель. Не желаете ли...

Я кивнул. Помощник лекаря принес мне корзину. Я откинул край пеленки и пристально взглянул на студнеобразное, почти прозрачное существо длиной всего несколько дюймов. Хотя мужские гениталии уже сформировались. Опустив покрывало, я отвернулся.

– А теперь я желаю видеть королеву, – заявил я. – Когда она разрешилась... от бремени?

– Около получаса тому назад, не больше, – доложил доктор Бичи. – Она изо всех сил старалась удержать плод во чреве. Эти усилия истощили ее, и в итоге роды прошли гораздо болезненнее обычных. Она нуждается... в утешении.

«Королева выкинула своего спасителя», – написал на той неделе какой-то дипломат. Да, Анна возлагала большие надежды на будущего сына. Она мечтала о триумфе. Но проиграла.

– Итак, – сказал я, подходя к кровати, где суетились фрейлины, омывая и приводя в порядок свою королеву. – Вы потеряли моего мальчика.

Анна взглянула на меня. Без сверкающих драгоценностей, изысканной прически и великолепного платья она выглядела отвратительно жилистой, как канализационная крыса. И точно так же начала барахтаться, стараясь выжить.

– О милорд! – воскликнула она. – Он потерян из-за той великой любви, что я испытываю к вам. Ибо когда мой дядя, герцог, сообщил мне о вашем злосчастном падении, после которого вы не подавали признаков жизни, у меня сразу начались схватки...

Ложь. Падение произошло два дня тому назад.

– Неужели ее величество начала рожать с четверга? – вежливо поинтересовался я у доктора Бичи.

Честный лекарь испуганно помотал головой.

– Схватки начались в пятницу, ваша милость, – тихо ответил он.

– Меня охватило отчаяние оттого, что вы разлюбили меня! – крикнула Анна. – В пятницу я увидела, какой медальон носит госпожа Сеймур.

С трудом приподнявшись на локтях, она поудобнее устроилась на подушках и обожгла меня яростным взглядом.

– Осмелитесь ли вы отрицать, что оказывали ей драгоценные знаки внимания? – язвительно спросила она, – Я не потерплю такого отношения!

– Не потерпите? Вам придется подчиниться моим приказам и благопристойно смириться с любыми испытаниями – так поступают истинные королевы.

– Вы вспомнили Екатерину? – вскричала она. – Ну нет. Я не такая, как она! И ваши фаворитки никогда не будут щеголять передо мной королевскими презентами!

Она разжала кулачок, и на ее ладони я увидел подаренный мной Джейн медальон... медальон моей матери.

– Я сорвала его с ее толстой коровьей шеи. Она же некрасива, Генрих. Бледная пухлая простушка.

Анна подалась вперед всем телом, вены на ее шее вздулись от напряжения. Я заметил, как медленно бьется жилка под ее правым ухом.

– Да, ваша шея более изящна, – согласился я. – Она тонка и гибка. Однако насаженная на нее голова набита грешными, порочными и злобными помыслами. Вы никогда больше не соблазните меня посулами родить мне сыновей.

Это была не угроза, а утверждение и обещание самому себе.

Она швырнула в меня медальоном. Я ловко поймал его, хотя ей явно хотелось, чтобы он больно ударил меня либо сам повредился, упав на пол.

– Мы еще поговорим, когда вы придете в себя, – произнес я, зажав в руке медальон, и покинул ее покои.

Свобода. Она больше не имела власти надо мной.

VII

«Пришел март как агнец, уйдет как лев» – гласит поговорка. И народ прав, хотя я воспринимал ее по-своему. В середине марта я, король, британский лев, отправился на соколиную охоту с Кромвелем, предполагаемым агнцем. По крайней мере, обычно он бывал понятлив, послушен и даже кроток.

Март выдал один из своих капризов – мрачную, однако вселяющую надежды на улучшение погоду. Повсюду начали таять льды, громко журчали ручьи, вода струилась из лесных сугробов и быстро заполняла ямки, оставленные копытами наших лошадей. Уже набухли на голых ветвях тугие, готовые взорваться почки, и кое-где на прогалинах с пожухлой прошлогодней травой робко топорщилась новая зелень. Дымчатые кудлатые облака проносились по небу, словно стайки голубей. Мартовские флюиды действовали как укрепляющие, промывающие и вяжущие средства.

День был на редкость подходящим для соколиной охоты. Нам с Кромвелем надо было посовещаться, а какой можно придумать лучший предлог для того, чтобы углубиться в леса, подальше от придворных шпионов и навостривших уши соглядатаев? Крам давно горел желанием показать мне своих ловчих птиц, и я не менее пылко желал увидеть его питомцев, к которым он, похоже, относился с большой сердечной теплотой.

Он держал как обыкновенных соколов – сапсанов, так и больших ястребов. По закону с соколами имели право охотиться по меньшей мере графы. Я как раз собирался пожаловать Кромвелю титул графа Эссекса – в случае благоприятного исхода дела, которое он разумно воздерживался называть «еще более великим королевским».

Крам спросил, с кем я предпочитаю поохотиться сегодня, и я выбрал сокола. Он предпочел более мелкого помощника, самца ястреба. Водрузив на их головы колпачки, мы посадили птиц на защищенные толстыми перчатками запястья, вышли из питомника и поехали на запад от Ричмонда к Хэмптону, где раскинулись луговые земли. В дороге ловчие птицы вели себя тихо, а вот обычно молчаливый Кромвель разливался соловьем.

– Ее кличка Афина. Мне пришлось изрядно помучиться, приучая ее возвращаться к приманке. Но она сильна. Берет даже больших старых зайцев. Ничуть не боится их!

Он ласково зацокал языком, выражая одобрение своей любимице.

– А Марс, – он приподнял руку со своим ястребом, – обожает ловить грачей. Ему нравится камнем падать с небес, так и кажется, что, не ровен час, этот черноперый смерч врежется в камень и сломает себе шею. Но зрелище завораживающее! Марс может сцапать и галку. И тогда я с особым удовольствием наблюдаю за ним. Галки пытаются обогнать его, да не удается... Ну-ну, успокойся! – нахмурился Крам.

Ястреб начал разминать лапы, и один коготь едва не пропорол перчатку хозяина.

– Мне нравится смотреть, как они в полете набрасываются на добычу, – просто заявил он.

– Да уж, нам не превзойти их, – согласился я. – Наши лучшие способы охоты в сравнении кажутся неуклюжими, а наши убийственные забавы – малопривлекательными.

– Обратите внимание, милорд, вот и те, на кого будут охотиться Марс с Афиной.

Натянув поводья, мы остановили лошадей и приготовились отпустить птиц. Неподалеку темнела стая грачей. Мы сняли колпачки, хищники слетели с наших запястий и погнались за своими жертвами. Не повезло вестникам весны...

– Вам удалось разжиться доказательствами? – быстро спросил я.

Пришлось рассказать Краму правду о «злодейке Нэн», чтобы он имел представление, с какими силами ему предстоит столкнуться.

– Колдовства? Нет, ваше величество.

Темные силуэты набиравших высоту крылатых охотников выглядели бесподобно.

– Но она действительно ведьма! Почему же вы не можете найти улики? Тогда мы могли бы потребовать соответствующей кары.

– Мне думалось, что они отыщутся. Я предположил, что у нее припрятаны зелья, порошки, книги... Но обнаружил лишь... прелюбодеяние. – Он выглядел сконфуженным. – Ее фрейлина, леди Уингфилд, поведала мне... о кавалерах, которые прятались в гардеробных опочивальни, ожидая условного сигнала, чтобы выйти и возлечь с королевой на кровать. На редкость... странная история. – Он передал мне пергамент – длинный лист, покрытый записями и чернильными кляксами, – и вдруг воскликнул, отвлекаясь от щекотливой темы: – Ах, взгляните!

Наши ловцы догнали грачей и уже парили над ними, намечая жертвы. Сейчас они ринутся вниз, плотно сложив крылья и уподобившись смертельным ядрам.

– Да-да.

Мне уже приходилось видеть соколиную охоту.

Я взглянул на пергаментный свиток. Руки мои задрожали, и я почувствовал непонятную слабость. Мне не хотелось ничего знать, но в то же время долг вынуждал меня прочесть добытые сведения.

Там подробно описывалось, что музыкант Марк Смитон и другие придворные регулярно развлекались в постели Анны.

Мы услышали глухие удары: хищники атаковали грачей прямо в воздухе. Убитые птицы падали вниз. А сокол и ястреб, обгоняя их, хватали добычу за добычей. В воздухе медленно кружили черные перья, словно погребальный кортеж.

Мой взгляд невольно вернулся к пергаменту. Там безжалостно описывались все новые и новые подробности.

Эта бумага будет зачитана в суде, к вящему позору королевы.

Она оказалась еще более омерзительной, чем я воображал. И мне пришлось замарать руки, держа эти отвратительные записи.

– Великая блудница, – пробурчал я.

Я поднял голову. Внимательно следивший за мной Кромвель впился в меня своими глазками-пуговками.

– Благодарю вас, – наконец сказал я. – Мне пора было узнать всю правду.

– Почему-то правда обычно связана с болью, – кивнув, заметил Кромвель. – Недаром говорится: «мучительная правда». Никто не скажет «счастливая правда». Простите, ваше величество, – смиренно прибавил он.

– Господь посылает страдания, дабы наставить нас на путь истинный, – машинально произнес я.

Заученная максима. Но верю ли я в нее?

– Тем не менее они ранят нас. И избежать боли помогает только равнодушие.

Видимо, Кромвель стал таким бесчувственным после смерти своей жены.

– Равнодушие могло бы принести покой, – согласился я.

Покой – непостижимое... недоступное мне состояние. Всю свою жизнь я только и делал, что переживал... по любому поводу.

– Может, заберем добычу? – Он показал на луговину, куда упали грачи. – Если мы оставим ее, то наши ловцы полностью утолят голод и не пожелают больше охотиться.

Я машинально направился к охотничьим трофеям, испытывая странную раздвоенность. Словно не я, а кто-то другой бросил в сторону приманку для соколов и принялся складывать несчастных искалеченных грачей в ягдташ. За этим человеком наблюдал Генрих, только что безвозвратно прозревший, тот самый Генрих, чья жена оказалась изменницей и блудницей.

Почему я ничего не чувствовал? Откуда эта отстраненность? В душе тоскливо и тревожно бил колокол, но эти звуки доносились как будто из-под воды.

Соколы вновь взмыли в небо, а мы с Кромвелем продолжили наш жутковатый разговор.

– Я позвал господина Смитона на обед, – сообщил он. – И развлекал его на прошлой неделе в моем лондонском особняке. Ему польстило приглашение. И мне удалось... разговорить его. Он признался во всем. У него были плотские отношения с королевой.

– Он так и сказал... «плотские отношения»?

– У меня есть его признания, – кивнул Кромвель. – Вы позволите?

Он махнул рукой в сторону наших лошадей. Мы подошли к ним, и Крам извлек из седельной сумки связку бумаг.

– Здесь подробно записан наш разговор, – пояснил он. – Мне казалось, так будет надежнее всего.

Я прочел все эти гнусности, Смитон признался в прелюбодеянии, а заодно назвал других любовников Анны: Уильяма Бреретона, Фрэнсиса Уэстона и Генри Норриса.

Генри Норрис. Мой камергер, мой друг.

Хотела ли она испытать особое удовольствие, соблазнив его?

Должно быть, он сопротивлялся. Я знал, что Норрис достойный и честный парень. Наверное, он оказался трудной добычей, настоящим вызовом ее изобретательности и настойчивости. Но очевидно, она преуспела.

Смитон рассказывал об этом так:

* * *

«Анна спросила Норриса, почему он не испытывает особого пыла к Маргарет Шелтон, с которой собирался заключить выгодный брак, и в ответ на его молчание заявила: «Ах, если с королем произойдет несчастье вроде его падения с лошади в январе, вам придется обратить на меня более благосклонное внимание. Вы же хотите получить в наследство королевские туфли?»»

* * *

Значит, она высмеяла мои рыцарские достоинства. Я почувствовал себя ничтожным слабаком.

* * *

«Фрэнсис Уэстон также пренебрег своей женой, одарив благосклонностью невесту Норриса. Когда Анна укорила его, он ответил: «При дворе есть одна особа, которую я люблю более пылко, чем мою супругу или госпожу Шелтон».

«Неужели? И кто же это?» – невинно поинтересовалась Анна.

«Ваша милость», – признался он».

* * *

«Случайно встретив Марка Смитона, который избегал встреч с ней и выглядел несчастным, она безжалостно спросила его: «Отчего вы столь печальны?»

«Так, пустяки», – ответил он, по возможности сохраняя достоинство.

«Нет, прошу вас, расскажите мне, – сказала она с таким неподдельным волнением, что ему захотелось поверить ей. – Вы несчастны потому, что я не обращаю на вас внимания в обществе?»»

* * *

Он поддался соблазну, а она, безусловно, испытывала изощренное удовольствие, по-прежнему выказывая ему пренебрежение в присутствии других.

* * *

«»Даже не надейтесь, что я буду разговаривать с вами как с аристократом, ведь у вас нет никаких титулов», – любезно пояснила она.

«Нет-нет, довольно и взгляда, – ответил он и с мольбой воскликнул: – Я буду рад малейшему знаку со стороны вашей милости!»»

* * *

Записи содержали много подробностей такого рода. Например, «услуги» Марка Анна оплачивала золотыми монетами.

Мне совершенно расхотелось читать дальше... Какому же дураку захочется нырять в смердящую клоаку?

– Есть еще кое-что, – доложил Кромвель, доставая очередной свиток. – Жена Джорджа Болейна, Джейн, подтвердила, что... что... в общем, вот запись ее подлинных слов.

На лице его отразилось замешательство.

Я развернул документ. В нем утверждалось, просто и ясно, что королева Анна Болейн и ее брат Джордж были любовниками. И они давно состоят в кровосмесительной связи.

– Какая мерзость, – наконец выдавил я. – Какая грязь, низость...

Я не мог придумать слово, в полной мере описывающее извращенную натуру Анны.

– Английская Мессалина... – прошептал я.

Сатана... Он искушает нас через гордыню. Я старался убедить себя в том, что хотя бы одна заповедь нерушима для королевы.. Я верил в ее супружескую верность, несмотря на прочие грехи. Дьявол прознал об этом и решил бросить вызов моей вере...

– Прелюбодеяние королевы является государственной изменой. Как и разговоры о возможной смерти короля. Когда мы арестуем виновных и учиним суд? – спросил Кромвель.

– Скоро. Чем скорее, тем лучше.

Стервятники терзали очередные жертвы. Меня больше не привлекала охота. Я знал, как мастерски они умеют убивать; что же тут удивительного? Поражает то, что противоречит естественному закону.

Когда Тауэр побелеет и зелена взрастет трава,

С епископами королева исчезнет в пламени костра,

Из их пепла и возродится наша веселая страна...

Произнеся эти строки, Кромвель добавил:

– Предсказание переделали в популярную песенку. Мы не сжигали епископов... ведь сжигают лишь еретиков и ведьм. Может, пора начинать?

Анна будет сожжена. Ведьма сгорит на костре. И она давно знала о своей судьбе: должно быть, страх перед огнем породил в ней колдовское предвидение.

VIII

Прошел месяц. Я вел себя сдержанно и осмотрительно. У Кромвеля было достаточно времени, чтобы подготовить все необходимое для проведения арестов. Ему следовало действовать скрыто, дабы не насторожить соучастников, не дать им повода сбежать или нанести нам удар первыми. Анна была на это способна. Нога по-прежнему беспокоила меня, но хуже мне не стало, прежним оставалось и состояние Фицроя и Марии. Я не сомневался, что смертельное зелье ведьма уготовила каждому из нас и пока выжидала, понимая, что четыре покойника королевского рода за четыре месяца – это слишком. Зачем навлекать на себя ненужные подозрения?

И я решил ничего не менять до поры до времени. Генри Норрис, как и раньше, ежедневно прислуживал мне. Всякий раз, когда он приносил мне чулки и обувь, я размышлял, не рассчитывает ли он получить королевские туфли в наследство?.. Пришлось с особой тщательностью следить за собой, чтобы не выдать того, что мне известно о его измене. Я чувствовал, что меня окружают предатели, лицемеры и грешники.

* * *

Если бы Джейн уехала в свое родовое гнездо, то при дворе не осталось бы ни одной чистой души и я действительно впал бы в отчаяние. То и дело я мельком видел ее в компании фрейлин, но покои Анны посещал крайне редко и ни разу не оставался с леди Сеймур наедине. Иной раз она проходила мимо по галерее или гуляла в саду, неизменно в обществе двух или трех дам. Меня утешал один ее кроткий вид, успокаивала плавность ее походки.

Но в конце концов и меня посетили грешные мысли о ней. В царстве разврата пышным цветом расцветали самые темные стороны человеческой натуры, и я неизбежно заражался, дыша этим смрадным воздухом. Я выслушивал злобные замечания в адрес госпожи Сеймур и сам мысленно развивал их.

«Джейн лишь инструмент в руках ее честолюбивых братьев. Они продумывают каждый ее шаг, рассчитывая сыграть на вашей привязанности... и вашей слабости».

«Джейн не так целомудренна, как притворяется; она лишь хорошо играет роль».

«Джейн видит удобную возможность достичь счастья за счет вашего несчастья. За чопорными манерами и праведными словами скрывается невзрачная мелкая притворщица».

Но если и Джейн лжива, то все в нашем мире сплошной обман...

Я узнаю правду. Я никогда не боялся ее, не побоюсь и теперь.

То были лишь высокопарные слова. На самом деле мне отчаянно хотелось заткнуть рот злопыхателям, ибо они порочили последний источник моего мирского спокойствия.

Но, отравленный их изощренной тактикой, я решил испытать Джейн, ненавидя себя за это и оправдываясь лишь настоятельной необходимостью.

Я написал ей, что мне известно, при каких обстоятельствах она потеряла медальон моей матери. Сообщил, что я, с Божьей милостью, сумел вернуть его. Признался, что беспокоюсь о ее судьбе. К письму я приложил увесистый кошель золотых соверенов, больше сотни. Я вручил письмо и кошелек одному из моих камердинеров, велев тайно передать послание в руки госпожи Джейн Сеймур и подождать ее ответа.

* * *

В тот же вечер он вернулся обратно с письмом и кошельком.

– Почему вы не выполнили мое распоряжение? – возмущенно спросил я.

– Ваше величество, я нашел госпожу Сеймур в уединенном уголке сада, она гуляла по аллее грушевых деревьев. Я вручил ей эти вещи. Она взяла их и вдруг... упала на колени...

– Что, прямо в грязь?

– Там не было грязи. Земля давно высохла. Вокруг лежали опавшие лепестки грушевых цветов...

– Почему она не прочла мое письмо?

Я жаждал выяснить малейшие подробности их встречи.

– Она увидела королевскую печать, поцеловала ее, но не стала ломать. Потом заглянула в кошелек и тут же закрыла его. Глаза ее стали печальными. «Прошу вас, – сказала она, – передайте королю, что мои родители, почтенные дворяне, дали мне безупречное воспитание. Свою честь я ценю больше всех мирских драгоценностей и не соглашусь пожертвовать ею даже под страхом ужасной смерти. Если его величество желает наградить меня денежным подарком, то, умоляю, пусть сделает это, когда Господь пошлет мне порядочного мужа».

– Именно так она и сказала?

– Да, ваше величество. Извините, я сначала пошел к себе, чтобы записать ее слова, пока они не вылетели у меня из памяти, – произнес он, пожал плечами и добавил: – Возможно, я поступил глупо.

– Нет-нет. Вы поступили разумно. Благодарю.

За предусмотрительность и основательность я дал посланнику соверен из этого кошелька. Затем убрал его вместе с письмом в шкатулку. Джейн оправдала мои надежды, проявив добропорядочность. Пусть же исчезнут мои подозрения. Пусть у меня не появится искушения испытывать ее дальше. Пусть во мне останется хоть доля невинности и веры, чтобы сам я не осмелился предложить Джейн Сеймур ничего грешного.

* * *

Апрель. Это слово ассоциировалось с прелестью возрождения природы. Пролетев над землей, свежий ветер унес с собой затхлую прель, и воздух наполнился забытыми прелестными запахами. Земля ожила, и от нее поднималось резкое и мощное благоухание, исполненное теплой и простой первозданности.

Волны весенних ароматов долетели и до дворцовых окон, и я решил отправиться на прогулку по лугам. Мне хотелось пригласить Джейн, но тогда пришлось бы брать в компанию и одну из ее почтенных наперсниц, поэтому я поехал один. Пастбищные и луговые угодья уже покрылись бархатистым изумрудным ковром; новорожденные листочки окрасили леса бледными, пастельными тонами: вовсе не зелеными поначалу, а лавандовыми, розоватыми, рыжеватыми и золотыми. Кромвель завершил подготовку к арестам. Виновных возьмут под стражу после традиционных майских турниров.

– Тогда все соберутся вместе, и это упростит работу, – пояснил он. – На церемониях необходимо присутствие лейб-гвардейцев, это послужит прикрытием праведной цели, для которой они понадобятся в действительности.

Прикрытие, праведность, действительность... как усложнились переплетения этих понятий за последние полгода.

– Арестуем всех вышеозначенных, не привлекая внимания. В суматохе праздника никто ничего не заметит. Их можно увести всех разом после наступления темноты. Допросы отложим на второе мая. Суд успеем провести к десятому числу. А казни – самое позднее к пятнадцатому мая, – доложил он.

– Отлично.

Чем скорее все закончится, тем лучше.

– Вам, ваше величество, придется позаботиться о королеве, – в замешательстве добавил Кромвель.

– Безусловно.

Если она смогла сыграть свою роль, то смогу и я.

* * *

Мы с Анной заняли места в королевской ложе. Впервые я не принимал участия в майских турнирах. Логичным объяснением было мое неудачное падение во время январских состязаний. И все же мне с трудом удавалась роль простого зрителя, я не желал быть выжившим из ума стариком, который получает нездоровое удовольствие, наблюдая за чужими наслаждениями. Нет, с такой жизнью я не желал иметь ничего общего, упорно презирая и отрицая ее приметы.

«Надо смириться, – думал я, – безропотно принять испытания надвигающейся старости и дряхлости». Также и Христос притворился бессильным перед Пилатом. (Хотя не удержался от таинственного замечания о том, что власть прокуратору дана свыше.) Не гордыня ли, однако, сравнивать себя с Христом? Даже в смирении я находил гордость; я мог выискать ее в любой ситуации с той же легкостью, с какой выжимали сок из апельсина.

Анна надела белое платье. Похожий наряд она заказывала к своей коронации. Она знала, как прекрасно белый цвет оттеняет ее темные волосы и кремовую кожу; сила ее обаяния была столь велика, что в первые мгновения, сидя рядом с ней, я почти верил в невинность ее помыслов. А вдруг кто-то попросту оклеветал столь привлекательную и далекую от любой мерзости особу? Но неоспоримые знания подавили душевное стремление.

Мы не разговаривали. Каждый из нас приветствовал зрителей и участников. Солнечные лучи заливали поле, отражаясь от доспехов рыцарей. Я мечтал быть с ними, а не прозябать за барьером королевской ложи.

Все любовники Анны участвовали в состязаниях. Я внимательно следил за ней краем глаза, желая узнать, какими знаками внимания она одарит их. Уэстона и Бреретона она не удостоила даже взглядом (бедняги! подозревали ли они, как мало значат для нее?), зато просияла при виде своего брата Джорджа, который выступил вполне достойно (не мастерски, но определенно удачно). За ним на поле появился Норрис, выехав на бой с Фрэнсисом Брайеном. Перед началом он традиционно поклонился перед королевской ложей.

Внезапно Анна, подавшись вперед, уронила перед ним платок. Он подобрал его, поцеловал, приложил ко лбу и вернул ей. Их руки соединились в ласкающем пожатии.

Столь откровенная и возмутительная наглость послужила искрой, от которой вспыхнуло пламя моего гнева. Мог ли я спокойно смотреть на вопиюще дерзкое поведение Анны? Да, такое оскорбление невыносимо.

Я поднялся и тихо сказал ей:

– Итак, мадам, вас ждет заслуженное воздаяние.

И бросил на нее последний взгляд. Больше мне не суждено увидеть ее на этой земле.

Покинув королевскую ложу, я сообщил Кромвелю, что немедленно возвращаюсь во дворец.

– Произведите аресты сразу после окончания турнира, – приказал я ему. – Больше никаких задержек.

Носовой платок стал последней вольностью, которую допустила моя безрассудная, глупая любовь. Ничтожного поступка хватило, чтобы окончательно убить во мне чувство привязанности к этой женщине. По причинам, ведомым одному Господу, перед этой мелочью померкли самые омерзительные ее деяния. Возможно, они были слишком грандиозны и им нашлось бы слишком много объяснений, свидетельствующих как о слабости, так и о силе. А легкий, небрежный жест поставил последнюю точку в этой истории. Кружевной платочек, брошенный рукой Анны, перевесил непристойные признания Смитона и вытравил последние капли безумной страсти из моего сердца.

* * *

Из-за этого происшествия Норрис сразу покинул турнир. Он сбросил доспехи и последовал за мной. Догнав меня недалеко от Вестминстера, он смело подъехал ко мне. Я даже не взглянул в его сторону.

– Ваше величество, вы гневаетесь на меня, – сказал он.

Я хранил молчание.

– Прошу вас, скажите мне, в чем я провинился, чтобы я мог исправиться.

– Носовой платок... – начал я и запнулся. – Неужели вам так хотелось унизить меня? Или такая наглая идея родилась у нее?

– Господь свидетель, я ничего не понимаю...

– Прекратите притворяться! – прошипел я. – Вы были любовником королевы. Правда открылась, и вы поплатитесь жизнью.

– Но это неправда! – в ужасе воскликнул он. – Нет! Никогда, даже в мыслях, я не...

– Бросьте, Норрис. Она предала всех нас. Вы не одиноки.

Он тоже пал жертвой...

– Признайтесь, и вы станете свободным.

Внезапно я всерьез задумался: «Можно ли наказывать его за грех, который я сам разделил с ним?»

– Признайтесь! – повторил я. – Хоть кто-нибудь наконец может прямо сказать мне правду?!

Хотел ли я знать всю подноготную, которая состояла в весьма отдаленном родстве с полуправдой? Вероятно. Да, у меня были вещественные доказательства, но этого недостаточно. Зачем Норрис отрицает факты?.. Пусть лучше даст им толкование, с которым я смогу спокойно жить дальше. Ах, если бы грешным и преступным деяниям нашлось простительное объяснение! Сейчас я, право, нуждался в помощи своего верного слуги...

– Обвинение совершенно несправедливо, ваше величество.

Бесполезно... Норрис, ваша измена открылась, но что же подвигло вас на это, пожалуйста, поясните причины, прошу, придайте хоть отчасти благородный или невинный смысл вашей близости... вашему соучастию...

– Признайтесь! Признайтесь, и вы будете свободны, будете помилованы, я обещаю!

– Мне не в чем признаваться. И я готов предстать перед судом, чтобы защитить честь королевы...

– У нее нет чести! – вскричал я. – На это нечего надеяться, и думать забудьте!

– Справедливый суд убедит вас в обратном, – решительно возразил он.

Увы, Анна ослепила и его. Она превратила его в обожателя, готового защищать ее до самой смерти.

«Очередная жертва, – подумал я. – Благородные рыцари стали легчайшей добычей; они запутались в собственных сетях».

Я отъехал от Норриса и указал на него гвардейцам.

– Арестуйте его! Арестуйте этого негодяя!

Его окружили лейб-гвардейцы. Я видел теперь лишь группу всадников с оружием, ярко сверкавшим в лучах весеннего солнца.

IX

Уилл:

Вечером Норриса, Бреретона и Уэстона бросили в Тауэр. Смитона доставили туда раньше, еще днем.

Анна и ее брат пока оставались на свободе. Но им предстояло провести во дворце последнюю ночь. Говорят, огорченная поведением короля на турнире Анна пыталась выяснить, что происходит, но ее уже окружала стена молчания. То, что произошло нечто из ряда вон выходящее, Анне стало ясно по опустевшим королевским покоям и зловещему безмолвию слуг за ужином. Раньше они подавали блюда, почтительно желая своей королеве приятного аппетита. Нынешним вечером, однако, они не проронили ни слова.

Конец дня она провела в одиночестве. Ей сообщили, что Марка Смитона куда-то увезли и он не сможет развлечь ее своей игрой. Она послала за Джорджем, но его нигде не нашли. Подобно диким животным из Тауэрского зверинца, королеве предстояло провести эту ночь в своеобразной дворцовой клетке. Она беспокойно бродила от стены к стене и терялась в догадках, отчего все покинули ее и что принесет ей утро...

Короля попеременно обуревали приступы гнева и тоски, сопровождающиеся рыданиями. Придворные не знали, утешать его или лучше дать ему выплеснуть чувства в одиночестве. В итоге мы предпочли не навязывать ему наше общество. Беды сильных мира сего порой следует не замечать; более того, Гарри наверняка жаждал уединения.

Утром он первым делом вызвал к себе Кромвеля, потом остальных членов Тайного совета и ознакомил их с обстоятельствами дела. Им предстояло арестовать королеву и отправить ее в Тауэр, для начала предъявив обвинения.

Тем временем Анна за обедом упорно пыталась шутить: «Как ни странно, королю нравится испытывать мою храбрость».

Около двух часов дня в ее покои пришли советники, возглавляемые ее дядей герцогом Норфолком и Кромвелем, с намерением поговорить с ней и допросить ее свиту. Они вели себя дерзко и бесцеремонно.

– Вы совершили прелюбодеяние, – бросил герцог, – с пятью придворными. Их уже заключили в Тауэр, и они подписали признания. Вы должны признать свою вину. Вам нет больше смысла таиться и лгать. Нам все известно.

Он также обвинил племянницу в кровосмесительной связи и преступном намерении убить своего супруга.

Анна гневно отрицала все нападки.

– Я чиста и невинна, – вскричала она, – никто из мужчин не касался меня, кроме моего законного супруга, короля!

Видя, что она упорствует во лжи, ее дядя укоризненно покачал головой. На борт королевского баркаса у дворцовой пристани уже прибыл Кингстон, комендант Тауэра, с командой своих гвардейцев для доставки королевы в тюрьму. Кромвель также выбрал для ее сопровождения четырех враждебно настроенных дам, коим впредь надлежало доводить до его сведения любое произнесенное Анной слово.

– Ох-ох-ох, этого еще не хватало, – сердито бурчал герцог, его голова болталась из стороны в сторону, как язык колокола.

Анну повезли в Тауэр. Теплые лучи весеннего солнца играли на волнах Темзы, и народ с берега радостно приветствовал появление баркаса.

Перед входом в крепость Анна упала на колени.

– Господи, помоги мне! – воскликнула она. – Я не делала того, в чем меня обвиняют!

Гвардейцы Кингстона отвели ее в те самые покои, где она провела ночь перед коронацией. Там ее будут содержать в уединении, лишив всякой возможности общаться с благожелателями. В майскую ночь трехлетней давности здесь звучали громкие голоса льстецов и бардов, а ныне царила таинственная тишина.

– А где мой любезный брат? – возмущенно спросила узница.

– Я оставил его на Йорк-плейс, – ответил Кингстон.

Хотя на самом деле Джорджа Болейна доставили в Тауэр в то самое утро.

– Судя по слухам, меня будут обвинять пятеро мужчин... Значит, вам уже все ясно и мне остается лишь молча обнажиться перед вами, – истерично выкрикнула она, задрав юбки.

Никто не понял, что она имела в виду.

– О, Норрис, посмеете ли вы обвинить меня? – точно в бреду, вопрошала она. – Вам тоже суждено успокоиться в Тауэре, мы с вами умрем вместе... Марк, и вам уготована та же участь.

Когда королю сообщили, как она призывала брата, Норриса и Смитона, он заплакал.

* * *

Кромвель отлично изучил характер королевы. Он знал, что она бесстрашна, ей приписывали смелость львицы, но, чтобы бросаться в атаку, нужен противник. А у нее не было определенного обвинителя. Не видя перед собой врага, она будет отчаянно нервничать и выдаст себя в опрометчивых выражениях. Нэн Болейн не умела молчать. Крам приказал записывать каждое ее слово. Он ведь слышал, как она легкомысленно заявила, что «просто мечтает о яблоках», и решил воспользоваться ее роковой слабостью.

Первый же день принес ему богатый урожай. Ей вспомнился разговор с Уэстоном, когда он признался в своей любви. Она сравнивала его с Норрисом.

– Я больше боюсь Уэстона, – сказала она, пояснив причины своего страха.

На следующий день разговоры перешли на брата. Кромвелевские доносчицы сообщили ей о его аресте.

– Я счастлива, что мы с ним теперь так близки, – заметила она.

Кингстон подтвердил, что из-за нее в Тауэр посадили пятерых мужчин.

– С Марком обходятся хуже всего, – сообщила ей одна из шпионок. – Его заковали в цепи.

– Понятно, он ведь не дворянского рода, – безжалостно бросила она и, задумчиво помолчав, добавила: – Теперь обо мне будут слагать баллады. Но на это способен только мой брат. Неужели он умрет? – спросила она Кингстона.

Поскольку он промолчал, она перешла к угрозам.

– В Англии не будет дождей, пока я не покину Тауэр! – зло заявила Анна.

Кингстон невозмутимо пожал плечами и произнес:

– Ради хорошей погоды я помолюсь, чтобы это случилось как можно скорее.

* * *

Между тем Генрих неистовствовал. Он терзался и буйствовал сильнее, чем Анна. Вечером, после того как ее увезли в Тауэр, Генри Фицрой зашел к отцу пожелать доброй ночи. Скорбящий король в смятении припал к его хрупкому плечу и воскликнул:

– Хвала Господу, теперь вы избавлены от этой проклятой и злобной блудницы! Ведь она вознамерилась отравить вас...

Подавив приступ кашля, изумленный Фицрой крепко обнял Гарри: сын утешал отца.

Далее началась пора зловещего затишья. Королева и ее преступные любовники и соучастники томились за стенами Тауэра. Собравшиеся присяжные составили текст официальных обвинений. В работе парламента наступил перерыв, очередное заседание было намечено через месяц. Король запретил покидать берега Англии почтовым и торговым судам. В Европе озадаченно размышляли о том, что могло случиться на нашем острове. Но понимали, что ожидается очень важное событие.

Генрих VIII:

Я начал получать письма. Первым написал Кранмер, высказав изумление и сочувствие:

Меня охватило такое замешательство, что ум мой не в силах постичь происходящее; ибо, сознавая имеющиеся у женщин слабости, я все-таки был о королеве лучшего мнения; это приводит меня к мысли о том, что она не заслуживает порицания. Однако я полагаю, что Вы, Ваша милость, могли пойти на столь суровые меры только в том случае, если ее провинность поистине чудовищна.

Я полагаю, Ваша милость отлично понимает, что, зная о Вашей привязанности к супруге, я почитал ее выше прочих творений Всевышнего. И по оной причине смиреннейше прошу Вашу милость дозволить мне то, к чему меня обязывают закон Божий, мое добросердечие, а также и ее благожелательность, – молить Господа о том, чтобы Он помог ей оправдаться. А ежели королеву сочтут виновной, то я не считал бы себя верным слугой и подданным Вашей милости, если бы не пожелал милосердного смягчения наказания.

Далее, решив переубедить меня, за перо взялась Анна. Но в послании, умалчивая о своих грехах, она – пагубно для себя – обвиняла меня в разнообразных недостатках:

Неудовольствие Вашего величества и мое тюремное заключение привели меня в полнейшее изумление, и я совершенно не понимаю, что мне следует написать и в чем оправдываться. Поразительно и то, что Вы отправили ко мне посыльного, всегда относившегося ко мне, как Вам известно, с открытой ненавистью; и как только он передал мне сообщение, я сразу поняла Ваши намерения. Если, как Вы говорите, правдивое признание может изменить мою участь, то я от всего сердца и с полнейшим смирением готова исполнить Ваши повеления.

Но не воображайте, что Ваша несчастная жена признает вину или грехи, о коих никогда даже не помышляла. Скажу по чести, никто из правителей не имел еще жены более верной во всех отношениях и исполненной самой преданной любви, чем ваша супруга Анна Болейн, – а я могла бы довольствоваться своим именем и положением, будь то угодно Господу и Вашей милости. Никогда не забывала я о том, кому обязана королевским титулом, напротив, с настороженностью ждала подобной перемены судьбы, ибо основанием моего возвышения послужил не слишком надежный пьедестал – а именно увлечение Вашей милости. И вот, малейшей прихоти, перемены настроения оказалось достаточно, чтобы Вашей благосклонности удостоилась другая особа.

Вы избрали меня и возвысили из моего скромного положения до роли королевы и Вашей спутницы жизни, несмотря на явный недостаток моих заслуг и притязаний; меж тем, если уж Вы, Ваша милость, удостоили меня сих почестей, то не позвольте наветам недоброжелателей погубить Ваше расположение ко мне и не допустите, чтобы незаслуженное позорное пятно легло на мое имя и сломало судьбу юной принцессы, Вашей дочери Елизаветы.

Испытайте же меня, милосердный король, но позвольте предстать перед законным и открытым судом, дабы меня не судили заклятые враги. Праведности моей не страшны позор и бесчестье. Ваши подозрения развеются и Ваша душа успокоится, когда Вы убедитесь в моей невинности. Остановите клеветников, иначе о моей горькой участи будет объявлено всему миру. Посему, сознавая, что я чиста перед Богом и людьми, отдаю себя на милость Господа и моего короля. Однако Вы вольны вынести мне приговор, достойный неверной жены, дабы расчистить путь для Вашей новой пассии, госпожи Сеймур. Из-за нее я ныне нахожусь в опале; увы, не могу помянуть добрым словом ее имя. Вашей милости известно, что мои подозрения весомы.

Но если Вы уже осудили меня и путь к Вашему счастью должен омрачиться моей смертью и позорной клеветой, то я желаю, чтобы Господь простил сей тяжкий грех Вам и врагам моим, ставшим орудием Вашего гнева. Я буду молиться, чтобы Он не призвал Вас к строгому ответу за Ваше неподобающее королю жестокое обращение со мной, когда мы предстанем пред Высшим судом; а в его справедливости я не сомневаюсь (что бы мир ни думал обо мне), ибо небесам очевидна моя невинность.

Согласно моей последней и единственной просьбе, прошу Вас позволить лишь мне одной вынести бремя недовольства Вашей милости, пусть не коснется оно тех благородных мужей, которые томятся из-за меня в тесных застенках.

Если когда-то я заслужила Вашу благосклонность... если хоть раз имя Анны Болейн доставляло радость Вашему слуху, то Вы исполните мою просьбу; более я никогда не потревожу Вас; возношу искренние мольбы Святой Троице, дабы ниспослал Господь все благости Вашей милости, направляя Вас во всех благих деяниях.

Писано 6 мая в скорбной темнице Тауэра.

Анна Болейн

«Если хоть раз имя Анны Болейн доставляло радость Вашему слуху...» Да, доставляло. Когда я был околдован. Но больше никогда, никогда!

Я бродил по коридорам между покоями. Сон не шел ко мне. Я молился о Божьем водительстве. Жизнь представлялась мне кошмарным сном наяву. Дни и ночи смешались сильнее, чем во время приступов мучительной болезни. А за окнами расцветала ясная безмятежная весна, уже белели на зеленых стебельках белоснежные колокольчики ландышей. Южный берег Темзы покрылся густым травяным ковром, украшенным узорами полевых цветов. А во дворце царило безвременье, лишенное связей с внешним миром. Здесь наступил мертвый сезон, проходивший по своим собственным законам.

Уилл:

Преступления – то есть преступные прелюбодеяния – были якобы совершены в графствах Мидлсексе и Кенте, и именно оттуда должны были исходить официальные обвинения. В те ужасные майские дни большое жюри обсудило их и выдало надлежащие рекомендации. Свидетельские показания сочли неоспоримыми, и пятерых обвиняемых ожидало судебное разбирательство. В жюри вошли королевские уполномоченные, одним из которых стал Томас Болейн.

Незнатных придворных – Смитона, Бреретона, Уэстона и Норриса – судили двенадцатого мая в зале Вестминстерского дворца, одинаково пригодном для проведения судебных заседаний и праздничных пиршеств. На радость разинувшим рты и пускающим слюни зевакам фаворитов королевы открыто провели по улицам города.

Перед глазами несчастных уже маячил топор, хотя и с опущенным пока острием. Им предъявили обвинения в тайном сговоре, угрожавшем жизни короля, в греховной связи с королевой, в государственной измене наследникам трона и в нарушении общественного порядка и безопасности.

Смитон признал себя виновным только по второму пункту. Остальные полностью отрицали свою вину. Но всех осудили на смерть. Острие топора зловеще развернулось в их сторону. В тягостной тишине преступников доставили обратно в Тауэр.

Казнь назначили на семнадцатое мая – через пять дней после суда. До этого дня о заключенных предпочли забыть.

Короля обеспокоило то, что признание сделал один Смитон. Он предпочел бы, чтобы все пятеро разговорились на допросах. Хотя сам он ничуть не сомневался в их виновности.

– Я убежден, что она развлекалась с каждым вторым в своей свите, – сказал он.

* * *

Через три дня перед судом пэров в Королевском зале Тауэра по очереди предстали Болейны. На заседании присутствовали двадцать шесть пэров. Герцог Норфолк выступил в роли представителя короля, лорда-распорядителя, заняв кресло под председательским балдахином. По разные стороны от него сидели герцог Суффолк и лорд-канцлер Одли. Был здесь и Генри Перси, унаследовавший титул графа Нортумберленда.

В зал набилось более двух тысяч зрителей – лорд-мэр и олдермены Лондона, члены влиятельных ремесленных гильдий; придворные, послы, купцы и прочие незнатные подданные, к коим примкнул и я сам. Насколько отличался публичный конец Анны от ее тайного венчания! Короля не волновало, что любой простолюдин услышит гнусные подробности, выставляющие его рогоносцем. Как ни странно, он сам позвал всех прийти и испить чашу из источника его позора.

Анна вплыла в зал с надменным видом, словно ее пригласили председательствовать на суде, а не держать ответ перед пэрами. Она вновь обрела неотразимое очарование, с помощью которого околдовала Гарри. Очевидно, она решила еще раз использовать свою магию.

Герцог огласил официальные обвинения по обнаруженным присяжными Кента и Мидлсекса преступлениям:

– «Будучи более трех лет королевой Англии и женой господина нашего Генриха VIII... леди Анна не только пренебрегала обязанностями, возложенными на нее высочайшим и благородным союзом, заключенным между вышеупомянутым господином нашим королем и самой госпожой королевой, но также вынашивала в душе злые умыслы по отношению к упомянутому господину нашему королю и сошла с пути истинного по дьявольскому наущению, отвернувшись от Господа. Утоляя каждодневно изменчивую сладострастную жажду и понуждая близких подданных и слуг господина нашего короля к прелюбодеянию и сожительству, совращала их подлыми посулами, поцелуями, соблазнительными телодвижениями, а также подарками и прочими чудовищными обещаниями и подстрекательствами... соответственно потакая своим крайне предосудительным наклонностям... в результате чего совращенные отдавались ей и способствовали тяжким вероломным преступлениям... Как следует из данного и прочих достоверных источников свидетельских показаний, упомянутая королева повинна в предательских деяниях и подстрекательствах».

Перечень достоверных нарушений закона открывали события трехлетней давности:

– «В Вестминстерском дворце 6 октября 1533 года... и в разные прочие дни, до и после указанной даты, посредством соблазнительных слов, поцелуев, деяний и прочих злодейских средств она совращала и подстрекала Генри Норриса, личного камергера господина нашего короля, нарушать присягу и вступать с ней в плотские сношения, по причине чего 12 октября упомянутый Генри Норрис преступил закон и опорочил себя, вступив с ней в плотскую связь».

Далее описывалось ее прелюбодеяние с родным братом Джорджем, лордом Рочфордом, имевшее место 2 ноября:

– «...откровенные сладострастные поцелуи, в коих сплетались языки королевы и упомянутого брата ее Джорджа, а также подарки и драгоценности побудили лорда Джорджа Рочфорда 5 ноября презреть заповеди Всемогущего Господа и законы людской природы и согрешить, познав плоть его родной сестры».

Далее зачитали даты остальных преступлений (я опущу их описания, ибо они изобиловали похотливыми подробностями):

19 ноября 1533 года – в Вестминстере с Генри Норрисом.

27 ноября 1533 года – в Вестминстере с Уильямом Бреретоном.

8 декабря 1533 года – в Хэмптон-корте с Уильямом Бреретоном.

19 мая 1534 года – в Гринвиче с Марком Смитоном.

20 мая 1534 года – в Гринвиче с Фрэнсисом Уэстоном.

20 июня 1534 года – в Гринвиче с Фрэнсисом Уэстоном.

26 апреля 1535 года – в Вестминстере с Марком Смитоном.

29 декабря 1535 года – в Элтаме с Джорджем Болейном.

Помимо «грязной и ненасытной похоти» ее обвинили в тайном сговоре с любовниками против Генриха. Согласно свидетельским показаниям, она говорила им, что «в глубине души никогда не любила супруга» и «обещала выйти замуж за одного из них после смерти короля». Дабы держать их в любовном плену, она разжигала соперничество между ними, наделяя каждого безумно щедрыми дарами.

Кромвель и его главный прокурор, сэр Кристофер Хейлз, выдвинули против королевы еще два пункта: во-первых, отравление вдовствующей принцессы и покушение на жизнь леди Марии; во-вторых, злонамеренное причинение ущерба здоровью короля – ибо из-за пороков своей жены он «испытал в сердце своем недовольство и печаль... кои вызвали серьезные физические недомогания». Последнее утверждение, насколько мне известно, было правдой, хотя многие над этим подшучивали.

По словам обвинителей, Анна тайно издевалась над королем, высмеивая его баллады, музыку, наряды и личные недостатки. В письме брату Джорджу относительно своей беременности она будто бы заикнулась, что вынашивает его ребенка.

Анне предоставили слово для защиты. Гордо выпрямившись, как всегда, она вскинула голову и заговорила громким и звонким голосом, разлетавшимся во все концы каменного зала.

Последние обвинения она обошла многозначительным молчанием. И, уделив внимание только прелюбодеяниям, заявила о своей невинности, хотя признала, что давала Фрэнсису Уэстону денежное вознаграждение и приглашала Марка Смитона в свои покои для игры на верджинеле. Ее речь прозвучала красноречиво и остроумно, а сама она излучала неземное очарование.

Но все было бесполезно. По оглашении всех обвинений большинство пэров признали ее виновной. Затем поднялся ее дядя Норфолк и грозно зачитал приговор:

«Виновна в государственной измене, прелюбодеянии и кровосмесительной связи. Преступница заслужила смерть, приговаривается к сожжению на лугу лондонского Тауэра либо – по усмотрению короля – к обезглавливанию, если его милость пожелает облегчить ее участь».

Напряженную тишину нарушило смятение в рядах пэров. Генри Перси упал в обморок. Слуге пришлось взвалить его обмякшее тело на спину и вынести из зала. Анна проводила его взглядом, и на лицо ее набежала тень, оно словно увяло.

Ей вновь дали слово, но теперь она говорила без всякого воодушевления.

– О Господи, Тебе ведомо, заслужила ли я смерть... – Она помедлила и обратилась к присяжным: – Милорды, я не буду говорить, что ваш приговор несправедлив, и не осмелюсь предположить, будто мои доводы могут восторжествовать над вашими суждениями. Мне хочется верить, что у вас достаточно веские причины для вынесения такого приговора, но тогда они должны быть отличны от тех, что представлены ныне в суде, ибо я не совершала преступлений, кои вменяются мне в вину. Я всегда хранила супружескую верность королю, хотя не скажу, что всегда выказывала приличествующее мне, возвышенной его волей из ничтожества, смирение и почтение перед его добротой и величием. Я признаю, что имела ревнивые мысли и подозрения о его увлечениях. У меня не было, увы, достаточной осторожности и мудрости, чтобы скрывать свои переживания. Но всевидящий Господь будет моим свидетелем в том, что я не согрешила против супруга никаким иным образом. Вы полагаете, что я говорю это в надежде продлить себе жизнь? Нет. Бог научил меня смирению перед лицом смерти, и Он укрепит мою веру. Не думайте, что в преддверии конца я пребываю в полном замешательстве и меня уже не волнуют ни честь, ни невинность, которые я берегла всю мою жизнь, как то и положено королеве. Знаю, что эти последние оправдания не принесут мне никакой выгоды, кроме удовлетворения моей честной души. Что касается моего брата и других несправедливо обвиненных придворных, то я охотно приняла бы на себя все казни, дабы избавить их от мучений; но, понимая, что так угодно королю, я готова стать их спутницей в смертный час. Поскольку уверена в том, что в ином мире нам суждена вечная и покойная жизнь. Я прошу вас, добрые люди, помолиться за меня.

Она устало поднимается и в сопровождении Кингстона удаляется из зала суда в свои тюремные покои.

Ее дядя откровенно разрыдался. Ему с трудом удалось овладеть собой, чтобы провести суд над последним заключенным в Тауэр обвиняемым, Джорджем Болейном, лордом Рочфордом.

Ему зачитываются обвинения. Они заключаются, во-первых, в инцесте – в прелюбодеянии с его сестрой, королевой. Во-вторых, в заговоре, имевшем целью убийство короля. Он отрицает и то и другое. И в третьих, в предположении, что он отец принцессы Елизаветы.

В ответ на третий пункт Болейн молча ухмыляется и насмешливо поднимает брови.

Заключительное обвинение запрещено оглашать публично, и его изложенное на бумаге содержание представляют пэрам, а затем показывают лорду Рочфорду. Эти показания предоставила леди Джейн, его законная жена.

– Ах да, – громогласно заявляет Джордж Болейн и зачитывает вслух слово за словом: «Моя сестра, королева Анна, сообщила мне, что король стал немощен. Его мужское естество растеряло задор и живость».

И он истерически захохотал.

Возмущенный Кромвель разразился гневной тирадой, на что Болейн с улыбкой добавил:

– Но я же не высказываю предположений о том, что в следующем браке его величество может столкнуться с теми же интимными сложностями.

Одна фраза превратила короля в обвиняемого. Упомянутый «следующий брак» неслыханно удивил людей. Неужели правда, что король уже выбрал преемницу? Не устроили ли весь этот процесс ради новой королевы? Но Кромвель пустил в ход главный козырь: очередное заявление от Джейн Болейн, леди Рочфорд, которая дала клятву, что ее муж состоял со своей сестрой в кровосмесительной связи. Она сочла своим долгом обнародовать «проклятую тайну», известную доныне только ей.

Итак, обвинение, подписанное законной женой, доказало порочность Джорджа.

Двадцать шесть пэров признали его вину, и герцог вновь огласил приговор:

– «Виновного в государственной измене надлежит вернуть в камеру лондонского Тауэра, где он и содержался; он приговаривается к тройной казни, во исполнение которой его выведут из темницы, проволокут по городу, повесят, затем вынут из петли живым, вспорют живот и, вырвав внутренности, сожгут у него на глазах, после чего ему отрубят голову, а тело четвертуют, дабы установить останки в местах, назначенных королем».

По завершении этих судов Лондон погрузился в тяжкое безмолвие до самых казней. Проходящие мимо Тауэра люди слышали стук молотков – там сколачивали эшафоты, вытащенные из подвалов, где они хранились с прошлого лета, после казни Мора.

Поговаривали, что король, обхаживая госпожу Сеймур, провел эти весенние ночи на своем баркасе. Да, правда, фонари озаряли ярким светом темные воды Темзы, а над ними разносились звуки игривой музыки. Кое-кто утверждал, что его лодка сновала туда-сюда под стенами Тауэра. Я слышал еще много чепухи, в том числе потрясающую историю с живописными подробностями оргий развратного, уподобившегося сатиру короля. На самом деле он действительно проехал разок по Темзе на своем баркасе, однако стремился не «под стены Тауэра», а к стоящему на берегу особняку Николаса Карью, где гостила леди Джейн.

X

Генрих VIII:

И вот кошмар закончился. Завершился суд, и ведьме вынесли справедливый приговор. Крам обо всем доложил мне... даже, к сожалению, о ее выпадах в мой адрес. Меня это не взволновало; я боялся лишь того, что, несмотря на тяжкие обвинения, Анна сумеет избежать кары.

Сожжение или обезглавливание... по усмотрению короля... Мне вспомнилось, какой ужас она испытывала перед пламенем. Не будет ли местью мое соизволение предать ее огню? Заслуживает ли она такой смерти? Она будет кричать и корчиться от боли, когда начнет поджариваться ее плоть, а кровь – закипать в жилах. Я буквально почувствовал смрад обугливающегося мяса и дыма от горящих волос...

Нет, невозможно. Это слишком жестоко. Тем более душа ее, покинув тело, и так отправится прямиком в ад, где огня будет в изобилии, того вечного огня, что сжигает души грешников, не давая им блаженного упокоения. Зачем учинять дьявольское изуверство и подвергать Анну адским пыткам на земле? Пусть она покинет этот мир, не испытав физических мучений.

Но мне хотелось добиться от нее одного заявления – никто, кроме нее, не мог признать незаконность нашего супружества. Для получения показаний я решил послать к ней Кранмера с предложением избавить ее от сожжения, если она подтвердит, что добилась нашего брака с помощью колдовства и теперь отрекается от него. Тогда я мог бы освободиться от нее еще до ее казни. Пусть она испустит последний вздох, уже не будучи моей женой. И меня ничто не будет связывать с ней!

– Ступайте к ней в Тауэр, в ее покои, и добейтесь от нее клятвенного отречения по данному делу, – поручил я Кранмеру и, заметив недоумение на его лице, пояснил: – Да, согласно моему распоряжению, ее по-прежнему содержат в достойных условиях. Она живет в королевских апартаментах, и ей оставлены все драгоценности и наряды. Разве не ради обладания ими она продала свою вечную душу? Пусть же насладится ими до конца.

Мне вспомнился Мор, томившийся в лишенной книг камере. Но Анна Болейн до самой казни может сохранять свои привилегии (за исключением чести называться моей женой). Вдруг мне подумалось: а что, если послать за французским фехтовальщиком? Пусть он с искусным изяществом исполнит смертный приговор. Ей всегда нравились «французские затеи»; добрый английский топор, безусловно, грубоват для ее чувствительной и тонкой натуры. Я отправил соответствующее распоряжение коменданту Кале. Вот так штука, я готов потакать ее прихотям до последнего часа...

Я тихо рассмеялся... но через мгновение мной овладел истерический хохот.

Уилл:

Мы услышали взрывы смеха, доносившиеся из кабинета короля, но не посмели войти. Казалось, там хохотал безумец, и мы испугались, что к Гарри тайно пробрался какой-то недоброжелатель. Король никогда так не смеялся, и один из стражников все-таки осмелился заглянуть внутрь.

Там не оказалось никого, кроме Генриха. Он сидел за письменным столом, и лицо его опасно побагровело.

Я приблизился к нему – больше никто не посмел – и замер на миг, готовый броситься за лекарем. Я не сомневался, что короля разбил апоплексический удар.

– Не беспокойтесь, милорд, сейчас вам окажут помощь, – произнес я как можно серьезнее и внушительнее.

– Помощь? – спокойно спросил он, и кровь отхлынула от его лица. – Брось, Уилл, помощь мне не нужна. Все в порядке, в полном порядке. – Он показал на письмо и заметил: – Славная французская кончина ждет ее... Смерть должна согласовываться с жизнью... Правда, редко удается это устроить. Но я окажу ей такую услугу.

Неужели переутомление и горе омрачили его разум?

– Да, ваша милость, – мягко сказал я. – Лорд – хранитель малой печати позаботится об отправке ваших посланий. Успокойтесь. Вы слишком много работаете.

Он привстал было из-за стола, но вновь опустился в кресло, с озабоченным видом покачав головой.

– Есть еще одно дело. Остальным преступникам я тоже должен облегчить участь. Смягчим приговор, заменив его обычным обезглавливанием. Так и порешим. – Он начал строчить приказы на пергаменте. – Но им придется удовольствоваться английским палачом с привычным топором.

* * *

Утром семнадцатого мая Анна видела из своего окна, как на холм за рвом Тауэра вывели пятерых ее полюбовников и соучастников тайных заговоров и они поднялись на эшафот. Это было крепкое высокое сооружение, видное даже зрителям последних рядов (а толпа там скопилась огромная).

Первым шел сэр Уильям Бреретон. Он трусливо стонал и дрожал всем телом.

– Я заслужил бы смерть, если бы у нас казнили за любое прегрешение! – крикнул он, а когда палач указал ему на плаху, возмущенно заявил: – Но меня осудили беспричинно!.. Я требую справедливого суда!

Стремясь отсрочить казнь, он повторил эти слова еще трижды или четырежды. Но голос изменил ему, когда его вынудили опустить голову на плаху. Палач взмахнул большим топором и одним точным ударом разрубил шею Бреретона. Голова скатилась на солому, и палач традиционно поднял ее и показал зрителям.

Буквально за пару минут тело и голову казненного унесли, сменили солому и вымыли плаху и топор. Мертвеца спустили по лестнице и положили в гроб за эшафотом.

Следующим был Генри Норрис. Он был немногословен, но сказанное им прозвучало лестно для короля:

– Я полагаю, что нет среди благородных придворных человека, который был бы обязан королю больше меня, но я проявил тяжкую неблагодарность и небрежение к ниспосланным мне благам. Я молю Господа о милосердии к моей душе.

И он с готовностью положил голову на плаху. Мастерский удар топора, и приговор свершился еще до того, как зрители успели перевести дух. Жене и матери не удалось выкупить жизнь сэра Фрэнсиса Уэстона даже за сотню тысяч крон, и этот красавец, все такой же цветущий и бодрый, поднялся на эшафот. Синева его глаз соперничала с ясными майскими небесами.

– Я надеялся, что, погрешив лет двадцать или тридцать, смогу замолить грехи, вступив на путь истинный. Но мне в голову не приходило, что жизнь так коротка, – сказал он, пытаясь до последней минуты оставаться остроумным и светски беспечным.

Когда палач поднял его голову, глаза уже не сияли синью, а подернулись серой дымкой.

В небе появились темные точки. Почуяв запах крови и надеясь, что вскоре будет чем поживиться, к холму начали слетаться канюки.

Марк Смитон поднялся по лестнице с гордым видом.

– Господа, я прошу вас всех помолиться за меня, – пылко произнес он, – ибо я заслужил эту смерть.

Страдающий от безнадежной любви лютнист так стремительно припал к плахе, словно боялся, как бы вдруг не отсрочили или не отменили его казнь.

Последним к плахе подошел лорд Рочфорд, Джордж Болейн. Он бросил невольный взгляд на стоявшие справа от него гробы и скользящие по эшафоту темные тени парящих в вышине стервятников. Затем Болейн посмотрел на толпу зрителей и обернулся к тауэрскому рву, где за стенами крепости высилась белокаменная башня, где были покои его сестры.

Все притихли, ожидая его последних слов. Как ни странно, он вдруг разразился проповедью против лютеранства (его давно подозревали в склонности к ереси):

– Я желаю, чтобы грехи мои помогли вам всем укрепиться в вере и проникнуться благой вестью. Ибо если бы я жил по евангелическим заветам... если бы праведные слова мои не расходились с делом... то мне не пришлось бы сейчас стоять перед вами.

Он еще долго уговаривал слушателей блюсти закон Божий.

Но слушателей не интересовали его увещевания, они постоянно слышали это от монахов или придворных проповедников. Да и притащились они сюда не ради религии, а ради кровавого зрелища.

– Я ничем не погрешил перед королем, – вдруг вызывающе заявил Болейн. – Сейчас не время повторять причину, по которой меня осудили. Да и вам не доставит удовольствия слушать мои оправдания, – дерзко бросил он, лишая их ожидаемого развлечения. – Я прощаю всех вас. И... Боже, храни короля!

С тем же успехом он мог насмешливо показать нам язык. Непристойное приветствие ознаменовало его прощанием с этим миром. Топор опустился на плаху, и его голова отделилась от тела.

Погожим майским днем похоронные дроги быстро увезли пять гробов, и раздосадованные стервятники улетели ни с чем.

* * *

Казнь Анны назначили на следующий день. Но к изумлению Генриха, французский фехтовальщик еще не прибыл, поэтому исполнение приговора пришлось отложить. Хотя отсрочка пришлась кстати, поскольку в тот день над Лондоном разразилась страшная гроза со штормовым ветром.

Анне предстояло расстаться с жизнью в стенах крепости на зеленой лужайке прямо под ее покоями. Эшафот сколотили низкий, дабы любопытные горожане не могли увидеть, что происходит в Тауэре, и разрешение присутствовать на казни получили от силы три десятка влиятельных особ. Придворные мечтали о столь исключительном зрелище. Но круг свидетелей смерти преступницы ограничился лорд-канцлером, тремя герцогами (Норфолком, Суффолком и Ричмондом), Кромвелем и членами Тайного совета, к коим присоединились лорд-мэр Лондона, шерифы и олдермены. На зубчатых крепостных стенах стоял канонир, ему надлежало возвестить горожанам о кончине королевы выстрелом пушки.

Король не пожелал почтить своим присутствием сие событие. Так же как Кранмер. И ни один из Сеймуров.

* * *

Последнюю ночь Анна провела в смятении, без сна, молясь и распевая песни. Она сочинила длинную траурную балладу для лютни – ведь брат уже не мог прославить свою злосчастную сестру. Она вознамерилась увековечить свою память, поэтому написала и положила на музыку следующие строфы:

О смерть, убаюкай мой слух,

Даруй мне сладость сна,

К чему страдать душе от мук,

Коль чиста и безгрешна она.

Лети, погребальный и скорбный плач,

Ведь завтра поднимет свой меч палач;

О да, я должна умереть,

И рок мой неумолим,

Так буду о смерти петь!

Кто выразит всю мою боль,

Увы! Она пронзительнее огня!

Но песня грустная заполнила юдоль,

И жизнь моя бескрылая томится

В бездушном мире каменной темницы!

Достойны скорби вечной те напасти,

Суров и горек мой земной удел,

О как же горек вкус несчастья.

Прощайте, радостные дни,

Привет, терзания и муки,

Вы разорвали сердце мне,

Перо уже не держат руки.

Пора, пора накинуть смертный плащ,

Уж отзвенел мой скорбный плач,

И меч над головой занес палач,

О да, близка моя смерть,

Печален и страшен путь,

Так буду о смерти петь!

Злорадные и лживые наветы

Покрыли мое имя черной грязью,

И мне нечего сказать в ответ им.

Раз так несправедлив мирской судья,

Прощайте, радости, прощайте, все надежды:

Молва забросила в костер судьбы поленья,

И лживый хор мои закроет вежды,

Но я невинна и полна небесного смиренья.

Помимо молитв и сочинения баллады ее волновало еще одно земное дело. Она умоляла одну из тюремных прислужниц испросить прощения у Марии за несправедливо нанесенные ей обиды и жестокое обхождение. Анна желала покаяться перед Марией, дабы успокоить свою совесть. Служанка обещала выполнить просьбу обреченной. К пяти утра солнце озарило Белую башню, а комендант Кингстон уже чувствовал изнеможение, представляя, сколь обременительным будет грядущий день. У распорядителя казни королевы было множество забот, в том числе протокольного характера: следовало достойно принять и разместить вокруг эшафота высокопоставленных свидетелей согласно титулам и званиям; разложить в бархатные мешочки выделенные королем двадцать фунтов золотом, которые Анне положено милостиво раздать перед смертью; задрапировать эшафот черной материей. Кроме того, Кингстон до рези в глазах изучал древние хроники, где описывались казни королей, дабы не упустить какую-нибудь важную деталь.

Вдобавок он должен был встретить французского палача и ознакомить его с тонкостями протокола, проследить за подготовкой могилы и доставкой гроба... Кингстон пребывал в сильнейшем смятении, поскольку не получил указаний от короля Генриха по поводу могилы и гроба, а ведь тело королевы надо будет куда-то положить.

Он с ужасом чувствовал, что не успевает сделать все к назначенному сроку. А потом пришло утешительное известие: король перенес время казни с девяти часов утра на полдень. Но опять ни словом не упомянул о гробе!

Кингстон поспешил к Анне, чтобы сообщить об очередной задержке. Она выглядела разочарованной.

– Я надеялась, что к полудню уже буду избавлена от мучений, – печально сказала она и вдруг, бросившись к своему тюремщику, прошептала: – Я невинна! Невинна, невинна! – Анна пылко повторяла это слово, схватив Кингстона за руку и сильно сжимая ее, а потом ее настроение резко сменилось, что было ей свойственно, и она спросила: – Это очень больно?

– Нет, – вяло ответил комендант. – Все закончится мгновенно. Боли не будет, вам предстоит изысканная процедура.

Она обхватила свою шею руками.

– У меня тонкая шея! – воскликнула она. – А топор такой толстый и грубый.

– Разве вам еще не сообщили? Король постарался избавить вас от топора. Он послал во Францию за фехтовальщиком.

– Ах! – По лицу ее скользнуло легкое подобие улыбки. – Король неизменно относится ко мне как добрый суверен и благородный господин. – Она расхохоталась ужасным, пронзительным смехом, который оборвался так же внезапно, как начался. – Вы можете передать его величеству мои слова?

Кингстон кивнул.

– Скажите, что ему неизменно удавалось осыпать меня благодеяниями: возвысив мою скромную долю, он сделал меня маркизой, затем королевой, и вот, когда на земле не осталось более почетного титула, он решил подарить моей невинной душе корону святой мученицы.

И она изящно склонила голову.

– Никогда я не видел осужденных, которые ждали бы смерти с безмятежной радостью и удовольствием, – пораженный силой ее духа, пробормотал он про себя.

Тюремщик уже направился к выходу, но его остановил ее голос.

– Господин Кингстон! Господин Кингстон! Людям ведь не составит труда подыскать для меня новое прозвище. Вероятно, теперь я стану на французский манер... la Reine Anne sans tкte... или попросту Безголовой королевой Анной!

В суеверном страхе он захлопнул за собой массивную дубовую дверь, но она не могла заглушить резкий смех обреченной.

* * *

Все это потом рассказывал мне сам комендант. А на казни я присутствовал вместо короля. К полудню Генрих облачился во все белое. Я не осмелился спросить почему, но он выбирал одежду с такой скрупулезной сосредоточенностью, словно исполнял тайный ритуал. Он вел совершенно затворническую жизнь последние три дня, начиная с казни пятерых придворных и заканчивая ветреным грозовым днем, когда ожидалось прибытие фехтовальщика из обители Святого Омера, но корабль из Кале задержался. А теперь Гарри дотошно и методично готовился нарушить уединение. Он держался невозмутимо, но меня потряс его вид. За эти три дня он постарел лет на десять.

– Сходи туда вместо меня, – велел он. (Не имело смысла уточнять, куда именно он посылает меня.) – Да держи там глаза и уши открытыми. Потом все мне расскажешь. Я отправлюсь в Вестминстер. Возможно, проедусь верхом.

Да, свежим майским утром любо-дорого прогуляться, луга уже приукрасились цветущими фиалками и мятой. А с юга дул теплый ветерок.

Для смерти в такое утро потребуется исключительное мужество.

* * *

В полдень открылась дверь покоев королевы, и Анна вышла в сопровождении своих единственных подруг, сестры Томаса Уайетта и Маргарет Ли. Безупречный и изысканный наряд напомнил всем об уникальной способности королевы – при желании излучать красоту. Нас поразили и румянец ее щек, и сияние глаз; она выглядела цветущей и оживленной в сравнении с собравшимися на лужайке людьми. Лица у них были скорбными.

Дабы облегчить задачу палачу, она надела платье с глубоким вырезом, выставив напоказ тонкую шею.

Приподняв юбки, Анна осторожно взошла на эшафот и величественно взглянула на нас, словно собиралась обратиться к членам парламента.

Перед ней стояла массивная деревянная колода с чашеобразной выемкой для подбородка и четырехдюймовым желобом для шеи. У подножия лежал слой соломы, предназначенный для изливающейся крови.

Справа от Анны стройный, атлетически сложенный француз опирался на стальной меч. Слева топтались его помощники, им предстояла скверная работенка по выносу обезглавленного тела. Приготовили и отрез черной ткани, чтобы покрыть его. Палач и его подмастерья встретили королеву улыбками.

Небесная высь радовала ясной, без единого облачка, синевой. Треклятые птицы, недавно вернувшиеся из южных стран, заливисто щебетали, словно щеголяя безграничной свободой и беззаботным равнодушием к происходящему.

– Добрые христиане, – начала Анна, – я готова умереть, ибо закон осудил меня на смерть и я не вправе противиться приговору.

Ее звонкий голос взмывал в вышину, казалось, она смотрела в глаза каждого свидетеля. Королева взглянула прямо на меня, и в то же мгновение я вспомнил – более того, мысленно увидел в ярчайших подробностях – все моменты наших с ней встреч.

– Я предстала перед вами, готовая умереть, – повторила она, печальным взором окинув собравшихся, – смиряясь с волей моего господина и короля. – Я молю Бога хранить короля и ниспослать ему долгое царствование, ибо не знала еще земля наша более доброго и милосердного правителя. Для меня он навсегда останется щедрым и благородным сувереном.

Ее речь выражала почтительность, но в ней сквозили ирония и насмешка. Прозвучало и ее послание, которое Кингстон так и не посмел передать королю. Анна же хотела убедиться, что оно достигнет ушей Генриха.

Закрыв глаза, она умолкла, словно решила, что пора заканчивать.

– Если кого-то заинтересует моя судьба, то я требую, чтобы судили меня по законам высшей справедливости. И, покидая сей мир, я искренне прошу всех вас помолиться за меня.

Она завершила прощальную речь. В ней не было протеста оскорбленной невинности, упоминаний о дочери, благочестивых проповедей, шуток. Анна спланировала свой последний выход так же изысканно, как празднества и костюмированные представления: лишенная чьей-либо помощи, она разыграла сцену, исполненную незабываемой хрупкой красоты.

Повернувшись к своим фрейлинами, Анна наделила их памятными дарами – изящными молитвенниками в черных переплетах, украшенных финифтью, золотом и ее личными пожеланиями.

С полнейшим спокойствием королева сняла головной убор и ожерелье, готовясь к последнему акту трагедии. Отказавшись от черной повязки, она просто закрыла глаза и опустилась на колени перед плахой.

Потом вдруг смелость изменила ей. Она услышала шорох справа и, охваченная ужасом, глянула на шагнувшего к ней палача. Ее взгляд словно заморозил его, и он отступил обратно. Стараясь унять дрожь, она вновь опустила голову и крепко зажмурилась.

– Господи Иисусе, помилуй мою душу... Господи Иисусе, помилуй мою душу... – быстро повторила она срывающимся голосом.

И опять приподнялась и мельком увидела, как палач взмахнул мечом.

Она заставила себя положить голову на плаху, все ее тело напряглось, словно несчастная силилась услышать взмах клинка.

– Я вверяю душу свою Иисусу Христу, вверяю душу свою Иисусу Христу... О Господи, пожалей мою душу грешную... О Господи, пожалей...

Опытный француз дал условный сигнал помощникам. Они понятливо кивнули и шагнули вперед.

– ...мою душу... О Господи...

Анна начала поворачивать голову влево, к помощникам палача. И как только она отвернулась, фехтовальщик нанес удар. Незаметно для обреченной тонкий клинок взметнулся сверкающей аркой за ее головой. Он рассек тонкую шею, как садовый нож разрезает стебель розы: легкое сопротивление плоти, хруст, окончательное отделение.

Голова отвалилась, будто кусок отрезанной колбасы, и с глухим стуком упала на солому. Я невольно отметил, как выглядит шея в разрезе: шесть или семь обрубленных трубочек образовывали странный геометрический узор. Потом из двух или трех трубочек брызнула кровь, сердце Анны продолжало биться. Ярко-алые ручейки крови струились, как молоко из грязного, непотребного коровьего вымени... даже журчание звучало похоже. Струи становились все обильнее. Неужели в ней осталось так много крови?

Поникшие руки упали к подножию плахи. Учтивый французский фехтовальщик шагнул вперед и, коснувшись соломы, нащупал округлый предмет, который был головой Анны. Она откатилась на два-три фута левее. Он поднял голову, ухватив за длинные шелковистые волосы.

И в тот же миг на крепостной стене прогремел пушечный выстрел.

Голова ее казалась еще совершенно живой... Подвижные глаза скорбно взирали на истекающее кровью тело, все еще стоявшее на коленях. А губы шевелились. Она что-то говорила...

Ряды зрителей смешались. Забыв о чинах и званиях, все стремились убраться подальше от этого ужасного места. Не нашлось никого, кто посмел бы рассказать королю о последних мгновениях жизни Анны Болейн; и я, безусловно, был в их числе.

Придворные быстро разошлись, не оглядываясь на отрубленную голову (оставленную на эшафоте фехтовальщиком) и безжизненно обмякшее тело в луже крови.

Король не позаботился о гробе.

В итоге фрейлины нашли в чулане королевских покоев пустой сундук из-под стрел. Он был слишком коротким, чтобы положить туда человека в полный рост, но мог вместить обезглавленное туловище и голову. Француз крайне любезно предложил женщинам черную ткань, и они, завернув остывающие останки, настояли на том, чтобы сторож крепостной церкви Святого Петра в Винкуле вскрыл свежую могилу Джорджа Болейна и опустил в нее сверху новый импровизированный гроб.

Не было ни погребальной службы, ни похорон. Мертвую королеву буквально бросили на произвол судьбы.

Генрих VIII:

Природа за стенами города радовала взор, так же, должно быть, во время оно любовался ее красотой и Юлий Цезарь. Живописный пейзаж сиял весенней первозданностью. Я ехал по лесистым холмам, где в тенистой прохладе воздух полнился животворной майской свежестью, и старался не думать о том, что происходит в Тауэре. Вокруг ликовал обновленный мир. И мне тоже хотелось возрождения!

За моей спиной в низине струилась извилистая Темза, безмятежная лента, играющая с солнечными лучами. Напротив Гринвича стояли на якоре мои корабли, отражения их ощетинившихся мачт дробились в речных волнах ниже по течению, за Тауэром... за Тауэром...

До меня донесся пушечный выстрел: тихий отдаленный звук.

Анна умерла. Колдовская жизнь завершилась, закончился ее земной путь.

Казалось, я должен испытать воодушевление, чувство избавления от опасности. Но на сердце лежал камень. Душа не желала обновляться вместе с природой. Я изменился безвозвратно, и мне уже не стать прежним. Внешне я мог выглядеть как раньше, подобно гниющему изнутри арбузу: он все такой же полосатый и округлый, но в его сердцевине уже происходит губительное разложение.

Пушка сообщила о конце ее жизни. А что стало с моей?

В данном случае неприемлем принцип «все или ничего», попытался успокоить я себя. Мне еще предстоит долгая жизнь. Да, начало ее было непритязательным, здоровым и простым, а итог будет обременен сложными и болезненными компромиссами. Но надо двигаться вперед; в балладах воспевают молодость, будто бросая мне вызов, и я должен наилучшим образом устроить вторую половину своего земного бытия.

* * *

– Джейн, – позвал я, въехав во двор. – Джейн.

Это был не приказ, но мольба.

Она появилась в окне верхнего этажа, над входом в особняк Николаса Карью. Леди Сеймур устремилась к спасительной чистоте лугов сразу после того, как Анну отправили в Тауэр, ей стало некому служить и незачем оставаться при дворе.

– Я здесь, – откликнулась она.

Джейн спустилась по лестнице и медленно вышла из парадной двери. Спешившись, я стоял, усталый, в ожидании, уже смирившись с тем, что усталость отныне будет моей постоянной спутницей.

Джейн молча подошла ко мне, протягивая руки. Ее лицо излучало отрешенность от суетного мира, любовь и доброту. Она все поняла, и понимание не погубило ее чувств.

– Джейн, – просто сказал я, не пытаясь коснуться ее. – Вы хотите быть моей женой?

– Всем сердцем... – ответила она. – Я ваша и душой, и телом.

Вот оно, счастье неземное: обретение истины после долгих блужданий.

XI

Переночевав в доме Карью, мы предпочли не возвращаться в Лондон и рано утром отправились в Вулф-холл. Джейн выросла среди уилтширских холмов, в тех краях жили все дорогие и близкие ее сердцу люди. С 1427 года род Сеймуров присматривал за савернейкскими охотничьими угодьями, а владели бедвинскими землями практически с начала четырнадцатого века; да, в том скромном английском поместье заключалась вся их сила и радость, они не стремились к придворной службе. Джейн предстояло выйти замуж, и, как любой сельской невесте, ей хотелось отпраздновать это событие с друзьями и соседями.

Мы добрались до Вулф-холла поздним вечером, когда слуги уже закончили свои труды, накормив старого и немощного сэра Джона и препроводив его на отдых в верхнюю спальню. Джейн взлетела по лестнице, и я вскарабкался вслед за ней, с удивлением обнаружив, что я способен отдать дань уважения отцу возлюбленной и порадовать его, испросив благословения на брак. Я был королем. Но не заблуждался на тот счет, что редкий родитель мог бы с радостью отдать свою дочь мне в жены.

– Отец!

Джейн распахнула дверь. Сэр Джон лежал в кровати, увенчанный, несмотря на теплый май, фланелевым ночным колпаком.

Она подбежала к кровати и опустилась на колени.

– Дженни, – сказал он. – Ты вернулась домой?

– Да. Я хочу попросить вашего благословения. На мою свадьбу с королем.

Я шагнул в кружок света и заявил:

– Я люблю вашу дочь. И хотел бы, чтобы она стала моей женой и королевой.

Он пристально взглянул на меня.

– Моя Дженни? Королевой Англии? Она же не знает латыни.

– Она обладает гораздо более важными знаниями, чем латынь, – возразил я.

– Вы благословите нас, отец? – спросила она.

– М-да. – Он нахмурился, собирая остатки своего разума, словно пастырь свою паству, и произнес, простирая руки к дочери: – Будь для него такой же благословенной, какой Сара была для Авраама. – Потом взглянул на меня и добавил: – А вы берегите ее. Но не балуйте золотыми побрякушками.

И кивнул, явно одобряя собственное благоразумие.

Вскоре в Вулф-холл хлынул поток гостей, уставших от всамделишного и морального зловония Лондона. Эдвард и Томас, разумеется, прибыли первыми на следующее утро. За ними последовали Фрэнсис Брайен, кузен Анны, сбежавший от ее позора; сэр Джон Рассел; Уильям Фицуильям; Джон Дадли. Поздравив нас, Эдвард тут же принялся устраивать обручальное пиршество, положенное каждой родовитой невесте. Его решили провести в амбаре, поскольку в замке не нашлось большого зала для размещения всех доброжелателей. Я предоставил Сеймурам все предпраздничные хлопоты и наслаждался свободой, избавленный от необходимости руководства пышными церемонными зрелищами и королевскими ритуалами.

Огромный амбар очистили от сена и разной живности и на земляном полу быстро соорудили новый настил. Голые стены затянули полотнищами шелка, а соседские дети, потратив три дня на сборы полевых цветов и вьющихся растений, сплели из них пышные гирлянды для украшения стен. По всей полумильной длине сооружения установили ряды светильников. На кухне сэра Джона день и ночь жарили и парили, заготавливая праздничные блюда. Деревенские пекари Тоттнем-парка, забросив повседневные дела, в нескольких печах пекли коржи для громадного торта.

Я привык жить во дворцах, где торты появлялись на столах готовыми, и никогда не задумывался о том, кто их печет. А здесь я, затаив дыхание, слушал разговоры о том, не опал ли, случаем, средний корж, когда сын пекаря раньше времени приоткрыл дверцу. (Корж не опал, хотя середина торта все равно слегка просела.)

* * *

Обручальный пир Джейн, собравший множество соседей и родственников, прошел просто и весело. В преображенном амбаре поставили три длиннющих стола, и братьям удалось раздобыть достаточно белой ткани, чтобы покрыть их, и огромное количество разнородной посуды – оловянной, золотой и серебряной, чтобы не обидеть ни одного гостя. (Они отказались от моей помощи, хотя я предложил послать гонцов в Лондон за скатертями и ящиками с золотой посудой.) В кубках искрился французский кларет, и сэр Джон умудрился, несмотря на умственное расстройство, произнести первый тост и сделать официальное объявление о помолвке Джейн. Потом слово взял Эдвард.

– Я желаю долгих лет счастья и радости моей сестре, которая покорила сердце нашего суверена и короля, – провозгласил он, подняв кубок.

Все гости дружно поднялись и выпили.

Оживленная Джейн искрилась весельем почище кларета – для меня открылась новая сторона ее характера, которой, как мне казалось, ей не хватало. Как ни странно, я завидовал сейчас уилтширским помещикам и дворянам. Они знали Джейн с детства, видели, как она росла и расцветала. И теперь они дарили ее мне. (Охотно ли?)

В зал вкатили огромный торт. Его покрывала миндальная глазурь цвета слоновой кости, а основание украшали полевые цветы и засахаренные фрукты, очень похожие на самоцветы. Смеющаяся Джейн стала разрезать это диво, начиненное смородиной и приправленное ароматными специями. Торта с лихвой хватило на всех гостей, но в итоге не осталось ни крошки.

Потом начались танцы. Собрались местные музыканты с виолами и лютнями, ребеками и цитрами, маленькими арфами и топорно сделанными бренчалками. Две кузины, очаровательные юные двойняшки, торжественно прошествовали к Джейн и короновали ее венком из диких роз. Она счастливо рассмеялась, и мы открыли бал. Вскоре к нам присоединились все гости, и амбар превратился в торжественный зал...

* * *

В предпоследний день мая мы обвенчались в скромной домовой церкви на Йорк-плейс. Притихшая Джейн резко отличалась от той задорной юной селянки, которую я с восхищением открыл для себя в Уилтшире. Она согласилась с тем, что нас должны обвенчать в Лондоне. Нам не пришлось делать тайну из нашего брака, специально подыскивать священника. Хотя Джейн всегда считала, что наше законное бракосочетание произошло именно тем майским вечером в их замечательном амбаре.

* * *

В отличие от предыдущих «спутниц жизни» Джейн пришла на наше брачное ложе невинной душой и телом. А там встретил ее закоренелый холостяк – ведь оба предыдущих брака нельзя счесть законными. Все произошло как положено и как редко бывает...

* * *

В Духов день я представил Джейн подданным, устроив праздничное плавание на новом королевском баркасе, сделанном по венецианскому образцу. В нашу честь на реке устроили грандиозное карнавальное представление, после чего мы поднялись выше по течению, чтобы посетить в Вестминстерском аббатстве торжественную мессу. Нас порадовала и чудесная теплая погода. Горожане сбросили шерстяные зимние одежды и высыпали в легких льняных или шелковых платьях на залитые солнцем улицы. Аббатство заполняли толпы народа, все приветствовали нас, осыпая цветами. Наше появление на службе, посвященной Духову дню, превратилось в неофициальную коронацию Джейн.

Потом на Йорк-плейс я дал великолепный обед, якобы в честь праздника Троицы – ибо главным украшением стола стал огромный клубничный торт из семи коржей, символизировавших семь даров Святого Духа, что сошел на апостолов, – но на самом деле мы гуляли на свадебном пиру и наслаждались вкусом свадебного торта.

В Англии появилась настоящая королева, и никто на сей раз не выражал недовольства.

В завершение свадебных торжеств восьмого июня мы с ней вместе прибыли на открытие заседания парламента.

Сидя рядом со мной на тронном кресле и настороженно поглядывая на членов палат лордов и общин, Джейн прислушивалась к пылкой речи канцлера Одли.

– В памяти остались великие треволнения и заботы нашего непобедимого суверена, – возгласил он, почтительно склонив голову в мою сторону, – кои пришлось ему перенести из-за первого незаконного брака. И также не забыты серьезные опасности, которым подвергся он, заключив второй брачный союз. Но, хвала Господу, вовремя уличенные в государственной измене леди Анна и ее сообщники понесли должное наказание.

Помрачнев, Одли покачал головой, и скорбная темная тень, казалось, легла на весь парламент и на мою душу также.

– Подобные превратности судьбы могли бы помешать мужчине в расцвете лет жениться в третий раз! Но наш великолепный государь вновь снизошел до заключения брачных уз! По смиренному прошению титулованного дворянства на сей раз он выбрал себе спутницу жизни, каковая благодаря красоте и непорочности плоти и крови будет способна – с Божьей помощью – зачать здоровое потомство.

Все общество взволнованно поднялось, бурно поддерживая его слова.

– Так помолимся же, господа, за будущих наследников короны, которых подарит Англии сей благословенный союз, – заключил Одли.

Вот так Джейн обрела статус моей жены и, более того, признанной королевы: обвенчанная по законному обряду, она завоевала симпатии народа и уважение парламента. Все прошло отлично, и я был наконец счастлив.

* * *

Наконец счастлив... Почему так трудно рассказывать о счастье? Есть множество слов для описания тоски, отчаяния, страданий, и все они исполнены кипучей жизненной силы. А для счастья остаются лишь вялые глаголы, пассивные прилагательные и унылые наречия. Читатель обычно пропускает подобные пассажи, ибо, с трудом сочиняя их, писатели зачастую увязают в слащавых выражениях, подобных густой липкой патоке.

И все-таки для памяти я попробую описать счастливые события! Мы проводим лето в сборах и заготовках плодов, осень оплетает нас лозами позднеспелого винограда, а весна позволяет творить, создавая душистые цветочные эссенции. Так мы запоминаем, пусть неотчетливо и с пристрастием, важные приятные моменты.

Но человеческое счастье... наши определения для него настолько слабы, словно его ощущение выражается в тупом успокоении или отсутствии боли. А ведь, в сущности, счастье бывает крепким, острым и мощным; оно окрашено во все цвета радуги; звучание его подобно свежим струям воды, плещущим в фонтане дворца фараона, что возведен в оазисе посреди пустыни; и от него исходят ароматы полнокровной плотской жизни: уютные запахи мехов, разожженных каминов, изысканных блюд...

Я был счастлив с Джейн, счастлив так же, как пушистый кот, растянувшийся на солнышке во дворе Вулф-холла. Коснитесь его, и вы почувствуете глубинное урчание, ибо он пребывает в полнейшем довольстве. Таким был и я тем летом, когда мы с любимой соединили наши жизни.

XII

Счастье порождает смелость, и мы, поглощенные своими переживаниями, отгородившиеся от остального мира крепкими, согретыми солнцем замковыми стенами, отваживаемся выглянуть наружу и увидеть то, что творится вокруг. Теперь нам не страшна правда, пусть самая жестокая, и посему мы смело отправляемся на ее поиски.

С того июня семнадцатилетней давности, когда последняя беременность Екатерины явилась неопровержимым доказательством моего проклятия, я стал заложником этой правды, а не ее сторонником. Она заключалась в рождении ужасного урода – таков был итог, и, значит, все мои начинания и свершения были порочными. Порочен союз с испанской принцессой; порочно разрешение на этот брак, дарованное важной персоной (епископом Римским), чьи заявления также порочны. Итак, жизнь затянула меня в омут вероломной лжи, грозя утопить в своих взбаламученных водах. Я погрузился в омерзительно грязную темную жижу и, изо всех сил барахтаясь во мраке, старался выплыть на Божий свет.

И вот теперь я чудесным образом вновь оказался на суше. Подобно выжившему после кораблекрушения, я выбрался на берег, кое-как залечил раны и, оценив нанесенный ущерб, поразился тому, что мне удалось спастись. По дороге я увижу еще много обломков, на каждом шагу мне станут попадаться разобиженные калеки. На моем пути наверняка будут и нежданные утраты... Однако уже не страх гнал меня вперед, а любопытство. Я с радостью приму все то, что осталось в кладовой судьбы, и непременно найду чем подкрепить свои силы.

* * *

Поэтому в июле, когда так называемый Долгий парламент закончил свои труды, а английские земледельцы начали ревностно готовиться к страде, я произвел смотр моих потерь и резервов.

Умерла Екатерина, а с ней и угроза войны с ее племянником, императором Карлом. До самой смерти она величала себя королевой, но теперь ее титул ничуть не волнует могильных червей, как, впрочем, и никого другого. На этой чудовищной ошибке моего прошлого можно поставить крест.

Я написал на листе пергамента «Екатерина» и перечеркнул ее имя жирной черной линией.

Далее на бумаге появилось слово «заговорщики». В стране создалась обширная тайная сеть недовольных, готовых откликнуться на чей-либо призыв. Пока он не прозвучал, но... Возмущение среди мятежников подогревал Шапюи, он являлся их негласным предводителем и держал в руках все нити управления этими безумцами. Кромвель следил за ними, снабжал меня достоверными сведениями, называл имена. Я поставил против второго пункта знак вопроса. Надо будет поговорить на сей счет с Кромвелем.

Мария. Теперь, после кончины Екатерины и Анны, не поищет ли она пути к примирению с отцом? После смерти матери она осталась в одиночестве. При жизни Анны гордость однозначно мешала Марии пойти на уступки. Но дворцовая блудница – наш общий с Марией враг – канула в вечность и не сможет торжествующе посмеяться над нею. Ненавистная сводная сестра, Елизавета, уже перестала считаться принцессой, и Марии не надо унижаться, служа ей.

Мне хотелось вернуть старшую дочь. Наше отчуждение вызвано людьми, которых больше нет на свете. Джейн, ее сторонница, делала все, чтобы Мария вновь стала пользоваться благосклонным вниманием при дворе; Кромвель проявил заинтересованность и убеждал упрямицу подавить гонор и открыться переменам. Поставив очередной «?», я продолжил список.

Император Карл. Кончина тетушки избавила его от необходимости вступиться за честь рода. К тому же император был поглощен иными заботами: его владения разрушала страшная зараза протестантизма. Нидерланды стали рассадником ереси; высокомерное лютеранство породило уродливых щенков – сакраментализм и анабаптизм. В Антверпене и Амстердаме появились издательские дома, выпускающие еретические трактаты и оказывающие покровительство радикалам и ниспровергателям основ любого толка. Я зачеркнул имя Карла.

Франциску удалось более или менее справиться с еретическими идеями в своем королевстве, и он даже удостоился прозвища государственного инквизитора. Но он вряд ли прислушается к папским призывам вооружаться против меня. Жирная черта пересекла имя французского короля.

Папа Павел III. Нет никаких сомнений в том, что в этом святоше я обрел неутомимого и умного противника. Он, в отличие от Климента, обозначил четкие границы дозволенного, а я определенно переступил через них. Следовательно, от него не дождешься послаблений. Он решительно вознамерился ниспровергнуть или, в случае неудачи, опорочить меня. Именно Павел сделал Фишера кардиналом и издал папскую буллу, призывая все иноземные державы на священную войну против меня и освобождая всех англичан от верности их грешному правителю. Сбежавшего за границу молодого Реджинальда Поля – эдакого новоявленного Томаса Мора! – он поощрял, надеясь использовать его происхождение в борьбе со мной, а таланты – для укрепления папской политики. Я покровительствовал Реджинальду, оплачивал его обучение как здесь, так и на Континенте. Папа отобрал его и настроил против меня. Я поставил после имени Павла многоточие.

Монастыри. По королевству разбросано более восьми сотен этих святых учреждений, и доклад Кромвеля «Valor Ecclesiasticus» подразделил их на «малые» и «большие» обители. Около трех сотен считались «малыми» и имели доход ниже некой произвольно выбранной суммы. В этих малолюдных заведениях хозяйство, вероятно, велось из рук вон плохо. С точки зрения порядка, конечно, непродуктивно держать множество крошечных действующих монастырей. Кромвель советовал распустить эти учреждения, разрешив истинным приверженцам перейти в процветающие монастыри соответствующих орденов, а остальных освободить от обетов. Имущество их, безусловно, должно отойти короне – отсылка его в Рим рассматривается как государственная измена. По расчетам Кромвеля, королевский кошелек мог бы обогатиться на миллионы фунтов. Я оставил пока пункт «монастыри» в неприкосновенности. Эти дела требовали дальнейших обсуждений с Крамом.

Далее следовало разобраться с личными делами. Я написал слово «отравления». У меня были опасения, что Анна подсыпала мне медленно, но необратимо действующий яд. Ибо надежды мои не оправдались, и нога моя после кончины ведьмы не исцелилась. А Фицрой... Его кашель не ослабевал, и юноша становился все бледнее. Я молился о том, чтобы мой организм справился с порцией принятой отравы и выстоял, подобно осажденному городу. Рано или поздно ядовитое зелье должно потерять силу. И хотя враг не спешил отступать, я твердо намеревался справиться с ним. Но выдержит ли Мария набеги неприятеля? Вот еще одна причина для нашего примирения. Я был уверен, что одиночество усугубляет действие яда. Под «отравлением» я понимал и мое мужское бессилие, которое, очевидно, всецело объяснялось враждебностью Анны, поскольку исчезло вместе с ней.

Общее состояние здоровья. После моего падения на турнире, а также по причине постоянного изъязвления бедра мне пришлось ограничить атлетические тренировки. Из-за недостатка нагрузки я впервые в жизни прибавил в весе. Мое тело раздалось в ширину, стройная крепость форм сменилась рыхлостью. Я продолжал умеренно упражняться, надеясь замедлить пагубные изменения: совершал длительные верховые прогулки с Джейн легким галопом, стрелял из лука, катал шары[5]. Но признаки телесной вялости и избыточности были, что говорится, налицо. По-видимому, для победы над ними требовались неистовые охотничьи скачки с гончими, когда кони уставали прежде всадников; изматывающие теннисные состязания, где можно рассчитывать только на самого себя; пешие сражения на турнирах, где надо прыгать и размахивать мечом в стофунтовых панцирных доспехах; наконец, веселые танцы на дворцовых балах. Лишенное этих занятий, мое тело тосковало, обрастало излишней плотью, которая начала обвисать дряблыми складками.

Пункт «общее состояние здоровья» я оставил незачеркнутым.

* * *

Кромвель показал мне своих ловчих птиц, а я решил похвалиться гончими. Я гордился королевской сворой не меньше Эдварда Невилла, носившего почетное звание обер-егермейстера, хотя повседневную работу на псарне делал десяток ревностных заводчиков и псарей.

Июль подходил к концу, и в тот прекрасный день собак выгуливали на пустошах в окрестностях Блэкхита. Если их долго держали взаперти и не давали им порезвиться, они, точно узники в неволе, впадали в беспокойство и уныние; сама природа создала их для бега, особенно грейхаундов и дирхаундов – шотландских оленьих борзых.

Как раз недавно на псарне появились на свет отличные щенки сей замечательной породы. Эти знаменитые в раздольных северных краях собаки отличались не тонким чутьем, а невероятно острым зрением. Разумеется, для охоты с ними требовались резвые лошади и искусные наездники; в южных лесных угодьях псы, как и охотники, вынуждены были лавировать между деревьями и кустами.

– Говорят, эти борзые появились в Шотландии в далекой древности, – сообщил я Кромвелю. – Хотя представители некоторых кланов утверждают, что эта порода произошла от ирландских борзых, «быстрых собак», и известна с тех времен, когда ирландские и шотландские племена еще кочевали с места на место, перебирались с острова на остров. В общем, и те и другие жили на диком Севере. Дикари.

Я проводил восхищенным взглядом свору дирхаундов, которые держались особняком.

– Однако, – хмыкнув, признал я, – надо отдать им должное, они вывели отменных собак.

Кромвель улыбнулся и с удовольствием вдохнул полной грудью. Свежий воздух благотворно действовал на него. А я-то по привычке считал его прирожденным книжным червем.

– Возможно, когда-нибудь их удастся приобщить к цивилизации, – задумчиво предположил он. – Но, увы, не на нашем веку. Мы должны лишь стараться удерживать их в известных границах.

Как быстро он ухватил суть моих слов. На природе, как я и рассчитывал, мы могли свободно обсудить наболевшие вопросы.

– Шапюи собрал вокруг себя недовольных лордов, чего нам ждать от них? Судя по моему опыту, подобные группировки не распадаются, пока им не удастся хотя бы для вида побряцать оружием, – заметил я и вопросительно глянул на него, ожидая ответа.

– Да, они похожи на даму, принарядившуюся на бал. Она должна непременно сплясать, хотя бы разок.

– Под чью музыку?

– Наиболее вероятны северные мотивы. Но пока все спокойно. Ожидание слишком затянулось, поэтому девица сняла пышное платье и пошла спать.

Мы беспечно прогуливались по двору, пошучивали, обсуждали, как и подобало, достоинства собак. По пути нам встретился псарь с группой коротконогих гончих темного окраса. Он натаскивал их на поиск, дав им обнюхать кусок ткани.

– Удачно ли проходит дрессировка наших неторопливых бегунов?

– Отлично. Они способны выследить трех разных людей в лесу, на рыночной площади и даже на кладбище... конечно, если похороны были недавно! В толпе они отыщут вам нужного человека, – с усмешкой заявил он.

– Значит, у них на редкость острый нюх, – одобрительно произнес я. – От них может быть огромная польза при отлове преступников, грабителей и прочих нарушителей закона. Мои заводчики пытаются улучшить эту породу, отбирая для продолжения рода самых выносливых и смышленых ищеек. Глядишь, они смогут работать на пару с вашими шпионами, Крам.

Почему я так нуждался в его услугах? Сам не знаю. По губам Кромвеля скользнула змеиная улыбочка, которая заменила фразу: «И почему мне приходится терпеть его шуточки?»

Кивнув на прощание псарю, мы двинулись дальше.

– Вы ознакомились с докладом инспекции монастырей? – поинтересовался Крам, когда мы отошли на некоторое расстояние.

– Да. Ваши уполномоченные обнаружили... позорную распущенность нравов.

Я надеялся, что обитель Святого Свитина окажется редким примером вырождения. Я знал много праведных монахов, и мне хотелось верить, что есть образцовые монастыри, способные развивать лучшие качества человеческой души. Хорошо, что бенедиктинцы отказались от исходной аскетической непорочности; но другие ордена явно требовали пересмотра духовного наследия и вливания новых жизненных сил: цистерцианцы, доминиканцы, братство крестоносцев, премонстранты. Я сомневался, что отжила сама потребность монашества. Однако именно об этом свидетельствовали изыскания уполномоченных.

– Хуже всего дело обстоит в малых общинах, едва ли насчитывающих по дюжине братьев. Закройте их, ваша милость. Садовник подрезает розы и травы, дабы материнские кусты набрали живительные соки. Так и в данном случае.

К нам приближалась свора спаниелей.

– Собираетесь искупать их? – спросил я псаря.

– Конечно, если найдем подходящее болотце, – ответил он. – Интересно будет посмотреть, сколько вальдшнепов они распугают.

Спаниели – их вывели из старой английской породы «водяных собак» – принадлежали к необычному виду. Крупные собаки великолепно находили и поднимали дичь в лесистых низинах и болотах. А их собратья, которых неутомимые заводчики превратили в карликов игрушечного размера, стали комнатными собачками. Видя последних в покоях королевы, никто уже не вспоминал об их охотничьих предках.

– Я понимаю, что такие меры необходимы, – признал я, поворачиваясь к Кромвелю. – Что ж, придется пойти на них. Как глава английской церкви, я не могу закрывать глаза на эти мерзости и, более того, обязан пресечь их.

Но боже мой! Как же мне хотелось все-таки закрыть глаза. Слишком многое было мне известно из того, что я предпочел бы не знать.

Кромвель кивнул, продолжая с равнодушным видом смотреть вдаль, словно это дело его мало волновало. Хотя на самом деле он считал его первостепенно важным.

– Хорошо, я отдам соответствующие распоряжения, – скромно ответил он.

– Последний вопрос, – сказал я, – и потом мы сможем спокойно наслаждаться собачьими забавами. Моя дочь Мария ответила на ваши... мирные предложения?

Я поручил Кромвелю склонить ее к соглашению, сыграть роль ее сторонника и советчика.

– Как ни странно, да. – Он наконец прямо взглянул на меня.

Солнечный луч, осветив его глаза, превратил темноту радужки в глубокий и приятный карий цвет.

– По-моему, – помолчав, прибавил Кромвель, – она почти готова... трезво взглянуть на свое положение.

– Ах вот как!

Мир вдруг заиграл новыми красками, будто солнце вышло из-за огромной тучи. Окрас собак стал более сочным, и ливреи псарей – более яркими.

– Ее сопротивление сломлено, – продолжил он. – Она стала старше, умнее... после недавних событий.

«Как и все мы», – подумал я, но сказал другое:

– Когда она ясно поймет, что готова к встрече, мы с королевой с удовольствием пригласим ее.

Чувствуя необычайный прилив сил, я стремительно и легко, подобно нашим быстроногим дирхаундам, пошел дальше по вересковой пустоши. Кромвель едва поспевал за мной.

Впереди выгуливали и натаскивали еще несколько свор. К каждой был приставлен опытный псарь. Молодых собак еще только приучали подчиняться звукам охотничьего рожка. Собаки средней величины с короткими лапами обычно выслеживали дичь в лесных угодьях, сопровождая пешего охотника, вооруженного луком и стрелами.

– Как у нас называют этих красавцев? – спросил я Кромвеля.

– Это бигли, сир. Прекрасная английская порода.

Там были и фоксхаунды, и гончие, которые великолепно охотились на зайцев, – для всех «учеников» дудели разные рожки. Трубные звуки различных тембров и собачье гавканье сливались в грубую какофонию.

Очередной егермейстер возился с мелкими лохматыми собачками песочного окраса, которых он называл терьерами. Они не показались мне симпатичными, не понравился и их хрипловатый возмущенный лай. Но заводчик заявил, что заслуги этой породы просто бесценны; оказалось, что терьеры отлично охотятся на выдр, лис, ондатр, обнаруживая их норы и тайные убежища.

– Их вывели в пограничном графстве, – добавил он.

Естественно. В тех краях полно хищников, в том числе двуногих. Ничего удивительного, что ради борьбы с ними решили создать особую породу. Эти шавки выглядели столь же отталкивающе, как и те вредители, на которых их натаскивают.

– В ближайшее время я собираюсь устроить охотничью вылазку, – задумчиво произнес я, ни к кому конкретно не обращаясь. – Надо будет осенью собрать славную компанию. Мы сможем поохотиться на косуль, зайцев и на противных хищных вонючек – хорьков и горностаев.

Мне нравилось убивать этих вредоносных тварей.

Наклонившись, я погладил коротконогую ищейку, ощутив приятную гладкость ее темной шелковистой шерсти, и вдруг увидел спешившего ко мне гонца. Я почувствовал досаду, дурных предчувствий у меня не было.

«Нигде нет покоя, – раздраженно подумал я. – Право слово, нельзя удалиться из дворца на жалкие пару часов, чтобы проверить, как содержит собак мой обер-егермейстер!»

Но я покорно дождался его приближения. Он вручил мне запечатанное послание.

«Наверняка пустяки», – хмыкнул я про себя, сломав печать.

Герцог Ричмонд, Генри Фицрой, умер в полдень.

Ваш покорный слуга и подданный, преданный врач,

Уильям Баттс.

Анна с того света продолжала наносить мне смертельные удары. От солнца, хотя его яркости не убавилось, вдруг повеяло холодом.

XIII

Я не мог ни открыто оплакать моего сына, ни устроить ему подобающие похороны. В то время в Англии с ужасом ждали известий об очередной смерти, в силу чего возможные тайные течения общего недовольства могли вылиться в открытый мятеж. Я сказал «возможные», поскольку никому не дано наверняка знать настроение народа, несмотря на факты и справедливые предположения. Так, в проповедях священника Роберта Ферона говорилось: «Со времен основания английского королевства никто еще не грабил наш народ так беспощадно, как наш король. Он гордится, что превзошел всех прочих христианских монархов, раздуваясь от собственного суетного величия. От него воняет пуще, чем от козла; он лишил невинности многих почтенных придворных матрон». А настоятель Сайонского аббатства утверждал: «Не увидят в Англии радости до тех пор, пока не будут, как говорится, сварены в горшке головы, сорванные с короля и его советников». И в заключение добавлял: «Меня поддерживает весь христианский мир. Смею даже сказать: все наше королевство... ибо уверен, что большая часть англичан в глубине души на нашей стороне».

По стране распространилось множество мрачных пророчеств. «Белый заяц загонит белую борзую под корни дуба, а король покинет Англию и падет у ворот Парижа». «Не бывать больше королям в Англии, и брешь на западе уже не сковать никакими цепями». «С запада придет тот, кто покроет снегом его шлем и принесет покой всей Англии».

Повсюду раздавались предательские заявления и ропот. В оксфордском Эйншеме некий Джон Хилл заявил, что Норриса и Уэстона «предали смерти только ради развлечения» и что он «надеется видеть на троне Англии шотландского короля». Викарий из гемпширского Хорчерча говорил: «Король и его советники своевольно и хитроумно пытаются уничтожить всякого рода веру; хотя они упорно твердят, что следуют по пути истинному; но ни королю, ни его Совету не удастся никого обмануть».

Один острослов из Суссекса, прослышав о моем падении во время турнира, заметил: «Лучше бы он сломал себе шею». Кембриджский умник сравнил меня с «требующей выведения бородавкой»; а его студенты – с «тираном более жестоким, нежели Нерон» и с «превзошедшим свое зверство зверем».

Агенты Кромвеля докладывали и о других мятежных высказываниях: «кардинал Уолси не растерял бы чести, если бы служил честному господину», «дурак не только король, но и лорд – хранитель малой печати», «нашего короля привлекают лишь запретные плоды да сговорчивые красотки». Выискался йомен, подробно расписывающий, как я, проезжая однажды мимо Элтама, увидел его жену, похитил ее и затащил в свою кровать.

Правду сказал один кентский парень: «Если бы король знал подлинные чувства своих подданных, то перепугался бы до смерти». Услышал я предостаточно. Тревоги и напасти, терзавшие меня на протяжении «королевского дела», передались англичанам. Но нынче я доволен жизнью, и народ постепенно успокоится, надо лишь подождать.

Я потерял сына, но опередил ведьму, покушавшуюся и на мою дочь. Она наконец поддалась нажиму Кромвеля, боясь, что упустит свой шанс, а также благодаря совету Шапюи – он сообщил ей, что император отказался вступиться за ее честь. Мария написала продиктованное Кромвелем письмо, в котором признавала, что наш брак с ее матерью был кровосмесительным, отказалась от верности Папе и признала меня главой английской церкви, своим духовным и мирским отцом. Получив это послание, я вознес хвалу Господу. Теперь наше примирение пройдет легко и просто. Мария вернется ко мне; я вновь обрету мою милую дочь!

Теологи называют притчу о возращении блудного сына самой благоприятной и вместе с тем важнейшей историей Священного Писания. В тот момент я понял, какие чувства обуревали библейского отца. Или я излишне самонадеян? Мне захотелось перечитать текст в новом переводе, который уже готовился к изданию под моим покровительством.

За внушительный размер ее прозвали Большой Библией. Недавно обнародованные «Десять статей веры», необходимые для прихожан каждой английской – моей! – церкви, предписывали, чтобы в каждом храме имелась английская Библия, и для ее издания следовало воспользоваться переводом Майлса Ковердейла[6]. Изначально его напечатали во Франции, поскольку их печатные прессы были больше наших, но английские церковники не поладили с французским главным инквизитором, и пришлось перенести печатное дело в Англию. Экземпляр, который я захотел прочитать, был одним из лучших, присланных мне на проверку. Одно необходимое изменение: имя Анны на странице посвящения, как королевы, должно быть заменено на имя Джейн, как это было сделано и во всех прочих местах, где осталась именная резьба на дереве или камне.

Я открыл Евангелие от Луки, пятнадцатую главу, и начал читать с десятого стиха.

«Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».

Или у человека, который осознает, что он не грешник.

«Еще сказал: у некоторого человека было два сына...»

Две дочери.

«...и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следуемую мне часть имения. И отецразделил им имение».

Подобно тому Мария попросила для себя право наследования – по праву ее испанского первородства и титула принцессы – дабы исключить всех прочих.

«По прошествии немногих дней, младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно».

Мария «расточила свое имение», избрав взамен протест и аскетическую уединенную жизнь.

«Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться».

Да, Мария жила в нужде. А «голод» – это попытка Анны отравить ее и лишить друзей.

«И пошел, пристал к одному из жителей страны той; а тот послал его на поля свои пасти свиней».

Она решила, что Шапюи будет ей опорой, и верила его пустой болтовне об императоре-спасителе и мятеже против меня, английского монарха.

«И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи; но никто не давал ему».

Да, Карл оказался щедрым лишь на посулы. А Папа кормил ее пустой шелухой своих указов.

«Пришед же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!»

Мария поняла, что ее одурачили, предали и покинули.

«Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих».

Именно так Мария и сделала, написав мне смиренное письмо.

«Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим...»

Я согласно кивнул. Да, Мария непременно скажет так при нашей встрече. И получит прощение.

«А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка и заколите; станем есть и веселиться. Ибо этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся».

Я закрыл Большую Библию. Да, все верно. Моя дочь была мертва и ожила. Можно вернуться к жизни, пока ты не в могиле...

Я весь извелся, ожидая часа, назначенного для «смиренного» прихода Марии. Она прибудет во дворец и огласит все то, что написала в письме. Мы увидимся с ней наедине. Мне не нужны свидетели.

* * *

Во второй половине дня я, вырядившись в парадные одежды (ибо дочь должна увидеть во мне не только отца, но и короля), просидел в них больше часа, томясь от жары. Мне стало ясно, что она не придет. Наверняка в последний миг у нее возникло новое «сомнение», вызванное неистовой преданностью памяти Екатерины... Я испытал такое острое и глубокое огорчение, что впору было объявлять траур. Умерла надежда, а гибель ее рождает непреходящую скорбь; тело просто подтверждает этот постфактум.

Я жил радостными ожиданиями, был окрылен надеждой... и вот вторая смерть. Господь терзает нас тщетными упованиями; наши земные суетные чаяния, которыми мы сами мучаем себя, – лишь слабое подобие Его пыток.

Дверь открылась. Я уже больше не смотрел туда, и поэтому увидел Марию, когда она уже вошла в зал. Она показалась мне призрачным видением.

Крохотная юная женщина... моя малышка. Из-за невысокого роста она выглядела совсем по-детски, гораздо младше своего настоящего возраста.

– Отец...

Какой же у нее низкий и хриплый голос. Трудно поверить, что он доносится из столь изящного маленького рта...

Не дав мне опомниться, Мария бросилась к моим ногам и довольно брюзгливым тоном забормотала:

– В полнейшем смирении припадаю я к вашим ногам, стремясь постичь вашу благодатную доброту, о мой милосердный, вспыльчивый и благословенный отец, глава церкви Англии...

Ее речь превратилась в скороговорку, когда она, продолжая каяться, признала кровосмесительный брак ее матери и, отказавшись от преданности Риму, одобрила мое духовное верховенство.

Наклонившись, я мягко поднял ее с колен и заключил в объятия. Ее голова едва доходила до моей груди.

– Мария, дочь моя. Вам не надо больше ничего говорить. Спасибо, что вы вернулись ко мне.

И тут из ее глаз брызнули слезы, и я понял, что она плачет из-за того, что «предала» свою покойную мать. Но ведь продолжение жизни не является изменой. Ничего не сказав, я позволил ей выплакаться. Ах!.. Мое сердце пело, радуясь ее возвращению... и освобождению от Екатерины и Анны. Хвала Господу, обе они в могиле. С их смертью упали оковы прошлого, я избавился от груза былых ошибок.

– Мы рады приветствовать вас при дворе, – наконец сказал я. – Пойдемте, королева желает увидеть вас.

– Королева Джейн всегда была добра, – монотонно и медленно произнесла она.

Джейн прибыла ко двору уже после того, как Екатерина обрекла себя на добровольное мученичество. Своекорыстные придворные жадно следили, как восходит звезда Анны. Но леди Сеймур хранила преданность испанке и подружилась с Марией, которая была всего на семь лет моложе ее. (Джейн родилась в тот самый год, когда я стал королем.)

Вдвоем с дочерью мы направились из гостиной в общий приемный зал. Я распорядился, чтобы срочно позвали королеву. Ожидая ее прихода, мы с Марией неловко молчали. Мое воодушевление улетучилось, сменившись странным стеснением, – рядом сидела взрослая незнакомая женщина, совсем не похожая на мою маленькую дочь. Неужели Джейн никогда не придет, чтобы облегчить это напряжение?

Джейн, Джейн, помоги мне...

И спасительница явилась. Двери в дальнем конце зала распахнулись, и она быстро подошла к нам, одарив Марию сияющей искренней улыбкой и раскрыв ей свои объятия.

– Мария, Мария! – воскликнула она с подлинной радостью в голосе.

Та хотела упасть на колени, но Джейн, опередив ее порыв, обняла девушку.

– Как же давно я ждала этого дня, – сказала королева. – Теперь я могу быть совершенно счастлива.

Положив руку мне на плечо, она объединила нас троих, чудодейственно превратив горькую воду неловкости в благословенное вино понимания.

XIV

Я держал в руке «священную реликвию»: этой святыне, заключенной в золотой, инкрустированный самоцветами реликварий, поклонялись с безопасного для нее расстояния все страждущие со времен Эдуарда Исповедника. Паломники приходили из дальних стран, чтобы взглянуть на нее и обратить к ней самые пылкие молитвы. Стеклянный фиал якобы содержал капли молока Девы Марии – чудотворную помощь бесплодным женщинам.

Уполномоченные Кромвеля обнаружили, что «молоко» регулярно подкрашивается дуврским мелом, смешанным с разбавленным оливковым маслом. Легкий желтоватый оттенок придавал жидкости натуральный вид.

Владевшие древним фиалом монахи имели приличный доход, выставляя напоказ столь драгоценную реликвию.

– Какой позор, – сказал я, испытывая скорее печаль, чем возмущение.

Я взглянул на следующую изъятую святыню, мраморную статую Девы Марии, плачущую «подлинными слезами» и способную облегчить (за деньги, разумеется) страдания щедрых жертвователей. При осмотре статуи сзади обнаружилась едва заметная линия, указывающая на возможное наличие отверстия. Я прижал руку к шее Мадонны, и мраморная голова сдвинулась. Сняв ее, я увидел в верхней, полой части изваяния пополняемый подсоленной водой пористый сосуд, жидкость из коего, проходя по крошечным канальцам, сочилась из глаз Девственницы. Оригинальное, хитроумное изобретение. Причем наполнять сосуд приходилось всего раз в неделю.

И по всей стране обнаружилось множество подобных мистификаций. Это говорило о тайном сговоре грешных монахов. Как же смели они называть себя последователями Христа, используя те же мошеннические увертки, что и жрецы Исиды или хананеяне?

Парламент издал закон о закрытии малых монастырей. Акт начинался так: «Ввиду того, что мелкие аббатства погрязли в очевидных грехах, гнусных пороках и плотском разврате...» Документ основывался на отчетах, сообщавших: в аббатстве Гарендон жили пять мужеложцев, «каждый с десятью отроками»; в Селби один из монахов имел плотские отношения с «пятью или шестью замужними женщинами» – они приходили в аббатство поклониться поясу Богоматери и просить милосердной помощи при родах; в Уортере брат Джексон «вступил в преступную связь с монашкой», а в Колдере некий Мэтью Понсонби «проявил необычайную греховность». В Батском монастыре – где приор пытался подкупить Кромвеля, послав ему в дар свору ирландских волкодавов, – монахи жили «развратнее, чем где-либо, без разбору совращая и женщин, и мужчин». В Льюисе приор содержал «восемь блудниц», и это место служило «борделем, где процветали чудовищные пороки, а особо грешил помощник приора, как свидетельствует исповедь праведного юного монаха».

Обители закрывались одна за другой. Имеющие истинное призвание монахи могли перейти в большие монастыри с более строгими порядками. Остальным надлежало отказаться от прежней жизни и подыскать иные способы существования. Монастырское имущество следовало продать, а вырученные деньги вернуть в казну короны. Все реликвии свезли в Лондон, дабы мы сами решили их судьбу. Это была тяжкая обязанность.

Своим зарождением монашество обязано чистому расцвету спиритуализма. Великим основателем христианских общин (до той поры существовали лишь одинокие пустынники) стал святой Бенедикт. Подумав, что людям лучше жить сообща, он собрал вместе отшельников и написал свод правил – Устав основных принципов монашеского общежития, посредством коего их духовная жизнь могла достичь небесных высот. По его мнению, жизнь человека должна гармонично сочетать молитвы, учение и физический труд.

Со временем возобладали иные толкования Бенедиктова Устава. Цистерцианцы подчеркивали важность физического труда и независимости от цивилизации. Клюнийцы делали упор на сложной красоте богослужений. Картезианцы стремились к молитвенному уединению. Проповедующие доминиканцы и францисканцы призывали встать на путь просвещения и подвижнического самообразования.

Однако наши наклонности часто превращают высокие цели сначала в тщеславие, а потом в недвусмысленную порочность. (Вавилонская башня?) Хроника монашества в конечном счете – всего лишь человеческая история. И на мою долю выпало вывести заблудших братьев из созданных ими «райских садов». Тем не менее я неохотно взял на себя такую обязанность, особенно учитывая, что ее крайне не одобряли Джейн и Мария. Ах, но они же не видели поддельных реликвий...

* * *

Монастырские земли (разным орденам принадлежало в совокупности от четверти до трети всей Англии) незамедлительно продали или сдали в аренду. Как правило, их приобретали ближайшие землевладельцы, желавшие расширить свои угодья.

Появились, как обычно, и реформаторы, полагавшие, что следует раздать наделы крестьянам. Но разве им по силам возделать столько акров? Нет, наследство святош перейдет к народу иным путем; помимо лугов и полей монастыри владели крупными богатствами. Земля же подобна соколиным питомникам: она требовала больших вложений, любви и мастерства. Поэтому неудивительно, что соколиную охоту называли развлечением аристократов. Только они могли позволить себе такую роскошь.

Воровство на разоренных подворьях расцветало пышным цветом. Перво-наперво из монастырских хозяйств исчезли свинцовые крыши. Их ободрали мгновенно, и свинец расплавили там же, на месте, бросая в печи вместо дров стропила и потолочные балки. Следующим лакомым кусочком, особенно в окрестностях Лондона, стали обтесанные камни – их увозили телегами, и в итоге древним камням нашлось отличное применение в новых городских домах на Стрэнде. Я же присвоил книги из библиотек: старинные свитки и манускрипты, которые восходили к временам Древнего Рима. Еще я распорядился перелить на пушки бронзовые колокола.

Покинутые обители быстро приспособили для других нужд. Зачастую аббатские церкви преобразовывались в приходские, а жилые и хозяйственные постройки наряду с погребами и кухнями входили в состав поместий зажиточных купцов, и в надвратных башнях селились новые сторожа.

Я не скрывал того, что меня радуют полученные доходы. По правде говоря, королевская сокровищница изрядно обнищала, и распродажа монастырских владений помогла наполнить ее.

В более широком смысле роспуск монастырей принес скорбное, но целительное облегчение. Да, всегда неприятно видеть, как тлен разрушает тело покойника. О нем еще живы прижизненные воспоминания, и посмертное обличье вызывает мучительное содрогание. Но его имениями надо распорядиться с умом, а не выбросить без разбору, как советовали добросердечные души, видимо полагая, что пользоваться чужим добром унизительно. Разумеется, мы не стали уподобляться древним египтянам, прячущим наследство вместе с мертвыми на зависть живым.

* * *

И вот стечение разных обстоятельств – недовольство переменами, тоска по прошлому и оппозиционные настроения – воспламенило мятежный Север Англии.

Опишем коротко территориальное положение и умонастроение северян. Завоеватели пришли в Британию с юга, этих частей страны раньше других коснулась цивилизация. Но по мере приближения к границам Шотландии (сначала Йоркшир, потом Дарем и наконец Нортумберленд) прекрасные леса сменялись чахлыми рощицами, возделанные поля – дикими лугами, а дальше к северу уже простирались обширные, открытые всем ветрам вересковые пустоши; города уменьшались до деревень, а деревни до хуторов. Там процветали монастыри цистерцианцев, которые стремились удалиться в глушь и полагали, что к святости их приведет простой физический труд. Овцы у северян тощали и обзаводились более густым шерстяным покровом, а люди, предпочитая забыть о законах, жили замкнуто, клановыми или родовыми группами. Зима там длилась по восемь месяцев, но даже летом дни стояли пасмурные и влажные, в связи с чем жители Нортумберленда заявляли, что у них бывает «две зимы – белая и зеленая».

С древних времен развитие скудных северных земель шло своим путем, мало связанным с культурой южных соседей. Несколько знаменитых воинственных родов – Перси, Невиллы и Стенли – претендовали на господство в своих унылых, суровых пустошах, и с их помощью устанавливалось требуемое короне послушание. Но простые люди ничего не знали обо мне, так же как я о них. Такие понятия, как любовь и кротость, давали им большие цистерцианские монастыри: Фонтен, Риво, Жерво, Кирксталл. Туда путники забредали, попав в снежный буран, и находили тепло, пищу и кров. Там и только там можно было остановиться на ночлег и чувствовать себя в безопасности. И если пришлецы о том просили, монахи заодно учили их читать и писать.

Теперь до северян дошли известия о закрытии их аббатств. Они смутно слышали и о разрыве с Римом. Для них церковь – во главе с Папой Римским – была средоточием святости, единственным благом, лишь принадлежность к ней отличала их от дикарей, живущих среди вечных льдов. А тут в северных графствах узнали, что новая независимая церковь Англии, «склоняя верующих к лютеранству», установила десять статей, каковые отменяли четыре из семи таинств.

Речь идет о вышеупомянутых «Десяти статьях веры», доктрине, ясно изложенной моими епископами, дабы успокоить подданных. Недавние перемены так озадачили мирян, что я подумал об уместности некоторых объяснений нового религиозного порядка.

В итоге «Десять статей» стали великолепным соглашением между традиционалистами и реформаторами. И как любой компромисс, они, очевидно, не полностью согласовывались с исконными убеждениями и неоправданно встревожили обе фракции.

Кроме того, северяне услышали сильно искаженные вести о том, что дворян заменили в Королевском совете простолюдины. Графы и лорды всегда отстаивали их интересы, и люди испугались, что потеряли своих защитников. Но более всего они боялись перемен. Я сравнил бы их с северными деревьями, растущими в три-четыре раза медленнее своих южных собратьев. Этим людям требовалось долгое время, чтобы понять, как благотворен свежий ветер, дующий с юга. Поэтому выросшим на их скудной почве растением стало «Благодатное паломничество».

* * *

Так называемое «паломничество» на самом деле являлось восстанием. Очаги его, подобно оспе, вспыхнули одновременно по всему Линкольнширу и Йоркширу. В итоге массы мятежников слились в один огромный гнойник, объединивший сорок тысяч человек в центре Йоркшира. Я не стал вскрывать этот нарыв сразу – из него могло выплеснуться слишком много заразы, – но решил подлечить его припарками, постепенно позволяя ей вытечь и подсохнуть.

Таковы метафоры. А сейчас позвольте мне объяснить сущность того, что именно произошло в те осенние месяцы 1536 года.

Я отправил на север уполномоченных, дабы они присутствовали при изъятии владений маленьких аббатств, предназначенных к роспуску законом парламента. Первое сопротивление слуги короля встретили на хуторе в деревушке Хексем Нортумберленда. Их грубо выгнала оттуда вооруженная толпа монахов и поселян.

Позднее стихийный бунт поднялся в Линкольншире. Бунтовщики окружили замок Кайм, где жили Бесси Блаунт и ее новый муж Эдвард, лорд Клинтон, и вынуждали их присоединиться к восстанию. Бесси и Эдвард отказались. Мятежники тщетно пытались склонить их на свою сторону и не смогли захватить их крепость. Как только восставшие разошлись, Эдвард Клинтон поехал на юг, чтобы предупредить меня.

Бесчинствующая толпа направилась дальше в Кейстер. Епископа Линкольнского собора Хенеджа убили и увели с собой Мэтью Макрела, аббата Баркинга. К этому времени численность «паломников» достигла двадцати тысяч. Своим лидером они выбрали местного сапожника Николаса Мелтона, назвав его Капитаном Коблером[7].

Когда прибывший Клинтон сообщил мне о волнениях, я уполномочил Джорджа Тальбота, преданного мне графа Шрусбери, подавить восстание. Но ему не пришлось ничего делать, поскольку, не имея идейных лидеров, мятежники растеряли пыл и разбрелись по домам.

Между тем в Йоркшире заявила о себе другая группа недовольных, вдохновляемая Робертом Эском, решительным законоведом и мечтателем, выбившимся из низов исключительно благодаря своим талантам. Именно этот умник додумался превратить обычные жалобы в исключительную «миссию», назваться «паломниками», встать под знамена распятого на кресте Христа с потиром с одной стороны и облаткой с другой и облачиться в белые одежды с красными отметинами пяти Христовых ран.

Он сочинил для «паломников» и текст «Благородной клятвы»: «Вы присоединяетесь к нашему Благодатному паломничеству не ради личного благосостояния, но лишь ради любви, питаемой к вере Всемогущего Господа и ради поддержания воинствующей Святой Церкви, дабы защитить короля и его наследников, очистить путь благородному дворянству и изгнать худородных и грешных советников, кои вредят общему благосостоянию, его королевскому величеству, а также благотворным трудам его Тайного совета».

Отряды восставших окружили королевский замок Понтефракт, где командовал преданный мне доныне лорд Дарси – Старина Том, как он сам величал себя. Он, как давно уже докладывали шпионы Крама, тайно примкнул к изменникам, заключил союз с императором и поддержал интриги Шапюи еще при жизни Екатерины. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Дарси присоединился к «паломникам». (А вот захваченный ими архиепископ Йорка Эдвард Ли сбежал, улучив момент.)

Мятежники, число которых уже выросло до сорока тысяч – двадцать восемь тысяч пеших и двенадцать тысяч конных, – начали распоряжаться в северных землях. Они выдвинули свои требования: восстановление монастырей и папской власти, отмена еретических реформаторских законов, признание законных прав наследования «принцессы Марии» и сожжение «протестантских» епископов Кранмера, Латимера и Шакстона. Но более всего они ненавидели Кромвеля – его прозвали в народе Дьявольским Пугалом – и требовали его отставки и казни.

Ну-ну. Уж не собираются ли они выбирать за меня советников? Крам, мягко говоря, их не устраивал, однако право назначать помощников я оставлял за собой.

Повторюсь, я послал Тальбота и Брэндона подавить восстание в Линкольншире, но эти олухи разошлись до их прибытия. Для борьбы с восставшим сбродом в Йоркшире мне пришлось вызвать Говарда, герцога Норфолка, из политической ссылки (где он отсиживался и прозябал со времени казни его племянницы-ведьмы). Но больше всего мне хотелось обезоружить наглецов как буквально, так и фигурально. Я не имел желания сражаться с ними, поскольку приверженность устаревшим традициям быстрее изживается без мученического кровопролития.

Мой гонец преклонил колени перед Робертом Эском: так принято при передаче посланий. За это он позднее поплатится. Но ему удалось, по крайней мере, передать «паломникам» мои предложения: разойтись по домам и прислать в Лондон предводителя для ведения переговоров. Вы говорите, что среди вас нет изменников и вы доверяете вашему королю, – так докажите это.

Мятежники так и поступили, послав ко двору Роберта Эска, где мы и встретились с ним под Рождество.

* * *

Так завершилось пресловутое «Благодатное паломничество», не имевшее ничего общего ни с паломничеством, ни с благодатью. Но оно предупредило меня о том, что в моем обширном государстве глубоко укоренилась преданность монастырям и старой вере. При встрече со мной Эск высказал одно пожелание, вполне разумное: дать возможность северянам узнать меня так же хорошо, как знают южные подданные. И я согласился провести коронацию Джейн в Йорке. Я даже порадовался тому, что она будет совершенно отличной от предыдущей церемонии, которая вызвала у народа недовольство.

Восстание на Севере потерпело неудачу исключительно благодаря верности простых людей, а не благородству высокородных лордов Невилла и Перси, графов Дерби, Шрусбери и Ратленда. Они-то заглядывались на богатейшие цистерцианские монастыри, понимая, что могут стать их владельцами в том случае, если поддержат мою политику. И не прогадали.

* * *

Другой бунт, более неожиданный и удивительный, вспыхнул в королевских покоях. Джейн выразила сочувствие этим мужланам! По добросердечию она прислушалась к их жалобам и стала уговаривать меня сделать им уступки.

– Неужели вы не сохраните часть монастырей для северян? – взмолилась она. – Их нужды отличаются от наших, как и сами земли. И вы беретесь заочно решать их участь?

– Тут не может быть никаких исключений, – мягко попытался я объяснить ей. – Стоит только сделать пару шажков назад, и они попрут стеной. Валлийцы, корнуолльцы, жители болотистых графств – все захотят испросить для себя особых поблажек. Кроме того, вопрос с монастырями касается лишь моих отношений с Римом.

В памяти всплыла отвратительная картина.

– Изменники вроде Дарси, Хасси, Дакра, лорда Абергавенни первыми соблазнились на участие в заговоре Шапюи, прихвостня Екатерины. Папа тоже причастен к этому – оттого и послал для помощи мятежникам своего легата, грязного ставленника Плантагенетов, кардинала Поля! Никто, естественно, никому не помог. Наш прелат затосковал во Фландрии, не сумев найти капитана, который перевез бы его через Канал. Вот и пусть гниет там! – Я возмущенно возвысил голос (кругом предатели, кругом!) и в ярости взревел: – Папа! «Паломники»! Они возомнили, что сумеют поставить меня на колени! Не на того напали!

Джейн, зарыдав, припала к моим ногам.

– Не надо сравнивать этих людей с Папой. Одни действуют открыто, а другие – нет. Неужели нельзя учесть...

Так... она тоже против меня?!

– Вы решили примкнуть к мятежникам, мадам? – резко спросил я. – Не надо, милая, вмешиваться в то, чего вы не можете понять!

Они попросту одурачили ее, но где им тягаться со мной. Неужели они думают, что у меня мозги бестолковой женщины?

Джейн поднялась на ноги, взглянув на меня так удивленно, словно видела впервые.

– Да, ваше величество, – сказала она.

– «Готовая подчиняться и служить», – напомнил я ей. – Разве не такой девиз вы выбрали для себя?

– Такой, ваше величество.

– Вот и следуйте ему! – прорычал я.

* * *

В преддверии ранней зимы восставшие сложили оружие и доверили вести переговоры своему предводителю. Он прибыл ко двору и провел с нами Рождество. Роберт Эск оказался почтенным и серьезным юристом – по иронии судьбы как раз такого рода «выходцев из низов» я хотел бы видеть среди моих советников, хотя против них как раз и возражали «паломники».

Род Перси сгинул в пламени этого мятежа. Хилый Генри Перси (бывший возлюбленный Анны), ныне шестой граф Нортумберленд, завещал после своей смерти фамильные владения короне. Не знаю, сделал ли несчастный этот жест от отчаяния или хотел посмеяться над своей родней, но он предложил изящное разрешение моих трудностей, ибо королевских владений в тех диких краях прежде не было. Естественно, его поступок возмутил младших братьев, Томаса и Инграма Перси, и они стали изменниками в надежде вернуть фамильные земли. Говорят, Генри Перси, угасая на смертном ложе, весь «пожелтел, как шафран».

Часть богатых северных аббатств предоставили кров и помощь бунтовщикам, рассчитывая, что им удастся найти защиту и добиться победы. Но их действия привели к противоположному результату: они убедили меня в том, что эти монастыри должны быть закрыты, поскольку не поддерживают мое правление.

Наступил новый год, и недовольные королевской властью сэр Фрэнсис Байгод и Джон Халлам, не в силах ждать, пока удовлетворят их притязания, вновь собрали войска и осадили города Скарборо и Халл. К мятежникам примкнули два аббата из монастырей Уаттон и Жерво, и в следующем месяце восстания вспыхнули еще в двух графствах Камберленд и Уэстморленд.

Чаша моего терпения переполнилась. Отныне они не дождутся от меня снисхождения. Главарей следовало казнить на глазах совращенных ими солдат. Закованного в цепи Роберта Эска повесили на рыночной площади Йорка в базарный день; в Халле так же поступили с сэром Робертом Констеблом; а лорда Хасси обезглавили в Линкольне.

Лорду Дарси (Старине Тому, кричавшему Кромвелю: «И все-таки останется одна голова на плечах, чтобы свернуть башку тебе!») отрубили голову в Тауэре, за компанию с Томасом Перси. А на площади Тайберна (где преступники обычно встречали смерть) народ созерцал казни аббата Баркинга, викария ирландского Лаута и ланкастерского королевского гонца, который опрометчиво преклонил колени перед мятежниками, тем самым присягнув им на верность. Кроме того, еще семьдесят четыре мелких бунтовщика были казнены в Карлайле.

Восставших монахов, порядка двухсот человек, осудили за разврат. Они тайно вернулись в официально закрытое аббатство Соули, пренебрегая законом. Поэтому я приказал графу Дерби повесить настоятеля и десяток его монахов на одной из длинных балок, дабы «паства» увидела, какая участь ждет предателей. Трупы в белых рясах болтались на онемевшей колокольне (колокола уже расплавили и увезли). Смею сказать, что их безмолвное покачивание подействовало на окрестных жителей оглушительнее, чем колокольный звон.

Теперь монастыри начали сдаваться добровольно. Когда в апреле королевские уполномоченные возобновили процесс закрытия обителей, настоятель Фернесского аббатства в Камбрии благоразумно встретил моих представителей смиренным заявлением о предоставлении короне «всех доходов и титулов, кои имел, имею или мог иметь». Такой неожиданный подарок упростил нашу задачу – и потряс Кромвеля, разработавшего сложную процедуру закрытия монастырей с учетом их сопротивления.

– Трудно порой оценить неожиданную победу, если настроился на борьбу, – заметил я.

– М-да. Я придумал весьма хитроумный план, – тоскливо сказал он, пробегая пальцами по разложенным на нашем совещательном столе бумагам. – Теперь мне придется увеличить число заседаний Суда прибылей, чтобы справиться с потоком новых поступлений в казну.

Мы с Кромвелем создали этот суд для учета и распределения монастырского имущества.

– Я полагаю, уместно будет назначить для нашего суда и нового председателя, чтобы у вас появилось больше свободного времени, – сказал я. – И с этим назначением, по-моему, вполне справится сэр Ричард Рич.

Кромвель сдавленно фыркнул. В такие моменты он сильно походил на разудалого пирата.

– Мастерский удар, учитывая, что «паломники» требовали отстранить его от власти. После меня, конечно. Они воспылали к нам презрением.

Подняв голову от бумаг, я мельком увидел за окном холодное, но уже высокое мартовское небо. В это время в прошлом году мы с Кромвелем охотились с его соколами, и я дал ему страшное поручение.

– Итак, все закончено, – с удивлением произнес я.

Прекратились все волнения, и в стране вновь воцарился покой.

– О чем вы? – встревоженно спросил Кромвель.

– Я лишь подумал о том, как спокойно стало в нашем королевстве.

– Все ваши враги мертвы, ваша милость.

XV

В день казни настоятеля и монахов аббатства Соули я зашел в покои Джейн и застал ее в слезах.

Мы с ней договорились провести утро вместе, чтобы обсудить отделку новых апартаментов королевы в Хэмптон-корте. Я думал, что моя Дженни – так я называл ее, когда мы оставались одни, – с удовольствием займется выбором деревянных панелей, украшенных искусной резьбой, тканей и прочей обстановки для обустройства покоев по собственному вкусу.

Повсюду валялись эскизы, куски дерева разных пород, материи всех цветов. Но она, похоже, даже не брала их в руки. Они окружали ее, словно опавшие лепестки отцветшего розового куста, однако Джейн не обращала на них внимания.

– Ну как, Дженни, – сказал я, входя в ее кабинет, – вы уже решили? Помнится, вам нравился пурпурный...

Мое настроение упало, как только я увидел выражение ее лица. Оно было преисполнено печали. Нет, нет, у меня не осталось сил на утешение; я сам нуждался в поддержке. Мне хотелось выкинуть из головы строптивых монахов.

– Значит, вы еще ничего не выбрали? – спросил я с мягким укором.

– Я... Все это вполне подходящее.

– Но возможно, что-то вам нравится больше? – Я постарался подавить раздражение в голосе. – Ваши новые покои должны превзойти...

– ...лучшие образцы французского стиля, – закончила она за меня. – Но я же не мадам д'Эйли.

– Любовница Франциска лишена вкуса, – заявил я. – И кроме того, именно вам, Дженни, жить в этих апартаментах. Они строятся для вас. Поймите, мне хочется, чтобы вы обставили их по вашему личному желанию и вкусу, а не унаследовали от Уолси или... прочих обитателей.

– Да, конечно...

Тут мне пришла в голову мысль, что новые комнаты нужны были не ей, а мне. Я желал видеть жену в обстановке, не вызывающей неприятных воспоминаний.

– Выберите что-нибудь, Дженни. Это очень важно для меня, – взмолился я.

– С удовольствием. – Она наклонилась, подняла образец деревянной панели и устало добавила: – По-моему, это будет красиво смотреться на стенах в будуаре.

– Ореховое дерево. Прекрасно, любовь моя. А с ореховыми панелями отлично сочетается темно-зеленый цвет.

– Нет, мне не хочется зелени. Она слишком... традиционна. Лучше выбрать пурпурный.

Джейн показала мне один из оттенков палитры.

– Вестминстерский багрянец, – одобрительно кивнул я. – На редкость благородный тон.

– Возможно, мои желания и предпочтения не совпадут с вашими, – с улыбкой сказала она.

– Прошу лишь об одном: украшайте ваши комнаты так, как сочтете нужным, дабы и в ваше отсутствие я мог мысленно видеть вас там...

Я помолчал нерешительно. Следует ли говорить, что я заметил ее печаль?

– Неужели этот выбор настолько труден, что довел вас до слез? – наконец спросил я.

Она быстро опустила голову.

– Между нами не должно быть секретов, – как можно мягче произнес я. – Нам нечего стыдиться друг перед другом.

Она знала меня, знала обо мне все. И я был рад этому.

– Да, мне нечего стыдиться! А вам... вам должно быть стыдно! – воскликнула она. – Как раз сейчас приговоренных вами...

Ну вот, дождался...

– ...монахов вешают...

Тогда уже дерзких мятежников из Соули.

– ...и так издевательски – на колокольне!..

– Наказание должно соответствовать преступлению! Пусть устрашатся те, кто принял сторону бунтовщиков! Эти монахи – отъявленные изменники.

– Не монахи, – зарыдала она. – А вы!

Теперь я пришел в полное замешательство и изумление.

– Я не понимаю вас.

– Что заставило вас принять такие страшные решения? – крикнула Джейн. – Они безвозвратно изменят вашу жизнь! И вас!

Бедная невинная душа. Должно быть, она не способна понять меня. Я переступил через себя, когда после моей коронации приказал казнить Эмпсона и Дадли. После них все прочие были равнозначны.

– Надеюсь, вы ошибаетесь, – заверил я ее.

Зачем открывать ей свои истинные чувства? Дженни могла счесть их ужасными. И неприемлемыми.

– Какой мир унаследуют мои дети? Монастырей не будет, а святых отцов повесят на колокольнях?

Дети?..

– Дженни, неужели вы...

Я усердно молился, полагаясь на милость Господа, ибо существовало так много физических препятствий...

– Да. Я только что убедилась в этом...

Так вот из-за чего это расстройство. Слезы, сомнения, уклончивость.

Я обнял ее, прижав к себе крепкое стройное тело.

Чудо. Ибо я думал, что меня будет вечно преследовать тайное наказание и мне никогда не суждено увидеть благодатного ребенка.

* * *

В воскресенье во всех церквях пели «Те Деум», служили благодарственные молебны. Новость о будущем наследнике должна разлететься по всему христианскому миру. Пусть о ней узнают Папа, император, Франциск и уцелевшие мятежники Северной Англии. Поистине нам послан знак свыше. В стране вновь мир и покой. Прекратились ужасные волнения последнего десятилетия, подобные разрушительному урагану.

* * *

Природа пышно расцвела, и мы с Джейн провели лето в полнейшей гармонии. Как я уже говорил, счастье почти невозможно описать, и вряд ли мне это удастся. Трудно выразить чувства, которые переполняют душу. Хотя я мог бы, мог бы... оживить на этих страницах то время, припомнив всякие мелочи.

Дженни вела себя на редкость капризно. Она требовала то земляники, то вишни, то зеленого горошка, то ей вдруг до смерти хотелось жаркого из перепелок. Однако все ее желания мгновенно исполнялись. Я посылал срочных гонцов во Францию за ранней вишней и зеленым горошком и в Кале за перепелками. Комендант Кале доставил ко двору три дюжины упитанных перепелок (приобретенных во Фландрии), тщательно исполнив все указания относительно того, как довезти их живыми от Дувра до Лондона и как скоро после забоя их приготовить. За один присест королева съедала полдюжины пташек, весело посмеиваясь как над своими капризами, так и над изменившимися вкусами.

Я ни в чем не мог отказать ей. Народ ликовал, предвкушая скорое появление неоспоримого наследника трона.

Беременность Джейн протекала хорошо и спокойно. Почему же тогда, почему...

* * *

Позвольте мне коротко описать последующие события, поскольку излишние подробности разбередят старые раны.

Благополучная беременность Джейн завершилась тяжелыми родами, которые, казалось, никогда не закончатся. Они затянулись на три дня и две ночи, и в последние сутки ее силы настолько истощились, что почти не осталось надежды на выживание. Среди наших лекарей уже ходили разговоры о возможном вскрытии и извлечении ребенка. До сих пор некоторые злопыхатели утверждают, что я приказал: «Любыми средствами спасайте младенца, очередную жену найти проще». Это показывает, какую ненависть питали ко мне враги.

На самом деле я вообще не отдавал никаких приказов, и меня не ставили перед таким выбором.

После затяжных родов на свет появился мальчик – здоровый и крепкий. Разрешившись от бремени, Джейн почувствовала себя лучше. На холмах вокруг Лондона запылали костры; громыхнула пушка.

На свет появился принц!

Король Генрих VIII обрел наследника.

* * *

У меня родился сын! Я вновь и вновь повторял эти слова, и их великая простота защищала меня, как щит.

Я держал его на руках и умилялся тому, как он прекрасен и совершенен. Ни Екатерина, ни Анна не могли родить мне сына... для его появления, видимо, нужен был праведный брак.

Малыша надо назвать Эдуардом. Он увидел свет в канун дня святого Эдуарда, кроме того, так звали моего деда. Я тихо сообщил об этом на ухо Джейн, отдыхавшей на роскошной, украшенной резьбой кровати. Моя Дженни снова со мной! Она улыбнулась и согласно кивнула.

* * *

Через три дня в дворцовой церкви Хэмптон-корта состоялась торжественная церемония крещения принца. Его крестными отцами стали герцог Норфолк и Кранмер, Мария была крестной матерью. Джейн, укрытая малиновой, отделанной горностаем бархатной мантией, лежала в своих покоях на высоких подушках, ожидая, когда ей принесут Эдуарда, чтобы благословить его на предстоящую церемонию. Я находился рядом с ней. Позже она наблюдала за праздничным обрядом с королевского кресла. Моя жена радостно улыбалась, и отблески факельного света отражались в ее веселых глазах. Могу сказать вам, что тогда она прекрасно себя чувствовала. Она казалась вполне здоровой.

Но к вечеру у нее началась лихорадка, и состояние королевы заметно ухудшилось. Сильный жар подорвал силы, восстановившиеся за три дня после рождения Эдуарда.

Болезнь усугубило общее истощение, потом начались галлюцинации. Девять дней Джейн промаялась в бреду, пребывая между тем и этим светом.

Двадцать четвертого октября она покинула наш мир.

Уилл:

Люди вечно стараются найти виноватого. Одни винили «слуг, из-за чьей нерадивости королева простудилась». К тому же они, дескать, подавали больной без разбору любую еду, какая только приходила ей на ум. Приверженцы монашества и паписты называли Джейн реформаторшей и полагали, что она встретила справедливую кончину (вверив душу Господу). Враги Генриха называли это местью Екатерины и Анны (объединившихся ради такого случая?).

Простой люд, по-прежнему любивший Генриха (несмотря на чаяния его недругов), постарался превратить эту трагедию в чудную романтическую историю. Уже через несколько дней после смерти королевы Джейн о ней запели баллады – и одну из них не забыли по сей день (в отличие от той, в которой попыталась увековечить свою память Анна).

Долго мучилась королева Джейн, дитя рожая,

Сил лишились служанки, как помочь ей, не зная.

«О любезные дамы, вы мне помогите,

Короля отыщите и ко мне призовите».

Король Генрих пришел тотчас к ней,

Его бархатный плащ травы зеленей.

«О любезный король, вы мне помогите,

Врача отыщите и ко мне призовите».

Ученый лекарь тотчас явился к ней,

Плащ его бархатный зимней ночи темней.

Драгоценным смертным зельем он ее опоил,

Чрево вскрыл королеве и наследника миру явил.

Уж крещеный принц в златой колыбели лежит,

А прекрасная мать его Джейн в хладном мраке спит...

Траур черен как ночь, жезлы как снег белы,

Пламенем желтым факелы в руках расцвели.

Глух погребальный звон, скорбную песнь поют.

Славную королеву Джейн в путь последний везут.

Шесть рыцарей, шесть лордов несут к могиле гроб,

Шесть герцогов в эскорте печально хмурят лоб.

Старой Англии нежный цветок в темном склепе зачах,

А Генрих, король наш славный, двор покинул в слезах.

Генрих, не дожидаясь предварительных погребальных ритуалов над забальзамированным телом Джейн в Хэмптон-корте, действительно «двор покинул в слезах», удалившись в Виндзорский замок. Он сказал, что не в силах смотреть, как хоронят жену. По его распоряжению главной плакальщицей стала Мария, а сам он заперся в своих покоях в Виндзоре, и много дней никто его не видел.

XVI

Между свадебным и похоронным обрядами есть жутковатое сходство. Оба вынуждают нас отложить обычные дела ради участия в церемониях. Требуют нарядов четко определенного цвета: один – белых, другой – черных. Проходят при большом стечении людей и диктуют особый душевный настрой. Влекут за собой необратимые перемены. В обоих случаях необходимы особые атрибуты и приметы: погребальные покровы и изваяния, свадебные вуали и кольца. И жениться, и в гроб ложиться – удовольствие дорогое, устроителям надлежит быть расточительными, дабы подчеркнуть значимость события.

Король Генрих, охваченный горем, покинул своих верных советников – Кромвеля, Кранмера и Брэндона, доверив им проведение похорон королевы. У них не было нужды советоваться с ним; они знали, что средства можно тратить без ограничений, погребальная церемония должна быть по-царски великолепной. Монастырское золото, которое так старалась спасти Джейн, пойдет теперь на оплату ее погребения.

Я участвовал в траурной процессии, понимая, что позже Генрих захочет узнать подробности, просто сейчас ему слишком больно.

Гроб Джейн установили в центре приемного зала королевских апартаментов. Недавно отделанное помещение задрапировали черной материей и оснастили эмблемами смерти: крестами, иконами, кадильницами. Факелы и свечи вокруг гроба горели неугасимо; денно и нощно здесь молились скорбящие придворные дамы в глубоком трауре.

Мария исполняла церемониальные обязанности ближайшей родственницы усопшей, но скорбела искренне. Еще бы, ведь Джейн помогла ей после пятилетнего изгнания вернуться ко двору, ее снова приняли в королевскую семью. Помимо того, по выражению покрасневших глаз Марии и ее горестным жестам, которые казались естественными среди всеобщего горя, я понял, что вдобавок она оплакивает свою мать. Марии не разрешили присутствовать на похоронах Екатерины.

Траурная церемония с нескончаемыми погребальными службами в приемном зале продолжалась целую неделю. Затем податель королевской милостыни, епископ Карлайла, окропил гроб святой водой и разрешил перенести его в дворцовую церковь, где к тому времени уже соорудили катафалк. Длинная процессия с незажженными факелами прошествовала за гробом через зал совещаний, большую королевскую караульню, Большой зал, спустилась по лестнице в Часовой двор и, миновав галерею, подошла к входу в церковь.

Там покойная королева пролежала две недели при полном параде, а тем временем для нее подготовили гробницу в капелле Святого Георгия Виндзорского замка.

Морозным ноябрьским днем погребальная колесница, запряженная вороными лошадьми, медленно двинулась из Хэмптон-корта по подмороженным извилистым сельским дорогам в сторону Виндзора. Величие смерти ощущалось и в природе – в опавших листьях, высохших травах, безмолвии застывшего воздуха. Похоронная процессия плелась мимо унылых бурых полей, на которых чернели своим траурным оперением вороны да грачи.

На крыше великолепного катафалка, как того требовал обычай, покоилась восковая статуя королевы Джейн, увенчанная короной и облаченная в церемониальные одежды. Волосы струились по подушке, на шее поблескивали драгоценности. Изваяние выглядело на редкость живым, что вызывало потрясенные вздохи очевидцев. Я всегда считал, что такие статуи – оскорбительная насмешка, издевательство. Они усугубляют горечь утраты; может, ради этого их и делают и долго хранят после похорон. Статуи матери и отца Генриха совсем не пострадали от времени, и их можно увидеть даже в наши дни, так же как и изваяние Эдуарда III. Но Генрих приказал уничтожить статую Джейн, не желая видеть ее. Возможно, он опасался, что со временем она станет для него своеобразным идолом.

Джейн похоронили у алтаря. После мрачных душераздирающих ритуалов, заупокойной мессы и скорбных элегий пропитанный ароматами ладана гроб королевы наконец опустили в склеп.

Никого не порадовала эта смерть.

Эту фразу можно было бы вырезать на могильной плите Джейн вместо банальных строк:

Phoenix Jana jacet nato phoenice: dolendum,

Saecula phoenices nulla tulisse duos.

(Здесь феникс лежит, чьей смертью была

Другому фениксу жизнь дана,

И повод это сильно горевать:

Двум фениксам в мире не дано существовать.)

Джейн, безусловно, заслужила лучшей эпитафии.

Генрих VIII:

Она умерла на моих глазах, никому не пришлось сообщать мне о ее кончине, судьба не подарила мне благословенного промежутка времени между скорбным известием и зримой действительностью, когда я мог бы еще думать: «Это неправда». Да, я бодрствовал у ее постели, поскольку врачи уверили меня, что если в эту ночь ей станет легче, то она выиграет борьбу за жизнь. Конечно, Дженни победит; я даже не сомневался. Мои желания, молитвы, любовь – все поможет ей справиться с болезнью. Глядя на ее раскрасневшееся лицо и горящие глаза, которые метались из стороны в сторону, можно было подумать, что перед вами ребенок, подхвативший обычную лихорадку. Сон мог исцелить ее; поэтому когда она уснула, я подумал, что все будет хорошо.

Я держал руку Джейн, влажную от пота. Я решил не выпускать ее до тех пор, пока не обрету уверенность в том, что сон моей любимой крепок и спокоен, и лишь тогда осторожно уберу пальцы. (Впервые я рассказываю о ее последних минутах.) Мне не хотелось случайно разбудить ее неловким движением. И я терпеливо ждал. А потом – едва уловимо – ощутил, что ладонь Джейн уже не так горяча, как прежде.

Я прикоснулся к ней свободной рукой. Нет, то лишь игра воображения. Ничего не изменилось. Я просто слишком долго не разжимал пальцы. Однако рука ее становилась холоднее с каждым вздохом.

С каждым вздохом... Дженни всегда дышала тихо. Я посмотрел в ее лицо. Оно было совершенно неподвижным.

Спокойствие ее черт выглядело странно. Его не могли породить ни легчайшее дыхание, ни глубочайший сон.

Я встряхнул Джейн, надеясь, что она сейчас глубоко вздохнет. Тяжелая оцепенелость ее плеча свидетельствовала о необратимом. Ее голова безжизненно поникла.

Не помню, что я делал после этого. В мозгу у меня словно что-то взорвалось, и мысли стали разбегаться, подобно крысам, вдруг вырвавшимся из клетки.

* * *

Я проснулся в королевской опочивальне Виндзорского замка. На стене играл луч солнечного света. Трудно сказать, миновал ли полдень. Мне было зябко. Лето кончилось?

И вдруг ужас пронзил меня. Словно бешеная собака стиснула зубами мое сердце: Джейн умерла. Я не успел толком проснуться, как на меня обрушилось жесточайшее бремя утраты. Подобно Церберу, боль вонзила в меня свои ядовитые клыки, кровожадные и разрушительные.

Три дня, как мне сообщили, я метался в бреду, не вставая с постели, пока трехголовое чудище глумилось надо мной на пороге подземного царства. Но вот передо мной воссиял пронзительно-холодный свет, и я оцепенело встал, оделся, отдал распоряжения о подготовке к похоронам. Потом мне взбрело в голову настрочить послание Франциску. (Франциску! Такой нелепый выбор служит очевидным свидетельством моего помешательства!) Я известил его о рождении Эдуарда и добавил: «...тем не менее Божественное Провидение смешало мою радость с горечью – умерла супруга, подарившая мне долгожданное счастье».

Я сочинил эпитафию для Джейн и заказал надгробную плиту. Попросил Марию исполнить долг ближайшей родственницы покойной. Вызвал портного, чтобы он снял с меня мерки для траурного облачения, и велел ему побыстрее доставить мне несколько черных плащей, камзолов, чулок и туфель. Когда он заикнулся, что этого слишком много, я решительно заявил: «В самый раз». Кромвель по моему приказу принес мне черные ониксы из сокровищницы британской короны. Я расхаживал взад-вперед, то и дело останавливаясь и пытаясь укрепить свой дух чтением душеспасительных книг и Священного Писания.

Но вскоре силы покинули меня, и я опять в полном изнеможении рухнул на кровать.

Эти события вспоминаются мне, будто сон наяву. Теряя способность действовать, я не владел собой, и на меня то и дело наваливалась парализующая тоска.

Постепенно в голове прояснилось. Потом в ней зловеще закопошились неотвязные мысли, ставшие для меня демоническим искушением. Они возвращались вновь и вновь, вонзаясь в мою душу, точно гвозди. Тогда я начал записывать их, надеясь, что они оставят меня в покое. Возможно, если я перенесу их на пергамент, убийственные мысли исчезнут.

Все последующие годы я хранил эти бумаги. Не знаю, что там написано, поскольку ни разу не осмелился перечитать их. Они послужили своего рода изгнанием нечистой силы. Я вложил их в свой дневник только потому, что не представляю, где еще было бы уместно показать их.

Если горе терзает душу, то что порождает физическую боль? Грудь моя сдавлена так, словно ее сжимает множество сильных мужских рук. Я не могу вздохнуть, набрать в легкие воздуха. Тело не подчиняется мне. Даже слабое движение дается с огромным трудом. Я задыхаюсь. Горло будто сведено судорогой до боли. Когда я плачу, боль исчезает. Но через несколько мгновений вновь возвращается. Боль стала моим хозяином и держит меня, точно медведя, на коротком поводке.

Мне страшно подумать, что меня ждет в наших покоях или при виде тех вещей, на которые мы смотрели вместе... Это может причинить мне ужасные страдания... Но, посетив памятные места – случайно или по необходимости, – я с удивлением обнаружил, что муки мои не усилились. Я переживал не меньше от одной мысли, что не встречу больше Джейн на земле. Глядя на пчелиный рой и на книгу, которой она никогда не видела, я одинаково остро чувствовал: ее нет. Почему мне все равно?

Мне хочется вернуть Джейн. Хотя бы на мгновение. Лишь бы успеть задать ей один вопрос. Я удовольствовался бы всего одной фразой. Только одной!

Я вижу ее повсюду. Подмечаю ее черты, присущие ей особенности: одна дама точно как Джейн поправила ожерелье, у другой похож голос, а у третьей – профиль. Словно разбилось волшебное зеркало, и ее отражение тоже рассыпалось на осколки. И теперь мой взгляд неожиданно натыкается на них.

Я виноват перед Господом. Но велика ли вина моя? Ходят слухи, что Джейн заболела из-за плохого ухода... и я сам уже начинаю верить им. Если бы я не настоял после крещения на том, чтобы она присутствовала на праздничном вечернем пиршестве. Если бы я дал ей отдохнуть... Перепелки... Зачем я, потворствуя ее капризам, позволил ей съесть их так много. Должно быть, неумеренность повредила здоровью Джейн... И кроме того, удовлетворяя ее бесконечные мелкие прихоти, я мог невольно способствовать ее смерти. Ежедневно я нахожу все новые и новые свидетельства...

Помню, кто-то рассказывал мне, как пережил смерть жены: «Сначала думаешь о ней ежесекундно, даже во сне; потом ежеминутно, потом ежечасно; потом несколько раз в день. Затем наступает день, когда не думаешь о ней вовсе». Невозможно. Тот человек солгал мне. Либо он попросту не любил свою жену.

Декабрь вступает в свои права, но мне стали ненавистны любые перемены. Я как-то привык к осени без Джейн. Теперь же придется смириться с тем, что ее не будет и зимой, и весной... Надо осваиваться заново... Будут вещи, события, которых она уже не увидит. Не разделит со мной радость и печаль. Неужели именно поэтому традиционный траур продолжается целый год? Потому что должно пережить по очереди смену всех сезонов, в течение которых повсеместно и нежданно вас будут поражать горестные воспоминания?

А когда траур закончится, я приму то, чему так упорно сопротивляюсь: Джейн осталась в прошлом. Пока длился ноябрь, пока не наступила зима, казалось, что Дженни где-то рядом. Но теперь наши пути начали расходиться. Нас будет разделять пропасть дней. Но я не хочу этого! Отдайте мне Джейн!.. Если бы я мог остановить все часы в королевстве, остановить время...

Мне говорят: «Вы должны смириться с волей Господа». Если я смирюсь, то действительно потеряю ее.

Вчера я зашел в ее будуар – там все осталось как при ней (я не позволил убрать ни единой вещицы; слуги лишь стирали пыль, непрошеной гостьей проникавшую везде после ее смерти). И мне открылась тоска, которую испытала бы Дженни, если бы знала, что никогда сюда не вернется. Неужели в этом и заключается сущность смерти? В безвозвратном уходе из мира? (И в тайне смертного часа?) Неужели все действительно так просто?

Я видел ее вчера. Нет, то был не сон, я совершенно уверен. Я даже не мечтал о встрече (о чем грезил постоянно). И вдруг... Джейн прошла в ворота на Лондонском мосту. Это был настоящий подарок для меня. Я вымолил мгновение у небытия. Я не смог поговорить с ней, не смог задать терзавшие меня вопросы. Но она явилась передо мной. И выглядела... счастливой. Это показалось мне ужасной изменой, разве могла она быть счастлива?..

Моя вера подобна тепличному растению. Она не выдерживает зимних морозов. До сих пор я не ведал истинной природы Бога. Он не являет нам Свое милосердие, Он жесток и суров. И никто не может предсказать Его деяния ни посредством молитвы, ни достижением высшего знания или прозрения...

Я попал в плен этих мыслей, их вереницы опутали меня, словно цепями, приковав к пыточному столбу в подземелье донжона. Я чувствовал себя закованным в кандалы, оцепенелым узником, вокруг которого кишат полчища крыс – воспоминания, желания и утраты, которые беспрепятственно и своевольно терзают и ослабляют меня.

Но вот однажды ночью произошла удивительная перемена. Я проснулся февральским утром – спустя почти три месяца после смерти Джейн, – полный сил и дикого раздражения. Глянув на висевшее на дальней стене распятие, я испытал презрение к Христу. Я мог бы убить Его, если бы Он уже не был мертв.

С пренебрежением я окинул взглядом черные завесы на стенах.

«Ты думаешь, что я буду рыдать и тосковать? Нет! Никогда больше Ты не дождешься такого удовольствия, не получишь от меня столь щедрого жертвенного дара!»

Так я обращался к Богу. Я презирал Его и самого себя за все мои униженные слезы и мольбы к Нему. Как Он, должно быть, наслаждался ими! Как смеялся над моими молитвами, когда я просил Его сохранить жизнь Джейн; с каким удовольствием, должно быть, созерцал Он мои страдания, усугубляемые стократ этими отвратительными черными тряпками. Бог лишил меня Джейн, и теперь я лишу Его своей веры.

«Я буду служить другому господину», – мысленно пригрозил я Ему. Судя по легендам, этого могло быть достаточно, чтобы вызвать силы преисподней. В то же мгновение князь тьмы (или один из его демонов) мог явиться передо мной с готовым договором. В нем могли быть указаны особые условия: столько-то дней и столько-то лет в обмен на одну (единственную) бессмертную душу Верховного и Могущественного суверена Генриха VIII, короля Англии, правителя Уэльса и Франции, что удостоверяется ниже самоличной подписью...

Но никто не явился. Не повеяло дымком, не пахнуло серой. Это разозлило меня еще больше.

«Так вы оба равно ненадежны, – мысленно выдавил я, зло усмехнувшись. – По крайней мере, ты, дьявол, мог бы удостоить меня хоть кивком. Я-то всегда устраивал пышные приемы иностранным правителям. А ты вот адски прижимист».

Тогда я не стану служить никому, кроме самого себя. Я буду наносить сокрушительные удары недругам, потворствовать любым страстям и прихотям, какие взбредут в мою буйную голову. Мне захотелось разрушить, уничтожить всю окружавшую меня гнилостную мерзость. Если не осталось благости в этом мире, то нечисти в нем хватало с избытком, и я потрачу на борьбу с ней все свои силы. Не во имя Господа – этого предателя, этого убийцы, – но во имя самого себя: короля Генриха VIII.

XVII

Я распорядился покончить с трауром, в который двор был погружен по моему повелению даже в рождественские праздники. (Может, это огорчит Господа? Вот и хорошо!)

Мы с Кромвелем возобновили совещания. Многое шло своим чередом: епископы завершили свое толкование «Десяти статей веры» для установления христианского спокойствия и изложили их в труде, названном «Епископской книгой». Она предназначалась для разрешения мирских вопросов и ждала лишь моего одобрения. Много больших монастырей сдали свои позиции: Уолли, Жерво, Киркстед, Льюис. Богатые трофеи. Я радовался их крушению. Мне хотелось слышать скрежет выворачиваемых из стен камней, глядеть, как падают на землю и разлетаются на тысячи разноцветных осколков витражи. С удовольствием посмотрел бы, как «чудотворные» статуи с тайными пружинами и сосудами «для слез» обугливаются на кострах, которые сложены из разломанных монастырских клиросов и великолепных священных облачений!

Вдобавок моя персона стала пользоваться особой популярностью среди влиятельных родов Континента. Очевидно, во мне снова видели желанного, а главное – богатого жениха. Кромвель умолял меня «ознакомиться с предложениями и, выбрав невесту по сердцу, изложить свои условия».

Я вовсе не собирался жениться. Но для развлечения мог взглянуть на портреты претенденток.

– Я не могу дать согласие на брак, не имея представления о женщине, которую мне прочат в супруги. Этот вопрос слишком важен для меня, – пояснил я.

Пришлось отправить в Европу Ганса Гольбейна, художника, который рисовал Мора и вполне сносно изобразил Джейн, с поручением написать портреты Кристины Датской и Анны Лотарингской. Его труд, понятное дело, мог затянуться на долгие месяцы.

В это время я занялся устройством пиров и празднеств. Мои аппетиты разыгрались с новой силой. Раньше меня волновал мой внешний вид. По молодости я стремился произвести впечатление, считая, что король Англии должен выглядеть лучше французского монарха. Кроме того, я следил за собой, чтобы жена – Екатерина, потом Анна, затем Джейн – находила меня желанным и красивым. Больше у меня не было причин ограничивать себя, отказываться от лакомств. Что же еще мне оставалось?

При подаче рыбных блюд я теперь не воздерживался от угря (исключительно жирная тварь). А когда наступал черед мясной перемены, не брезговал ни говядиной, ни барашком. За каждой трапезой я опустошал графины вина, и оно затуманивало мой мозг, даруя своеобразное наслаждение. Я в изобилии поглощал десерты, и даже после полудня в мои покои доставляли заказанные сладости. У меня не осталось иных удовольствий, кроме еды. Я уже не мог наслаждаться верховой ездой и охотой; меня перестали интересовать женщины и связанные с ними развлечения: балы, праздничные представления, музыкальные вечера. Радовали только пиры – чудесное, необузданное поглощение любимых яств.

Уилл:

Теперь я понимаю... Генрих решил уподобиться Нерону, он вел себя как безжалостный и сумасбродный тиран, что (к несчастью) сильно подорвало его репутацию. (Как несправедливо, что неистовство полутора лет перечеркнуло благонравие без малого четырех десятилетий правления!) Он изрядно располнел. Один из очевидцев писал о нем: «Неумеренность в еде и питье на удивление быстро довела короля до того, что в его камзол запросто могли бы влезть три самых жирных толстяка королевства».

Красивые черты его лица растянулись и заплыли, глаза превратились в изюминки, глубоко воткнутые в багровую тестообразную массу, а крепкая шея скрылась под жировыми складками тройного подбородка.

Гарри изменился до неузнаваемости, его манеры огрубели: за столом он громко рыгал, хватал еду руками, бросал кости через плечо и откровенно зевал, если ему становилось скучно; оскорблял послов и советников, преждевременно покидая приемы и аудиенции; отпускал непристойные и скабрезные шутки; глумился – что совсем уж на него не похоже! – над святынями. Для начала он швырнул в камин свое распятие, а вслед за этим предал огню статую Мадонны, но прежде сорвал священное облачение и плюнул на нее.

После подписания Карлом и Франциском десятилетнего мирного договора Генрих отправил им издевательское и угрожающее письмо. Он назвал Франциска «трухлявой оболочкой изъеденного порчей плодового дерева», а Карла – «вырождающимся ханжой и отпрыском павиана» и заявил, что их «ничтожный союз, предпринятый под фальшивыми предлогами и ради абсурдных целей, способен породить лишь изъязвленный, уродливый и пустой плод с гниющими внутренностями, источающими зловонные испражнения».

Когда Павел III издал буллу, доведя до всеобщего сведения отлучение Генриха VIII от церкви, и призвал к священной войне против него (так предыдущие папы вдохновляли христиан на Крестовые походы против турок), Генрих грубо расхохотался (продолжая запихивать в себя попеременно жареных куропаток и вальдшнепов) и, размашисто вытирая рот, проворчал: «Если этот Иудин змей выползет из своего логова мужеложеских наслаждений, то обнаружит огромный сапог, да-да, увесистый кожаный сапог, готовый растоптать его и выдавить из пасти лживый язык, а из брюха – поганые кишки».

Засим последовала нарочито громкая, исполненная презрения отрыжка.

Ничто теперь не привлекало короля. Он забросил музыку (в отличие от Нерона он не играл на арфе, глядя на пылающие монастыри); отказался от состязаний и охотничьих забав; упрямо не посещал мессу, за исключением крайней необходимости. Он превратился в огромного слюнявого и злобного медведя.

Я старался по возможности избегать его общества, да и сам он редко призывал меня. Я был одним из тех развлечений, к которым Гарри потерял интерес.

Генрих VIII:

Издание «Епископской книги» против ожиданий не успокоило споры, а, наоборот, разожгло их. Поскольку она вышла не под моим именем, народ решил, что ее содержание не заслуживает доверия и следует ждать новых изменений в догматах веры. Реформаторы точно понимали, куда, по их надеждам, пристанет ковчег церкви Англии – к лютеранской «Горе Виттенберга». Традиционалисты осознали такую угрозу, и им лишь хотелось поскорее выплыть на сушу.

Несмотря на наши предосторожности, еретики пустили корни в Англии. Реформаторы не могли понять, что каноническое устройство английской церкви – дело внутреннее (точнее, мое!). Они проникали повсюду, стремясь совратить народ с пути истинного. Даже мерзкие анабаптисты нашли своих приверженцев. Я приказал им всем покинуть нашу страну. Но оставленные ими Библии и трактаты, посеянные ими идеи продолжали отравлять души моих подданных.

В то же время следовало пресечь происки папистов. И я объявил, что отныне под страхом смерти запрещаются любые паломничества и поклонения святыням. И приказал также изъять все «чудотворные» статуи и реликвии и доставить их на проверку в Лондон. Ежели у них и впрямь есть чудодейственная сила, то она проявится в любом месте.

Увы. «Святая кровь из Хейлса» оставалась засохшим комком (похожим на засахарившийся и подкрашенный шафраном мед) и так и не растеклась перед комиссией чудотворной жидкостью. «Живое» распятие из Хеллиса предали огню, обнаружив, что двигалось оно с помощью марионеточных веревок. Епископ Хью Латимер из Уорчестера сорвал образ святого Иеронима одной левой – хотя легенда гласила, что его «не могли сдвинуть с места восемь волов».

Обман, сплошной обман. Все фальшиво. Бог – величайший шарлатан, небесный обманщик.

Состоялись процессы для обличения анабаптистской скверны. Сгорел еретик Джон Ламберт, проникшийся вопиюще извращенными взглядами на священные таинства.

Между тем святоши, бросая мне вызов, переходили на сторону папистов. Пришлось казнить аббатов Рединга, Колчестера и самого ретивого среди них – настоятеля из Гластонбери. Согласно лживым претензиям, в Гластонбери находился Авалон короля Артура, кроме того, тамошние монахи хвалились «священным терновником», якобы выросшим из посоха Иосифа Аримафейского, который привез в Англию и Грааль. Они тешили людей дурацкими сказками! Легковерные глупцы торчали по ночам в канун Рождества перед этим кустом, ожидая, когда же он расцветет! Я возненавидел лжецов так же, как ненавидел тогда весь мир. Непокорных аббатов повесили в их собственных монастырях. Мои воины выкорчевали терновник и сожгли его дотла.

Я с удовольствием раздавал монастырские владения. Кромвелю я отписал приорат Святой Оситы, Лондеское аббатство и Грейфрайерс в Ярмуте. Сэр Энтони Браун получил обширные земли, принадлежавшие аббатству Чертси и обителям Мертона, Святой Марии Овери и Гилфорда. Эвешемский монастырь перешел к сэру Филипу Хоби, камергеру моих покоев, а аббатство Тьюксбери – к его напарнику, Эдварду Харману.

Столь отвратительные деяния приводили меня в дикий восторг. Однако, несмотря на все учиненные мною мерзости, ничто не могло уронить величие Господа. Я не мог осквернить ничего, что принадлежало только Ему.

* * *

Выполнив мое задание, с Континента вернулся Гольбейн с портретом Кристины Датской. Но еще до того, как я увидел его, Уилл сообщил мне о ее высказывании: «Если бы я имела две головы, то одну из них предоставила бы в распоряжение короля Англии».

Итак, ложь уже расцвела махровым цветом... Теперь мне приписывали убийство жен? Я не виновен в смерти Екатерины и Джейн. Для начала я обвинил ведьму, а потом уж и самого Господа – милосердного и любящего! Но разве сумеет понять это недоумок из обывателей, которого ноги ведут туда, куда катится его тележка? Гораздо легче обвинить короля Генриха в кровожадности.

А жестоким является как раз Бог.

И сотворил Он людей по своему образу и подобию.

Убийца, губящий ради забавы. Ты преуспел, о могущественный! Ты обрек на муки даже Твоего родного Сына. Как жалки людишки – они стремятся раздавить лишь своих врагов, сочиняют законы для оправдания казни отъявленных злодеев. Скоро ли достигнут «совершенной праведности» наши души и мы будем соответствовать Твоему замыслу? Скоро ли станем мы богоподобными?

Я стараюсь, Господи, я стараюсь.

Я испытывал влечение к пище. Голод и желание порадовать себя чем-нибудь лакомым – это разные понятия. Я заказывал по шесть сладких пирогов и, когда мне приносили по паре яблочных и клубничных, один сливовый и один малиновый, жадно поглощал их один за другим, смакуя разные вкусы. Я больше не находил удовольствия ни в чем, кроме чрезмерности... Именно излишества доставляли мне неисчерпаемое порочное наслаждение.

* * *

Пламя мятежа, полыхнувшее так жарко и зримо в «Благодатном паломничестве», вскоре затухло и сменилось тайным гибельным тлением. Я создал Северный совет во главе с епископом Тансталлом из Дарема. Никогда больше я не допущу самоуправства в северных графствах. Мне необходимо поближе познакомиться с подданными Северной Англии, так же как и им со мной.

Но оставались еще недовольные, которых не устраивало ровным счетом ничего. Семейство Поль во главе с престарелой Маргаритой Плантагенет (дочерью герцога Кларенса и прапраправнучкой Эдуарда III) и три отпрыска Белой розы – Генри, лорд Монтегю; Джеффри; несносный Реджинальд, изменник и папский прихвостень, – надеялись восстановить почти вымершую династию. Северяне сохраняли связи с домом Йорков и приятные воспоминания о Ричарде III. Белесые хилые бутоны йоркского стебля – Поль и Генри Куртене, маркиз Эксетер, – вынашивали планы бурного расцвета их династического куста, «если что-нибудь случится с королем»... если будет на то Божья воля.

Я могу пересказать по пунктам их предательские деяния. Но это скучно. Генри Куртене и его жена Элизабет поддержали вялый заговор Шапюи, предназначенный для спасения Екатерины и Марии. В Корнуолле Куртене собрал последователей, тайно желавших провозгласить его королем.

Лорд Монтегю с нетерпением ждал того дня, когда «больная нога прикончит короля и мы наконец от души повеселимся». (Какой шпион выдал ему мою тайну? Какой предатель выведал и разгласил ее?) Реджинальд Поль действовал согласно порученной ему Папой миссии, дабы помочь «паломникам» лишить меня трона. В сущности, Папа «вверил» ему Англию. В этих изменах сознался их братец, сэр Джеффри.

Еще одна печальная новость: Николас Карью, мой давний приятель, зная о планах изменников, утаил их от меня. Эдвард Невилл (спутник моих юношеских турниров, позже сопровождавший меня перед коронацией в Белую башню Тауэра) тоже хранил тайну заговорщиков.

Сбылось отцовское предсказание.

В день их казни я отправился в Вестминстерское аббатство к усыпальнице отца. Мне еще не приходилось заходить в бронзовый склеп, сооруженный под кружевным каменным сводом часовни, которую построили по заказу Генриха VII. Народ расхваливал ее красоту, но я прежде не испытывал желания почтить прах отца. Это явилось бы в некотором роде признанием его достижений. Но сегодня я понял, что готов к этому. Мне попросту некуда было больше пойти.

Внутри царил холод. Во дворе и то казалось теплее. Крыша местами протекала, а под окнами кое-где белели матовые островки толстого льда. Обширный неф выглядел пустынным. После отмены папистских заблуждений относительно чистилища прекратились заупокойные службы поминовения душ усопших. Не заходили сюда помолиться и монахи.

Я прошел через главный клирос, за которым теснились усыпальницы королевы Мод, Эдгиты, Генриха III, Генриха V – великого воина и праведного христианина – и его супруги Екатерины Валуа. Последняя всегда оставалась для меня лишь знаменитым именем, неким связующим звеном между Генрихом V и моим предком Оуэном Тюдором. Увидев ее мраморный гроб, я мысленно приветствовал ее, размышляя, не от нее ли передалась мне страсть и склонность к не слишком высокородным особам. Наверняка она поняла бы желания и предпочтения своего праправнука.

Придел моего отца отделялся от общего нефа лестничным маршем. Поднявшись по нему, вы как бы занимали более высокое положение в общественной иерархии. Передо мной предстало величественное каменное сооружение, описанное как «шедевр красоты христианского мира». Покрытая морозным налетом часовня напоминала в тот день корабельную рощу, подвергшуюся обстрелу ледяного града: изящно вытесанные стволы колонн и их раскинутые ветви-капители ощетинились иголками мерцающего и ломкого белого инея.

Генрих VII покоился за резной оградой, выкованной из железа и бронзы, напоминавшей миниатюрный собор. Дверца была заперта, но я захватил ключ. Отворив ее, я вступил в потаенный бронзово-золотой сад. И, оказавшись там, вдруг почувствовал, что попал в другой мир – приятное и надежное безвременье.

Огромный, вырезанный из черного мрамора саркофаг охраняли по углам золотые ангелы. На крышке лежало позолоченное изваяние короля с набожно сложенными руками, ноги опирались на фигурку льва. Рядом с ним захоронили и мою мать, ее также увековечили в молитвенной позе.

Останки моего отца находились внутри гроба. Но трудно было обращаться не к статуе, которой скульптор придал такое сходство с оригиналом, а к бренному праху, гниющему под гробовой крышкой. Неудивительно, что столь тяжело было искоренить поклонение идолам и истуканам.

Я обошел вокруг родительской усыпальницы. Внезапно мне пришло в голову: а ведь отец видит меня, чудовищно жирного, еле ковыляющего на больных ногах. В какую бесформенную развалину превратился его атлетически сложенный, высокомерный сын!

– Но теперь я король, отец, – озвучил я свои мысли. – И вероятно, я поступаю ныне согласно вашим желаниям.

Мне хотелось преклонить колени, но у подножия мраморного саркофага не было ступеньки, а каменный пол на вид казался холоднее векового льда. Поэтому я продолжал понуро стоять.

– Я уже никому не верю. Настал день казни бывших друзей. Они изменили своему королю. Больше никого не осталось. А ведь с Невиллом и Карью я развлекался после того, как навещал тебя во время болезни. И именно о них я думал, когда спорил с тобой.

С каждым словом из моего рта вылетало облачко пара.

– Мне совсем не так одиноко, как я боялся, – немного помолчав, признался я. – И одиночество служит оправданием всякого рода излишеств. Ты всегда понимал это! Почему же не объяснил мне? Если бы я понял тебя, то скорее смирился бы с неизбежностью.

Я взглянул на позолоченное лицо, такое безмятежное в своем неземном покое. Скульптор достиг своей цели. Надгробное изваяние давило своей триумфальной монументальностью.

– Сегодня умер последний из ваших врагов, – заверил я статую. – Белая роза удалена с корнем.

Примечания

1

В 1513 году при осаде Теруана отряд французской кавалерии был обращен англичанами в бегство. Схватку окрестили Битвой шпор.

2

Здесь и далее заповеди цитируются по главе 20 Книги Исхода. Пропущена заповедь о поклонении кумирам.

3

«В защиту единства церкви» (лат.).

4

Привидение-плакальщица, вестница смерти в древней кельтской мифологии.

5

Старинная игра, в ходе которой деревянные шары катают по лужайке, стараясь, чтобы они остановились как можно ближе к маленькому белому шарику-кону; разрешается также сбивать шар противника.

6

Английский переводчик Библии, который по инициативе Кромвеля подготовил первый полный ее перевод на английский язык, опубликованный в 1535 году.

7

Cobbler – сапожник (англ.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.